Глава третья.

Весна

I

Безил вернулся в Лондон и к этому его вынудили два события. Во-первых, йоменские части снова переводились в сельскую местность в палаточные лагеря.

Фредди позвонил Барбаре.

— У меня добрая новость, — сказал он. — Мы возвращаемся домой.

— Как чудесно, Фредди, — сказала Барбара, приуныв. — Когда?

— Я прибуду завтра. Привезу с собой Джека Кэткарта, это наш новый заместитель командира. Нам надо разбить лагерь. Пока мы будем этим заниматься, будем жить в Мэлфри.

— Прекрасно, — ответила Барбара.

— Мы берем с собой слуг, так что никого не будем обременять. С нами еще два сержанта. За ними будет смотреть Бенсон. И еще, Барбара, как ты взглянешь на то, чтобы устроить лагерь в парке?

— Ой, Фредди, ради бога, не надо.

— Можно было бы открыть салон и разместить в нем столовую. Я мог бы жить дома. Тогда пришлось бы устроить в доме еще полковника Спроггина и, возможно, Кэткарта, ты не возражаешь?

— Ради бога, Фредди, ничего не решай в спешке.

— Я уже практически все решил. Увидимся завтра. Да, кстати, Безил еще у тебя?

— У меня.

— Боюсь, он не сумеет наладить блестящих отношений с Кэткартом. Ты не могла бы ему осторожно намекнуть?

Барбара, опечаленная, положила трубку и пошла отдавать распоряжения к приему Фредди и майора Кэткарта.

Безил был в Грэнтли Грин. Он вернулся после ужина и з&етал

Барбару еще на ногах.

— Милый, ты должен уехать.

— Верно. Как ты узнала?

— Приезжает Фредди.

— К черту Фредди. Кому он нужен? Приезжает Билл!

— Что она говорит?

— Хочешь верь, хочешь не верь, она рада-радешенька.

— Неблагодарная скотина, — сказала Барбара и после паузы: — Ты так и не написал книгу.

— Нет, зато нам было хорошо вместе, правда, Бэб? Совсем как в былые времена.

— Тебе, наверное, понадобятся деньги.

— Лишних денег у меня никогда не бывает, но в данный -момент я прямо-таки богат.

— Каким образом, Безил?

— Так, набежало по мелочам. Слушай-ка, что я сделаю перед отъездом: я еще разок сбуду с твоих рук Конноли. Пожалуй, я совсем не уделял им внимания последние недели.

Это повело ко второму событию, решившему его отъезд.

В своих разъездах между Мэлфрп и Грэнтли Грин Безил заприметил славный оштукатуренный домик с садом и лужайкой, который показался ему отличным местом для Конноли. Он спросил о нем Барбару, но она ничего не могла ему сказать. Уверенный в безотказности своего метода, Безил понемногу распускался и больше не давал себе труда наводить справки, прежде чем выбрать очередную жертву. Оштукатуренный домик был взят на прицел, и на следующий день, впихнув Конноли в машину, он отправился обделывать свой последний бизнес.

Было десять часов утра, но он застал хозяина за первым завтраком. Тот явно не относился к разряду людей, с которыми Безил привык иметь дело. Он был моложе всех тех, кто предназначался «Только для приема в саду». Изувеченная нога, неловко торчащая вбок, объясняла, почему он не в форме. Покалечился в мотогонках, как он затем объяснил Безилу. У пего были рыжеватые волосы, рыжеватые усы и недобрые розоватые глаза. Звали его мистер Тодхантер.

Заправлялся он почками, яйцами, сосисками, грудинкой и пережаренной отбивной, на каминной полке стоял чайник с заваркой. Казалось, будто он сошел с иллюстрации Лича к какойнибудь книге Сэртиса.

— Ну что ж, — сказал он осторожно, но приветливо. — Я слыхал о вас. Вы брат миссис Сотилл из Мэлфри. Я не знаком с миссис Сотилл, но много слышал о ней. Я не знаком и с капитаном Сотиллом, но много о нем слышал. Чем могу служить?

— Я уполномоченный по устройству эвакуированных в приходе, — сказал Безил.

— В самом деле? Очень интересно познакомиться. Валяйте дальше. Надеюсь, вы ничего не имеете против, если я буду есть.

Потеряв толику былой уверенности, Безил пустился в ставшую у него стереотипной вводную часть:

— ...Находить квартиры становится все труднее, особенно после того, как в Южном Грэплинге расположился зенитный дивизион и занял все коттеджи... Очень важно не допустить отлива эвакуированных в города... Плохое впечатление, если владельцы больших домов не вносят свою лепту... Естественно, нежелательно действовать в принудительном порядке, но в случае необходимости полномочия налицо... Трое детей, которых оказалось трудно устроить в других местах...

Мистер Тодхантер кончил завтракать, стал спиной к камину м качал набивать трубку.

— А что, если я не желаю принимать этих ваших трудных детей? — спросил он. — Что, если бы я охотнее уплатил соответствующую мзду?

Безил приступил ко второй части программы.

— Правительственного пособия едва хватает, чтобы покрыть расходы на питание... Серьезное затруднение для бедных семей... Бедные люди дорожат своим уютом, своими домашними богами даже еще больше, чем богатые... Есть возможность найти коттедж, где несколько фунтов скомпенсируют чистый убыток и даже дадут некоторый желанный доход...

Мистер Тодхантер слушал его молча.

— Так вот как вы это делаете, — сказал он наконец. — Благодарю вас. Это было очень поучительно, право, очень поучительно. Кусочек о домашних богах пришелся мне по душе.

До Безила стало доходить, что перед ним человек широких, и не вполне безопасных взглядов, человек, во многом похожий на него самого.

— В кругу людей более или менее образованных я говорю: лары и пенаты.

— Ничего, сойдут и домашние боги. Нет, правда, домашние боги — это здорово придумано. И сколько же вам обычно удается сорвать?

— Пока что мой минимум — пять фунтов, максимум — тридцать пять.

— Пока что? Вы что же, намерены и дальше продолжать это занятие?

— Не понимаю, почему бы и нет.

— Неужто не понимаете? Ну так слушайте, что я вам скажу. Вам известно, кто уполномоченный по устройству эвакуированных в этом приходе? Я. Приход миссис Сотилл кончается на шоссе. Переехав через перекресток, вы залезли на мою территорию. Ну, что вы скажите в свое оправдание?

— Стало быть, и Грэнтли Грин — ваши владения?

— Безусловно.

— Вот чудеса-то.

— Почему чудеса?

— Этого я не могу вам сказать. Только это уж такие чудеса, что дальше некуда.

— Так или иначе, на будущее попрошу вас держаться вашей стороны дороги. Не то чтобы я не благодарен вам за ваш визит, нет. Вы подали мне интересные идеи. Мне всегда казалось, что на этом деле можно заработать, только я не знал, как именно. Теперь знаю. Буду помнить про домашних богов.

— Минуточку, — сказал Безил. — Все это, видите ли, не так просто. На одной идее далеко не уедешь. К идее надо еще иметь Конноли. Нам с вами этого не понять, но факт остается фактом: очень многие в других отношениях нормальные люди охотно берут к себе детей. Они любят их. От этого они чувствуют себя добродетельными. Они любят топот маленьких ножек по дому. Я знаю, это звучит дико, но так оно есть на самом деле. Я вижу это на каждом шагу.

— Я тоже, — сказал мистер Тодхантер. — Абсурдно, но факт: они действительно делают из них домашних богов.

— Так вот, стало быть, Конноли. Это нечто особенное. Из них никто не может сделать домашних богов. Пойдите взгляните.

Они вышли на круглую, усыпанную гравием площадку перед крыльцом, где Безил поставил машину.

— Дорис, — сказал он. — Выйди, познакомься с мистером Тодхантером. Мики и Марлин выведи тоже.

Трое страшилищ детей выстроились шеренгой для осмотра.

— Сними шарф с головы, Дорис. Покажи мистеру Тодхантеру свою голову.

Несмотря на все свои старания, мистер Тодхантер не мог скрыть, что его проняло до глубины души.

— Да, — сказал он. — Вы правы. Это действительно что-то особенное. Извините за нескромный вопрос, сколько вы за них отдали?

— Они достались мне даром. Но я вложил в них кучу денег. Жареная рыба, кино и прочее.

— Как вы добились, чтобы девочка так покрасила волосы?

— Она сделала это сама, — ответил Безил. — Из любви.

— Да, это действительно что-то особенное, — с благоговейным трепетом повторил мистер Тодхантер.

— Вы еще ничего не видели. Их надо видеть за работой.

— Представляю, — сказал мистер Тодхантер. — Так сколько же вы за них просите?

— Десять фунтов за нос, и это еще дешево, просто уж я все равно закрываю лавочку.

Мистер Тодхантер был не из тех, кто торгуется, напав на хорошую вещь.

— По рукам, — сказал он.

— Так вот, дети, это ваша новая штаб-квартира, — обратился к Конноли Безил.

— Чтобы мы ее уродовали? — спросила Дорис.

— Это уж как скажет мистер Тодхантер. Я передаю вас ему.

Отныне вы будете работать на него.

— И больше никогда не будем с вами? — спросила Дорис.

— Никогда, Дорис. Но вот увидишь, ты полюбишь мистера Тодхантера не меньше, чем меня. Он очень красивый, правда?

— Вы красивее.

— Возможно, что так, зато у него великолепные рыжие усики, не правда ли?

— Да, усы недурны, — согласилась Дорис. Она критически озирала своего нового хозяина, сравнивая его с прежним. — Но он ниже вас ростом.

— Черт побери, голубка, — раздраженно сказал Безил. — Как ты не понимаешь, что сейчас война? Мы все должны приносить жертвы. Подумай, сколько маленьких девочек были бы благодарны мистеру Тодхантеру. Посмотри, какой у него великолепный рыжий кумпол.

— Это точно, что рыжий.

Мистер Тодхантер устал от сравнений и заковылял в дом за чековой книжкой.

— А можно нам поуродовать его дом так, совсем немножечко? — печально спросил Мики.

— Пожалуй, можно. Только совсем немножечко.

— Мистер, — со слезами в голосе сказала Дорис, — поцелуйте меня на прощанье.

— Нет. Мистеру Тодхантеру это не понравится. Он страшно ревнивый.

— Правда? — спросила Дорис. — Я люблю ревнивых мужчин.

Когда Безил оставил ее, огонь ее кипучей, изменчивой страсти уже явно перекинулся на нового хозяина. Марлин на протяжении всего собеседования. оставалась безучастной; у бедной девочки были ограниченные дарования, да и те ей разрешалось пускать в ход лишь в исключительных обстоятельствах.

— Можно, меня здесь потошнит, Дорис? Ну, разочек?

— Здесь — нет, милашечка. Потерпи, пока этот джентльмен распределит нас.

— А это долго?

— Нет, — решительно сказал мистер Тодхантер. — Недолго.

Так обрушившаяся на Мэлфри напасть переместилась южнее, в край яблоневых садов и огородов с коммерческим уклоном.

По всему парку Мэлфри, беспорядочно рассеиваясь под вязами, повысыпали брезентовые палатки, и офицеры йоменской части заняли под столовую салон с отделкой Гринлинга Гиббонса; Барбаре пришлось устроить у себя в доме полковника Спроггина и майора Кэткарта, и Фредди заработал на этом кругленькую сумму; Билл, в Солодовом Доме в Грэнтли Грин, изведал много часов блаженства с нежно любимой женой (и был вполне удовлетворен объяснением, почему взломана дверь в погреб). А Безил вернулся в Лондон.

II

Ему пришло на ум наведаться к матери, нанести ей один из своих редких и обычно непродолжительных визитов. Он застал ее в хлопотах и самом радужном расположении духа: она трудилась в пяти или шести благодетельных комитетах, призванных создавать максимум бытовых удобств военнослужащим, и регулярно встречалась со своими друзьями. Она встретила Безила радушно, выслушала, что нового у Барбары, рассказала, что нового у Тони.

— Да, я хотела с тобой кой о чем поговорить, — сказала она, проболтав с ним полчаса.

Не будь Безил приучен к материнским эвфемизмам, он мог бы подумать, что «кой о чем» они только что поговорили; но он слишком хорошо знал, что означало это «кой о чем». Это означало обсуждение его «будущего».

— У тебя на сегодня ничего не назначено?

— Нет, мама, пока нет.

— Тогда пообедаем дома. Вдвоем.

И в тот же вечер, после обеда, она сказала:

— Безил, я никогда не думала, что мне придется заговорить с тобою об этом. Разумеется, я рада, что ты так помог Барбаре с эвакуированными, но теперь, раз уж ты вернулся в Лондон,

я должна сказать тебе: не мужская это работа, по-моему. В такое время, как сейчас, ты должен сражаться.

— Но послушай, мама, насколько мне известно, в данный момент никто особенно не сражается.

— Не виляй, дорогой, ты понимаешь, что я хочу сказать.

— Так ведь я же познакомился с тем полковником, как ты велела.

— Это так. Сэр Джозеф мне все объяснил. В гвардию берут только очень молодых офицеров. Но он говорит, есть сколько угодно других приличных частей, и там можно сделать куда более блестящую карьеру. Генерал Гордон был сапером, и я уверена, многие из тех, кто сейчас генералы, начинали простыми пулеметчиками. Я не хочу, чтобы ты болтался в форме по Лондону, как твой приятель Питер Пастмастер. Он тратит все свое время на девиц. Эта умница Эмма Гранчестер всерьез прочит его в мужья своей Молли, а Этти Флинтшир и бедная миссис Ван Антробус — своим дочкам. Не знаю, о чем они думают. Я знала его отца. Марго устроила ему жуткую жизнь. Разумеется, это было задолго до того, как она вышла замуж за Метроленда, собственно говоря, его тогда еще и не звали Метролендом. Так вот, — сказала леди Сил, решительно превозмогая поток нахлынувших воспоминаний. — Я хочу, чтобы ты занялся чем-нибудь серьезным. Сэр Джозеф дал мне такую анкету, знаешь, которую заполняют, чтобы стать офицером. Речь идет о так называемом дополнительном запасе. Я хочу, чтобы ты заполнил ее до того, как отправишься спать. А там уж мы позаботимся о том, чтобы она попала куда следует. Я уверена: теперь, после того как свалили этого гнусного Белишу, все будет гораздо легче.

— Видишь ли, мама, я что-то не могу себя представить младшим офицером.

— Как бы не так, милый, — решительно сказала леди Сил. — Если б ты начал служить, когда ушел из Оксфорда, ты был бы сейчас майором. Ну, а в военное время продвижение идет быстро, ведь стольких убивают. Я уверена: как только ты попадешь в армию, тебе найдут широкое поле деятельности. Надо лишь с чего-то начать. Помнится, лорд Китченер говорил мне, что даже он был когда-то младшим офицером.

Вот как все было. Безилу вновь угрожала перспектива начать карьеру. «Не беспокойся, — сказал ему Питер Пастмастер. — Из дополнительного запаса никогда никого не берут». Но Безил беспокоился. Недоверие ко всякого рода анкетам глубоко коренилось в его душе. Он понимал, что ему в любой момент могут принести телеграмму с предписанием явиться в какой-нибудь барак у черта на куличках, где он и проторчит всю войну, подобно Смолвуду, уча три десятка ополченцев всесторонне использовать местность. Нет, вовсе не этим была мила ему война, а теми возможностями, которые она открывала никчемнику.

Три дня он был как на иголках и наконец решил зайти в военное министерство.

Он отправился туда без определенной цели, движимый убеждением, что в недрах этой обширной организации непременно найдется гусыня, которая снесет ему золотое яичко. В первые дни войны, когда он пытался заинтересовать власти своим планом аннексии Либерии, не раз случалось, что он лишь с трудом добивался приема. Теперь он допускал, что, пожалуй, хватил тогда малость через край. Начальник имперского генерального штаба несомненно занятой человек. На этот раз он будет действовать скромненько.

Водоворот, клокотавший в начале сентября в вестибюле министерства, казалось бы, нисколько не убывал. Такая же — а быть может, грустно отметил он про себя, та же самая — толпа офицеров всех званий пыталась получить пропуска. Среди них он увидел единственную фигуру в штатском и тотчас признал в нем человека, с которым познакомился в министерстве информации.

— Привет, — сказал он. — По-прежнему торгуете бомбами? Маленький сумасшедший с чемоданом приветствовал его чрезвычайно радушно.

— Не хотят обращать внимания. В высшей степени безотрадное учреждение, — пожаловался он. — Не хотят впускать. Меня послали сюда из адмиралтейства.

— А вы пробовали министерство авиации?

— Бог с вами! Они-то и послали меня в министерство информации. Где я только не бывал. В министерстве информации, надо сказать, были необычайно вежливы. Совсем не то что внешние бурбоны, В министерстве информации всегда находили свободную минуту принять человека. Да только я всегда чувствовал, что ничего не добьюсь.

— Идемте со мной, — сказал Безил. — Мы пройдем. Ветераны ашантских и зулусских кампаний охраняли вход. Безил наблюдал, как они, остановили генерала. «Пожалуйста, заполните бланк, сэр, и кто-нибудь из посыльных проводит вас в отдел». Они могли справиться с любым человеком в форме, но Безил и сумасшедший коммивояжер были для них неизвестной величиной. Генерал-это всегда генерал, а человек в штатском может оказаться кем угодно.

— Ваши пропуска, господа, будьте любезны.

— Все в порядке, сержант, — сказал Безил. — За этого человека я ручаюсь.

— Да, сэр, но кто вы такой, сэр?

— Пора знать. ВР-тринадцать. Мы не заводим пропусков и не называем себя.

— Очень хорошо, сэр. Прошу прощения, сэр. Вы знаете, как пройти, или дать вам посыльного?

— Разумеется, знаю, — огрызнулся Безил. — Присмотритесь-ка лучше к этому человеку. Он не будет называть себя, и у него не будет пропуска, но, вероятно, вам придется часто видеть его здесь.

— Очень хорошо, сэр.

Двое в штатском прошли через бурлящую толпу военных в тишину коридоров за ограждением.

— Большущее вам спасибо, — сказал человек с чемоданом. — Куда мне теперь идти?

— Перед вами открыты все пути, — сказал Безил. — Не торопитесь. Идите куда захочется. Пожалуй, я бы на вашем месте начал с главного священника вооруженных сил.

— А где он помещается?

— Туда наверх, — неопределенно пояснил Безил. — Туда наверх и прямо-прямо.

Маленький человечек серьезно поблагодарил его, просеменил по коридору неровной, плохо координированной побежкой сумасшедшего и исчез за поворотом лестницы. Не желая больше компрометировать себя актом милосердия, Безил повернул в противоположную сторону. Перед ним убегали в прекрасную перспективу двадцать или больше закрытых дверей, за каждой из которых мог открыться путь к славе и похождениям. Он пошел по коридору не спеша, но целеустремленно. С таким видом, думал он, идет на условленную встречу важный агент; с таким видом, наверное, шел по галерее суда в Джолифорде Мыльная Губка{38}.

Это была перспектива, полная скрытых возможностей, но в данный момент нуждавшаяся в орнаменте, — перспектива из линолеума и сумрачных панелей; свет приходил только с дальнего конца ее, так что возникшая в нем фигура, приближаясь, виднелась лишь силуэтом, притом довольно смутным силуэтом; фигура эта подходила все ближе, но лишь когда она оказалась в нескольких ярдах от него, тогда только сообразил Безил, что перед ним и есть то самое украшение, которого так недоставало суровой архитектурной схеме, — ибо это была девушка в форме, с нашивкой младшего капрала на плече и с лицом, отсвечивающим неземной глупостью, которая поразила Безила в самое сердце. Но, должно быть, классический этот образ принадлежал трезвой действительности, такую быструю, безмолвную и пронизывающую радость испытал Безил. Он повернулся на месте и зашагал за младшим капралом по линолеумной дорожке, которая вмиг представилась ему веселой, как ковровая дорожка в театре или кино.

Младший капрал вел его долгим путем. Время от времени девушка останавливалась обменяться приветствием с проходящими военными, выказывая одинаковую игривую ласковость всем чинам, начиная от генералов и кончая скаутами второго класса; она явно пользовалась здесь успехом. В конце концов она свернула в дверь, на которой значилось: «Помза Внубе». Безил последовал за ней. В комнате был еще один младший капрал — мужчина.

Этот младший капрал сидел за пишущей машинкой — бледное прыщеватое лицо, большие очки и сигарета в углу рта. Он не поднял глаз на вошедших. Младший капрал-женщина улыбнулась и сказала:

— Ну вот, теперь вы знаете, где я живу. Заглядывайте почаще, когда будете проходить мимо.

— Кто такой Помза Внубе? — спросил Безил.

— Это полковник Плам.

— Кто такой полковник Плам?

— Ой, он такой милый. Подите взгляните на него, если хотите. Он у себя. — И она кивнула на застекленную дверь с надписью «Не входить».

— ПОМощник ЗАместителя начальника службы ВНУтренней БЕзопасности, — сказал младший капрал-мужчина, не поднимая глаз от машинки.

— Пожалуй, я бы согласился работать у вас, — сказал Безил.

— Все так говорят. Когда я сидел на пенсиях, то же говорили.

— Я мог бы занять его место.

— Милости просим, — сердито отозвался младший капрал-мужчина. — Весь день подозреваемые, подозреваемые, подозреваемые, все иностранные имена, и хоть бы одного расстреляли.

— Сюзи, поди сюда, потаскушка, — ворвался в разговор громкий голос из-за стеклянной двери.

— Это он, дорогуша. Взгляните на него разочек, когда дверь откроется. Усики у него просто прелесть.

Безил заглянул за дверь и увидел худое военное лицо и, как выразилась Сюзи, усики просто прелесть. Полковник увидел Безила.

— Это еще что за черт?

— Не знаю, — легкомысленно ответила Сюзи. — Взял да и вошел за мной следом.

— Эй вы, подите сюда, — сказал полковник. — Кто вы такой и что вам тут надо?

— Видите ли, — начал Безил, — все произошло в точности так, как вам доложили. Я просто вошел следом за младшим капралом. Но, раз уж я здесь, я мог бы сообщить вам ценные сведения.

— Если это так, то вы отрадное исключение у меня в отделе. В чем дело?

До сих пор понятие «полковник» связывалось в представлении Безила с обликом пожилого пенсионера-садовода из списка «Только для приема в саду». Однако эта грозная личность, одних с ним лет, была совсем другого поля ягода. Перед ним был второй Тодхантер. Что он, Безил, мог бы выдать ему за ценные сведения?

— Могу я говорить совершенно свободно при младшем капрале? — спросил он, стараясь выиграть время.

— Да, конечно. Она не понимает ни слова ни на каком языке.

Вдохновение пришло.

— По министерству бегает сумасшедший, — сказал Безил.

— Ну так что же? Их тут сотни. Это все, что вы хотели сказать?

— При нем полный чемодан бомб.

— Надеюсь, он сумеет добраться до службы разведки. Имени его вы, конечно, не знаете? Нет. Заведем на него карточку, Сюзи, с порядковым номером и внесем его в список подозрительных лиц. Если его бомбы взорвутся, мы узнаем, где он. Если нет — неважно. Эти типы обычно больше вредят себе, чем другим. Ну-ка, Сюзи, сбегай закрой дверь. Я хочу поговорить с мистером Силом.

Безил был ошарашен. Когда Сюзи закрыла дверь, он сказал:

— Неужели мы с вами уже встречались?

— Еще как. Джибут — тридцать шестой год, Сен-Жан-де-Люз — тридцать седьмой, Прага — тридцать восьмой. Вы меня, конечно, не помните. На мне не было тогда этой формы.

— Вы были журналистом?

Смутное, оживало в памяти Безила воспоминание о скромном, ненавязчивом лице среди сотни скромных, ненавязчивых лиц, которые время от времени появлялись и исчезали в его поле зрения. За последние десять лет ему под тем или иным предлогом не раз удавалось выбираться на периферию новейшей истории, в тот полумир, что населен многочисленными, слегка, зловещими фигурами, орбиты которых скрещивались и пересекались, — вездесущими мужчинами и женщинами, вольнонаемными служащими армии дипломатов и прессы. Среди этих теней, как он с трудом припоминал, он видел и полковника Плама.

— Случалось. Мы как-то напились вместе в «Бар Баск», в ту ночь вы еще подрались с корреспондентом Юнайтед Пресс.

— Насколько мне помнится, он победил.

— Еще как. Мне пришлось отвезти вас в отель. Что вы сейчас делаете, кроме как подкатываетесь к Сюзи?

— У меня была мысль заняться контрразведкой.

— Так я и думал, — сказал полковник Плам. — Все хотят заниматься контрразведкой. Глядите-ка! — прибавил он, когда глухой взрыв слегка потряс комнату. — Похоже, ваш сумасшедший добился успеха с бомбами. Выходит, вы накапали на него не зазря. Пожалуй, вы не хуже любого другого справитесь с работой.

Наконец-то он дождался ее, этой сцены, которую он так часто репетировал, — сцены из приключенческих рассказов его юности, лишь слегка подправленной и подновленной рукою мастера. Наконец-то он перед ним, этот худой, властный человек, который следил за всеми его шагами на жизненном поприще, говоря: «Наступит день, и родина найдет ему применение...»

— Какие у вас связи?

Да, какие у него связи? Аластэр Дигби-Вейн-Трампингтон, Анджела Лин, Марго Метроленд, Питер Пастмастер, Барбара, новобрачная из Грэнтли Грин, мистер Тодхантер, Пупка Грин... Пупка Грин. Ага, голубушка.

— Я знаю нескольких очень опасных коммунистов, — сказал Безил.

— Интересно, есть ли они в нашей картотеке. Сейчас справимся. В настоящий момент мы не очень-то интересуемся коммунистами. Наши государственные деятели по некоторым соображениям побаиваются их. Но мы все же присматриваем за ними, так, между прочим. За коммунистов я не могу вам много заплатить.

— Видите ли, — с достоинством сказал Безил, — я пришел к вам с намерением послужить родной стране. Я не особенно нуждаюсь в деньгах.

— Как, черт побери? Что же вам тогда надо? Сюзи я вам не отдам. Я чуть ли не с дракой отбивал ее у этой старой скотины, что заведует пенсиями.

— Это мы решим потом. Форма — вот что мне действительно сейчас надо.

— Господи помилуй! Зачем?

— Мать грозится сделать из меня взводного командира. Полковник Плам принял это несколько неожиданное заявление с явным сочувствием.

— Да, — сказал он, — Форма вещь неплохая, что и говорить. Так вот. Во-первых, вы будете говорить мне «сэр», а если попытаетесь завести шашни с женским персоналом, я применю дисциплинарные меры. Во-вторых, для человека с головой форма — наилучший способ маскировки. Никому и в голову не придет подозревать солдата в том, что он всерьез интересуется войной. Пожалуй, я могу вам это устроить.

— Какое у меня будет звание?

— Младший лейтенант, полк «Кросс и Блэкуэлл».

— «Кросс и Блэкуэлл»?

— Да, строевая служба.

— Ого! А вы не можете устроить что-нибудь получше?

— За наблюдение за коммунистами — нет. Поймайте мне фашиста — и я, может быть, сделаю вас капитаном морской пехоты. — Тут зазвонил телефон. — Да, это Помза Внубе... Да, да, бомба... Да, нам все известно... Главный священник? Очень прискорбно... Ах, только начальник службы военных священников, и вы полагаете, он поправится? К чему тогда весь этот шум?.. Да, мы в отделе все знаем об этом человеке. Он уже давно числится в нашей картотеке. Он с приветом. Да, да, все верно: папа, рыба, идиот, ваза, ель, тетя — привет. Нет, я не хочу его видеть. Заприте его как полагается. Надеюсь, у нас в здании хватает обитых войлоком камер.

Весть о покушении на главного священника дошла до отдела религии министерства информации поздно вечером, когда сотрудники уже собрались уходить. Она вызвала у всех приступ лихорадочной деятельности.

— Позвольте, — брюзгливо сказал Эмброуз. — Вам-то все на руку. А вот мне будет в высшей степени затруднительно объяснить это редактору «Воскресного дня без бога в семейном кругу».

Леди Сил была потрясена.

— Бедняга, — сказала она. — Как я понимаю, он остался совсем без бровей. Опять, наверное, эти русские.

III

Третий раз со времени возвращения в Лондон Безил пытался дозвониться до Анджелы. Он слушал повторяющиеся гудки — пятый, шестой, седьмой, затем положил трубку. Еще не приехала, подумал он. Хорошо бы показаться ей в форме.

Анджела считала звонки — пятый, шестой, седьмой. Затем все стало тихо в квартире. Тишину нарушал лишь голос из приемника: «...Подлое покушение, потрясшее совесть цивилизованного мира. Телеграммы соболезнования непрерывным потоком поступают в канцелярию главного священника от религиозных деятелей четырех континентов...»

Она настроилась на Германию; хриплый надменный голос говорил о «попытке Черчилля устроить вторую Атению, бросив бомбу в военного епископа».

Она повертела ручку настройки и поймала Францию. Здесь некий литератор делился впечатлениями о поездке на линию Мажино. Анджела наполнила стакан из бутылки, стоявшей у нее под рукой. Неверие во Францию стало у нее своего рода одержимостью. Оно не давало ей спать по ночам и вторгалось в ее дневные сны — длинные, томительные сны, порождаемые снотворным; сны, в которых не было ничего фантастического или неожиданного; чрезвычайно реалистические, скучные сны, которые, как и явь, не сулили радости. Прожив так долго совершенно одна, она теперь часто разговаривала сама с собой; так разговаривают одинокие старухи; ходят по улицам с мешками всякой ерунды в руках и, присев на корточки, мелют ерунду. Она и сама была как те старухи, что, сидя на пороге и роясь в собранной за день ерунде, разговаривают сами с собой и разбирают отбросы. Она часто видела и слышала таких старух по вечерам в улочках по соседству с театрами.

Сейчас она говорила сама с собой громко, словно обращаясь к кому-то на белой тахте в стиле ампир:

— Линия Мажино и Анджела Лин — линии наименьшего сопротивления, — и засмеялась своей шутке, и вдруг почувствовала слезы на глазах, и расплакалась не на шутку. Затем взяла себя в руки. Лучше пойти в кино...

Питер Пастмастер в тот вечер пригласил девушку в ресторан. Он выглядел очень элегантно и старомодно в синем офицерском кителе и длинных брюках в обтяжку. Они обедали в новом ресторане на Джермин-стрит.

Девушка была леди Мэри Медоус, вторая дочь лорда Гранчестера. Присматривая себе жену, Питер ограничил круг своих исканий тремя девицами: Молли{39}, Медоус, Сарой, дочерью лорда Флинтшира, и Бетти, дочерью герцогини Стейльской. Поскольку он собирался жениться из старомодных, династических побуждений, то и выбрать себе жену предполагал на старомодный, династический манер среди еще уцелевших представителей олигархии вигов. Собственно говоря, он не видел почти никакой разницы между тремя девушками и даже, случалось, обижал их, по рассеянности путая имена. Ни одну из них не обременял и фунт лишнего веса; все были горячими поклонницами мистера Хемингуэя; у всех были любимые собаки со схожими различиями. И все они быстро смекнули, что лучший способ развлечь Питера — это дать ему повод похвастать своими былыми бесчинствами.

За обедом он рассказывал Молли о том, как Безил выставлял свою кандидатуру на парламентских выборах и как он, Соня и Аластэр подложили ему свинью в его избирательном округе. Молли добросовестно смеялась, когда он описывал, как Соня бросила картофелиной в мэра.

— Некоторые газеты не разобрались толком, как было дело, и написали, что это была пышка, — объяснил он.

— Весело же вы проводили время, — грустно сказала Мэри.

— Все это было и прошло, — чопорно сказал Питер.

— Правда? Ну, а я надеюсь, что нет.

Питер взглянул на нее с вновь проснувшимся интересом. Сара и Бетти приняли его рассказ так, словно это была история о разбойниках с большой дороги — нечто чрезвычайно старомодное и затейливое.

После обеда они пошли в кино по соседству с рестораном.

Вестибюль был погружен в темноту, только в кассе слабо светилась синяя лампочка. Голос кассирши говорил из темноты:

— За три шиллинга шесть пенсов мест нет. Много свободных мест за пять шиллингов девять пенсов. Пять шиллингов девять пенсов — сюда. Не загораживайте проход, пожалуйста.

У окошка кассы происходила заминка. Какая-то женщина тупо смотрела на синий свет и твердила:

— Мне не надо за пять шиллингов девять пенсов. Мне надо за три и шесть.

— За три и шесть нет. Только за пять и девять.

— Как же вы не понимаете? Дело не в цене. За пять и девять — это слишком далеко. Я хочу поближе, за три и шесть.

— Нет за три и шесть. Есть только за пять и девять, — отвечала девушка под синей лампочкой.

— Ну решайте же, леди, скорее, — сказал солдат, стоявший. за женщиной.

— Она очень смахивает на миссис Лин, — сказала Молли.

— Да ведь это Анджела и есть, — сказал Питер. — Что с ней такое?

Анджела наконец купила билет и отошла от окошка, пытаясь разобрать в полутьме, что написано на билете, и недовольно ворча:

— Я же сказала, что это слишком далеко. Я ничего не вижу, когда сижу слишком далеко. Я же сказала: за три и шесть.

Она поднесла билет к самым глазам и, не заметив ступеньки, оступилась и села на пол. Питер подбежал к ней.

— Анджела, что с тобой? Ты не ушиблась?

— Со мной ничего, — отвечала Анджела, как ни в чем не бывало сидя на полу в полутьме. — Нисколько не ушиблась, благодарю вас.

— Господи, так вставай же.

Анджела близоруко сощурилась на него со ступеньки.

— Ах, это ты, Питер, — сказала она. — А я и не узнала тебя. С этих мест за пять шиллингов девять пенсов никого не узнаешь, слишком далеко. Как ты поживаешь?

— Да вставай же, Анджела.

Он протянул руку, чтобы помочь ей встать. Она сердечно пожала ее.

— А как Марго? — любезно осведомилась она. — Я ее последнее время совсем не видала. У меня столько дел. Впрочем, это не совсем так. По правде сказать, я не особенно хорошо себя чувствую.

В проходе начала собираться толпа. Из тьмы донесся голос кассирши, совсем по-полицейски сказавший:

— Что тут происходит?

— Подними ее, балда, — сказала Молли Медоус. Питер охватил Анджелу со спины и поднял. Она не была тяжела.

— Вставунюшки-поднимунюшки, — сказала Анджела, норовя снова сесть.

Питер крепко держал ее, радуясь темноте. Неподобающая ситуация для офицера королевской конной гвардии в форме.

— Леди стало дурно, — сказала Молли ясным, повелительным голосом. — Прошу вас, не толпитесь вокруг. — И кассирше: — Вызовите такси.

В такси Анджела молчала.

— Я этого... того... — сказал Питер. — Мне ввек не оправдаться перед тобой за то, что я впутал тебя в эту историю.

— Милый мой, не смеши людей, — сказала Молли Медоус. — Мне очень даже весело.

— Ума не приложу, что с ней такое, — сказал он.

— Неужели?

Когда они приехали на Гровнер-сквер, Анджела вышла из такси и озадаченно огляделась.

— А я думала, мы собирались в кино, — сказала она. — Что, плохая картина?

— Билетов не было.

— А, помню, — сказала Анджела, энергично кивая. — Пять шиллингов девять пенсов.

Тут она снова села, прямо на тротуар.

— Послушай, — сказал Питер леди Мэри Медоус. — Бери такси и езжай обратно в кино. Оставь мне билет в кассе. Я буду через полчаса. Мне кажется, лучше довести Анджелу до квартиры и вызвать врача.

— Дудки, — сказала Молли. — Я поднимусь с тобой. Перед своей дверью Анджела вдруг встряхнулась, нашла ключ, отперла замок и твердым шагом вошла в квартиру. Грейнджер еще не спала.

— Зачем вы остались? — сказала Анджела. — Я же сказала, что вы мне не понадобитесь.

— Я очень беспокоилась. Вам не следовало выходить. — И увидев Питера: — Ах, добрый вечер, милорд.

Анджела повернулась и поглядела на Питера, словно впервые увидела его.

— Привет, Питер, — сказала она. — Заходи. — Она рассматривала Молли, с видимым усилием сосредоточивая на ней свой взгляд. — А знаете, — сказала она, — я, конечно, очень хорошо вас знаю, вот только не могу вспомнить вашего имени.

— Молли Медоус, — сказал Питер. — Мы просто довели тебя до квартиры. Теперь нам надо идти. Грейнджер, миссис Лин нездоровится. По-моему, лучше вызвать врача.

— Молли Медоуе... Господи боже, я, случалось, гостила в Гранчестере, еще когда вы пешком под стол ходили. Кажется, это было давно-давно... А вы хорошенькая, Молли, и платье у вас красивое. Заходите. Заходите оба. Питер корчил гримасы, но Молли вошла.

— Найди себе что-нибудь выпить, — сказала Анджела, усаживаясь в кресло возле приемника. — Детка, — обратилась она к Молли, — по-моему, вы еще не видели мою квартиру. Дэвид Леннокс отделал ее в самый канун войны. Дэвид Леннокс... Люди говорят много недоброго о Дэвиде Ленноксе... Ну да бог с ними... — Ее сознание вновь начало затуманиваться. Она сделала решительную попытку овладеть собой. — Это мой портрет, его писал Джон. Десять лет назад. Он был почти готов, когда я вышла замуж. А это мои книги... Ах, что это я сегодня такая рассеянная. Извините меня. — И с этими словами она забылась тяжелым сном.

Питер беспомощно озирался. Молли спросила у Грейнджер:

— Может, уложить ее в постель?

— Когда она проснется, я буду здесь. Я управлюсь.

— Это точно?

— Совершенно точно.

— Ну что же, Питер, тогда пошли в кино.

— Хорошо, — ответил он. — Ради бога, прости, что я тебя сюда притащил.

— Что ты! Это так интересно! Питер все еще не мог успокоиться.

— Грейнджер, — сказал он, — миссис Лин выходила сегодня вечером? В гости или куда-нибудь еще?

— Нет, милорд. Она весь день была дома.

— Одна?

— Совсем одна, милорд.

— Странно. Ну что же, Молли, пошли. Спокойной ночи, Грейнджер. Присматривайте за миссис Лин. По-моему, ей следовало бы обратиться к врачу.

— Я присмотрю, — сказала Грейнджер. Они молча спустились в лифте, оба в глубокой задумчивости. В парадном Питер сказал:

— Чудно.

— Очень чудно.

— Знаешь, — сказал Питер, — не будь это Анджела, я бы решил, что она под мухой.

— Милый мой, она вдребезги пьяна.

— Ты уверена?

— О господи, вдребезжину.

— Не знаю, что и подумать. Оно, конечно, на то похоже, но чтобы Анджела... К тому же служанка говорит, она весь вечер сидела дома. То есть, я хочу сказать, напиться в одиночку... Молли вдруг обхватила Питера за шею и крепко поцеловала.

— Боже мой! — сказала она. — Ну, идем же в кино. С Питером впервые случалось, чтобы его так целовали. Он до того удивился, что не сделал в такси попытки продолжать в том же духе, и весь сеанс просидел, думая только об этом. «Боже, храни короля» встряхнул его и вернул к действительности, Задумчивость не покидала его и тогда, когда они пошли с Молли ужинать. Это истерия, решил он; вполне естественно, девушку расстроила недавняя сцена. Должно быть, ей сейчас ужасно неловко, так что уж лучше об этом не заговаривать.

Но Молли не была намерена оставить свой шаг без последствий.

— Устрицы, — сказала она. — Дюжину. Больше ничего. — И затем, не дожидаясь, пока официант уйдет: — Ты удивился, когда я тебя поцеловала?

— Нет, — поспешно сказал Питер. — Конечно, нет. Нисколько.

— Нисколько? Уж не хочешь ли ты сказать, что ты ожидая этого от меня?

— Нет, нет. Разумеется, нет. Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать.

— Представь себе, не понимаю. Ты ужасно самонадеянный, если не удивился. Ты всегда производишь на девушек такое впечатление или это все только твоя форма?

— Молли, не будь свиньей. Если хочешь знать да, я в самом деле удивился.

— И был поражен?

— Нет, только удивился.

— Ладно, — сказала Молли, решив больше его не мучить. —

Я сама удивилась. Все кино только об этом и думала.

— И я, — сказал Питер.

— Вот так, хорошо! — сказала Молли тоном фотографа, который ловит удачное выражение на лице клиента. — Не двигаться! — добавила она, сама подметив это сходство.

— Право, Молли, я что-то совсем тебя сегодня не понимаю.

— Ах, Питер, поймешь, обязательно поймешь. По-моему, ты был в детстве прелестным маленьким мальчиком.

— Да, наверное, пожалуй, что так.

— Зачем же тебе строить из себя старого распутника, Питер? Уж передо мной-то? И не притворяйся, будто не понимаешь, о чем речь. Я люблю, когда ты удивляешься, Питер, но абсолютный кретинизм — это уж слишком. Знаешь, я чуть было не поставила на тебе сегодня крест. Ты все фигурял, каким ты был раньше беспутником. Я думала, я никогда не смогу на это решиться.

— Решиться на что?

— Выйти за тебя. Матери страшно этого хочется, никак не могу взять в толк почему. По-моему, с ее точки зрения ты мне никак не подходишь. А она ни в какую — ты должна выйти только за него. И вот я старалась быть хорошей, слушала, как ты заливаешь про добрые старые денечки, и под конец мне захотелось стукнуть тебя чем-нибудь по голове. Ну, думаю, сил моих больше нет, скажу матери, что ставлю на тебе крест. А потом мы наткнулись на миссис Лин, и все стало хорошо.

— Мне было страшно неловко.

— Ну еще бы. Ты был совсем как мальчик из пансиона, когда его отец пришел на спортивные состязания не в той шляпе. Очаровательный маленький мальчик.

— Ну что ж, — сказал Питер. — Если ты довольна...

— Да, пожалуй, я именно что «довольна». Ты сойдешь. А Сара и Бетти пусть грызут себе локти.

— Как же ты решил? — спросила Марго, когда Питер рассказал ей о свидании.

— Да ведь, собственно говоря, решал-то не я, а Молли.

— Так оно всегда и бывает. Пожалуй, теперь мне надо оказать какую-нибудь любезность этой дуре Эмме Гранчестер.

— Я мало знакома с леди Метроленд, — сказала леди Гранчестер. — Но, пожалуй, не мешает теперь пригласить ее на завтрак, Боюсь, она для нас слишком шикарна. — И слово «шикарна» леди Гранчестер сказала совсем не в виде комплимента.

Однако матери встретились и свадьбу решили сыграть немедля.

IV

Помолвка Питера ни для кого не явилась сюрпризом, а если бы и застала всех врасплох, ее затмил бы рассказ о столь экстраординарном поведении Анджелы в кино. Правда, Питер и Молли, прежде чем расстаться в тот вечер, условились никому не рассказывать о происшествии, однако каждый шел на этот акт самоотречения с мысленной оговоркой. Питер рассказал обо всем Марго — потому что хотел, чтобы она что-нибудь предприняла по этому поводу; Безилу — потому что все еще затруднялся дать верное толкование этой загадочной истории и полагал, что именно Безил способен внести ясность в дело; а также трем завсегдатаям Брэттс-клуба — потому что случайно встретился с ними в баре на следующее утро, когда еще был полон случившимся. Молли рассказала все двум своим сестрам и леди Саре — по давней привычке, потому что, обещая держать что-нибудь в секрете, она всегда с самого начала подразумевала, что этим трем рассказать можно. Посвященные, в свою очередь, рассказали своим друзьям, и в конце концов по всему Лондону разнеслась весть, что выдержанная, циническая, отчужденная, безупречно одетая, донельзя исполненная чувства собственного достоинства миссис Лин; миссис Лин, которая никогда не «выходила» в общепринятом смысле, а жила в завидном кругу избранных и утонченных; миссис Лин, которая умела говорить как самый умный мужчина, которая ухитрялась не попадать в светскую хронику газет и иллюстрированных журналов и которая вот уже пятнадцать лет являла собой высший и единственный в своем роде образец всего того, что американцы называют «уравновешенностью», — эта чуть ли не легендарная женщина была подобрана Питером в сточной канаве, куда, как она ни упиралась, ее выбросили двое вышибал из кинотеатра, где она учинила пьяный дебош.

Случись такое с самой миссис Ститч, это едва ли произвело бы более сильное впечатление. Это было невероятно, и многие отказывались этому верить. Возможно, наркотики, говорили они, но о спиртном не может быть и речи. Чем были Парснип и Пимпернелл для интеллигенции, тем стали миссис Лин и бутылка для фешенебельного общества: темой для разговора номер один.

Тема эта оставалась темой номер один и три месяца спустя, на свадьбе Питера. Безил уговорил Анджелу прийти на скромный прием, который устраивала в честь этого события леди Гранчестер.

Он зашел к Анджеле, когда Питер сообщил ему новость; зашел не сразу, но, во всяком случае, в первые же сутки, как услышал се. Анджела была на ногах и одета, но вид имела невыразимо забубенный: накрашена как попало, кричащими мазками, в духе позднего Утрилло.

— Анджела, ты выглядишь ужасно.

— Нет, милый, я чувствую себя ужасно. Ты, я вижу, в армии.

— Нет, только при военном министерстве.

Она вдруг с жаром и ни к селу ни к городу начала говорить о французах.

— Прости, я должна оставить тебя на минутку, — сказала она немного погодя и исчезла в спальне. Через полминуты она вышла обратно с едва заметной рассеянной улыбкой — улыбкой внутреннего довольства, какую случается видеть на лице усталой старой монашки — почти. Разница все же была.

— Анджела, — сказал Безил, — когда ты хочешь выпить, почему бы тебе не пить в открытую с другом.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — сказала она. Безил был поражен. Анджела никогда не притворялась, во всяком случае с ним.

— Перестань сейчас же, — сказал он. Она перестала и заплакала.

— Ради бога, не надо, — сказал Безил, прошел в спальню и палил себе виски из бутылки, стоявшей возле кровати.

— Тут на днях, вечером, ко мне заходил Питер с девушкой. Наверное, они всем и рассказали.

— Мне он рассказал. Почему ты не перейдешь на ром? Это для тебя гораздо полезнее.

— Правда? Я, кажется, никогда его не пробовала. Ты думаешь, он мне понравится?

— Я пришлю тебе несколько бутылок. Когда у тебя начался этот запой?

Все притворство с Анджелы как рукой сняло.

— Ах, много недель назад.

— Я тебя не узнаю.

— Правда, Безил? Правда?

— Ты всегда ела меня поедом, когда у меня начинался запой.

— Да, правда, помню. Прости меня. Но ведь тогда, ты знаешь, я была влюблена в тебя.

— Была?

— Ах, не знаю. Налей стаканы, Безил.

— Вот умная девочка.

— «Была» — это я неправду сказала, Безил. Я и сейчас люблю тебя.

— Ну разумеется. Ты пьешь это так, без воды? — с почтением спросил он.

— Да, так.

— Чуток крепковато, а?

— Да, крепковато.

— Я все же думаю, мы больше приспособлены к рему.

— А он не пахнет?

— По-моему, это неважно.

— Я не люблю, когда пахнет.

— Так ведь виски-то пахнет.

— Да, пожалуй, и вправду неважно. Как хорошо нить с тобой, Безил.

— Ну конечно. По-моему, довольно подло с твоей стороны было пить без меня.

— Я не подлая.

— Раньше-то не была. Но последнее время ты подличала, разве неправда? Пила в одиночку.

— Да, это было подло.

— Так вот, в следующий раз, как вздумаешь запить, дай мне знать. Просто позвони, и я приду. Будем пить вместе.

— Мне хочется так часто, Безил.

— Ну, я и буду приходить часто. Обещаешь?

— Обещаю.

— Вот умная девочка.

Ром успеха не имел, но в общем соглашение себя оправдало. Анджела стала пить гораздо меньше, а Безил гораздо больше, и в итоге оба были довольны.

Марго приступила к Безилу с допросом.

— Что с ней? — сказала она.

— Ей не нравится война.

— Война никому не нравится.

— Разве? Я бы не сказал. Ну и вообще, почему женщине нельзя выпить?

— Тебе не кажется, что ее следовало бы отправить в заведение?

— Господи помилуй, конечно, нет.

— Она ни с кем не видится.

— Она видится со мной.

— Да, но...

— Нет, честное слово, Марго, с Анджелой все в порядке. Ей нужна была небольшая разрядка все эти годы. Если хочешь, я приведу ее на свадьбу, сама увидишь.

Так Анджела попала на свадьбу. Они с Безилом не присутствовали на венчании в церкви, а пошли прямо на прием в доме леди Гранчестер и произвели там фурор. Молли уже пожала свои лавры: была ей и сдвоенная шеренга кавалеристов, и сабельный салют, и старинное кружевное покрывало. Несмотря на то, что время было военное, венчание прошло очень мило,

Ну, а в доме ее матери все глаза были устремлены на миссис Лин. Даже леди Энкоридж и герцогиня Стейльская не могли скрыть своего любопытства.

— Господи боже, она тут.

Да, она была тут. В несравненном туалете стояла она возле Безила и степенно разговаривала с Соней; на ней были темные очки, а больше ничего необычного в ней не было. Лакей принес поднос с шампанским.

— А нет ли у вас чашки чаю? — просила она. — Просто чаю, без сахара и сливок.

Молли и Питер стояли в одном конце длинной гостиной, она в другом. Когда гости, поздравив новобрачных, выходили в зал, можно было заметить, как при виде Анджелы они настораживаются и переглядываются, указывая на нее глазами. Вокруг нее собрался кружок избранных, и она вела беседу как самый умный мужчина. Когда последние гости пожали новобрачным руки — а гостей было сравнительно немного, — Молли и Питер присоединились к группе в другом конце зала.

— Молли, вы самая прелестная девушка из всех, каких я знаю, — сказала Анджела. — Боюсь, я вам ужасно надоела тогда, помните?

Девушка глупая растерялась бы и сказала: «Нет, что вы, совсем нет». Молли сказала:

— Только не надоели. Вы были просто немного странная.

— Да, — сказала Анджела. — Странная — вот именно. Но, знаете, я не всегда такая.

— Можно нам с Питером как-нибудь прийти к вам? У него только неделя отпуска, а потом мы снова будем в Лондоне.

— Питер выбрал себе необычайно славную девушку, — сказала Анджела Безилу, когда они пришли после приема к ней на квартиру. — Вот бы и тебе на такой жениться.

— Я ни на ком не смог бы жениться, разве что на тебе.

— Верно. И я так думаю, Безил.

Они наполнили стаканы, и Анджела сказала:

— Знаешь, я старею, наверное, мне уже нравятся свадьбы. Эта девушка мне понравилась. А знаешь, кто был у меня сегодня утром? Седрик.

— Вот чудно.

— Право, это было так трогательно. Он пришел проститься. Завтра уезжает. Он не мог сказать куда, но предполагаю, что в Норвегию. Я как-то не представляла себе его солдатом, но ведь он действительно был солдатом до того, как женился на мне, — плохим, наверное. Бедняга, как не повезло ему в жизни.

— Ну, не так уж плохо он жил. Он с удовольствием колупался в своих гротах. И потом — у него Найджел.

— Он привел Найджела сегодня утром. Его отпустили на день из школы проститься с отцом. Ты не знал Седрика, когда мы поженились. Он был чрезвычайно романтической натурой — по-настоящему. Я никогда таких не встречала. Друзья отца были все люди богатые и черствые — вроде Метроленда и Коппера. Я других и не видела. А тут вдруг встретилась с Седриком, он был беден и очень, очень мягкий. Высокий, гибкий и тонкий, и очень несчастный в своем нудном отборном полку, потому что он любил только русский балет и барочную архитектуру. Он был необычайно обаятелен и то и дело подсмеивался втихомолку над людьми вроде моего отца и офицерами-однополчанами. Бедный Седрик, мне всегда было так приятно находить ему новые игрушки. Как-то раз я купила ему осьминога, и мы заказали для аквариума каркас с резными дельфинами, отделанный листовым серебром.

— Этого не хватило бы надолго, если б даже я не встретил тебя.

— Да, надолго бы этого не хватило. Мне кажется, этот утренний визит немало его разочаровал. Он думал, у нас все будет на высокой трагической ноте, а я то, милый, у меня с похмелья так голова болела, что я не могла глаз раскрыть. Он беспокоится, что станет с домом, если его убьют.

— Почему это его убьют?

— Вот именно, почему? Разве только потому, что он всегда был такой плохой солдат. Знаешь, когда началась война, я совсем было решила, что и тебе туда же дорога.

— Мать тоже так решила. Но я принимаю против этого меры. Да, кстати, хорошо, что напомнила: мне надо заглянуть к полковнику Пламу. Он, должно быть, уже беспокоится. Я пойду.

— Он и сейчас на месте?

— Он никогда не уходит. Очень добросовестный офицер.

Сюзи тоже была на месте — дожидалась, когда полковник освободится и поведет ее обедать. При виде знакомой канцелярии приподнятое настроение Безила упало. Работа в военном министерстве напоминала ему о том, что он идет юдолью всех других; как только он получил ее, она потеряла для него всякую притягательность. Да и Сюзи не оправдывала его ожиданий, как он к ней ни подкатывался, она явно предпочитала полковника Плама.

— Добрый вечер, миленочек, — сказала она. — Пламуля уже спрашивал про тебя.

Безил прошел в дверь с надписью «Не входить».

— Добрый вечер, полковник.

— Вы можете говорить мне «сэр».

— В лучших полках никто не говорит командиру «сэр».

— Вы не в лучшем полку. Вы в строевой части. Что вы весь день делали?

— Вы не думаете, что общий тон вашего отдела улучшится, если я буду называть вас «полковник», сэр?

— Не думаю. Где вы были и что делали?

— Вы думаете, что я пьянствовал, не так ли?

— Я в этом уверен, черт подери.

— Но вы не знаете причины. И, наверное, не поймете, если даже я вам скажу. Я пьянствовал из рыцарских побуждений. Это ни о чем вам не говорит?

— Нет.

— Я так и думал. В вас нет тонкости, сэр. Если на моей могиле напишут: «Он пьянствовал из рыцарских побуждений», это будет трезвая правда-истина. Но вам этого не понять. Больше того, вы думаете, что я лоботрясничал, не так ли?

— Совершенно верно.

— Так вот, сэр, как раз тут-то вы и ошибаетесь. Я иду по очень интересному следу и вскоре надеюсь получить некоторые ценные сведения.

— Что вы имеете на сегодняшний день?

— Не предпочли бы вы несколько подождать, пока я не представлю вам дело в законченном виде?

— Нет.

— Тогда так. Я слежу за одной очень опасной женщиной, именующей себя Грин. Среди ближайших друзей она известна под кличкой «Пупка». Она выдает себя за художницу, но стоит только взглянуть на ее творения, и вы поймете, что это только ширма для деятельности совсем иного рода. Ее ателье — явка коммунистической ячейки. У нее есть агент в Соединенных Штатах по имени Парснип, он же Пимпернелл. Он выдает себя за поэта, вернее сказать, даже за двух поэтов, но опять-таки его творения выдают его с головой. Хотите, я почитаю вам что-нибудь из Парснипа?

— Нет.

— Я имею основания полагать, что Грин является главой подпольной организации, которая нелегальным путем переправляет за границу молодых людей призывного возраста. Вот по какому следу я иду. Что вы об этом думаете?

— Лажа.

— Я предполагал, что вы так скажете. Но вы ошибаетесь. Дайте мне время, и я представлю вам отчет получше.

— Нет, займитесь-ка делом. Вот вам список, тут тридцать три адреса предполагаемых фашистов. Проверьте их.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

— А надо следить за женщиной, именующей себя Грин?

— Не в служебные часы.

— Понять не могу, чего вы нашли в этом Пламе, — сказал Безил, выйдя из кабинета. — Это просто угодничество с вашей стороны.

— Нет. Это любовь. Офицер, ведающий пенсиями, был еще выше чином, так-то вот.

— Надеюсь, вас еще разжалуют в рядовые. Между прочим, капрал, вы можете говорить мне «сэр».

Сюзи задорно хихикнула.

— Ой, да вы никак пьяны, — сказала она.

— Пьян из рыцарских побуждений, — сказал Безил.

В тот вечер Седрик Лин отбыл в полк. Двухсуточный отпуск, который давался перед отправкой за границу, кончился, и хотя он предпочел выехать на час раньше, лишь бы не ехать поездом специального назначения, он с большим трудом нашел вагон, где не было братьев офицеров, рассудивших так же, как он. Они отправлялись на Север, с тем чтобы уже на рассвете погрузиться на пароход и отплыть прямо в бой.

Вагон первого класса был набит битком — четыре человека с каждой стороны, горы багажа на сетках. Из черных, раструбом, воронок падал на колени пассажиров свет; лиц их в темноте нельзя было разглядеть. В одном углу мирно спал морской офицер — капитан интендантской службы; двое штатских, ломая глаза, читали вечерние газеты; остальные четверо были солдаты. Седрик сидел между двумя солдатами, смотрел на горы багажа, неясно маячившие над головами штатских, и мысленно пережевывал последнюю горечь событий последних двух дней.

Поскольку ему было тридцать пять лет и он говорил по-французски, а создан был скорее другом граций, чем хватом, его сделали батальонным офицером разведки. Он вел военный дневник, и в дождливые дни ротные командиры нередко заимствовали офицера разведки для проведения занятий по чтению карт, боевому обеспечению и боевому порядку немецкой пехотной дивизии. Это были его дежурные лекции. Когда они исчерпались, его послали на курсы химической подготовки, а потом на курсы дешифровки аэрофотоснимков. На учениях он втыкал в карту флажки и подшивал полевые донесения.

— Право, у вас не будет много работы, пока нас не введут в дело, — сказал ему командир. — Свяжитесь-ка по телефону с фотографами в Олдершоте и договоритесь о групповом снимке офицеров полка.

Его поставили заведовать офицерской столовой и отравляли ему обеды жалобами.

— У нас опять вышел кюммель, Седрик.

— Уж наверное существует какой-нибудь очень простой способ не дать супу остыть, Лин.

— Если офицеры забирают газеты домой, единственно, чем тут можно помочь, — это выписать побольше газет.

— В баке опять нет воды.

Такова была его жизнь, но Найджел ничего этого не знал. Для восьмилетнего Найджела отец был воин, герой. Когда им дали отпуск, Седрик позвонил директору школы, в которой учился Найджел, и сын встретил его на станции. Он был так горд за отца и так рад непредвиденным каникулам, что ночь, проведенная ими дома, стала для него захватывающим переживанием. Дом был отдан под пустующие больничные палаты, в распоряжение праздного госпитального персонала. Седрик с сыном поместились на ферме, где перед своим отъездом Анджела обставила несколько комнат мебелью, взятой из дома. Найджел так и сыпал вопросами. Почему у Седрика пуговицы расположены не так, как у большинства отцов и братьев его школьных товарищей; какая разница между пулеметом Брена и пулеметом Викерса; насколько наши истребители быстрее немецких; правда ли, что у Гитлера бывают припадки — так говорил ему один мальчик, — и если правда, то пускает ли он изо рта пену и закатывает ли глаза, как случилось однажды с их привратницей.

В тот вечер Седрик долго прощался со своим водным садом. Собственно говоря, ради воды они и выбрали это место десять лет назад, сразу после помолвки. Вода вытекала из ясного обильного родника на склоне холма над домом и, падая несколькими естественными каскадами, пополняла изрядный ручей, который уже с большим достоинством протекал через парк. Они с Анджелой выбрались на пикник и завтракали у родника, глядя вниз на симметричное, прямоугольное здание под ними.

— Это подойдет, — сказала Анджела. — Я предложу им пятнадцать тысяч.

Он никогда не испытывал неловкости оттого, что женат на богатой женщине. Он женился не ради денег в грубом смысле, но он любил все те прекрасные, замечательные вещи, которые можно купить на деньги, и немалое состояние Анджелы делало ее втройне прекрасной и замечательной в его глазах,

Удивительно, что они вообще встретились. Он уже несколько лет служил в полку — так хотел отец, только при этом условии выдававший сыну пособие, без которого тот никак не мог обойтись. Другого выхода у него не было, разве что пойти в конторские служащие, а военная служба мирного времени, несмотря на докучную компанию, все же доставляла достаточно блистательных зрелищ, чтобы занять его воображение. Он получил хорошее образование; он был прекрасным наездником, но ненавидел тяготы лисьей охоты; он был отличным стрелком, и поскольку это была единственная тоненькая ниточка, связывавшая его с братьями офицерами, а также оттого, что приятно было делать что-либо лучше других, он принимал приглашения на фазанью охоту от людей, с которыми в перерывах между выездами на охоту чувствовал себя потерянным и одиноким. У отца Анджелы были прославленные на весь Норфолк охотничьи угодья; было у него, как сказали Седрику, и собрание французских импрессионистов, и вот туда-то десять лет назад, осенью, и попал Седрик. Картины оказались слишком бесспорными, дичь слишком ручной, а общество неописуемо скучным, исключая Анджелу, уже вышедшую из того возраста, когда девушка начинает выезжать в свет, и живущую теперь отчужденно в холодном и таинственном одиночестве, которое она сама вокруг себя создала. Поначалу она отбивала все посягательства на оборонительные сооружения, которыми отгородилась от шумливого мира, но потом, совершенно неожиданно, признала Седрика за своего человека, как и она сама, чужого в здешних пределах, но в отличие от нее способного понять тот, другой, куда более великолепный и достижимый окружающий мир. Ее отец считал Седрика ничтожеством, но записал на них несметное состояние и предоставил им идти своим путем.

И вот перед ним был итог этого пути. Он стоял у родника, который был теперь заключен в маленький храм — украшенный сталактитами архитрав, усеянный настоящими раковинами купол, Тритон, у ног которого била ключом вода. Они купили этот храм в медовый месяц на одной заброшенной вилле на холмах под Неаполем.

Внизу, на склоне холма, помещался грот, который он купил в то лето, когда Анджела отказалась поехать с ним в Зальцбург — лето, когда она встретила Безила. Потянувшимся за тем летом одиноким, унизительным годам каждому был поставлен памятник.

— Папа, чего ты ждешь?

— Просто смотрю на гроты.

— Но ведь ты видел их тысячи раз. Они не меняются. Они не меняются; радость навечно; совсем не то что мужчины и женщины, их любовь и ненависть.

— Папа, вон аэроплан. Это «харикейн»?

— Нет, Найджел, это «спитфайр».

— А как ты их узнаешь?

И тут, повинуясь внезапному побуждению, он сказал:

— А не съездить ли нам в Лондон, Найджел, повидать маму?

— И еще мы можем посмотреть «У льва есть крылья». Ребята говорят, это страшно мировое кино.

— Отлично, Найджел, мы увидим и маму и фильм. И вот они поехали в Лондон ранним утренним поездом. «Давай сделаем ей сюрприз», — сказал Найджел. Но Седрик прежде позвонил, с отвращением вспомнив анекдот про педантичного прелюбодея: «Дорогая моя, для меня это только сюрприз. Для тебя же это удар».

— Я хочу повидать миссис Лин.

— Она сегодня неважно себя чувствует.

— Вот как? Очень жаль. Она сможет нас принять?

— Думаю, что да, сэр. Сейчас спрошу... Да, мадам будет очень рада видеть вас и мастера Найджела.

Они не виделись три года, с тех пор, как обсуждали вопрос о разводе. Седрик прекрасно понимал чувства Анджелы; странное дело, думал он, ведь некоторые люди боятся развода из любви к свету; они не хотят попадать в такое положение, когда их присутствие могло бы стать нежелательным, им хочется сохранить право входа за загородку для привилегированных на скачках в Аскоте. Однако у Анджелы нежелание оформить развод шло от совершенно противоположных соображений. Она не терпела никакого вмешательства в свою личную жизнь, не хотела отвечать на вопросы в суде или дать повод ежедневной газете напечатать о ней заметку.

— Ты ведь, кажется, не собираешься жениться, Седрик?

— А ты не думаешь, что при нынешнем положении дед я выгляжу несколько глупо?

— Седрик, что это на тебя нашло? Ты никогда так не говорил.

Он сдался и в тот год перекрыл ручей мостиком в Китайском

Вкусе, прямо от Бэтти Лэнгли.

Пять минут, которые он прождал, прежде чем Грейнджер провела его в спальню Анджелы, он с отвращением рассматривал гризайли Дэвида Леннокса.

— Они старые, папа?

— Нет, Найджел, не старые.

— Фигня какая-то.

— Совершенно верно.

Регентство: век Ватерлоо и разбойников на больших дорогах, век дуэлей, рабства и проповедей религиозного возрождения... Нельсону отняли руку без всякого обезболивания, на одном роме... Ботани-Бей — и вот что они из всего этого сделали.

— Мне больше нравятся картины у нас дома, хоть они и стары». А это кто? Мама?

— Да.

— Старая картина?

— Старше тебя, Найджел.

Седрик отвернулся от портрета Анджелы. Как надоедал им тогда Джон с сеансами. Это ее отец настоял на том, чтобы они обратились к нему.

— Она закончена?

— Да. Правда, было очень трудно заставить художника закончить ее.

— А она вроде как и незаконченная, да, пава? Вся в кляксах.

Тут Грейнджер открыла дверь.

— Входи, Седрик! — крикнула Анджела из постели. Она была в темных очках. Косметика была раскидана по одеялу — она приводила в порядок лицо. Вот уж когда Найджелу впору было спросить, закончено ли оно: оно было все в кляксах, как портрет работы Джона.

— Я и не знал, что ты больна, — натянуто сказал Седрик.

— Ничего особенного, Найджел, ты не хочешь поцеловать маму?

— Зачем тебе эти очки?

— У меня устали глаза, милый.

— От чего устали?

— Седрик, — раздраженно сказала Анджела, — бога ради, не позволяй ему быть таким занудой. Пойди с мисс Грейнджер в соседнюю комнату, милый.

— Ладно, — сказал Найджел. — Не задерживайся долго, папа.

— Вы с ним теперь закадычные друзья, как я погляжу?

— Да. Это потому, что я в форме.

— Чудно, что ты опять в армии.

— Сегодня ночью я уезжаю. За границу.

— Во Францию?

— Нет как будто. Я не имею права говорить. Я потому и приехал.

— Приехал не говорить о том, что не уезжаешь во Францию? — сказала Анджела, дразнясь, как бывало.

Седрик начал говорить о доме; он надеется, что Анджела сохранит его за собой, если с ним что-нибудь случится; ему кажется, он заметил в мальчике проблески вкуса; быть может, когда мальчик вырастет, он оценит все это. Анджела слушала невнимательно и отвечала рассеянно.

— Я, кажется, утомляю тебя.

— Я сегодня не особенно хорошо себя чувствую. У тебя какое-нибудь конкретное дело ко мне?

— Нет, пожалуй. Просто зашел проститься.

— Папа, — донесся голос из соседней комнаты, — ты идешь?

— О господи, если б только я могла тут что-нибудь поделать. Я чувствую, я должна что-то сделать. И именно сейчас, правда? Я не хочу быть свиньей, Седрик, честное слово. Очень мило с твоей стороны, что ты зашел. Если б только я была в состоянии что-то сделать.

— Папа, пойдем. Нам еще надо к «Бэссет-Локу» до завтрака.

— Береги себя, — сказала Анджела.

— Зачем?

— Ну, не знаю. И чего это вы все задаете вопросы? Так закончился этот визит. У «Бэссет-Лока» Найджел выбрал модель бомбардировщика «бленгейм».

— Ребята прямо лопнут от зависти, — сказал он. После завтрака они пошли смотреть «У льва есть крылья», а там уж нора было сажать Найджела в поезд, отправлять его обратно в школу.

— Это было колоссально, папа, — сказал он.

— Правда?

— Два самых колоссальнейших дня, у меня таких еще не было.

И вот после этих двух колоссальных дней Седрик сидел в полутемном купе; пятно света падало на книгу у него на коленях, которую он не читал. Он возвращался в полк.

Безил зашел в «Кафе-Ройял» продолжать слежку за «женщиной, именующей себя Грин». Она сидела в окружении своих дружков и встретила его прохладным радушием.

— Так ты, значит, теперь в армии, — сказала она.

— Нет, только в рядах великой бюрократии в форме. Как поживают твои леваки?

— Спасибо, очень хорошо. Смотрят, как твои империалисты увязают в твоей войне.

— Много было встреч с коммунистами за последнее время?

— А тебе-то что?

— Так просто.

— Ты разговариваешь, как шпик.

— Меньше всего хочу производить такое впечатление. — И, поспешно переменив тему: — Видалась последнее время с Эмброузом?

— Вон он там напротив, фашист паршивый.

Безил посмотрел в указанном направлении и увидел Эмброуза. Тот сидел за столиком на галерее в противоположном конце зала, у самого ограждения. С ним был какой-то маленький человечек неприметной наружности.

— Ты сказала «фашист»?

— А ты разве не знаешь? Он устроился в министерство информации и со следующего месяца издает фашистскую газету.

— Это очень интересно, — сказал Безил. — Расскажи-ка поподробней.

Эмброуз сидел прямой и уравновешенный, держа в одной руке ножку рюмки, а другую картинно уложив на балюстраду. В одежде его не было ничего, что обращало бы на себя внимание. На нем был гладкий темный костюм, быть может чуточку зауженный в талии и запястьях: кремовая рубашка из простого шелка и темный, в белую крапинку галстук-бабочка. Гладкие черные волосы не были чрезмерно отпущены (он стригся у того же парикмахера, что Питер и Аластэр), а на бледном семитском лице не замечалось признаков особого ухода, хотя Бентли всегда чувствовал себя неловко, когда бывал с ним на людях. Сидя так за столом и разговаривая, жестикулируя слегка и встряхивая слегка головой, поднимая время от времени голос, чтобы вдруг подчеркнуть какой-нибудь необычный эпитет или осколок жаргона, вклиненный в его литературно отточенную речь, пересыпая свои фразы смешочками, когда какая-нибудь мысль, обретая словесное воплощение, вдруг производила комический эффект, — Эмброуз в этой своей ипостаси обращал поток времени вспять, к еще более давней поре, чем молодость его и Бентли, — поре, когда среди декораций из красного плюша и золоченых кариатид, — декораций куда более великолепных — юные неофиты fin-de-siecle{40} теснились у столиков Оскара и Обри.

Бентли оглаживал редкие седые волосы, нервно теребил галстук и с беспокойством оглядывался вокруг не наблюдают да за ним.

«Кафе-Ройял», возможно, в силу отдаленных ассоциаций с Оскаром и Обри было одним из мест, где Эмброуз чистил перышки, расправлял крылья и мот воспарять. Манию преследования он оставлял внизу, вместе со шляпой и зонтиком. Он бросал вызов вселенной.

— Закат Англии, мой дорогой Джефри, — толковал он, — начался в тот день, когда мы перестали топить углем. Нет, я говорю не о бедствующих районах, а о бедствующих душах, мой дорогой. Мы привыкли жить в туманах, великолепных, светозарных, ржавых туманах нашего раннего детства. Это было золотое дыхание Золотого Века. Вы только подумайте, Джефри, сейчас есть дети, уже взрослеющие дети, которые никогда не видели лондонского тумана. Мы построили город, который по замыслу должен смотреться в тумане. У нас был туманный уклад жизни и богатая, смутная, задыхающаяся литература. Всего-навсего от тумана, мой дорогой, тумана в голосовых связках столь великолепно перхала английская лирическая поэзия. И только из тумана мы могли править миром. Мы были Гласом, подобно Гласу с Синая, улыбающимся сквозь облака. Первобытные народы всегда выбирают себе бога, который говорит из облака. А затем, мой дорогой Джефри, — продолжал Эмброуз, помавая обвиняющим перстом и вонзая в Бентли черный обвиняющий глаз, словно бедняга издатель был лично во всем виноват, — затем какой-то хлопотун изобретает электричество, или нефть, или не знаю, что там еще. И вот туман поднимается, и мир видит нас такими, какие мы есть, и, что еще хуже, мы сами себя видим такими, какие мы есть. Это как на маскараде, мой дорогой: в полночь гости снимают маски, и оказывается, что на бале одни мошенники да самозванцы и была. Представляете себе хай, мой дорогой?

Эмброуз лихо осушил рюмку, высокомерно обозрел кафе и увидел Безила, прокладывающего к ним путь. — Мы говорим о туманах, — сказал Бентли.

— Они насквозь прогнили от коммунизма, — сказал Безил, пробуя свои силы в роли агента-провокатора. — Нельзя остановить гниение, длившееся двадцать лет подряд, посадив в тюрьму горстку депутатов. Чуть ли не половина мыслящих людей Франции обратили взоры на Германию, видя в ней истинного союзника.

— Прошу вас, Безил, не надо политики. Не о гурманах, не о французах мы говорили, а о туманах.

— А, о туманах.

И Безил пустился рассказывать о своем приключении в тумане: он плыл на яле вокруг Медвежьего острова... но Эмброуз был настроен сегодня на возвышенный лад и не желал, чтобы случайные страницы из сочинений Конрада засоряли высоты его красноречия.

— Мы должны вернуться к настоящему, — пророчески сказал он.

— О господи, — сказал Бентли. — Ну так что же?

— Каждый глядит либо в будущее, либо в прошедшее. Люди уважительные и с хорошим вкусом, вот вроде вас, мой дорогой Джефри, обращают свои взоры в прошлое, к веку Августа. Что касается нас, то мы должны принимать Настоящее.

— А ведь правда, вы могли бы сказать, что Гитлер принадлежит настоящему? — гнул свое Безил.

— Я считаю, что ему место на страницах «Панча"{41} — ответил Эмброуз. — В глазах китайского ученого древности военный герой был самым низшим представителем человеческой породы, объектом непристойных насмешек. Мы должны вернуться к древней китайской учености.

— Мне кажется, у них ужасно трудный язык, — сказал Бентли.

— Знавал я одного китаезу в Вальпараисо... — завел свое

Безил, но Эмброуз уже мчался во весь опор.

— Европейская ученость никогда не утрачивала монастырского характера, — толковал он. — Китайская ученость ставит во главу угла хороший вкус, мудрость, а не регистрацию фактов. В Китае человек, который у нас стал бы членом совета колледжа, проходил императорские экзамены и становился бюрократом. Их ученые были одинокие люди, они оставляли немного книг, еще меньше учеников и довольствовались единственной наложницей и видом сосны у ручья. Европейская культура стала слишком общедоступной. Мы должны сделать ее келейной.

— Как-то раз я познакомился с отшельником в Огаденской пустыне...

— В Китай вторгались иноземные захватчики. Империя распалась на воюющие царства. Ученые невозмутимо жили скромной, идиллической жизнью, время от времени писали на листьях растений изысканную шутку чисто интимного свойства и пускали ее вниз по ручью.

— Я много читал китайских поэтов, — сказал Бентли, — в переводах, конечно. Это прелестно. Я зачитывался книгой о мудреце, который, как вы выразились, жил скромно и идиллически. У него был домик, садик и вид. Каждый цветок соответствовал определенному настроению и времени года. Он нюхал жасмин, приходя в себя от зубной боли, и лотос, когда пил чай с монахом. У него была поляна, на которой в полнолуние не было теней, там его наложница сидела и пела ему песни, когда он хмелел. Каждый уголок его садика соответствовал определенному настроению самого нежного и утонченного свойства. Это было упоительное чтение.

— О да.

— У того мудреца не было ручной собачки, зато у него были кошка и мать. Каждое утро он на коленях приветствовал мать, а зимой каждый вечер подкладывал ей под тюфяк жаровню с углем и сам задергивал полог кровати. Вот, казалось бы, в высшей степени изысканное существование.

— О да.

— Ну, а потом, — продолжал Бентли, — я подобрал в железнодорожном вагоне номер «Дейли миррор» и прочел в нем статью Годфри Уинна о его домике, его цветах и его настроениях, и, хоть убей, Эмброуз, я не мог усмотреть ни малейшей разницы между этим молодым джентльменом и Юань Цэ-дзуном.

Это был жестокий удар, но в оправдание Бентли можно сказать, что он слушал Эмброуза битых три часа и теперь, когда к ним подсел Безил, хотел одного — идти спать.

Как только Эмброуза перебили, он сразу увял, и Безил получил возможность вставить:

— А когда в империю вторгались захватчики, Эмброуз, эти ваши ученые — им что, было все равно?

— Решительно все равно, мой дорогой, — они на это клали с прибором.

— А вы, стало быть, хотите выпускать газету, в которой будет поощряться такого рода ученость?

И Безил, откинувшись на спинку стула, заказал себе выпить, совсем как адвокат в кинофильме, когда делает передышку и с ликованием произносит: «Ну, теперь ваши свидетели, господин прокурор».

Пройдя четыре часа в темноте, Седрик достиг порта погрузки. В нескольких зданиях вдоль набережной тускло светились огоньки, но сам причал и корабль были нацело скрыты во тьме. Лишь верхний рангоут и такелаж еще более темной массой проступали на темном небе. Офицер штаба, ответственный за посадку, велел Седрику оставить вещи на причале. Их погрузкой займется специальная рабочая команда. Он оставил саквояж и лишь с небольшим ручным чемоданом взошел на борт. Наверху невидимая фигура указала ему, как пройти к каютам первого класса. Он нашел своего командира в кают-компании.

— Привет, Лин. Уже вернулись? Очень хорошо. Билли Олгуд сломал в отпуске ключицу и с нами не едет. Займитесь-ка вы погрузкой, а? Работы до черта. Часть солдат Хайлендского полка легкой пехоты дуриком вперлась на наш корабль и заняла всю транспортную палубу. Вы обедали?

— Ел устрицы в Лондоне перед отъездом.

— И очень умно сделали. Я пробовал организовать что-нибудь горячее. Предупреждал, что мы все приедем голодными, но здесь продолжают работать по распорядку мирного времени.

Вот все, что мне удалось добыть.

И он указал на большой серебряный поднос, где лежал на салфетках десяток ломтиков поджаренного хлеба с сардинами, стружками сыра и застекленевшими кусочками языка. Такой поднос тут всегда подавали в кают-компанию в десять часов вечера.

— Придите ко мне, как отыщете свою каюту. Седрик нашел ее. Она была в идеальном порядке: три полотенца, все разных размеров, фотография какого-то усача, самым примерным образом надевающего спасательный жилет. Седрик оставил в каюте чемоданчик и вернулся к командиру.

— Через полтора часа наши люди начнут грузиться. Ума не приложу, какого черта торчат тут эти хайлендцы. Выясните и очистите от них судно.

— Слушаюсь, полковник.

Он нырнул обратно в темноту и разыскал офицера, ответственного за погрузку. При свете карманного фонарика они просмотрели приказ на посадку. Сомнений быть не могло: хайлендцы забрались не на свой корабль. Этот назывался «Герцогиня Камберлендская», а им следовало быть на «Герцогине Кларенса».

— Но «Кларенса» тут нет, — сказал ответственный за посадку офицер. — Очень возможно, их кто-то направил сюда.

— Кто именно?

— Не я, старина, — ответил офицер.

Поднявшись на борт, Седрик пустился на розыски командира хайлендцев и в конце концов нашел его в каюте спящим в полной боевой форме.

— Вот мой приказ, — сказал полковник хайлендцев, доставая из бокового кармана пачку машинописных страниц, изрядно излохмаченных и замусоленных от постоянного перелистывания. — «Герцогиня Камберлендская». Погрузиться в двадцать три ноль-ноль со всем имуществом по форме 1097. Все совершенно ясно.

— Да, но через час наши люди поднимутся на борт.

— Ничем не могу вам помочь. Таков мой приказ. Полковник не был склонен вдаваться в объяснения с младшим офицером. Седрик сходил за своим командиром. Вдвоем полковники внесли в дело полную ясность и решили освободить кормовую транспортную палубу. Седрику поручили разбудить дежурного офицера хайлендцев. Он нашел дежурного сержанта. Они пошли вдвоем на корму.

По потолку тянулись ряды тусклых огоньков — электрические лампочки, совсем недавно замазанные синей краской и еще не оттертые начисто солдатами. На палубе лежали груды вещевых мешков и боевой техники: ящики с пулеметами Брена, боеприпасы и огромные гробовидные короба с противотанковыми ружьями.

— А не сложить ли их в кладовую стрелкового оружия? — спросил Седрик.

— Ну, разве что хотите, чтобы их сперли.

Между штабелями военного имущества, прикорнув под одеялами, лежало с полбатальона солдат. В эту первую ночь лишь очень немногие навесили койки. Койки валялись среди прочего снаряжения, усугубляя беспорядок.

— Нам ни за что не поднять их сегодня.

— Попытаемся, — сказал Седрик.

Очень медленно инертную людскую массу удалось раскачать. Заунывно ругаясь, солдаты начали собирать личное снаряжение. Рабочие команды принялись перетаскивать имущество. Им приходилось подниматься по трапам на верхнюю палубу, проходить в темноте на нос и через носовые люки опускаться вниз.

Немного погодя голос наверху у трапа спросил:

— Лин тут?

— Так точно.

— Мне приказано разместить роту на этой палубе.

— Вам придется подождать.

— Рота уже поднимается на борт.

— Ради бога, задержите людей.

— А разве это не палуба «Д»?

— Так точно.

— Ну так нам сюда и надо. Какого черта толкутся тут эти люди?

Седрик поднялся наверх, к входу с трапа на налубу. Тяжело нагруженные солдаты его полка сплошным потоком всходили по трапу.

— Назад, — приказал Седрик.

— Это еще что за черт? — спросил голос из темноты.

— Это Лин. Заверните своих людей на причал. Вам еще нельзя грузиться.

— Как же так? Половина наших людей с обеда ничего не ела, можете вы это понять?

— Они и тут не найдут ничего до завтрака.

— Вот так хреновина! Офицер по железнодорожным перевозкам на Юстонском вокзале сказал, что свяжется по телеграфу с портом, и по прибытии нам будет обеспечена горячая пища. Где полковник?

Солдаты на трапе повернулись кругом и начали медленно спускаться. Когда последний, сойдя на причал, растворился во тьме, на борт поднялся командир.

— Ну и заварили вы кашу, — сказал он. На палубе было полно солдат чужого полка, перетаскивающих военное имущество.

— Эй, кто там курит? — крикнул сверху корабельный офицер. — Погасить сигарету!

На набережной одна за другой начали вспыхивать спички.

— Эй, вы там, погасить сигареты!

— Целый день ехали в этом... поезде, ...его в душу, и не дадут пожрать, ...их в душу. Про... на причале, ...его в душу,

и теперь этот хмырь и сигареты не даст выкурить, ...его в душу. Вы... над нами, мне это... ...их в душу.

Мимо Седрика прошла смутная фигура, приборматывая в отчаянии:

— Именные списки в трех экземплярах. Именные списки в трех экземплярах. Какого черта нам загодя не сказали, что именные списки нужны в трех экземплярах?

Подошла другая смутная фигура, в которой Седрик узнал офицера, ответственного за погрузку.

— Послушайте, перед посадкой люди должны снять с себя все снаряжение и оружие и уложить в водонепроницаемые мешки.

— О! — сказал Седрик.

— Они этого не сделали.

— О!

— Это же нарушение всех правил хранения!

— О!

Подбежал вестовой.

— Мистер Лин, вас вызывает командир части. Седрик отправился к нему.

— Слушайте, Лин, почему эти проклятые шотландцы до сих пор не убрались с нашей транспортной палубы? Я приказал очистить палубу два часа назад. Я полагал, вы следите за этим.

— Прошу прощения, полковник. Они уже поднялись.

— Смею надеяться, черт побери. А еще вот что. Половина наших людей весь день ничего не ела. Пройдите к судовому эконому и выцарапайте для них что-нибудь. Узнайте также на мостике, когда выходим в море. Когда полк будет на борту, проследите за тем, чтобы каждый знал, где что размещено. Чтобы ничего не потерять. Уже на этой неделе мы, возможно, будем в деле. Говорят, эти хайлендцы потеряли по пути сюда кучу снаряжения. Не хватало только, чтобы они возместили недостачу за наш счет.

— Слушаюсь, сэр.

Когда он вышел на палубу, уже знакомая ему призрачная фигура снова промелькнула мимо, — приговаривая отчаянным голосом, в котором слышался отзвук иного, отнюдь не лучшего мира:

— Именные списки в трех экземплярах. Именные списки в трех экземплярах.

В семь часов утра полковник сказал:

— Бога ради, смените кто-нибудь Лина. Он не работает, а в потолок плюет.

Седрик пришел в свою каюту; он невозможно устал. Все события и впечатления последних двух суток растворились в одном-единственном желании — спать. Он снял с себя пояс и ботинки и бухнулся на койку. Через четверть минуты он провалился в небытие. Через пять минут его разбудил официант, поставивший у койки поднос с чаем, яблоком и тонким ломтиком черного хлеба с маслом. Так всегда начинался день на судне, шло ли оно к полуночному солнцу или к Вест-Индским островам. Час спустя другой официант прошел мимо, ударяя маленьким молоточком в мелодичный гонг. Это была вторая фаза дня на судне. Приятно позванивая, официант прошел через каюты первого класса, деликатно лавируя между большими чемоданами и вещевыми мешками. Небритые, угрюмые, не спавшие всю ночь офицеры смотрели на него набычившись. Девять месяцев назад судно плавало в Средиземном море, и сотня образованных старых дев радовалась его музыке. Официанту было все равно.

После завтрака полковник собрал офицеров в курительном салоне.

— Мы должны полностью выгрузиться с судна, — сказал он. —

Посадку следует провести в соответствии с требованиями устава. К тому же мы все равно не выйдем в море до вечера. Я только что от капитана, он сказал, что еще не загрузился топливом. Далее, мы перегружены, и он настаивает на том, чтобы оставить на берегу двести человек. Далее, сегодня утром на судно погружается полевой госпиталь, надо найти ему место. Надо также пристроить полицейскую часть полевой службы безопасности, службу полевых войск, военно-торговую службу ВМС, ВВС и сухопутных войск, двух офицеров казначейской службы, четырех священников, военно-ветеринарного врача, фотокорреспондента, морскую высадочную команду, Нескольких зенитчиков морской пехоты, подразделение обеспечения связи взаимодействия с авиацией поддержки — уж не знаю, что это такое, — и отряд саперов. Всякая связь с берегом прекращается. Дежурная рота выставит часовых у почты и телефонных будок на набережной. Это все, господа. Все сказали:

— Лин сделал из погрузки черт знает что.

V

Когда Бентли в первом приступе патриотического ража бросил издавать книги и пошел служить в министерство информации, он договорился со своим старшим партнером, что его комната останется за ним и он, когда сможет, будет заходить и проверять, как соблюдаются его интересы. Мистер Рэмпоул, старший партнер, согласился один вести текущие издательские дела.

Фирма «Рэмпоул и Бентли» была невелика и чрезмерными барышами компаньонов не баловала. Своим существованием она была обязана главным образом тому, что у обоих были другие, более солидные источники дохода. Бентли выбрал издательское поприще потому, что сызмала питал слабость к книгам. На его взгляд, это была Стоящая Вещь, чем их больше, тем лучше. Более близкое знакомство с авторами не умножило его любви к ним; он считал, что все они жадные, эгоистичные, завистливые и неблагодарные, но не расставался с надеждой, что в один прекрасный день кто-нибудь из этих малосимпатичных людей окажется гением, истинным мессией. А еще ему нравились книги сами по себе; нравилось созерцать в витрине издательства десяток ярких обложек, подаваемых как новость сезона; нравилось чувство соавторства, которое они в нем будили. Со старым Рэмпоулом все было иначе. Бентли часто спрашивал себя, почему его старший партнер вообще взялся издавать книги и почему, разочаровавшись, не бросил этого занятия. Рэмпоул считал предосудительным плодить книги. «Не пойдет, — говорил он всякий раз, как Бентли открывал нового автора. — Никто не читает первых романов молодого писателя».

Раз или два в год Рэмпоул сам открывал нового автора, причем всегда давал небезосновательный прогноз его неминуемого провала. «Влип в жуткую историю, — говаривал он. — Встретил в клубе старого имярек. Схватил меня за грудки. Старик служил в Малайе и только что вышел на пенсию. Написал мемуары. Придется издать. Выхода нет. Одно утешенье, что второй книги он никогда не напишет».

Это было его важное преимущество перед Бентли, и он любил им похваляться. В отличие от юных друзей Бентли его авторы никогда не требовали добавки.

Замысел «Башни из слоновой кости» глубоко претил старому Рэмпоулу. «Отродясь не слыхал, чтобы литературный журнал имел успех», — говаривал он.

Однако старый Рэмпоул помимо воли питал некоторое уважение к Эмброузу, ибо тот был одним из немногих авторов, бесспорно полезных для кармана. Другие авторы неизбежно вызывали споры, и Бентли приходилось пускаться в хитроумные объяснения относительно авансов, накладных расходов и наличного капитала, чтобы выдать за успех явный провал. А книги Эмброуза расходились пятнадцатитысячными тиражами. Рэмпоул не любил его, но признавал за ним известную бойкость пера. Его поразило, что Эмброуз оказался настолько слеп к собственным интересам, чтобы затеять подобное издание.

— У него что, есть деньги? — спросил Эмброуз у Бентли в разговоре с глазу на глаз.

— Если и есть, то очень немного.

— О чем же он тогда думает? Что ему надо?

Эмброузу он сказал:

— Литературный журнал? В такое неподходящее время?

— Время как раз самое подходящее, — ответил Эмброуз. —

Неужели вы не понимаете?

— Нет, не понимаю. Издержки высоки и лезут все выше. Бумаги не достать. Да и кто станет читать ваш журнал? Ведь это же не женский журнал. И не мужской, насколько я понимаю. И не тематический. Кто станет давать в нем объявления?

— А я и не думал об объявлениях. Я думал о том, чтобы сделать его чем-то вроде прежней «Желтой книги».

— Ну так ведь она и прогорела, в конце концов! — ликующе сказал Рэмпоул и дал согласие.

В конечном счете он всегда давал согласие, что бы ни затевал Бентли. В этом состоял секрет их долголетнего партнерства. Он заявил свой протест и снимает с себя всякую ответственность. Это все Бентли наколбасил. Ему часто случалось противиться проектам Бентли по привычке, из общего соображения, что печатание каких бы то ни было книг нежелательно. В случае же «Башни из слоновой кости» он стоял на твердой почве, и он это знал. Ему доставит глубочайшее удовлетворение поймать своего партнера на таком ничем не оправданном безрассудстве. Вот как случилось, что комната Бентли, самая живописная в красивом старинном здании, служившем им конторой, стала редакцией журнала Эмброуза.

Особой редакторской работы пока, на данной стадии, не требовалось.

— Я предвижу одно нарекание, — сказал Бентли, изучая гранки. — Весь номер составлен вами и только вами.

— Никто не догадается, — сказал Эмброуз. — Если хотите, выставим несколько псевдонимов.

Эмброуз всегда был специалистом по составлению манифестов. Он написал один в школе, двенадцать в университете, а однажды, в конце двадцатых годов, вместе со своими друзьями Хэтом и Мэлпрэктисом даже выпустил пригласительный билет в виде манифеста. И одной из многочисленных причин, почему он чурался коммунизма, было то, что его, коммунизма, манифест был раз и навсегда написан другим. Окруженный, как ему казалось, со всех сторон врагами, Эмброуз время от времени услаждал себя тем, что открыто бросал им вызов. Первый номер «Башни из слоновой кости» до известной степени шел вразрез с провозглашаемой в нем безмятежностью и отрешенностью, ибо Эмброуз поборол все ветряные мельницы без исключения.

В статье «Юные менестрели, или Башня из слоновой кости versus{42} манхаттанского небоскреба» раз и навсегда определялась позиция Эмброуза в великой контроверзе на тему Парснип — Пимпернелл. В эссе «Отшельник, или хормейстер» Эмброуз пространно развивал тему, начатую им в «Кафе-Ройял». «Культура должна быть келейной, но не монастырской». Он ни за что ни про что раздавал сокрушительные удары тем, кто полагал, что литература имеет какую-либо общественную ценность. Дж. Б. Пристли удостоился на этих страницах личного оскорбления. Затем шла «Башня из бакелита» — бешеная атака на Дэвида Леннокса и всю школу модных художников-декораторов. Затем статья «Майоры и мандарины», где определялась точная мера презрения и отвращения, причитающаяся военным, причем к сонму военных Эмброуз поименно причислил всех государственных деятелей энергичного и воинственного склада.

— Все это очень спорно, — печально сказал Бентли. — Когда вы впервые поделились со мной своим замыслом, я так понял, что вы задумали чисто художественный журнал.

— Мы должны показать людям, на каких позициях мы стоим, — ответил Эмброуз — Искусство будет. К слову сказать, есть же у нас «Памятник спартанцу».

— Да, — сказал Бентли. — Это есть.

— На пятьдесят страниц. И все чистое искусство.

Он сказал это веселым тоном продавца, словно говорил: «И все чистый шелк». Сказал словно в шутку, но в глубине души он верил — и знал, что Бентли поймет его как надо, — что говорит сущую правду. Это действительно было чистое искусство.

Он написал эту вещицу два года назад, когда вернулся из Мюнхена, расставшись с Гансом. Это был рассказ о Гансе. Теперь, по прошествии двух лет, он не мог читать его без слез. Опубликовать его значило символически сложить с себя эмоциональное бремя, которое он нес слишком долго.

«В памятнике спартанцу» Ганс описывался таким, каким Эмброуз любил его, — во всех его настроениях. Ганс незрелый, провинциальный парнишка из мелких буржуа, барахтающийся и блуждающий в потемках своей тевтонской юности, проваливающий экзамены, усталый от жизни, помышляющий о самоубийстве в хвойном лесу, некритичный к непосредственному начальству, непримиренный с существующим миропорядком; Ганс ласковый, сентиментальный, грубо чувственный, греховный; прежде всего, Ганс греховный, снедаемый запретами первобытной чащи; Ганс доверчивый, бесхитростно и великодушно приемлющий всю галиматью нацистских вождей; Ганс, полный почтения к нелепым инструкторам, разглагольствующим в молодежных лагерях, возмущенный несправедливостью, которую терпит от человека человек, еврейскими заговорами, политикой окружения его страны кольцом враждебных государств, блокадой и разоружением; Ганс, любящий своих товарищей, ищущий в темном племенном инстинкте искупление греха личной любви; Ганс, поющий со своими камрадами по «Гитлерюгенду», валящий с ними деревья, прокладывающий дороги, все еще любящий своего старого друга, озадаченный тем, что старая любовь никак не втискивается в схему новой; Ганс взрослеющий, облекшийся в доспехи зловещего рыцарства, погрузившийся в тот дурманящий полумрак, где демагоги и наемники партии предстают в блеске вагнеровских героев; Ганс, верный старому другу, подобный сыну дровосека в сказке, который видит лес, населенный великанами из иного мира, и, протерев глаза, возвращается вечером в родную хижину, к родному очагу. Вагнерианцы блистали в изложении Эмброуза так, как они блистали в глазах Ганса. Он сурово изгонял со своих страниц малейшие намеки на сатиру. Боевитые, сумасбродные, тупоголовые партийцы — все были герои и философы. Все это Эмброуз запечатлял исключительно тонко и точно в ту пору, когда сердце его пожирал огонь трагического финала. Камрады Ганса по СС дознаются, что его друг — еврей; он возмущал их и раньше, потому что их грубый ум говорил им, что он олицетворяет собой индивидуальное, личное начало в мире, где право на жизнь дано лишь толпе и охотящейся стае. И вот толпа и охотящаяся стая наваливаются на дружбу Ганса. С милосердием, о котором сами и не подозревают, они избавляют Ганса от осознания конечного смысла его открытия. Для него лично это открытие означало бы трагический перелом всей его запоздалой юности — открытие, что его собственное, личное убеждение вступило в конфликт с фальшивыми убеждениями, вдолбленными в него жуликами и надувалами, которых он взял в руководители. Но нет, охотящаяся стая и толпа не дают Гансу времени придумать для себя свое собственное суровое наказание; по крайней мере, от этого он избавлен скорой и свирепой расправой; это досталось в удел Эмброузу, вернувшемуся поездом в Англию.

Такова была эта история, которую популярный писатель растянул бы на сто пятьдесят тысяч слов. Эмброуз ничего не упустил; все было тут, все тонко и точно уложилось на пятидесяти страницах.

— Честное слово, Джефри, я считаю это крупным произведением искусства.

— Да, Эмброуз, я это знаю. Я тоже так считаю. Мне бы только хотелось выбросить спорный материал.

— Не спорный, Джефри. Мы рассчитываем не на спор, а на одобрение. Мы предъявляем наши верительные грамоты и laissezpasser{43}.

— Рэмпоулу это не понравится, — сказал Бентли.

— А мы не покажем это Рэмпоулу, — сказал Эмброуз.

— Я напал на одно хорошенькое дельце, полковник.

— Будьте любезны говорить мне «сэр» у меня в отделе.

— А может, вам больше понравится «шеф»?

— Вы будете говорить мне «сэр» или скинете форму.

— Чудно, — сказал Безил. — Мне куда больше нравится «шеф». Вот ведь и Сюзи зовет меня так. Ну ладно, сэр, могу я рассказать вам о своем открытии?

Когда Безил кончил, полковник Плам сказал:

— Возможно, в этом что-то есть. Разумеется, мы не можем ничего предпринять. Этот Силк известный писатель, работает в министерстве информации.

— Это очень опасный тип. Я хорошо его знаю. До войны он жил в Мюнхене — не вылезал из Коричневого дома.

— Очень может быть, но мы не в Испании и не можем арестовывать людей за то, что они говорят за столиком в кафе. Я не сомневаюсь, что в конечном счете мы к этому придем, но на нынешней стадии борьбы за свободу это просто невозможно.

— А как насчет его журнала?

— Журнал — другая статья. Однако «Рэмпоул и Бентли» вполне респектабельная фирма. Я не могу просить ордер на обыск без достаточных оснований. У нас довольно широкие полномочия, но мы должны пользоваться ими с крайней осторожностью. Будем следить за журналом и, если он окажется опасным, закроем его. Ну, а тем часом займитесь делом. Вот анонимный донос на адмирала в отставке, проживающего в Южном Кенсингтоне. Ерунда, наверное. Узнайте в полиции, что им о нем известно.

— А мы не обследуем ночные клубы? Я уверен, что они кишат вражескими агентами.

— Я обследую, вы — нет, — сказала Сюзи.

Тихий день в министерстве информации. Корреспонденты нейтральных государств, кто поэнергичнее, почти все повыехали из Англии, полагая, что источники стран оси дают больше возможностей для охотников за сенсациями. Министерство могло без помех продолжать свою работу. В тот день в кинозале министерства показывали фильм об охоте на выдр, призванный глубоко впечатлить нейтральные страны пасторальными красотами английской жизни. Все сотрудники отдела религии были заядлыми любителями кино. Безил никого не застал на месте. На столе Эмброуза лежали два экземпляра гранок нового журнала. Безил сунул в карман один. Тут же лежал чей-то паспорт. Безил взял его в руки и с интересом стал разглядывать: ирландский ему еще не приходилось видеть. Он был выдан некоему отцу Фланагану, члену общества Иисуса, профессору Дублинского университета. С фотокарточки на Безила глядело лицо трупа неопределенного возраста. На досуге от своих просветительских трудов отец Фланаган пописывал статейки для ирландской газеты. На каникулах он возымел желание прокатиться на линию Мажино и после многочисленных разочарований попал в отдел религии министерства информации, заведующий которым, сам католик, обещал похлопотать о визе. Безил прихватил и паспорт — лишний не помешает. Затем легким шагом вышел из комнаты.

Он взял гранки домой и читал их до обеда, отмечая абзац тут, абзац там для своего донесения. Стиль всех статей был однороден, но имена авторов многоразличны. Тут Эмброуз явно отводил душу: «Гекльбери Пасквилл», «Почечуй-Трава», «Том Абрахам Уиперли-Кости». Только «Памятник спартанцу» был подписан его именем. Поздно вечером Безил нашел Эмброуза там, где и рассчитывал его найти, — в «Кафе-Ройял».

— Читал ваш журнал, — сказал он.

— Так это вы! Я-то думал, гранки украл один из этих гнусных иезуитов, они у нас в отделе постоянно. Как галки, то влетают, то вылетают, Бентли очень встревожился. Он не хочет, чтобы Рэмпоул увидел журнал до выхода в свет.

— С чего бы иезуиты стали показывать его Рэмпоулу?

— С них станет. Ну как?

— Что ж, — сказал Безил. — На мой взгляд, вы бы могли нажать еще чуток. Вы ведь знаете, что вам надо: вам надо чуток ошарашить публику. Только так можно дать ход новому журналу. Ну и, конечно, нынче не ошарашишь публику сексом — нет, я не это хочу сказать. Но, положим, напечатать небольшое стихотвореньице во хвалу Гиммлеру — что-нибудь эдакое, а?

— Меня эта идея что-то не вдохновляет. Да и, насколько мне известно, никто еще не написал такого стихотворения.

— Ну, такую-то штуку я, пожалуй, мог бы вам раскопать.

— Нет, — сказал Эмброуз. — А что вы думаете о «Памятнике спартанцу»?

— Первая часть просто блеск. Ну, а конец, я полагаю, это они вам навязали.

— Кто они?

— Ну, министерство информации.

— Оно не имеет к журналу никакого отношения.

— Правда? Ну, вам, конечно, лучше знать. Я могу лишь говорить о том, как это читается. Вот первостатейное произведение искусства, думал я, а потом вдруг раз — пошло все хуже и хуже, и вот уж передо мной чистая пропаганда. Слов нет, очень неплохая пропаганда, дай бог вашему министерству хотя бы половину своей продукции выпускать на таком уровне, но все же пропаганда. Рассказ со зверствами, американские газетчики выдают такого чтива — лопатой огребай. Тут вы малость перехватили, Эмброуз. Разумеется, сейчас война, всем нам приходится приносить жертвы. Не думайте, что после этого я перестал вас уважать. Но с художественной точки зрения, Эмброуз, это скандально.

— Неужели? — ужаснулся Эмброуз. — У вас действительно сложилось такое впечатление?

— Шибает в глаз, старичок. Но, уж конечно, это поднимет ваши акции там, в отделе.

— Безил, — торжественно сказал Эмброуз. — Если б я знал, что рассказ читается в таком ключе, я бы выбросил всю эту штуку в корзину.

— О нет, зачем же. Первые сорок пять страниц великолепны. Почему бы вам не поставить на этом точку: Ганс, все еще полный иллюзий, двигает маршем в Польшу?

— Пожалуй...

— А еще можно ввести Гиммлера, в самом конце, неким апофеозом нацизма.

— Нет.

— Ну ладно, Гиммлера не обязательно. Просто оставьте Ганса в первом упоении победой.

— Я подумаю... Вы серьезно полагаете, что интеллигентным читателям может прийти в голову, будто я писал пропагандистскую вещь?

— Им не может прийти в голову ничего другого, старичок, как же иначе?

Неделю спустя, зайдя в фирму «Рэмпоул и Бентли» и испросив себе экземпляр — так просто все было, — Безил получил на руки сигнальный номер нового журнала. С жадным любопытством открыл он последнюю страницу: «Памятник спартанцу» кончался именно так, как он предлагал. Он с наслаждением перечел рассказ: любой, не посвященный в личную драму Эмброуза, ясно и недвусмысленно увидел бы в рассказе одно — победную песнь «Гитлерюгенду», под которой мог бы подписаться сам доктор Лей.

Безил прихватил журнал с собой в военное министерство. Прежде чем войти к полковнику Пламу, он отметил красным мелком «Памятник спартанцу» и те абзацы в предшествующих рассказу статьях, в которых с особенным тщанием высмеивались армия и военный кабинет, а художнику предписывалось не противиться насилию. Затем выложил журнал на стол полковнику Пламу.

— Мне помнится, сэр, вы обещали сделать меня капитаном морской пехоты, если я поймаю фашиста.

— Это было фигуральное выражение.

— И как же его следует понимать?

— Что вам надо что-то сделать, чтобы оправдать ваше присутствие в моем кабинете. Что там у вас?

— Документик. Прямо из гнезда «пятой колонны».

— Ну, оставьте это у меня. Я просмотрю, как только выберу время.

Не в обычае полковника Плама было проявлять энтузиазм при подчиненных, однако, как только Безил вышел, он с пристальным вниманием принялся читать отмеченные абзацы. Вскоре он призвал Безила к себе.

— Пожалуй, вы действительно что-то раскопали, — сказал он. — Я забираю это с собой в Скотленд-Ярд. Кто все эти люди — Пасквилл, Почечуй и Абрахам-Уиперли-Кости?

— Вам не кажется, что это псевдонимы?

— Чепуха. Когда человек берет вымышленное имя, он подписывается Смит или Браун.

— Быть по-вашему, сэр. Мне очень интересно увидеть их на скамье подсудимых.

— Скамьи подсудимых не будет. Мы возьмем эту шайку по особому ордеру.

— Я пойду с вами в Скотленд-Ярд?

— Нет.

— За это я не познакомлю его с Абрахам-Уиперли-Кости, — сказал Безил, когда полковник Плам ушел.

— Неужели мы правда поймали субчиков из «пятой колонны»? — спросила Сюзи.

— Не знаю, кто это «мы». Я поймал.

— Их расстреляют?

— Ну, не всех.

— Какой позор, — сказала Сюзи. — Остается только надеяться, что все они слегка того.

За удовольствием, с каким он расставлял ловушку, Безил не предусмотрел последствий своего шага. Два часа спустя, когда полковник Плам вернулся в отдел, события полностью вышли из-под контроля Безила.

— Они там, в Скотленд-Ярде, пляшут от радости, — сказал полковник Плам. — Превозносят нас до небес. Все уже тщательно подготовлено. Нам выписан особый ордер на арест авторов, издателей и типографов, но, по-моему, типографов-то не стоит особенно ворошить. Завтра утром Силк будет арестован в министерстве информации. Одновременно будет окружена и занята фирма «Рэмпоул и Бентли», изъят весь тираж журнала и вся корреспонденция. Все сотрудники фирмы будут задержаны и назначено расследование. Что нам сейчас нужно — это описание Почечуя, Гекльбери и Абрахам-Уиперли-Кости. Этим вы и займетесь. А мне пора к министру внутренних дел.

Многое в этой речи не понравилось Безилу с самого начала, и еще больше — когда он пораскинул мозгами что и как.

Во-первых, выходило так, что вся честь и слава доставались полковнику Пламу, а ведь это он сам, Безил, — так ему казалось, — должен бы пойти к министру внутренних дел; он сам должен бы планировать в Скотленд-Ярде завтрашнюю облаву; его самого должны бы превозносить до небес, как выразился полковник Плам. Нет, не для того он замышлял измену старому другу. Полковник Плам явно зарвался.

Во-вторых, сознание того, что он стал на сторону закона, было Безилу в новинку и ничуть не приятно. В прошлом полицейские облавы всегда означали для него бегство через крышу или полуподвал, и ему делалось просто стыдно, когда о полицейской облаве говорили запросто и чуть ли не с теплотой.

В-третьих, не сильно веселила его мысль о том, что скажет Эмброуз. Если даже он будет лишен права открытого суда, то ведь все-таки должно же быть какое-то расследование, и ему представится возможность дать объяснения. Его, Безила, долю участия в редактировании «Памятника спартанцу» лучше бы прихоронить, как забавный анекдот, который можно рассказать в подходящей компании в подходящее время, но уж никак не делать предметом официального полузаконного разбирательства.

И наконец, в-четвертых, в силу давних приятельских отношений Безил питал понятную симпатию к Эмброузу. При прочих равных условиях он желал ему скорее добра, чем зла.

Такие вот соображения, и именно в такой последовательности, соответственно степени важности, занимали ум Безила.

Квартира Эмброуза находилась по соседству с министерством информации, на верхнем этаже большого, каких много в Блумсбери, особняка, мраморные лестницы которого были заменены деревянными. Эмброуз поднимался по ним в помещения, служившие раньше спальнями прислуге. Это был чердак, он так и назывался чердаком и в качестве такового удовлетворял аскетическим позывам, обуявшим Эмброуза в год великого кризиса. Однако во всем прочем квартира не давала повода говорить о лишениях: Эмброуз не был обделен свойственным его расе вкусом к комфорту и на зависть хорошим вещам. Дорогие европейские издания трудов по архитектуре, глубокие кресла, скульптурное изделие в виде страусового яйца работы Бранкуши, граммофон с громадным раструбом и собрание пластинок — благодаря этим и бесчисленному множеству других приметных мелочей комната, в которой он жил, была особенно дорога его сердцу. Правда, в ванной у него была только газовая колонка, которая в лучшем случае давала скудную струйку тепловатой воды, а в худшем бурно извергала облака ядовитых паров, но ведь аппарат подобного рода — вообще пробирное клеймо интеллектуалов высшего разбора во всем мире. Зато спальня Эмброуза с лихвой искупала опасности и неудобства ванной. Прислуживала ему в этой квартире добродушная старушка кокни, время от времени поддразнивавшая его, что он не женится.

В эту-то квартиру и пришел Безил в тот день поздно ночью. Он отложил свой приход по чисто художественным соображениям. Пусть полковник Плам лишил его бурных радостей Скотленд-Ярда и министерства внутренних дел, но уж тут-то его ждет театр по всей форме. Безилу пришлось долго стучать и звонить, прежде чем его услышали. Эмброуз вышел к дверям в халате.

— О господи, — сказал он, — вы, должно быть, пьяны. Никто из друзей Безила, имевших постоянное место жительства в Лондоне, не был застрахован от его случайных ночных визитов.

— Впустите меня. Нельзя терять ни минуты. — Безил говорил шепотом. — Полиция может нагрянуть любую минуту.

Еще слегка оглушенный сном, Эмброуз впустил его. Есть люди, которым в слове «полиция» не мерещится ужасов. Эмброуз не принадлежал к их числу. Всю жизнь он был изгоем, и в его памяти еще свежо было воспоминание о тех днях, что он прожил в Мюнхене, когда друзья исчезали ночью, не оставив адреса.

— Вот вам это, это и это, — сказал Безил, подавая Эмброузу воротник, какой носят священники, черное священническое одеяние с двойным рядом агатовых пуговиц и ирландский паспорт. — Вы отец Фланагап, возвращаетесь в Дублинский университет. В Ирландии вы будете в безопасности.

— Но ведь сейчас, наверно, нет ни одного поезда.

— Есть один, восьмичасовой. Нельзя, чтобы вас здесь застали. Лучше посидеть в зале ожидания на Юстонском вокзале, пока не подадут состав. У вас есть требник?

— Откуда!

— Тогда читайте ипподромные ведомости. Мне помнится, у вас был темный костюм?

Знаменательно как для великолепно-повелительной манеры Безила, так и для врожденного комплекса виновности Эмброуза было то, что, лишь перерядившись священником, Эмброуз спросил:

— Но что я такого сделал? За что меня хотят взять?

— За ваш журнал. Его закрывают и вылавливают всех, кто с ним связан.

Эмброуз не стал вдаваться в подробности. Он смирился с фактом, как попрошайка смиряется с неизменным «пройдите». Это было нечто неотъемлемое от его положения — прирожденное право художника.

— Как вы узнали?

— В военном министерстве.

— Что же теперь будет со всем этим? — беспомощно спросил Эмброуз. — С квартирой, с мебелью, с книгами, с миссис Карвер?

— Слушайте, что я вам скажу. Если вы не возражаете, я перееду к вам и сохраню все до той поры, когда вам можно будет вернуться

— Это правда, Безил? — сказал растроганный Эмброуз. — Вы так добры

С некоторых пор Безил чувствовал себя несправедливо ущемленным в своих подкатываниях к Сюзи, ведь он жил у матери. Возможность такого выхода еще не приходила ему в голову. Это было наитие свыше, мгновенный и примерный акт справедливости, какие так не часто выпадают нам в жизни. Добродетель вознаграждалась сверх всяких его ожиданий, если и не сверх заслуг.

— Колонка, пожалуй, будет доставлять вам неприятности, — сказал Эмброуз, оправдываясь. —

До Юстонгкого вокзала было рукой подать. На сборы ушло четверть часа.

— Но помилуйте, Безил, должен же я взять с собой хоть какую-то одежду.

— Вы ирландский священник. Что, вы думаете, скажут таможенники, когда откроют полный чемодан галстуков от Шарве и крепдешиновых пижам?

Эмброузу было дозволено взять с собой лишь маленький чемоданчик.

— Я вам все сохраню, — сказал Безил, производя смотр поистине восточному изобилию дорогого нижнего белья, которым были набиты многочисленные комоды и стенные шкафы. — Сами понимаете, вам придется идти до вокзала пешком.

— О господи, почему?

— За такси могут следить. Вы не в том положении, чтобы рисковать.

Чемоданчик казался маленьким, когда Безил выбрал его среди чересчур щеголеватых вместилищ в кладовке Эмброуза, решив, что для священника он будет как раз впору; он казался огромным, когда они тащились с ним в северный район города по темным улицам Блумсбери. Наконец они достигли классических колонн вокзала. Не шибко веселый и в лучшие-то времена, способный оледенить сердце и самого прыткого отпускника, теперь, в военное время, перед холодным весенним рассветом вокзал казался входом в могилу.

— Тут я вас покидаю, — сказал Безил. — Схоронитесь гденибудь, пока не подадут состав. Если кто заговорит с вами — читайте молитву и перебирайте четки.

— У меня нет четок.

— Тогда размышляйте. Уйдите в себя. Только не открывайте рта, не то вам кранты.

— Я напишу вам из Ирландии.

— Лучше не надо, — жизнерадостно ответил Безил. Он повернулся и тотчас растаял во мраке. Эмброуз вошел в здание вокзала. Несколько солдат спали на скамьях, в окружении вещевых мешков и снаряжения. Эмброуз нашел угол, еще темнее окружающей тьмы. Здесь, на упаковочном ящике, в котором, судя по запаху, перевозилась рыба, он дожидался рассвета в надвинутой на глаза черной шляпе и черном пальто, туго запахнутом на коленях, — мрачная фигура с широко раскрытыми черными глазами, устремленными в черноту. На панель из рыбного груза под ним медленно сочилась вода, образуя лужицу, как от слез.

Рэмпоул был не холостяк, как полагали многие его одноклубники, а вдовец с долгим стажем. Он жил в небольшом, но солидном доме в Хэмпстеде и держал в услужении старую деву — дочь. В то роковое утро дочь вышла проводить его до калитки, ровно в восемь сорок пять, как было у нее за обычай уже бессчетное множество лет. Рэмпоул остановился на мощенной каменными плитами дорожке и обратил внимание дочери на почки, которые лопались, куда ни глянь, в его маленьком садике.

Смотри на них хорошенько, старина, листьев тебе не видать.

— Я вернусь в шесть, — сказал он.

Какая самонадеянность, Рэмпоул, кто может сказать, что принесет день? Этого не скажет ни твоя дочь, — не растроганная разлукой, она вернулась в столовую и съела еще кусочек тоста, — ни ты сам, поспешающий к станции метро «Хэмпстед».

Он предъявил служащему у эскалатора сезонный билет.

— Послезавтра мне надо возобновить его, — любезно сказал он и завязал узелок на кончике большого белого платка, чтобы не забыть.

Без нужды тебе этот узелок, старина, тебе уже никогда больше не ездить на метро со станции «Хэмпстед».

Он раскрыл утреннюю газету, как он делал пять дней в неделю бессчетное множество лет. Он обратился сперва к Смертям, потом к отделу писем, потом, с неохотой, к новостям дня.

В последний раз, старина, в последний раз.

Полицейский налет на министерство информации, как и множество других аналогичных мероприятий, ничего не дал. Первонаперво людям в штатском с величайшим трудом удалось прорваться через проходную.

— Мистер Силк вас ждет?

— Надеемся, нет.

— Тогда я не могу вас пропустить.

Когда наконец их личности были установлены и им разрешили пройти, произошел смутительный эпизод в отделе религии, где они застали одного только протестантского священника, какового, не разобравшись вгорячах, и поспешили взять в наручники. Им объяснили, что Эмброуз по неизвестной причине на службу не явился. Двух полицейских оставили его дожидаться. Они весь день сидели на месте, разливая мрак по всему отделу. А люди в штатском проследовали в комнату Бентли, где их встретили с величайшим чистосердечием и обаянием.

Мистер Бентли отвечал на все вопросы так, как и подобает добропорядочному гражданину. Да, он знал Эмброуза Силка и как коллегу по министерству и в последнее время как одного из авторов издательства. Нет, последние дни он почти не притрагивался к издательским делам — был слишком занят всем этим (объясняющий жест, охвативший подтекающий кран, бюсты работы Ноллекенса и испещренный завитушками лист бумаги у телефона). Дела издательства вел исключительно мистер Рэмпоул. Да, кажется, он что-то слышал о каком-то журнале, который начал издавать Силк. «Башня из слоновой кости»? Он так называется? Вполне возможно. Нет, у него нет экземпляра. Разве он уже вышел? У него было такое впечатление, что журнал еще не готов. Авторы? Гелькбери Пасквилл? Почечуй-Трава? Том Абрахам-Уиперли-Кости? Эти имена он где-то слышал. Вполне возможно, встречался раньше с этими людьми в литературных кругах. У него осталось впечатление, что Абрахам-Уиперли-Кости несколько ниже среднего роста, полный, лысый, — да, да, он совершенно уверен, голова голая, как коленка, — заикается и подволакивает ногу при ходьбе. Гекльбери Пасквилл очень высокий молодой человек, и опознать его очень легко: у него нет мочки левого уха, потерял при чрезвычайных обстоятельствах, когда плавал матросом на торговом судне. Еще у него не хватает переднего зуба, и он носит золотые серьги.

Люди в штатском стенографировали все эти подробности. Таких свидетелей они любили, обстоятельных, точных, уверенных.

Когда дошло до Почечуй-Травы, Бентли иссяк. Этого человека он никогда не видел. Скорее всего это псевдоним какой-то женщины.

— Благодарим вас, мистер Бентли, — сказал главный из людей в штатском. — Думаю, что мы вас больше не потревожим. Если вы нам понадобитесь, я надеюсь, мы всегда сможем найти вас здесь.

— О да, конечно, — любезно отвечал Бентли. — Иногда я образно называю этот стол своей каторгой. Я всегда здесь торчу. В крутенькие времена мы живем, инспектор.

Отряд полицейских наведался на квартиру Эмброуза, но добыл там лишь то, что могла рассказать его экономка.

— Объект сбежал, — вернувшись, доложили полицейские своим начальникам.

В тот же день под вечер полковник Плам, Безил и полицейский инспектор были призваны к начальнику управления внутренней безопасности.

— Мне не с чем вас поздравить, — сказал он. — Дело велось безобразно. Я не в претензии ни к вам, инспектор, ни к вам, Сил. — Он с отвращением посмотрел на полковника Плама. — Мы явно напали на след очень опасной группы, а вы выпустили из рук четырех из пяти. Не сомневаюсь, что сейчас они сидят в немецкой подводной лодке и смеются над нами.

— Мы поймали Рэмпоула, сэр, — сказал полковник Плам. — Я склонен думать, что он заправила.

— Я склонен думать, что он старый болван.

— Он ведет себя крайне враждебно и вызывающе. Отказывается сообщать какие бы то ни было данные о своих пособниках.

— В одного из наших людей он швырнул телефонную книгу, -а сказал полицейский инспектор, — и допустил по отношению к ним такие выражения, как «простофили», «чинуши»...

— Да, да, я читал отчет. Рэмпоул, очевидно, человек несдержанный и чрезвычайно неразумный. Посидеть на холодке до конца войны ему не помешает. Но заправила не он. Мне нужен этот Абрахам-Уиперли-Кости, а его и след простыл.

— У нас есть приметы.

— Нужны нам приметы, когда он уже считай что в Германии. Нет, вы запороли мне всю операцию. Минцстру внутренних дел это очень не понравится. Кто-то проболтался, и я твердо намерен выяснить кто.

Когда собеседование, столь неприятно затянутое, подошло к концу, начальник управления велел Безилу остаться.

— Сил, — сказал он, — как я понимаю, вы первый напали на след этой шайки. Есть у вас какие-нибудь соображения о том, кто их предупредил?

— Вы ставите меня в очень затруднительное положение, сэр.

— Ну полно, полно, мой мальчик, чего уж тут щепетильничать, когда родина в опасности.

— Видите ли, сэр, у меня давно создалось впечатление, что у нас в отделе слишком сильно женское влияние. Вы видели секретаршу полковника Плама?

— Что? Штучка с ручкой?

— Если угодно, можно назвать ее и так, сэр.

— Вражеский агент?

— О нет, сэр. Вы только взгляните на нее. Начальник велел прислать к нему Сюзи. Когда она ушла, он сказал:

— Нет, не вражеский агент.

— Конечно, нет, сэр. Но фривольна, болтлива... Подруга полковника Плама...

— Да, я вас понял. Вы очень правильно сделали, что сказали мне.

— Чего ему надо? Вызвал меня так просто и уставился? — спросила Сюзи.

— Мне кажется, я устроил вам повышение.

— О-оо. Как это мило с вашей стороны.

— Я перебираюсь на новую квартиру.

— Везет же вам, — сказала Сюзи.

— Мне бы хотелось, чтобы вы пришли и посоветовали насчет обстановки. Я в таких вещах ни в зуб ногой.

— О-оо. Неужели? — сказала Сюзи голосом, перенятым с киноэкрана — А что скажет полковник Плам?

— Полковнику Пламу нечего будет сказать. Вы поднимаетесь высоко над ним.

— О-оо.

Наутро Сюзи получила официальное уведомление, что ее переводят в штат сотрудников начальника управления внутренней безопасности.

— Везет же вам, — сказал Безил.

Она была в восторге от обстановки Эмброуза, за исключением скульптурного изделия Бранкуши. Его убрали с глаз долой в комнату, где хранились чемоданы,

В Брикстонской тюрьме Рэмпоул пользовался многочисленными привилегиями, каких не полагалось заурядным уголовникам. В его камеру поставили стол и весьма сносный стул. Ему позволили за свой счет разнообразить тюремный рацион. Ему разрешили курить. Ему каждое утро приносили «Таймс», и впервые в жизни он собрал небольшую библиотечку. Бентли время от времени приносил ему бумаги на подпись. При аналогичных обстоятельствах в любой другой стране ему пришлось бы куда хуже.

Но Рэмпоул не был доволен.

В соседней камере сидел противный юнец, который каждый раз, когда они встречались на прогулке, говорил ему: «Хайль Мосли!» — а ночью выстукивал азбукой Морзе ободрительные сообщения.

Рэмпоул тосковал по своему клубу и дому в Хэмпстеде. Несмотря на множество поблажек, он ждал лета без особого энтузиазма.

В тихой зеленой долине, где через тщательно ухоженные, рыхлые, как губка, пастбища бежит ручей, а травяной покров уходит под кромку воды и сливается с водяными растениями; где дорога бежит между травяных рубежей и обвалившихся стен, а трава переходит в мох, который выплескивает наверх, на обвалившиеся камни стен, переплескивает через них и растекается по щербатой щебеночной дороге и глубоким колеям; где развалины полицейской казармы, выстроенной, чтобы держать под контролем дорогу через долину, и сожженной во время смуты, некогда белели, потом почернели, а теперь зеленеют в один цвет с травой, мхом и водяными растениями; где торфяной дым из труб хижин оседает вниз и смешивается с туманной мглой, поднимающейся от сырой зеленеющей земли; где следы ослов, свиней и гусей, телят и лошадей безразлично переплетаются со следами босоногих детишек; где мелодичные, негодующие голоса из продымленных хижин сливаются с музыкой ручья и топочущего, жующего скота на пастбищах; где дым и туман никогда не поднимаются, лучи солнца никогда не падают отвесно, а вечер наступает медленно, постепенно густея тенями; куда священник приходит редко, так скверна тут дорога и так долог и труден обратный подъем к вершине долины, а кроме священника во весь месяц не приходит никто, — здесь, в этой глуши, стояла гостиница, куда в былые дни захаживали рыболовы. В летние ночи, когда кончался клев, они подолгу просиживали тут, потягивая виски и покуривая трубки, — присяжные джентльмены из Дублина и отставные военные из Англии. Никто не ловил теперь рыбу в ручье, а та форель, что в нем еще уцелела, вылавливалась хитроумными и незаконными способами, невзирая на сезон и права собственности. Никто не останавливался в гостинице; иной раз, правда, гуляющая парочка или компания автомобилистов задерживались там с намерением поужинать, но затем, посоветовавшись между собой и принеся извинения, путники двигались дальше до ближайшей деревни. Сюда-то и прикатил Эмброуз на ирландской двуколке со станции в шести милях за холмом.

Он сбросил с себя наряд священника, но было в его печальном виде и правильности речи что-то такое, отчего хозяин гостиницы, никогда раньше не видевший еврея-интеллигента, счел его за «падшего священника». Эмброуз узнал об этой гостинице от одного говорливого пассажира на пакетботе; хозяин приходился каким-то дальним родственником его жене, и хотя сам он никогда там не бывал, тем не менее не упускал случая расписать прелести этого места.

Здесь Эмброуз поселился, в единственной спальне с невыбитыми окнами.

Здесь он хотел писать книгу, собирать осколки своей разбитой художнической жизни. Он расстелил на обеденном столе большущий лист бумаги, и влажный, промозглый воздух прильнул к ней, и пропитал ее, так что, когда на третий день он хотел сделать почин, чернила поплыли и строчки слились, и что-то вроде мазка синей краской осталось на том месте, где следовало быть предложению в прозе. Эмброуз положил ручку, и, поскольку пол был с наклоном в ту сторону, на которую оседал дом, ручка покатилась по столу, по половицам и закатилась под комод красного дерева, да так и осталась лежать там среди колец для салфеток, мелких монет, пробок и мусора, накопившегося за полстолетия. А Эмброуз вышел из дома и пошел бродить в сумеречной, туманной мгле, неслышно ступая по мягкой зеленой траве.

Безил в Лондоне засадил Сюзи за работу. Ей хотелось развлекаться по вечерам слишком часто и слишком отяжелительио для кармана. Он засадил ее за работу с иголкой, ножницами и шелком для вышивания; она спарывала с крепдешиновых подштанников Эмброуза монограммы с буквой «А» и заменяла их буквой «Б».

VI

Подобно лошадям в манеже, — в хвост друг другу на ориентир, перемена поводьев, по кругу на ориентир на противоположной стене, снова перемена поводьев, снова в хвост друг другу — самолеты кружили в режущем солнечном свете. Гудели в утреннем небе моторы, высыпались маленькие черные бомбы, перевертывались в воздухе, уваливаясь следом за самолетами, и взрывались бесшумными выбросами камня и пыли, которые уже начинали оседать, когда звук разрывов потрясал склон холма, на котором Седрик Лин пытался определить в бинокль место падения.

Примет весны нигде не было видно в этой стране. Земля повсюду была мертвая и замерзшая, глубокий снег на холмах, тонкий лед в долинах; почки на терновнике были твердые, маленькие и черные.

— Кажется, они обнаружили первую роту, полковник, — сказал Седрик.

Штаб батальона помещался в пещере на склоне холма — неглубокой пещере, образованной большой скалой, сдерживающей скопления камней помельче, которые из года в год скатывались сверху и располагались вокруг. Тут было как раз место для полковника, начальника штаба и Седрика; они прибыли ночью и наблюдали рассвет над холмами. Прямо под ними уходила в глубь страны дорога, поднимаясь на высоты напротив рядом туннелей и колец серпентины. У их ног, между пещерой и кручей впереди, лежала замерзшая, ровная местность. Там была спрятана резервная рота. Яму небольшим сжатым обводом прикрывал штабной взвод. В двадцати ярдах, под другой скалой, лежали двое связистов с рацией.

— Анна, Бомба, Чарли, Дот... Лулу, я Коко. Подтверди Получение сигнала. Перехожу на прием. Они шли маршем всю ночь.

Когда они забрались в яму, Седрик обливался горячим потом, а после, в прохватывающей рассветной мгле, — холодным. Сейчас, под потоком солнечных лучей, ему было тепло и сухо и немного клонило в сон.

Противник был где-то за дальними холмами. Предполагалось, что он появится ближе к вечеру.

— Так они и сделают, — сказал полковник. — Атакуют в последний час светлого времени, чтобы избежать контратаки. Ну, на этой-то позиции их можно удерживать сколько угодно. Вот только левый фланг меня беспокоит.

— Туда отходят ломширцы. Пора бы им быть на позиции, — сказал начальник штаба.

— Знаю. Но куда они провалились? Почему не шлют связного?

— Вся эта активность в воздухе по фронту означает, что они придут оттуда, — сказал начальник штаба.

— Будем надеяться.

Бомбардировщики отбомбились, построились клином и с гудением исчезли за холмами. Вскоре появился разведывательный самолет. Он рыскал по небу из стороны в сторону, разглядывая землю, словно старуха, обронившая монету.

— Прикажите этим дурням пригнуть головы, — сказал полковник.

Когда самолет улетел, он разжег трубку, встал у выхода из пещеры и с беспокойством посмотрел в сторону левого фланга.

— Не видать там ломширцев? — сказал он.

— Никак нет, полковник.

— Противник мог отрезать их вчера вечером, вот чего я опасаюсь. Вы не можете связать меня с бригадой? — спросил он капрала-связиста.

— Бригада не отвечает, сэр. Мы все время пытаемся выйти на связь. Лулу, я Коко. Подтверди получение сигнала. Подтверди получение сигнала. Перехожу на прием.

— Мне очень хочется продвинуть на тот фланг четвертую роту.

— Это за пределами нашего района обороны.

— К черту район.

— Мы останемся без резерва, если они пойдут прямо по дороге.

— Знаю, это-то меня и удерживает.

Прибыл связной с донесением. Полковник прочел его и передал Седрику для подшивки.

— Третья рота на позиции. Это все, о чем докладывают наши передовые роты. Пойдем поглядим, что там у них.

Полковник и Седрик двинулись вперед, оставив начальника штаба в пещере. Они обходили штабы рот, задавая немногочисленные вопросы в порядке несения службы. Схема обороны была простая: три роты по фронту, четвертая, резервная, в тылу. Местность для обороны была подходящая. Если только у противника нет танков — а все данные разведки говорили за то, что танков, у него нет, — дорогу можно удерживать до тех пор, пока на кончатся боеприпасы и продовольствие.

— Производили разведку на воду?

— Так точно, полковник. Вон за теми скалами есть хороший источник. Доставляем воду по эстафете.

— Молодцы.

Первую роту бомбили, но обошлось без потерь, если не считать царапин от каменных осколков. Испытание не сломило людей. Сейчас они поспешно рыли ложные траншеи далеко от своих позиций, чтобы отвести от себя удар, если самолеты появятся снова. Полковник вернулся с обхода довольный: батальон делал все как положено. Лишь бы выдержали фланги, а уж он-то стоит крепко.

— Есть связь с Лулу, сэр, — сказал капрал-связист. Полковник доложил в штаб бригады, что батальон на позиции. Активность в воздухе. Потерь нет. Противник не обнаружен.

— У меня нет соприкосновения на левом фланге... Да, я знаю, что это за пределами бригадного района обороны. Я знаю, что там должны быть ломширцы. Но там ли они? Наши... Да, верно, но фланг совершенно повиснет в воздухе, если они не объявятся...

Был полдень. Позавтракали печеньем и шоколадом; у начальника штаба нашлась бутылка виски. Есть особенно не хотелось, зато они выпили весь запас воды и послали ординарцев наполнить бутылки из источника, который нашла первая рота. Когда ординарцы вернулись, полковник сказал:

— Левый фланг все-таки не дает мне покоя. Лин, пойдите туда, выясните, куда делись эти проклятые ломширцы.

До ближайшего горного прохода, где полагалось держать оборону ломширцам, было две мили по боковой тропе. Седрик оставил своего ординарца в штабе. Это было против правил, но Седрик уже устал от зависимой солдатской массы, которая на протяжении всей операции тяготила и угнетала его. Теперь он шел один и радостно ощущал себя одним цельным человеком — одна пара ног, одна пара глаз, один мозг, — посланным по одному-единственному вразумительному поручению. Один цельный человек может свободно идти куда угодно по земной поверхности. Умножьте его, суньте его в стадо — и с прибавлением каждого нового ему подобного вы будете вычитать из него нечто ценное, сделаете его на столько-то меньше человеком. Такова сумасшедшая математика войны. В небе появился разведывательный самолет. Седрик сошел с тропы, но не бросился искать укрытие, не ткнулся лицом в землю, гадая о том, есть ли в самолете хвостовой стрелок, как сделал бы, будь он при штабе. Мощное оружие современной войны не принимает в расчет одиночные жизни; только целое отделение может быть стоящей целью для очереди из пулемета, а бомбу стоит бросать только на взвод или грузовик. Никто ничего не имеет против единичной личности. Пока он один, он свободен и в безопасности. Опасна множественность. Разделенные, мы выдерживаем, объединившись, погибаем. Так думал Седрик, с легким сердцем шагая прямо на врага, отряхнув с ног своих все разочарования стадной жизни. И, сам того не ведая, он думал в точности так, как думал Эмброуз, бросая, клич: «Культура должна перестать быть монастырской и должна стать келейной».

Он добрался до того места, где следовало находиться ломширцам. Их нигде не было видно. И ни малейшего признака жизни не было видно нигде, только скалы и лед вокруг, а вдали, на холмах, снег. Долина убегала прямо в холмы параллельно шоссе, от которого он удалился. Возможно, они удерживают ее выше, там, где она сужается, подумал он и пошел каменистой тропой по направлению к горам.

Там он их и нашел — двадцать солдат под командованием младшего офицера. Они установили орудия с таким расчетом, чтобы держать под обстрелом тропу в наиболее узкой части, и лежали теперь, ожидая, что принесет вечер. Люди были вымотаны и оборваны.

— Простите, что не послал к вам связного, — сказал офицер. — Мы вконец дошли. Я не знал точно, где вы находитесь, да и лишних людей у меня нет.

— Что произошло?

— Это была какая-то глупистика, — ответил младший офицер, впадая в традиционный жаргон своей профессии, имеющий обозначения для всех видов человеческой трагедии. — Они бомбили нас вчера весь день, и нам пришлось залечь. В перерывах между налетами мы проходили милю-две, только это было горе, а не продвижение. Потом, перед самым закатом, они поехали прямо по нас в броневиках. Мне с этой группой удалось выскочить. Может, где-нибудь поблизости бродят еще какие-нибудь одиночки, хотя я сильно в этом сомневаюсь. К счастью, фрицы решили на этом пошабашить и устроить себе ночной отдых. Мы шли маршем всю ночь и весь день. Только час назад стали на позицию.

— Вы сможете их здесь остановить?

— А вы как думаете?

— Нет.

— Нет, остановить их здесь мы не сможем, разве только задержать на полчаса. Они могут принять нас за передовое охранение батальона и отложить атаку на завтра. А вы сможете прислать подкрепление, как по-вашему?

— Да. Я сейчас же иду обратно.

— Передышка нам не помешала бы, — сказал офицер. Большую часть обратного пути Седрик бежал. Полковник с мрачным видом слушал его отчет.

— Бронеавтомобили или танки?

— Бронеавтомобили.

— Ну что ж, рискнем. Перебрасывайте туда четвертую роту, — сказал он начальнику штаба, а затем доложил по радио в штаб бригады об услышанном и принятых мерах. Четвертая рота выступила через полчаса. Из пещеры было видно, как солдаты шагают по тропе, которой Седрик шел так живо и весело. Неожиданно, пройдя всего только милю, колонна остановилась, расчленилась и стала развертываться в боевой порядок.

— Опоздали, — сказал полковник. — Вон бронеавтомобили.

Они смяли уцелевших ломширпев и теперь веерообразно разъезжались по дну долины. Седрик насчитал их двадцать штук; за ними показался нескончаемый поток грузовиков с солдатами. При первом же выстреле грузовики остановились, и под прикрытием бронеавтомобилей пехота повыскакивала из кузовов на землю и с парадной методичностью пошла вперед расчлененными цепями. Вместе с бронеавтомобилями появилась эскадрилья бомбардировщиков. Они летели на бреющем полете вдоль тропы, и вскоре по всему батальонному району обороны загрохотали разрывы.

Полковник отдавал приказ о немедленном отводе рот, занимавших позиции по фронту.

Седрик стоял в пещере. Странное дело, думал он, ему пришлось так много заниматься пещерами на своем веку.

— Лин, — сказал полковник, — доберитесь до первой роты и объясните, что происходит. Если они сейчас ударят с тыла, броневикам придется отойти, и другие роты смогут выскочить.

И вот Седрик отправился через маленькое поле битвы. Все происходящее по-прежнему казалось ему совершенно нереальным.

Бомбардировщики сбрасывали бомбы не прицельно, всплошную обрабатывая землю перед фронтом своих бронеавтомобилей, между батальонным штабом и входом в долину, где окопалась первая рота. Хотя грохот разрывов беспрерывно сотрясал воздух, он по-прежнему казался Седрику каким-то нереальным. Он был частью того сумасшедшего мира, в котором ему, Седрику, с самого начала не было места. Грохот этот не имел к нему никакого отношения. Он услышал у себя над головой свист бомбы, казалось, она падала прямо на него. Он бросился ничком на землю, и она взорвалась в пятидесяти ярдах, обдав его градом мелких камней.

— Кажется, накрыли, — сказал полковник. — Нет, поднялся.

— Он молодцом, — сказал начальник штаба.

Бронеавтомобили вступили в огневой бой с четвертой ротой. Немецкая пехота, вытянувшись в длинную цепь от склона до склона, продолжала подступать все ближе и ближе. Немцы еще не открывали огня. а лишь тяжело шагали цепью за бронеавтомобилями, на расстоянии вытянутой руки друг от друга. За ними вырастала новая волна. Седрику предстояло пройти сквозь эгот фронт. Он находился еще вне зоны эффективного ружейного огня противника, но пули на излете уже свистели в скалах вокруг.

— Ему не добраться, — сказал полковник.

Наверное, я веду себя довольно смело, думал Седрик. Как странно. Ведь на самом-то деле я совсем не смелый. Просто все это такая дикая глупость.

Первая рота уже пришла в движение. Как только там заслышали стрельбу, рота, не дожидаясь приказа, сделала именно то, чего хотел полковник. Медленно продвигаясь между валунами вверх по склону противолежащего холма, она занимала позиции с тем,, чтобы выйти во фланг противнику, вышедшему во фланг батальона. Теперь уже неважно было, доберется до нее Седрик или нет. Он до нее не добрался. Пуля сразила его, убила наповал, когда он был в четверти мили от цели.

ЭПИЛОГ

Лето

Настало лето, а с ним стремительная череда исторических событий, которым ужаснулся и отказывался верить весь мир — точнее говоря, весь, за исключением Джозефа Мейнуэринга, чей изысканно-тяжелый телесный состав укрывал в себе легковеснейшую душу, глубочайшее, непрошибаемое легкомыслие, позволявшее ему безмятежно попрыгивать вверх и вниз на огромных валах истории, разбивавших в щепу более основательные натуры. При новой администрации он оказался перемещенным в такую сферу общественной жизни, где никому не мог причинить серьезного вреда, и эту перемену он воспринял как вполне заслуженное повышение. В мрачные часы немецкой победы у него всегда был наготове какой-нибудь светлый анекдот; он принимал на веру и повторял все, что слышал; теперь он рассказывал, причем все сведения у него были из самых авторитетных источников, что в немецкую пехоту набираются исключительно мальчишки и что перед боем их одурманивают опасными наркотиками; «Те, кого не скосит пулеметной очередью, умирают через неделю», — говаривал он. Живо, словно он сам был тому свидетелем, он рассказывал о небе Голландии, затмившемся от прыгающих с парашютом монашек, о рыночных торговках, которые «снимают» английских офицеров, стреляя поверх лотков из пистолет-пулеметов, об официантках, которых ловили на крышах отелей в тот момент, когда они отмечали комнаты генералов крестами, как отпускник помечает свою комнату на открытке с видом пансиона. Еще долго после того, как в более ответственных кругах расстались со всякой надеждой, он продолжал верить в незыблемость линии Мажино. «Там такой маленький выступ, — говаривал он. — Нам надо только отщипнуть его», — и показывал большим и указательным пальцем, как это делается. Он изо дня в день уверял, что враг исчерпал все ресурсы и теперь заманивается все дальше и дальше на собственную погибель. В конце концов, когда даже для сэра Джозефа стало очевидно, что на протяжении нескольких дней Англия потеряла все оружие и снаряжение своей регулярной армии, а также своего единственного союзника; что враг находится менее чем в двадцати пяти милях от ее берегов; что в стране имеется лишь несколько батальонов полностью вооруженных, полностью обученных войск; что она связала себе руки войной на Средиземном море с численно превосходящим противником; что ее города лежат беззащитны перед воздушным нападением с аэродромов более близких, чем оконечности ее собственных островов; что враг угрожает ее морским путям более чем с десятка новых баз, — в конце концов сэр Джозеф сказал: «Если рассматривать все в должной перспективе, я полагаю, что мы добились большого, осязаемого успеха. Германия вознамерилась уничтожить нашу армию, и ей это не удалось. Мы продемонстрировали миру нашу непобедимость. Больше того, теперь, когда французы сошли со сцены, устранено последнее препятствие к подлинному взаимопониманию с Италией. Я никогда не пророчествую, но я уверен, что еще до конца года итальянцы заключат с нами долгосрочный сепаратный договор. Силы немцев истощены. Им теперь ни за что не оправиться от потерь. Они растранжирили цвет своей армии. Они расширили свои границы сверх разумных пределов и захватили такую территорию, что им не по силам ее удержать. Война вступила в новую, еще более славную фазу».

И в этой своей последней фразе, быть может впервые за всю долгую говорливую жизнь, сэр Джозеф приблизился к реальности: он попал не в бровь, а в глаз.

Новая, еще более славная фаза...

Батальон, в котором служил Аластэр, за ночь был превращен из части на начальной стадии обучения в часть первого эшелона. Они получили материальную часть по форме 1098 — партию разнообразнейшего скобяного товара, которая, к гордости Аластэра, включала и его миномет. За эту гордость, однако, приходилось платить. Теперь Аластэр был крутом обвешан сумками с минами, а на спине таскал противоестественно тяжелую стальную трубку, и на марше стрелки имели все основание торжествовать над ним.

Служба обнаружения парашютных десантов работала круглосуточно. Дежурная рота спала не разуваясь и поднималась в ружье на рассвете и в сумерках. Солдаты выходили из лагеря с заряженной винтовкой, в каске и с противогазом. Отпуска на конец недели как отрубило. Капитан Мейфилд стал проявлять повышенный интерес к лохани для помоев; если обнаружится излишек отбросов, сказал он, пайки будут урезаны. Командир части сказал: «Рабочие часы? Такой штуки теперь не существует» — и в пояснение сказанного прописал муштру после чая. Была составлена памятка «Как обучать солдат», оказавшая необычайное воздействие на Смолвуда: теперь, когда взвод, измотанный, возвращался с полевых учений, Смолвуд, назначал еще двадцать минут отработки приемов с оружием, прежде чем отпустить людей на отдых. Так проявлялась необходимость «поднажать еще чуток», о которой взывала памятка. Солдаты в этой связи говорили: «...над нами».

Затем, совершенно неожиданно, батальон получил приказ отбыть в неизвестном направлении. Все поняли это так, что их отправляют за границу, и возрадовались великим ликованием. Аластэр и Соня свиделись у караулки.

— Сегодня вечером я не смогу выйти. Нас перебрасывают. Не знаю куда. Похоже, скоро будем в деле.

Он сказал Соне, где ей лучше устроиться и чем заняться в его отсутствие. Они уже знали, что она ждет ребенка.

Было отдано особое распоряжение, чтобы никто не провожал солдат на станцию, хотя, в сущности говоря, никто не должен был и знать, что они отъезжают. Чтобы обеспечить полную секретность, они грузились на поезд ночью, всколыхнув всю округу топотом ног и ревом грузовиков, перевозивших военное имущество на станцию.

Солдатам в поезде свойственно создавать впечатление крайней разнузданности. Они покидают лагерь щеголеватыми, как на параде. Проходят по платформе церемониальным маршем, словно по казарменному плацу. Затем их распределяют по вагонам — и с этого момента начинается процесс трансформации и разложения. Сбрасываются мундиры, вылезают на свет божий омерзительные свертки с едой, окна заволакивают густые облака табачного дыма, пол в несколько минут исчезает под толстым слоем окурков, обрывков бумаги, кусков хлеба и мяса; в минуты отдыха все принимают чрезвычайно непринужденные позы; одни напоминают трупы, слишком долго пролежавшие неубранными, другие уцелевших участников разгула в духе античных сатурналий. Аластэр большую часть ночи простоял в проходе, впервые за все время испытывая ощущение полной оторванности от прежней жизни.

Перед рассветом, в силу непостижимо темного, как джунгли, процесса распространения новостей среди простых солдат, всем стало известно, что им предстоит не бой, а служба «в береговой обороне, ... ее в душу».

Поезд шел как ходят воинские поезда — припадочными рывками между долгими стоянками. Наконец в разгар утра они прибыли к месту назначения и прошли маршем через небольшой приморский городок, мимо оштукатуренных пансионатов с полукруглыми фасадами в ранневикторианском стиле, эстрады для оркестра эпохи Эдуарда VII и бетонного бассейна в новейшем стиле, в три фута глубиной, с синевой на дне, призванном оберегать детей от приключений и романтики взморья. (Здесь не было ни раковин, ни морских звезд, ни медуз, которые истаивают на песке, ни гладких стеклянных камешков, ни бутылок, в которых могут быть запечатаны письма потерпевших кораблекрушение моряков, ни больших волн, которые вдруг сбивают тебя с ног. Зато няньки могли с абсолютно спокойной душой сидеть вокруг этого прудка). Дальше, еще в двух милях за пригородом одноэтажных домов с верандами и обращенных в жилища железнодорожных вагонов, в парке прогоравшего за последние годы летнего клуба для них был подготовлен лагерь.

Вечером Аластэр позвонил Соне; она приехала на следующий день и сняла номер в отеле. Отель был простой и уютный, и Аластэр приходил к ней по вечерам после службы. Они пробовали возродить атмосферу зимы и весны тех дней в Суррее, когда солдатская жизнь Аластэра представлялась им полным новизны и необычности перерывом их домашних будней. Но времена изменились. Война вступила в новую, еще более славную фазу. Та ночь в поезде, когда он думал, что, их бросят в бой, стояла теперь между Аластэром и его прошлым.

Батальону был отведен для обороны прелестный семимильный участок береговой линии, и они с упоением принялись искоренять все удобства приморской полосы. Они забрали песок в колючую проволоку и снесли лестницы, ведущие с эспланады на пляж Они изрыли стрелковыми ячейками общественные парки, заложили мешками с песком эркеры в частных домах и при содействии соседней саперной части блокировали дороги бетонными надолбами и дотами. Они останавливали и обыскивали все автомашины, проезжавшие через участок, и изводили местных жителей требованием предъявлять удостоверение личности. Смолвуд семь ночей подряд просидел с заряженным револьвером на площадке для игры в гольф: прошел слух, что там видели вспышки, и он хотел выследить виновника. Капитан Мейфилд открыл, что телеграфные столбы пронумерованы цифрами из гвоздей с латунными шляпками, и счел это делом рук «пятой колонны». А однажды вечером, когда с моря наполз туман, капрал, командовавший отделением, в котором служил Аластэр, послал донесение, что видит дымовую завесу противника, и на многие мили окрест от поста к посту разнеслась весть о вражеском вторжении.

— Как я погляжу, тебе не нравится больше военная служба, — сказала Соня после трех недель береговой обороны.

— Не то чтобы не нравится. Мне кажется, я мог бы делать что-то более полезное.

— Но ты же говорил, что твой миномет один из ключевых пунктов всей обороны, милый.

— Это так, — сказал Аластэр из чувства долга.

— Так в чем же дело? И тут Аластэр сказал:

— Сонечка, будет очень паршиво с моей стороны, если я попрошусь на особую службу?

— А это опасно?

— Ну, не так чтобы очень. Зато страшно увлекательно. Сейчас набирают людей в особые рейдерские отряды. Они высаживаются с моря во Франции, в темноте подкрадываются к немцам с тыла и режут им глотки.

Он был взволнован. Он перевертывал новую, страницу в своей жизни, подобно тому как более двадцати лет назад, лежа на животе перед камином с переплетенной подшивкой «Чамз», открывал первую страницу следующего выпуска.

— Выбрал же ты время бросить женщину, — ответила она. — Но я понимаю, тебе хочется.

— У них особые ножи, пистолет-пулеметы и кастеты. И обувь с веревочными подошвами,

— Господи помилуй, — сказала Соня.

— Я узнал об этом от Питера Пастмастера. У них в полку один офицер собирает такой отряд. Питер уже сколотил группу. Он говорит, я могу быть у него командиром отделения. Очевидно, они смогут устроить мне офицерское звание. Вокруг пояса у них веревочные лестницы, а в швы мундиров они зашивают напильники на случай побега. Ты не будешь очень уж против, если я соглашусь?

— Нет, милый. От веревочной лестницы мне тебя не удержать. Только не от веревочной лестницы. Я понимаю.

Анджела никогда не думала о том, что Седрик может погибнуть. Она узнала о его смерти из официальной телеграммы и несколько дней не хотела говорить об этом ни с кем, даже с Безилом, а когда заговорила, начала не с начала и не с конца, а как бы продолжая начатую мысль.

— Я знала, что нам нужна чья-то смерть, — сказала она. — Только я никогда не думала, что это будет он.

— Ты хочешь выйти за меня замуж? — спросил Безил.

— Пожалуй, да. Ни ты, ни я не смогли бы связать свою жизнь с кем-нибудь еще.

— Это так.

— Тебе хотелось бы быть богатым, так ведь?

— А будет ли вообще кто-нибудь богатым после этой войны?

— Уж если кто и будет, то я безусловно. А если никто, тогда, мне кажется, не такая уж беда быть бедным.

— Я сам не знаю, хочу ли я быть богатым, — сказал Безил, подумав. — Ты знаешь, я не жаден до денег. Мне нравится лишь добывать их, а не иметь.

— Во всяком случае, это неважно. Главное, мы теперь неразлучны.

— Пусть нас соединит только смерть. Ты всегда думала, что это я должен умереть, так ведь?

— Так.

— Укушенный остался жив, собака околела... Ну что ж, во всяком случае, сейчас не время думать о женитьбе. Посмотри на Питера. Не прошло и полутора месяцев, как он женился, а он уже записался в отряд сорвиголов. Какой смысл жениться, когда жизнь, вон она какая? Я не вижу толку в женитьбе, если нет надежды на покойную старость впереди.

— В военное время главное — не думать о будущем. Будто идешь по затемненной улице с затемненным фонариком. Видишь перед собой только на шаг.

— Я ведь буду ужасным мужем.

— Да, милый, разве я не знаю? Но, видишь ли, в нынешние времена ни от чего нельзя требовать совершенства. В прежние времена, если что-нибудь одно было не так, то уж казалось, все пропало. Ну, а теперь до конца наших дней будет иначе: если хоть что-нибудь одно так, как надо, то и славу богу.

— Это очень напоминает беднягу Эмброуза в его китайском настроении.

Бедняга Эмброуз переехал на запад. Лишь кишащая ширь Атлантики отделяла его теперь от Парснипа. Он снял комнаты в небольшом рыбацком городке, и огромные морские валы бились о скалы под самыми его окнами. День проходил за днем, а он абсолютно ничего не делал. Падение Франции не встретило почти никакого отклика на этом отдаленном берегу.

Вот страна Свифта, Бэрка, Шеридана, Веллингтона, Уайльда, Т. Э. Лоуренса, думал он. Вот народ, некогда давший начало великой имперской расе, чей гений ярко блистал на протяжении двух поразительных столетий успехов и расцвета культуры; теперь он тихо затворяется в своих туманах и отворачивается от мира, девиз которого — борьба и действие. Блаженные островитяне, думал Эмброуз, благодушные, неинтересные эскеписты, которые насмотрелись на золотые позументы и блеск свечей и уходят с пира до того, как в бледном свете зари станет видна запятнанная скатерть и лицо подвыпившего шута!

Он знал, что это не по нем; глухой кочевнический инстинкт в крови, вековое наследие бродяжничества и созерцательности не давали покоя. И ему представлялись не буруны Атлантики, а верблюды, возмущенно трясущие головами на светлеющем небе, когда караван паломников просыпается для нового дневного перехода.

Старый Рэмпоул сидел в своей комфортабельной камере и повертывал книгу к свету, ловя последние отблески угасающего дня. Он был сосредоточен и восхищен. В возрасте, когда люди в большинстве своем стремятся сохранить старые, привычные радости, а не искать новых, — точнее говоря, в возрасте шестидесяти двух лет, — он вдруг открыл для себя прелести развлекательной литературы.

В авторских списках их фирмы числилась женщина, за которую Бентли всегда было немножко стыдно. Свои книги она подписывала «Рут Маунт Дрэгон"; это был псевдоним, под которым скрывалась некая миссис Паркер. Вот уже семнадцать лет подряд миссис Паркер каждый год выпускала роман о домашних перипетиях какой-нибудь семьи, каждый раз новой, вернее сказать, новой лишь по фамилии, так как при всех мелких различиях в композиции и фабуле, по существу, эти семьи ничем не отличались одна от другой. Однако все книги миссис Паркер были отмечены печатью «обаяния». То это было повествование о трех дочерях полковника, живущих в стесненных обстоятельствах на птицеводческой ферме, то повествование о многообильном семействе, совершающем круиз по Адриатике, то рассказ о докторе-молодожене из Хэмпстеда. Все комбинации и ситуации, могущие встретиться в жизни верхней прослойки среднего класса, методически эксплуатировались миссис Паркер на протяжении семнадцати лет, но «обаяние» оставалось неизменным. Круг ее читателей был не особенно широк, но основателен; что касается, литературного вкуса, его составляли люди, ушедшие от тех, кому просто нравится процесс чтения, но отнюдь не приставшие к тем, кто любит одни книги и не любит других. Рэмпоул знал миссис Паркер за автора, чье творчество было не вовсе опустошительно для его кармана, а потому, когда новый образ жизни и созерцательные тенденции, которым он способствовал, побудили его взяться за чтение романов, он начал с нее и сразу же перенесся в неведомый ему мир совершенно очаровательных, достойных уважения людей, про которых он имел все основания думать, что таких не существует в природе. С каждой новой страницей все более глубокое удовлетворение сходило на старого издателя. Он уже прочел десять книг и жадно предвкушал удовольствие, с каким перечтет их, когда доберется до конца семнадцатой. Бентли даже пришлось дать обещание привести к нему миссис Паркер в неопределенном будущем. Тюремный священник также был почитателем ее таланта, и акции Рэмпоула сильно повысились, когда он раскрыл ее псевдоним. Он даже почти обещал священнику, что познакомит его с ней, и не мог упомнить, чтобы когда-нибудь еще был так счастлив.

Питер Пастмастер и смехотворно молодой полковник нового рода войск составляли в Брэттс-клубе список подходящих офицеров.

— Похоже, большую часть времени на войне приходится лоботрясничать, — сказал Питер. — Так, по крайней мере, будем лоботрясничать с друзьями.

— Я получил письмо от человека, который утверждает, что он ваш друг. Некто Безил Сил.

— Он тоже хочет к нам?

— Да. Он подойдет?

— Вполне, — ответил Питер. — Серьезная личность.

— Ладно. Запишу его вместе с Аластэром Трампингтоном, будет у вас вторым младшим офицером.

— Ой, бога ради, не надо. Сделайте его офицером связи.

— Вот видишь, я все о тебе знаю, — сказала Анджела.

— Ты не знаешь одного, — отвечал Безил. — Если ты действительно хочешь еще раз остаться вдовой, тогда нам лучше поторопиться с женитьбой. Я, кажется, тебе еще не говорил, что меняю лавочку.

— Что такое?

— Это совершенно секретно.

— Но почему?

— Видишь ли, в военном министерстве за последнее время все стало не так, как было. Не знаю почему, полковник Плам разлюбил меня. Похоже, ему обидно, что я так нагрел его на «Башне из слоновой кости». С той поры мы как-то с ним раздружились. Да и, знаешь ли, эта лавочка устраивала меня зимой, когда мы еще по-настоящему и не воевали. Ну, а теперь она мне не подходит. Теперь для мужчины есть только одно серьезное занятие — бить немцев, и, пожалуй, мне это понравится.

— Безил ушел из военного министерства, — сказала леди Сил.

— Вот как, — сказал сэр Джозеф, и сердце его упало. Вот оно опять. Старая история. Пусть новости со всех концов света чрезвычайно отрадны; пусть у нас есть новое мощное секретное оружие — и, бедный болван, он действительно верил в то, что оно у нас есть, — пусть он сам занимает почетный, ответственный пост, — бедный болван шел в тот день обсуждать в салонном кругу, какие хобби можно рекомендовать служащим подразделений вьючно-гужевого транспорта, — пусть, пусть, пусть, но ему не уйти от Безила, это его беспощадное memento mori{44}, и не будет ему с ним покоя. — Вот как, — сказал он. — Да, так, конечно

— Он пошел в особые отборные части, которые сейчас организуют. Им предстоят большие дела.

— Он действительно уже там?

— Ну да.

— И я ничем не могу ему помочь?

— Ах, Джо, дорогой, вы так добры... Нет. Безил все устроил сам. Полагаю, ему очень помогло то, что он так блестяще зарекомендовал себя в военном министерстве. Не всякий молодой человек согласится тянуть лямку скучной службы в учреждении, когда все ищут дела поувлекательней — взять хотя бы глупую дочку Эммы Гранчестер с ее пожарной командой. И вот теперь он вознагражден по заслугам. Не знаю, что именно они будут делать, но, как мне говорили, что-то очень лихое, и вполне возможно, они окажут решающее влияние на исход войны.

Омрачительный момент был позади. Сэр Джозеф, не перестававший улыбаться во все время разговора, улыбался теперь с искренним довольством.

— В воздухе носится что-то новое, — сказал он. — Я вижу это повсюду.

И, бедный болван, на сей раз он был совершенно прав.