Глава тринадцатая.

1

Поджидая фотографа, я озирался вокруг. От выпитого узо шумело в голове, и мне вдруг показалось, что вся Кефаллиния накренилась влево, наподобие севшего на мель парохода, и вот-вот соскользнет со всеми своими улицами и домами в залив. Потом мне почудилось, что остров накренился в другую сторону и что сейчас вся площадь, вместе с выстроившимися вдоль тротуаров стандартными домами, со столами и стульями кафе Николино, опрокинется через гребень холма, возвышавшегося рядом со мной.

Одурманенный выпитым узо, я видел Кефаллинию без прикрас. Вернее, не столько видел, сколько ощущал физически. Ведь этот остров — не такой, как все, не просто клочок земли, покрытый известняком. Здесь почва так же, как этот призрачный воздух, напоена смертью. Здесь, у меня под ногами, передо мной, на обрубленном четырехугольнике площади, и там, дальше, на развороченных дорогах, в лесу, на полях, земля химически соединилась со смертью. Я ощущал это через подметки ботинок.

Сквозь винные пары передо мной вырисовывался остров-мученик; я не столько видел его, сколько чувствовал всем своим существом. Это обступавшее со всех сторон море, эти размытые краски, эти грани, определенные природой: четкие линии, отделяющие скалу от моря, лес от виноградника, развалины от деревянных шведских коттеджей. Хотелось вскочить и бежать. Но куда? Ведь парома не будет до вечера.

К тому же возвращался Паскуале Лачерба. Он шел, прихрамывая, через накренившуюся площадь, но почему-то держался на ногах и не падал.

2

«Как убежишь, если вокруг — вода и небо без конца, без края?»

Ответ подсказали долгие дни и часы колебаний: ночь в Ликсури, беспрерывное гудение «юнкерсов», предательство командования армией, телефонограммы и нерешительность генерала. Ощущение безвыходности, не покидавшее, несмотря на, казалось бы, безграничный морской простор, ощущение, что пружина вот-вот сработает (и если чья-нибудь рука ее не остановит, то ловушка захлопнется), внезапно прошло. Ответ пришел с моря.

Капитан решил: нельзя, чтобы ловушка захлопнулась, — надо остановить баржи.

Освещенные лучами заходящего солнца, у входа в залив появились три понтонные баржи с вооружением и солдатами. Поначалу их можно было принять за остатки затонувшего судна, плавающие без руля и без ветрил с мертвым грузом на борту. В действительности баржи везли подкрепление для подполковника Ганса Барге: отборные войска и танки.

Альдо Пульизи ясно их видел. Он навел бинокль, и перед ним возникли низко надвинутые на лоб каски, скрывающие лица. Он рассмотрел ощетинившиеся черным железным частоколом дула винтовок, позади молчаливо сидящих солдат — громады танков.

Баржи мерно покачивались на слабой волне. Зарево заката озаряло всю бухту, освещало группы домиков на холмах и выжженные летним зноем сосновые леса, пламенело в стеклах окон Аргостолиона и Ликсури. Сейчас баржи стоят у самой линии горизонта, там, где, по слухам, клокочет подводный вулкан, но не успеешь оглянуться, как они окажутся рядом.

«Ведь вот, — подумал Альдо Пульизи, — горит себе да горит вулкан подводного кряжа под днищами трех барж, под ногами немецких солдат...»

И решил, что западню надо уничтожить. Горизонт наступал, смыкался вокруг Кефаллинии, и отсюда, с холма за Аргостолионом, с новой позиции своей батареи он мог сделать это одним взмахом руки. Надо, чтобы путь к горизонту оставался открытым, иначе не будет ни неба, ни воздуха, и дивизия очутится во мраке ночи.

Капитан отдал приказ взять баржи на прицел. Он мог бы этого и не делать: люди уже стояли на своих местах у орудий и тоже смотрели в море, смотрели, потрясенные и завороженные, словно перед ними предстала сама смерть. Они поняли, что баржи надо остановить и что сегодня, тринадцатого, после стольких дней томительного ожидания, это предстоит сделать именно им.

Альдо Пульизи уточнил данные для стрельбы и, снова наводя бинокль на немецкие каски, на покачивавшийся на воде частокол винтовок и стену танков, почувствовал радостное возбуждение: еще несколько секунд, и он начнет действовать вопреки приказам «Супергреции» и командования армии, выведет дивизию из оцепенения, подтолкнет замешкавшуюся руку генерала. И безотчетно предвкусил удовольствие от этого акта неповиновения, оттого что он, винтик военной машины, ступенька иерархической лестницы, наконец вкусит радость самостоятельности, вновь обретет свое «я».

Он скомандовал «огонь!» и вместе с радостным ощущением бунта и непривычным сознанием свободы почувствовал тревогу, страх перед неведомым: ведь он пошел против всей системы и ее законов.

Море у Аргостолиона покрылось белыми дымными облачками пены; однообразный ритм волн нарушился — вода забурлила. Баржи вздыбились, потом плашмя плюхнулись на воду, нырнули в образовавшиеся воронки, снова выплыли на поверхность. Неподвижно темневшие безмолвные фигуры с криком забегали от одного борта к другому.

Капитан прислушался к стрельбе своей батареи, и закат засиял новым светом. Ему показалось, что вместе с докрасна раскаленными пушками стреляет и он сам, стреляет, чтобы защитить кого-то, кто стоит за его спиной и давно просит отомстить за поруганную честь. Стреляет, чтобы отомстить за грустные глаза Катерины, за всех тех несчастных, одетых в черное, женщин, которые встречались ему на его победном пути. Чтобы отомстить и за своих женщин тоже, — за Амалию, за жен своих солдат, за всех солдатских жен, которых встречали на своем пути другие солдаты, солдаты армий, наводнивших Италию.

Ему казалось, что он стреляет во всех, кто носит военную форму, стреляет в Карла.

Баржи затонули, вода закипела, забурлила... Они исчезли почти незаметно для глаза, ушли под воду вместе с частоколом штыков. На поверхности взбудораженного моря плавали обломки, мелькали непокрытые головы, руки, судорожно цеплявшиеся за щепки.

Пушки умолкли, стрельба прекратилась. Когда все стихло, стали слышны крики о помощи: это кричали немецкие солдаты.

Капитан смотрел вдаль; горизонт снова очистился — его больше не заслоняли ни винтовки, ни танки. Море постепенно успокаивалось, принимало свой обычный вид. Бешеные, свирепые искорки, сверкавшие за минуту до этого в глазах артиллеристов, тоже погасли; солдаты застыли возле орудий. По-прежнему струился свет умиравшего дня.

«Что сейчас будет?» — подумал капитан.

Солнце клонилось к закату; орудия, на которых играли зеленые отсветы сосен, еще дымились. Неужели с тех пор, как он проснулся в мягкой кровати Катерины и принял командование батареей, прошло всего несколько часов?

Все смешалось, обычный порядок нарушен. Кефаллиния, весь мир стали неузнаваемы, точно вывернутая наизнанку перчатка. Но горизонт чист, значит, он таит прежние возможности: путь открыт. «А это самое главное», — сказал себе капитан.

От Ликсури отошли два сторожевых катера. Немецкие вымпелы затрепетали на ветру. Катера помчались туда, где среди щепок и остатков пены выныривали головы солдат. Из-за холма, в сторону Аргостолиона, вылетел гидросамолет. Когда он долетел до середины залива, танки, укрытые в эвкалиптовой аллее, как по команде, разом открыли огонь. Грохот выстрелов пронесся меж деревьев, ворвался на площадь Валианос, глухим эхом прокатился по улицам, отдался между фасадами домов.

Альдо Пульизи и его артиллеристы следили за первыми нерешительными действиями танков: машины выезжали из аллеи, чтобы встать поближе к площади. Ветви эвкалиптов, которыми они были замаскированы, сползали с них, точно изношенная одежда. Пушки вращающихся башен стреляли прямой наводкой.

Капитан обернулся, чтобы отдать артиллеристам следующий приказ, но те уже сами заняли свои места и наводили орудия на ползущие танки. Он даже не успел скомандовать «пли!». Его опередили. Между танками черным пламенем взметнулась земля. Тогда «тигры» поспешно поползли назад, на прежнее место, укрылись за деревьями. Только пушки стали бить яростнее прежнего. Немецкие танкисты не ожидали, что итальянцы поведут себя подобным образом. Наверное, не веря своим глазам, прильнули к амбразурам...

Завязалась перестрелка и на улицах города: пехотные подразделения поспешили на площадь Валианос и открыли ответный огонь. Потрескивали винтовочные выстрелы, стрекотали автоматы, слышались сухие короткие удары — будто били в консервную банку: это стреляли легкие танки.

Капитан Альдо Пульизи перевел бинокль на позолоченные солнцем крыши Аргостолиона, но ничего, кроме крыш и стен, рассмотреть не смог. Увидеть итальянскую дивизию в этой паутине улиц было невозможно. «Вот, — подумал он, — стоило мне поднять руку — подать знак, уничтожить западню, как все пришло в движение: дивизия ответила на мой призыв».

Гидросамолета он не заметил. А тот, перелетев через залив, кружил над городом. Капитан понял, в чем дело, только тогда, когда над одной из крыш взметнулись языки пламени и поползли черные клубы дыма; крыша рухнула, точно какая-то скрытая внутри таинственная сила толкнула ее снизу вверх; теперь вместо крыши над освещенным последними лучами угасающего дня домом зияла пустота.

Потом вдоль геометрически точной линии полета так же плавно распахнулись крыши других домов: зазияли под открытым небом разноцветные, словно игрушечные, комнаты.

Откуда-то с разных сторон острова начали стрелять зенитные пулеметы. Вокруг гидросамолета появились небольшие черные облачка, но он легко и быстро оставил их позади и скрылся за горой.

Внезапно танки, стоявшие возле площади Валианос, прекратили огонь. По аргостолионскому мосту вдоль берега моря шел броневик, и над крышей его кабины развевался белый флаг. Батарея сразу замолкла; прекратилась перестрелка и на улицах города. Только высоко в небе долго не таяли легкие черные облачка.

«Неужели немцы сдаются?» — недоумевал Альдо Пульизи. Артиллеристы, стоя около орудий, тоже смотрели вниз на белый флаг, трепетавший на ветру, всё ближе и ближе к Аргостолиону. В их глазах застыл тот же вопрос. Что бы могло значить это белое видение над серой крышей броневика? Вот оно промелькнуло вдоль края моста, отразившись в темной воде залива, исчезло среди домов на окраине Аргостолиона и устремилось к центру.

Неужели немцы сдаются? Ни капитан, ни солдаты не могли этому поверить. Но после того, как они сделали несколько выстрелов из орудий, к ним пришло какое-то удивительное спокойствие. Им казалось, что теперь, когда они проявили самостоятельность, они готовы встретить любую опасность и ничто им не грозит — они победят. Они вдруг почувствовали себя настоящими солдатами, чего раньше, например, в горах Албании или в деревнях Греции, с ними никогда не бывало. Они поняли, что немцев тоже можно остановить, потому что в сущности немцы — такие же люди из плоти и крови, как и все. (А поскольку их тоже ждет неминуемое поражение, то, значит, им также плохо, как и итальянцам.) Они сами вместе со своим капитаном по своей инициативе открыли огонь по баржам, и им показалось, что в огне их батареи сгинули все унижения, которых они натерпелись со дня перемирия, а вместе с ними — мука ожидания, усугубляемая ощущением, что где-то за твоей спиной совершается предательство. А может быть, и кое-что еще, что коренилось глубже и началось еще раньше...

Вот пройдет несколько минут и броневик с парламентерами появится на площади Валианос.

Оказывается, стоило сделать несколько орудийных залпов, потопить баржи и преградить путь танкам, чтоб подполковник сообразил, каково реальное положение вещей.

«Неужели это действительно так?» — мучительно размышлял Альдо Пульизи.

Солдаты смотрели вниз, щурясь от яркого солнца, от напряжения скривив гримасой рот, не зная, верить ли собственным глазам. Хотелось кричать, петь песни (про любовь, а не про войну), прыгать по пушкам, плясать на снарядах, бросать вверх каски. Они уселись среди орудий и лежащих штабелями снарядов, поглядывая то на город, то на море. Закурили, зажав тоненькие сигареты в почерневших от копоти неуклюжих пальцах. Говорили вполголоса, словно стеснялись друг друга.

Солнце скрылось за горизонтом. Облака дыма над разбомбленными домами рассеялись, растаяли в вышине. Немецкие сторожевые катера, подобрав тонувших солдат, направились на запад, к Ликсури. Над Ликсури появилась эскадрилья транспортных самолетов — «юнкерсов». Они шли безукоризненно ровным строем, напоминающим острие копья, освещенные лучами закатившегося солнца, и в сумерках их можно было принять за чудовищных механических птиц, выкрашенных в розовый цвет.

Солдаты перевели взгляд вверх: черные кресты на кабинах летчиков вырисовывались все отчетливее и отчетливее. А когда кресты стали видны полностью, то стальные птицы казались летучей погребальной процессией. И тогда капитану и артиллеристам, которые следили, задрав голову, за полетом «юнкерсов», почудилось, что темные кресты, намалеванные на кабинах и на крыльях немецких самолетов, это и есть ответ на их вопрос — крушение всех надежд.

— Синьор капитан, им опять дали подкрепление, — сказал кто-то. В голосе звучала тоска. Недавний почти детский восторг от одержанной победы угас.

Зазвонил телефон: капитана Альдо Пульизи вызывали в штаб.

— Немцы сдались? — спросил он в трубку. Человек на другом конце провода разразился проклятиями.

— Сдались? Черта с два! Просят временно прекратить военные действия.

Альдо Пульизи положил трубку. Он вдруг почувствовал сильную усталость.

Было и без того душно, а вокруг тесным кольцом сгрудились офицеры и солдаты. «Ну что, сдались?» — спрашивали они. Спрашивали, не произнося ни слова. И точно так же, молча, он им ответил: «Нет».

Капитан присел на стоявший рядом ящик, провел ладонью по щекам. Обнаружил, что оброс: не брился несколько дней. Его уход из уютной комнаты Катерины в то утро был похож на бегство. Рубашка и майка грязные. Весь пропах потом, маслом, бензином, железом. И. как откровение, в голове промелькнуло: это и есть запах войны.

Он попросил Джераче приготовить воду, мыло, бритвенный прибор, принести чистую рубашку и смену белья.

— Пойду на свидание, — объяснил капитан.

— С кралей? — подхватил шутку Джераче. Но глаза его смотрели тускло, говорить не хотелось.

Поднявшись с ящика, капитан снова увидел на мосту броневик: он ехал из города уже без белого флага и сливался с первыми ночными тенями. Исчезли куда-то и сторожевые катера. Глубокая тишина воцарилась на море и в горах, на равнине, в раненом городе и на батарее. Бреясь, капитан прислушивался к ней как завороженный, потом протер обветренное лицо кремом и внимательно посмотрелся в зеркальце. «Да, это я, я все еще на Кефаллинии, — сказал он себе. — За плечами у меня — прошлое; дома ждут жена и сын, а в домике по дороге к Святому Феодору — Катерина. Я — офицер регулярной армии, самовольным приказом стрелять по немцам нарушивший установленную дисциплину, грубо попрал всю систему субординации».

«Уж не угодил ли я случайно, сам того не желая, в герои? — подумал он, внимательно всматриваясь в свое изображение. — Ничего подобного: просто выполнил приказ законного правительства, — вот и все».

И хотя нервный подъем прошел, он оставался спокоен. Завтра, когда он предстанет перед военно-полевым судом, этот довод прозвучит достаточно веско.

3

Карл Риттер следил за происходившим с холмов Ликсури. Он стоял у телефона и терпеливо ждал, когда коммутатор механизированного города из стали и огня, расположившегося за его спиной, вокруг него, впереди него, скажет ему, что он должен делать.

Но приказа наступать он так и не получил: было велено не трогаться с места и ждать.

Он подчинился, продолжал наблюдать за происходящим. Видел, как затонули баржи, как гидросамолет бомбил город, как стреляли танки.

Он внимательно следил за ходом событий, но никак не мог взять в толк, что же все-таки происходит. Не мог понять, как могли итальянцы пасть так низко, докатиться до такого подлого предательства. И, главное, не понимал, как они сами не видят, что роют себе могилу.