Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Глава девятая

1

Над Ликсури и над Аргостолионом кружили «юнкерсы». Громоздкие черные транспортные немецкие самолеты медленно подлетали, делали несколько больших кругов и садились на зеркальную морскую гладь. Подполковнику Гансу Барге шло подкрепление. Это было утром десятого.

«Неужели нам придется сдать оружие?» — спрашивал себя капитан Пульизи. Он следил за полетом «юнкерсов», оглянулся назад, на горы, направил бинокль на улицы и крыши Аргостолиона. Незадолго до этого командиров подразделений известили по телефону, что подполковник, явившись к генералу, потребовал, чтобы дивизия сдалась немцам.

Он потребовал, чтобы завтра, в 11 часов утра, на площади Валианос дивизия сложила оружие.

Капитан прислушался к голосам на холме: артиллеристы толковали о «Супергреции», о правительстве Бадольо, о том, что сейчас самое время атаковать немцев. Прислушался к рокоту самолетов в небе, к гулу автомобилей и немецких мотоциклов, разъезжавших по дорогам острова. На пыльных дорогах Кефаллинии царило необычное оживление.

«Неужели мы действительно выстроимся завтра в одиннадцать ноль-ноль на площади Валианос, будто на параде, и сложим оружие?»

Не хотелось об этом думать. Война окончена, скоро всех распустят по домам. Сейчас надо восстановить нить, которая оборвалась на все эти долгие годы. Прислушиваясь к голосам и звукам острова, он пытался вспомнить голоса и звуки родных улиц, вспомнить комнаты своего дома — такие далекие, что не верилось в их реальное существование, — представить себе лицо и глаза Амалии. Он вспомнил сына. Сколько раз он его видел с момента рождения? Облик мальчика расплывался и был таким же чужим, как голос Амалии. Перед его глазами вырисовывалось лицо Амалии — холодное, суховатое, хотя и красивое, — но представить себе ее голос, воскресить его в памяти он не мог.

Его разбирала злость: неужели так и не удастся вспомнить, какой у Амалии голос? Это была даже не злость. Его охватило какое-то смятение. Он снова и снова пытался восстановить в памяти забытый тембр, пожалуй, сам не совсем сознавая, зачем ему это.

Голос у нее был мягкий, хотя и сильный; по мере того как она говорила, он становился нежнее... Но как только ему начинало казаться, что он вспомнил, он в отчаянии спохватывался: это был вовсе не голос жены, а голос Катерины.

«Катерина... Прежде, чем покинуть остров и вернуться домой, надо зачеркнуть целый кусок жизни — долгие годы войны. Надо вычеркнуть из памяти Катерину».

Силясь воскресить прошлое, он устремлял застывший взгляд куда-то вдаль, в пустоту, и в памяти возникали тройники в Ломбардской долине, неподалеку от Милана, где он гулял со своей девушкой, — в ту пору Амалия еще была его девушкой; вспоминал, как они сидели у каменной ограды возле старой фермы. В то же время он видел дороги, которые вели на Аргостолион и по которым катились маленькие, сверкающие, точно игрушечные, автомобили; их становилось все больше и больше, и все они устремлялись к городу.

Он мысленно воспроизводил разговоры, которые они вели с Амалией, сидя под увитой плющом каменной оградой, но и это не помогло — вспомнить ее голос не удавалось. Она являлась перед ним либо совсем немая, либо с голосом Катерины. Одновременно он слушал своих офицеров — они докладывали о полученных по телефону распоряжениях командования.

«Всем старшим офицерам дивизии надлежит явиться к генералу для участия в военном совете. Генерал намерен обсудить требования подполковника Ганса Барге».

«Неужели сдадимся?» — спрашивал себя капитан.

«Командирам подразделений оставаться на местах».

Капитан направил бинокль на город, пытаясь отыскать среди нагромождения домов знакомый фасад итальянского штаба. Ему показалось, что он его узнал и даже увидел в окно сидевшего за письменным столом генерала в тот самый момент, когда тот, не отрывая глаз от листа бумаги, белевшего в его бессильно упавших на стол руках, выслушивал соображения старших офицеров. Капитану почудилось даже, что он может различить, что написано на листе, который держит в руках генерал: это был приказ «Супергреции» о сдаче оружия подполковнику Гансу Барге.

Капитан перевел бинокль на «юнкерсы». Они по-прежнему летали в поле действия зениток. И он снова подумал, что из-за этого проклятого мундира приходится ждать, пока кто-то примет решение и за тебя, капитана Пульизи. «Что ж, в конце концов это даже удобно — пускай за меня решают генерал или созванные на военный совет старшие офицеры».

«Какое, однако, они примут решение?» — спрашивал он себя.

Вскоре крохотные автомобили выехали из Аргостолиона и устремились по дорогам острова в обратном направлении: старшие офицеры возвращались на свои командные пункты. По склонам холмов и гор, среди сосновых лесов вновь замелькали яркие блики — отсветы автомобильных стекол и полированных крыльев машин. Зазвонил полевой телефон, и незнакомый телефонист произнес:

— Все старшие офицеры, кроме двух, высказались за сдачу оружия немцам.

«Завтра, в 11 часов утра, на площади Валианос», — машинально повторил про себя капитан Альдо Пульизи. Встретив вопрошающий взгляд Джераче, офицеров, солдат, чтобы не видеть их глаз и не отвечать на их вопросы, он отошел подальше от палатки и сел под оливой, откуда был виден залив и весь Аргостолионский полуостров до самого мыса Святого Феодора — широкая пустынная морская гладь.

«Правильно ли это решение?» — спрашивал себя Альдо Пульизи.

«Ведь правительство Бадольо требует беречь оружие и в случае нападения противника защищаться. Дивизия в состоянии не только обороняться, но и разоружить солдат Ганса Барге; она может это сделать за несколько часов. Так почему же решили сдаваться? Почему предпочли подчиниться «Супергреции», а не приказу законного правительства?»

Он встал, как бы пытаясь бежать от самого себя, чтобы не отвечать на собственные вопросы. Злости больше не было: наступила апатия. Где-то позади него возбужденно говорили, кричали артиллеристы.

— Нас десять тысяч, а их — три, — то и дело повторяли они, и приходили все к той же мысли: стоит генералу и старшим офицерам подчиниться приказу правительства, и немцы сдадутся без единого выстрела. Солдаты задавали тот же вопрос, что и он: «С какой стати мы должны сдаваться?»

— Чтобы вернуться домой, — ответил кто-то. — Если мы сдадим оружие, немцы отпустят нас по домам.

Но эти слова утонули в хоре возмущенных возгласов. Никто не верил, что после сдачи оружия немцы отпустят их на все четыре стороны.

Альдо Пульизи прикрикнул:

— Вы что, военного трибунала захотели?

Голоса стихли, на холме воцарилась тишина; еще отчетливее стало слышно гудение автомобильных моторов и рокот «юнкерсов». Но стоило капитану отвернуться — он опять ушел под оливу, — как солдаты снова заговорили.

Он сидел, прислонившись к стволу дерева (в памяти опять возникла каменная ограда старой фермы); солдатские голоса, так сильно отличавшиеся от голосов Амалии и Катерины, не доходили до сознания. Он говорил себе: «Сейчас, после того как я переменил столько мундиров, важно одно: снять мундир навсегда, вернуться к себе домой, получить возможность ходить по улицам родного города под руку с Амалией, узнать наконец своего сына. Иными словами, оставить Кефаллинию ее обитателям, оставить Грецию и все остальные оккупированные итальянцами земли их народам. Предоставить Катерине Париотис самой решать свою судьбу. Вот что сейчас важно. А будет ли окружен немецкий гарнизон и кто сильнее — итальянская дивизия или немецкие солдаты, генерал или подполковник, — это меня не касается. Хорошо бы сесть на первый попавшийся пароход, направляющийся в итальянские воды, и уехать — с оружием или без оного, не все ли равно. Если как следует вслушаться в разговоры солдат, то и в них сквозит та же мысль. В конце концов все их рассуждения о том, надо ли разоружить немцев или разоружиться самим, подсказаны только желанием вернуться домой».

Он встал и направил бинокль вверх, туда, где вилась узкая дорога на Кардахату.

— Капитан, смотрите! — крикнул кто-то.

По узкой открытой тропе двигалась колонна солдат и машин: это спускался в долину, направляясь в Аргостолион, третий батальон 317 пехотного полка.

«Что происходит? — удивился капитан, — почему пехота покидает такое важное в стратегическом отношении пересечение дорог?»

— Идут сдавать оружие! — крикнули ему артиллеристы.

— Скоро и мы получим приказ. Все пойдем на площадь Валианос.

«Все может быть», — подумал капитан.

Части начали подтягиваться к городу для сдачи оружия. Вдруг все происходящее показалось ему невероятным, как будто лишь сейчас, увидев эту колонну солдат на марше, он понял всю нелепость создавшегося положения. Он опустил бинокль и продолжал вглядываться вдаль. Солнце слепило глаза.

Позади послышался голос Джераче.

— Это все генерал, — проговорил он. — Это он распорядился оставить Кардахату.

Кто-то крикнул:

— Генерал нас предал!

Альдо Пульизи не мог оторвать глаз от горной тропы, кишмя кишевшей солдатами и машинами. «Через несколько часов, а может быть и минут, его тоже позовут к полевому телефону, и он, капитан Альдо Пульизи, наверняка тоже получит приказ спускаться со своими артиллеристами в город. А завтра в одиннадцать ноль-ноль пехотинцы и артиллеристы дивизии «Аккуи» с развевающимися знаменами выстроятся в каре на площади Валианос и под музыку и аплодисменты многочисленной публики сдадутся немцам. Какой смысл во всем этом?»

Но ответить он пока не мог. Ему все еще не удавалось восстановить в памяти голос Амалии: в ушах по-прежнему звучал голос Катерины. «Он будет ждать приказа командования. Скорее бы дошла до них очередь. Чем сидеть здесь и ждать, лучше уж спуститься в долину до наступления темноты».

Он почувствовал себя бесконечно одиноким, отрезанным от всего мира. «Наверное, то же чувство одиночества испытывают сейчас и мои солдаты, все итальянцы, находящиеся на острове, — подумал он. — Бросили нас здесь, посреди моря, и не пришлют из Италии даже паршивенького самолетика, узнать, как мы тут... Генералу сейчас тоже, наверное, одиноко».

2

Генерал следил за передвижением войск, покидавших свои позиции в Кардахате. Он видел, как сползала с холмов ночная мгла, как вытягивались вдоль дороги ликсурийского полуострова, на противоположном берегу залива, вечерние тени; видел, как темнеют воды залива. Наступала третья ночь после того, как итальянское правительство объявило о перемирии. Генерал знал, что это будет третья бессонная ночь.

Он сидел за своим письменным столом. Справа, рядом с телефоном, — фотография жены. На заваленном бумагами столе перед ним все еще лежала отпечатанная четкими заглавными буквами радиограмма «Супергреции» за подписью генерала Веккьярелли.

Все это походило на дурной сон — и эта невероятная телеграмма, и эта подпись. «Вот сейчас проснусь, и окажется, что мне все приснилось: не было никакого подполковника Ганса Барге, никакого военного совета...» — в отчаянии думал он.

И мысленно снова отметил: какое странное совпадение — немецкий подполковник предъявил требование о сдаче оружия сразу после того, как была получена радиограмма генерала Веккьярелли.

Генерал смутно догадывался, что против него самого, против Кефаллинии и его дивизии в эти часы обманчивого ночного покоя зреет заговор. «Кто-то там, вдалеке, плетет сеть страшной интриги и вот-вот набросит ее на остров.

Как ее разорвать?

Явившись завтра утром на площадь Валианос и сдав оружие?

Пересечение дорог в районе Кардахаты уже оставлено. Следовательно, — рассуждал генерал, — у подполковника Барге не останется никаких сомнений относительно мирных намерений итальянской дивизии. Для того, кто хочет удержать остров, Кардахата имеет решающее значение; оставить ее значило конкретно продемонстрировать нежелание вступать в бой.

Или подполковнику этого покажется мало и он с согласия «Супергреции» будет настаивать на сдаче оружия? Если верно, будто он сам хочет, чтобы дивизия вернулась в Италию, то зачем же ее разоружать?»

Генерал подошел к окну. Густая тьма легла на воды залива, слилась с ними. В порту было пустынно, слышались только цоканье конских подков о мостовую и шаги патрульных, гулким эхом отдававшиеся в переулках и на безлюдных улицах. Дивизия спала — здесь, в городе, в лагерях, в охранении, в казармах.

«Спала ли?» — сам себе не поверил генерал.

«Как краток шаг от сна к смерти! — подумал он. — Стоит ему отдать приказ, и его солдаты переступят этот порог, отделяющий сон от смерти.

А может быть, в этот час никто в дивизии, точно так же, как сам он, не может сомкнуть глаз?

Какой следует отдать приказ, чтобы не сделать этот последний шаг, шаг к смерти?»

Он восстановил в памяти голоса старших офицеров, их соображения, их спор по поводу сдачи оружия немдам. «Все, кроме двух, придерживались одного мнения. Но что, если немцы не сдержат слова? Что, если правы те два офицера, которые возражали цротив подобной капитуляции? В таком случае надо атаковать немцев немедленно, предупредив возможное нападение с их стороны. Значит, подчиниться приказу правительства и пренебречь радиограммой «Супергреции»?»

«Но ведь от сна к смерти всего один шаг, — подумал он. — Ведь атаковать немцев тоже значит погибнуть». Еще никогда он не представлял себе положение так ясно, как сейчас, оставшись один на один со своей совестью.

Дивизия легко выиграет первое сражение, но потом «Люфтваффе»{9} ее разгромит. А итальянская авиация не сможет взять их под защиту: она занята на южном фронте. Военно-морской флот — тоже.

Они останутся здесь, на этом клочке земли, между небом и водой, — победители в ожидании возмездия, которое не замедлит свершиться.

«И свершат его немецкие самолеты», — подумал генерал и взглянул на небо, где спокойно мерцали звезды. Рокот «юнкерсов» давно стих. Перед его глазами раскинулась ночь — спокойная, безмятежная, как нельзя лучше подходящая для раздумий и для... козней.

А что где-то там, в далеких городах на континенте были люди, которые продолжали плести сеть интриги, он это чувствовал. «В Афинах, в Берлине, в Бриндизи. Почему правительство, бежавшее в Бриндизи, не отвечает на его запросы? Хотят, чтобы он один решил, как быть — сдаваться или давать бой? Хотят взвалить на него одного всю тяжесть последствий принятого решения?»

Но мысль о новом кровопролитии была невыносима. «На дорогах, по которым пройдет моя дивизия, не прольется больше ни единой капли крови», — решил он, опустив сжатые в кулак руки на подоконник.

Да, это была ночь великих решений. И он решил — окончательно и бесповоротно; большинство старших офицеров его поддержали. Лучше погибнуть самому, чем допустить, чтобы погиб хотя бы один солдат, чтобы к бесконечной веренице вбитых в землю крестов прибавился хотя бы один.

Он потер лоб, как бы желая прогнать представившуюся его глазам зловещую картину.

А если немцы не выполнят условий договора, если захватят в плен всю дивизию, что я тогда скажу своим солдатам?

Опять со всех сторон его обступали вопросы, и все начиналось сызнова. Казалось, решение совсем созрело, как вдруг все снова становилось зыбким.

Кого слушаться, короля или «Супергрецию»? Завтра — вернее, через несколько часов — выйти на площадь Валианос и сложить оружие или отвергнуть требования подполковника, принять вызов и дать бой? Снова пролить кровь?

Дальше