I
Было еще темно, но переполненные автомашины одна за другой доставляли на аэродром техников, инженеров, рабочих и солдат из группы оружия, интендантов, связистов, метеорологов, офицеров штаба... По широким и ровным полосам дорожек поплыли силуэты военных грузовиков, каждый тащил за собой реактивный истребитель, похожий на огромную птицу. Высоко задрав хвосты, самолеты послушно и бесшумно выстраивались в линию, и всякий раз, когда они проползали мимо электрических фонарей, на фюзеляжах вспыхивали светлые блики. Бригады техников засуетились вокруг боевых машин; длинные брюхатые бензовозы и обвешенные кабелями грузовики с генераторами по очереди объезжали самолеты. Потом в темноте послышался шум турбин, мгновение спустя расколовший ночь громоподобным ревом, и языки пламени озарили все вокруг алыми отсветами. В самом начале дорожки полыхнули турбины другого истребителя, затем еще одного, стоявшего рядом, и еще одного, и следующего... Грохот, заполнивший аэродром, сотрясал небо.
Автомобили начали подвозить пилотов, назначенных в первое утреннее дежурство.
Сегодня, как и обычно, Лыонг с друзьями дожидались машины на «автовокзале». Было ветрено, редкие капли дождя мелькали в свете фонаря. «Вокзал» располагался на перекрестке; ребята притащили сюда пустые ящики, сколотили из них несколько длинных скамеек и устроили «зал ожидания» прямо под открытым небом. Лежавший вокруг военный городок утопал в молчаливом мраке. Лишь в одном доме горели огни; за поминутно открывавшейся дверью мерцал красноватый свет, и люди словно ныряли в этот свет и выплывали из него один за другим. Там была столовая и кухня, где в эту пору уже кипела работа. Летчики из звена Лыонга разговаривали, сидя под фонарем.
— Да-а, ребята, дождь зарядил всерьез! — Бан, командир звена, весь какой-то круглый и крепко сбитый, точно семечко хлебного дерева, расхаживая взад-вперед, выставил ладонь навстречу падавшим каплям и поглядел на небо, которое едва-едва начинало светлеть у них над головой.
— Не волнуйся, Бан! — Шау, ведущий Лыонга, сидевший на корточках у обочины дороги, посмотрел на небо и продолжал: — Тучи пронесет быстро, побрызгает немного, и все.
Но дождевые капли вдруг застучали тяжелее прежнего. Наконец подошел их «автобус», — так величали простой грузовик с открытым кузовом. Шофер высунул голову из кабины.
— Четвертая эскадрилья, поднимайся!
Подметки тяжелых ботинок загрохотали по щебенке, потом по днищу кузова. В эту минуту около грузовика резко затормозил маленький мотоцикл, на заднем его сиденье клевал носом политрук эскадрильи Кхай. Из «автобуса», толстые шины которого сделали уже пол-оборота, раздались веселые голоса:
— Привет, Кхай! Решил сегодня нас обогнать?
— Эй, Фук! — Это было сказано штабному офицеру, хозяину мотоцикла. — Потише, не урони по дороге политрука!
— Спокойно! Когда у руля штаб, безопасность гарантирована! Поезжайте за нами, ребята!
Мотоцикл рванул с места, и треск мотора заглушил смех Кхая.
Лыонг забрался в кузов и уселся рядом с Тоаном, летчиком из его звена, самым молодым в эскадрилье. Машина, набрав скорость, мчалась по вымощенной камнем дороге, огибавшей подножье холма. Тоан вытащил из кармана пачку «Диен-биен»{1}, и, сблизив головы вплотную, они прикурили.
— Ну как, Лыонг, завтра в отпуск?
— Да, на двое суток.
— Не маловато?
— По нынешним временам и то много. Правда, Дао живет далеко, но полдня, думаю, я у нее пробуду. Придется только на велосипеде отмахать десяток-другой верст — от автобусной станции в уезде до их деревушки.
— С тех пор как прибыл в полк, еще ни разу не был у своих?
(отсутствуют страницы 39-42 )
...ную печь. Но он невозмутимо крутил педали, отмеряя версту за верстой. Под вечер, когда солнце начинало уже клониться к закату, наконец показалось озеро, зеркальная гладь которого переливалась между холмами, поросшими развесистыми деревьями. Дальше, за озером, высились горы.
Сердце его гулко забилось. Озеро как бы преобразило окрестный пейзаж, но он все равно узнал эти холмы, похожие на лежащего слона, и колючие бамбуковые заросли вокруг деревушек, разбросанных по склонам предгорий.
«Да, это Киеу-шон!.. Дом стоял тогда у самой дороги, вон там, где начинаются холмы... Кто мог подумать, что именно здесь я буду сегодня разыскивать свою сестренку Дао!..
...В войну, — продолжал думать Лыонг, — мама эвакуировалась с нами в эти края. Мне только исполнилось одиннадцать, а Дао — семь. Соседи построили нам хижину из бамбука, где еле встала швейная машина и широкая деревянная лежанка. Не успели отпраздновать Тет, как и сюда нагрянули каратели...»
Он глядел не отрываясь на выплывавшие издалека холмы, и в памяти оживали старые воспоминания...
«Сколько же лет прошло?.. Пятнадцать... нет, пожалуй, шестнадцать!.. Тогда казалось, что лысые эти холмы никак не укрыть! Камни да галька: ничего не растет, кроме блеклой травы и колючек. Руки в кровь сотрешь мотыгой, пока высадишь одно-единственное деревцо маниоки»{2}.
«Здорово изменился теперь Киеу-шон!.. — текли мысли. — Целое озеро откуда-то появилось. Помню, еще когда учился за границей, прочитал в «Нян зан», что в Киеу-шоне собрался народ со всего уезда и своими силами построил водохранилище... Вот и увидел его воочию. Смотрел бы и глаз не отводил. Сытые поля полны водой до краев. По бегущим вдоль и поперек каналам играют солнечные зайчики. Девушки, хоть и с ружьями за спиной, идут меж зеленых побегов риса и выпалывают траву... Все переменилось вконец! На бесплодных каменистых холмах поднялись сандаловые деревья и шумят ветвями над самой дорогой...»
Он подъезжал ближе к озеру, и оно становилось все шире и шире. По спокойной его глади бежали отражения облаков. Уже хорошо была видна и плотина. Она высилась как стена между двумя холмами. На берегу, где начиналась плотина, раньше, наверно, стояли дома. Сейчас там торчали обломки кирпичных стен.
«Пожалуй, это «работа» американских бомб, сброшенных сюда в мае. Я услышал тогда по радио о бомбардировке Киеу-шона и неделю места себе не находил, пока не пришло письмо от Дао. Она сообщала, что у них с племянником все в порядке. «Мы втроем с плотиной несокрушимы», — она с детства любит такие шутки!.. Эх, хорошо бы сшибить здесь Ф-105, да чтоб он уткнулся носом прямо в берег озера!..»
Казалось, до места было рукой подать, но дорога все время петляла, и только к вечеру он добрался туда, где жила Дао. Деревушка — несколько редких домиков — приютилась на склоне холма. Лыонг, ведя за руль велосипед, поднялся к самой околице. Тут ему наконец повстречалась живая душа: старуха подметала свой проулок и сносила мусор на курившуюся уже дымом кучу под хлебное дерево.
Он подошел ближе и спросил дорогу. Старуха, маленькая и сутулая, подняла голову, взглянула на него и, ничего не ответив, снова замахала метлой. Решив, что она туговата на ухо, Лыонг повторил:
— Будьте добры, скажите, где дом тетушки Кой?
— А какую Кой вы ищете?
Она перестала мести и опять внимательно посмотрела на Лыонга. И вовсе она не глухая, а просто приглядывается к незнакомцу.
— Почтеннейшая, я ищу свою родственницу, сестру. Она эвакуированная, живет у тетушки Кой.
— А-а... — Старуха еще сильнее сощурила глаза. — Сестру ищете?
— Да. Ее зовут Дао.
— Ну, все правильно... Она недавно вернулась с работы и побежала в детский сад за малышом. Вы пока заходите в дом.
Старуха с интересом оглядела Лыонга. В глазах у нее появились веселые искорки.
— Дао ждет вас не дождется.
Он вошел во дворик, маленький и чистый, где росли несколько арековых пальм. Старуха ковыляла рядом.
— Вы, наверно, устали с дороги? Поставьте велосипед и отдыхайте. Если курите, можно сходить за сигареткой к соседям. Мы здесь одни женщины, курева не держим. Вот беда, и воды-то горячей нет. Может, хотите чаю, я пойду вскипячу воду.
— Да нет, я не курю, и чаю мне не хочется. Вы не беспокойтесь.
— Какое тут беспокойство! У вас, наверно, есть спички? Не пожалейте уж для старухи спичку-другую, а то с соломенным трутом возни не оберешься. Спичек теперь не достать. Сижу весь день дома одна-одинешенька. Сестрица ваша как с утра пораньше поест и уйдет с малышом, так до вечера и не возвращается. А Кой, невестка моя, в полдень заглянет домой на минутку и опять убежит дотемна. Муж ее плотничает в Виет-чи{3} на стройке. Сестра ваша с сыном живут здесь, в первой комнате. Вы вроде давно с нею не видались?
— Давно, почтеннейшая, скоро семь лет. Я уезжал учиться, далеко...
— Знаю, она мне рассказывала. Ведь вы не приезжали, и когда мать померла. О, горе!
Старуха обернулась, поглядела на Лыонга и вдруг засмеялась.
— Вы с сестрой как две капли воды, — высказала она мысль, наверно, давно вертевшуюся на языке.
Комната Дао была пристройкой к трехкомнатному домику с глинобитными стенами и соломенной крышей. У небольшого окна стоял стол из оструганных досок. На нем стопкой лежали книги, стоял термос, старые банки из-под сухого молока, пластмассовые стаканы и чашки и другое добро, которым обзаводятся матери, когда у них маленький ребенок. На уголке стола лежал какой-то круглый желтый предмет величиной с небольшой ананас. «А-а, корпус шариковой бомбы!..» Вплотную к внутренней стене была придвинута бамбуковая лежанка, на ней — рюкзак, чемодан и свернутое одеяло. Этим исчерпывалось все имущество.
«Вот, значит, как они здесь живут...»
Он улыбнулся, заметив прислоненную к стене винтовку и брошенный у изголовья патронташ.
— Где же он? О, господи! — раздался в переулке прерывающийся голос Дао.
Лыонг вышел из дома и увидал сестру. Она с маленьким сыном за спиной бежала через двор. Радостный румянец алел на ее щеках, к вспотевшему лбу прилипла прядь волос. Из-за плеча ее поблескивали широко раскрытые черные глаза малыша.
— Брат!
Что-то дрогнуло в ее лице, взгляд потеплел, и губы сами собой сложились в улыбку. Так она и застыла посреди двора.
Лыонг протянул навстречу руки и улыбнулся.
— Пойдем-ка ко мне, племяш!
Дао повернулась, чтобы брат смог взять ребенка на руки, и ладонью смахнула катившиеся по щекам слезы. Малыш оказался самостоятельным. Он вытащил из кармана Лыонга автоматическую ручку и нетвердым еще языком произнес:
— Военный.
— Я не просто военный, я еще твой дядя!
Лыонг засмеялся и, высоко подбросив мальчонку, усадил его себе на плечи. Тот залопотал от удовольствия и принялся трепать его за волосы.
— Шон, не балуйся, оставь дядину голову в покое! — пожурила Дао сынишку. — А ты, Лыонг, наверно, проголодался? Побудь здесь с Шоном, я соберу поесть.
— Неси все, что есть в доме, да поскорей, пока я на ваших глазах не умер от голода.
Лыонг достал маленький деревянный самолет и протянул племяннику.
— Успокойся! Я тут откормила для тебя курицу-рекордсменку! — Она засмеялась, но глаза ее все еще были влажными.
Он покачал головой:
— Ладно, пощади свою чудо-птицу. Небось возни с ней не оберешься.
— Да нет, я мигом. Заходи пока в дом, поиграй с Шоном. А ты, Шон, смотри не обижай дядю!
И она побежала к видневшейся во дворе кухоньке с очагом.
Смеркалось. Дао расстелила на крыльце циновку, поставила поднос и чашки, и они уселись ужинать. На кухне полыхал еще огонь в очаге: старуха с невесткой тоже ужинали.
— Ты отнесла бы старухе тарелку курятины, — сказал Лыонг.
— Да она уже вся... Хватит, спусти-ка Шона на пол. Иди сюда, мой маленький. Э-э, да у тебя глазки совсем слипаются.
Мирный ужин при керосиновой лампе снова напомнил ему дом, где они жили с матерью и сестрой. За сколько лет — это его первая семейная трапеза. Неверный свет фитиля будоражил сердце...
— Ешь, ешь!
Дао снова наполнила его чашку. Шон прижался к ее груди и уснул.
— Ньон хоть иногда выбирается к вам сюда? — улыбнувшись, спросил Лыонг.
— Раньше раз в два-три месяца непременно приезжал повидаться. А как начались бомбежки — вот уже больше года не был ни разу. У него теперь дел по горло, да и путь оттуда не близкий.
— Он по-прежнему служит на границе, в Винь-лине{4}?
— Ага. Его должны были в этом году перевести поближе к нашим краям. Но теперь разве кто уйдет с границы. Он подал заявление, чтобы его оставили в части.
Лыонг ел с аппетитом. Глядя на сестру, державшую малыша на руках, чувствовал себя не совсем привычно. Когда он уходил в армию, она была совсем еще девчонкой, а теперь у нее у самой сын. Он то и дело замечал, как Дао похожа на мать: выражением лица и глаз, изгибом бровей, походкой, манерой передергивать плечами... Она напоминала ему мать, какой та была давным-давно, когда ему самому шел пятый год, — красивой и молодой. Такой и жила мать в сокровеннейших уголках его памяти. Словно на экране волшебного фонаря, он увидал вдруг давний, далекий вечер: отец, лежа на циновке, играет с ним, а он старается усесться верхом у отца на груди; мать сидит рядом, расчесывает волосы и смеется. Больше он никогда не слышал, чтобы мать смеялась так беззаботно и весело, как тогда. Образ матери наполнил его сердце глухой, неясной тревогой. При виде сестры, прижимавшей к груди ребенка, ему вдруг открылось нечто такое в жизни их матери, чего он прежде не понимал, и он снова ощутил горечь утраты.
Он поднял глаза: да, сестра очень похорошела. Свет керосиновой лампы смягчал черты округлого миловидного лица. Щеки ее порозовели, будто тронутые румянами; губы улыбались, блестящие черные глаза из-под высокого чистого лба смотрели уверенно и прямо. Вся она словно лучилась счастьем и верой и не собиралась этого скрывать.
Неожиданно из темноты послышался стук мотора. Он прислушался.
— Вроде автомобиль?
— Да нет, кооперативная рисорушка. Она теперь работает по ночам.
— Хорошее дело!
— Бывало, в эту пору в каждом доме со скрипом запускали свои рушалки. Вернутся с поля еле живые — и давай крути жернова, не то останешься без обеда. Сколько из-за этого бывало перепалок и крику! А теперь пожалуйста — машина за одно хао{5} обрушит пять кило зерна. Получай и рис и отруби. Люди прямо не нарадуются!
Поужинав, Дао пошла в дом и уложила сына. Потом вместе с братом сидела на циновке и пила чай. Старуха с невесткой пришли и тоже присели около них. «Тетушка» Кой оказалась совсем молодой, пожалуй, еще моложе Дао. Она была высокая, стройная, вся какая-то ладная и крепкая. Рукава плотно облегали ее красивые круглые руки, на щеках горел румянец, волосы, схваченные заколкой у самого затылка, падали на плечи.
Она непринужденно опустилась на циновку позади Дао и сказала:
— Ну, у продавщицы ананасов сегодня праздник.
— Какой продавщицы? — спросил Лыонг.
— Ну, уж, это — наша женская тайна. Спросите Дао, может, она вам потом и расскажет.
Кой лукаво улыбалась. Задержав взгляд на госте, она с любопытством изучала его.
— Позвольте у вас узнать, на всех вьетнамских самолетах летают наши летчики, да?
— А кто же еще, если не наши! — засмеялся он.
— Да я и сама знаю, просто хотела убедиться. Это же здорово! А учитель в школе говорил, что реактивным самолетом могут управлять только крупные и рослые люди... Дао, помнишь американца, сбитого здесь, у нас, в мае? Он весил, наверно, не меньше центнера и был здоровенный, как горилла. АН нет, и нам это тоже под силу. Молодцы!
— Не только пилоты, но и вся аэродромная команда: инженеры, техники, рабочие — тоже наши. Нет такого дела, которому нельзя было бы выучиться. — Он снова улыбнулся.
— А знаете, в прошлом году, когда у нас свои самолеты только появились, несколько МиГов пролетело над деревней. Что тут началось в нашем бабьем царстве! Одна — наутек, другая норовит пальнуть в небо. Теперь-то уж мы привыкли: отличаем на слух, когда летят наши, а когда — «джонсоны». Жаль, надо мне уходить, — у нас в бригаде сегодня собрание. Ну, счастливо оставаться.
— Что за собрание? — спросила Дао.
— Будем обсуждать распределение продовольствия в кооперативе. Просидим небось до полуночи.
Легким, изящным движением она поднялась с циновки.
— Куда это ты собралась? — окликнула ее свекровь, которая ушла уже на покой. Кой обернулась:
— Спите, не волнуйтесь. Я иду на собрание, вернусь, наверно, поздно...
В доме было совсем тихо. Лыонг и Дао сидели рядышком около лампы. Дао, зашивая рубашку, рассказывала о последних днях матери. Тишину ночи, окутавшей холмы и деревья, нарушал только доносившийся издалека размеренный стук рисорушки. Время от времени в хлеву за домом громко вздыхал буйвол, тяжело переминаясь с ноги на ногу, и стучал рогами о перегородку, отгоняя прочь комаров.
— Я и сама не думала, что она так любила отца. Когда ей стало совсем худо, она подозвала меня и сказала: «Конечно, я должна была умереть давно, вместе с отцом. Но теперь вы оба выросли, и меня уже ничего здесь не удерживает. Я могу спокойно уйти за ним...» Когда она умерла, я впервые заглянула в ее сумку. Там были отцовские письма, которые он писал ей с того дня, как ушел в Освободительную армию Юга перед восстанием{6}. Она сохраняла их десять с лишним лет, не потеряла ни одной странички! Есть там и письма, написанные, когда нас с тобой еще не было на свете... И еще — его старая рубашка, вся в заплатах... И фотографии отца, — мама тебе их показывала когда-то.
— Она наказала нам что-нибудь?
— Я обо всем тебе написала. Она говорила: «Не забывайте отца. Когда страна объединится, непременно выберитесь на Юг хоть один разок, побывайте у отца на могиле».
— Я решила, когда мы поедем туда и найдем, где похоронен отец, я возьму с его могильного холма горсть земли и посыплю ею мамину могилку.
Они помолчали. Дао ласково смотрела на брата, но взгляд ее был задумчив, словно она решала втайне что-то очень важное.
Он поднял голову. Сестра внимательно глядела на него.
— Я ужасно жалею, — сказала она, — что ты не приехал на прошлой неделе. Вот было бы совпадение, — Туйен гостила у меня весь день.
— Ну...
— Хотя, если ты сейчас сядешь на свой велосипед и приналяжешь на педали, как раз поспеешь в уезд к двухчасовому поезду. Утром будешь в Ханое. Завтра воскресенье, у Туйен выходной.
— К чему такая спешка, как на пожар?
— А как же иначе! Когда еще вырвешься хоть на денек. Да и больно ты тяжел на подъем! Лучшего случая не найти, это я тебе говорю. Она очень хорошая. Мы с ней прожили вместе три года, она теперь мне ближе родной сестры. Погляди хоть письмо, что она тебе написала, сразу все станет ясно. Чего еще перебирать да раздумывать?
— Вот уж не думал перебирать или свататься!
— Ты бы заехал к ней, поговорил, выяснил, что к чему. И собой она хороша, — куда лучше, чем на фото. Она только о тебе и думает.
— Ты всегда преувеличиваешь, вот и здесь перегнула!
— Нет! Уж я-то знаю! Видел бы, как она дрожит над твоими письмами и все мечтает с тобою увидеться. Ясное дело, она в тебя влюблена.
Он рассмеялся.
— Как бы там ни было, а поехать в Ханой я не смогу. Завтра утром мне надо уже быть на аэродроме.
— А-а! — Она помрачнела.. — Что делать! Видно, так холостым и состаришься.
— Это ты зря! Не такой уж я старик.
— Ах, не старик! Да тебе скоро тридцать!
— Ну, прямо! — Он расхохотался. — Нынче не всякая и пойдет за солдата. Ведь война!
— Вот, значит, как ты думаешь о нашей сестре?
Дао улыбалась, но судя по всему начинала сердиться.
— По правде говоря, — он решил объясниться с ней по-серьезному, — я и сам не хотел бы иметь сейчас возлюбленную или невесту. Не до того мне. И потом, вправе ли я вносить тревогу и тоску ожидания в чью-то жизнь. Я должен быть собранным, сильным и избегать всего, что могло бы смягчить или ослабить мою волю. Вот разобьем американцев, найду себе невесту и немедленно обзаведусь семьей.
Тут уж Дао расхохоталась.
— Все это сплошные теории! Нет, вы послушайте: «тревогу и тоску ожидания»! Выходит, все женатые да замужние должны бросить друг друга?! Ладно уж, раз ты у нас такой занятой, я сама обо всем позабочусь. Пожалуй, уговорю ее приехать к вам, на аэродром.
Он решил перевести разговор на другое.
— Что это Кой толковала о продавщице ананасов?
— А-а!.. — Она опять засмеялась. — В тот вечер, когда он бросал бомбы возле плотины, я несла на коромысле две корзины с шариковыми бомбами в уезд, в штаб ополчения. Повстречала на дороге какого-то офицера, я думаю, не меньше чем командира полка. Он вышел из своей машины, пожал мне руку и сказал в шутку: «Ну, товарищ продавец, ананасы у вас — что надо!» Вот она и изводит меня всякими намеками.
— Тебе что, жизнь надоела?!
— Да бомбы-то разряженные, при чем здесь «жизнь»! Мы тогда все пошли с начальником уездного ополчения разряжать невзорвавшиеся бомбы. А их на холме полно — лежат себе, желтые такие. Взяла первую в руки, а она вроде бы накаляется изнутри. Тут я и «отличилась»; бросила ее со страху — и бежать. Потом вернулась, пригляделась, как начальник управляется с ними, и тоже первую разрядила. Дальше — больше: набралось чуть не с полсотни.
— Что же ты мне об этом не написала?
— Я еще в тот день из пулемета стреляла. Меня официально зачислили в пулеметный расчет.
— Когда я днем проезжал мимо плотины, видел твою, «контору». Там все разбито, одна вывеска торчит над кучами кирпича: «Метеорологическая станция Киеу-шон».
— Ага, мы, когда переводили сюда станцию, забыли вывеску снять. Он бомбил уже пустые дома, оборудование мы эвакуировали заранее. Там остались только шесты для замера уровня воды в озере... Значит, ты завтра уедешь совсем рано?
Он кивнул.
Показалась луна и свесила голову набок над верхушками пальм. Услыхав, как Тон заворочался во сне, Дао встала и, взяв лампу, ушла в дом. Лыонг обвел взглядом контуры холмов. Вдруг где-то у горизонта сверкнуло пламя, похожее на вспышку магния.
«Зенитки!..»
IV
Программа тренировочных полетов четвертой эскадрильи подходила к концу.
Утром, после отработки в воздухе действий звена в условиях сплошной облачности, «автобус» вез пилотов «четверки» домой.
Тревога застигла их посреди дороги. Машина остановилась под деревьями, и Киен приказал всем укрыться в траншее, извивавшейся по склонам придорожных холмов. Они спрыгнули на шоссе, шумя и перекликаясь, как школьники, вырвавшиеся на перемену, и рассыпались по окопу. Над бруствером закачались каски; от ячейки к ячейке полетели реплики и остроты, а потом даже и сигареты с зажигалками.
— Ну и тишина!
— Мертвое царство!
— Сознайся, ты хоть сегодня закончишь свой птичник?
— Ребята, к нам повадилась лиса. Вчера, только я улегся, слышу, куры раскудахтались — сил нет. Припустил туда со всех ног. Посветил фонариком, — одной курицы как не бывало. И, обратите внимание: наседки!
— Слушай, Бан, ты должен сегодня закатить пир. Часто ли нас навещают дамы! Хоть чай поставь!
— Идет! За чем дело стало...
— Вот он ! — крикнул Тоан и вскочил на бруствер.
Длинные серые Ф-105 вырвались из-за дальних холмов, стремительно набирая высоту. Одна за другой громыхнули бомбы. Американцы развернулись и снова заходили на холмы, окутавшиеся дымом и пылью.
— Ракета! Смотрите, ракета!
Полоса сероватого дыма, все удлиняясь, устремилась к самолетам. «Громовержцы» сломали строй — одни спикировали к земле, другие рванулись вверх или в стороны — и исчезли, оставив на земле огромный костер, полыхавший у бамбуковой изгороди.
Летчики выбрались на дорогу. Шагавший рядом с Лыонгом Тоан обнял его за плечи:
— Здорово янки наловчились уходить!
— Ладно, не горюй! — Лыонг хлопнул его по спине. — Сочтемся с ними. Через неделю нас поставят на боевые полеты!
Полдень выдался особенно напряженный. Тревоги следовали одна за другой, без перерыва.
Около часу, быстро набирая высоту, вылетел один МиГ. Минут через тридцать ребята, услыхав, что он возвращается, выскочили на поле. Белая машина делала вираж над аэродромом.
— Точно! — задрав голову и сощурясь, крикнул Бан. — Он выпустил одну ракету!
Командир эскадрильи и политрук, сидевшие в дежурке, тоже выбежали на дорожку.
— Кто это? — спросил Кхай.
— Наверно, Лан, — ответил Киен, наблюдая за снижавшимся вдали самолетом.
Едва летчики вернулись в домик, за дверью показался шагавший мимо Фук.
— Эй, Фук! — закричали они. — Какие новости?
— Только что уничтожили беспилотный самолет-разведчик! — Фук широко улыбнулся, войдя в дежурку, снял каску и сел на скамью. — Отлично сработано! Да, — он обернулся к Лыонгу, — на РБ-66, что ты сбил, было семеро американцев: четверо сгорели в машине, трое выпрыгнули с парашютом. Двоих поймали в то же утро, а третий умудрился где-то спрятаться, так что его схватили только вчера. Эх, плакала сегодняшняя учебная программа! Есть сведения, что скоро он снова ударит. В воздухе семьдесят вражеских самолетов.
Фук, торопливо выпив чашечку чая, побежал дальше.
Техники в сплетенных из травы шляпах с полями шире плеч сидели — каждая бригада у своих «подопечных» МиГов, не отлучаясь ни на минуту от готовых к бою истребителей. Лица их стали красными, гимнастерки на спинах взмокли от пота. Они искали несуществующей прохлады в лоскутьях тени, отбрасываемой телами и крыльями самолетов. Зато считанные секунды после тревоги — и техники запустят турбины.
Хуже всего, пожалуй, было пилотам. Им приходилось ждать в полном летном снаряжении, которое здесь, на земле, казалось нестерпимо жарким и тесным. В дежурке два маленьких вентилятора крутились без остановки. Летчики очередной смены, застегнутые и зашнурованные, с полетными картами в планшетах, сидели, прислонясь к стене и глядя перед собой. Никто из них не повышал голоса, не делал резких движений. Но, если понадобится, они за несколько секунд добегут до самолетов и займут места в кабинах.
Ребята из «четверки» выслушали приказ и начали полеты. В воздух поднялась первая пара, за нею еще одна. На бетонной полосе, где только что молча дремали сверкавшие на солнце МиГи, все зашумело и пришло в движение.
Автомобили сновали, как ткацкие челноки. Ревели реактивные моторы. Среди автомашин и самолетов вертелась смешная трехколесная велотележка; на ней восседал парень с румяными, как у девушки, щеками. Он развозил мороженое и кофе со льдом. Всюду, где останавливалась тележка, раздавались шутки и смех.
Бан только что взлетел в паре с Тоаном. Лыонг, приземлившийся вместе с Шау, уселся на траву, снял шлем и, прихлебывая кофе со льдом, следил, как друзья его выполняли в воздухе фигуры высшего пилотажа. Рядом двое других летчиков готовились к полету, разыгрывая его элементы с двумя маленькими раскрашенными моделями, похожими на детские игрушки.
Шау улегся на спину, положив голову на руки, и прищурил глаза.
— Ничего не скажешь, Тоан ведет машину очень легко! И расчет у него точный!.. Смотри, смотри! Бан-то каков, ну и отмочил! — Шау, расхохотавшись, приподнялся и сел.
МиГ ведущего выделывал в воздухе чудеса.
— Высший класс! — улыбнулся в ответ Лыонг.
— Никогда не забуду, как он надул одного янки. Тот был на Ф-105. Бан стал уходить от него. Американец обрадовался и погнался за ним. Тогда Бан развернулся, пропустил американца вперед, зашел ему в хвост и сбил раньше, чем тот успел голову повернуть. За ним погнались четыре или пять вражеских машин. Он уходил не очень быстро. И вдруг развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел на них в лоб. Янки рассыпались в стороны, а он перевернулся через крыло, спикировал к земле и ушел на бреющем.
— Слушай, Шау, надо что-то сделать, чтобы вечером Бан хоть ненадолго повидался с женой.
— Конечно, она второй день сидит в гостинице: небось все глаза проглядела. Наш командир за эти дни стал еще злее к врагу!
Оба истребителя завершили полет и снижались, делая круг над аэродромом. Вдруг в небо взвилась зеленая искра.
«Тревога!..»
Вспыхнула еще одна ракета.
«Боевой вылет!..»
Друзья вскочили.
Четыре МиГа один за другим пронеслись по бетонной полосе и с грохотом оторвались от земли. Набирая высоту, они быстро уменьшались в размерах и вскоре растаяли где-то у горизонта.
На аэродроме воцарилась тишина. Лишь негромко гудели автомашины, отвозившие техников эскадрильи в конец полосы, где они будут ждать самолеты. Следом ехала карета аэродромной Скорой помощи с красным крестом.
Бан, патрулировавший с Тоаном над аэродромом, получил приказ идти на посадку, и они приземлились.
Прошло пятнадцать минут... Двадцать... Двадцать пять...
По радиостанции командного пункта из-за . помех и шума трудно было разобрать сообщения пилотов. Но привычные уже офицеры понимали их с полуслова и шепотом комментировали:
— Встретили противника... Вступили в бой.
— Один Ф-105 не успел сбросить бомбы, упал на поле и взорвался.
— Судя по всему, Куанг ранен...
— Горит еще один «громовержец».
Тридцать пять минут... Сорок...
Весь аэродром замер. Глаза в ожидании устремились к горизонту.
«Возвращаются!..»
Темная черточка показалась на фоне туч.
Самолет быстро приближался. Людям казалось, будто от него еще веет пороховым жаром. Качнув крыльями, истребитель побежал по полосе.
Еще две темные точки появились среди медленно розовевших на горизонте облаков.
Летчики четвертой эскадрильи увидали «газик» командира полка. Он мчался к концу бетонной полосы, где, готовясь выключить двигатель, грохотал приземлившийся МиГ.
Два других истребителя, приглушив турбины, пошли на снижение и мягко коснулись земли.
Пять минут... Десять минут... Двадцать минут...
«Газик» побежал обратно. Летчики видели, что в машине вместе с командиром сидят трое вернувшихся товарищей. «Газик» ехал очень быстро. Тхуан, сидевший рядом с шофером, обернулся назад и, кивая головой, слушал, что говорили ему пилоты:
Солнце село. Аэродром погрузился в бескрайние вечерние сумерки. На дорожке осталось лишь несколько дежурных самолетов, выстроенных в линию. Их черные силуэты отпечатались на красном пологе долгого летнего заката. Летчики и техники дневной смены все уже вернулись в городок. Автомашины только что доставили ночную смену. Началась подготовка к полетам.
В конце полосы, там, где ждут приземляющиеся истребители, никого не было. У самого края бетона, словно позабытый людьми, стоял пустой грузовик. Но если прислушаться, можно было уловить в тишине негромкие звуки музыки. Люди с тягача сидели на траве вокруг маленького транзистора.
Опустился туман и укрыл синей дымкой огромное летное поле.
...Ветер осенний гудит за стеной ,
Спи , мой малыш , засыпай...
Певица пела колыбельную, которую напевали испокон века матери в Южном Вьетнаме, укачивая своих детей. Голос ее, далекий и такой близкий, проникал в сердце.
...Плакать не надо, слышишь, родной, Люди давно улеглись на покой...
Слушатели молчали. Они сняли свои широкополые шляпы. По их лицам бежали капли пота, смешанного с машинным маслом. Это были техники МиГа, который не вернулся.
...Спи , мой малыш , засыпай...
Колыбельная песня умолкла. Но эхо ее звучало в порывах вечернего ветра, игравшего высокой травой.
Вокруг становилось все темнее. То тут, то там замелькали электрические лампочки.
Один из техников, захватив в горсть траву, вырвал ее и поднял голову:
— Вроде стало чуть-чуть попрохладней.
— Слушай, а правда, что вечерняя и утренняя звезды — это одна и та же звезда?
— Эй, помолчи!
«...Я был потрясен, я не мог понять, отчего здесь дети не плачут. Карательный отряд, вошедший в деревню, стрелял вдоль улиц и поджигал крытые соломой хижины». Радио Ханоя передавало статью какого-то американского журналиста из Южного Вьетнама. «Морские пехотинцы расстреливали попадавшихся им буйволов и коров и забрасывали гранатами убежища и щели. Когда я подошел к одному из таких убежищ, я увидел вылезавшую оттуда женщину с ребенком на руках и старика...»
В траве завели свои трели цикады. Стрекот то робко стихал, то раздавался снова, перекликаясь с голосом диктора, и вдруг умолк, будто прислушиваясь.
«...Около горящего дома американский капитан схватил мальчишку лет четырнадцати. У него была перебита правая рука, из кровоточащей раны торчал белый обломок кости, угловатый, как острие ножа. Капитан приказал переводчику спросить: «Где партизаны? Где Вьетконг?..» Ребенок смотрел на него молча. Он не кричал и не отвечал ни слова. Капитан вытащил пистолет, выругался и выстрелил в землю рядом со ступней мальчика. Но тот по-прежнему стоял молча...»
По небу пробегали последние отблески света. Загорелись звезды — их становилось все больше и больше. Над зарослями бамбука поднимались струйки дыма. Люди вернулись с поля, разожгли очаги и готовили на них ужин.
Окружающий мрак сгустился. Бетонная полоса вокруг техников вдруг озарилась разноцветными огнями. Это включили ночное сигнальное освещение. Аэродром продолжал свою работу.
Издалека послышался шум автомобильного мотора. Потом около них затормозил «газик», из машины вышел офицер.
— Это пятая бригада?
— О-о, комиссар приехал, — зазвучали приглушенные голоса.
Кто-то выключил приемник.
— Где товарищ Фыонг, ваш начальник? — спросил комиссар полка.
— Здесь!
Один из людей отделился от группы и вытянулся по стойке «смирно».
— Поезжайте домой, ребята, — мягко сказал комиссар. — Уже поздно, пора ужинать.
— Разрешите доложить!.. Куанг ведь еще...
— Знаю. Завтра все точно узнаем.
Они забрались в машину. Тягач зажег фары и медленно тронулся с места.
Вдруг ночь содрогнулась от чудовищного грохота. По бетонной полосе заметались огненные отсветы. Поблескивая в лучах фонарей, пронесся по ней самолет, молнией взмыл ввысь и растворился в черной бездне. Огни на полосе погасли, и мрак снова окутал окрестность. Где-то высоко-высоко уносилась вдаль огненно-красная точка среди молчаливо мерцающих звезд.
V
Погода испортилась; дождь лил как из ведра вот уже который день. Но летчики «четверки» постоянно сидели на аэродроме. И если хоть слегка прояснялось, они уходили в воздух на своих МиГах.
Прошел слух, что в части скоро произойдут большие перемены. Изучая операции противника, нетрудно было понять, что он стремится сомкнуть кольцо разрушительных бомбардировок и нанести удар по районам Ханоя и Хайфона. Была и другая угроза: плотины. Выпало много дождей, и вода в реках поднялась как никогда. Радио передавало, что американцы бомбили дамбы на реке Ча-ли в Тхай-бинь{7} и плотины на Красной реке ниже Нам-диня{8}, неподалеку от моря.
Однажды вечером все наконец узнали толком о предстоящих «переменах»: приказом командования часть летного состава переводилась во вновь сформированный полк. А к ним поступало пополнение из пилотов, только что закончивших училище. Это коснулось и «четверки». Бан получил повышение и переводился в новую часть командиром эскадрильи. Шау был назначен вместо него помощником командира эскадрильи, А к Лыонгу взвено должен был прийти новичок.
Собрание закончилось, и ребята из «четверки», громко переговариваясь, вышли из зала. Они столпились вокруг Бана и других уезжавших, острили, обменивались новостями.
— Счастье, Бан, что твоя «половина» успела навестить тебя до отъезда!
— Такая моя судьба! Хозяйка у меня хоть на вид и простовата, а чует издалека, когда что-нибудь предстоит. И сразу — тут как тут!
Все дружно расхохотались. Не было человека в эскадрилье, который не знал бы жену Бана. Ребята ее любили.
Их поженили еще в детстве, согласно старинному обычаю, принятому у них в деревне. В молодые годы Бан был бедняком, оборванным и темным, но потом пошел учиться. Учился долго и даже ездил за границу. Он и сейчас еще мужчина хоть куда! А жена выглядела старше его. На лице ее оставили след годы, прожитые без мужа, когда надо было самой и работать, и присматривать за детьми, держа, как говорится, весь дом на своих плечах. С тех пор что Бан служил в полку, она приезжала несколько раз, оставаясь иногда и на неделю. При виде мужа лицо ее озарялось; на щеках появлялся румянец, глаза блестели, и она казалась моложе и краше собою. Всякий раз она появлялась нагруженная гостинцами и баловала ребят когда курятинкой, когда бананами, крушиной или плодами нян и ваи{9} — «дарами своего сада».
— Жаль, конечно, Бан, что ты уезжаешь. Но самое обидное — не видать нам теперь угощения!
— Слушай, а ведь твоя жена обещала просватать за нас своих племянниц!
— Ну, хватит, ребята, скоро отбой.
Лыонг и Шау вернулись в свою комнату. Они опустили накомарники и разобрали постели, но спать еще не хотелось. Шау решил напоследок попить чаю и возился с термосом и заваркой.
— Опять дождь заладил на всю ночь, — сказал он, — никак не уснешь: тоска по дому одолевает. Недавно получил письмо оттуда{10}, от моего старого друга. Когда ханойское радио впервые передало, что наши истребители сбили американцев — он в это время сидел у включенного приемника и обедал, — он поперхнулся, бросил чашку и палочки, вскочил и, не помня себя, выбежал из дому...
Со двора, где давно уже не было ни души, послышались звуки аккордеона. Неунывающий Тоан вдохновенно разыгрывал «Песню швеи». Лыонг поймал себя на том, что невольно прислушивается к веселой бесхитростной мелодии. Шау, ссутулясь, сидел на краю кровати с чашкой чая в руке; взгляд его устремлен был куда-то вдаль. Вдруг он громко рассмеялся:
— Ты, Лыонг, наверно, не знаешь историю нашего первого «истребителя». Это был американский винтовой самолет Т-28. Еще при блаженной памяти Диеме{11} он проник в наше воздушное пространство, но влип в такой плотный огонь ополченцев, что вынужден был сесть прямо на песчаный пляж. Самолет оказался целехонек, только лопнула шина на одном колесе. Американцы повадились тогда забрасывать к нам диверсантов на транспортных машинах Ц-47. И ребята решили использовать против них этот Т-28. Они сняли лопнувшую шину и оттащили в артель, ремонтировавшую велосипедные камеры и покрышки, узнать, смогут ли там привести ее в порядок. Мастера, само собой, не ведали, что это за штука. Но решили: раз шина, — значит, можно и починить, тем более солдаты просят. И после этот Т-28 с залатанной шиной сбил самолет! В истории нашей авиации много таких чудес, надо бы написать обо всем этом книгу: жаль, если такое забудется.
Он замолчал, глотнул чаю и улыбнулся.
— Партбюро предложило, чтоб теперь ведущим в паре с Тоаном летал ты. Что скажешь?
— Здорово! Мы с ним легко сработаемся.
— И мы так думаем. Тоан тебя любит.
— Мне он тоже нравится. Но лучше б тебя поставили с ним ведущим. Он кое в чем меня уже перегнал и летает день ото дня все лучше. Какой из меня командир? И буду ли я ему полезен? Жаль, что Бана отзывают именно теперь!
— Ничего. Ты многому можешь научить Тоана. Мы на бюро все взвесили. Тоан — парень сообразительный и смелый, но слишком уж горячий, в бою может увлечься. Он должен усвоить главное: нельзя отрываться от товарищей. У вас дело пойдет на лад. И потом, партбюро поручает тебе сделать все, чтобы после предстоящей операции Тоан стал достойным приема в партию.
— Я как раз сам хотел предложить бюро рассмотреть вопрос о его приеме.
— Время готовит нам нелегкие испытания! Я уверен, предстоят бои прямо над столицей.
— Ты теперь помощник командира эскадрильи и будешь как-то дальше от нас.
— Дальше? — засмеялся Шау. — Ведь я же никуда отсюда не денусь.
— Эх, если бы Бан остался у нас хоть до конца операции! Но, как подумаешь, что скоро прибавится еще одна авиачасть, грех жаловаться!
— Быстро дело пошло! Еще в прошлом году была лишь кучка ребят. Я не ждал, что все произойдет так скоро.
Послышался долгий металлический звон: отбой! Шау погасил лампу и залез под накомарник.
— Черт, заболтались мы! Спокойной ночи...
В полночь Лыонг проснулся. За окном было совсем темно. В небе полыхали молнии и перекатывался гром. Шумел дождь. На соседней койке похрапывал Шау.
«Ну и ливень!.. Четыре дня нет никаких вестей о Куанге. Но это еще ничего не значит! В прошлом году, когда не вернулся Лан, все уже думали: погиб. А через неделю пришло сообщение, что он нашелся...
Лан спрыгнул тогда на парашюте у самой границы. Шесть суток он шел по горам, продираясь через джунгли. Ел коренья и пил воду из родников, а на ночь залезал на деревья. На седьмой день он еле передвигал ноги от голода. И тут ему подвернулись какие-то клубни, вкусом напоминающие сладковатый картофель. Он наелся. Но вскоре во рту у него начался зуд и жжение, язык и губы раздуло чудовищной опухолью. Он боялся, что задохнется. Счастье еще, что к концу дня он спустился в узкую горную долину, где было человеческое жилье. Однако, не зная, куда забрел, пополз в обход деревушки, пока наконец не заметил у перекрестка тропинок фанерный щит с лозунгами против американских захватчиков. Тогда он вышел из зарослей. Но, дойдя до лесенки ближнего дома, упал и не смог подняться. На шум из дома вышла женщина. Он попытался объясниться с нею знаками — язык его не слушался. Хозяйка, увидав его, сразу обо всем догадалась, втащила в дом, напоила медом и смазала язык и небо, обожженные ядом. Тамошние жители говорили потом, что, запоздай он еще на день, остался бы на всю жизнь немым...
Куанга сбили только из-за его горячности! Он поджег один Ф-105 и завязал бой с другим. Тот стал уходить. Куанг бросился вдогонку, и его атаковал в хвост незаметно вывернувшийся сзади самолет...
У Куанга жена и ребенок. Жена его работает учительницей в Четвертой зоне. Однажды она приезжала к нему... Ребята называли его в шутку «письмом без марки». Он обожал писать письма, но вечно забывал купить марки и ходил из комнаты в комнату, выклянчивая у ребят «почтовые знаки»...
И все-таки Лыонг отлично понимал Куанга. Он и сам, когда встречал вражеские самолеты с бомбовым грузом, думал лишь об одном: «Сбить! Сбить во что бы то ни стало!..» Потому что в сердце летчика-истребителя каждая сброшенная врагом бомба отзывается особенной болью.
Снова блеснула молния и зарокотал гром.
«Это уже не дождь, а потоп! Товарищи, вернувшиеся из командировки, рассказывают, что в Ханое затопило весь берег перед плотинами, кое-где вода поднялась на полтора метра выше уровня набережной. Да, природа в этом году злая! Весенний урожай попортила засуха. Сейчас рис вроде бы поднялся дружно, так нет же — наводнение! Старики говорят, что с августа сорок пятого вода не поднималась так высоко. На прошлой неделе во время полетов видно было, как реки — Черная, Светлая{12}, Тхао{13} и бегущие мимо Ханоя Дуонг и Красная — вплоть до Кау и Фа-лай{14} — набухли от полой воды и вышли из берегов. В иных местах даже не разберешь, где река, а где суша, — всюду поблескивает на солнце широкое голубое зеркало...
Дао недавно прислала письмо из Ханоя. Она с малышом съездила туда на несколько дней. Муж Дао был в Ханое на совещании, и они всей семьей поселились у Туйен. Сестра пишет, что Туйен каждый день работает на плотине: насыпает землю, укрепляет откосы. Иной раз она задерживается там до позднего вечера, в другие дни уходит на дамбу с рассвета. Весь город борется с наводнением и готовится к обороне. Тревоги объявляют по три-четыре раза за день, теперь они бывают даже ночью. Каждый день из пригородов доносится канонада. Иногда по утрам, несмотря на проливные дожди, залетают вражеские разведчики, и пушки грохочут прямо посреди города». Дао то и дело возвращалась к мысли о том, что ему совершенно необходимо съездить в Ханой и повидаться с Туйен, и передавала от нее приветы и наилучшие пожелания.
Он усмехнулся: «Конечно, Дао на все лады расхваливала меня перед своей подружкой. Хотя неплохо бы и побывать в Ханое, увидеть своими глазами, как живет и сражается нынче столица...
Завтра утром скажу Тоану, что будем теперь летать вместе. Наверно, он тоже обрадуется. Надо сделать все, чтоб оправдать доверие партии. В общем-то, особых способностей у меня нет, да и опыта маловато, придется все восполнять упорством, терпением и осторожностью. Основное: каждое задание продумывать и разбирать в деталях — и как можно больше совместных полетов. Тогда придет полное взаимопонимание и согласованность действий...
Ну, ладно. Надо постараться уснуть. Может, к утру, после такого дождя, прояснится. Будут полеты...»
И вправду, ливень за ночь дочиста отмыл небо. Целый день ярко светило солнце, и тревоги следовали одна за другой. Пожалуй, противнику удалось сегодня пробиться к аэродрому ближе чем когда бы то ни было. Все утро, часов с восьми, Лыонг с друзьями, стоя на летном поле, могли видеть группы вражеских самолетов; некоторые из них сбрасывали бомбы всего в десяти — пятнадцати километрах отсюда. На большой высоте постоянно патрулировали американские истребители прикрытия. Они должны были дать отпор МиГам, если бы те поднялись в воздух. Со стороны казалось, будто заморские асы «стоят у ворот», вызывая наших на поединок. Отвага, эта наверняка объяснялась численным превосходством.
Тоан, глядя на небо, выходил из себя и бранился последними словами.
И все-таки янки держались в отдалении, словно пренебрегая такой «мелкой» целью, как аэродром.
Летчикам четвертой эскадрильи удалось совсем еще спозаранку сделать несколько вылетов, но потом непрерывные тревоги приковали их к земле. Зенитная артиллерия — особенно в стороне Ханоя — то и дело открывала огонь по самолетам.
К полудню противник исчез.
В час с чем-то поднялись и ушли на юг шесть МиГов соседней эскадрильи. Пилоты «четверки» не находили себе места. Наконец раздался знакомый гул возвращающихся машин. Все знали, что у ребят был бой с бомбардировщиками А-4, которые базировались на авианосцах Седьмого флота. Эти смелые ястребы — всего их было десятка, наверное, полтора — шли с бомбовым грузом с моря и никак не ожидали встречи с нашими МиГами. Один из них был сбит в первые же секунды, не успев даже отделаться от бомб. Другие, побросав груз куда попало, обратились в бегство, паля беспорядочно из пушек и пулеметов и оставив прикрывавшую их группу Ф-8 вести бой с нашими истребителями. Янки дрались отчаянно. Самолеты атаковали друг друга над самой поверхностью моря. Один «крестоносец», переломленный надвое взрывом, рухнул в воду, оставив над волнами клубящийся столб дыма.
Сообщение это привело Тоана в восторг. Он расхаживал по крыльцу, восклицая:
— Вот это да!.. Вот это да!
— Ничего не скажешь — звено Хоа, — сказал Шау. — Они всегда дерутся отлично.
После обеда пилоты четвертой эскадрильи снова прибыли на аэродром. Но, едва начался разбор предстоящих полетов, как из штаба полка пришел приказ: всем звеньям приготовиться к поочередному патрулированию над Ханоем.
Звено Лыонга вылетало одновременно с еще одним звеном. Восемь машин вышли на бетонную полосу и — пара за парой — взмыли в небо. Лыонг шел четвертым, замыкая строй. Впереди летели Бан, Тоан и Шау; казалось, их МиГи, отсвечивавшие белыми бликами, плывут в пространстве. Впереди намного ниже отпечатались на расплывчатом фоне земли четыре серых силуэта — второе звено.
Восемь истребителей держали курс на Ханой, четко сохраняя строй, будто связанные невидимой нитью.
— «Сосна»! Набрать высоту! — Голос Вана, отдавшего приказ, звучал взволнованно и радостно.
Четыре белых МиГа рванулись ввысь, в то время как другое звено опустилось еще ниже над городом. Пять тысяч метров... Шесть тысяч... Семь тысяч... Они забирались выше и выше в беспредельную синеву. Люди с земли видели лишь маленькие точки, вспыхивавшие белыми искрами, и искры эти становились все меньше и меньше. Только гул — ровный и высокий — доносился еще до земли.
Лыонг по-прежнему не отставал от товарищей. Они кружили на огромной высоте и, контролируя обширное пространство, прикрывали друзей, облетавших внизу Ханой. Отсюда невозможно было различить поля, улицы и дома. Черты жизни, созданной человеком, перемешались и слились с коричнево-зеленой землей, затянутой лиловым маревом. В стороне, совсем уже далеко, он увидел море, огромное и синее, выгнувшееся, точно второе небо.
Внимательно Лыонг наблюдал за «воздухом». Но небо было безмятежно чистым, противник не показывался.
Опустились сумерки. И зарябили полосы легких белых точек, похожие на птичьи перья. Звено, медленно снижаясь, летело теперь на запад. Самолеты все еще купались в ярких лучах солнца, а земля под ними, прежде блекло-золотая, утопала в фиолетовой тени. И вдруг среди пустынных гор, вздыбившихся с земли застывшими каменными волнами, он увидел крохотный домик на сваях, над которым поднимался синеватый дымок, как будто говоря: «Здесь есть люди!»
Они продолжали снижаться и шли прямо к Ханою, чтобы встретить второе звено и вместе вернуться на базу. Горы Хоа-бинь{15} остались у них за спиной. Земля будто поднималась, становилась все ближе и ближе. Вот уже можно разглядеть отливающее металлом речное русло: ряды фруктовых деревьев; холмы, поднявшие круглые свои бока над полями, залитыми оливково-розовой водой; пересекающиеся, словно на шахматной доске, прямые линии каналов; большие деревни равнины — домики под соломой и черепицей, столпившиеся в тесном кольце бамбуковых изгородей; бегущие к перекресткам асфальтовые трассы дорог. А там — шеренги домов с квадратными красными кровлями, фабричные трубы, наконец, море крыш вперемежку с зелеными кронами, и — чуть подальше — мост Лаунг-биен{16}, длинная черта, пересекающая Красную реку...
Четыре серебристо-белых истребителя, сбросив скорость, проходят вдоль города. Они ложатся на крыло, разворачиваются и над Западным озером{17} пристраиваются к патрулирующему здесь звену.
Восемь машин делают круг над Ханоем. Восемь огненных ласточек покачивают крыльями, приветствуя дворец Национального собрания, площадь Ба-динь{18}, Президентский дворец, Пагоду на одной колонне{19} — здесь центр столицы, мозг государства; сюда сходятся десятки, сотни тысяч нервных волокон со всех концов страны... Под крылом у них пробегают старые улицы, вот уж который век теснящиеся к Озеру возвращенного меча{20}...
«Мы здесь!.. Мы здесь, слышишь, Ханой!..»