Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

4

— Может, собака потеряла след на тропинке, — сказал я.

— Лучше помолчим, — выдохнула она, — не гадай попусту, от этого только хуже.

— А может, они устали и решили на всех плюнуть, — упрямо продолжал я, — они ведь простые солдаты, что им до нас? Им-то все равно, поймают нас или нет.

— Они выполняют приказ.

— По-разному можно выполнять приказы.

— А для них это своего рода спорт. И к тому же каждый надеется на повышение.

— Кому нужно повышение? Скоро войне конец.

— Для них это забава, вроде кино, что-то новое, захватывающее: погоня за преступниками. Война невыносимо скучна, когда ничего не случается. Солдатам ведь тоже нужны увлекательные переживания, о которых потом можно будет порассказать дома.

— Может, они пошли той дорогой, на юг, — сказал я.

Она не ответила. Ее угрюмое молчание злило меня.

Во мне вспыхнула обида, и я отодвинулся от нее и начал сдирать кожу со ствола над нашими головами. Не найдя лучшего укрытия, мы второпях залегли под сосной, сваленной ветром.

Земля под соснами была почти сухая, и солнце припекало вовсю. Герда лежала, прикрыв курткой колени, на ней была легкая кофточка с короткими рукавами и с «молнией» на груди. Герда расстегнула «молнию», и я увидел у нее на шейной ямке синяк. Он походил на крошечное сердечко величиной с монетку.

— Может, и пес тоже выдохся, — сказал я.

— Лучше помолчим, — сказала она, — от разговоров не легче. Сколько ни болтай, страх не проходит.

Она наклонилась вперед и начала что-то поправлять у своих ног. На ее лыжных брюках оборвались штрипки, и она засунула их в ботинки, чтобы ненароком на них не наступить.

Мы съели шоколад, но лучше бы мы не ели ничего. Сладкая горечь только усугубила голод; я хотел отдать Герде половину моей доли, но она улыбнулась и покачала головой, и я понял, что снова оплошал.

Мучительно хотелось пить, но воды не было, и Герда, ослушавшись меня, пососала талого снега.

— Перестань! — сказал я. — От этого только сильнее захочешь пить.

— Сильнее нельзя, — сказала она.

— Смотри только не глотай снег, — сказал я, — подержи его во рту, пока не растает, а затем выплюнь.

— Ты, часом, не был в бойскаутах? — спросила она. Мы полежали немного, прислушиваясь к звукам и глядя на перистые облака, недвижно висевшие в небе, и все казалось почти зловеще обыденным, и в гости к нам прискакали белки, игравшие в прятки в верхушках сосен. Мы лежали на боку, следя за ними глазами, а они не замечали нас. И мы лежали совсем тихо, боясь пошевельнуться. В конце концов они спрыгнули на поваленный ствол и прямо над нашими головами исполнили какой-то затейливый танец, мы видели только пушистые хвосты и слышали веселое чмоканье; Герда глубоко вздохнула и, откинувшись на траву, прикрыла глаза рукой. Но тут, видно, что-то вспугнуло белок, потому что они вдруг метнулись вверх и спрятались в ветках сосны над нами.

— Пошли, — сказал я, — надо идти дальше.

Герда молчала. Я видел, как вздрагивает ее рука, заслоняющая лицо, и понял, что она плачет.

— Хорошо, — сказал я, — дам тебе еще минуту, но потом надо уходить. Не найдя нас на хуторе, они могли повернуть сюда.

Я снова улегся в траву, продолжая думать о Вольфганге.

— Хотел бы я знать, что он за человек, — сказал я, чтобы только отвлечь ее от мыслей об отце.

— Кто?

— Да тот солдат. И зачем он это сделал? Был ли это порыв или ему давно хотелось сделать что-то в этом роде?

— Ты о чем?

— Почему тот солдат притворился, будто не заметил нас?

— А, ты вот о чем! — Отняв руку от лица, она села. — Может, забавы ради. Может, он вовсе не думал о нас с тобой. Может, ему весело от одной мысли, что он нас не выдал, что он обвел своих вокруг пальца. Может, это останется в его памяти как самое забавное приключение за все время войны. Будет о чем порассказать. Наверно, он уже ждет не дождется этого дня.

— Если только кто-нибудь ему поверит.

— Да. А если никто не захочет верить, он, пожалуй, еще станет жалеть, что спас нам жизнь.

— Я как следует не видел его лица, — сказал я, — но я бы узнал того парня по левому сапогу.

Она вдруг рассмеялась и устало покачала головой.

Мы уже не бежали, даже не шли быстрым шагом. Только теперь, спустя пять часов, мы поняли, что было бы глупо выбиваться из сил. Силы еще пригодятся нам, когда мы попадем в переплет, а пока мы шагаем по плоской, высушенной солнцем земле сосняка, где словно ни в чем не бывало жужжат насекомые и нигде не видно людей.

Глаза у Герды теперь уже не были налиты кровью, и, когда она оборачивалась лицом к солнцу, их синева словно бы светилась серебром. Одежда на нас высохла, и вслед за ощущением тепла пришла усталость — не то прежнее, сводящее мышцы смертельное изнурение, а подкрадывающаяся исподволь цепенящая вялость, алчущая сна. И еще пришел голод.

Я снял с дерева смолу и отдал Герде. Она недоуменно уставилась на нее, и я объяснил, что смолу нужно жевать, а глотать нельзя.

Я не знал, где мы, знал только, что нам нужно идти на восток, Я смутно припоминал, что кто-то из наших подробно рассуждал о том, какой дорогой он пойдет, если только ему удастся бежать. Наверно, Трондсен. Он был родом из этих мест и исходил здесь все вдоль и поперек. Помнится, он даже начертил гвоздем свой маршрут на спинке кровати, но у меня не было сил смотреть, я лежал не шевелясь, слушая, как он царапает гвоздем по дереву, и все время думал только об одном — непостижимом, — о том, что предстояло нам всем, а Бергхус сидел, зажав уши, и качал головой.

Названия мест, которые он произносил, были мне незнакомы, все они одинаково оканчивались на «руд», и я бы нипочем не отличил одно от другого.

Была секунда, когда меня подмывало спросить Герду, не запомнила ли она его пояснений, но я тут же отказался от этой идеи. Это только навело бы ее на мысль об отце, а она ведь ни разу не заговаривала о нем с тех пор, как мы сидели на взгорке, следя за тоненьким столбиком дыма. Хорошо бы ей позабыть о нем. Но стоило нам остановиться, и я видел: она только о нем и думает.

«Может быть, они прекратили погоню, — размышлял я. — Может, они взяли остальных и удовлетворились этим... до поры до времени».

Утешив себя этой мыслью, я ускорил шаг. Трудно было предположить, что всем семерым удастся спастись.

Как же все это было?.. Рука Левоса на моем плече в тот миг, когда он увидел столбы и трижды прокричал: «Нет!..» А Трондсен вырвал у конвойного автомат...

И теперь мне вспомнилось многое другое, все, что я тогда увидел словно при вспышке магния, когда схватил Герду за руку и мы вдвоем перепрыгнули канаву: офицер круто повернулся назад и вдруг обрел плоть в тумане — вырывая из кобуры пистолет, он что-то кричал. Грегерс обхватил руками одного из солдат. Эвенбю стоял не шевелясь на краю канавы, и его насквозь прошил ружейный залп, и он рухнул плашмя в снежное месиво — даже не успел вскинуть руки, чтобы защититься от пуль, — а Крошка Левос принялся колотить первого, кто попался под руку, и этим первым оказался Трондсен. А Бергхус... я не мог вспомнить, как вел себя Бергхус, когда мы шли к месту казни: перед этим он беспрерывно спрашивал, который час, еще раньше, в камере, дожидаясь, когда за нами придут. И еще я вспоминал руку, сжимавшую ломоть хлеба и огрызок колбасы, который остался на койке, и волосы Герды, рассыпавшиеся у нее по плечам, унизанные каплями росы...

— Слушай! — Круто обернувшись, она схватила меня за руку. — Слышишь?

Мы прислушались, звук повторился. Короткий яростный лай. Затем все стихло.

— Уж это никак не овчарка, — прошептал я, оборачиваясь к Герде.

Но, выпустив мою руку, она уже метнулась в чащу, и я не стал медлить, а побежал за ней, и в тот страшный, беспощадный миг все слилось для меня воедино: арест, допрос, приговор, ночи и дни перед казнью, желтые ворота с надписью «Человека освобождает труд», составленной из сосновых веток...

Мы мчались по сосняку, я скоро нагнал Герду, но у нас уже не было сил бежать, и дальше мы побрели, спотыкаясь о сучья и корни деревьев, а яростный лал собаки все приближался, но я не оборачивался, и тут сосняк стал клониться под гору, и я увидел, что за лесом начинается поле, и подумал, не все ли равно теперь, где они схватят нас. Я взял Герду за руку и замедлил шаг.

Но мы не остановились. С поля доносилось какое-то равномерное пощелкивание, и, не отпуская руки Герды, я, шатаясь, побежал вниз по склону. А после мы шли уже шагом, не быстрым, но и не медленным, боясь споткнуться, чтобы нас не застигли распростертыми на земле. Мы слышали, как пыхтит собака в зарослях вереска позади нас, но никто не стрелял, пока еще не стрелял — сначала они, наверное, окликнут нас, — и я зашагал к просвету между деревьями и подумал, что он напоминает ворота и как только мы туда войдем...

Впереди простиралось поле — буровато-серая вырубка, покрытая высокой жухлой травой, перезимовавшей под снегом. В поле стоял человек, орудуя корчевателем, другую рукоятку держал мальчик... и в тот же миг из вереска выскочила собака и пронеслась мимо нас…

Это был сеттер, всего лишь щенок с розовыми пятнами на носу и у глаз, он веселым лаем приветствовал мужчину и мальчика, а затем, резвясь, возвратился к нам и подскочил к Герде...

...Кажется, я стоял и смеялся, впрочем, что стоял — это точно, и держался за ствол березы, а может, я просто вскрикнул и выпустил руку Герды, и тогда у нее подкосились ноги, и она рухнула во весь рост в вереск, да так и осталась лежать, уткнувшись лицом в снежную жижу.

Мы больше не могли бежать, теперь уже не могли. Щенок нагнал на нас такого страху, что мы вконец обессилели. Мы даже не пошли краем леса, а открыто зашагали к полю, и я подумал:

«Мы пойдем просто так, как ни в чем не бывало, и, может, нас примут за влюбленных».

Я взял Герду за руку, но, кажется, она даже не заметила этого; рука ее была холодна и безжизненна, и сама она шла за мной как лунатик, которого хотят водворить в постель.

Равномерное пощелкивание исходило от корчевателя. Отец и сын не слышали наших шагов, и мы почти вплотную подошли к ним, когда мальчик неожиданно оглянулся. Он что-то крикнул отцу, и мужчина с усилием выпрямился, выпустил рукоятку машины и обернулся к нам. Это был низкорослый, на редкость худой человек, что называется кожа да кости. Его смуглое лицо бороздили морщины, со лба стекал пот. Разглядывая нас, он поправлял подтяжки, а другой рукой шарил позади себя в поисках опоры, пока не нащупал рукоятку корчевателя.

Наверно, он простоял так с полминуты или больше, а может, всего несколько секунд, — не знаю, мы уже утратили чувство времени. Меня вдруг охватила сильная дрожь, я стал искать, за что бы мне уцепиться, а он, казалось, теперь понял, кто мы такие. Торопливо смахнув пот с бровей, он заморгал, стараясь получше нас рассмотреть, затем быстро взглянул вниз на дорогу, сделал нам знак головой и тихо сказал:

— Идите за мной.

Он пошел краем леса, и мы ни на миг не заподозрили в нем провокатора. Мы покорно зашагали за ним — все было нам безразлично. Я шел позади Герды и видел, что с каждым шагом у нее все сильней подгибаются ноги. Обойдя вспаханное поле с другого конца, мы подошли к низкому некрашеному срубу — человек ни разу не остановился, не сказал нам ни слова, — и мы вошли вслед за ним в сени. Он запер дверь.

— Немцы с самого утра рыщут по округе, — торопливо проговорил он, — и как пить дать еще вернутся сюда: знают, что рано или поздно вы должны пересечь шоссе. Да, да, — продолжал он, подняв голову, словно заведомо отметая все возражения, — не надо ничего объяснять, я знаю, кто вы такие.

— Мы не думаем здесь оставаться, — пробормотал я, уставившись на желтые пуговицы куртки, висевшей на стене. Но голова у меня шла кругом, и, протянув руку, я ухватился за гвоздь, чтобы пол не уплыл у меня из-под ног. — Мы пойдем дальше. — Я взял Герду за руку и двинулся было к дверям, но он остановил нас и водворил на прежнее место.

— Не дурите, — твердо сказал он. — Никуда вы сейчас не уйдете, здесь же все видно как на ладони. Переждите здесь, пока не стемнеет. Я знаю верное место... Слышите?

Не отпуская моей руки, он обернулся, и тут я тоже услышал нарастающий рев мотоцикла, мчавшегося по дороге. Затем рев заглох, отдалился к северу, а хозяин подтолкнул нас к окошку и показал на взгорок напротив коровника.

— Я только что вырыл картофельный погреб вон в том взгорке. Пока он, правда, больше похож на лисью нору. Там и спрячетесь.

— А если нагрянут немцы...

— Я накидаю сверху земли и заложу дверцу дерном, — сказал он, — работа нехитрая. Этим болванам и невдомек будет, что кто-то хоронится под землей. Да и не в первый раз...

Распахнулась кухонная дверь, и на порог вышла женщина. Увидев нас, она закрыла рот рукой и застыла на месте.

— Хильмар, кто эти люди?

— Марта, — приказал он, не отвечая на ее вопрос, — скорей дай что-нибудь поесть.

— Хокон где? — спросила она, не отнимая руки ото рта.

— Сторожит за углом.

— Хильмар! — повторила она, по-прежнему не отнимая руки ото рта... и я видел, что она вся в страхе, и понимал, что им грозит.

— Нет, — глухо сказал я, — мы не можем остаться, риск слишком велик.

— Для кого? — спросил он.

— Для обеих сторон, — сказал я, и тотчас Герда метнулась мимо меня к дверям.

— Скорей, — сказала она, — пошли.

Кто-то толкнул дверь с улицы: на крыльце стоял мальчик, с ним была собака.

— Вы должны обождать, пока стемнеет, — важно сказал он, — здесь вам бояться нечего. Мы закидаем погреб землей и дерном.

Отец улыбнулся.

— Вот, слыхали?

— Но собаки же отыщут наш след?..

Я не расслышал его ответа. Голоса вдруг отдалились и выхолостились, как эхо, а лица заколебались, словно отражение в замутненной глади воды, подо мной подкосились ноги, и я подумал, что должен говорить, сказать хоть что-то, чтобы только не уснуть, женщина обняла Герду, а меня кто-то обхватил за плечи и подтолкнул к дверям.

— Пошли, — сказал крестьянин, — время не ждет.

Мы зашагали вдоль коровника, и я заметил, что хозяин несколько раз останавливался и поглядывал на дорогу. Скоро мы добрались до взгорка, и, сняв руку с моего плеча, крестьянин отпер дверцу в землянке. Она была высотой в метр и отвесно упиралась в склон, точно чертежная доска.

— Осторожно! Здесь две ступеньки!

Голос его словно долетал до нас из другого временного пласта, из другого мира, и я подумал: «Нет, мы не имеем права этого делать», — и хотел воспротивиться, но он только покачал головой и столкнул меня в погреб. От земли и проросшей картошки веяло холодной сыростью, и это освежило меня настолько, что у меня даже хватило сил повернуться и принять в свои объятия Герду.

— Холодно тебе?

Мы стояли вдвоем в могильной тьме, я привлек ее к себе; вся дрожа, она стучала зубами, и ее волосы коснулись моей щеки.

Дверца захлопнулась; я услышал, как кто-то чиркнул спичкой, и увидел на земле ящик, а на ящике — стеариновую свечу в коричневой квадратной бутылке, в каких обычно держат ягодные настойки.

Погреб был невелик, но позволял распрямиться во весь рост. Один закут до половины засыпали картошкой, другой стоял пустой.

— Можете лечь вот здесь, — сказал хозяин, указав на пустой закут, — тут есть мешки, они сгодятся вам на подстилку. Я приду, когда смеркнется, а пока поищу знакомых людей, которые поведут вас дальше.

Опустив на пол корзину, хозяйка положила на край закута шерстяное одеяло.

— Господи, — пробормотала она и взяла Герду за руку.

— Который час? — спросил я.

— Половина первого. Ждать придется долго.

Он приоткрыл дверцу и выглянул наружу. Затем, распахнув ее до конца, помог жене подняться вверх по ступенькам. Солнце устремилось в проем и заполнило погреб, и, только когда захлопнулась дверца, мы заметили, что от сквозняка погас свет.

— Спички где?

Я хотел кинуться к лестнице, но в потемках наткнулся на Герду, мы вместе рухнули на пол, и я уже не мог встать, и пополз туда, где, как мне казалось, был вход, и стукнулся о край закута, и пополз назад, и ухватился за ящик.

— Не волнуйся, он оставил спички на ящике, — донеслось до меня, и я нащупал в темноте руку Герды.

— Наверное, коробок упал, — сказал я, и тут меня снова захлестнул страх, стиснув глотку так, что я поперхнулся и все кашлял и кашлял, чтобы только не задохнуться. — Не слышала ты, как он падал?

Герда не ответила, я провел ладонью по краю ящика и снова наткнулся на ее руку. Вздрогнув, она отдернула ее.

— Это же я, — прошептал я. — А уверена ты, что он оставил нам спички?

Я слышал, как она нащупала коробок и зажгла спичку, мы стали на колени лицом друг к другу, ограждая ладонями пламя, пока Герда подносила спичку к фитилю.

Мы поставили свечку на перегородку между закутами, а ящик служил нам столом. В корзине мы нашли целую буханку свежего домашнего хлеба, немножко масла, банку искусственного меда и ножик. И самое лучшее из всего — бутылку молока.

По очереди отпивая из бутылки, мы услышали, как хозяин вернулся назад и стал закидывать дверцу землей. Мы сидели, следя за тем, как на ступеньки сыпались пыль, потом мы слышали, как поверх земли уложили дерн и утрамбовали лопатой.

Съев половину буханки, мы завернули остаток в бумагу и положили назад в корзину. Затем мы расстелили мешки на дне закута и легли, накрывшись шерстяным одеялом. Лежа рядом на спине, мы неотрывно глядели в потолок, укрепленный балками. Разбитые усталостью, мы дрожали от холода, и покой не шел к нам.

— Взгляни на свечу, — сказал я. — А что?

— Огонек не мигает.

— В самом деле.

— Хотел бы я знать, поступает ли сюда воздух?

— Но хозяин говорил, что здесь и раньше прятались люди.

— Да, но как долго? До того как стемнеет, пройдет самое меньшее семь-восемь часов, а раньше он сюда не заглянет.

— Но должен же как-то воздух проникать в погреб, не так ли?

— Не знаю.

— Наверно, воздух все же как-то поступает сюда, — пробормотала она и тут же уснула. Приподнявшись на локте, я пододвинул к себе ящик. Потом задул свечу и перевернулся на бок. Вздумай мы оба вытянуться на спине, нам не хватило бы одеяла.

Я лежал, прислушиваясь к дыханию Герды. Я слышал, как ползали в корзине, шелестя бумагой, земляные жуки, и я подумал, что мне следовало бы встать и поднять корзину на ящик.

Герда всхлипывала и временами глухо вскрикивала во сне, но я не трогал ее, боясь разбудить и снова ввергнуть ее во власть сплошного, неотступного, грызущего страха.

5

Мне казалось, будто меня выволакивают из глубокой шахты, но потемки пока еще не разомкнулись. Я стал барахтаться, стараясь вырваться из объятий сна, и вдруг что-то больно кольнуло меня в руку; я проснулся словно от толчка, но по-прежнему не сознавал, где я.

Пальцы на правой руке свела судорога, и я вообразил, будто снова лежу в тумане, стиснув руками березовый ствол, и не могу их разнять. Тут я почувствовал приторный запах крови и понял, что уже шевелю пальцами, а после долго лежал, теребя необструганный край доски, разделявшей закуты. И все еще не мог проснуться.

Сердце билось тяжелыми болезненными толчками, и я сел, прижав руки к груди, прислушиваясь к сиплому, свистящему дыханию Эвенбю, к вздохам, каждые две минуты завершавшимся приступом кашля. Я обернулся к окну, но не увидел отсвета прожектора, и почему-то не слышно было других — Крошку Левоса, вечно прятавшего что-то под одеялом, Бергхуса, то и дело чмокавшего губами, Трондсена, толкавшего спинку койки пальцами ног, отчего она все время скрипела, — и я снова улегся и стал прислушиваться к стуку своего сердца, и стук мало-помалу утих, и я вдруг понял, что край доски, за который я уцепился — необструганный и шероховатый, — совсем непохож на гладкую, вытертую до блеска планку между тюремными койками, к тому же перегородка закута куда выше той планки, и тут я проснулся по-настоящему, и на меня повеяло запахом погреба, плесени и проросшей картошки, и, отдернув руку, я задел драночный гвоздь, о который прежде поранил ладонь, и тут только я заметил, что слева от меня лежит человек...

Она спала, и я не хотел ее будить, и, перегнувшись через край закута, чтобы заслонить свечу своим телом, я зажег огонь и поставил свечу на пол. Теперь, когда Герда проснется, свет уже не ударит ей в глаза, а увидев балки вдоль земляных стен, она поймет, где она, и это облегчит ей переход ото сна к яви.

Герда лежала на боку, вытянув правую руку, ее пальцы теребили лоскут мешковины, и я вспомнил, что уже видел этот жест, но тогда она крутила пальцами пуговицу на отцовской рубашке.

— Ты спишь? — прошептал я.

— Нет.

— Давно ты проснулась?

— Не знаю, может, с полчаса, может, час назад.

— Лучше бы ты разбудила меня, — сказал я, водворяя свечу на ящик, — нам лучше говорить друг с другом.

Она перевернулась на другой бок и прикрыла глаза ладонью.

— Когда мы с тобой побежали, — начала она, — что делали остальные?

Наклонившись, я взял корзину и поставил между нами.

— Я видел Трондсена, — сказал я, — с автоматом в руках. И еще я видел Эвенбю, но тот стоял не шевелясь. Словно не понимал, что творится вокруг.

— А еще?..

— А еще я видел твоего отца: он вцепился в одного из конвойных и, заслонившись им, словно щитом, тащил его к канаве на другой стороне дороги.

Герда резко обернулась ко мне.

— Почему ты не рассказал об этом раньше?

— Я вспомнил все это только сейчас...

Во мраке подземелья было так легко лгать...

— А потом?..

— Не знаю. Туман был слишком густой: я ничего больше не мог разглядеть.

Она села. От этого движения замигал огонек, и тень ее головы заплясала на стенке.

— А ты не хотел обождать и посмотреть, что будет с ними? — спросила она.

— Нет! Обождать, что ты?.. Нет, может, в самом начале я думал об этом; теперь, право, не помню. Наверно, секунду-другую я ждал, не могу ли я что-то сделать для остальных. Но когда я бросился бежать, то уже не останавливался...

— Никто не думает в такие минуты, — сказала она, — я тоже тогда не думала об отце, пока не увидела тебя под березой — там, в поле. Человек поступает как случится. А потом мучается.

— Возьми, — сказал я и протянул ей на ноже кусок хлеба. Она взяла хлеб и, зажав его между зубами, подоткнула одеяло себе под ногу. Затем она откусила кусок, и я подал ей бутылку с молоком. Она приложила ее ко рту, но тут же отняла и вопросительно посмотрела на меня.

— А сам ты пил?

— Я уже сыт, допивай все.

— А ты не знаешь, что было на той стороне дороги? Куда им было бежать?

— А там все то же самое, что и здесь. Сперва роща, потом поле, ручей. А потом — горы. У них те же шансы, что и у нас.

— Как ты думаешь, который теперь час? — спросила она.

— Не знаю, было около часу, когда мы уснули. Может, сейчас три, а то и пять, может, даже восемь. Трудно сказать, сколько мы проспали.

— Ты думаешь, он придет? — вдруг спросила она.

— Придет непременно.

— А ты не думал, что?..

— Конечно, думал, я думал об этом, когда нас сюда вели, — солгал я, — но этот человек не нацист.

— Как знать. Может, он как тот лесоруб.

— А лесоруб тоже был ничего, только уж очень струсил поначалу. Но хозяин не может сюда прийти, пока не стемнеет.

— А когда же стемнеет, в восемь?

Я задумался, но не мог вспомнить, в какое время темнеет.

— Сегодня восемнадцатое апреля, — сказал я, — на какой час приходится в этот день закат?

— Не знаю. Вот отец сразу бы сказал. Он всегда все знал. Точно какая-нибудь энциклопедия. Достаточно было назвать ему дату, и он сразу говорил, когда восход, а когда закат.

Герда откинула одеяло в сторону, сложила — один на другой — несколько мешков и уселась сверху, прислонясь спиной к низкой стене закутка. Дрожа от холода, она наклонилась вперед, подтянув колени к самому подбородку, и спрятала руки между ногами.

— Что это? — вдруг спросила она, подняв голову.

— А что?

— Не слышишь разве, что-то там шуршит...

— Наверно, мышь, — сказал я, — а может, и крыса. Не все ли равно... Они роют ходы, по которым сюда будет поступать воздух.

Я взял картошку и кинул туда, где раздался шорох. Оттуда выскочило что-то серое и скрылось под грудой щепок в углу.

Герда недовольно поморщилась и слегка отодвинулась от меня.

— Не надо, — сказала она, — ты так только раздразнишь ее.

Я взял другую картофелину и, прицелившись, швырнул в груду досок. Крыса подскочила, растопырив лапы, на миг повисла в воздухе, затем, приземлившись, метнулась под ступеньки.

— Перестань! — крикнула Герда и сжалась, словно от удара.

Я засмеялся и притянул к себе горстку картофелин.

— Так! — крикнул я, не замечая, что осип от азарта. — Вот! Вот тебе! И еще! — И, встав на колени, обстреливал картофелинами ступеньки.

Крыса метнулась на середину, оба мы видели ее, и я почувствовал: вот оно, верное лекарство против предрассветного страха, против глухой, сосущей тоски, которая захлестывает меня по утрам, стоит мне проснуться... И я стал хватать по две, по три картофелины зараз и швырял куда попало, уже не целясь, просто наугад.

— Вот тебе! — кричал я. — Получай!

Насмерть перепуганная крыса заметалась по погребу, я попал в нее несколько раз, но она даже не пискнула, а только шныряла вдоль земляных стен в поисках норки, то скрываясь под грудой щепок, то снова выбегая оттуда и прячась под ступеньками, и я чувствовал, как крепнет во мне отрадная ярость, и начал шарить рукой, нет ли подходящего камня, и, не найдя его, сгреб ладонью большой ком земли и изо всех сил бросил в крысу. Щепки рассыпались, и, выскочив из-под них, крыса подбежала к ящику и зашипела на нас, а я даже не замечал, что Герда схватила меня за руку, не замечал ничего, пока она не стала кричать мне в ухо. Я оттолкнул ее и со счастливым смехом прицелился прямо в оскал острых крысиных зубов и точно рассчитанным ударом угодил крысе меж глаз, так что она упала, и перевернулась вверх лапками, и откатилась к стенке, и, запищав от боли, растянулась на земляном полу.

— Перестань! Слышишь? Перестань!

Герда изо всех сил трясла меня за плечи, но это не помогало, и тогда она вцепилась мне в волосы, вышла дурацкая сцена, и я подумал, что она вырвет мне все волосы, и вспомнил, что они уже начали редеть. Я схватил ее за руку и оттолкнул.

— Это еще что такое! — сердито пропыхтел я. — Черт возьми! Это еще что за шутки!

Я стоял, с трудом переводя дух, и увидел, что она ничуть не злится, а в глазах ее прочитал, что она понимает и жалеет меня.

— Сядь, — сказала она.

Мы сели рядом и стали глядеть на пламя, мерцавшее ясным желтым светом, и долго не было слышно ни единого звука, кроме слабого потрескивания фитиля и наших собственных вздохов.

— На меня тоже находит по утрам, когда я просыпаюсь, — вскоре проговорила она. — Но я загоняю это внутрь, подавляю как могу. Только, когда кажется, что нас вот-вот настигнут, тогда меня подмывает кричать и дать волю рукам. Но если я просто стою где-то или сижу, я подавляю страх, сжавшись в комок. После у меня ноют мышцы, все тело.

Я поднялся и вышел из закута.

— Как ты думаешь, крыса сдохла? — спросила Герда.

Я взял свечу и пронес ее вдоль стены к груде щепок.

— Нет, — сказал я, стараясь выдавить из себя улыбку, — эту породу ничем не проймешь.

— Может, теперь, когда мы сидим смирно, она отыскала норку, — сказала Герда.

Я подошел к двери и припал ухом к щели между досками.

— Слышно что-нибудь?

— Нет.

— Надо терпеть, — сказала она.

— Конечно, надо. Ты что, боишься, я распахну дверцу?

— Нет, конечно, а все же иди-ка лучше сюда и сядь.

— Как ты думаешь, есть сегодня луна? Вчера была?

— Забыл, что ли? Вчера был туман, — ответила она.

— А позавчера?

— Не знаю, прожектор ведь бил прямо в окно.

Я стал ходить взад-вперед, от дверцы к закуту и обратно, но жестокий, иссушающий страх по-прежнему сжимал сердце, и я жалел, что мы не в лесу и нельзя разогнать страх быстрым бегом. Я видел, что Герда следит за мной, и понимал, что ей сейчас не легче, и от сознания, что она так же перепугана, как и я, на душе становилось все тяжелей.

— Давно мы с тобой проснулись? — спросил я, чтобы только нарушить тягостное молчание.

— Может, час назад — здесь не чувствуешь времени, — а может, всего полчаса.

— Прекрасно, — громко объявил я и вдруг почувствовал, что я весь в холодном поту, — давай подсчитаем: сначала мы поели — на это ушло минут пятнадцать. После мы разговаривали, считай, минут десять.

— Мы разговаривали за едой, — заявила она с напускной заносчивостью, — мы гадали, есть ли здесь хоть какая-то вентиляция.

— Нет, — сказал я, — ты все путаешь, о вентиляции мы говорили перед тем как уснуть.

— А не все ли равно, час прошел или меньше. Иди-ка лучше сюда и сядь.

«Время, — подумал я, — часы и минуты... Что за глупости она говорит! Сейчас для нас нет ничего важнее времени».

— А после здесь завозилась крыса, — резко и настойчиво продолжал я, — и это тоже заняло минут десять, а потом я осмотрел дверцу и стены...

Она взглянула на меня.

— Успокойся, — мягко проговорила она, и я понял, что отныне я перестал быть для нее случайным, чужим человеком, который должен был умереть еще десять часов назад и, возможно, очень скоро умрет. Она вдруг улыбнулась и протянула мне руку, а я глядел на ее руку, застыв на месте, глубоко вбирая в себя воздух, пока мое дыхание не выровнялось.

— Правда, какая разница, час прошел или меньше, — пробормотал я.

— Ты лучше сядь и расскажи, с чего все началось, — прошептала она.

Поставив свечу на ящик, я взял руку Герды и перешагнул через низкий край закута.

— Что началось?

— Ну, как тебя арестовали и за что...

— Что теперь об этом толковать, — сказал я, — словом, у нас был отряд....

— Да... и что же?

— Мы хотели взорвать фабрику.

— Так.

— Ты же не слушаешь меня!

Герда наклонилась вперед, словно ловя какие-то звуки.

— Что это? — спросил я.

— Тише! Слушай!

Она встала, мы затаили дыхание, и тут я тоже услышал какой-то гул, словно на дворе был сильный ветер, и временами треск.

— А теперь слышишь?

— Да.

Мы выбрались из закута и подошли к дверце.

— Наверно, поднялся ветер, — сказал я, — может, на дворе дождь.

Но звук повторился снова, и треск совсем не походил на дождь. И тут же мы услышали другие звуки: отдаленный гром, затем грохот, шум — будто ломались деревья.

— Погаси свечу, — сказал я, припав ухом к дверце.

— Что это может быть?

Взобравшись рядом со мной на ступеньку, Герда ухватилась за мою куртку.

— Может, это просто гроза, — сказал я.

— Так вот вдруг, ни с того ни с сего?

— Может, вовсе и не вдруг, просто мы раньше не замечали.

— Слушай! — Она схватила меня за руку. — Чувствуешь запах?

— Нет.

— Пахнет гарью!

— Ничего я не чувствую.

— Иди сюда!

Она подтолкнула меня к краю дверцы, и я сразу учуял легкий запах гари, который проник в щель — в полпальца шириной — между дверцей и крышей.

Мы спустились со ступенек и стоя застыли в потемках.

— Видно, дым из трубы стелется книзу, и его отнесло на взгорок, — сказал я.

— А этот треск?

— Не знаю, может, хозяин задумал жечь старые доски, толь или еще какой материал, который при горении дает едкий дым.

— Зачем бы ему затевать это сегодня...

Тут мы услышали выстрелы. Сперва два — один за другим, — затем еще один, и потом уже началась пальба. Герда вскрикнула, она протянула руку к моей груди, мы кинулись друг к другу, я обнял ее за плечи и оттащил от дверцы к стене закута. Мы замерли, я знал, что у нее в мыслях, и все время крепко прижимал ее к себе, и скоро уже слышался только треск и вой, словно где-то бушевало ненастье.

— Дом горит, — прошептала она, — а что означают выстрелы? — Может, это взорвались балки, — сказал я, — бывает, балки взрываются, когда сильный жар.

— Нет, — сказала Герда, высвобождаясь из моих объятий, — это стреляли из винтовок. Что же нам теперь делать?

— А ничего, — сказал я и протянул руку, чтобы снова привлечь к себе Герду. Не найдя ее, я отдернул руку и стоял не шевелясь, затаив дыхание, пока в потемках не раздался стон ужаса, и тогда я пошел на этот стон, и наткнулся на Герду, и подбородком ударился о ее лоб.

— Тихо, — сказал я и крепко обнял ее, — стой спокойно.

Сердце ее бешено колотилось, я чувствовал его биение сквозь две куртки — ее отца и мою, — и тут только я понял, насколько легче вдвоем бороться со страхом. Мы долго стояли так, тесно прижавшись друг к другу.

— Брось, — сказал я, — может, ничего и не случилось.

Мы вернулись в свой закут и сели. Выстрелов больше не было. Мы все прислушивались, не раздадутся ли голоса, крики, звуки команды, но теперь мы слышали лишь приглушенный шелест да еще вой, словно кто-то запустил ракету.

6

Мы уже доели все, что дала нам хозяйка, и свеча почти совсем догорела. Герда завернулась в шерстяное одеяло, но проку от этого не было; она стучала зубами и жаловалась, что отмерзают пальцы ног. Я снял с нее башмаки и долго растирал ей ступни, но вскоре ее снова стала пробирать дрожь. Сначала я спрятал ее ноги под кожаную куртку, отогревая их теплом своего тела; потом мы по очереди прогуливались по земляному полу: в погребе было слишком тесно, чтобы гулять вдвоем.

Мы вырыли в земле пять ямок и, стараясь убить время, закатывали туда картофелины, мы пробовали также заманить крысу хлебной коркой, но в конце концов снова уселись, безучастные ко всему, Герда на мешках, я на ящике, и, экономя свечку, загасили свет; в погребе стояла могильная тишина, и кругом была одна звенящая пустота, только Герда иногда стучала зубами.

Сотни раз я подходил к дверце, но всякий раз Герда качала головой.

— Я не намерен здесь торчать, пока не зарасту плесенью, — говорил я.

— Хозяин придет непременно, — твердила Герда.

И снова мы стали прогуливаться взад-вперед и скоро протоптали в земляном полу тропинку и две круглые площадки на ее концах — там, где мы поворачивали назад.

— Смотри!

Мы только что снова зажгли свечу и сидели, неотрывно глядя на крохотное алчное пламя, когда Герда вдруг заметила это.

— Что там?

Она протянула руку, и теперь я тоже увидел, что с дверцы начала осыпаться земля — тонкой струйкой, словно в песочных часах, — и мы услышали, как кто-то возится там, у взгорка. Я задул свечу, мы вскочили и стали по обе стороны дверцы.

— Кто-то сбрасывает дерн, — прошептал я.

Но тут послышался и другой звук, похожий на детский плач, и вот дверца распахнулась, и в проеме показалось незнакомое лицо.

Было темно, но между верхушками деревьев на той стороне долины уже виднелся серп нарождающейся луны.

Я взял спички, мы выбрались наружу и сразу поняли, что здесь произошло. Дом и коровник сгорели. Нас окутал дым, стлавшийся над двором, за остовами стен еще тлел огонь и слышалось глухое шипение, словно кто-то лил воду на раскаленную золу.

Только теперь мы увидели мальчика. Это был Хокон, сын хозяина. Все лицо его было в саже, брови и волосы опалены. Он стоял у взгорка и, отгребая пласты дерна, беззвучно плакал. Не поднимая головы, он в промежутках между всхлипами делал свою работу и не замечал щенка, который, воображая, будто с ним играют, бегал взад-вперед, волоча в зубах дерн.

Здесь же был мужчина — крепко сбитый темноволосый парень лет тридцати. Он ничего не стал нам объяснять, просто сделал знак идти за ним. Почувствовав в нем какую-то глухую неприязнь, я ни о чем не спросил. Мы побрели за ним к опушке леса и скоро вошли в гущу деревьев. Проходя мимо усадьбы, я обернулся: за стеной коровника лежали четыре коровы и лошадь.

Мы шли по тропинке, которая вела на север вдоль той же сосновой поляны, с которой мы спустились много часов назад, но парень по-прежнему хранил молчание. Мальчик с собакой шли позади. Мы шагали так минут десять и подошли к месту, где тропинка пересекала проселок.

— Мартин!

Это мальчик глухо окликнул парня, шедшего впереди нас, тот остановился и обернулся назад.

— Верно, — сказал он, — незачем тебе дальше идти с нами. Дверь в сенях открыта. Пройдешь в мою комнату и ляжешь на диван.

Мальчик свистнул собаке и стал спускаться с ней по проселку. Один только раз он оглянулся, я решил, что он хочет помахать нам на прощание, и в ответ поднял руку, но он даже не взглянул на нас, а только печально кивнул тому парню. И когда мальчик скрылся внизу за поворотом, я услышал, как он, всхлипывая, успокаивал пса.

— Что случилось? — спросил я.

Парень не ответил, только кивнул и продолжал шагать по тропинке на север. Но я стал догадываться кое о чем и, догнав его, потянул за рукав.

— Что случилось? Неужели сожгли усадьбу? И застрелили лошадь и четырех коров?

И снова он не ответил, просто отдернул руку, и снова я уловил в нем ту же глухую неприязнь.

Мы шли еще минут пятнадцать или, может, тридцать, и, когда он остановился под деревьями на пригорке, высоко в небе на юго-востоке уже сияла луна: дорога внизу просматривалась на несколько сот метров.

Мартин плашмя растянулся в кустах и поманил нас к себе. Я залег рядом с ним, а справа от меня была Герда, я уже хотел повторить свой вопрос, когда он заговорил.

— Да, — сказал он, — немцы нагрянули после обеда, но вы, надо думать, ничего не слыхали.

— Мы почувствовали запах гари, — ответил я, — и слышали треск пламени и стрельбу. Но что нам было делать? Не выходить же из погреба!

Он покачал головой.

— Хорошо, что вы не вышли. А не то они спалили бы еще и другие усадьбы.

В голосе его звучала горечь, он срывал и бросал на землю стебли черники. Я глядел на увядшие стебли, на груду, выросшую перед нами, и мне очень хотелось защититься от невысказанного упрека, и я подумал, что, если бы Крошка Левос не взбунтовался, все давно уже было бы кончено и ничего больше бы не случилось, и я понял, что глубоко благодарен ему, и радовался, что отдал ему горбушку тогда, в камере, когда мы лежали и ждали, что вот-вот за нами придут. И вдруг осознал, что рядом со мной была Герда, живая, и я увидел свои пальцы и несколько свежих листьев среди пожухлых, и я уже знал, что сейчас я скажу неправду, и все равно я должен был это сказать, чтобы хоть как-то умерить свою вину:

— Наверно, нам лучше было пойти под расстрел. Он улыбнулся, не разжимая губ.

— Чепуха, — сказал он, — не думайте, что здешний народ ничего не смыслит. Все понимают, что вы пережили. Все до одного. Да только уж больно тяжка расплата. Только вы бросьте об этом думать, никто не станет вас винить. Виновны во всем те, другие. Придет день, — он посмотрел на меня, обнажив зубы в грозной улыбке, — когда война кончится, и тут я самолично займусь кое-кем, кого давно взял на заметку. Когда дела оборачиваются хуже некуда, приятно думать об этом!

— Что же все-таки произошло?

— Погодите, — сказал он, — дом видите на той стороне? — Он показал на другую сторону шоссе, и мы увидели контур крыши и трубу между деревьями. Я кивнул, и он продолжал: — Там дальше, к северу, еще идет облава: час назад говорили, будто им осталось всего несколько дворов. Когда в чердачном окне вспыхнет свет, значит, путь свободен. Там, на чердаке, наш человек, он проверит, все ли машины укатили назад или какая осталась здесь. Тогда вам можно пересечь шоссе.

Он обернулся ко мне, и его лицо уже не показалось мне таким угрюмым:

— Я переведу вас на ту сторону и провожу чуть дальше на восток. Оттуда пойдете одни. Там, в лесу, стоит заброшенная усадьба, прямо к югу от пожарной каланчи. Я покажу вам, как туда пройти. В усадьбе вы заночуете, а завтра дождетесь меня, я, наверно, подоспею к полудню. Оттуда я поведу вас на восток, к железной дороге. Начальнику станции Буруд уже сообщено, чтобы он вам помог.

— Что же все-таки произошло, пока мы сидели в погребе? — спросила Герда.

— Из города прислали полицейских собак, и те отыскали ваши следы на холме, на сосновой поляне. Следы вели к дому Хильмара и Марты, но погреб немцы так и не нашли. Как только вы туда забрались, Хильмар вывел коров и прогнал их несколько раз взад-вперед по траве между домом и взгорком, а земля сейчас мягкая, как каша, и следы сразу стерлись. Немцы ничего не могли понять, а Хильмар все отрицал. Все же они ему не поверили: следы-то кончались здесь, и тогда они взялись за Марту и мальчика — вы только что его видели, — но никто из них не признался. Они околачивались тут битый час, и если какие следы остались после скотины, и те немцы вытоптали сапогами. А тех троих все это время держали по стойке «смирно» у стенки, и офицер распалялся все больше и больше: он всего-навсего лейтенант, и скоро войне конец, и, надо думать, ему обидно, провоевав пять лет, вернуться домой лейтенантом, и он орал, что вы при побеге уложили троих солдат — слыхал я, что убит только один, впрочем, это неважно, — и тот офицер поставил Хильмара и Марту с мальчишкой лицом к стенке, и солдаты начали щелкать затворами, но и это не помогло, тогда немцы пригнали сюда жителей соседних дворов и выстроили их вдоль обочины, и все решили, что это конец, но немцы только облили бензином дом и подожгли. А потом они застрелили коров и коня, и это было, пожалуй, страшнее всего. Потом, взяв с собой Хильмара и Марту, они ушли.

Месяц, скрывшийся было за гребень гор на юго-востоке, выплыл, и теперь мы отчетливо различали крышу и темный квадрат слева от трубы.

— Худо пришлось Марте с Хильмаром, — продолжал он, — но вы об этом не думайте, навряд ли они что сделают с ними, доказательств-то нет, хотя черт их знает, как они поступят, если еще что-нибудь приключится. А дом-то был совсем новый, Хильмар даже не успел его покрасить.

Мы лежали молча, и я не знал, что мне говорить: все прозвучало бы одинаково глупо. Чтобы я ни сказал, все равно покажется, будто я оправдываюсь.

— А что будет с мальчиком? — спросила Герда.

— Уж его-то мы не оставим. Вы не беспокойтесь.

Никто не станет винить вас в том, что случилось. Просто поначалу уж слишком тяжко... Еда у вас есть?

Я покачал головой и подумал что мальчик-то наверняка станет нас винить, если случится беда.

— Вот вам, — сказал Мартин и положил в траву сверток с едой, — завтра еще принесу. — Он взглянул на часы: — Четверть одиннадцатого. Думаю скоро немцы уедут вниз, в долину.

Мы лежали, не отрывая глаз от темного квадрата левее трубы, и я гадал, знает ли Мартин что-нибудь о наших. Жалея Герду, я надеялся, что он ничего не скажет, и только я это подумал, как она обернулась к нему.

— Нас было шестеро... — начала она, и я снова поймал тот погасший, убитый взгляд и чуть прополз вперед, чтобы быть между ней и Мартином.

— А далеко до пожарной каланчи, — торопливо спросил я, — и как отыскать к ней тропинку? И сколько займет у нас весь путь?

— Я все покажу вам, когда мы будем на той стороне, — сказал он, — отыскать ее — сущий пустяк, бревна на каланче поистерлись от времени, так что в лунную ночь чуть ли не светятся. Только бы луну не заволокло облаками. Впрочем сегодня полнолуние и ветер дует с востока, так что, думаю, погода удержится. Я бы сам довел вас до места, но у меня этой ночью дел по горло. Взгляните-ка сюда, — сказал он и, вынув из заднего кармана лист бумаги, разгладил его. — Вот это они развесили на столбах вдоль всего шоссе: семьдесят пять тысяч крон премии. Уж лучше вам сразу узнать об этом.

Я с первого взгляда охватил все и быстро сложив плакат, спрятал его в кармане, раньше чем Герда успела протянуть к нему руку.

— Тише, — шепнул я, пригибая ее голову к траве, — едут!

Мы стали смотреть вниз, на дорогу, и я надеялся, что она не успела как следует разглядеть плакат. Я мечтал, чтобы немцы скорей проехали мимо, чтобы вспыхнул свет в доме на той стороне, но все было тихо. Вид этого плаката, объявление о розыске беглецов, наши фото на нем, обещание заплатить за наши головы семьдесят пять тысяч крон — все это снова разбередило во мне тот ни с чем не сравнимый, жуткий страх, и страх был теперь повсюду, куда бы я ни глядел и до чего бы ни дотрагивался, — в кустарнике, в пятнах снега, в кучке облаков слева от диска луны. Он владел мной, когда мы прятались в погребе, прислушивались к треску пожара и выстрелам, но после я уже не знал его, а теперь страх снова захлестнул меня, как лавина, и завладел моим телом: руки у меня вспотели, а в груди, в желудке, во рту словно пылал иссушающий огонь. Не в силах лежать спокойно, я все время ворочался, и Мартин смерил меня подозрительным взглядом, и тут мы услышали грохот автоколонны, ехавшей с севера вниз по долине.

Всего было шесть машин: впереди дозорная машина с пулеметом на крыше, затем открытый легковой автомобиль, в котором сидели шофер и три офицера, дальше три грузовика с солдатами — из-за бортов торчали каски и дула автоматов, а позади всех закрытый черный легковой автомобиль.

— Можно подумать, будто нас не двое, а целая армия, — прошептал я осевшим голосом.

— Им нравится эта игра, — сказал Мартин, — офицеры рады, когда случается что-нибудь: надо же им как-то держать солдат в боевой готовности. Видели вы ту черную машину? Гестапо! Эти молодчики всегда последними покидают место происшествия. И если они убрались, можно считать: путь свободен. А не заметили вы, были еще какие-нибудь люди в грузовиках?

— Нет. А кто бы там мог быть?

— Заложники.

В его голосе не было и тени упрека, но я заметил, как Герда сжалась и задрожала, словно от внезапного озноба, и подумал: сколько людей, наверно, сейчас сидят за темными занавесками в домах по всей долине и жалеют, что нас не расстреляли!

Он вскочил на ноги:

— Так, пошли дальше!

Я вскинул голову: в чердачном окне горел свет, и мы с усилием поднялись на ноги и зашагали вслед за нашим спутником вниз по склону, пробираясь под сенью орешника к дороге. Он сделал нам знак обождать, и мы застыли у обочины, а он все стоял и прислушивался. Где-то далеко, на юге долины, залаяла собака, и мне показалось, что этот лай мне знаком, и я подумал, не остановились ли немцы у сожженной усадьбы, а Герда смяла рукой край моей куртки, и я понял, что и она подумала то же самое, и тут Мартин подал нам знак, что путь свободен, и мы, пригнувшись, перебежали через дорогу, промчались мимо каменных тумб и, шатаясь, вбежали в кустарник на другой стороне.

Мы шли по откосу вдоль заглохшего русла ручья, пока не добрались до леса, окаймлявшего поле с другой стороны, и дальше — снова вверх по пологому склону, пока не очутились на почти безлесном пригорке. Отсюда уходила на восток череда плоских холмов, беловато-серых в свете луны. Скоро Мартин остановился и показал нам на пожарную каланчу — блестящий серебристый прямоугольник, выступавший над верхушками деревьев.

— Отсюда не видно усадьбы, — сказал он, — она лежит в нескольких сотнях метров к югу от каланчи, но не ходите туда прямиком, а ступайте сначала к башне. По низинам у нас тут болота, не знаю, можно ли там пройти, так что смотрите сами. Только не разводите в доме огонь, уж верно, у немцев повсюду расставлены часовые, и те знают, что в усадьбе никто не живет. А я приду завтра утром.

— А сколько нам ждать? — спросил я. Он умолк, затем рассмеялся:

— Если в три меня не будет, идите прямиком на восток, пока не наткнетесь на железную дорогу, а затем вдоль колеи на север до станции Буруд.

— Как я узнаю время? — вздохнул я. — Немцы отобрали у меня часы.

Он на мгновение заколебался, затем, сняв с руки часы, завел их и протянул мне.

— Если я опоздаю, спрячешь их под нижней ступенькой дома.

— А что, если мы не найдем начальника станция?

— Спросите Вебьернсена. Он живет у вокзала. И вот еще что. — Удрученно вздохнув, он сунул руку во внутренний карман и достал оттуда крупнокалиберный кольт. — Пустишь его в ход лишь в крайнем случае! От него в шкуре остаются вот такие дыры!..

Он положил кольт на пень; было видно, как трудно ему расстаться со своим пистолетом.

— Счастливо, — сказал он, повернулся и, не оглядываясь, зашагал прочь.

Только теперь, когда спина его скрылась за елями, я вспомнил, что мы даже не поблагодарили его, но, Думаю, он просто пожал бы плечами, сказав, что благодарить надо Хильмара и Марту. Я застегнул на руке часы, сунул сверток с едой в наружный, а пистолет во внутренний карман куртки и кивнул Герде. Мы спустились с пригорка, и я избрал ориентиром макушку ели, высившейся над всеми другими. Стояла тихая прохладная весенняя ночь, и лес походил на серебристое озеро, покрытое сеткой мертвых теней. Наши башмаки оставляли на инее серый мокрый след, но я знал, что солнце его растопит.

Я плохо помню этот путь по дну зачарованного озера. Земля стелилась ровно, без лощин, только там и сям попадались болота, которые нам легко удавалось обходить. Дважды где-то совсем рядом прокричала сова, но больше ничего не было слышно. Как-то раз, обернувшись, я увидел, что Герда хромает. Она натерла ногу, и я предложил перевязать ее носовым платком, но она не захотела. Ощущение безнадежной нереальности всей картины завладело мной, как тогда, когда мы шли сквозь туман к месту казни, к семи столбам. Но только теперь наш путь пролегал сквозь бесконечную череду одинаковых, блещущих серебром покоев, и я совсем не чувствовал страха, а скорее своего рода приятную отрешенность. Герда шла за мной по пятам, временами я останавливался и спрашивал, не хочет ли она отдохнуть, но в ответ она лишь качала головой, пытаясь выдавить из себя улыбку. Я все думал о плакате, который был у меня в кармане: «Она ни в коем случае не должна его увидеть». На нем было всего два снимка — ее и мой, а это могло означать лишь одно... Я знал, что она не успела рассмотреть плакат, но, возможно, она догадалась обо всем и сама не хотела его видеть.

Только раз я потерял каланчу из виду, и мне пришлось залезть на сосну. Лес лежал подо мной почти весь белый, с глубокими тенями в низинах, как на дне океана, на юге серебрился пруд, сверху доносился тихий гул самолета, летевшего на запад, — словно стрекот швейной машины, — а внизу у сосны я различал длинные струи волос Герды. Она сидела, спрятав лицо в ладони, и, спустившись вниз, я увидел, что она плачет, но она не просила показать ей плакат, и тогда я отыскал в этом неправдоподобном пейзаже новый ориентир, и тем же ровным шагом мы пошли дальше. Когда мы взобрались на последний взгорок, уже перевалило за полночь, и невдалеке, примерно в километре от нас, показалась пожарная каланча.

Послушавшись Мартина, мы не пытались пройти к усадьбе прямиком, а сперва пошли к каланче. Оттуда мы сразу повернули на юг и скоро отыскали заглохшую тропинку, которая вывела нас к усадьбе.

Амбар стоял без крыши, обвалилась также одна из стен, а из коровника сиротливо глядели на нас пустые ясли. Но уцелел дом, сложенный, как и каланча, из неоструганных бревен, выскобленных до блеска дождем и ветром. Стекла были выбиты, оконные рамы сорваны с петель, дверь распахнута настежь. В пустом оконном проеме развевались обрывки выцветшей занавески.

В комнате валялись на полу два матраса, сырых и покрытых плесенью — видно, оттого, что протекала крыша, — и я отправился на поиски в сарай и нашел там несколько рваных мешков, а в коровнике подобрал остатки холстины.

Когда я возвратился в дом, Герда уже спала. Я не хотел ее будить и только подсунул ей под голову мешки — туда, где на матрасе было мокрое пятно. Затем я снял свою кожаную куртку, вынул оттуда кольт и объявление о розыске и накрыл курткой Герду. Она лежала на боку, подложив под щеку ладонь, и, когда, осторожно приподняв ее голову, я подсунул ей под затылок рваные мешки, она застонала и веки ее вздрогнули. Губы у нее сейчас были красные, свежие — не белые, какими они запомнились мне в тюремной камере, и я подумал, не стащить ли с нее ботинки, но, побоявшись содрать запекшуюся кровь, отказался от этой мысли. Несколько минут я, прислушиваясь, постоял на крыльце, потом лег на другой матрас, подоткнув под себя один конец холстины и прикрывшись другим.

Было холодно, я долго лежал, дрожа и пытаясь согреться под жесткой, вымазанной в земле холстиной. Концы длинных волос Герды, соскользнув с матраса, свернулись в светлый кружок на полу. Не в силах оторвать от него глаз, я лежал, и все думал о ней, и не мог уснуть. Скоро стемнело, луна зашла. Но по-прежнему я неотрывно глядел на светлый кружок ее волос, а потом все же, видно, уснул, потому что, очнувшись, уже увидел солнце: оно струилось сквозь дверной проем, освещая место, где прежде был венчик волос.

День прошел, мы все еще были живы.

Герда сидела на ступеньках, щурясь на солнечный свет. Сбросив ботинки, она показала мне стертые ноги, и я развеселил ее, предложив соскрести масло с бутербродов и намазать им ссадины; она рассмеялась коротким, звонким и притом изумленным смехом. Все же она позволила мне разорвать на полоски носовой платок, я смазал их маслом и обвязал ими больные места. Пока, стоя на коленях, я накладывал на ее ноги повязку, она, опершись на мое плечо, вынула гребешок и причесалась, а потом, развернув сверток, который оставил нам Мартин, мы поели. Был уже одиннадцатый час.

— Жаль, что никто из нас не стоял на страже этой ночью, — сказал я, — зато сейчас я сбегаю к каланче и поднимусь наверх.

— Не уходи, — сказала она, схватив свои ботинки, — я с тобой.

Поднявшись по заросшей тропинке, мы взобрались на каланчу и вверху уселись на низкую скамью позади перил. Наклонившись вперед, мы могли смотреть поверх барьера: далеко на западе синели вершины гор, а под ними мы различили несколько плотных желто-коричневых пятен — наверно, это был лагерь с песчаным рвом, а чуть поближе пролегали тесная долина и шоссе с домами по обе стороны. На юге не было никаких строений — только вода и грязно-желтые пятна болот среди зелени. На север и на восток снова тянулся лес. Воздух был чистый как стеклышко, а небо — точно море света. Была середина апреля, и, пока мы сидели на каланче, из низин испарились последние клочья тумана, и тут Герда приметила церковную башню чуть к северу от сожженной усадьбы Хильмара и Марты, и в тот самый миг, когда она показала на церковь, там зазвонили колокола.

— Половина одиннадцатого, — сказал я. — Может, сойдешь в дом и соснешь немного? Через полтора часа нам ведь снова в путь.

Она покачала головой, и я не стал настаивать. Я чувствовал, что вчерашний день сблизил нас больше любой многолетней дружбы, и, сняв с перил ее руку, я торопливо пожал ее, но при всем том я знал, что под гнетом голого, удушающего страха каждый из нас по-прежнему останется один на один со своей судьбой.

На западном склоне деревья стояли редко, лес был здесь почти весь вырублен, так что с этой стороны навряд ли кто мог подобраться к нам незаметно, во всяком случае, не ближе, чем на полкилометра. Точно так же и по шоссе не проехала бы незамеченной ни одна машина.

Мы доели последние два бутерброда, и я вспомнил про сигареты, которые подбросил нам солдат. Это оказалась едва начатая пачка с изображением Юноны, супруги Юпитера, на обертке. Мы подумали, что было бы слишком рискованно курить наверху, и решили, что я спущусь вниз, а Герда тем временем посторожит.

Внизу я укрылся за грудой камней и сидел, глотая тонкий безвкусный дым сигареты, и, задрав голову, глядел, как развеваются на ветру волосы Герды, и тут она вдруг окликнула меня по имени — коротко и резко.

Никогда она еще не называла меня по имени, и к моему испугу примешался неизведанный, странный трепет, и, затоптав сигарету, я бросился к каланче.

— Что такое? — крикнул я, приступом взяв оба лестничных пролета. — Что случилось?

Она не ответила, просто притянула меня к себе и показала через перила на юг, в сторону усадьбы.

— Не знаю, — прошептала она, и я снова услышал прежнее сдавленное, испуганное, отрывистое дыхание, — мне показалось, будто послышался треск: словно кто-то пробирается по валежнику.

Мы стояли на коленях, тесно прижавшись друг к другу, и прислушивались.

— Может, это олень. Ты ничего не видела?

— Ничего.

— Идем, здесь нам нельзя оставаться.

Я подтащил ее к люку и велел ей скорей спускаться вниз, но уже на середине башни, когда нам оставалось одолеть еще один лестничный пролет, мы услышали, что кто-то бежит по тропинке, и мы еще не успели спрыгнуть на землю, как из-за деревьев выскочил Мартин и, не останавливаясь, побежал дальше, сделав нам знак следовать за ним, в горы. В правой руке у него был автомат, а левую он прижимал к бедру, и мы видели, что он хромает и по бедру у него сочится кровь, и вот он уже скрылся из глаз, и мы побежали за ним к неглубокому узкому оврагу, рассекавшему вершину холма пополам. На голом пригорке слева лежал длинный валун. На правом пригорке кто-то, натаскав камней, соорудил сторожевую вышку почти с человеческий рост. Мартин оглянулся назад и, прокричав что-то, показал на валун, а сам укрылся за вышкой, и мы увидели, что он орудует прикладом автомата, точно железным ломом, стараясь свалить верхние камни, и спустя секунду мы уже все трое лежали в траве, выжидая, что будет дальше.

Дальше