XVII

Я нашел своих на станции Кемер в бараках, покинутых греческой армией. Печальная была встреча. И разговор наш был безрадостным, сухим. Я отозвал мать в сторону и спросил:

— Сколько у тебя денег, мать?

— Денег? — удивленно спросила она. — Каких денег? Мы же не успели продать урожай. А все, что было, пошло на задаток.

— Задаток? Какой задаток?

— Задаток за усадьбу, которую купил Костас. Разве ты не получил от него письма? Ведь он писал тебе!

Увидев, что я закрыл глаза, будто мне внезапно вонзили нож в сердце, она поняла, что я ничего не знаю, а теперь было уже бесполезно об этом говорить.

Она побледнела, испугалась, что опять произойдет ссора, как когда-то из-за наследства.

— Костас не виноват, — поспешила добавить она. — Он старался для всех. Это была настоящая находка. Ей-богу, сынок. Он купил ее за бесценок. Это усадьба дядюшки Тодороса, бакалейщика, а ты знаешь, какой он хороший хозяин. Один дом чего стоит! Пожить там лето — сразу помолодеешь...

Я почувствовал, как у меня подгибаются колени. Мой план перебраться на лодке на острова рухнул, Я нервно кусал губы, курил одну сигарету за другой. Костас даже не подошел ко мне. Он стоял с нашими односельчанами и говорил:

— Умнее всех поступили те, кто остался дома. Может быть, они сделали так по неведению. И все же им лучше, чем нам. Если даже нам придется пробыть здесь каких-нибудь десять-двенадцать дней, мы не выдержим, пропадем!..

Крестьяне кивали головами.

Неужели они ничего не понимают? Ведь несчастье стучится в окно, лезет в дверь, уже висит над нашей головой! Ослепли они, что ли? Или страх лишил их способности видеть и понимать что-нибудь? Моя мать даже побоялась спросить меня о Стаматисе. А я очень беспокоился о младшем брате. Я часто вспоминал о его предчувствиях, когда призвали его возраст. «На этот раз мне не отделаться, Манолис. Вот увидишь. Раз уйдешь от смерти... два... а на третий...»

Я присел на ступеньки, закрыл глаза и, растирая ладонями лоб, заставил себя сосредоточиться, чтобы обдумать и решить, как поступить дальше. Мать робко подошла ко мне, положила руку мне на плечо и тихо спросила:

— Что с тобой, сынок? Что тебя мучает? Ты думаешь, что нас ждут еще какие-нибудь неприятности? Да?

— Да, мать, да! Через несколько часов турки будут в Смирне! Поймите это наконец!

— Господи боже! — перекрестилась она. — Одумайся, что ты говоришь? Возможно ли это?

Моя бедная сестра, которая после двух несчастных помолвок снова нашла себе жениха, с тревогой посмотрела на нас и грустно прошептала:

— Опять мне, горемычной, не придется надеть свадебный венец!

Я подошел к брату ее жениха, который с наслаждением потягивал кофе и крутил усы.

— Николас, чего ты не уезжаешь? Ты забыл, сколько турок отправил на тот свет? Для твоей же пользы говорю — уезжай, уезжай поскорее! Времени для раздумий нет. Вот-вот Пехливан ворвется в город!

— Ну-у, это уж ты чересчур хватил! — ответил презрительно Николас.

Мать сердито вмешалась:

— Ты все другим советуешь, а сам-то что думаешь делать?

— Я, мать, поеду отдыхать в усадьбу, которую вы купили, хочу помолодеть!

Ее глаза наполнились слезами, морщины на измученном лице стали еще глубже. Я пожалел о своей жестокости.

— Раз уже дело так обернулось, мать, я останусь с вами. Турки наверняка осудят тех, кто уедет, как военных преступников и уже никогда не разрешат вернуться...

— Сын мой, ты рассуждаешь, как дитя. Неужели ты думаешь, что партизаны пощадят нас? Уезжай скорее!

— А что я буду делать в Греции с пустым карманом? Нищенствовать?

— Лучше нищенствовать, сынок, чем... Ох, лучше не думать об этом! Не говорить! Господи боже мой! Не оставь нас! Пожалей!

Она тихо заплакала.

— Стаматис у меня из головы не выходит! Где он? Почему до сих пор не вернулся? Может быть, ему удалось с войсками на пароходе уехать? — Она вытерла глаза. Решительно встала. Развязала узел и достала оттуда синий костюм, сшитый в Смирне к моей помолвке с Катиной, который мне так и не пришлось надеть. Встряхнула его, расправила воротник.

— Сними шинель. Переоденься, чтобы не видно было, что ты солдат.

В гражданской одежде я почувствовал себя обновленным.

— Подымайтесь, пойдемте к морю, — сказал я. — Это самое лучшее, что мы можем сделать. Там корабли союзников. Неужели нам не помогут?

Мы расположились на пристани напротив военных кораблей и провели там ночь, дрожа от холода и страха. На рассвете к пристани подплыли английские патрули, собрали всех нас — тысячи женщин, мужчин и детей, погрузили на баржи (их было около шестидесяти), которые стояли в порту, и повезли к своим кораблям.

Это неожиданное счастье показалось нам божьим знамением. Появилась вера, которая прогнала страх и вселила надежду. От души отлегло. Мы стали жалеть оставшихся на суше. Дети принялись играть, гоняться за облезлой кошкой, которая пряталась среди мешков с изюмом и инжиром. Афрула, красивая девушка на Смирны, сирота (у нее осталась в живых только бабушка), первым делом достала зеркало и стала расчесывать свои длинные волнистые волосы.

Быстро мчалось время. Солнце уже садилось, небо окрасилось в розовый цвет. Пароходики из Корделё шли почти пустыми, лопасти их колес будоражили водную гладь. Легкий бриз доносил свежий запах моря. Раньше в такое время набережная оживала. Гуляющая публика, песни, графинчики раки. А теперь люди бегут куда-то, словно их преследуют.

Бакалейщик начал ругать левантинцев:

— Им теперь лафа. Наконец-то им удалось обскакать нас! У меня была клиентура во всех их консульствах, я знаю все их интриги. Еще до того, как греческая армия высадилась в Смирне, они писали своим правительствам и в Париж и просили не допустить греческую оккупацию. Американские миссионеры, французские священники, итальянские шпионы, торговцы, банкиры — все они, как один, против нас!

— Заботятся о своей выгоде. Твоя гибель — моя жизнь. Ты что, не знаешь? — ответил ему какой-то матрос.

Бакалейщик покачал головой:

— Даже турки не ненавидели нас так, как левантинцы!

В разговор вмешалась женщина средних лет, жена булочника, двоюродная сестра матроса.

— На днях, когда уже было известно, что фронт прорван, зашел к нам один глупец, сын месье Джорджио, повесил на перила феску и ушел. Увидел это мой сын Талис, догнал его и избил. Выскочила из дому его мать, католичка, и стала кричать: «Пришел вам конец! Даже духу греческого в Смирне не останется!» И с какой злобной радостью она это выкрикивала! Но что тут в квартале поднялось! Наши женщины схватили кому что под руки попало и накинулись на католичек: «...вашу католическую богоматерь... ваших гипсовых святых...» — ругались они. А те поносили наши иконы: «ваши переводные картинки, ваших бородатых козлов-священников!»

Наступила ночь, и все притихли. Перепуганные люди устраивались на ночлег поближе друг к другу. Одни сразу захрапели, другие долго перешептывались. Мать укрыла меня одеялом; пододеяльник еще хранил запах мыла и чистой воды наших мест. Но сон не приходил. Слева от меня расположились на досках муж с женой и никак не могли угомониться. Им мешали нательные пояса с зашитыми в них алмазами и золотыми лирами.

— Марица, я боюсь, что мы плохо заперли двери дома, — беспокоился муж.

— Ах, Фемистоклис, дорогой, я же сказала тебе, что заперла как следует! Ну что ты все об одном!

— А окно в кухне? Там щель была. Ведь в щель можно руку просунуть...

Все постарались получше запереть дома, чтоб сохранить добро! Справа от меня бабушка Афрулы все искала какую-нибудь кружку, чтобы положить в воду вставную челюсть. А у внучки появились свои заботы — она беседовала с юношей, который устроил себе постель рядом с ней.

— Господи! — молилась на коленях старушка. — Помоги, господи, верни светлые дни нашей Смирне!

Утром нас разбудили лошадиное ржание и цокот копыт. Мы сразу проснулись, вскочили. Турецкая кавалерия гордо проходила по набережной. На баржах все молчали. Даже младенцы не плакали. Лишь один тоненький детский голосок спросил:

— Что турки с нами сделают?

Что с нами сделают? Этот страшный вопрос мучил всех, но никто не произносил его вслух. С балконов домов, занимаемых иностранцами, слышались жидкие рукоплескания и крики: «Яшасын!»{18} Кавалерия прошла, и снова стало тихо. Наша баржа была последней из шестидесяти и оказалась ближе всех к берегу. Мы услышали выкрики глашатая.

— Что он говорит? — зашумели на барже.

— Он говорит, чтобы греки сошли на берег и спокойно отправлялись по домам. Никому ничего плохого не сделают...

— Может быть, победа сделает турок добрее... — с надеждой сказала мать.

— Великие державы приказали, чтобы ни одного христианина не тронули...

— Вот это правильно! Хватит крови! Не возвращаться же к временам янычар!

— Столько наших и союзных кораблей здесь стоит, что же они, для красоты, что ли?

Ко мне подошел Костас, надутый как индюк, и насмешливо спросил:

— Ну, Манолис, что ты теперь думаешь о покупке усадьбы? Кто поступил правильно — я или дядюшка Тодорос, принявший меня за дурака?

Я так обрадовался услышанному от глашатая, что готов был простить брату в тысячу раз большую иронию. Все, кто был на барже, стал как будто одной семьей. Каждый вынимал все, что у него было съестного, — мясо, яйца, консервы — и церемонно угощал соседей. Вдруг в эту общую радость ворвался чей-то крик, к нему присоединилось множество голосов:

— Пожар!

— Пожар!

— Горит Смирна!

Все повскакали с мест. Красные языки пламени прорывались через черный дым и, танцуя, взмывали в небо.

— Это в армянском квартале...

— Да, это там!

— Опять армяне пострадают ни за что!

— Всю Смирну они не сожгут. Какая им от этого польза? Теперь ведь город принадлежит им!..

— А какая польза была нам, когда при отступлении мы поджигали турецкие деревни?

Пожар распространялся все дальше и дальше. Дым застилал небо. Его черные клубы вырывались из пламени и сталкивались друг с другом. Сотни тысяч обезумевших от страха людей черным потоком выливались из улиц и переулков и устремлялись к берегу.

— Резня! Резня началась!

— Спаси нас, богородица!

— Скорее, скорее!

— Спасите!

У берега людской поток заметался: впереди было море, позади — огонь и нож! Страшные вопли доносились из города, паника росла.

— Турки!

— Партизаны!

— Нас режут!

— Пощадите!

Море уже не кажется им помехой. Тысячи людей бросаются в воду и тонут. Воды не видно за человеческими телами. Прибрежные улицы то пустеют, то наполняются новыми толпами. Молодежь, старики, женщины, дети падают, топчут друг друга, теряют сознание, умирают. Кинжалы, штыки и пули партизан вселяют в людей животный страх.

— Режьте гяуров!

К вечеру вопли достигли предела. Резня не прекращалась. Только когда лучи прожекторов с кораблей осветили город, наступило на время затишье. Несколько человек, которым удалось доплыть до нашей баржи, рассказали, что делается в городе. Пехливан со своими партизанами и солдаты Нуреддина озверели от человеческой крови — они громят и грабят дома и магазины. Если где оказывается кто-нибудь живой, его вытаскивают на улицу и мучают до смерти. В церквах распинают священников, обесчещивают в алтарях девушек и мальчиков. Турецкий нож разгуливает по всему городу — от церкви святого Константина до районов Тарагач и Балцово. Весь город объят пожаром. Рушатся стены, звенят стекла. Пламя пожирает доски, мебель, плавит железо. Город разрушен до основания. Уничтожаются творения рук человеческих. Дома, фабрики, школы, церкви, музеи, больницы, библиотеки, театры, сказочные богатства, памятники старины превращаются в пепел и дым.

Ах, рушится мир! Гибнет наша Смирна! Гибнем и мы! Сердце бьется, как подстреленная птица. Страх, этот беспощадный демон, вцепился когтями в толпу, сковал ее. Сейчас он сильнее смерти, он повелевает. Страх подавляет человеческое достоинство. Он проникает до самой глубины сердца и приказывает: «На колени, неверный!» И ты становишься. «Раздевайся!» И ты раздеваешься. «Шире шаг!» И ты бежишь. «Танцуй!» И ты танцуешь. «Забудь о чести, о родине!» И ты забываешь. «Отрекись от своей веры!» И ты отрекаешься. Ах этот страх! Ни в одном языке не найдется слов, чтобы описать его.

А что же делают наши покровители? Чем заняты адмиралы, украшенные золотыми галунами, дипломаты и представители Антанты! Они установили на бортах своих кораблей киноаппараты и снимают резню и нашу гибель! На кораблях оркестры, не умолкая, играют марши и веселые песни, чтобы до ушей команды не доходили предсмертные крики и душераздирающие вопли! Одного пушечного залпа, одного приказа было бы достаточно, чтобы прекратить бесчинства дикой орды. Но залпа не последовало и приказ не был отдан.

Отец Сергий был последним из тех, кому удалось добраться до нашей баржи. Без рясы, в разорванной, окровавленной фуфайке и кальсонах, с развевающимися волосами и всклокоченной бородой, с вытаращенными, лихорадочно горящими глазами, он не был похож на человека. Из его путаных слов, сопровождаемых беспорядочными жестами, мы поняли, что вся его семья утонула, когда они пытались вскарабкаться на американский военный корабль. Старик не выдержал этого, разум его помутился. Он то сидел молча, словно думал о чем-то, то вдруг вскакивал, размахивал руками и громко кричал:

— Пятеро детей! Жена шестая! Свояченица седьмая! Семь звезд апокалипсиса! Пусть каждого из вас семь чертей терзают в аду! Убийцы! Убийцы! Убийцы!

Он падал, бился, как эпилептик, выкрикивал непонятные слова и посылал проклятия американскому военному кораблю.

— Они стряхивали нас в море с трапа, как крошки со скатерти. Как крошки! Мы крошки! Стервятники и вороны утоляют голод такими крошками. О люди!

Дети, которые были на барже, догадались, что он сошел с ума, и стали дразнить его:

— Сумасшедший! Сумасшедший!

Они уселись вокруг него и ждали, когда он начнет кричать, как ждали дома кукушку, которая должна выскочить из часов и прокуковать время.

Я отошел и сел на краю баржи. Вдалеке волны качали два раздувшихся детских трупика, словно убаюкивали их: «Спите, спите! Земле больше не нужны дети!» Маленькие головки настойчиво стучали по железной обшивке английского крейсера: «Впустите нас! Не видите? Не слышите?»

Нет, не видят, не слышат!

* * *

На баржах поднялся переполох. К нам вдруг явился английский адмирал с несколькими офицерами.

— Чего хочет адмирал?

— Какими судьбами его сюда занесло?

— Спросите у него...

— Скажите ему...

Люди наперебой задавали адмиралу вопросы, что-то рассказывали, жаловались, умоляли. Всех нас пугала наша дальнейшая судьба.

— Пусть он скажет, что с нами будет!

Переводчик ответил:

— Господин адмирал хочет кое-что уточнить. Куда бы вы желали поехать?

— Подальше от этого ужаса! Нужно ли об этом спрашивать? — закричали все сразу.

Кто-то схватил переводчика за рукав.

— Послушай! Скажи ему — пусть нас отвезут на острова Самос, Хиос, Митилини. Чтобы можно было вернуться поскорее, когда кончится это бедствие...

— Хорошо, — сказал он, и визитеры уехали.

Вечером турки начали обстреливать баржи. Несколько человек было ранено и двоих убило. Всю ночь мы не смыкали глаз.

— Что-то опять произошло, что-то неладно!

На рассвете к баржам подошли буксиры и потащили нас к берегу. Вскоре обнаружилось, что буксиры не английские, а турецкие.

— На буксирах турки! — крикнул кто-то.

— Турки?

— Турки!

— Нас всех перережут!

— Кричите громче, пусть услышат на кораблях! Турки!.. Турки!..

Матери разыскивали своих детей, прижимали их к себе, плакали. Дети дрожали, словно в лихорадке, кричали в испуге. Мужчины растерянно метались туда-сюда, бесцельно развязывали и завязывали узлы, пытались понять, что происходит.

— Нас предали!

— Нас предали!

— Будь они прокляты!

— Адмирал! Что же это делается?

— Адмирал! Спаси нас!

— Не бросайте нас, Христа ради! С нами дети, старики, девушки!

— Вы ответите за это!

— Адмирал! Адмира-а-ал!

Турецкие буксиры продолжали свое дело. И тогда тысячи людей в панике стали прыгать в море. Вода почернела. Люди хватали друг друга за волосы, за шею и тонули. Некоторым удавалось подплыть к кораблям, они карабкались на борт, надеясь спастись, а их поливали кипятком, били по рукам железными ломами и палками. Те, что не потеряли хладнокровия и остались на баржах, готовые встретиться с судьбой, больше надеялись на милосердие жестоких турок, чем на помощь наших союзников.

Турецкий офицер приказал закрепить баржи у берега и расставить кругом посты. Каждые два часа наглые зейбеки, вооруженные револьверами и кинжалами, врывались на баржи и убивали самых молодых.

— Ты! Ты! И ты!

Страшные ручищи тянулись к красивым юношам и миловидным девушкам. Их уводили за таможню, насиловали и убивали. Так было и с Афрулой, и с Рэей, четырнадцатилетней школьницей. Бабушке Афрулы посчастливилось: увидев, что турки схватили девушку, она тут же умерла. А мать Рэи бежала за турками, кричала, царапалась:

— Оставьте девочку! Возьмите лучше меня! — Она вцепилась окровавленными пальцами в свою кофточку, разорвала ее.

— Смотрите! — кричала она и вызывающе выставляла грудь. — Возьмите меня! Не трогайте ее!.. Девочка моя!..

Люди уже хладнокровно относились к судьбе соседа. Трое суток турки продержали нас на баржах. Трое суток мы не переставая играли в страшные прятки со смертью. Я договорился с одним нашим односельчанином по очереди следить ночью за действиями турок. Каждый раз, когда они врывались на баржу, мы успевали спрятаться.

На четвертый день пришел какой-то офицер и приказал:

— Освободить баржи! Все на берег!

Каждое такое перемещение вселяло в нас какую-то надежду.

— На кладбище! Пойдемте на кладбище! Туда турки не придут. Побоятся!

Мы бросились к кладбищу. Но там не оказалось ни одного вершка свободного — все кладбище было забито людьми. Из могил выкапывали разложившиеся трупы и устраивали там постели для детей. Женщины рожали до срока. По близлежащим кварталам разнесся слух: «Женщинам, которые должны родить, надо идти на кладбище. Там есть доктора!» Старики кипятили воду для рожениц на кострах из костей мертвецов!

— Здесь нельзя оставаться, — сказала моя сестра, и мы все с ней согласились.

С трудом мы пробирались через толпу. На одной из могил лежала женщина, кулаками била по мраморной плите и кричала похороненному под ней мужу:

— Врасидас! Где же ты? Посмотри, что сделали с твоей дочерью! Твою невинную девочку обесчестили! Врасидас! Солдаты... Эта стая волков терзает ее тело! Врасидас, встань! Воскресни! Приди и помоги нам! Врасидас!..

Мы выбрались с кладбища. Пошли искать пристанища. Но, куда бы мы ни пришли, и в школах, и в церквах, и на фабриках, и на складах, и даже в поле — всюду толпились тысячи беженцев, ожидавших своей участи. Торговцы и спекулянты запрашивали огромные деньги за глоток воды, за каплю масла, за значок с изображением Кемаля, за флажок с полумесяцем.

— Покупайте! Это вас спасет!

На какой-то фабрике мы встретили своих односельчан и друзей. Они потеснились, и мы смогли присесть. Мы устали смертельно. Нам казалось, что мы сразу же уснем беспробудным сном. Но мы так и не сомкнули глаз. Ночью рушились стены сгоревших домов. То и дело винтовочные выстрелы и залпы орудий разрывали тишину...

— Слышите выстрелы? Кого-то расстреливают... — И люди дрожали от страха.

— Вчера турки вошли в склад, что напротив, хотели взять кого-то, — начал рассказывать дядюшка Костис. — Дети покойного Андониса Мандзариса, Димитракис и Мария, услышав, что идут турки, насмерть перепугались и спрятались в куче угля. Они вспомнили своего зарезанного отца. Мать их в это время вышла на минутку. Она тоже услышала, что пришли турки. И прибежала, чтобы защитить своих детей. Искала их повсюду. Они видели и слышали ее, но молчали, потому что турки стояли рядом. Несчастная мать с ума сходила. Выбежала на улицу. Идет, плачет и кричит: «Дети мои! Ради бога, не видел ли кто моих детей?! Ах, забрали их у меня! Зачем мне теперь жить! Дети, дети мои!» Побежала к морю, бросилась в воду и утонула. Когда дети вылезли из угольной кучи, им осталось только оплакивать мать и свою судьбу...

Мы бодрствуем. Несколько человек выходят на двор и сразу же возвращаются, испуганные.

— Что-то будет! Войска окружили фабрику. Хватают мужчин. Говорят — Нуреддин-паша приказал. Все мужчины от восемнадцати до сорока лет останутся в плену, будут восстанавливать разрушенное. А женщины с детьми и все остальные могут уехать на кораблях...

— Хочет совсем от греков избавиться!

Ни одна мать не хочет сказать, что ее сыну уже восемнадцать. Ни одна женщина не признается, что ее мужу меньше пятидесяти. Все плачут, причитают. Моя мать стоит с сухими глазами, опустив руки, словно окаменевшая. Мы с Костасом наклоняемся и целуем ее, как целуют того, с кем не надеются больше увидеться.

— Не бойся за нас, мать, — говорю я. — Мы вернемся домой...

Я видел, как страшно блеснул ее взгляд. Губы стали белыми и дрожали. Костас заплакал. Словно знал, что больше не вернется, как не вернулся и наш Стаматис.

— Прощай, мать!