XI

Первым человеком, встретившимся мне на улице в Бандырме, был Анастасис Мелидис, уличный торговец из Стамбула. Я видел его раньше и много слышал о нем. Кто не знал Мелидиса! Он продавал шелковые ткани, духи, домашние туфли, головные шпильки и гребенки, помаду, фальшивые и настоящие украшения и многое другое. В этот день он не нес товар. В руках у него был кожаный портфель. Настоящий дипломат! Никак не скажешь, что это простой уличный торговец. В портфеле у него были разные травы: для любви, от старости, для того, чтобы родился мальчик, от болезней легких, почек и сердца. С кем только не имел дела этот пройдоха из Стамбула! Даже в публичном доме у него были клиентки! И в гаремах, и в аристократических семьях. Не брезговал он и контрабандой. И все, что зарабатывал, он пропивал с отчаянными молодчиками, которые горой стояли за него. Он разъезжал от Бейрута до Батуми, поставлял женщин пашам и беям, но также не отказывал в услугах сержантам и ефрейторам, «потому что и маленькие люди иногда могут пригодиться». Турки сквозь пальцы смотрели на его дела. Серафимидис говорил мне, что Мелидис связан также с англичанами и греками, потому что душой болел за страдалицу Грецию! Многим людям помог Анастасис Мелидис!

У него не было врагов, потому что он никогда никого не обидел. Мы некоторое время молча шли рядом, потом он спросил:

— Ты дезертир? Не говори мне «нет»! Ты дезертир, и ты из деревни.

Я не ответил, и он продолжал:

— Ты хочешь меня послушать? Тебе нужно помыться, побриться и переодеться. В таком виде тебя мигом поймают. Небось думаешь: «Нужны мне твои советы! Где я одежду возьму?» А-а... Понимаю... У тебя в кармане пусто... Я помогу тебе. Идем со мной. Здесь поблизости у меня есть один знакомый дом. Домик не святой, но тебе ведь не молиться в нем... Зато ты найдешь там добрые сердца, а главное — получишь одежду.

Я растерялся.

— Не знаю как мне благодарить тебя за твою доброту...

— За доброту, говоришь? В этом мире — ты что, еще не понял? — давать — значит получать. Я никогда не оставлял человека в беде и не жалею об этом, потому что, куда бы я ни попал, у меня везде друзья. Ну вот, например, такой случай. Встречаю я на улице женщину, она рассказывает мне, что муж ее обижает, жалуется на него. Я поддакиваю ей. Иду к ее мужу, выслушиваю и его и с ним соглашаюсь. А потом мирю их... Другой случай... Один турецкий бей говорит мне: «Все гяуры — скоты». — «Правильно, эфенди», — отвечаю я. Потом стали мы с ним дела делать, он мне помогает, я ему, а там, глядишь, он бумажку подписывает, чтоб спасти кого-нибудь из этих «скотов»!

Мелидис не ждал одобрения с моей стороны, ему достаточно было собственного восхищения собой. Он играл цепочкой от часов и посвистывал. Война для него была золотым дном. По нему, она хоть бы никогда не кончалась. Это был жизнерадостный красивый мужчина, полный сил. Непонятно только, зачем он выдавал себя за уличного торговца.

— Не держатся у меня деньги, — пожаловался он. — И все доброта моя виновата. А вот посмотришь на богачей греков в Стамбуле и диву даешься. Денег полно, а патриотизма ни на грош. Только нажива! Вот Болакис, например. Крупнейший поставщик турецкой армии. Золото само течет в его карман. Прямо слиток золотой, мерзавец!

За разговором мы незаметно дошли до дома, куда он меня вел. Открыли калитку и оказались в благоухающем цветами саду.

— Какие цветы, а? — восхищался Мелидис с таким видом, будто цветы принадлежали ему. — А домик ничего? Подожди, сейчас увидишь волшебницу, которая тут живет! Кукла! Как богиня, по земле ходит, мерзавка! Детей только у нее нет, некому радоваться ее богатству. Ремесло у нее вообще неплохое. Ведь и отцы семейств иногда... блудят!.. В молоке купается, мой милый. Видел бы ты, какая у нее ванна! Вся из мрамора и слоновой кости, а тазы из золота! Глаза разбегаются! Ей и турецкий паша платит, и банкир-еврей... Она и с Болакисом дело имеет, помогает ему сделки совершать и получает за посредничество... Ты сам увидишь, как она гостеприимна. Широкая душа у мадам Фофо. В Париже она побывала, в Одессе с князьями кутила, в Багдаде, в Тегеране была... Слушая Мелидиса, я рот раскрыл от удивления.

— Мне неудобно ей показываться. Я...

— Ты что, — прервал меня Мелидис, — не мужчина, что ли? Такой молодой парень! Послушай, земляк, никогда не останавливайся на полпути! Не робей! Ты пришел не как жених, не как любовник. А мадам Фофо душу отдаст ради доброго дела! Поэтому я и веду тебя к ней. И если хочешь знать, ты мне богом послан! Мне надо с ней наедине побыть, а при ней всегда прислуга — злющая старуха. Вот ты и отвлечешь ее.

Очутившись волею судьбы в чужом доме, я сказал себе: «Будь что будет». Дверь открыла худая, желтая, страшная старуха. Мелидис заговорил с ней сладким голосом.

— О, Христина! Как ты живешь, свет очей моих? Ты знаешь, я нашел тебе святого Ануфрия! Как ты и хотела, во весь рост, в позолоченной ризе. Старинная икона, другой такой нигде не найдешь. В следующий раз обязательно принесу. Чудодейственная икона! И может быть, ты наконец улыбнешься мне!..

— Как это ты вспомнил о нас, Анастасис? — спросила старуха. Взгляд ее смягчился.

Она провела нас в зал с широкими диванами, покрытыми шелком, с персидскими коврами на полу и на стенах, тумбочками из орехового дерева, на которых стояли набальзамированные чучела птиц, лампы с бисерными абажурами и бронзовые персидские статуэтки животных. На стенах висели дамасские сабли и великолепной работы золотые кресты — сувениры со святой могилы. Мелидис подмигнул мне и обвел рукой все это богатство. Потом подошел к двери и позвал умильным голосом:

— Мадам Фофо! Где ты, милочка? Что ж ты не появляешься?

На внутренней лестнице показалась мадам Фофо. На ней был пурпурный, расшитый золотом халат. Маленькая, пышная, с белоснежной кожей, никогда, казалось, не видевшей солнца, в бархатных кокетливых ночных туфельках, она шла, грациозно покачивая бедрами. Никто не остался бы равнодушным, увидев ее пухлый подкрашенный рот, зеленоватые блестящие глаза и густые черные ресницы!

— Фофо, я привел к тебе одного христианина, ему надо помочь. Я знаю твою доброту, сделай это ради бога. Он дезертир. Ему надо переодеться, иначе его сразу поймают. У тебя ведь много мужской одежды... Ну, не раздумывай. Сделай доброе дело, это тебе зачтется...

Мадам Фофо, видимо, только что проснулась. Она бросила на меня беглый взгляд, подняла маленькую руку ко рту и, ударив несколько раз ладонью по губам, чтобы отогнать зевок, приветливо улыбнулась.

— Милый мой Анастасис, ты, я вижу, ничуть не изменился! Как я соскучилась по тебе, дорогой, если бы ты знал!

Мелидис едва заметно мигнул в сторону старухи и продолжал:

— Так вот, Фофо, мы должны заняться земляком, он нуждается в нашей помощи. Он дезертировал, ему много пришлось пережить, закон его преследует. Понимаешь? А господь бог одним росчерком пера простит тебе все твои грехи за это... Ну, да я уверен, что ты — ангел, слетевший с неба.

Даже старую Христину взволновали слова Мелидиса. А я стоял потупившись, не зная, что сказать, что сделать, куда деть руки, куда поставить ноги в грязных башмаках. Будто все это было во сне: и пекарня в Соганлы, и этот особняк, и богатая женщина, проявившая участие к моей судьбе. Старая Христина взяла меня за руку и подвела к большому трехстворчатому шкафу. Чего в нем только не было! Национальные арабские костюмы, военные Мундиры всех родов турецких войск и даже адмиральский китель. Мадам Фофо и Анастасис прошли тем временем в другую комнату. Сначала я ясно слышал их разговор. Она говорила:

— Энвер-бей влюблен в меня. Знаешь, что он сказал: «Решад-бей построил тебе особняк. А я подарю тебе дворец в сорок комнат и украшу их золотом и серебром. Только будь моей...»

— Богат, мерзавец, ничего не скажешь. Всех ограбил — и греков и армян!

— Да, руки у него замараны... А вот мой Решад-бей...

Христина повела меня к другому шкафу, в котором висела одежда попроще, и я не слышал больше их слов. Только смех доносился, но потом и он стих — видно, они заперлись в спальне.

Я подобрал себе подходящий костюм, вымылся, переоделся. Старуха придирчиво оглядела меня с ног до головы.

— Ну вот, стал похож на человека. Ты откуда родом?

— Из Эфеса.

— А-а, я знаю эти места, я сама оттуда. Пойдем, покормлю тебя.

Я был очень голоден и давно принюхивался к запаху топленого молока и поджаренного сыра. Но ответил:

— Спасибо! Я хочу попрощаться с господином Анастасисом и поблагодарить его...

Она многозначительно покачала головой.

— Где уж тебе теперь увидеть Анастасиса, бедняга! Тебе придется ждать его до вечера... Лишь бы не появился, чего доброго, Решад-бей! Тогда беды не миновать.

— Передайте мою благодарность мадам и Анастасису.

— Добрый путь, землячок. Иди с богом.

* * *

Столько раз уже мне приходилось находиться на нелегальном положении, что я научился ускользать от преследования, притворяться дурачком, чувствовать любой обращенный на меня взгляд.

Шагая по улочкам местечка Картал, я почувствовал, что за мной следят.

«Гм... кто бы это мог быть?» Я нагнулся, делая вид, что завязываю шнурок, и незаметно оглянулся.

Увидев, что это девушка, я успокоился. Я свернул в одну улицу, потом в другую. Девушка не отставала. Что ей надо? Я замедлил шаг. Девушка поравнялась со мной, некоторое время шла молча рядом, безразлично глядя по сторонам, а потом тихо шепнула:

— Манолис Аксиотис, следуй за мной. Зайдешь в тот же дом, что и я, но чуть позже.

Я последовал за ней. Вошел в двухэтажный дом.

— Кто ты такая и откуда знаешь меня? — спросил я, когда мы поднимались наверх.

— Я тебя не знаю, — ответила она и улыбнулась. — А тот, кто знает, ждет наверху.

Я совсем не подумал о том, что один мой знакомый, армянин Киркор, которому я помог бежать из Бандырмы, живет в Картале. Когда я вошел, он кинулся ко мне с распростертыми объятиями.

— Тебе тоже удалось бежать, Манолис? Как я обрадовался, когда увидел тебя из окна! Девушка эта — моя сестра Анника.

Они усадили меня за стол. Анника принесла несколько картофелин без масла.

— Трудно нам живется, — сказал Киркор. — Отца и мать убили. В нашем магазине хозяйничают чужие люди. Я скрываюсь. Все заботы свалились на Аннику...

Я сказал, что вечером уйду, у них и без меня забот хватает.

— Что ты! Что ты! Даже думать не смей! — запротестовал Киркор.

С одинаковой искренностью и любовью заботились обо мне брат и сестра в течение четырех месяцев. А это были очень трудные месяцы! Какие добрые люди есть на свете! Даже когда жизнь кажется тебе невыносимой, они умеют вселить в тебя надежду.

Тяжелее всего приходилось Аннике. Ведь надо было прокормить двух мужчин. Всю работу по дому делали мы, не считая это унизительным. А как мы беспокоились, если Анника задерживалась! Что с нами будет без нее?

Наш тайник находился в стене колодца. Чувствуя опасность, мы спускались туда. И тогда легко могли представить, что такое могила. Когда мы вылезали из тайника, Анника улыбалась нам, и эта улыбка словно воскрешала нас.

Однажды утром — сколько буду жить, не забуду это утро — мы услышали слово, то самое, которого с таким нетерпением ожидали столько лет: «перемирие».

Анника влетела в дом и, еле переводя дух, выпалила:

— Перемирие! — И расплакалась.

Первым долгом мы бросились к газетам, чтобы удостовериться, так ли это. Потом настежь распахнули окна, которые много месяцев были наглухо закрыты, словно в доме был покойник. Нам не верилось, что мы перехитрили смерть.

Анника принесла раки и селедку. Всю ночь мы не спали — вспоминали, мечтали, строили планы на будущее. Как быстро забываются черные дни!

Турки, хоть они и проиграли войну, тоже радовались. Газеты резко переменили тон. Главным врагом стали называть немцев, а Талаат-пашу и Энвер-пашу — предателями, которые, союзничая с немцами, ввергли Турцию в пропасть. Друзьями провозглашались — кто же? — конечно, англичане, французы и особенно американцы. Теперь для них распахнулись двери: «Милости просим!» Но был один обвинитель, острое и жгучее слово которого услышали все, обвинитель уверенный и сильный, никому не делающий снисхождения, и он не мирился с поражением Турции, а предсказывал ей воскрешение. Его звали Мустафа Кемаль. Такого сына еще не рождала турецкая земля.

* * *

У Киркора был в Смирне маленький магазин, и ему не терпелось туда поехать. Торопился домой и я. Мы решили ехать вместе. Наши воинские удостоверения были далеко не в порядке, но турецким властям теперь было не до нас. Но как ехать? Денег не было даже на билеты. Анника договорилась с одним знакомым железнодорожником, что он посадит нас в поезд без билетов.

— Нам не привыкать, мы и в жизни безбилетниками были, — улыбался Киркор.

— Неправда, — возмутилась Анника. — Вы заплатили за свой билет в жизни, и даже очень дорого!

Я был признателен Аннике за эти слова.

— Никогда не забуду тебя, Анника, — сказал я, прощаясь.

Только тогда, в минуту расставания, я увидел в Аннике женщину и подумал, что мог бы полюбить ее и жениться на ней. Даже теперь я вспоминаю ее смуглое лицо, милые испуганные глаза. Как случилось, Анника, что я полюбил тебя только как сестру? Может быть, страх за жизнь сковывал меня?

* * *

Из пяти братьев, мобилизованных в армию, я первым вернулся домой. Панагос уже никогда не вернется. От других моих братьев не было никаких вестей. Живы ли они? Эта мысль возникла сразу, как только я оказался дома, эта мысль гасила радость возвращения. Четыре года я стойко боролся против смерти, старался, чтобы она не застала меня врасплох, не нанесла удар в спину. А вот сейчас на меня напало какое-что непонятное малодушие. Я старался припомнить былую жизнь, былые привычки. Перебирал в руках знакомые предметы, будто видел их впервые. Искал поддержки в глазах матери и улыбках девушек. Подолгу задерживал взгляд на цветочных горшках, которые стояли на подоконнике, на виноградных лозах в садике за окном, на кустах жасмина, лимонном дереве. Улица была такой же, как и раньше, с пыльными акациями и беленькими домиками по сторонам.

Я вспоминал, как возвращался по ней с поля наш умный ослик Ойнон и кричал у ворот — звал мать, чтобы она сняла с него поклажу. В конце улицы весело журчит родник. Зимой и летом подставлял я под него голову, перед тем как расчесать свои спутавшиеся кудри, а потом, заткнув за ухо какой-нибудь цветок — гвоздику, розу или скромный бархатец, гордо шествовал по улице. Девушки знали, когда я обычно прохожу, и всегда какая-нибудь из них поглядывала на меня из-за занавески.

* * *

Главной моей заботой, когда я вернулся, было избавить мать и сестру от полевых работ. Я вставал на рассвете и отправлялся на наш участок. Царящее вокруг запустение камнем ложилось на сердце. Мужчин видно не было. На полях копошились только калеки, старики и женщины в трауре. Сердце щемило при взгляде на их страдальческие, изможденные лица. Поля были похожи на заброшенные кладбища, человеческие руки, казалось, не прикасались к ним. Лошадей, быков и другой скот у крестьян отобрали. В деревне не осталось даже петуха, чтобы возвестить рассвет.

Дочь нашего соседа Филиппа, Алека, остановила меня, когда я проходил мимо их участка, и поздравила с приездом. Я знал, что она любит моего брата Георгия. Мы разговорились.

— Когда вернется Георгий, придется уступить ему очередь венчаться! — пошутил я.

Девушка вдруг вся как-то поникла. И доверила мне тайну, которая мучила ее. Мы знали, что жандармы схватили Георгия под окнами ее дома. Но почему он там оказался — не знал никто, даже наша мать. Это было вечером, душным летним вечером. Из садов доносилось благоухание жасмина. Георгий не выдержал — так он сам сказал ей. Кровь в нем закипела. Он вылез из тайника на чердаке и вышел на улицу.

— Ноги сами привели его под мое окно. Он бросил камешек в окно, он всегда так делал. Я услышала это сквозь сон, проснулась, подняла голову и подумала: «Наверно, это просто чудный сон». И снова легла. Но камешки продолжали стучать в стекло. Тогда я подбежала к окну и увидела Георгия. Он зашептал: «Спустись, Алека, мне очень нужно поговорить с тобой». — «Как же я спущусь, милый? Родители проснутся, нельзя...» — «Пусть просыпаются. Я пришел просить твоей руки! Не могу больше, я с ума сойду без тебя». В это время на углу показался патруль. Я бросилась открывать Георгию дверь, но не успела, его уже схватили. Чем все это кончилось, ты знаешь. Его пытали, а потом отправили в тот же батальон, где он служил раньше. С Дарданелл он прислал мне письмо, но больше вестей не было. Очень я за него беспокоюсь.

— И мать волнуется, — сказал я. — Но Георгий приедет. Я уверен.

Но я ошибся. Через две недели мы получили страшную весть. Нашего Георгия настигла в Дарданеллах английская пуля.

— Сыночек мой! — причитала мать днем и ночью. — Унесла и тебя черная птица! Не пожалела смерть ни твоей молодости, ни красоты, ни твоих золотых рук, которые так рисовали!

Из поколения в поколение люди проклинают смерть. Обрушили на нее свое негодование и мы, не задумываясь, кто виноват в ее нашествии. В церкви не было больше очереди на венчание, здесь теперь заказывали панихиды и раздавали кутью. В каждом доме оплакивали двух-трех убитых. Были семьи, в которых не осталось в живых никого, кроме старика или старухи, молившихся за своих покойников.

Мои братья, Костас и Стаматис, которых мы считали погибшими, вернулись. Костас десять месяцев работал у одного турка в Адане. Он так хорошо справлялся с делом и так понравился бею, что тот даже скрыл от него известие о перемирии. Стаматиса спас кирли, один из тех, что приезжали к нам работать на весну и лето. Они встретились в Конье в момент, когда Стаматиса вели на расстрел. Кирли, не показывая вида, что знает Стаматиса, спросил у сержанта: «Куда ты его ведешь?» — «На поле, пусть попасется», — ответил тот и жестом показал, что зарежет его. «Отдай его мне, — сказал кирли, — мой нож острее». — И бросил сержанту серебряную монету. Сержант поймал монету, удивленно пожал плечами и сказал: «Возьми, если хочешь. Меня от греха избавишь!» Кирли привел Стаматиса к себе. «Оставайся у нас. И не бойся. Что мы будем есть, то и ты. Я не забыл ни хлеба за вашим столом, ни ночлега в вашем доме».

Когда мы, оставшиеся в живых, собрались дома, то с головой окунулись в работу. Не было ни одежды, ни плуга, ни сохи, ни скотины, ни семян. Мать, сестра и наш приемыш Катинё еще при турках, рискуя жизнью, собрали три тысячи ока инжира. Продали их за двадцать золотых лир. Но что купишь на эти деньги? Пришлось обратиться к ростовщикам. Костас как-то сказал нам:

— Тех, что ушли в землю, не вернешь. Но землю мы должны воскресить.

Мы уходили на заре и возвращались затемно. Работали с подъемом. Отдыхали, чередуя разную работу. Ели только хлеб с маслинами. Но землю возродили, заставили ее дать богатый урожай. В первый год мы посадили табак, на который был большой спрос, и быстро разделались с долгами.