X

Было далеко за полночь, когда мы вошли в Кыркындже. Пустынные улицы, темные окна, запертые на засов двери. Ни сторожа, ни собак. Я постучал в дверь нашего дома. Открыла мать и, увидев меня, обомлела; потом кинулась ко мне, обняла, стала целовать и причитать:

— Сынок мой! Мальчик мой! Как же тебе удалось? Какому святому мне молиться, сердце мое!

Мы называли друг друга ласковыми именами, каких никогда раньше не произносили. Но вот мать словно очнулась и засуетилась. Она принесла воды, накрыла стол. Потом, отозвав меня в сторонку, шепотом спросила:

— Гость останется у нас?

— Да, мать, он должен остаться. Иначе нельзя. Ведь не выгнать же его на улицу!

— Что ты, сынок! О чем толковать! Но знаешь... на чердаке прячется твой младший брат...

— Что ты говоришь! Георгий?

Я бросился на чердак. Мы с братом обнялись, расцеловались. Его трудно было узнать. Борода, длинные волосы, тусклый взгляд. Говорил он с трудом и так ослабел, что еле двигался. Все же он рассказал мне, что проделал маленькую дырку в крыше, чтобы любоваться закатом, который он так любил.

— Да ты нисколько не изменился! Может, скажешь, что и рисуешь понемногу?

Георгий улыбнулся.

— Не-ет! — протянул он. — Руки, ноги и даже сердце — все у меня будто парализовано.

Прошел день после радостной встречи, и мной овладело беспокойство. Три дезертира на одном чердаке — не много ли?

— Я уйду, мать. Поднимусь в горы, там есть тайник в пещере...

Мать побледнела, нахмурилась.

— Господь с тобой! Вот так же и твой брат Панагос сказал. И однажды ушел, а эти собаки убили его. Если ты любишь меня, сынок, не делай этого. Или всем жить, или никому.

Прошло десять дней. Панагис ушел. Ему надо было пройти около семидесяти километров до своей деревни. Я беспокоился за него, но неприятность неожиданно свалилась на меня.

Мать давно уже приютила сиротку, четырнадцатилетнюю Катинё. Это была дочка рыбака Трамуданаса, убитого в Чаглы турками. Его заподозрили, что он держит связь с греческими властями на острове Самос. Однажды вечером, когда он спал, турки ворвались в его дом и всадили пулю в спящего. Трамуданас так и не проснулся. Пуля задела и его двухлетнего сына, который в тот вечер, пригревшись, уснул рядом с отцом. Потом, когда греков выселили с побережья, семья Трамуданаса рассеялась по разным местам.

Катинё с этих пор впала в какое-то оцепенение, ходила молчаливая и рассеянная. Однажды она пошла к источнику, заперла за собой дверь, а ключ вынуть забыла. В это время случайно проходил турецкий патруль, и офицер увидел ключ в двери. Это показалось ему подозрительным, и турки ворвались в дом. Мы с братом не успели бы все равно спрятаться вдвоем. Кроме того, турки затеяли бы обыск, обнаружили бы нас, и мы бы оба погибли. Я подтолкнул Георгия, чтобы он побыстрее лез в тайник, а сам, собрав все свое хладнокровие, остался на месте, надеясь как-нибудь выкрутиться. Я стоял у очага и делал вид, что грею руки. Когда турки вошли в комнату, я обернулся, поздоровался с их командиром и спокойно сказал, что я дезертир, что я убежал из Анкары. Офицер растерялся от такого признания.

— В первый раз вижу дезертира, который не пытается скрыться!

— Скрыться? А какой от этого прок? Разве вы не нашли бы меня при обыске? Не дурак же я, чтобы притворяться, врать и быть за это избитым! Ведь в участке все равно знают, кто я и где должен находиться.

— Собирайся, пойдешь с нами, — сказал командир мягко, словно сочувствуя мне.

Я решил его прощупать, не падок ли он на взятки.

— Вы оказали бы мне большую честь, выпив чашечку кофе, — предложил я.

— Нет, нет! Бери, что нужно, и пошли!

И не успел я оглянуться, как очутился в полицейском участке. Даже с матерью не простился. На сердце у меня легла свинцовая тяжесть, но я утешался тем, что хоть Георгий спасен.

Меня не били, не мучили, а сразу отправили в Азизье, в военную тюрьму, где сидели солдаты всех родов войск. Посадили в камеру, где были греки, турки, армяне — дезертиры, те, кто просрочил отпуск, осужденные за другие преступления. Снова грязь, вши, голод, ни вершка свободного, чтобы лечь. Напрасно мы просили, чтобы нам хоть в уборную разрешили выходить.

На третий день в нашей камере чуть не произошло убийство. К нам посадили группу турецких дезертиров. И вот один из них объявил, что у него пропали пять лир, которые ему дал отец. Они были запечены в лепешку, чтобы не нашли их во время обыска. Он обвинял всех подряд, началась драка, блеснули ножи.

— Аллах с вами! Остановитесь! — закричал вдруг один молодой турок, побледнев. — Я виноват, не грешите зря. Вчера вечером меня начало тошнить от запаха лепешек. Я залез к нему в мешок и съел штуки три. Наверно, я проглотил и бумажку в пять лир. Простите меня!

Турок, у которого пропали деньги, неутешно плакал, остальные спрятали ножи и разразились смехом.

Все только и ждали повода, чтобы посмеяться, хоть и над чужой бедой! Был один бедняга армянин, которого мучил понос, — смеялись над ним. Смеялись и надо мной: у меня заболели зубы, раздуло щеку, я пытался каким-то ржавым ножом вскрыть нарыв, чтобы облегчить боль. Я дал надзирателю лиру, чтобы он позвал хоть парикмахера и тот удалил бы мне гнилой зуб. Но, к моему несчастью, об этом узнал офицер и прямо взбесился:

— Это запрещено! — орал он. — Приедешь в свой батальон — попросишься к зубному врачу.

— Да что ты говоришь, эфенди! Погляди на меня! Ведь мне весь рот перекосило, щека того и гляди лопнет!

— Единственное, что я могу сделать, это отправить тебя с группой, которая сегодня уезжает.

Он сдержал слово. Отправил меня с двадцатью греками в тот же день. В поезде мы сразу же сговорились бежать. Мы были готовы на все. Бежать, бежать, и будь что будет. Мы пообещали двум жандармам, которые нас сопровождали, по десять лир с каждого, чтобы они нас отпустили. Но они начали торговаться и запросили по пятнадцати.

— Пятнадцать так пятнадцать! — согласились все. Только парень из Баладжика и я стали уговаривать жандармов согласиться на десять. После долгих просьб дело было улажено. На первой же маленькой станции жандармы пришли к нам и сказали:

— Вы двое слезайте здесь. Тут никого нет. Все равно всем сразу прыгать трудно, да и рискованно.

Так мы и сделали. На станции не было ни души. Мы спрыгнули и спрятались за сложенными в кучу шпалами. Затаив дыхание, ждали, когда раздастся свисток и поезд тронется. Тогда можно будет перекреститься. Но поезд задерживался. Вдруг перед нами выросли два всадника — военный патруль.

Документов у нас, конечно, не было, и нас арестовали. На нас надели наручники и отправили к коменданту. Конвоиры проговорились, что арестовали нас не случайно. Нас выдали жандармы, потому что мы дали им только по десять лир.

То, что мы узнали, помогло мне составить план действия. Я договорился с товарищем не скрывать правду от офицера, который будет нас допрашивать.

— За взятку судят, — объяснил я ему. — А до суда — предварительное заключение. У нас будет время сообщить родным о случившемся, может быть, они как-нибудь нам помогут. Да и вообще лучше попасть в тюрьму, чем в рабочий батальон.

Так мы предали наших предателей; шесть месяцев нас держали в тюрьме. Потом судили. Военно-полевой суд присудил жандармам по пяти лет, а нам по три года. Но у жандармов были сильные заступники, они добились пересмотра дела. Жандармов оправдали, а нам дали по шесть месяцев.

* * *

Мытарства мои на этом не кончились. Меня отправили в лагерь в город Бандырму. Тысячи греков и турок отбывали там заключение за фальшивые удостоверения, за дачу взяток, за нарушение воинской дисциплины. Основной пыткой и здесь был голод. Еды, которую отпускали на три тысячи человек, не хватило бы и двумстам, чтобы утолить голод! Все разворовывалось. Воровали и паши, и коменданты, и начальники тюрем, и интенданты, и простые служители. Все давно поняли, что Турция проиграла войну, и спешили награбить побольше. У кого были деньги, мог купить даже везира, чтоб тот чистил ему ботинки.

Понятия «родина», «честь» перестали играть роль. Вскоре нас перевели в казармы Силимье в Стамбул. Мы пробыли там несколько недель. Единственной едой у нас была похлебка из инжира, в которой плавали мухи, тараканы, даже дохлые крысы. Кишмя кишели вши. Сыпной тиф и триппер косили людей. Если бы не подоспел приказ о дезинфекции, бане и переводе нас в Соганлы, мы бы все отдали богу душу. В Соганлы нас отправляли для пополнения дивизии, разбитой на русском фронте.

— Там, в России, война кончилась, — сказал Матиос, бывший кузнец, прозванный Телеграфом за то, что он всегда первым узнавал новости. — Дай бог, чтобы она кончилась и у нас.

— А как же это она кончилась в России, эта трижды проклятая война? — спросил пекарь Ахмед.

— Я слыхал, как русские пленные говорили об одном человеке с бородкой, который издал великий указ, что надо кончать войну, и она кончилась. Он, говорят, издал и другой важный указ — чтоб не было богатых и бедных. Так и сделали. И он роздал крестьянам помещичью землю. А всех богачей выгнали из дворцов, и теперь там живут бедняки, как ты и я. Ахмед чуть не лопнул со смеху.

— Что ты сказки рассказываешь! Разве такое может быть? Разве богатый отдаст другому свое богатство, будь у того хоть две бороды! Замолчи, глупец!

Мы ничего не знали о том, что происходит в России, и не понимали, о чем говорил Матиос. Но вскоре к нам поступил один учитель с турецкого побережья Черного моря, его звали Серафимидис. Он нам все объяснил.

С Серафимидисом мы стали друзьями. Ему пришлось много пережить. Его оторвали от родных мест в 1916 году. Отступая перед русскими, турки угоняли с собой тысячи мирных граждан; прихватили и греческий рабочий батальон, в котором служил Серафимидис. Через пять месяцев он решил перебежать к русским, но не дошел до линии фронта. Его поймали, пытали и хотели повесить.

— Мне уже накинули петлю на шею, — рассказывал он. — Но тут подходит один турецкий полковник, всматривается в меня и спрашивает: «Ты не племянник ли отца Григория?» — «Да», — отвечаю я. Он приказывает палачу: «Развяжи его». Я не поверил своим ушам. «Яхорошо знаю твоего дядю, священника, — говорит он, — мы были соседями. Мне рассказали, что он сделал много добра нашим, оставшимся в Трабзоне. Ради него я дарю тебе жизнь, напиши ему об этом...» Как я узнал позднее, — продолжал Серафимидис, — этот офицер собирал сведения о жизни в оккупированных русскими районах черноморского побережья Турции. Он взял меня с собой в Сушехир, в штаб Вехид-паши. Там я узнал, что русские передали управление Трабзоном туркам и грекам. Судопроизводство и командование войсковыми частями осуществлялись совместно. Трабзон стал автономным городом, мэром его считался Константинос Феофилактос, но фактически правителем был митрополит Хрисантос, человек великодушный и большого ума. Он одинаково соблюдал интересы и мусульман и христиан, пресекал попытки армян мстить туркам. Жизнь в городе наладилась. Турки, бежавшие ранее из Трабзона, стали проситься обратно, но турецкие власти не отпускали их. Чтобы вы поняли, как велико было их уважение к Хрисантосу, я спою вам песню, которую они о нем сочинили:

Голос Серафимидиса дрожал от волнения. Он очень любил Хрисантоса.

— Это очень умный человек. В семнадцатом году, когда произошла русская революция и в Трабзоне организовались Советы, туда и его выбрали. О чем бы он ни попросил большевиков, они ни в чем ему не отказывали. Как только стало известно, что будет подписано перемирие, он понял, что русские покинут оккупированные турецкие земли, и попросил их помочь грекам оружием и обмундированием, потому что банды Кахримана уже начали грабежи и убийства. Такая помощь была оказана. Члены Национального союза молодежи организовали отряды милиции. Впервые за пятьсот лет после захвата Трабзона турками греки, жители этого города, взяли оружие в руки, чтобы защитить свое имущество и жизненные права. Более того, они помогли части греческого населения уехать в Россию.

Серафимидис сказал мне, что сведения эти он получил из верного источника. В Су-Шехире он встретился со священником Сидеропулосом, посланником Хрисантоса, который приехал туда для переговоров с Вехид-пашой.

— От Сидеропулоса я узнал, что произошло на родине моей матери, в Орду. И там людям пришлось много пережить. Когда однажды русские корабли обстреляли турецкую линию фронта на побережье, тысячи христиан бросились в море и стали просить у русских большевиков покровительства. Большевики спустили на воду спасательные шлюпки, матросы сами прыгали в воду и спасли около трех тысяч человек. Среди них был и мой младший брат с семьей моего дяди — их было одиннадцать человек. Всю семью переправили в Трабзон, дали им жилье, работу, они даже не почувствовали, что значит «беженец»...

Как раз в это время и пришел приказ перебросить нашу дивизию в арабские районы Турции. Положение Турции на фронтах было крайне тяжелым. Турецкий генеральный штаб издал приказ поставить под ружье всех годных носить оружие. Вооружали греков в рабочих батальонах, сидевших за решеткой дезертиров и даже уголовников. Англичане начали наступление, и нужно было во что бы то ни стало их задержать.

К счастью, в Соганлы мне удалось устроиться в армейскую пекарню тестомесом. Интендантство тоже нуждалось в людях. Я не хотел носить оружие, не хотел воевать, а тем более теперь, когда все говорило о том, что войне скоро конец.

За несколько дней работы в пекарне я отъелся, но вскоре пришел новый приказ. Нашу дивизию отправляли на фронт. Я снова стал строить план побега. Надо было все хорошо, до мелочей продумать. Когда уже началась посадка в эшелон, я подбежал к ефрейтору и сказал, что мне нужно отдать бакалейщику керосиновые лампы, которые мы брали у него на время для пекарни. Я знал, что ефрейтор влюблен в дочку бакалейщика. Сам он никак не мог пойти, потому что отправка была спешной и сержант ни на минуту не оставлял его в покое.

— Беги скорее, — сказал он, — и передай мой поклон. Но смотри, — он плюнул на землю, — чтоб ты вернулся раньше, чем высохнет этот плевок.

Я побежал и, завернув в первый же переулок, бросил лампы за какой-то забор, а сам помчался дальше. Я знал, что в этом районе все деревни греческие. Неужели не найдется дома, где меня укроют? А потом я достану лодку и переберусь в Бандырму. А там... Бог велик!..