22 ноября
РАССКАЗ ПАЛА АЛМАШИ: — Утром 22 ноября 1944 года я встретился в кафе «Цепной мост» с Енё Надем. Мы обсуждали возможность использовать в наших целях подразделения 8-го корпуса, которым командовал Бела Лендьел, того корпуса, который размещался в окрестностях городка Сент-Эндре. Тогда же Енё Надь поручил мне позвонить по телефону Иштвану Белезнаи и приказать ему быть вечером на квартире Вильмоша Тарчаи. Разумеется, я не спрашивал, зачем Иштвану Белезнаи надо туда прибыть, а про себя подумал, что, вероятно, молодому и талантливому офицеру передадут командование одним из секторов в Будапеште. В это время шли подготовительные работы к восстанию, а также окончательная утряска вопросов, связанных с отправляющейся на следующий день делегацией к Малиновскому для передачи письма Эндре Байчи-Жилински, адресованного Молотову. Правда, все это предположения, ведь каждый из нас занимался определенным кругом вопросов и во все детали посвящен не был.
Поскольку я хорошо знал Белезнаи, именно я должен был пригласить его на совещание. После короткого разговора в кафе «Цепной мост» мы пешком направились в Крепость. Я знал, что Енё Надь и Йожеф Кёваго направляются на квартиру к Яношу Кишу. Но ни о чем их не спросил... И оказалось, к лучшему, поскольку на допросах я с чистой совестью утверждал, что он «находится где-то в Крепости...». К этому времени Янош Киш перебрался с улицы Кекгойо. Пока я полчаса прогуливался вдоль крепостной стены, вернулся Енё Надь, и мы по каменистой лестнице спустились в сторону проспекта Кристины. Там мы окончательно расстались, и я вернулся в свою казарму, откуда позвонил Иштвану Белезнаи и сказал: «Пиштика, приходи в половине седьмого на квартиру в доме 29 на улицу Андраши, это приказ!» Он пообещал быть там.
Опоздав на несколько минут, я был на улице Андраши. К моему удивлению, дверь подъезда оказалась закрытой, но привратник после моего стука тут же отпер ее, а когда я вошел внутрь, вновь запер. У меня мелькнула мысль, что я попал в ловушку, поэтому я машинально расстегнул кобуру своего пистолета. Был я в мундире, а на поясе у меня висел «фроммер». Пароль наш был построен на слове «кино». Я позвонил в дверь, рассчитывая, что меня сейчас спросят о «билете в кино» или что-то в этом роде (теперь уже я точно не помню), но вместо этого услышал: «Кто там?» Затем дверь резко распахнулась, и я оказался лицом к лицу с жандармским ротмистром и еще двумя жандармами, в руках у которых были автоматы. Я решил выхватить пистолет и пристрелить хотя бы одного из них, но понял, что они меня изрешетят, пока я выну «фроммер». Все это промелькнуло у меня в мозгу за какие-то доли секунды.
В подобных ситуациях человек сразу же начинает размышлять над тем, кто его предал. Поначалу наши подозрения пали на людей, которых вскоре освободили из тюрьмы на проспекте Маргит. К их числу принадлежал и Иштван Белезнаи, которого я по телефону попросил прийти на улицу Андраши.
Однако сразу замечу: его освободили так быстро по двум причинам. Во-первых, за него очень энергично вступился Енё Майор (в то время командующий бронетанковыми частями, а позднее командующий группы венгерских войск, передислоцированных из Германии{44}); во-вторых, мне удалось убедить следователя Радо, что Белезнаи понятия не имел, зачем я пригласил его в квартиру на улице Андраши и что только там я собирался вовлечь его. И хотя мы с ним ни о чем не договаривались, Белезнаи на допросах говорил то же самое... Поэтому его сравнительно быстро выпустили. В июне 1945 года мы встретились с ним в министерстве обороны, он бросился мне на шею со словами: «Слава богу, ты тоже уцелел». И стал благодарить меня за то, что тогда не попал под трибунал салашистов...
РАССКАЗЫВАЕТ ВДОВА ВИЛЬМОША ТАРЧАИ (1975 год): — Я была свидетельницей тех драматических событий, которые произошли 22 ноября 1944 года на квартире моей свекрови, где мы с мужем тогда жили. Я все время находилась там, с момента появления первого жандарма и до того, как всех нас под усиленной охраной на голубом жандармском автобусе повезли на проспект Маргит в тюрьму. Моего несчастного мужа увели еще раньше. До этого нас всех под дулами автоматов держали в столовой, выходить из комнаты не разрешалось. Потом нас одного за другим стали выводить из квартиры под охраной жандармов и сажать в автобус. Меня вывели одной из первых. Меня вел сыщик, приставив к спине пистолет.
ПАЛ АЛМАШИ: — Итак, мы очутились в тюрьме на проспекте Маргит, где уже находились арестованные нилашистами генералы и гражданские люди, замешанные в неудачной попытке выйти из войны. Среди них был и командующий 2-й венгерской армией Лайош Вереш Дальноки.
Я сидел в коридоре вместе с Пиштой Белезнаи под охраной жандармов. В камере следователи-фашисты избивали Енё Надя и Миклоша Макай. Беднягу Вильмоша Тарчаи также зверски отделали. У меня в архиве есть одно свидетельское показание. Я до сих пор не знаю, кто его написал: «Землисто-коричневое лицо генерала Яноша Киша побои изменили до неузнаваемости. Только один глаз светился доброй, как бы извиняющейся улыбкой, второй совершенно заплыл после удара. Эти сцены я вспоминаю как кошмарный сон. Генерал-лейтенант ковылял, держась за стену. Идти нормально он не мог: подошвы его ног были разбиты ударами нилашистских резиновых дубинок. Небольшие, птичьи руки Енё Надя распухли, стали огромными. Рот не посредине лица, а сбоку: его удлиняла кровавая полоса. Но горящие глаза этого маленького хрупкого мужчины твердо и смело смотрели на его истязателей. Вильмоша Тарчаи я бы не узнал. Красивый, высоколобый, достойный кисти художника, благородный человек постарел на два десятка лет. Волосы у него были растрепаны, подбородок зарос щетиной, взгляд блуждал по комнате, зрачки странно блестели, глаза постоянно слезились. Я знал, в чем дело: палачи подводили к ним ток высокого напряжения. Тарчаи хотел было закурить сигарету, но из изуродованных, распухших пальцев спички выпадали». (Строки эти принадлежат перу известного писателя Ивана Болдижара. — А. Ш.)
О ВИЛЬМОШЕ ТАРЧАИ: Лейтенант Пал Тарчаи, служивший в 6-м гусарском Эршекуйварошском полку, был безмерно счастлив, когда 22 июля 1901 года супруга родила ему второго сына. Однако бравый лейтенант, едва они начали ходить в школу, неожиданно погиб во время несчастного случая в Ваце.
Вильмош Тарчаи учился в одной из будапештских гимназий... После экзаменов на аттестат зрелости Вильмош Тарчаи около года провел на военной службе в полку кечкеметских гусар. После распада Австро-Венгрии и революций юноша решил поступить на факультет правоведения университета. Но Вильмош Тарчаи по-прежнему испытывает тягу к военной службе, и вот, проучившись год на факультете правоведения, молодой человек поступает в военное училище Людовику, а в 1925 году он уже гусарский лейтенант.
После нескольких лет службы в гарнизонах Комарно и Секешфехервара в 1930 году Вильмош Тарчаи поступил в Академию генерального штаба. Благодаря незаурядным способностям он не только блестяще учился в академии, но одновременно закончил два курса экономического факультета университета. Окончив в 1933 году академию, Тарчаи продолжал служить в различных частях, а в 1938 году стал начальником интендантской службы штаба 1-го корпуса. <...>
Вильмош Тарчаи считал, что венгерская армия должна защищать только интересы венгерского народа, оставаться независимой от немцев, чтобы Гитлер не увлек за собой в пропасть и нашу страну. В отличие от большинства офицеров генерального штаба, думавших «по-немецки», Тарчаи думал «чисто по-венгерски». <...>
С начала второй мировой войны Вильмош Тарчаи с большой симпатией следил за героической борьбой польского народа против фашистских захватчиков, он открыто осуждал гитлеровскую агрессию в отношении Польши. Вильмош Тарчаи принимал участие в той теплой встрече, которая была оказана полякам на венгерской земле. Тарчаи неоднократно бывал в одном из лагерей польских беженцев, он возил туда одежду и еду лишившимся родины людям. Помогал он и тем, кто хотел перейти границу, чтобы участвовать в дальнейшей борьбе...
Все чаще Вильмош Тарчаи ощущал, что не может согласиться с решениями своих командиров и руководством страны. Поэтому Тарчаи решил подать в отставку, ссылаясь на тяжелую болезнь легких, которую перенес в детстве.
Оставив армию, Вильмош Тарчаи пытается получить какую-нибудь гражданскую специальность. Он вновь поступает на экономический факультет университета и успешно заканчивает его...
Когда после 19 марта 1944 года, то есть после оккупации Венгрии немцами, в стране усилились антифашистские и антинемецкие настроения, когда был создан Венгерский фронт, способный объединить всех людей, готовых к борьбе с гитлеровцами и салашистами, Вильмош Тарчаи в соответствии со своим мировоззрением присоединяется к одной из групп патриотически настроенных офицеров...
ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА ПАЛА АЛМАШИ: — Пришло время, когда и нас вызвали к следователю Радо. В комнате были резиновые дубинки, устройство для пыток электротоком и другие орудия пыток. Радо громовым голосом начал орать на нас: «Отпрыски славных фамилий, вошедших в историю Венгрии, как вы могли очутиться в этой банде!..» И тому подобное. Орал он действительно весьма театрально, вероятно, для того, чтобы подготовить нас к последующему.
Но в этот момент в комнату вошел жандарм и от волнения прямо в нашем присутствии доложил Радо, что два неизвестных офицера открыли стрельбу по жандармам, оставленным в засаде на улице Андраши в доме 29 и что один жандарм тяжело ранен, тяжело ранены и два неизвестных офицера... Ими оказались Янош Мешшик и граф Пал Сеченьи, которые, как потом выяснилось, героически погибли в этой схватке. О том, что там произошло, наиболее достоверно поведал участник движения Сопротивления Шандор Шаркёзи.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ШАНДОРА ШАРКЁЗИ: «Во второй половине дня 22 ноября первым на квартиру Тарчаи пришел Ласло Гараи — его дальний родственник. Он приехал из провинции. Его пригласили как специалиста по радиотехнике. Во время встречи Гараи заявил, что считает необходимым, когда начнутся бои, организовать охрану (и защиту) Келенфёльдской электростанции и узла связи, только так можно обеспечить снабжение города электроэнергией. Тут наш разговор прервал звонок в дверь. Тарчаи попросил меня пройти в комнату его тещи (которая была теткой Ласло Гараи) и там подождать.
Открывать дверь пошла жена Вильмоша Тарчаи. На лестничной площадке стоял высокий незнакомый мужчина в гражданском костюме, позднее мы узнали его имя, это был жандармский фельдфебель Пожгаи. Он сказал: «Мне нужен Эмануэль Хедьи».
— Сожалею, но мой свекор умер еще летом, — ответила Тарчаине{45}. <...>
Тем временем незнакомец почти силой проник в квартиру. Едва дверь захлопнулась, как снова раздался звонок. Когда жена Тарчаи открыла дверь, на пороге показался еще один мужчина, как потом выяснилось, следователь, жандармский капитан Эндре Радо. Он сразу же спросил, где находится Вильмош Тарчаи. После этого в квартиру проникло еще 8–10 человек. Мать и жену Тарчаи закрыли в одной из комнат, а самого Тарчаи стали избивать.
Около половины седьмого вечера один за другим стали прибывать приглашенные на встречу. Всех их хватали и ставили в столовой лицом к стене, а в одной маленькой комнате по очереди допрашивали. <...> Ночью все политические руководители, Эндре Байчи-Жилински и весь штаб военной организации тоже были арестованы... Аресты продолжались и на следующий день...
Многие из солдат зенитной батареи, причастные к этим событиям, вспоминают о них так: 22 ноября, во второй половине дня, Миклош Шомоди приказал Лайошу Халашу (рабочий-строитель, командир отделения, с 1932 года член коммунистической партии; в Венгерской народной армии — генерал-майор, командир Венгерской рабочей милиции. — А. Ш.) отправиться вечером на квартиру Вильмоша Тарчаи, предварительно поговорив с Дёрдем Палфи. Лайош Халаш встретился с Палфи и рассказал тому, какое задание он получил от Миклоша Шомоди. Дёрдь Палфи сказал:
— Надо это как следует обмозговать. Иначе тут можно наломать дров и угодить в беду!
— Вот именно, не так-то все просто, — согласился Лайош Халаш.
У Лайоша Халаша на всякий случай были документы на имя капитана-зенитчика, но риск все-таки был большим.
— Если ты при проверке раскроешь рот, все сразу поймут, что ты не офицер, — проговорил Дёрдь Палфи, а потом продолжил: — Для этой роли лучше подошел бы какой-нибудь офицер запаса.
— Что вы скажете о лейтенанте запаса Яноше Мешшике? — ответил на это вопросом Лайош Халаш.
— Несомненно, он подойдет. Я уже слышал о нем, — ответил Дёрдь Палфи, — а ты думаешь, он согласится?
После этого разговора Лайош Халаш вернулся на свою батарею и поговорил с лейтенантом запаса Мешшиком, который изъявил готовность пойти в назначенный час на квартиру Вильмоша Тарчаи. Он задал только один вопрос:
— Могу я взять Мальчугана? Это было прозвище Пала Сеченьи.
— Пожалуйста, — ответил Лайош Халаш, — мы ничего не имеем против. <...>
Пока Сеченьи готовился к поездке, лейтенант Мешшик попробовал позвонить по телефону на квартиру Тарчаи. Трубку кто-то поднял, но долгое время ничего не говорил. На следующий звонок он получил какой-то невразумительный ответ. Офицеры быстро закончили сборы, надели портупеи, в кобурах у них были заряженные пистолеты.
Прапорщик Сеченьи зашел в барак, разбудил сержанта Эрнё Пелешкеи и приказал ему одеться. Тот спросонья еле шевелился. В этот момент в помещение заглянул лейтенант Мешшик и стал торопить его:
— Одевайтесь поживее, в дороге мы вам все объясним!
— По приказу господина капитана вы должны подготовить машину!
Спустя несколько минут легковая машина «татра» с номером АИ-394, закрепленная за начальником батареи, была готова к поездке.
Капитан Хедьи напутствовал офицеров словами:
— Будьте предельно осторожны! <...> Неподалеку от Оперы автомобиль повернул и остановился перед домом 31, так как перед домом 29 уже стояли две автомашины. На улице было тихо. Поодаль, метрах в десяти, стоял автобус. Это показалось странным. <...> Дверь в подъезд была заперта. Но консьержка тут же открыла ее и на вопрос: «Здесь живет капитан Вильмош Тарчаи?» — поспешно ответила: «Да, здесь, на первом этаже, пожалуйста, проходите!»
Позднее выяснилось, что так сказать консьержку заставили жандармы.
О дальнейших событиях этой ночи я записал со слов 58-летнего торговца, уроженца города Ужгорода Эрнё Пелешкеи, который дал о них письменные показания:
«После разговора с привратницей, расстегнув кобуры, они поднялись по лестнице в квартиру Тарчаи. Первым шел Пелешкеи, за ним следом Пал Сеченьи и, чуточку поотстав, Янош Мешшик. Шофер остался внизу за рулем.
Они остановились перед дверью с табличкой: «Капитан Вильмош Тарчаи». Эрнё Пелешкеи нажал на кнопку звонка. Дверь слегка распахнулась, но никто не вышел. Они подождали две-три секунды, потом первым в прихожую двинулся Пелешкеи. В то же мгновение он почувствовал, как несколько пистолетов уперлись ему в грудь. И тут же раздался крик:
— Руки вверх! Не шевелиться, иначе стреляем! Сержант поднял руки, и в следующий момент его разоружили.
— Остальные, войти! Именем закона я требую сдать оружие! — заорал кто-то из жандармов.
Стоящий у двери прапорщик Сечены мгновенно оценив ситуацию, отскочил назад, выхватил пистолет и несколько раз выстрелил. Один из сыщиков упал, схватившись руками за живот. Через пару секунд жандармы открыли ответный огонь, несколько человек выбежало на лестничную клетку, там начался настоящий бой. Все было окутано пороховым дымом и штукатурной пылью. Сеченьи продолжал стрелять лежа, но одна из жандармских пуль перебила ему сонную артерию. Лейтенант Мешшик отскочил вниз и стрелял оттуда, он попал еще в одного сыщика, который растянулся у входа в квартиру. Мешшик отступал вниз.
— Именем закона я приказываю вам сдаться! Иначе мы изрешетим вас! — крикнул высокий жандармский прапорщик по фамилии Козма.
— Офицеры жандармам не сдаются! — ответил лейтенант Мешшик.
Перестрелка продолжалась. Несмотря на неоднократные призывы сложить оружие, лейтенант продолжал отстреливаться, но вскоре был тяжело ранен в живот. Однако, даже согнувшись и прижав руку к животу, продолжал вести огонь. <...>
Сержант Пелешкеи, втащив прапорщика Сеченьи в квартиру, положил его на кушетку и пытался оказать ему помощь. Однако у того кровь хлестала из горла. <...> Тяжело раненный лейтенант Мешшик вполз в квартиру привратника, решив до последнего отбиваться от жандармов, но, расстреляв патроны, потерял сознание. <...>
Получив известие о происшествии, Радо схватил со стола портупею и, крикнув на прощание: «Видите, к чему привели ваши поступки!» — выскочил из комнаты и помчался к дому 29 по улице Андраши. А мы с Белезнаи всю ночь мерзли на скамейке в коридоре... Вскоре мимо нас провели Яноша Киша и Эндре Байчи-Жилински, мы поняли — это конец. Яноша Киша взяли ночью, а Эндре Байчи-Жилински — на рассвете.
С этого момента мы с Белезнаи стали для нилашистов мелкой сошкой, ведь в руки им попала «настоящая дичь». Поэтому нас уже не так тщательно обрабатывали на допросах. Вскоре мы узнали, что всех нас ждет военно-полевой суд и что Салаши якобы сказал, что желает видеть на Вермезё{46} по крайней мере шесть виселиц...
— И все-таки кто же вас выдал? Есть ли у вас на этот счет какие-нибудь догадки?
— Был такой Микулих... Прежде я это имя никогда не слышал. И после описываемых событий долгие годы ничего об этом человеке не знал... Я просто забыл о старшем лейтенанте с такой фамилией... Но теперь, когда я мысленно обращаюсь к событиям на квартире у Тарчаи, где сновало множество жандармских чинов, я вижу какого-то человека в штатском, стоявшего у окна за занавесью. Именно он опознавал нас, когда нас вводили в комнату... Мне тогда еще показалось странным, откуда этот тип меня знает, но размышлять над этим времени не было.
Позднее, когда я, Макай и Реваи, чудом избежав виселицы, попали в тюрьму Шопронкёхид, мы долго ломали головы над тем, как это все могло получиться... Когда и где было неосторожно брошено слово, фраза, названо место встречи… Произошел ли провал случайно или нас кто-то выдал намеренно, провалив организацию? У нас тогда было множество догадок, но теперь это не имеет никакого значения...
Когда мы в июне 1945 года приехали с запада, я имею в виду тех, кто выжил в Шопронкёхиде и вернулся домой, словом, прежде всего нас троих (Алмаши, Реваи и Макай), я стал выяснять, какова судьба Имре Радваньи. Он ведь был связным между нами и коммунистами, поддерживал связь с Дёрдем Палфи и Ласло Шойомом. Он присутствовал и на совещаниях на улице Харшфа... Словом, был в курсе всего, принимал участие во всех переговорах, встречах. Правда, к Тарчаи 22 ноября его не пригласили... как, впрочем, и Кёваго...
В первые дни после ареста меня допрашивал некто Пожгаи, жандармский урядник. Причем этот человек не был жестокой скотиной. Более того, когда однажды он допрашивал меня, сидя напротив, я заметил, как он вроде бы незаметно подталкивает ко мне досье, чтобы я смог прочитать, что написано на обложке. Там было написано следующее: «Дело подполковника Пала Алмаши. Свидетели: Иштван Тот и Имре Радваньи». (Спустя несколько дней Иштван Тот попал в тюрьму на проспекте Маргит.)
Может быть, предатель Имре Радваньи? Ведь его и не арестовали. Об этом стали поговаривать многие. Дошли слухи и до ушей самого Имре Радваньи, и тогда он попросил у Яноша Вёрёша (который в то время был министром обороны Временного национального правительства) суда чести. Был созван комитет под председательством генерал-лейтенанта Пала Платти, который тщательно расследовал поведение Имре Радваньи, и вскоре выяснилось, что он совершенно невиновен и никого не предавал...
Тогда кто же?
Но вот в один прекрасный день с Запада привезли военного преступника Радо. Его передали нам американцы. Радо поместили в тюрьму Комиссии государственной безопасности, находившуюся в доме 60 по улице Андраши. Мне пришла повестка, чтобы я, как участник Сопротивления, вместе со всеми оставшимися в живых участниками движения и их женами явился в назначенный час на улицу Андраши, дом 60, к Габору Петеру. Я пошел туда. Там я встретил вдов Эндре Байчи-Жилински, Вильмоша Тарчаи, а также Кальмана Реваи, йожефа Кёваго... Габор Петер привел из камеры Эндре Радо, который... Н-да... Его едва можно было узнать. Одного глаза он лишился при попытке побега из зальцбургского лагеря. Часовой выстрелил и выбил ему глаз. Теперь глаз закрывала черная повязка, и вообще он был не в очень-то хорошей форме. Габор Петер спросил у него:
— Ну, что, Радо, вы узнаете этих людей?
— Да, — ответил тот, — это участники организации Сопротивления и вдовы казненных руководителей заговора.
— Что вы имеете им сообщить?
И тогда я в первый раз услышал фамилию Микулих. Радо спокойно рассказал, что утром 22 ноября Микулих был у него и у следователя Оренди и сообщил, что среди военных есть организация Сопротивления и что руководители ее соберутся сегодня на улице Андраши, 29... Выложил им все».
РАССКАЗ ШАНДОРА ШАРКЁЗИ: — В первый раз о событиях, приведших к началу расследования деятельности движения Сопротивления, заговорили перед народным трибуналом бывшие следователи — жандармы Норберт Оренди и Эндре Радо. Однако многие детали еще и тогда не прояснились окончательно. Полная картина, которую я вам нарисую ниже, стала известной уже после контрреволюционного мятежа.
После оккупации немцами Венгрии Центральный Комитет Партии мира, используя возможности, появившиеся в результате создания Венгерского фронта, усилил пропаганду в армии, среди солдат и офицеров. Вот основные лозунги тех дней: «Помогайте борцам национального движения Сопротивления! Снабжайте их оружием, боеприпасами, взрывчаткой, одеждой!.. Отказывайтесь идти в бой!» и так далее.
Листовка с подобными лозунгами однажды попала в руки командира роты гусар 1-го гусарского полка Каройя Федора.
Против Каройя Фодора еще 16 июня 1944 года в результате доноса было начато дело. Этого офицера обвиняли в антинемецких взглядах. 10 августа военно-полевой суд отстранил его от командования ротой.
Используя затишье на фронте, сославшись на нездоровье, Карой Фодор отправился в Будапешт, где вступил в контакт с полковником Енё Надем, одним из организаторов движения Сопротивления среди военных. От полковника он получил задание добывать оружие и боеприпасы в частях, расположенных на окраине Будапешта. В октябре Карой Фодор встретился на улице Алкоташ со своим старым знакомым капитаном-танкистом Тибором Микулихом. Они заговорили о сложном положении страны, которая оказалась на пороге катастрофы.
— Но разве есть какой-нибудь выход? — спросил тогда капитан Микулих.
— Да, есть! — решительно заявил Карой Фодор. И рассказал, что связан с несколькими офицерами генерального штаба, готовящимися бороться с нилашистами до конца.
Они разговаривали об этом недолго, после чего, взяв с приятеля слово все хранить в тайне, Фодор попросил у него телефон и дал свой.
Вскоре состоялась встреча Микулиха и Енё Надя...
Микулих пришел на квартиру полковника Енё Надя на улицу Стахли.
Енё Надь в организации был известен под псевдонимом Полковник Сюч. После непродолжительного разговора Енё Надь пригласил Микулиха на улицу Андраши, 29, где потом он должен был получить конкретное задание. «Пароль: «Билет в кино», — сказал тогда Енё Надь.
На следующий день Микулих отправился туда, но на его звонок никто не открыл. Ходил он туда еще раз, но опять безрезультатно. <...>
«Через несколько дней меня вызвали в отделение жандармерии на улице Бёсёрмени для допроса, — давал показания Тибор Микулих на суде уже после освобождения. — На допросе жандармский капитан Эндре Радо прежде всего спросил у меня номер телефона и адрес Каройя Федора, ордер на арест которого уже был выдан, а потом о том, что мне было нужно на улице Андраши, 29.
— Там действует нелегальная группа, состоящая из офицеров генерального штаба, я хотел познакомиться с ними! — ответил я.
— Это дело очень серьезное. Мы сейчас поедем в министерство обороны. Там вам надо будет еще раз сделать это заявление! — сказал Радо. <...> После этого Норберт Оренди отвез меня в главное управление жандармерии. Там это дело было поручено начальнику оперативно-сыскного отдела майору Дюле Кёнцеи и начальнику сектора этого отдела капитану Эндре Радо».
«Допрос вел Эндре Радо. Микулих сообщил, что человек под кличкой Полковник Сюч организует группы офицеров, подготавливающих вооруженное выступление. Люди собираются у него на квартире. Сказал, что и сам побывал у него. Что там происходит детальное обсуждение разного рода операций и актов саботажа. <...> В конце беседы капитан Радо поручил Микулиху продолжать встречаться с участниками движения Сопротивления и информировать жандармов о дальнейшей деятельности организации».
РАССКАЗЫВАЕТ ПАЛ АЛМАШИ: — На заседании народного суда вся эта история вновь подробно разбиралась. Мы тоже давали свидетельские показания. Радо был приговорен к смертной казни, приговор был приведен в исполнение, а прокуратура немедленно выдала ордер на розыск и арест Микулиха.
Но он как в воду канул. Его долго не могли найти. Меня вызывали по поводу этого Микулиха, кажется, даже в 1948 году. Расспрашивали, что я знаю о нем. Считалось, что он бежал в Румынию. Было установлено, что шурин Микулиха — некто Иштзан Мештер — был членом руководства нилашистской партии и что Микулих вначале обо всем проболтался, так сказать, в семейном кругу, в его присутствии... Микулих сбежал в Румынию, когда я, Реваи и Макай вернулись на родину. Он почувствовал, что земля горит у него под ногами...
ШАНДОР ШАРКЕЗИ О МИКУЛИХЕ: — Микулих попал в плен в феврале 1945 года, в мае его отпустили, и он продолжил учебу в университете, начатую прежде. Он находился в Венгрии до декабря 1945 года, после чего сбежал в Румынию.
РАССКАЗ ПАЛА АЛМАШИ: — Потом я попал в тюрьму на основе сфабрикованного обвинения и с 1950 по 1956 год был в заключении. Во времена Ракоши о военных в движении Сопротивления вообще не упоминалось... Наконец, в 1959 году, когда я работал инженером в Государственном комитете стандартов, ко мне пришел человек, показавший удостоверение госбезопасности и попросил завтра в три часа быть на улице Дьёркочи, где мне хотят задать вопросы по одному важному делу. Попросил не волноваться...
Я пришел. В комнате сотрудник госбезопасности разложил передо мной множество фотографий и попросил сказать, не узнаю ли я кого-нибудь на этих снимках. Я долго рассматривал фотокарточки, но никого из «знакомых» на них не обнаружил.
Следователь достал из пачки фотографий одну и сказал, что это некто Тибор Микулнх, что его недавно задержали в Румынии и передали нам и что он уже в тюрьме и теперь то давнее дело окончательно прояснилось. Когда я внимательно присмотрелся к изображенному на фотографии мужчине, я узнал в нем того самого типа, который 22 ноября в квартире Тарчаи давал показания Радо и его сотрудникам о каждом из нас...
Вскоре мне устроили очную ставку с этим Тибором Микулихом. Затем последовал судебный процесс, на котором в качестве свидетелей вызывали вдов Байчи-Жилииски и Вильмоша Тарчаи.
Тибора Микулиха приговорили к смертной казни через повешение. 6 октября 1960 года приговор был приведен в исполнение...
ПИСАТЕЛЬ ТИБОР ЧЕРЕШ: «К концу войны среди кадровых офицеров венгерской армии, которые представляли собой костяк вооруженных сил, сформировались четыре группы в зависимости от их взглядов.
Первая, сравнительно малочисленная, выступала за немедленный и решительный разрыв с Германией, требовала повернуть оружие против немцев (причем действовала в полном соответствии со своими убеждениями). Вторая, наиболее многочисленная, группа состояла из людей колеблющихся; они ясно видели (да и трудно было этого не понимать), что немцы привели нас к катастрофе, но эти люди рассматривали войну как битву двух сверхдержав, считая, что никакого реального влияния на ход событий они оказать не смогут (таких офицеров было очень много в осажденном Будапеште). Третья группа состояла из офицеров, которые считали, что должны до конца защищать родину, ее знамя, быть верными присяге (даже после того, как со сцены ушел престарелый адмирал{47}, считавшийся «знаменосцем»). Такие люди даже в плен сдавались только после получения приказа от вышестоящего командования. И наконец, последняя, тоже не очень многочисленная группа, которая поддерживала Салаши и бежала с ним в Австрию. О ней лучше вообще и не вспоминать. Правда, на мой взгляд, Микулих относился все-таки к третьей категории, думающей о верности какому-то мифическому знамени нации...»
ИЗ ДНЕВНИКА ПАЛА АЛМАШИ: «Первый день в тюрьме на проспекте Маргит мы провели почти в унынии. Утром к нам в камеру привели полковника Абафи, капитана полиции Аладара Дюриша. На другой день к нам попал Янош Топ, Иштван Патаки, Шандор Чера. Из нашей группы в камеру попали Миклош Балашши, Пал Немет. К моему большому удивлению, не был арестован Имре Радваньи. В субботу привезли Иштвана Тота. К счастью, многие остались на свободе. Нилашисты не смогли целиком «выявить» всю нашу сеть... В четверг и пятницу непрерывно шли допросы. Радо держался холодно, со сдержанной, нарочитой вежливостью. Конечно, все это меня сломило. Я был грязен, небрит. Только присутствие в камере друзей помогало держать себя в руках. В субботу утром я наконец попросил у Радо разрешения позвонить по телефону жене. Вскоре я узнал, что жена, Юц, была у него еще в четверг... Младший лейтенант Ловас разрешил мне поговорить с Военно-техническим управлением, с Ч., который сообщил: в четверг в тюрьму на проспект Маргит приходила Юц. Возвращаясь с допроса, я у ворот тюрьмы увидел маму и Юц. И хотя встреча наша была очень короткой, она произвела на меня сильное впечатление, очень мне помогла. Тогда же я получил первую передачу. Следующая неделя прошла в надежде, сменяющейся унынием. В среду выпустили Белезнаи. К концу недели закончили составление протоколов. В следующий понедельник было завершено расследование нашего дела жандармскими следователями, в этот же день был подписан прокурорский акт расследования, и нам сообщили, что в среду мы предстанем перед судом военного трибунала...
Слушание по нашему делу началось в три часа дня. После проверки анкетных данных нас из зала удалили, в нем остался только дядя Банди (Байчи-Жилински). Слушание его дела продолжалось отдельно до восьми часов вечера. В это время нас уже держали в общей камере, однако это была самая трудная для меня ночь. На следующее утро, приблизительно в половине одиннадцатого, дошло дело и до нас, заседание продолжалось до двух часов дня, а затем после перерыва — до половины пятого вечера. Так закончилось это цирковое представление. На следующий день осталось лишь огласить приговор...»
ИЗ ДНЕВНИКА КАЛЬМАНА РЕВАИ: «Ключники, громко бряцая ключами, направились к камерам, находящимся в разных закоулках здания, чтобы вывести обвиняемых. С жутким скрипом открывались грязные, обитые железом двери. Мы выстроились в темном коридоре, стараясь улыбкой как-то подбодрить друг друга.
У каждого из нас за спиной стоял жандармский унтер-офицер. Они были вооружены винтовками с примкнутыми штыками.
Мы двинулись в путь. Одни за другими открывались решетчатые ворота внутри коридоров. Во время перехода мы смогли переброситься друг с другом словечком-другим. Это здорово. Ничего страшного с нами не произойдет! Нас ведут наши усатые венгерские гонведы{48}... они ведь не позволят, чтобы...
И хотя процесс закрытый, зал переполнен! Что же было, если бы процесс был открытый?! Первого, кого я замечаю, это капитана жандармерии Эндре Радо, отъявленного злодея из особого отряда Национального трибунала расплаты, патологически злобного человека. Я его хорошо знаю. Ведь это он арестовал меня на квартире моего друга Вильмоша Тарчаи.
— Ты, дегенерат и полный идиот, гусарский офицер, ты тоже в «товарищи» записался? — начал он тогда допрос, не зная того, что подсказал мне, как следует защищаться. В ходе следствия я изображал этакого идиота.
В первых рядах я увидел «брата» Шютте. Присутствовал в зале и «сверхминистр» Коварц, думаю, в качестве «контролера». С удивлением и страхом я заметил среди присутствующих Чабу Семере, гусарского капитана, активного участника нашего движения. Чтобы прийти в зал суда, требовалась недюжинная смелость. Только бы его не схватили!
Во время следствия мы все руководствовались одним: надо сделать все, чтобы не арестовали остальных. И нам это удалось. Я гордился этим, даже сидя в зале суда.
Нас построили в несколько рядов. Я стоял между Вильмошем Тарчаи и Миклошем Макай в первом ряду. Мне показалось, что все выглядит чересчур театрально, и я решил: буду наблюдать за всем не как обвиняемый, а как сторонний наблюдатель.
Три часа дня. Суд идет. Прямо напротив меня занял место председатель суда — генерал-лейтенант Дюла Варгашши. Справа от него — секретарь суда Вильмош Доминич, слева — заседатель, полковник жандармерии Ласло Хайнацкёи, начальник отдела общественного порядка министерства внутренних дел нилашистского правительства.
Представителем обвинения был апатичный военный судья капитан Дюла Шимон.
Я бы не сказал, что этот ансамбль внушал нам какое-то доверие и надежды. Когда я бросал взгляд на нашу охрану, в моей душе возникало более приятное ощущение.
Выстроились в ряд и адвокаты. Их тяжкая, кропотливая работа на этом процессе была воистину сизифовым трудом.
Доминич зачитал список обвиняемых. Удивительно, но мы все оказались на месте! После этого нас всех, за исключением Эндре Байчи-Жилипски, вывели из зала и вернули в камеры».
ИЗ ДНЕВНИКА КАЛЬМАНА РЕВАИ: «Я расхаживаю по камере и прикидываю варианты. Чувствую, дело — табак. Слышу, как за стеной взад-вперед ходит Иожеф Кёваго, а в следующей камере — Вильмош Тарчаи.
На второй день суда нас одного за другим согласно обвинительному акту приводят в зал заседаний. После того как заканчивается слушание очередного дела, обвиняемый может остаться в зале и присутствовать при слушании дел его товарищей.
Байчи-Жилински среди нас уже нет. Поскольку он депутат парламента, его дело слушается отдельно. К нам просочились слухи, что ведет он себя мужественно, все берет на себя. На суде военного трибунала он выступил так, словно говорил с трибуны Государственного собрания. Эндре Байчи-Жилински категорически отверг обвинение в предательстве, выдвинутое против него.
— Я действовал как настоящий патриот. Пусть я не доживу до этого дня, но вы все будете свидетелями того, что Германия потерпит сокрушительное поражение, а это может привести к гибели венгерской нации. Помните, немцы, всегда были врагами венгров, — заявил он на суде.
Однако судьи еще верили в немецкое чудо-оружие, их невозможно было убедить ни в чем, хотя уже почти две трети нашей страны ценой огромных жертв и рек крови были освобождены, а немцы с «огромным успехом» отступали перед натиском Красной Армии.
На этом «процессе» прозвучали проникновенные исповеди, блестящие выступления адвокатов, но все это, как видно, вызывало у судей скуку: заседание было пустой формальностью, даже комедией. Министр Коварц наверняка заранее продиктовал (а может быть, даже лично сформулировал) приговоры.
Так продолжалось до вечера. В заключение прокурор потребовал сурового приговора, однако о смертной казни не упомянул. Это вселяло в нас оптимизм».
ИЗ ДНЕВНИКА ПАЛА АЛМАШИ: «С двухчасовым опозданием, в половине первого, нас привели в зал суда, где должно было состояться оглашение приговора. Я стоял в первом ряду вместе с Яношем Кишем и Енё Надем. Заседание вел майор Вильмош Доминич, председательствовал — генерал-лейтенант Варгаши, заседателем был подполковник Хайначкёи, прокурором — военный судья капитан Дюла Шимон. Доминич зачитал приговор: шестерых из нас приговорили к смертной казни через повешение. Скажу откровенно, на какое-то мгновение рассудок у меня помутился, я ничего не соображал. И с облегчением вздохнул, когда зачитали помилование. После окончания заседания мы все бросились к Кишу, Надю и Тарчаи, чтобы по-мужски попрощаться с ними. У меня обо всем сохранились довольно смутные воспоминания, помню только, как Балашши дружески пожимал мне руку. Я поблагодарил своего защитника, после чего нас повезли обратно в тюрьму. На лестнице в тюрьме мы еще раз попрощались с дядей Яношем (Кишем), который крепко пожал мне руку и сказал: «Передай матушке, я целую ей ручки».
Рассказывают, когда жена Тарчаи прощалась со своим мужем, к ней подошел жандарм-нилашист и добродушным тоном сказал:
— Тело вы сможете получить завтра в морге на улице Светенау.
А Тарчаи в это время стоял рядом со своей женой и держал ее за руку».
СВИДЕТЕЛЬСТВО СВЯЩЕННИКА ДОКТОРА ЙОЖЕФА НЕМЕТА: — 8 декабря 1944 года я получил приказ от командира корпуса Ивана Хинди присутствовать при вынесении приговора по делу Эндре Байчи-Жилински, генерал-лейтенанта Яноша Киша, Вильмоша Тарчаи и их товарищей, после чего встретиться с ними, исповедать их и отпустить грехи.
Командир корпуса предоставил в мое распоряжение свой служебный автомобиль. Меня привезли из монастыря Сион на проспект Маргит, где в здании тюрьмы судья Доминич объявил приговор. После этого я обменялся несколькими словами с приговоренными к смерти, но более обстоятельно я разговаривал с ними в камерах смертников, где исповедал и причастил их.
За три часа общения с ними у меня была возможность по-настоящему познакомиться с их духовным обликом, с их политическими взглядами, хотя лично я давно был знаком с каждым из них. Я понял, что они испытывают глубокую и искреннюю тревогу за судьбу венгерской нации. Это были мужественные люди, сложившие головы за верность идее истинного патриотизма, любви к венгерскому народу.
Первым к виселице во дворе тюрьмы я проводил Вильмоша Тарчаи; это произошло приблизительно в 14 часов 15 минут, потом — Енё Надя и, наконец, Яноша Киша, которому суждено было увидеть своих товарищей висящими на виселице.
Перед смертью Янош Киш попросил не говорить жене, что его казнили. Он сказал ей, что его переведут в тюрьму в Шопронкёхид. Он не хотел подвергать супругу тяжелейшему потрясению. Это лишний раз показывает, каким чутким был этот человек, какого тонкого душевного склада...
Енё Надя я знал лучше других приговоренных. В моем приходе в Сегеде он был церковным старостой. Я всегда ценил его за стойкость взглядов и убеждений...
Вильмош Тарчаи тоже был человеком тонкой души. Его последними словами, обращенными ко мне, были: «Прошу вас, попросите Шандора Шика, моего бывшего учителя, чтобы он позаботился о моей семье, помог им в беде. И поблагодарите его за все то, что он сделал для моего духовного и интеллектуального развития»...
После казни, когда была констатирована смерть приговоренных, я должен был произнести назидательную речь перед солдатами взвода, приводившего приказ в исполнение. Предполагалось, что я должен был им сказать, что таков удел всех предателей родины. Но, находясь в состоянии глубочайшего потрясения, я сказал: «Помолимся же за упокой души погибших братьев наших!»...