Димитрис Хадзис.

Маргарита Пардикари

Перевод дается по изданию: Хадзис Димитрис. Последние дни нашего городка. — М.: Прогресс, 1963.

Маргарите было девятнадцать лет, когда ее расстреляли немцы. Это произошло в начале лета 1944 года, незадолго до освобождения. С невероятной стойкостью эта хрупкая девушка выдержала все ужасы тюрьмы. Как стало известно, она молча перенесла пытки и, когда в свой последний час стояла перед отрядом палачей, только улыбалась горькой улыбкой Пардикарисов. Об этом рассказал священник, который присутствовал по обязанности при смертной казни и во имя владыки земного санкционировал переселение ее души к владыке небесному. Он рассказал также, что, когда солдаты вскинули винтовки, юная Маргарита махнула рукой и произнесла непонятные слова: «Спокойной ночи!» Вернее, несколько иначе: «Ну, спокойной ночи!..» Она была первой женщиной в нашем городке, которая умерла такой необычной смертью. Все женщины до нее умирали в постели или на подстилке, от болезни или от старости, во время родов или после родов, от нищеты, из-за неудачного замужества или тоски по мужу или сыну, уехавшему на чужбину. Такую смерть каждый находил вполне естественной. А женщины из семьи Пардикарисов умирали обычно от чахотки, от нервных или сердечных болезней и в большинстве случаев старыми девами. (Последняя в их роду — Маргарита — тоже умерла девственницей.)

Два года назад Маргарита окончила в Афинах «Арсакио» — привилегированный пансион, куда ее поместили по семейной традиции, когда подошло время учиться. По возвращении в родной город она была назначена учительницей и стала жить в том же старом двухэтажном доме, где все еще обитали последние отпрыски достопочтенной семьи Пардикарисов, тщательно оберегавшие свою недоступность и остатки былой знатности.

Впрочем, никто не знал, да они и сами не могли бы объяснить происхождение своего рода и был ли он вообще когда-нибудь знатным, а если и был, то когда утратил свою знатность.

Однако общественность нашего городка была вынуждена признать, что, оберегая свой престиж, Пардикарисы не совершали никаких оплошностей, не допускали никаких отступлений от традиций и не шли ни на какие уступки.

Женщины из семьи Пардикарисов причесывались по старой моде, собирая волосы на затылке в туго скрученный пучок, как его называли — «утку». И в самом деле этот пучок напоминал утиную голову. Носили, как было принято среди знати, жакеты в талию из черного бархата, воротник и полы которых до самого подола были обшиты светло-серым мехом.

Женщины Пардикари{20} никого не осуждали в глаза — это было ниже их достоинства, они лишь поджимали свои тонкие губы и этим настолько красноречиво выражали свое пренебрежение к людям, которых считали «выскочками», «грешными» или «низко павшими», что их даже побаивались. В общем Пардикарисы были для нашего городка тем же, чем священные гуси для Капитолия.

Мужчины из семьи Пардикарисов — их было трое — тоже круглый год носили черную одежду. Они никогда не заходили в кофейни, зато частенько, как это повелось исстари, посещали аптеки, нотариальные конторы и богоугодные заведения. Никто из них не работал, и это оберегало их от соприкосновения с «грязной» толпой. Они презирали все современное — людей, мысли, дела. Все трое получали какие-то ничтожные пенсии, но семья при этих жалких доходах умела держаться с безукоризненным достоинством.

Все обитатели городка по привычке считали Пардикарисов опорой общества, его традиционных порядков. Клике митрополита всегда удавалось провести кого-нибудь из членов этой семьи в состав церковного совета. И эти люди строгих нравов, с безупречной репутацией неизменно оказывались во главе богоугодных заведений в нашем городке. Решение о денежной помощи какому-нибудь бедняку почти обязательно было подписано одним из них, чаще всего «врачом» и «философом» Периклисом Пардикарисом. Он считался главой семьи и был членом церковного совета при храме святого Антония, великомученика и чудотворца. Между прочим, именно в этом храме возник сложный вопрос: кому надлежит принимать масло и другие пожертвования, которые приносили паломники, — митрополиту, священникам или прямым потомкам святого. Все единодушно признали, что Периклис Пардикорис успешно разрешил этот запутанный вопрос. За ним признавалось право не иметь никакой другой работы, никаких забот, кроме тех, которые были связаны с его высокой филантропической миссией.

Естественно, когда была арестована Маргарита, в городке поднялся переполох. Трудно было поверить, что этот избалованный ребенок, последний отпрыск семьи Пардикарисов — такое значительное лицо в движении Сопротивления. За два последних года, проведенные Маргаритой дома, она не сделала ничего такого, что выделило бы ее среди окружающих. Существо на вид хрупкое, замкнутое, бесконечно одинокое, с лицом, овеянным грустью, она, казалось, скорее сторонилась людей, чем заботилась о будущем человечества.

Многие попытались связать это событие с интригами местных группировок. Кое-кто обвинил во всем клику митрополита, а сторонники последнего тоже, в свою очередь, стали распространять по городу самые невероятные слухи.

Поведение Маргариты заставило замолчать всех. Сразу же после ареста эта хрупкая девушка заявила немцам, что она коммунистка, что ее товарищи тоже коммунисты и что любые попытки склонить ее к предательству напрасны. Родственники Маргариты, по ее словам, и не подозревали, что делалось и хранилось в подвале их дома.

Подлецы, спекулянты и городские сплетники тут же отвернулись от нее. Какое им до нее дело, если она не принадлежит к их миру! Вся эта публика отреклась от Маргариты, надеясь, что немцы еще до своего ухода успеют расстрелять и ее и других «проклятых детенышей», которых развелось слишком много. Только одно осталось неясным: как это все открылось, почему обыск начали именно с подвала дома Пардикарисов. Было совершенно ясно, что Маргариту кто-то предал. Полицейские уверенно направились прямо в подвал, где обнаружили небольшой гектограф, пачки бумаги, бутылки с типографской краской — иначе говоря, подпольную типографию. Маргарита прятала все это в старом ящике, который она прикрывала тряпьем.

Пауки свисали с потолка, короед точил деревянный ящик, моль ела брошенную старую одежду. Казалось, ничья нога не ступала в этом подвале.

И все-таки пришли именно туда. Значит, кто-то предал маленькую Маргариту?

Как и все в семье Пардикарисов, она никогда не снимала черной одежды. В черном она выросла, в черном умерла. Только в последние годы, приезжая из «Арсакио» на летние каникулы, она надевала белый пикейный воротничок, который завязывался спереди бантом. Концы банта спускались на грудь, резко выделяясь на черной материи платья. Волосы, причесанные на прямой пробор и туго скрученные сзади в пучок — чуть-чуть не «утку», — большие грустные глаза под выпуклым лбом, длинные ноги и безвкусный наряд — все это создавало впечатление неуклюжести, робости, впечатление почти комическое.

— Сопливая приехала, — злобно и насмешливо перешептывались городские девушки, с наступлением лета разгуливавшие группками по главной улице.

Она была всегда одна, держалась в стороне и от своих бывших соучениц, и от девушек, живших по соседству, — равно как от богатых, так и от бедных. Ее приезд на каникулы ставил семью в затруднительное положение. Маргарита не знала подлинной жизни этой, казалось бы, безупречной, всеми уважаемой семьи, в сущности, давно уже пришедшей в упадок, как и дом, в котором она обитала. Ведь Маргарита уехала отсюда еще девочкой, а сейчас было уже поздно открывать ей правду. Члены семьи Пардикарисов даже сами не заметили, как стремление скрыть действительность опутало ложью всю их жизнь.

Зимой, когда Маргарита находилась в «Арсакио», тетя Катерина вставала рано утром, наматывала мокрую тряпку на доску и сильно колотила по ней ножом — большим ножом, которым рубят мясо для фарша, — пусть соседки думают, что Пардикарисы опять готовят к обеду мясо. Полуголодные, они только и знали, что ругались и обливали друг друга грязью. Но Маргарита не должна была ничего этого знать. С приходом весны они начинали тревожно думать о приближении лета, когда приедет «ребенок». Где достать деньги, откуда взять для нее одежду, комнату, постель? Периклис был убежден, что у Катерины — его старшей сестры — припрятано золото. Это она должна дать деньги на «ребенка», дать сейчас же и именно ему, чтобы он был спокоен.

— Все, все вы сожрали! — в неистовстве кричала Катерина. — Проклятое племя! — И высоко, насколько ей позволял горб, вздымала руки, повторяя проклятие.

Стоило кому-нибудь заговорить с ней о деньгах или золоте, как слезы ручьем начинали течь из ее глаз. Ее муж — его звали Канавос — возвратился когда-то из Румынии с целым мешком золотых лир — именно с мешком, а не мешочком. Пардикарисы накинулись на Канавоса с прожорливостью гусениц. Канавос сначала удивился — он еще не потерял совесть, — а потом впал в уныние; и однажды, распахнув окно, выбросил золотые на улицу, чтобы только избавиться от попрошайничества, ссор и дрязг. Там их мгновенно подобрали бедняки.

— Сожрали человека! И какого человека — огромного, точно платан! А теперь требуют денег у несчастной вдовы... Сами сделали сиротой да еще...

«Врача» и «философа» Периклиса мало трогали эти обвинения — дело прошлое, да и преувеличено все, — и он переводил разговор на настоящее, не уставая напоминать Катерине, что она сидит на его шее и будет, наверно, сидеть до тех пор, пока бог не сжалится над ним и не приберет ее.

— Врешь, все врешь! — яростно возражала возмущенная Катерина. — Это ты живешь на мои деньги, на мое пособие, сам ходишь его получать! Не смей больше ходить!

— Тс-с-с, — испуганно озирался Периклис, он боялся, что кто-нибудь их услышит.

И не без основания... Глазным источником его доходов была благотворительность. Каждый раз, когда распределялись пособия бедным, он клал в карман кругленькую сумму. Конечно, не для себя — боже упаси! — а для своей сестры Катерины, которая была вдовой, для племянницы Фотини, бедной старой девы, для Антигоны, матери Маргариты, — ей ведь тоже полагалось пособие... Расписки на эти суммы не давались — вспомоществования такие благородным особам были личной компетенцией его преосвященства, В благодарность Периклис Пардикарис подписывал дутые счета, которые ему подавали священнослужители.

Катерина все это знала и, чтобы заставить Периклиса замолчать, требовала свою долю. Вскоре и Антигона, мать Маргариты, вступала в спор. Стефанос, у которого была парализована рука, искусно подливал масла в огонь, еще сильнее разжигая их ярость, а его дочь Фотини, старая дева, как всегда, начинала хныкать по поводу бесчувственности родственников к. девушкам, то есть к ней и к Маргарите. Единственный, кто не принимал участия в этих спорах, был Василис. Непостижимым, таинственным образом он, не имея ни гроша, умудрялся всегда быть пьяным.

Предлогом для всех этих дрязг, всей этой лжи, пропитавшей жизнь семьи Пардикарисов, служила Маргарита. Ибо жизнь Маргариты, ее благополучие были их жизнью, их заботой — всех вместе и каждого в отдельности. Судьба Маргариты была тем моральным оправданием, которое позволяло в течение зимы ругать, оплевывать и проклинать друг друга.

Летом; с приездом Маргариты, война разгоралась с новой силой, но велась она бесшумно, втайне, чтобы «ребенок» ничего не слышал, ничего не видел, ничего не смог заподозрить. Маргарита не могла выйти на улицу одна, всегда кто-нибудь сопровождал ее — мало ли что она там услышит. Да и дома чуть она только шевельнется, ненадолго скроется с глаз, займется чем-нибудь необычным, как это вызывало испуг, беспокойство. Она часто замечала, как домашние при ее появлении внезапно прекращали разговор, явно что-то скрывая от нее, и тут же растягивали губы в блаженной улыбке. Маргарита задыхалась в этой атмосфере лжи, окружавшей ее каждое лето с первого дня приезда. Она ни к кому не заходила в комнату, не показывалась на кухне, не расхаживала по дому, ни о чем не спрашивала и только улыбалась всем, как это было принято в доме. Чаще всего она запиралась, у себя в комнате, не плакала, не читала, а садилась на стул у окна и смотрела на улицу. Все лето прохожие и соседи видели в окне старого дома Пардикарисов бесцветное девичье лицо.

Наступал вечер, тяжелый и гнетущий для всего дома, как завершение трудного и бесплодного дня — еще одного дня.

— Она уже легла?

— Да...

Все успокаивались и, перед тем как отправиться спать, один за другим заходили к Маргарите.

— Спокойной ночи, — приоткрыв дверь, произносил покровительственным тоном дядя Периклис.

— Спокойной ночи, — отвечала она.

— Спокойной ночи, Маргарита, — говорил, немножко заикаясь, дядя Василис.

— Спокойной ночи, дядя.

— И не читай перед сном... Твои глаза... Вообще не надо читать.

— Вообще не читать?

— Только астрономию.

— Астрономию?

— Спокойной ночи, золотая моя, благословенное дитя мое, — слышалось спустя минуту — в дверях стояла, раскачиваясь всем телом, тетя Катерина.

— Спокойной ночи, тетя.

— Спокойной ночи, — говорил и дядя Стефанос с парализованной рукой. Он всегда смотрел ей прямо в глаза, словно пытаясь прочитать в них что-то скрытое.

— Спокойной ночи, — отвечала Маргарита и ему и ждала, кто еще появится.

— Спокойной ночи, моя Маргарита, — говорила наконец мать повелительным тоном.

— Ах, спокойной ночи, — повторяла Маргарита и считала, все ли прошли. Потом она гасила лампу и лежала в темноте с открытыми глазами. Наконец горькая усмешка трогала ее губы.

— Ну, спокойной ночи, — шептала она и отбрасывала еще один день из оставшихся до ее возвращения в «Арсакио».

Но и там, в «Арсакио», она была одинокой и грустной, с теми же широко открытыми, жаждущими, лихорадочно горящими глазами.

Она привыкла быть сдержанной и молчаливой. Все знали, что она никогда не раздражается, не упрямится, все беспрекословно выполняет. Но никогда она не принимала участия в играх. Только в редких случаях, когда девушки поднимали в спальне визг и начинали бросаться подушками, она, заложив руки за голову, вдруг прикрикивала на них: «Ну, спокойной ночи!..» Это была ее шутка, ее единственная острота, и девушки, услышав эти слова, всегда смеялись. Поднимался еще больший гам, пока не появлялась наставница, не гасила свет и, в свою очередь, не говорила: «Ну, спокойной ночи!» Все стихало. А Маргарита, заложив руки за голову, долго лежала в темноте с широко открытыми глазами.

Когда она окончила школу и вернулась домой, для нее очень быстро все стало ясным. Родным ничего не надо было ей объяснять. Она ничему не удивлялась, ни о чем не спрашивала, будто давным-давно все знала.

Пардикарисы накинулись на ее маленький заработок, единственный прочный доход в семье. Она даже не пыталась противиться. Все отдавала им — только так она и могла поступать. И, несмотря на это, она стала причиной еще больших раздоров. Колесо жизни в семье опять завертелось вокруг нее, но уже в обратную сторону. Теперь все требовали расплаты за их истерическую любовь к ней. Ее мать первой предъявила свою претензию — все деньги отдавать ей и только ей, чтобы они могли жить вдвоем и копить Маргарите на приданое. Дядя Периклис, возмущенный корыстолюбием своей невестки, запротестовал, заявив, что он, как глава семьи, является опекуном Маргариты. Тем более что отец Маргариты завещал ему перед смертью заботу о дочери.

Тогда тетя Катерина сказала, что она не имеет никаких претензий к «ребенку», но раз ее брат и эта ядовитая змея — ее невестка — хотят сожрать заработок Маргариты, то пусть они — именно они, а не «ребенок» — заплатят ей за три золотых кольца, которые она продала, чтобы дать образование Маргарите.

Двоюродная сестра Маргариты, Фотини, ныла день и ночь, жалуясь на бессердечие родных. Она каждый вечер приходила в комнату к Маргарите и лила слезы до тех пор, пока Маргарита не начинала плакать вместе с ней. Отец Фотини, дядя Стефанос, с парализованной рукой, был единственным, кто ничего не требовал от Маргариты. Он предпочитал попросту опустошать иногда сумочку племянницы, обставляя «операцию» так, что заподозрить в краже можно было любого, но его алиби было несомненным, после чего с удовлетворением наблюдал за разгоравшейся по этому поводу ссорой. Что же касается дяди Василиса, мудрого «астронома», то он однажды изъявил желание поговорить с Маргаритой с глазу на глаз. Он по-отцовски объяснил ей, что не имеет никаких разногласий с семьей, что у него нет никаких претензий к ней, что он вообще ничем не связан с земным миром и нет у него никаких других потребностей, кроме духовных, единственное, что ему нужно, это ежедневно стаканчик ракии — пустяк, на который она могла бы давать ему, не поднимая шума. Тогда он, бедняга, наконец избавился бы от этого мерзавца! (Он имел в виду могильщика, с которым он по ночам выкапывал мертвецов и раздевал их.) Он водит его за нос, обманывает и почти ничего не дает — даже на ракию не хватает. Но это, мол, большая тайна, которую он открыл ей только потому, что очень любит ее... Все то, что вкладывали семнадцатилетние девушки из пансиона в понятие «дом», — родственные отношения, чувство любви и привязанности, забота друг о друге — рушилось на глазах у Маргариты.

Она узнала правду об отце, в уважении к величию и мудрости которого воспитывала ее мать. Фармацевт Григорис Пардикарис был самым отвратительным гомосексуалистом в городе. Их было немало среди священников, членов церковных советов, владельцев магазинов и других добродетельных и достопочтенных граждан. В последние годы он настолько погряз в своем пороке, что пришлось запереть его дома, а аптеку закрыть.

Говорили, что небезызвестный Какавос, муж тети Катерины, «мешок с деньгами», убил в Румынии человека. Может быть, он и не убивал, но дома, во всяком случае, его обвиняли в этом. В его отсутствие тетя Катерина опорочила себя связью с молодым турком. Может быть, и этого не было, но в часы наибольшего раздражения Пардикарисы напоминали ей об этом грехе. Дядя Периклис считал, что в масле, приносимом на алтарь святого, есть и его доля, и поэтому таскал масло домой. Дядя Стефанос заразился еще при жизни жены у самых грязных проституток. Не менее ужасные пороки приписывались и Фотини. Дядя Василис, пожалуй, был бы лучше всех — у него вообще было доброе сердце, — если бы он не так сильно ненавидел могильщика и не так сильно любил «астрономию» и ракию. Выходило, что добродетельная семья Пардикарисов вся погрязла в пороках. Маргарита узнала о кражах в соборе, в муниципалитете и о царящих повсюду подлостях. Церковь, правосудие, власть, знатность — все это рушилось в её глазах, рушился весь этот мир, который она знала и детищем которого была.

Первое время она часто и подолгу плакала — каждый день, каждую ночь. То в школе — тайно от всех, то дома — вместе со всеми после очередной семейной ссоры, а чаще всего ночью — в полном одиночестве. В такие минуты она думала, что и ей не уйти от общей судьбы Пардикарисов — болезней, сумасшествия, лжи. Даже на невзгоды простых людей она не имела права. Стиснув зубы, она должна была жить, как и все в ее семье, следуя традиционному порядку, который рушился на ее глазах. Иначе поступать она не могла: оторвись она от этих бессмысленных устоев, и весь их провинциальный городок осудил бы ее. Поэтому она жила так, что никто не мог заметить в ней ничего выделяющего ее среди других Пардикарисов.

Постепенно, день за днем, ночь за ночью, одолеваемая мыслями, обливаясь слезами, она пришла к выводу: у всех есть что-то в жизни — радость, любовь, надежда, мечта, а она не имеет ничего, значит, в мире нет более несчастного существа, чем она. Как человек — слабая, как женщина — непривлекательная, не отличающаяся особым умом или талантом, нерешительная, бесконечно одинокая в этом мире, хоть и связанная с семьей тысячами нитей, которые — так ей казалось — она не сможет разорвать. Такова уж, видно, судьба, и ничего с этим не поделаешь, от нее не уйдешь, не обманешь, не подсластишь — ничего не изменишь. Надо прямо смотреть правде в глаза.

Значит — полная безысходность... В осознании своего положения искала она смысл своего существования. Ее сердце наполнилось гордостью оттого, что она смогла прямо посмотреть правде в глаза с «бесстрашной гордыней безграничного сиротства», как сказал один поэт.

Вокруг бушевала страшная война. Люди голодали, мерзли, почти в каждой семье оплакивали потерю близких — каждый день смерть уносила кого-то. Весь мир поразило это бедствие. Маргарита сначала с каким-то удивлением смотрела на происходящее. Она замечала, что у людей с их слезами, болью, страданиями есть много общего с ней. Это ее встревожило. Она испугалась, что они вторгнутся в святая святых ее одиночества. Она не хотела этой близости, не хотела, чтобы они стали ее товарищами по несчастью. Она со своей болью и своей судьбой хотела отгородиться от людей, считая их несчастья временными, преходящими.

Она хотела быть одна, как прежде. Ничего не бояться и ни на что не надеяться, как прежде. Но разбушевавшаяся стихия горя и разрушения захлестывала ее все сильнее и сильнее.

Каждый день в школе из детских уст до нее доносились отзвуки страшных вестей. Родителей и старших братьев некоторых из ее учеников уже унесла война: кто-то умер от голода, кто-то был убит в бою, кого-то расстреляли немцы, кого-то бросили в концлагерь, кто-то просто исчез — ушел, видно, в горы. Дети доверяли Маргарите, им хотелось с ней поделиться, ей говорили все. «Это рассказывал отец, Маргарита... Только никому не говори...» Она была маленького роста, и никто из них не называл ее «госпожа учительница», а просто «Маргарита».

Они рассказывали ей о лишениях в семье, о том, как они голодают, жаловались, что нет топлива; рассказывали о зверствах гитлеровцев — кого они убили, кого арестовали; говорили о бессердечных людях — мошенниках и спекулянтах, припрятывающих продовольствие и обогащающихся; по-своему рассказывали о том, что богачи и влиятельные лица не сидят сложа руки на незыблемом троне традиций, а сотрудничают с гитлеровцами и — кто открыто, а кто тайно руками гитлеровцев — наносят удары народу. «Убивайте их побольше!» — каждый день призывал в своей газете «Горн» Апостолос Дервис. Жена Дервиса Антигона, предпочитавшая откормленных немцев захудалым местным властителям, рьяно поддерживала его. Известный капитан Льяратос, взбешенный тем, что чернь посмела поднять голову, возглавил «батальоны безопасности» в городе и стал постоянным посетителем немецкой комендатуры.

Дети знали все новости о партизанах, скрывающихся в горах, знали все песни Сопротивления. Они жили общей надеждой всего народа на лучшую жизнь после войны.

Маргарита слушала их с горькой улыбкой, а если дети были очень напуганы, она рассказывала им что-нибудь ободряющее, стараясь рассеять их страх. Если кто-нибудь из них был особенно печален, Маргарита обнимала его, прижимала к себе, утешала, чувствуя биение маленького сердечка рядом со своим сердцем. Если же они радовались и громко смеялись над неудачами немцев, она радовалась вместе с ними.

И наступил день, когда она сказала им, что разделяет надежды всех людей, что верит в скорое окончание войны, в то, что немцы будут разбиты и навсегда изгнаны из их страны, и вот тогда...

В тот день она вернулась очень взволнованная. В маленькой комнатке, единственной свидетельнице ее страданий, она сидела, сжав руки, и впервые раздумывала о страданиях всех людей — в прошлом и в настоящем — во всех уголках мира. Она думала и о том, как расцветающая надежда на лучшую жизнь в будущем рождает в людях стремление бороться за это будущее. А что, если в этой огромной надежде всех людей есть и ее маленькая частица?.. Ерунда... Но она уже не могла отделаться от этой мысли.

Двор дома Пардикарисов граничил с двором Стурнасов — простых людей, перебивающихся поденной работой, которых Пардикарисы удостаивали не большим, чем «добрый день». Глава семьи был сапожником, он умер несколько лет назад. Мать, чтобы вырастить двух сирот, занялась поденной работой, но вскоре тоже умерла. Их дочь Ангеликула была сверстницей Маргариты. Они вместе ходили в начальную школу, но, когда Маргарита поступила в «Арсакио», ей запретили встречаться с Ангеликулой.

Каменная стена, разделявшая дворы, обвалилась, и куры Стурнасов разгуливали по двору Пардикарисов. Ангеликула часто перепрыгивала через развалины, будто бы для того, чтобы выгнать кур, но ей просто хотелось встретиться с Маргаритой. Завидев Ангеликулу из окна, Маргарита тотчас спускалась во двор и бежала к ней, раскинув руки.

— Маргарита! — тут же слышался голос из дома — кто-то опять подстерег ее.

— Что? — Руки ее бессильно опускались, и полный горечи взгляд обращался к Ангеликуле.

— Поднимись на минутку наверх, моя золотая...

— Завтра, Ангеликула, хорошо?

— Завтра, — грустно соглашалась Ангеликула. Так бывало каждое лето...

Возвращаясь как-то из школы после окончания занятий, Маргарита пошла прямо к Ангеликуле. Сердце ее громко стучало. Минуту она в нерешительности постояла у двери, потом постучала. Никто не открывал. Опустив голову, она направилась домой.

Несколько ночей перед этим она мучительно раздумывала, почему именно теперь она хочет пойти к Ангеликуле, что ей скажет, как встретит ее Ангеликула, что ответит и что будет потом. В мыслях ее это событие принимало огромные размеры. Это было не только первым шагом к людям, в этом было еще что-то более значительное.

Брат Ангеликулы, Николас Стурнас, был одним из первых коммунистов в городе и все последние годы находился сначала в ссылке, а потом в концлагере. Маргарита знала об этом. И все же решила пойти к ним.

Но никто не открыл ей дверь... Она пошла и на следующий день. Опять закрыто. Нет там никого или просто Ангеликула увидела ее и не захотела открыть? И снова Маргарита почувствовала безнадежность. Она ожидала, что вслед за этим наступит прежняя пустота и безразличие, но это не случилось, и Маргарита испугалась. Беспорядочные мысли о полуразвалившейся стене, разделявшей дворы, о двери, которую ей не открыли, об Ангеликуле, которая не хочет больше её видеть, о коммунисте Николасе, о страданиях людей и их великой надежде не давали ей покоя. Теперь ей было еще тяжелее — она снова одинока, но без прежнего спокойного безразличия к окружающему...

Однажды, придя из школы, она поднялась к себе в комнату, бросила портфель и села у окна, дожидаясь темноты. Когда все в доме улеглись, она спустилась во двор. Лил дождь. Она перепрыгнула через стену и очутилась во дворе у Стурнасов. Слабый красноватый огонек мерцал в одном из окон. Она стояла под дождем и смотрела на него... Все это было похоже на сон... Она постучала пальцем по стеклу.

— Ты пришла? — открыв дверь и обняв Маргариту, спросила Ангеликуле, будто давно уже ожидала ее.

Постепенно, вечер за вечером, к ним возвращалась прежняя детская привязанность. В маленькой комнатке с красноватым светом они снова привыкали друг к другу. Каждый вечер после уроков Маргарита, прошмыгнув мимо своего дома, оказывалась у Ангеликулы. Разговор шел о тех же новостях, которые дети приносили в школу: о войне, о положении на фронтах, о России, о великом подъеме народов, Николас всегда незримо присутствовал при их беседах. Ангеликула с жаром рассказывала обо всем. Маргарита же с неутолимой жаждой впитывала в себя новости и иногда засиживалась у подруги до поздней ночи.

— Не ходи улицей, — говорила Ангеликула, — в последнее время полиция стала интересоваться нашим домом.

Она провожала Маргариту до стены, и та перепрыгивала через развалины.

А когда Николас после ухода итальянцев бежал из концлагеря, вернулся в город и стал жить на нелегальном положении, Ангеликула раскрыла Маргарите эту тайну. В эту весну 1944 года они уже не имели секретов друг от друга.

— Знаешь, я сказала Николасу...

— О чем?

— О тебе...

— Обо мне?

— Да... Я сказала ему... — И, запнувшись, Ангеликула посмотрела на нее своими добрыми, честными глазами. — Я сказала ему, что ты — наша.

Маргарита прижалась к ней и взяла ее за руку.

— Да... Да, да! — с замиранием сердца быстро проговорила она и, спрятав лицо на груди Ангеликулы, заплакала.

В бесконечных сновидениях этой ночи миллионы людей окружали и окликали ее, людей плачущих, стонущих, падающих и поднимающихся и людей смеющихся; преследования сменялись спасением, и все это происходило в каких-то неведомых местах, то мрачных, залитых кровью, то светлых и прекрасных. Николас то появлялся среди этих людей, то исчезал. Вдруг он пристально посмотрел на нее и спросил: «Это ты, Маргарита?» — «Да». — «Ты наша?» — «Разве Ангеликула не говорила тебе?» Он взял ее за руку, и они затерялись среди людей, так же крепко державшихся за руки...

Маргарита не видела Николаса много лет. Она помнила его еще мальчиком с большой стриженой головой, босого, с горбушкой хлеба в руках. Утром она проснулась с ощущением, что держит в своих ладонях его голову. Полуодетая, она вскочила с постели и, сама не зная почему, подбежала к зеркалу. Может быть, она не так уж некрасива?

В этот весенний день Маргарита была необычно возбуждена, но все же какая-то робость сжимала ее сердце. Значит, это большое дело — быть «нашей»?

— Ну, что сказал Николас, Ангеликула? — спросила она вечером.

— Мы говорили о тебе... Николас уходит в горы, и я должна уйти вместе с ним. Он сказал, что, если ты хочешь, мы можем взять и тебя с собой...

— Нет, — быстро, словно приготовив ответ заранее, сказала Маргарита. — Я останусь здесь... — К горлу у нее подступил комок, она стиснула зубы, нахмурила брови и как-то потемнела вся, затем повторила: — Нет, я останусь здесь. Меня ни в чем не подозревают. Я могу многое сделать. Ты скажи ему, пусть он мне оставит... — Она не назвала, что именно.

Ангеликула обняла ее и заплакала. Маргарита сдержала слезы.

Ночью они вдвоем перетащили в подвал к Маргарите гектограф. А однажды вечером Ангеликула позвала Маргариту к себе во двор. Рядом с ней стоял большеголовый человек. Маргарита почувствовала, как ее хрупкую дрожащую кисть сжала крепко, до боли, большая теплая рука. А он увидел только огромные глаза, сверкающие в темноте.

— Всего хорошего, Маргарита. Она молчала.

— Когда мы вернемся, Маргарита...

Разве можно выразить словами то, что чувствуешь в такую минуту!

— Теперь мне больше ничего не надо...

Он отпустил ее руку и обнял за плечи. Ей стало досадно, что она такая маленькая: она выпрямилась, спорно хотела стать выше, протянула руки, которые уже es дрожали, и погладила его по голове. Николас притянул ее к себе и поцеловал. Ангеликула стояла поодаль, смотрела на них и тихо плакала.

— Будь здорова, товарищ Маргарита.

— Будь здоров, Николас, мой Николас... До свидания, Аигеликула.

Связной, совсем еще мальчик, ждет в условленный вечер за развалинами стены и передает ей восковку.

К шести призракам, которые бродят днем по дому Пардикарисов, теперь прибавился еще один — он бродит по ночам. Маленький гектограф работает бесшумно. Слышится только шелест бумаги. И этого шелеста совершенно достаточно, чтобы в сердце Маргариты звучал голос: «Будь здорова, Маргарита... товарищ Маргарита».

По-хозяйски готовит она аккуратный сверток, который передаст завтра вечером связному там, у развалин стены. Улыбающийся мальчик подмигивает ей и говорит только:

— Все в порядке, Маргарита.

— Завтра вечером.

— В семь?

— Нет, приходи а половине восьмого.

— Приду не я, а Старик. Он будет на углу возле школы.

Вскоре после очередного припадка истерии умерла от разрыва сердца Фотини, двоюродная сестра Маргариты, а дядю Стефаноса хватил апоплексический удар. Это было время, когда весь мир восхищался победами России и ждал близкого конца войны. В семье возникли новые заботы: наследство Фотини и болезнь дяди Стефаноса. Ссоры достигли опять своей высшей точки, несмотря на то, что наследства, собственно, не было, а дяде Стефаносу не так уж много требовалось. После долгих перебранок было решено, что наследство должна получить Маргарита, а ее мать будет заботиться о дяде Стефаносе. Маргарита не возражала. Казалось, что теперь все успокоилось, но вдруг новое происшествие взбудоражило семью. Тетя Катерина обнаружила, что из сундука Фотини исчезли две подушки, льняная скатерть и фарфоровая ваза. Со страшными проклятиями она требовала, чтобы украденные вещи были возвращены «во имя ребенка». Все отрицали свою причастность к краже. Дядя Стефанос, прикованный к постели, оставался вне подозрений. Брань и стенания перемежались с самыми страшными проклятьями. Виновника так и не нашли, и все постепенно стали успокаиваться. Но тут прикованный к постели Стефанос тайно, как на исповеди, рассказал, что — в этом он абсолютно уверен — вещи украдены кем-то из домашних уже после смерти Фотини, так как незадолго до смерти она все это ему показывала. Если хотят знать его мнение, то он сильно подозревает Василиса.

Катерина тут же призвала к ответу Василиса.

— Зачем мне красть подушки? — спокойно сказал «астроном». — Мне нужно только немного ракии. Маргарита дает мне на это.

— Она дает тебе деньги?

— Конечно, — гордо ответил он. — Хорошая девочка.

— Хорошая... А где она берет?

— Не знаю. Наверно, ей дает кто-то...

Тогда Катерина тайно стала обыскивать дом. Сначала она обследовала комнату Антигоны. Ничего. Затем комнату Периклиса. Опять ничего. Пересмотрела еще раз сундук Фотини — может быть, она ошиблась? Нет. Дважды перевернула все в комнате Василиса — и там нет.

— Здесь, здесь в доме, я тебе говорю! — настаивал Стефанос.

Тогда она вспомнила о люке, ведущем на чердак, откуда рабочие вылезали на крышу. Катерина взяла лестницу и полезла на чердак. Она чуть не убилась, вся исцарапалась, но ничего не нашла — пришлось только прятать израненные руки, чтобы никто ни о чем не догадывался. Каждый день, с утра до вечера, она обходила все комнаты, заглядывала под кровати, рылась в постелях, под лестницами и в чуланах, где были сложены одеяла и старая одежда, перерывала весь дом.

Когда однажды она наткнулась в подвале на ящик с гектографом, то пришла в замешательство. Такой вещи она никогда не видела и не знала, что это такое. Она была уверена только в одном — раньше этой вещи в доме не было. Чье же это? А бутылка? Открыв одну из них, она испачкала руки краской.

— Странно!..

Катерина развязала пакеты. Чистая бумага. А это что? В руках она держала восковку. Маргарита получила ее накануне и ночью должна была печатать. В подвале было темно. Катерина взяла восковку, аккуратно положила все остальное на прежнее место и поднялась наверх. Она заперлась в своей комнате, надела очки и стала читать. С первых же фраз все стало ясно: хвалят союзников, ругают немцев. Она остановилась, стараясь понять, как это могло к ним попасть, и не находила ответа. Вдруг ее как будто осенило. «Не знаю... Наверно, ей дает кто-то...» Дает?.. Это Периклис.

Она сунула восковку за пазуху и побежала искать Периклиса. Найдя брата, она привела его к себе и заперла дверь.

— Где фунты?

— Какие фунты? — утомленно произнес тот. — И для этого ты притащила меня сюда?

— Брось, Периклис. Где фунты, я спрашиваю?

— Ты что, с ума сошла? О каких фунтах ты говоришь?

— Об английских, и ты это знаешь.

Периклис встал, покачал головой и хотел было уйти, но Катерина схватила его за руку.

— Периклис, я все знаю, я видела собственными глазами.

Периклис пожал плечами — совсем спятила, бедняга. Тогда она вытащила восковку и поднесла к его глазам:

— А за это не англичане платят? Скрываете от меня, а сами наживаетесь! Василис рассказал мне. От пьяного все можно узнать.

Периклис взял восковку, надел очки и стал читать. Потом поднял голову и посмотрел на сестру.

— Что это такое, Катерина?

— Будешь уверять, что это не твоя работа?

— Ничего не понимаю, — сказал он и принялся читать дальше. Катерину озадачило его поведение.

— Ты и вправду ничего не знаешь?

— Нет, говорю тебе. Где ты это нашла?

— Пойдем.

Вместе они спустились в подвал. Он внимательно осмотрел все и растерянно сказал:

— Нет, нет, Катерина, это не фунты.

— Но что же это?

— Страшная вещь, очень страшная. Никому не говори ни слова.

— Что ты будешь делать?

— Только никому ни слова, слышишь?

Он выглядел таким испуганным, что и ей стало страшно.

— Хорошо, не скажу.

Периклис забрал восковку, свернул ее и отправился в особняк митрополита. Через священника, исполняющего обязанности секретаря, он попросил принять его. По личному делу. С глазу на глаз.

Периклис вошел в кабинет, сел, покосился на дверь и протянул восковку его преосвященству. Тот прочел первые строчки и поднял глаза.

— Гм... Да... — безразлично проронил он. — Это дела коммунистов, это они печатают. Где ты нашел?

— Вы правы... коммунистов, ваше преосвященство.

— Ну и что же? Они каждый день выпускают такие штуки.

— Каждый день?

— Что с тобой, Периклис? Какое отношение это имеет к тебе?

— Вы знаете, где их печатают, ваше преосвященство?

— Этого пока никто не знает, никак не могут разыскать.

— Значит, каждый день, ваше преосвященство?.. А я знаю, где это печатают.

Митрополит сдвинул брови и внимательно посмотрел на Периклиса.

— Это очень занятно. Откуда ты можешь знать?

— Ваше преосвященство, ваше преосвященство, это печатают в моем доме.

Святой отец рассмеялся.

— Наш Периклис Пардикарис сошел с ума...

К сожалению, нет... Он не сошел с ума... И Периклис рассказал обо всем: о подушках, о Стефаносе, о пьянице Василисе, о Катерине, о Маргарите, и по мере того, как он рассказывал, лицо его преосвященства становилось все более сумрачным.

— Оставь мне это и не беспокойся. Только не говори никому. Ни слова, — сказал в заключение митрополит.

Периклис ушел успокоенный, а его преосвященство не на шутку разволновался. Это дело может дорого обойтись ему. Пардикарисы поддерживают его, митрополита, но попробуй объясни это немцам.

В тот же день, во время обеда, он вызвал к себе начальника полиции «по важному делу, касающемуся интересов нации». Он решил, сказал митрополит, доверить ему лично это дело. По его мнению, не стоит поднимать шума. Маргарита, конечно, сообщит им имена коммунистов, но об этом можно и не упоминать, а представить все как заслугу полиции, обнаружившей подпольщиков. Начальник полиции был полностью согласен, дал слово действовать тихо и осторожно и почтительно поцеловал руку его преосвященству. Оставшись один, начальник полиции еще раз все как следует продумал. Она назовет ему имена, а немцам он предпочитал преподнести это как личную свою заслугу. Подумать только, куда они спрятали гектограф!..

Вечером Маргарита не вернулась домой. Периклис и Катерина уже раскрыли всем свой секрет. И снова начались семейные дрязги. Никому из них и в голову не приходило, что они предали своего «ребенка».

Утром стало известно, что из греческой полиции Маргариту перевели в гестапо. В тот же вечер разнеслась весть о том, что ее пытали, но она ничего не сказала. Нить следствия начиналась с нее и обрывалась на ней. Его преосвященство был позорно скомпрометирован в глазах немцев. Начальник полиции ругал себя за свою оплошность — зачем он поверил митрополиту, зачем поспешил арестовать ее, а не проследил за ней, за этой ядовитой змеей, за этим чудовищем.

Только теперь Пардикарисы поняли, что они сами отдали в руки немцев Маргариту. Убийство собственного «ребенка» венчало деяния их жизни.

Вскоре умер дядя Стефанос. В его постели нашлись подушки и скатерть. Вазу он спрятал в матрац, и она превратилась в черепки. За ним вскоре перешли в другой мир Катерина, Антигона и Периклис. Последним умер Василис; некоторое время он еще шатался по кабачкам, браня могильщика, немцев и его преосвященство и оплакивал Маргариту.

Для Маргариты все кончилось очень быстро — пытки, следствие, суд. И говорят, что с ее уст все время не сходила улыбка, а в глазах появился какой-то свет, делавший их еще больше, еще красивее... Твои глаза были прекрасными, Маргарита!.. В последнюю минуту, стоя перед взводом солдат, она обратила взор к городу, еще окутанному предутренней мглой. Гнилой мир слабоумных истериков, выродков, хищников рушился. Тот мир, который породил ее. И горькая улыбка Пардикарисов снова показалась на ее губах. Она сделала неопределенный жест рукой, как бы отстраняя видение.

— Ну, спокойной ночи!

— Пли!

За вершинами Пинда поднимается солнце... Скоро рассвет. Николас, Ангеликула, молодость мира! К вам обращен последний трепет жизни, последняя мысль девушки, падающей с простреленной головой:

«Созидайте новый прекрасный мир!»