Пулеметчик
«Я представлял, что это тяжело, но не настолько. Одно дело, когда такое видишь в кино, и другое — когда, как сейчас, знаешь, что в любой момент у тебя может кончиться лента с патронами. Горацио ранили, когда он пытался укрыться за стволом уверо{32}. Мангровые деревья такие колючие, что напоминают подушку для булавок, к тому же я лежу животом на кривом мангровом корне, который мне мешает хорошо закрепиться. Вот это, должно быть, стреляет крупнокалиберный пулемет. Прямо корчует мангровые заросли! Если Горацио ранили из такого пулемета — плохи дела. Эти идиоты все время пускают сигнальные ракеты, и кажется, что идет гулянье и жгут бенгальские огни, но никого не видно».
...»И на войну солдат отправляется не умирать. На войну солдат идет, чтобы жить, а чтобы жить, необходимо убивать...» — сказал старший лейтенант, прежде чем дать приказ к погрузке. Они поднимались на борт по порядку, рассаживаясь в линию вдоль проходов, как люди, знающие толк в морских делах. Задание было опасным: нужно было углубиться в район островков и вести наблюдение за возможным передвижением врага. Люди оберегали винтовки, как дети — новые игрушки. Позади оставалась прибрежная полоса. Южный берег был уже отчетливо виден. Две встретившиеся стаи чаек что-то прокричали одна другой. Человек потянулся, стараясь размять занемевшее тело, и стал думать о своем народе...
«С каждым разом я все ближе слышу этот проклятый пулемет, огонь которого разносит дерево в щепки. Горацио, кажется, мертв или тяжело ранен. Старший лейтенант окликал его три раза, но он не отвечает. Может быть, он не слышит окликов из-за пулеметной трескотни? Отсюда я вижу только его берет. Теперь летят самолеты. Это уже безобразие. Может быть, это наши? Они сбрасывают что-то, напоминающее медуз во время шторма. Парашюты! Это парашюты «гусанос», наши ведь не прыгают с парашютами. Ну что же, только приземлитесь, я вам задам жару! Старший лейтенант что-то кричит, но я его не слышу. Вон подползают трое «пятнистых». Мне так хочется дать по ним хорошую очередь, но, так как я не уверен, что не промахнусь, я выжидаю. Похоже, они собираются добить Горацио. Они тянут его к себе, и теперь я вижу его полностью. У него вся рубашка красная. Получайте же, сукины дети! Кажется, я достал одного. Старший лейтенант говорит что-то непонятное. Сейчас главное — прижать этих мерзавцев к земле. Когда строчат такие пулеметы, как мой, не каждый сунется!»
Островки были покрыты редкой и чахлой растительностью, как обычно на юге. Люди смотрели на однообразный пейзаж, а там, вдали, с наветренного борта, виднелись огни. Не Сьенфуэгос ли это? Туча москитов измучила людей. Ночное море напоминало черную блестящую ткань, которую расстелили до самых вершин холмов. Уже давно человек заметил над реей какие-то странные разноцветные огни, которые поднимались и опускались, освещая все вокруг. Только он мог видеть их со своего места, и он сразу понял, что происходит. Поэтому он дал себе время немного подумать над тем, что предстоит сделать, прежде чем поднимать тревогу.
«Перестрелка стихает. Если бы не сигнальные ракеты, я бы мог занять более выгодную позицию, хотя и холмик у этой крабьей норы служит хорошим укрытием. Конечно, он малюсенький, но для такого голого места это уже кое-что. Все будет хорошо, если не выползет краб, но я думаю, он не выползет — испугается взрывов. Ему, должно быть, кажется, что разразилась гроза или что-то в этом роде, так что вряд ли он вылезет. В шестьдесят лет нужно уметь противостоять тысячам вещей — ураганам и всему, с чем бы ни пришлось столкнуться в жизни, и ты повинуешься инстинкту — приспосабливаешься, как животные. Но здесь совсем другое дело, хотя, конечно же, грустно, что вот только зажил человек в достатке и перестал вспоминать о том, что такое голод, а его посылают ловить парашютистов. Наверное, это здорово, но ни у кого не было желания идти. А ракеты все взлетают, и стрельба за бухтой усиливается. Иногда я задаю себе вопрос: как это раньше я не был революционером? Или я все-таки был им немного, не сознавая этого?»
Судно мягко встало между корнями мангров, и люди начали спрыгивать на землю. Слышны были лишь чавканье сапог по болотной грязи и прерывистое дыхание. Фоном этим звукам служили отдаленные частые удары по земле, будто мчался галопом большой табун лошадей. Старший лейтенант сказал, что надо установить связь с подразделением, находящимся за болотом, но добровольцев не нашлось. Через полчаса они пришли к тростниковой хижине без окон. На маленькой вырубке тлела угольная печь. Их насторожила тишина, которая проникала в каждую пору, словно мелкая пыль. Старший лейтенант поднял руку, и они остановились. Жестом он приказал им войти в хижину. Они это сделали не торопясь, стараясь не хлюпать сапогами, полными воды. В маленькой полутемной комнате все было в беспорядке. Омеро оттолкнул винтовкой мешковину, служившую дверью в другую комнату, и из груди у него вырвался хрип. Две женщины, одна постарше, а другая почти девочка, были распростерты на кровати. Через их разорванную одежду виднелись следы ударов в грудь и в живот. У женщины помоложе кровь все еще сочилась из нижней части живота, и лужа застоялась между ног. В глубине комнаты висел худой человек. Лицо его вспухло, а язык, будто кроваво-красный лоскут, свисал набок. Тело покачивал ветер. Горацио схватился за живот, стараясь сдержать подступившую тошноту.
«Огонь опять усиливается. Кажется, эти сволочи собираются атаковать. Они уже поднимаются от бухты. Подожду, пока подойдут на расстояние выстрела, — у меня кончаются боеприпасы, и мне надо их рассчитать. Они опять стреляют в Горацио. Я больше не жду. Даю очередь, чтобы они оставили Горацио в покое. «К тому, что у пулемета!» — говорят они. Это обо мне. Пусть я погибну, но раньше прикончу еще троих-четверых гадов. Сдаться?! Нет, гады... И я стреляю по ним еще раз. Вон падает один из «пятнистых», возможно, я в него попал. Старший лейтенант останавливается, кричит, что надо отходить, что нас окружают. Я бегу. Если мы успеем выйти к шоссе, мы спасены. Мы уходим, непрерывно отстреливаясь, но на меня наседают. Ранили старшего лейтенанта. Я снова даю очередь, чтобы они его не прикончили. Теперь и мне досталось. Ну вот! Черт возьми, здорово меня! Как болит в животе! У меня немеют ноги, меня бросает в озноб, а веки тяжелеют, как будто наливаются свинцом. Я отчетливо слышу, как они говорят: «Отрежьте путь остальным, а этот, у пулемета, готов!»
Перед восходом солнца прилетели самолеты. На них были кубинские опознавательные знаки и флаги. Омеро закричал: «Это наши!» — а они начали сбрасывать осколочные бомбы. Тут все стало ясно. Люди прилипли к манграм, словно моллюски; взрывы бомб одних подбрасывали вверх, других низвергали в трясину. Бомбы взрывались, поднимая огромные грибовидные тучи из воды, кусков дерева и болотной тины, которые потом обрушивались на людей. Лейтенант приказал держаться вместе. Голос его звучал прерывисто, будто и он заговорил очередями.
Луна высунулась из-за туч, как бы желая полюбопытствовать, что же все-таки происходит. Свет упал на мёртвого человека, все еще крепко державшего пулемет. Патронник, похожий на каймана, проползающего среди мангровых зарослей, был открыт, словно он собирался вставить в него патроны. Тишина повисла над водой и землей.
И лишь со стороны моря, будто грохот удалявшегося поезда, доносился гул сражения.