Селянка
Госпиталь 1-й дивизии двигался в непосредственной близости от боевых частей. Однажды сюда принесли раненого бойца. Он приглушенно стонал, глядя на людей воспаленными глазами. Четверо бойцов, доставивших его, стояли у носилок, опустив руки и головы. Их ждал обратный путь, но никто не решался сделать первого шага.
Подошел начальник госпиталя, взглянул на раненого:
— С какой стати притащили сюда лежачего, его надо было доставить в центральный госпиталь, наш и так основательно переполнен... Из какой части?
— Из Далматинской бригады.
— Я говорю, вы не туда принесли его.
Бойцы в изнеможении глядели на доктора. В глазах рослого, вконец исхудавшего бойца, с забинтованной головой и шеей, вспыхивали гневные искорки.
— Поймите, я не формалист, — продолжал доктор. — Но тяжелораненых положено направлять в центральный госпиталь, а ходячих оставлять в госпитале своей дивизии... Кто знает, что нас ожидает впереди. — Он поднес ладони к вискам, но тут же резко опустил их, придав своему облику строгий вид: нет, он не проявит малодушия! Однако, снова бросив взгляд на раненого, на его измученное лицо, на изнуренных бойцов, смирился: — Хорошо, пусть останется. — Его высокая согбенная фигура казалась чем-то придавленной, носатое лицо с лукавыми, утомленными бессонницей глазками хмурилось.
— Да, жарко было у Пидриша, порядком досталось и нам и им, — вдруг заговорил низкорослый, полноватый боец с густыми бровями и устало опустился на землю.
Его товарищ, с забинтованной головой, страдальчески взглянул на медика:
— Извини, доктор, не найдется ли чего перекусить? Третий день во рту ни крошки.
— Все вы по три дня не ели, а я должен кормить вас?! Никто из нас не ел, а вы только и думаете, как набить желудки!
Бойцам показалось, что доктор совсем вышел из себя, но они не удивились его выпаду. Обстановка и впрямь сложилась трудная, чрезмерная обидчивость была тут ни к чему. Однако они не сводили с доктора косых взглядов. Раненый стонал все громче.
Прибежала сестра и занялась раненым. Потом подняла глаза на бойцов, на доктора:
— Потерпите малость. И для вас что-нибудь найдется. У нас у самих почти ничего нет, но мы постараемся...
Доктор не смотрел на бойцов. Сестра слышала его грубый ответ, и теперь он ясно ощутил ее укор.
«Не хватало еще, чтобы эта селянка упрекала меня в резкости», — подумал он, но тут же с горечью признался себе: в какой-то мере она, конечно, права, надо быть посдержанней.
Сестра наклонилась к ноге раненого и вдруг почувствовала на себе его неотрывный взгляд. Она резко обернулась, увидела устремленные на нее глаза — изумленные, испуганные, радостные...
— Драгица! — собрал все силы раненый.
Она встрепенулась, испытывая некое смешанное чувство, в груди ее что-то оборвалось.
— Тоне!
Раненый не мог понять, рада она или нет.
— Ты все еще сердишься на меня, Драгица? — спросил он тоном виноватого человека и улыбнулся, постепенно обретая чувство уверенности.
— Что ты, Тоне! Я очень рада видеть тебя... Хотя бы и такого... раненого. — Слова ее оборвались, потонув в тишине.
Бойцы с явным любопытством следили за этой встречей.
— Не родственники ли вы? — поинтересовался один из них — старый рабочий, четырежды раненный за короткое военное время.
— Это моя жена, подруга! — с нескрываемым смущением и в то же время с гордостью воскликнул Тоне. — Не правда ли, Драгица?
— Правда, Тоне.
С застенчивостью юной селянки и сдержанностью женщины, только что осознавшей, кем она доводится раненому, она сжала руку Тоне, коснулась ладонью его головы. И все. Казалось, ее нежности хватило только на это. Но ведь вокруг стояли бойцы, да и к тому же ее ожидали неотложные дела. «Правда, Тоне», — ответила она, но было ли это правдой? Разве она еще не порвала со своим прошлым?..
Драгица росла в горном селе, возвышавшемся над городом Шибеником, на каменистом склоне, откуда хорошо было видно море с его вечными причудами — то оно лучилось под ясным небом, то гневно билось о скалы. Пасла коз, выращивала виноград, часто бывала в городе, но неизменно оставалась простой селянкой, едва познавшей первые азы грамоты — родители полагали лишним учить ее в школе.
Люди, которые знали теперь Драгицу, непрестанно занятую делами, обходительную с людьми, приглядываясь к ее сдержанным, скупым жестам, умению смотреть на все хозяйским взглядом, слушая ее на собраниях медиков, едва ли верили, что перед ними недавняя скромная крестьянка.
Кто бы мог подумать, что Драгица выйдет замуж? Но пришло время, и ее просватали, как повелось исстари: однажды явился жених и родители покорно согласились на замужество дочери.
И хотя брак скрепили всеми заведенными на селе обычаями, она теперь будто не помнила об этом, всячески старалась забыть свое скороспелое замужество, как некий тягостный случай. Слыша иногда вопросы, замужняя ли она, Драгица зачастую терялась, недоумевала: было ли это? Случалось, что во время долгих ночных дежурств или на маршах она вдруг вспоминала Тоне, но он казался ей далеким-далеким, и ничто уже не роднило ее с ним. Когда-то Драгица любила его, и какие-то нити связывали их, но прошло время, и она перестала думать о Тоне. Как все переменилось! Год партизанской жизни переродил ее. Тоне в ее сознании остался прежним — трусом: в грозные дни он предпочел остаться на предприятии, работавшем на итальянцев. Питая ненависть к чернорубашечникам, она позвала его пойти вместе с ней в партизаны. Он отверг ее совет с тупой ухмылкой: «Я пока в здравом уме, мне и тут хорошо». Уходя, она бросила ему в лицо: «Изменник!» Временами память воскрешала прошлое, и тогда душа ее наполнялась презрением к Тоне. Как он тогда противно прогнусавил: «Я пока в здравом уме, мне и тут хорошо». Она решилась на последнее — сказала: «Или ты отправишься со мной, или я уйду одна!» «Только посмей, карабинеры мигом отыщут тебя и приволокут домой!» Теперь их разделяло зловещее слово «изменник». И не только оно, но и все, что исподволь копилось это время. Между ними пролегла пропасть — так думала Драгица.
И вдруг он перед ней. Она вычеркнула его из памяти, из всей своей жизни, сама переменилась. Она уже иная Драгица — та, что прошла трудными дорогами войны, перевернувшей судьбы людские... Однако и Тоне перед ней новый, он изменился к лучшему, заслуживает уважения, но нет — теперь он для нее только товарищ, как и все другие. И не о чем больше думать. Но что-то тревожило, угнетало ее.
Драгица ухаживала за Тоне так же, как и за другими, — ни больше ни меньше. Правда, некое подспудное чувство подсказывало ей: будь с ним нежнее, разрушь мучительную преграду, разделявшую вас. И она иногда тайком стискивала ему руку, прикасалась пальцами к лицу. Тоне и этого было достаточно, всякий раз он отвечал ей благодарным взглядом...
На вторые сутки, глубокой ночью, Тоне пожаловался на боль — давит повязка, отекает нога. Но госпиталь готовился к эвакуации — все явственнее звучали выстрелы, казалось, минометы громыхают в ближней роще, а пулеметы бьют прямо перед домами. В сутолоке сборов врачи не сразу заметили эту отечность ноги. Драгица ослабила бинт и чуть не отпрянула от испуга — нога потемнела. Она, не подавая вида, подготовила Тоне к маршу, не переставая, однако, думать о его ране. На марше она отыскала доктора Юлку, консультанта дивизионного госпиталя, строгую, но отзывчивую женщину.
Драгица объяснила ей, в чем дело, боясь вызвать излишний переполох или навлечь на себя гнев этой обремененной заботами женщины, но более всего она страшилась подтверждения своей догадки. Юлка слушала ее с недоумением, потом с нескрываемой тревогой воскликнула:
— Гангрена! Нужна немедленная ампутация, иначе он погибнет!
На миг лицо Юлки растворилось в каком-то тумане, но Драгица и сама уже знала, что это гангрена.
Возникла новая проблема: где и как оперировать. Предстояло отыскать безопасное место — ведь кругом шли бои, а в небе непрерывно кружили самолеты...
...Операция близилась к концу. Тоне еще не пришел в сознание. Юлка осмотрела рану:
— Будем надеяться, что все обойдется.
Но Тоне ничего не чувствовал и не знал, что его ожидает.
Прослышав, что в их отделении лежит боец, у которого началась гангрена, все разом стихли, смолкла только что начатая песня, разговаривали шепотом, украдкой бросая взгляд на Тоне.
Страх? Нет, он им не был знаком. Их не страшили ни враг, ни огонь, ни опасности, ни тяготы, ни жгучие боли. Нет, это был не страх, а некий смутный, мимолетный трепет, не подвластный сознанию.
«Слишком поддается боли. Другой терпел бы, — решила Драгица, осматривая раненых. — Эти не стонали бы». Она тут же устыдилась своей мысли: как это жестоко...
Тоне поймал ее взгляд, протянул руку. Она подсела к нему, положила его руку на свое колено. Он крепко сжал ей пальцы. Сколько невысказанных слов таилось в этом пожатии, в этом легком подрагивании руки! Наконец он затих, уснул, изнеможенный.
Драгица склонила голову и потонула в смутном сновидении. Одна за другой перед нею плыли причудливые картины: вот она мечется по пустынному каменному гребню, размахивая винтовкой, вокруг свистят пули, и вдруг, как из бездны, до нее доносится отчаянный вопль: «Не оставляй меня!»
Она вздрогнула. Это был голос Тоне. Драгица с трудом подняла веки: Тоне, широко раскрыв глаза, беспомощно метался на койке.
— Поймите... Кому нужны мои мучения?
Она попыталась успокоить его, найти слова утешения. Но он лишь качал головой:
— Я знаю — чем дольше протяну, тем хуже будет для меня и для вас.
Проснувшиеся бойцы озабоченно глядели в его сторону.
Драгица выбежала на улицу. С ночного февральского неба падали хлопья мокрого снега. Дул влажный ветер. У дома стояли лужи.
Драгица разбудила врача, он чутко дремал на одеяле, прислонившись к ящику, в который складывали медицинское имущество. Позвала Юлку, та разглаживала выстиранные бинты, скатывала их в рулончики. Драгица хотела спросить, нельзя ли избавить Тоне от мук, но вовремя спохватилась:
— Как облегчить его страдания?
— Вводи ему морфий, как только он попросит, так посоветовал врач. Мы должны ухаживать за каждым больным или раненым до его последнего вздоха, если даже ясно, что он не выживет и справедливее всего было бы покончить с его страданиями.
Драгица ввела Тоне морфий. Он с надеждой взглянул на нее:
— Теперь я не буду мучиться?
— Успокойся, тебе станет легче. — Она избегала его упорного взгляда.
— Драгица, ты для меня самый близкий человек. Слышишь?
Она отвернулась, стараясь скрыть волнение.
Госпиталь готовился к очередной эвакуации...
Тоне очнулся. Его уложили на носилки. Рядом стояла Драгица.
— Не хочу ничего скрывать, — еле шептал он. Губы его обметала лихорадка, язык отяжелел. — Стоило мне оступиться, как ты возненавидела меня. Твоя правда. Ты стала совсем другой, переросла меня. Доживи мы до другой жизни, все равно не быть нам вместе. Молчи, не перебивай, — заметил он ее смятение, — ничего не говори. Знаю, ты не таишь на меня зла, спасибо... Уходил из дому, не думал не гадал, что меня подстерегает. Мог погибнуть, как всякий другой, но никак не подозревал, что мне уготована такая участь... Но я ни о чем не жалею...
Голова его поникла. Драгица крепко сжала губы, боясь разрыдаться.
Путь предстоял нелегкий. Драгица следила за колонной раненых, успевала взглянуть и на носилки Тоне. Но его последнего вздоха она не уловила...
Над дальними заснеженными горами, уходившими к горизонту, горели сполохи. В одном из селений, в скромном здании школы, медики госпиталя вели речь о случаях равнодушного, безразличного отношения к больным и раненым.
— Нам нельзя мириться с равнодушием. Если раненые чувствуют наше плохое отношение, они впадают в апатию. А апатия непременно сказывается на боевом настрое людей. От нас зависит и состояние партизан, и их настроение. Мы должны поддерживать их боевой дух, искоренять чувство уныния, равнодушия, — говорила Драгица, и по выражению ее лица трудно было уловить, спокойна она или сердита.
Доктор Юлка внимательно слушала Драгицу, а затем проговорила, словно приказала:
— Тебе, Драгица, надо немного отдохнуть. Ты, я вижу, очень устала.
Но эти слова только вывели Драгицу из равновесия.
— Нет... — Она секунду помолчала и твердо сказала: — Я лучше возьму винтовку и уйду в отряд.
— Глупая, разве ты не сражаешься тут как в бою? Было время — ходила в атаки. Неужели ты думаешь, что в госпитале ты менее полезна? Ведь мы спасаем жизни наших бойцов.
Драгица согласно кивнула.
Обе улыбнулись.
— Договорились?
— Договорились!
Мокрый снег запушил окошко. Из соседней комнаты доносились стоны раненых, заглушаемые тихой песней...