Никола Железный
На пороге он молча простился с женой, нежно погладил по кудрявым золотистым волосам толстощекую дочку, боязливо прильнувшую к материнскому подолу, и тяжелой поступью, согнувшись, будто все еще колеблясь, зашагал вдоль двора. Мать ждала его у выхода — высокая, тощая старуха, лицом и характером похожая на сына.
— Никола, сын мой, с богом! — глухо прошептала она.
— До свидания, мама, — ответил сын, направляясь к калитке.
На луга спустились сумерки. В конце равнины в глубокой синеве пролегла темная, мрачная кайма леса, полного зловещей неизвестности. Никола попытался что-то сказать. Мать тоже хотела найти нежные, ласковые слова, которые целый день держала в памяти, но сейчас, как назло, не могла их вспомнить.
Узловатая, широкая и темная, как земля, ладонь внезапно стиснула кол ограды — в плетне зашуршали сухие ветви. Резко топнув подкованным ботинком, Иикола разом перескочил через изгородь. Ровным, твердым шагом он спустился по меже льняного клина в низину, миновал пшеничное поле, пастбище и ни разу не оглянулся.
Старуха, схватившись дрожавшими руками за изгородь, смотрела вслед сыну, медленно исчезавшему в мутном полумраке. Неужто так рано спустились сумерки? Или это горькие слезы затуманили глаза матери?
Двор ей показался пустынным, безлюдным, будто по нему прошелся ураган.
— Мара! — окликнула она сноху.
Но та не вышла из угрюмого дома.
— Корову напои, слышишь?! — зло прокричала свекровь. — Перестань выть, лежебока негодная, огрею сейчас хлыстом...
Долго и гневно бубнила еще старуха, бесцельно бродя по двору, словно ища что-то очень нужное и не находя.
Утром Никола прибыл в партизанский лагерь.
— Отыскал вас, хочу в отряд. Силой и здоровьем не обижен. Из винтовки бью без промаха, да и в пушках малость разбираюсь.
— Вижу, сила в тебе есть, — открыл в улыбке белые крепкие зубы командир отряда, бывший слесарь. — Верю, раз одолел невзгоды, значит, свой человек. А каким будешь в боях, увидим.
— Я тоже так думаю.
— А вот пушки, к сожалению, надо еще добыть у противника.
— Добудем!
Никола помолчал, затем повернулся в ушел. Командир остался на поляне. Широко расставив ноги и почесывая затылок, он внимательно следил за немногословным богатырем.
Никола появился в отряде утром, а в полдень в село ворвалась вражеская конница. Началась перестрелка. Укрываясь за изгородями и деревьями в бороздах, канавах, партизаны стойко оборонялись. Прозрачный весенний воздух наполнился едким запахом пороха.
Из церковного сада бой был виден как на ладони. Сдерживая волнение, командир отдавал краткие приказы.
— А где же наш новенький? — поинтересовался он.
— Воюет, товарищ командир, — ответил связной. — Залег и отстреливается на том же месте, где нас застал противник. Отделение отошло на холмик, там удобнее. А он не захотел. Зачем, говорит, отходить, если в руках винтовка. До сих пор там, и что ни выстрел — то врагом меньше...
Партизанский путь Николы начался в весеннюю пору сорок второго года. В отряде он прослыл человеком неразговорчивым, можно даже сказать — молчуном. Вначале его нашли чудаковатым, но со временем все поняли, что это не так. Он начинал разговор, заводил беседу только в том случае, если был уверен в их надобности. Скупой на слова, этот силач снискал себе немалое уважение за свою сноровку в боях у испытанных ветеранов, опытных воинов. Он не совершил ничего героического, нет. Но ни разу не покинул позиции, каким бы сильным ни был натиск врага. Вокруг горела земля, он же по-прежнему уверенно и невозмутимо стрелял из винтовки, которая редко когда подводила его.
После боя он довольно ухмылялся в бороду:
— Вот так-то, братец мой. Косьба окончена, пора садиться за ужин. — И тут же нетерпеливо спрашивал кого-нибудь: — Как думаешь, на сколько их стало меньше?
Осенью отряд отходил под ударами вражеских частей. Двое суток пришлось ему пробиваться в жарких схватках из окружения. Голодные, донельзя истощенные, люди спали на ходу. Санитарка Вида не выдержала, опустилась на землю и горько зарыдала — силы совсем изменили ей. Ее тщедушная фигурка походила на хрупкую былинку, волнуемую ветром. Винтовка была для нее слишком тяжелой.
Почти босые ноги мерзли, острые комья до крови впивались в ступни.
Кто-то сказал:
— Вида, успокойся. Подобает ли плакать партизанке? Позор!
— Крепись, Вида, осталось немного, — вступился за нее другой боец. — Я понесу твою винтовку.
Никола, шедший позади, не обронил ни слова. Он молча поднял заплаканную девушку на руки и понес ее легко и осторожно, будто ребенка. Нес всю ночь. Наутро в сером, грязном и холодном, как змеиная кожа, рассвете все увидели необычную картину: в конце колонны шагает Никола, на руках у него бледная, с детским личиком, мирно спящая девушка.
Один за другим проходили тревожные дни, грозные, кровавые...
Во время сражения за Гарешницу почти у ног Николы разорвалась мина. Он протер глаза, внезапно застланные дымом и пылью: ему показалось, что из них посыпались искры. Никола почувствовал что-то недоброе, но продолжал стрелять, пока не выпустил последнюю пулю. Только позднее, после боя, Никола вдруг обмяк и со стоном медленно опустился на землю. Бойцы ахнули — вся его спина почернела от запекшейся крови...
Спустя сорок дней он снова показался в отряде, исхудавший, немного сгорбленный, похожий на крепкий ствол дерева, опаленный грозой.
Его назначили командиром отряда. И с этого времени он всерьез поставил перед собой задачу отбить у врага пушки:
— Пушка что твой молот, ударит — земля содрогнется.
Однажды ночью разведчики донесли: от железнодорожной станции Кутины отошел бронепоезд. Никола хорошо знал, что на бронепоезде есть несколько хороших скорострельных орудий. Это-то и подтолкнуло Николу, ставшего к тому времени более рассудительным и осторожным командиром, на рискованную операцию.
На открытой поляне, занесенной снегом, под ясным холодным небом завязался жестокий бой между людьми и броней. Он затих лишь после того, как Николу, отважно рванувшегося на стальную стену, настигла стая пуль, зло жужжащих в ночи. Приунывшие товарищи подобрали командира, считая его мертвым.
По дороге он открыл глаза, тяжело прохрипел:
— Пушки опять остались у этих псов? Ладно! Отобьем в другой раз.
Доктор насчитал в его теле семнадцать ран. От волнения он резким жестом сбросил очки и снова надел их:
— Это железный человек. По-моему, на сто тысяч случаев найдется только один подобный индивид. Шуточное ли дело — семнадцать пуль!..
Спустя три месяца Никола вновь вернулся в строй. На этот раз он выглядел совсем другим: весь испещренный шрамами, одноглазый, голос писклявый, пальцы левой руки окостенели, одна нога волочилась по земле. Но молчаливый, непреклонный богатырь не захотел сдаваться. С той поры нарекли его Николой Железным.
Как-то до него дошли слухи, что в его родном селе похозяйничали враги. В слепом и злобном бессилии дикое, кровожадное зверье опустошало все, что попадалось на пути. Дома были сожжены, люди перебиты. От его дома осталась лишь груда пепла. Старушку мать повесили, девочку — юное существо с круглым лицом и светлой косой — кинули в огонь, а жену, бросившуюся в беспамятстве бежать, застрелили. Железный слушал эту страшную весть, скрежеща зубами, и в горле его что-то клокотало.
Всю следующую ночь в его застывших пальцах дымилась папироса. Часовой, вернувшийся с поста, спросил:
— Не спишь?
— Нет.
— Все думаешь?
— Да.
— О своем горе?
— Да.
Он снова и снова бросался в бой — этот обычно несловоохотливый, крепкий, мужественный человек. Николу еще несколько раз ранили. Казалось, смерть не брала его, он продолжал жить, как вечно живет земля, на которой он родился. Партизанский отряд вырос в крупную боевую единицу и, к большому удовольствию Николы, тянул сейчас за собой несколько темно-серых, хорошо ухоженных гаубиц. Нередко, положив на ствол орудия огромную жилистую руку, он повторял:
— Орудие — это вроде молота. Ударит — все содрогнется.
После каждого боя он непременно спрашивал: «Скольких они теперь недосчитались?»
Мелькали дни, сливаясь в месяцы и годы...
Наступил сорок пятый. Зима еще не кончилась, но ненасытная вода и солнце уже съедали желтоватый, мокрый снег. По равнине дул южный ветер.
На дороге близ окраины села показался всадник с широкой накидкой на плечах и капюшоном на голове. Сутулая, крупная фигура седока выглядела несуразно громоздкой в сравнении со стройным гнедым конем. Всадник попридержал поводья, узнав кустистое ореховое дерево, росшее у разрушенного колодца. Поодаль виднелись черные остовы деревьев — скорбное свидетельство войны. Всадник спешился, привязал коня. Из наскоро сколоченных хибар выскочили ребятишки. К приезжему подошел старый Илия, дымя на ходу трубкой. Тот коснулся носком сапога обугленной балки. Пропитанная водой и тронутая гнилью, она тихо зашуршала... На миг ему привиделись золотистая, курчавая головка девочки... нежный, трепетный взгляд жены... костлявая, большая фигура старухи матери...
Лоб приезжего покрылся испариной. Он сбросил с плеч накидку; ощутив, как постепенно уходит боль, повернулся к старику:
— Что приуныл, кум? Врага-то все-таки разбили.
Минуту помолчав, он продолжил, моргая единственным глазом:
— Каких трудов нам это стоило, сколько пролито крови...
— Разбили. А что теперь? — Дед еще крепче сжал зубами трубку.
— Как понять тебя?
— Семьи погибли. Дома сгорели. Скота нет. Поля поросли бурьяном.
Никола выпрямился, стал выше ростом. Его единственный глаз загорелся непривычным блеском, старые шрамы на лице покраснели. Пустой рукав кителя трепетал под порывами ветра.
Так выглядит вековой дуб, много раз пораженный молнией — опаленный, изувеченный, но способный еще противостоять всем непогодам.
— Не печалься, кум, поживем, отстроим все заново... Да, построим все заново! Лучше, красивее, чем прежде.
Больше он не сказал ни слова, да и нужны ли были слова?
Единственной рукой Никола начал разгребать остатки сгоревших балок, черепицы и всякий другой мусор, готовя место для нового фундамента.