Стиснув зубы
1944 г.
Незаметно густеет темень, она поглотила даже связного, шедшего в двух-трех шагах от меня. Передо мной мелькают его светлые носки. Смотрю на них, силясь отогнать назойливый сон. Вот-вот покажется железнодорожное полотно — самый опасный отрезок пути. А у нас ни одного пулемета, только винтовки. Хорошего мало, но нам не привыкать, случалось встречать и не такое...
1942 г.
...На каждом шагу нас подстерегают вражеские засады. Идем только ночью, пробиваясь сквозь неприятельское кольцо окружения. Везде, как тараканы, снуют итальянцы. Пугливо палят по сторонам, если заслышат малейший шорох. Зашелестит под белкой ветка — и туда со свистом несется рой пуль. Терпеливо выжидаем, пока не затихнет стрельба, и опять тонем в ночной мгле. Припадаем к земле, снова встаем, прислушиваемся. Наконец нам удается выбраться из окружения.
1944 г.
... — Шире шаг, — подгоняет нас связной Миша. Не беда, что он еще юнец, — не всякому взрослому можно было доверить судьбу диверсионной группы, пробивающейся в город.
Незадолго до этого Миша выполнял задание подпольной организации — был мальчиком на побегушках при немецком штабе. Фашистам и в голову не приходило, что этот паренек, родом из Северной Словении, прикидывается агнцем и обводит их вокруг пальца. Он умудрялся даже делать копии с секретных документов, столь необходимые нашим товарищам. Миша честно выполнял свой долг патриота. Но однажды он чуть не попался в лапы офицеру, случайно заглянувшему в штаб. Услышав, что кто-то вошел, Миша мгновенно прервал свое опасное занятие и успел выскользнуть в форточку.
Таков наш Миша, связной! Мальчик, видавший виды, прослывший среди взрослых настоящим героем.
Мы идем друг за другом, бредем дальше во мраке, и передо мной по-прежнему мелькают светлые носки: раз-два, раз-два... Сзади явственно слышится прерывистое дыхание шагающего за мной члена группы.
1942 г.
...И в том походе до меня доносилось тяжелое дыхание. Вырвавшись из вражеских клещей, мы стали карабкаться в гору и тут нечаянно наткнулись на итальянцев. Те подняли отчаянную пальбу. В поисках спасения мы кинулись на землю. Я заметила, как комиссар, прикрывавший нас автоматным огнем, вдруг качнулся, опустился на камни...
Я подползла к нему:
— Что случилось, Стане?
Он молчал, устремив на меня большие глаза, по рубашке медленно растекалось темное пятно.
— Тебе плохо? — почти в беспамятстве прошептала я. Разорвав рубашку, я собралась перевязать ему рану. — Потерпи... — утешала я его, совсем не думая о том, что нас ожидает.
Комиссар приподнялся.
— Я попытаюсь... — простонал он, с трудом опершись на меня. — Надо идти... Ну, шагай...
Я закинула за спину свою винтовку и автомат комиссара. Мы медленно двинулись в гору. Стане дышал все труднее, из его груди вырывался глухой хрип. Из уголка рта по подбородку текла струйка крови.
— Крепись, крепись... все обойдется... уже скоро... товарищи заждались нас... сделаем носилки... станет легче...
1944 г.
...Миша резко остановился — я чуть не натолкнулась на него.
— Чего встал? Пугаешь только.
— Подождем, пусть подойдут остальные.
Добрались до вершины горы. Впереди нас ожидал трудный спуск по крутому лесистому склону. Наконец отставшие подошли, и мы стали спускаться, поминутно хватаясь за ветви, чтобы не покатиться вниз кувырком. Миша не сбавлял шагу.
— Нельзя ли потише? — сдерживала я его, запыхавшись. Но он был неумолим:
— Отдыхать будешь внизу.
1942 г.
... — Потерпи малость, комиссар. Вот-вот увидим своих, — умоляла я Стане. — Уже скоро, совсем скоро...
Вскоре нас обнаружили бойцы, немало обеспокоенные нашим отсутствием. Смастерили носилки, уложили на них комиссара. Каждый болел за него душой — у всех на виду Стане первым бросался в атаку или сдерживал натиск врага при вынужденном отходе партизан. Он словно не дорожил своей жизнью, но пули щадили его. И вот...
«Возможно ли?» — терзалась я. Нет, нет! Фельдшер взглянет на рану, весело подмигнет нам: «Ничего, ребятки. Слава богу, беда миновала... Сущая ерунда, царапинка — что она для нашего богатыря? И госпиталь не понадобится...»
Мы обступили комиссара, переглядывались тревожно. Широкая спина фельдшера закрывала от нас его лицо. Я высовывалась из-за его спины, чувствуя необходимость еще раз всмотреться в столь знакомые мне черты...
Еще до войны я не раз видела фотографию Стане в газетах. «Смутьян-коммунист», — ругали тогда комиссара.
Близился рассвет. В полумраке стояли понурые деревья, раскинув широкие кроны. Потянуло ветром.
Вдруг бойцы задвигались, молча сняли головные уборы. Я стояла, словно в забытьи, что-то тяжелое навалилось на меня, перехватило дыхание, до боли свело пальцы...
Мы похоронили комиссара на том же месте. Без речей. Никто не проронил ни слова, Все стояли, крепко стиснув зубы.
1944 г.
...Скоро за нами остался лес, открылось темное поле, по его кромке пролегла железнодорожная насыпь. Немцы что-то почуяли — по полю заметались лучи прожекторов, над нашими головами засвистели пули.
— Придется обогнуть поле с другой стороны, — сказал Миша. — Опасайтесь прожекторных лучей.
Наконец с великим трудом мы достигли насыпи. За нею была чаща. Миша подал знак. Несколькими прыжками мы одолели насыпь, пробрались через кустарник в лес. Немцы все же обнаружили нас, и пули снова засвистели над головами, ломая ветви деревьев. Группа рассыпалась по лесу. Разорвалась мина. Потом все стихло. Мы начали сходиться на лесной поляне. Не было только Миши. Где Миша?
— Видно, отстал, — сказал кто-то.
— Миша отстал? Такого не может быть! Он, наверное, уже впереди, ждет нас.
Пошли вперед, вытянувшись цепью и тихо зовя Мишу. Но он не откликался.
Вернулись назад, к насыпи, и тут увидели неподвижного Мишу — он подорвался на мине.
Похоронили Мишу на том же месте. Без речей. Никто не проронил ни слова. Все стояли, крепко стиснув зубы.