Преследование
Близился к концу последний военный ноябрь, самый дождливый месяц в этом году, а может, и во всей жизни Гейнца Лотке, высокого, сильного немца. Накануне мобилизации он выдержал последние экзамены на аттестат зрелости в реальной гимназии, а два года спустя отличился в боях и был награжден орденом и медалью.
Было сырое осеннее утро. Каменные гряды, загромождающие всю окрестность, точно здесь поработал исполинский плуг, были укрыты мутной дождевой пеленой. Гейнц Лотке почувствовал, что он смертельно голоден. Пошел третий день, как он ускользнул от партизанских патрулей, которые прочесывали горы и вылавливали остатки разбитого батальона Гейнца. Третий день он безуспешно пытался пробиться к немецким базам, расположенным на морском побережье.
Держа в руке пистолет, Гейнц пробирался найденным им еще на рассвете путем. Думал он только об одном: сейчас утро, и зайцы возвращаются в лес с полей, он убьет зайца и съест, чтобы восстановить силы и добраться до залива, прочно удерживаемого немецкими частями. Он вспомнил, что и в детстве однажды мечтал убить зайца из пистолета. Голод заставлял верить в эту почти неосуществимую возможность.
До сих пор не было никаких признаков моря!
Пестрели обычные в этих местах цветы, тронутые первыми заморозками, со всех сторон доносились сильные запахи — пахло дождем и сыростью, но не морем, потому что ветер был юго-восточный. Гейнц находился среди безбрежного каменного океана, был во власти горных громад, казавшихся неприступными. По узким долинам желтела острая трава, на ней кое-где темнел багряный кустарник.
Гейнц вспомнил, что зайцы не любят дождливой погоды, и подумал, что теперь, вероятно, они отсиживаются где-то в сухом месте. Внимательно окинул взглядом кусты. Он никогда не был охотником. Но мальчиком ему нравилось выслеживать в парках влюбленных, уединяющихся в аккуратно подстриженном кустарнике, подкрадываться ближе и наблюдать за ними до тех пор, пока они не расставались. Но ведь зайца обнаружить куда труднее — он умеет приспосабливаться к цвету окружающей его местности, как это делают солдаты с помощью светло-зеленых комбинезонов.
Впрочем, Гейнц не хотел думать сейчас о солдатах, вообще о людях. Он избегал их. Вздрагивая от порывов ветра, временами напоминавших вздохи усталого человека, он чувствовал, как его колотит дрожь от холода и голода. А тут еще лезли в голову воспоминания о той темной ночи, когда партизаны затянули вокруг его батальона тугую петлю и, начав молниеносную атаку, не оставили им никаких шансов на спасение. И в ту ночь непрестанно лил дождь, скрывая партизан. Их можно было заметить только при вспышках разорвавшихся гранат. В разгар атаки партизан вблизи гарнизонного командного пункта вспыхнули зеленые ракеты — сигнал к отступлению, — и поле боя предстало перед ним словно на ладони: темно-зеленый свет выхватил из мрака невидимых дотоле врагов, наступавших мелкими группами. Они тут же устремились на Гейнца и его ребят, из которых половина уже лежала на земле.
Улучив момент, Гейнц бросился бежать, сначала по ходам сообщения, соединявшим траншеи с пулеметными гнездами, затем широким песчаным полем. Вокруг него свистели пули, а он мчался вперед сквозь бескрайнюю густую тьму и не обращал на них никакого внимания. Городок остался далеко позади, и редкие, глухие винтовочные выстрелы окончательно убедили его в том, что бой окончен. «Сейчас, наверное, расправляются с ранеными и пленными», — подумал Гейнц, остановившись передохнуть.
Тогда он пошел по направлению к морю, но для этого ему надо было преодолеть довольно высокие горы.
После того боя партизаны как в воду канули. Лишь изредка далеко от дороги слышалось противное тявканье пулемета. «Видимо, выбрали другое направление», — облегченно вздохнул он, всматриваясь в окрестности.
С трудом карабкался Гейнц по крутым каменным откосам, часто застревая в зарослях терновника, который цеплялся за одежду, царапал руки, лицо. Все выводило его из терпения, но больше всего — этот проклятый терновник, раздиравший в кровь лицо и руки.
Забравшись на небольшую гору со сглаженной вершиной, Гейнц вырвался наконец из плена терновника. Растительность наверху была очень скудной: желтая поникшая трава, пробивавшаяся между огромными каменными громадами, и какие-то темно-зеленые кусты, не достававшие даже до колен.
И тут немец вздрогнул, услышав звон колокольчиков. Осмотревшись, он увидел двух коз в кустарнике, а за ними человеческую фигуру: косматая голова, застывшие от удивления глаза и худое тело, прикрытое большим серым мешком. Взгляд его метнулся по дальним горам и остановился на белом изогнутом пролете моста, перекинутого через шоссейную дорогу.
Увидев, что перед ним всего лишь парнишка, Гейнц опустил пистолет. Мальчик устроился под скалой, укрывшей его от дождя, босые ноги высовывались из-под мешка. Он напоминал до смерти перепуганного зверька.
Лотке сначала хотел заговорить с ним, но потом безнадежно махнул рукой — от этого дикого ребенка, впившегося в него темными сузившимися глазами, ожидать было нечего. Лотке подал ему знак встать. Ресницы мальчика дрогнули. Он не вымолвил ни одного слова и не сделал ни одного жеста, который показал бы, что он боится. Сбросив с худых плеч мешок, он спокойно встал перед солдатом.
На мальчишеском плече висела пестрая шерстяная сумка.
«Там еда!» — пронеслось в сознании немца. Без лишних слов он запустил руку в сумку, почувствовав при этом, как вздрогнуло тело мальчика. Вытащив оттуда кусок кукурузного хлеба и ломтик засохшего сыра со следами зубов парнишки, немец быстро положил хлеб в карман кителя, а сыр мгновенно отправил в рот.
Лицо мальчика оставалось спокойным. Он стоял с опущенными вдоль тела руками, крепко сжатыми губами, не отрывая глаз от поблескивающего ствола пистолета.
«Он боится меня, — подумал Гейнц, прожевывая сыр. — Жаль, я не могу объяснить малышу, чтобы не пугался». В сущности, он никогда никого не убивал, если в этом не было необходимости. Во время боя — другое дело. Там даже приятно видеть, как противник падает от меткого выстрела. А просто так стрелять в людей ему совсем не нравилось, и пленных он расстреливал только по прямому приказу. Мальчик тут ни при чем, и Гейнца просто забавлял страх, который тот старательно скрывал.
«Разжился едой — больше мне ничего не надо. Я иду дальше, он пусть остается», — размышлял Лотке, вглядываясь в белую полосу шоссе. Однако не следует показываться на дороге — ее наверняка контролируют партизаны. Безопаснее пробираться по бездорожью и горам, да и на зайца там можно наткнуться — ведь то, что он взял у парнишки, было всего лишь жалкими крохами.
«Надо спешить!» — решил он, взглянув на свои тяжелые горные ботинки. Они промокли и основательно истрепались от длительных походов по каменистым дорогам.
— Дьявольская страна! — крикнул Лотке, вскинув голову.
Мальчик по-прежнему неподвижно стоял на том же месте, следя за ним враждебным взглядом.
«Черт бы его побрал, кажется, следовало убрать мальчишку», — подумал Гейнц, но близость дороги, на которой могли услышать эхо выстрела, заставила его отказаться от этой мысли. Он быстро зашагал, сопровождаемый пристальным детским взглядом. Пройдя метров сто, он обернулся и понял, что совершил роковую ошибку. Мальчик исчез. Остались только две козы, старательно щипавшие пожухлую листву. Мальчика и след простыл. Минуту спустя Гейнц заметил, как тот стремглав летит по горному склону — так далеко, что даже снайпер с трудом мог бы попасть в него. Лотке уже не стал целиться — глупо палить с расстояния четырехсот метров по этой тонкой подвижной фигурке. Во всяком случае, он не сомневался, что мальчик убегает не потому, что испугался, а чтобы как можно скорее предупредить партизан о том, что по округе шатается немец.
«Звереныш! Его надо было убить или по крайней мере крепко связать. Как он бежит! Через полчаса он выведет их на мой след!» — подумал Лотке и прибавил шагу.
Гейнц Лотке не обманулся в своих догадках.
Мальчик мчался со всех ног, размахивая пустой сумкой, и черев двадцать минут был уже возле каменного дома, стоявшего у самой дороги. Во дворе дежурил высокий партизан, вооруженный карабином, ствол которого он повернул вниз, чтобы защитить от дождя. В небольшом саду другой партизан закапывал труп убитого немца, вернее, заталкивал его в глубокую каменную расщелину. Дело подвигалось медленно, партизан, видно, брезговал прикасаться голыми руками к мертвому телу и потому орудовал деревянной жердью.
Зрелище это настолько поглотило внимание мальчика, что он совсем забыл о цели своего прихода.
— Чего тебе тут надо? — раздался окрик часового.
Мальчик растерянно взглянул на строгое лицо партизана с густой конной черных как смоль волос.
— Я видел немца наверху! — выпалил мальчик, уставившись в небритое лицо часового.
— Ты не врешь? Откуда там взяться немцу?
— Он отнял у меня еду и ушел через Янков Врх, — обиженно ответил мальчик.
— А что ты делал наверху?
— Пас коз.
— И видел немца?
— Видел.
— Он с винтовкой?
— Нет, он держал большой пистолет. Он забрал у меня сыр и хлеб и скрылся за Янков Врх.
— Понятно, — сказал часовой. — Молодец, что сообщил. А сейчас марш к своим козам. Мы поймаем этого немца, прежде чем он успеет переварить твой полдник. Милут, — позвал он партизана, возившегося с убитым немцем, — есть дело. Объявился тут один, наверху в горах! — Он повернулся спиной к мальчику и вошел в дом.
Мальчик побрел обратно.
У самого шоссе он оглянулся и увидел партизанский патруль. Их было трое, и среди них Милут, рыжий коренастый боец, одетый в широкую шинель. Полы шинели развевались, и казалось, что боец вот-вот взлетит. Двое других были похожи на заправских охотников, с винтовками под мышкой, в резиновых опанках{14}. Вскоре три фигуры скрылись из глаз мальчика.
Он отыскал свой мешок, завернулся в него и присел на корточки под скалой. Козы паслись поблизости.
Поднимаясь в гору, мальчик почувствовал, как по телу разливается тепло. Теперь оно заполнило все его тело, и сейчас ему было приятно. Его стало клонить ко сну, а что-то тихо нашептывавший дождь перенес его к тем дням, когда он был еще совсем маленьким и часто сидел на маминых коленях; стоило ему пошевелиться, как начинала шуршать черная шерстяная юбка мамы...
...В прошлом году умирала в это время его мама. Умирала долго, всю осень. Мальчик день ото дня примечал, как мать таяла, словно каждую ночь кто-то лишал ее сил. Однажды утром он увидел в золе, возле очага, большой темный сгусток крови. Он все чаще замечал кровавые комки в золе и возле дома. Они походили на увядшие бутоны роз, выброшенные в окно. Он знал — это частицы маминой жизни. Мать чахла на глазах, хотя никогда не жаловалась на боли и хлопотала по дому, как прежде, до того дня, как ее избили прикладами немецкие солдаты.
Однажды утром ее не стало. Она даже не простилась с ним. Проснувшись, он увидел снег, выпавший ночью, подошел к маминой кровати — она лежала неподвижно, страшно исхудавшая и изменившаяся.
«Мама... мама... мама», — шептал он, стоя у ее ног и весь дрожа. Он не узнавал ее побелевшего лица — так она изменилась за одну ночь. Когда ее понесли на кладбище, он без конца повторял: «Мама... мама... мама...»
С тех пор при каждом случае, который мог бы воскресить в его памяти образ матери, — вот как теперь, когда дождь мерно стучал по мешковине и пахло увядшей травой, — он упорно звал: «Мама... мама... мама...» Однако он никак не мог вызвать облик той красивой, черноволосой и высокой женщины, какой была его мать до прихода немцев. В его сознании постоянно возникала печальная, некрасивая мама — она сплевывала багровые сгустки и вечно суетилась у очага, время от времени крепко прижимая ладони к груди.
«Мама... мама... мама», — вторил его мыслям дождь, монотонно постукивая по намокшему мешку, пожелтевшая трава шуршала под козьими копытами. Мальчик прислушивался к своему шепоту и говору капель, прерываемому порывами ветра... Вот так, в одиночестве, он наконец-то мог представить лицо матери, побыть с ней наедине...
Он знал — стоит лишь уснуть, и мама предстанет красивой, какой была всегда. Он возьмет ее за руки и прильнет к ее лицу... Мальчик сделал усилие, чтобы уйти от яви, закрыл глаза, чтобы забыться сном. Он уже научился мгновенно засыпать, когда ему хотелось встретиться с мамой.
Дав волю чувствам, он склонил голову на колени. Мальчик почти уже погрузился в таинственный мир забытья, как вдруг грянул выстрел. Резкий, отдавшийся в горах многоголосым эхом.
Началось преследование Гейнца Лотке.
Проходя через Янков Врх, Милут обнаружил след немца: ботинки Лотке, усеянные шипами, оставляли отметины на влажных камнях — мелкие царапины.
Погоня за немцем мало тревожила Милута. За последние дни он переловил их целую дюжину, причем половина из них сложила оружие, не пытаясь сопротивляться. Да и те, что сопротивлялись, делали это нехотя. В одиночку немец не станет биться и в четверть той силы, с какой он сражался бы на поле боя вместе со своими товарищами.
Он шел за немцем, зная, что тот не уйдет, хотя, судя по следам, шаги беглеца были все еще размашистыми и твердыми.
«Видно, молодой, — подумал Милут, — любой ценой решил унести ноги из этих ущелий. Поднаторел, по-умному обходит дороги!»
Он прикинул: немца отделяет от них лишь полчаса ходьбы, однако они лучше ориентируются в горах и меньше измотаны.
«Не пройдет и двадцати минут, как мы засечем немца, и если его не образумит первый выстрел, то второй уж наверняка свалит. Лучше бы он сразу поднял руки, — размышлял Милут, переходя котловину, на которой ясно были видны отпечатки ботинок беглеца. — Лучше для него и для нас. Может случиться, что мы его и не расстреляем».
Он полагал, что беглеца не следует убивать по двум причинам: во-первых, немцы уже не представляют собой грозной силы, окончательное поражение их — дело какого-нибудь месяца. Так пусть этот немец вернется в свою Германию и расскажет там, что такое война. Во-вторых, Милут не любил снимать одежду с мертвецов, особенно если она была окровавлена и продырявлена пулями.
По правде говоря, более всего сейчас он нуждался в брюках, ибо его штаны, сшитые из итальянского полотна, совсем пришли в негодность. Штанины на коленях протерлись, кое-где лопнули швы. А тут еще дождь, правда, не такой сильный, как прежде, но более холодный из-за ветра, налетающего с гор. Милут чувствовал, как холод проникает через расползшиеся швы, поднимается по бедрам к животу.
«Знай юнец, что отсюда до моря нет и часа хода, смазал бы пятки, а не тянулся, как на прогулке, — усмехнулся Милут. — Но что остается человеку, незнакомому с местностью? Только блуждать, ведь кратчайшей дороги он не знает. Мне тоже было бы не легче, окажись я сейчас где-нибудь в его Германии, в чужом краю и среди чужого народа», — раздумывал он, поспешно обходя огромный камень.
— Поднимемся на эту скалистую вершину — увидим его! — крикнул он своим спутникам.
Переводя дух, партизаны согласно закивали.
На скале бесновался ветер. Милут из-под ладони внимательно посмотрел вниз. Перед ним был откос с огромными камнями и небольшими впадинами, с деревьями, вывороченными бурей.
В этом чудовищном нагромождении земли и камней Милут увидел немца.
Издали, на большом расстоянии, Лотке напоминал кузнечика, застигнутого врасплох дождем. Он с трудом карабкался по камням, усердно помогая себе руками.
Милут поднял винтовку, посмотрел в оптический прицел, Черный крестик с четко выделяющейся мушкой лежал сейчас на спине немца, и Милут с помощью линзы мог определить даже цвет волос Лотке, хотя тот находился от него довольно далеко.
Ему не стоило особого труда снять немца первым же выстрелом, но в тот день Милут был настроен добродушно. Он отвел ствол в сторону и выстрелил просто так. Потом протяжно крикнул: «Ха-а-альт!» Это было единственное немецкое слово, которым он пользовался.
«Ха-а-альт!» — возвратилось к нему эхо, оттолкнувшись от каменных громад и преодолев пустынное пространство, где даже днем не было слышно птичьих голосов.
Снова взяв немца на прицел, Милут увидел, как тот на мгновение замер, обернулся и тут же скользнул за камень. Сейчас были видны лишь его голова и плечи.
«Этого так просто не возьмешь», — подумал Милут, следя за каждым движением беглеца. Низко склонившись, тот пробирался между скалами, затем броском преодолел открытое пространство. Потом он прополз с десяток метров, уверенный, что его не видят. Не успел немец встать, как Милут снова выстрелил, намереваясь убедить его в бесплодности попыток уйти от преследователей. Лотке замер, осмотрелся, После третьего выстрела до Милута донесся стон немца. Пуля пробила Лотке левое плечо.
Вскочив, немец, пошатываясь, пробежал несколько шагов и укрылся за скалой. Он оказался наконец в зоне, недосягаемой для глаз преследователей. Сейчас он не видел партизан, но чувствовал, что они рядом. Лотке вынул из кармана носовой платок и наложил его под рубашкой на входное отверстие раны, ощутив липкую влагу на пальцах и чувствуя, как немеют плечо и левая рука, налившаяся свинцовой тяжестью. Взгляд его упал на ладонь — она была залита его кровью.
...Когда-то в детстве он страдал малокровием. Из-за этого недуга мальчик скоро стал предметом постоянных забот всей семьи. Родные опасались, что болезнь нарушит его нормальное развитие. В юности Гейнца поили разными соками, рыбьим жиром. Мама, видя его отвращение к лекарству, упорно повторяла: «Пей, Гейнц, пей, каждая ложка жира прибавит тебе пять капелек крови...» И он послушно пил, не сомневаясь в правоте маминых слов и полностью уверенный, что накопит столько крови, сколько ее необходимо.
С тех пор в нем прочно засела мысль об исключительной ценности каждой капли крови. Эта красная жидкость представлялась ему чем-то необычайно дорогим, не поддающимся никакому сравнению, она была драгоценнее всего, чем только может обладать человек, ибо означала саму жизнь. Сколько раз, шагая по полю боя, покрытому трупами, Гейнц останавливался и смотрел на лужи запекшейся крови. Эта столь безрассудно пролитая кровь с магической силой притягивала его к себе. Однажды, стоя над убитым партизаном, Гейнц вдруг поймал себя на мысли: сколько понадобилось бы выпить рыбьего жира, чтобы накопить столько крови, сколько собралось ее под трупом...
Счастье сопутствовало ему. Он прошел всю войну без единой царапины, вплоть до нынешнего дня, до того момента, когда раздался третий выстрел.
Лотке вздрогнул, увидев свою кровь, стекавшую по руке, и побежал. За ним потянулась красная дорожка.
Он уже не оглядывался и потому не мог видеть, как все ближе и ближе подбирались к нему преследователи. Они не стреляли и не кричали «Стой!». Он чувствовал, что на него надвигается что-то неизбежное, и самый воздух, которым он дышал, казалось, был теперь против него.
Четвертая пуля пролетела мимо, ударившись о скалу и подняв маленькое облачко каменной пыли. Поддерживая здоровой рукой левую руку, он бежал изо всех сил.
И тут он увидел море.
Серое, затянутое дождевой завесой, оно протянулось мерцающей полосой вдоль всего побережья. Вдали перекатывались большие волны. С утеса море казалось совсем близким — можно камнем добросить, но Гейнц сразу понял, что до моря еще далеко. Надо спуститься по склону, пересечь полосу садов и виноградников, темно-зеленые рощи апельсиновых и оливковых деревьев.
«Там должны быть наши части», — решил Лотке и, собрав все силы, бросился к морю.
Готовясь к очередному выстрелу, Милут понимал, что поздно уже принимать иное решение: немец, видно, и не собирался сдаваться, а Милут и его спутники затратили слишком много сил, преследуя его, чтобы махнуть на все рукой и вернуться обратно.
Будь Милут один, он, возможно, не удержался бы от подобного искушения. Он мог отложить снайперскую винтовку в сторону и проводить немца великодушным взглядом, утешенный мыслью, что подарил кому-то жизнь, целых тридцать или сорок лет жизни, на протяжении которых немец женится, даст жизнь своим детям, а они в свою очередь произведут на свет новое потомство, и таким образом Милут, не сделав выстрела, сохранит десятки жизней... Да, будь он один... Но он не один. Рядом стояли его товарищи, бледные от усталости и удивленные тем, что Милут дважды промахнулся.
— Ну, немец, теперь не жди от меня пощады, — проговорил Милут, нажимая на спусковой крючок. Он не сомневался, что попал в беглеца. Однако немец не только удержался на ногах, но и не сбавил скорости.
— Что с тобой сегодня, Милут? — спросил один из партизан, но Милут не ответил. Он на ходу перезарядил винтовку и с искаженным от досады лицом стремительно бросился вдогонку. Милут не щадил ног и будто совсем не замечал кустарника, царапавшего ему руки и бедра и превращавшего остатки его брюк в сплошные лохмотья, из-под которых выглядывало голое тело. Он торопился добежать до места, откуда снова увидит немца, надеясь этой отчаянной гонкой сократить промежуток, отделявший его от беглеца, и уже наверняка застрелить его. Он оставил далеко позади себя товарищей и вскоре достиг места, где укрывался беглец после третьего выстрела. Пробежав еще шагов десять, он увидел кровавый след и направился по нему, держа винтовку наготове. Добравшись до скалы, за которой совсем недавно прятался немец, Милут кинул вокруг быстрый взгляд и не смог сдержать возгласа разочарования: немец скрылся.
Бешеная злоба перехватила его горло. Он сжал винтовку, не в силах справиться с нахлынувшим гневом. Он уже не видел, куда бежит. Его пугала мысль, что немец уйдет, и он теперь жестоко укорял себя за два умышленных промаха.
Спеша вперед, Милут не заметил, как оказался в почти непроходимых местах — между утесами, похожими на кинжальные лезвия, зияли впадины. Неожиданно нога его соскользнула с камня, и он рухнул в одну из них. От нестерпимой боли он на какое-то время потерял сознание. Придя в себя, Милут обнаружил, что его лицо залито кровью, а вдоль левой ладони тянется кровавая борозда, словно распоротая штыком.
Совершенно разбитый, он с трудом встал на ноги. Острая боль, точно молния, пронзила тело, отдалась в голове. Оглушенный и полуослепший от заливавшей глаза крови, Милут зацепил винтовочным ремнем за куст, подтянулся и вылез из ямы.
Стерев здоровой ладонью кровь с бровей, он снова увидел немца. Тот спускался по склону, направляясь к морю.
— Собачье отродье, увидеть море — это еще на значит дойти до него! — прохрипел Милут, сжимая окровавленной ладонью винтовку. В момент выстрела его сильно толкнуло прикладом в ушибленное плечо, и он невольно застонал от боли и от досадного промаха. Второй раз он выстрелил наугад, потому что немец успел скрыться.
Двое других партизан легко напали на след немца. Милут уже не мог преследовать его с прежней скоростью. Он сгибался от боли, шаги его становились все менее уверенными. С лица стекала кровь и оставляла следы на тропинке, по которой только что прошел немец. Неодолимое желание настичь и убить его заглушало боль и гнало Милута вперед. Он презрительно сплюнул сквозь зубы, вспомнив о своей недавней слабости — о том, что хотел взять немца только живым, дважды намеренно промахнулся и по собственной вине заставил мучиться себя и своих товарищей. Теперь он должен выстоять, победить немца, хотя бы ему пришлось гнаться за ним до самого побережья. Он обязан сделать это ради себя и своих друзей, ради мальчика, у которого немцы прикладами избили мать.
— Не жди милости... не будет ее! — повторял он, ища глазами беглеца.
Двое других партизан находились где-то поблизости — над ним прозвучал выстрел, однако он все еще не видел ни их, ни немца.
Обогнув скалу, Милут увидел своих товарищей, стрелявших в немца, который едва тащился ниже по склону.
Дождь прекратился. По небу плыли белые облака. Море заискрилось под лучами солнца, над ним открылась небесная синева.
— Не трогайте его... — распорядился Милут. — Я им займусь, — добавил он глухо и сбросил с себя шинель.
Лотке попался на прицел совсем неожиданно. Милут выстрелил в него, когда тот пытался спрятаться за скалу. Все увидели, как беглец упал.
— Готов! — громко выкрикнул Милут, однако спустя мгновение понял, что радоваться еще рано. Немец как ни в чем не бывало поднялся и снова побежал.
«Живуч как зверь!» — подумал Милут, тряхнув головой. Он был близок к обмороку. Перед глазами плыли разноцветные круги, все сильнее болели раны.
«Не оставить ли его в покое?» — мелькнула вдруг мысль в его помутневшем сознании. Мелькнула и тут же пропала.
— Что за чушь! — хрипло проворчал он и, сжав окровавленную ладонь в кулак, ударил себя по лицу. Это вывело его из полуобморочного состояния. — Слабачок! — упрекнул он себя и снова пустился в погоню. — Все равно добью, буду гнаться до самого моря. Не убежит! Заплатит, собачье племя, за то, что я свалился со скалы и не гожусь теперь ни богу, ни людям.
Гейнц Лотке поджидал его за скалой, положив руку с пистолетом на ветку дерева.
Он не мог уже больше двигаться. Последняя пуля Милута пробила ему правое бедро. Все мысли Гейнца о спасении оказались тщетными. Теперь он думал об одном: скорее бы преследователи подошли сюда, приблизились на пистолетный выстрел, пока еще в жилах его не иссякла кровь, пока он в силах прицелиться и нажать на спусковой крючок...
— Никакой надежды... никакой надежды! — тупо твердил он, пристально всматриваясь в нагромождения камней и скал. — Никакой надежды...
Он впал в забытье, очутившись вдруг дома, за две тысячи километров отсюда, в своей комнате, на массивном диване» на который падал желтый свет настольной лампы с расписным абажуром, а позади в мягком свете лампы был виден кусок обоев с изображением ревущих оленей и экзотических птиц на ветвях какого-то тропического дерева. Ему почудилось, что олень действительно издает оглушительный рев, а птицы взмахивают бархатистыми крыльями. Чтобы проверить это, он придвинулся от изголовья к стене, но тут же очнулся: «Никакой надежды!» И снова очутился в двух тысячах километров от своего дома и от своего дивана, под влажной скалой, с которой падали капли... кап... кап... кап... подобно каплям, стекавшим на мальчишку, у которого он взял утром сыр и хлеб.
«Мальчишка! Маленький дикарь, он навел на мой след смерть!» К Лотке вернулась способность мыслить. Он поудобнее устроил раненую ногу, вынул из кармана ручную гранату, положил ее на камень вместе с запасной обоймой и крепко сжал массивную рукоятку пистолета. В этот момент он увидел Милута.
Партизан появился из-за скалы, окровавленный, полуголый, похожий на хищного зверя, который чутко принюхивается в поисках затаившейся добычи...
Лотке знал: убьет он партизана или нет, все равно ему суждено остаться под этой скалой. Когда Милут подошел на пятьдесят шагов, он взял его на мушку и дважды выстрелил. Немец издал ликующий возглас — партизан рухнул на камни.
— Подождем следующего, — прошептал он, положив ствол пистолета на ветвь ясеня.
Но остальные не появлялись.
«Не крадутся ли с флангов?» — терялся Лотке в догадках, бросая вокруг настороженные взгляды. И вдруг на самом хребте у каменной теснины он увидел мальчика с пестрой сумкой, стремительно бежавшего прямо на него.
С каждым шагом фигура мальчика заметно увеличивалась, вскоре она приобрела размеры взрослого человека, потом превратилась в странного исполина с черными сросшимися бровями над глазами, светившимися подобно двум рефлекторам. Босые ноги одним махом перескакивали горы, а обнаженные мокрые плечи окунулись в облака и толкали их к морю. Он тянул к Гейнцу свой смуглый указательный палец и метил прямо между глаз. Съежившись от страха Гейнц сильнее сжал пистолет и тряхнул головой. Через какое-то мгновение он пришел в себя и понял, что вместо пальца на него смотрит винтовочный ствол. Партизан, которого он считал убитым, впился в него жгучим, ненавидящим взглядом.
Лотке спустил курок, но выстрела не расслышал — на какую-то долю секунды Милут опередил его. Страшная тяжесть, будто целая гора, обрушилась на Гейнца, сдавила тело. Из-под этой безмерной тяжести еле-еле пробилась мысль: «Все кончено...»
Собрав остаток сил, смертельно раненный Милут подполз к немцу. Двигался он совсем медленно, понимая, что наступают последние минуты. Милут умирал... На миг он замер, увидев побелевшее лицо Лотке. Немец был еще жив: на Милута уставились злобные серые глаза.
Милут в изнеможении уронил голову. Руки его разжались и выронили винтовку — она глухо звякнула о камень. Подняв голову, он посмотрел на немца. Ему почудилось, что тот усмехнулся.
«Надеется, что я умру раньше», — подумал он.
— Не будет этого, собачье отродье, — глухо простонал он, бросив на немца долгий ненавидящий взгляд.
Успокоился он лишь тогда, когда заметил в глазах своего врага первые признаки надвигавшейся смерти.
— Подыхай на моих глазах, — прошептал Милут. «Живуч как зверь, — подумал он, не в силах более вымолвить ни слова. — Подохни», — вновь подумал Милут и с облегчением вздохнул: немец уже не сверлил его глазами.
Тело Милута совсем сникло, вытянулось. Он увидел над собой голубое чистое небо. Оно опускалось все ниже, становилось все более голубым и маленьким, пока не превратилось наконец в синий шатер, нависший над его головой.
Вот шатер опустился еще ниже, плотно окутал израненное тело Милута, покрыл его лицо и мягко, неуловимо погасил последний луч его сознания...