Сестра
1
Бригада заговорила о ней незадолго до ее назначения штабной санитаркой. Говорили с чувством горечи и восхищения. Отходя после неудачной ночной атаки на злополучный городок, где засели усташи, она с братом и комиссаром отряда отстала от своих. Едва утренний ветер, бивший им в спину, рассеял остатки мглы и тумана над ровным, чистым и пустынным полем, справа от нее опустился на землю комиссар, а несколько поодаль упал ничком ее единственный брат. Подбежав к нему, она встала на колени и крепко прижала ладони к глазам, чтобы хоть немного отодвинуть страшный миг, хоть на мгновение забыться.
Это мгновение показалось ей вечностью. Открыв глаза, она взяла брата за плечи, перевернула на спину. Он был мертв, черные волосы рассыпались по лбу, в волосах запутались мелкие травинки. В голове ее стучала одна мысль: спасти от врагов тело брата. Она вытащила из-под него винтовку, на которую он упал. Потом перевела взгляд на комиссара — тот был жив и, напрягая силы, пытался подняться с земли. Едва он встал на колени, как рядом просвистело несколько пуль. Комиссар припал к траве.
Где-то возле городка послышался шум — это были усташи. Она оставила брата, бросила его винтовку и кинулась к комиссару. Сорвав с его ранца кусок брезента от итальянской палатки, она расправила его и подложила под раненого и поволокла, стараясь не оборачиваться ни вправо, ни влево, не чувствуя ничего, кроме подступающего к горлу твердого кома, вызывающего нестерпимую боль и удушье. На пригорке показались заросли боярышника. Она устремилась к ним. Не добравшись до кустов, она задержалась в небольшой лощинке, перевязала комиссару раненую грудь и поспешила назад, чтобы вынести тело брата. На полпути ей пришлось прижаться к земле, так как усташи открыли по ней бешеную стрельбу.
По полю, прямо к ее мертвому брату, спешили враги, черные с головы до пят. Забыв все на свете, она рванулась было к брату, чтобы опередить их. Но уйти от них с тяжелой ношей на плечах было невозможно, даже если бы пальба стихла совсем. В отчаянии она рванулась вперед, где бегом, где ползком добралась до брата, схватила его винтовку, спрятала за пазуху фуражку и почти без сил, вся мокрая, перекинув одну винтовку через плечо, а другую волоча по росистой траве, добралась до лощины, где оставила комиссара.
Но комиссара тут не было. Впереди, по перелогу, покрытому росой, тянулся след. Шагах в десяти от боярышника валялся помятый брезент.
Позади давно уже не было слышно никакой стрельбы. Когда же она смолкла? Девушка обернулась и увидела усташей, кравшихся к ее брату. Четверо повернули в ее сторону, очевидно задумав взять ее живой. Девушка поспешила по следу комиссара. Он лежал метрах в ста от прежнего места, зарывшись лицом в землю, весь промокший. Почему-то он показался ей маленьким. Это придало ей сил. Она нагнулась, торопливо подтащила его к себе, крепко схватила за обе руки, подставила ему спину, перекинула его руки за свои плечи и выпрямилась. Комиссар стукнулся лицом о ее затылок, очнулся:
— Спасайся сама! Передай...
Девушка не обращала внимания на слова комиссара и тащила его дальше, сгибаясь под тяжестью крупного тела. Раненый беспрестанно повторял: «Брось меня или возьми под руку, я пойду сам!» Но у нее не оставалось времени на раздумье. Голоса усташей были совсем близко — она слышала их, даже не поворачивая головы. Временами ей казалось, что она проваливается куда-то. Она жадно ловила ртом воздух, но он вставал в горле болезненным, жестким комом, перехватывающим дыхание. Девушка смотрела перед собой и видела только росу на траве, крупную росу, похожую на слезы.
Впереди слева протяжно застучал ручной пулемет. Взгляд девушки заметался, остановился на зарослях боярышника. Она заторопилась туда, собрав последние остатки сил, но кустарник, ярко освещенный солнцем, казалось, не приближался к ней. Дотянет ли она до него?
Неподалеку снова послышались пулеметные очереди, сопровождаемые теперь выстрелами из винтовок. Потом настала тишина. И она увидела около боярышника небольшую группу партизан. Кто-то взмахнул винтовкой, закричал:
— Здесь они! Здесь!
Она узнала своих и, в изнеможении опустившись на землю, потеряла сознание. Один из бойцов поднес к ее губам флягу с водой...
2
Под вечер выступили на марш, который вместе с привалами длился целую ночь. Весь путь она ступала нарочито прямо, как будто позади не было такого испытания. Наутро партизаны остановились у пепелища, заросшего высоким бурьяном, через которое тянулся ручеек, умудрившийся наперекор всему пробить себе дорогу.
Не мешкая, с охотой взялась она за свои привычные дела. Но в поведении девушки чувствовалось что-то новое. Когда она, например, чистила винтовку, платье, обувь или садилась обедать, она, казалось, не замечала предметов, попавших в ее руки. Заплетя однажды волосы в длинную тугую косу и перекидывая ее через плечо, она непонимающе уставилась на нее, словно впервые увидела, посмотрела долгим взглядом и наконец отбросила за спину как нечто ей ненужное, инородное.
Такой она была и в последующие дни. Даже в те редкие мгновения, когда ее глаза не так резко выдавали сильную усталость, трудно было не заметить этой явной перемены. Некогда с ее лица не сходил румянец; смуглый загар придавал ему, несмотря на усталость, еще более здоровый, свежий вид. Теперь ничего не было — ни румянца, ни загара. Кожа поблекла, стала словно прозрачной. Говорила она тихо, медленно, словно прислушивалась к собственному голосу, обрывала речь на полуслове. Походка ее стала осторожной, шаг мелким, неспешным.
Такой девушка осталась и в штабе бригады, куда ее послали спустя три недели после гибели брата, чтобы хоть как-то помочь ей. В штабном медицинском пункте (меня также направили тогда в штаб связным) она вечно находила себе занятие, без устали сновала туда-сюда, кого-то звала, давала поручения. В селах, где мы размещались, ее особенно любили дети, всегда приходили ей помогать, всюду следовали за ней, а она учила их матерей, как лечить коросту или дизентерию. Никому в штабе она не отказывала в помощи, но и эта постоянная занятость не помогала ей забыться — она становилась все бледнее и измученнее.
Я был близким другом ее брата и потому она заботилась обо мне больше, чем о других. Мы часто встречались, иногда оставались наедине. И всякий раз мне очень хотелось узнать, что таится за ее бледностью и непрестанной занятостью. Видимо, она угадывала мои намерения, потому что тут же вспоминала о всяких спешных делах, пытаясь уйти от разговора, или заводила речь о чем-то другом.
Как-то раз я увидел ее с книгой на коленях у изгороди, за которой зеленела ботва картофеля. Перед ней расстилалось большое поле. Вдали высились притихшие горы. У одной из них тянулась ввысь тонкая струя дыма — что-то горело. А на поле творилось нечто невообразимое. Как только мы вступили в эти края, крестьяне, скрывавшиеся в горах, не мешкая вернулись в свои дома и тотчас взялись за дело — все вместе, чтобы за день-два скосить и обмолотить хлеба, уже перезревшие, готовые вот-вот осыпаться. Селяне отбивали и точили косы, косили. Женщины тут же вязали снопы и сносили их на ток, где неумолчно стучали молотилки.
Сестра моего друга спрятала лицо в ладони. Поле кипело, на жнивье появлялись все новые стога, белели длинные рубахи жнецов, а она все сидела с поникшей головой, закрыв глаза руками, погруженная в свои мысли, словно смотрела грустный сон, навеянный прочитанными строками. Я тихо подошел к ней, невольно заглянул в открытую книгу. Несколько строк было подчеркнуто, а сбоку на полях виднелся крестик, окаймленный кружком, — такие же знаки рисовал обычно ее брат. Я негромко позвал ее и коснулся ладонями плеч девушки. Не зная, чем отвлечь ее от грустных мыслей, я начал рассказ о своем родственнике, партизанском враче, застигнутом однажды врасплох итальянцами. После холодной ночи он грелся поодаль от лагеря на солнце, раздевшись до пояса и листая любимую книгу. Тут его и обнаружили итальянцы. Они прикончили его на месте...
— А где его похоронили? — спросила девушка безучастно. Затем резко встала и заспешила куда-то, сказав, что ее ждут дела.
3
Мы разместились неподалеку от Мрконича, в белом домике со сливовым садом, подходившим к кукурузному полю и скошенному лугу. В глубине сада протекал ручей, похожий на небольшую речушку, на берегу его вращались два мельничных колеса. После горных пустынных краев, где мы порядком натерпелись всякого, село с его сливовыми садами и кукурузными полями, огородами, грядками действовало на нас весьма благотворно. Мы вставали на ранней заре, мылись под мельницей, поили коней, подбирали сливы, упавшие за ночь с ветвей...
Однако сестра моего друга за время этой краткой передышки не стала прежней. Наоборот, я видел, как день ото дня растет в ней чувство подавленности, цвет ее лица становился все серее. Стоило ей остаться одной, как взгляд ее замирал, словно наталкивался на какое-то непреодолимое препятствие. Девушка все реже и реже вступала в разговоры, стала очень молчаливой.
...В тот день несколько бригад, расположенных неподалеку от нас, предприняли довольно крупное наступление на вражеские позиции. К нам доносился отдаленный гул артиллерийской стрельбы. Он стих только после полудня. Мы ждали связных Мрконической оперативной зоны, которые должны были вскоре появиться на дороге за селом с донесением штабу. Меня послали встретить их. «Дождись их, — сказал мне командир, — расспроси об обстановке и возвращайся обратно». Спустя некоторое время связные действительно появились — вдвоем на мотоцикле. Я замахал им руками, чтобы они остановились, и бросился прямо к мотоциклу. Водитель затормозил, мотоцикл скрылся в облаке пыли.
— Бестолочь! Ослеп? — завопил водитель.
— Донесение, донесение! — закричал я.
— Донесение?! Вот, видишь? — спросил он гордо, показав на захваченный немецкий мотоцикл, и прибавил газу.
Кажется, он сказал еще что-то или выругался напоследок — меня это уже мало трогало. На радостях я опрометью кинулся по крутому откосу к штабу. И нечаянно столкнулся с ней: она стояла у изгороди, возле стога соломы. Увидев меня, она обрадовалась, но потом снова погрустнела. Я растерялся, но все же подошел поближе. Я открыл было рот, собираясь заговорить с ней, но она остановила меня:
— Ступай, ступай, сообщи новость! Ждут...
Поздно вечером, около полуночи, я проснулся от долетевшего до меня плача. Стояла тишина, так как мельница за окном замолкла. Я прислушался. Перед дверью мерно вышагивал часовой. Но вот снова до меня донесся плач, громкий, судорожный. Я встал, вышел на улицу. Все село было залито лунным светом. Часовой стоял в стороне от окна, откуда доносился плач. Я окликнул его, он в ответ кивнул мне и показал на окно. Я хотел заглянуть в комнату, но что-то удерживало меня.
— Смотри, смотри, — зашептал он.
Лунный свет, проникавший через окно, наполовину заставленное цветочными горшками, тускло освещал ее волосы, лоб и глаза. Она спала и во сне плакала. С ресниц скатывались крупные слезы, блестевшие при свете луны. Они казались неестественными на бледном, оцепеневшем, словно неживом лице. Всмотревшись в лицо пристальнее, я заметил на нем признаки жизни — то жилка забьется на виске, то ресницы внезапно дрогнут. Ее лицо почти неуловимо менялось: то светлело, то омрачалось. Вот губы ее шевельнулись, и комната наполнилась горячим, прерывистым шепотом. Я рывком перегнулся через цветы, стараясь уловить каждый звук. Чутье подсказывало мне, что вся истина — в этом шепоте, что я сразу пойму все, если проникну в его тайну. Но все это было не так-то просто.
Я стал свидетелем ее невнятного лепета. «Перенесет ли она свои страдания?» — кольнула меня мысль. Я тихо произнес ее имя. Она вздрогнула всем телом, перевернулась на спину и успокоилась, не просыпаясь.
Днем все было уже иначе. Она опять занялась своими делами, куда-то убегала, возвращалась снова, как всегда, озабоченная, притихшая, со следами муки и печали на лице. За ужином я украдкой бросал на нее внимательные взгляды. Очевидно, заметив это, она встрепенулась, схватила кувшин и поспешила из дома. Через минуту она вернулась, склонилась над миской со сливами, налила в нее воды из кувшина. Засучив рукава, принялась мыть сливы бледными худыми руками. Вода от слив стала синей. Наверное, поэтому посинели и ее руки.
Следующей ночью она снова плакала. Затем потянулись дни непрерывных походов и коротких схваток с противником, за время которых она успела побывать у бойцов своего батальона и оказалась участницей боя с несколькими немецкими танками.
Вскоре нам снова выпал короткий отдых. Мы обосновались в одном из сел заозерной Пливы. Во вторую или третью ночь плач повторился. Стоя на посту, я видел и слышал все от начала до конца, правда, не так явственно, как в первый раз. Я ясно различал ее стоны и вздохи, тяжелый хрип, исходивший из ее груди. Раскинув руки, девушка металась по постели. Неожиданно она произнесла чуть слышно, как будто слова доносились с того света:
— Ты в самом деле пришел? Разве ты можешь прийти?
Она простерла руки вперед и тотчас же проснулась — то ли от резкого движения, то ли от звука своего голоса. Потом она зарыдала уже наяву.
Вот так она и рыдала по ночам. Днем девушка еще справлялась с собой, со своей болью, но ночью ей вновь и вновь снился погибший брат, и тогда она всецело отдавалась во власть своего горя. Чем я мог помочь ей?..