Друзья
Он всегда был впереди. В разведке, в бою. Первым покинул штаб, где висела большая, старая, местами потертая карта. Первым попрощался с комиссаром. Укладывая ранец, услышал, как Боге спросил:
— Мы пойдем, товарищ комиссар?
— Идите, Боге, — донесся голос комиссара, — и смотрите в оба.
— Ясно. Задание — это главное. А если...
— Все будет в порядке.
— Постараемся.
— Вы встретитесь с бригадой. Отыщите комиссара. Знаю его — он герой. Передайте ему то, что необходимо. Будьте осторожны.
— Постараемся пройти незамеченными. А обнаружат... Знаем, как поступить...
«Знаем, — мелькнуло в его сознании. — Гранату под себя и...» Но ему вовсе не хотелось думать об этом.
— Немало их там застряло, — сказал комиссар. — После немецкого наступления потеряна связь со многими пунктами...
Он уже успел упаковать ранец, зная, что на протяжении всего разговора Боге и комиссар крепко держали друг друга за руки, что в глазах обоих — печаль прощания. Они были друзьями. Все трое... Их дружба была проверена огнем. Он не любил долгих прощаний. Им же, как видно, это нравилось...
— Говорят, фашисты все сожгли. Вам предстоит дальний путь. Вы увидите пожарища. Не падайте духом...
Он уже выходил через низкую дверь. Часовой стоял задумавшись. Стволы деревьев были кофейного цвета, кроны подернулись мягкой желтизной... Обернувшись, он увидел улыбку комиссара.
— До свидания, ребята.
— До свидания, товарищ комиссар, — сказал Боге.
Он же только прошептал:
— До свидания.
Они двинулись в путь. Вскоре тропинка сузилась. По привычке он пошел впереди, слыша за собой уверенную поступь Боге. Порой шаги их совпадали. «Боге — мой друг», — подумал он.
— Хорошо, что мы вместе, вдвоем, что со мной ты, а не кто-нибудь другой, — сказал Боге.
Он думал о том же самом. Удивительно.
— Хорошо, Боге.
Разговор на этом оборвался.
Теперь они шли уже не в ногу.
Он не выдержал молчания:
— Тебе знакомы здешние места?
— И да, и нет, — услышал в ответ.
Показалась узкоколейная железная дорога. Склоны, поросшие буком, остались позади. Они поднялись на насыпь и пошли по шпалам: он с одной стороны поржавевших рельсов, Боге — с другой. На одном из участков рельсы были разворочены взрывом. Он глядел на покореженное железо, разбитые шпалы и думал: «Сколько же дорог изувечено войной!» Он поделился с Боге своими мыслями и заключил:
— Этого могло бы и не быть...
— Чего? — рассеянно спросил Боге.
— Разрушенных дорог.
— Ну и ну...
Он знал, что Боге занят своими мыслями. Думая о чем-нибудь другом, Боге обычно повторял: «Ну и ну...» Нет, одинаковых людей не бывает. Сейчас они идут вдоль железной дороги. Он не сводит с нее глаз. А Боге и не смотрит на нее. Но мало ли о чем может думать Боге? Вокруг на полях томится неубранная кукуруза. На другой стороне реки чернеют стены здания жандармерии, сожженного партизанами. Несмотря на осень, вода в реке бежит как-то весело и игриво. Октябрьский день выдался ясным. По дороге, в центре холмистого поля, бредет пара волов. Не об уборке ли думает Боге?
— Посмотри, там, вдали, пашут.
— Что?.. — спросил Боге.
— Пашут, говорю.
— Ну и ну...
Значит, мысли Боге были не о поле.
Они свернули с полотна железной дороги. Предстояло преодолеть небольшую вершину. По обыкновению, он шел впереди. Добравшись до вершины, они расположились под дикой яблоней. Перекусили. Потом задымили сигаретами. Ночевать решили возле села, которое оба хорошо знали. Они торопились, потому что дни в это время года уже стали заметно короче.
Как повелось, он шел впереди. Двигались с оглядкой. Ступив на открытый большак, стали еще более осмотрительными. К счастью, на нем никого не было видно. Пошли рядом. Затем свернули на тропинку. Он снова почувствовал, как его шаги время от времени сливаются с шагами товарища. «За разговором путь был бы легче», — подумал он и произнес:
— Подходим.
— Ну и ну... — отозвался Боге.
Спустя минуту услышал:
— Дошли наконец.
Сразу дала о себе знать усталость. Интересно, где же они расположатся на отдых? Ведь в село им дорога заказана.
— Заночуем в какой-нибудь лачуге на краю села, — предложил Боге.
Показались пожелтевшие кроны фруктовых деревьев, сквозь которые проглядывали дома с соломенными и черепичными крышами. Мелькнула открытая терраса с красными связками перца и желтыми рядами тыкв. С полей веяло тишиной и теплом.
— Неподалеку есть одна лачуга, — тихо проговорил Боге.
— Пустая?
— Нет. В ней живет знакомый старичок. Если его не будет дома, войдем сами.
Пока они добрались до хижины, на поля легла вечерняя прохлада. Солнце уже зашло.
Их встретил маленький старичок в серой ветхой шапке. Он долго щурился, пока не признал Боге. Потом поспешил укрыть их в своей хижине, запер двери на все засовы. Проделав эту операцию, старик сообщил им, что и его внук ушел в партизаны и что по ночам на западной стороне видно зарево пожаров. Потому-то в поле нет никого. Не нравится это людям. Кто знает, может, и их село через день-другой погибнет в огненном вихре. Старик опять сощурился. Потом вдруг засобирался куда-то. Захватив кирку, он скрылся в зарослях ежевики. А они угощались нехитрой снедью, которую оставил им хозяин. Взяли немного из собственных запасов. Кое-что раздобыли в саду. Перед тем как лечь, закурили.
Он думал, что тут же уснет, сломленный усталостью. Но сон не шел. Его неотступно преследовали грустные мысли о другой хижине, похожей на эту.
— Тебе приходилось бывать в таких хижинах? — прервал его мысли Боге.
— Да, однажды, — с волнением произнес он.
— Хорошо здесь, верно?
— Хорошо. Но тогда было куда лучше, потому что я был там не один, понимаешь?..
Он приподнялся. Закурил вторую сигарету. Боге ни о чем больше его не спрашивал, ожидал, когда он сам откроет свою душу... В его памяти явственно встал ее облик... Черный ученический фартук и белый воротничок. Длинные, тугие косы, большие темные глаза. Губы ее, их трепет... Он заговорил, и голос его дрожал от волнения. Он рассказал все: и как они тогда вдвоем смотрели на небо, и какими горячими были ее руки и жаркими — поцелуи. Но он умолчал о том, как, выйдя потом из тюрьмы, встретил ее под руку в другим человеком, как лицо ее тогда залилось густой краской...
Боге догадывался, что он не все сказал, но расспросами не досаждал.
Они замолчали. Было так тихо, что звенело в ушах, Докуривая сигарету, Боге чувствовал, что его одолевает сон.
...Проснувшись, он тут же встал на ноги. Поднялся и Боге:
— Светает.
Они быстро собрались в дорогу. Закрыли хижину, заперли садовую калитку. Проходя между пожелтевшими кронами фруктовых деревьев, они ощутили запах опавшей осенней листвы. Солнечный свет с трудом пробивался сквозь облака, замершие над горами. Над котловиной повис туман. Тропинка вскоре стала шире, но он все еще шел впереди. Боге держался за ним, печатая шаг в такт с шагами своего друга.
— Ты быстро уснул, — обронил Боге.
— Да, устал.
— Я ждал, что ты еще что-нибудь расскажешь...
Вынырнув из туманной мглы, оба одновременно обернулись и посмотрели на село. Оно лежало за белесыми туманными клочьями, похожими на языки. На фоне свинцового неба было видно, как тянется ввысь несколько синеватых столбиков дыма.
— Она ждет тебя? — спросил Боге, когда они продолжили путь.
— Нет, — коротко ответил он и снова представил себе покрасневшее лицо женщины, которую встретил на улице с незнакомым человеком под руку. — А может, и ждет... Всякое бывает... — Он рассердился на себя: кому, как не ему, лучше знать об этом...
Теперь они шли рядом. Боге молчал. А он терзался грустными воспоминаниями. И все-таки посоветуй ему кто-нибудь освободиться от них, расстаться с ними, он бы не согласился. Да, не согласился бы.
— А меня ждет, — сказал Боге.
Так вот о чем Боге думал...
Они спустились в другую впадину, заполненную туманом.
— Расскажи мне о ней. Женщины, которые ждут, заслуживают, чтобы о них говорили.
Боге поглядел на него темно-карими глазами. Ему было не больше двадцати двух лет, но выглядел он на несколько лет старше. Боге помолчал немного и начал рассказывать:
— ...Впервые я встретил ее на городском рынке. Как узнал потом, она вместе с другими женщинами приехала из соседнего села. Перед ними были расставлены миски со стручками перца, корзины с яйцами и узелки с семенами. Голубые глаза девушки улыбались. Через некоторое время я снова заметил ее — она примеряла платок. Протиснулся поближе к прилавку. Увидел, как засияли ее глаза, видно, платок ей очень понравился. Но потом вдруг взгляд ее стал грустным. Она повесила платок и отошла в сторону.
— Девушка! — крикнул я ей вслед, поняв, что на платок у нее не хватило денег.
Она вернулась. Залилась румянцем. Тогда я набрался храбрости и предложил принять платок в подарок. Она озорно взглянула на меня, рассмеялась и убежала. Однако платок я все-таки купил. А вечером, не выдержав расспросов, для кого обнова, смутился и признался во всем матери. В то воскресенье все надо мной подшучивали.
В базарный день я поехал в город с матерью. Девушка по-прежнему сидела на том же месте. Увидев меня, она засмущалась, а потом усадила рядом с собой мою мать, тоже собиравшуюся продать перец и яйца. Возвращаясь вечером домой, мать сказала:
— Хорошую девушку выбрал, сынок.
«Выберет ли она меня?» — томился я в неведении.
Это случилось в пору весенней пахоты. Время играть свадьбы еще не пришло. Но мне не терпелось узнать, будет ли моя свадьба.
Хлеба дружно потянулись вверх. Той весной они буйно росли. Или мне так казалось, потому что я чувствовал, что самого меня переполняет жизнь. По вечерам я никак не мог усидеть на месте. А когда подошла жатва, неотступно думал об осени, поре обилия и богатых свадеб, может быть, и моей свадьбы.
Однажды, шагая по золотистому полю зрелой пшеницы, я остановился у ветвистого дерева грецкого ореха и засмотрелся на чужие полосы. Чей это надел, на котором, подобно слиткам золота, поблескивают снопы ячменя? Увидел сумку, висевшую на стволе дерева, а затем девичий платок, мелькнувший в высокой ржи. Я подошел поближе и тогда узнал ее, ту, для которой купил платок. Узнал Менку. Оба мы будто застыли, глядя друг на друга. Я вспыхнул, она тоже зарделась. Ее взгляд будто звал меня. Через секунду рука девушки задрожала в моей руке. Я не представлял себе, что все это могло произойти иначе...
Вечер был теплый, заходящее солнце окрасило небо в золотистый цвет. Я заглядывал в глаза Менки, и вечер становился для меня голубым и радужным, неизъяснимо светлым, как белизна ее шеи, видневшейся из-под платка. От нее веяло теплом и пьянящим запахом, о котором я мечтал по вечерам наедине с собой. Я понял — пришло мое счастье... Беседуя с ней, я испытывал страстное желание напиться этого аромата на всю жизнь... Затем Менка неожиданно выпорхнула из моих объятий и исчезла в золотистой дымке, расстилающейся над полем. Только несколько раз мелькнул за снопами ее платок. Я остался у ореха, с душевным трепетом переживая случившееся. Перед тем как убежать, она сказала, что придет сюда снова, когда будут жать рожь.
Потом был еще один такой вечер в дни уборки ржи.
И еще один, когда созрела кукуруза.
Наступило время помолвки, а затем и свадьбы Менка стала моей невестой. Но меня уже ждала другая суженая — винтовка. Все уходили, и мои сверстники тоже. Отправлялись в бригады с оружием в руках. Бригады расположились в лесах. Я знал где. И я ушел в партизаны. Еще осенью. Менка не отговаривала меня. Незадолго до этого, однажды вечером, будто невзначай, она сказала, что брат ее уже покинул отчий дом. Словно спрашивала, почему я еще здесь. Она не плакала. Не бередила мою душу. Вскоре и я расстался с домом. Прощаясь, она залилась слезами. Но не удерживала меня, не умоляла остаться. Сказала лишь, что будет ждать...
Они снова шагали вперед. Он впереди, Боге за ним. Перед ними, вдоль поля, край которого терялся где-то в мутном тумане, тянулась тропинка. Неожиданно он спросил:
— А сколько прошло с тех пор?..
— Год.
Они замолчали. Ему хотелось подумать обо всем услышанном. И о себе. И о той, что носила когда-то черный ученический фартук и белый воротничок. И об этой тропинке, по которой идти с таким человеком, как Боге, одно удовольствие. И о видневшихся вдалеке каких-то странных облаках. Скорее всего, это был дым над сожженными селами, о котором говорил старик. Он заметил, что Боге как-то странно поглядывает в ту сторону.
В полдень они явственно ощутили запах дыма и гари. И тут Боге вдруг попросил его:
— Сверни влево, на ту тропу...
Она вела к одному из дымных столбов.
...Уходивший полдень они встретили на пожарище. То, что они увидели, поразило их. Пепел, груды обгоревших бревен. От головешек еще шел дым. В редких домах сохранились стены. Пахло горелой соломой, навозом. Дым проникал в рот, ел глаза. Изгороди, некогда окружавшие дворы, теперь превратились в редкие, одиноко торчавшие обгорелые колья. Почернели спекшиеся листья деревьев. Кое-где деревья обуглились и теперь торчали как нелепые столбы.
Он и теперь шел впереди. Оба молчали. В какой-то миг он увидел лицо Боге. Оно застыло, окаменело. И выглядело не печальным, а каким-то безразличным, отрешенным...
Глядя на пепелище одного из домов, он подумал: «Раньше здесь текла своя жизнь. Жило много людей. У них было достаточно земли. Это видно по огромной куче пепла на месте, где когда-то были сарай и гумно. И по отброшенным в сторону бревнам от клетей для сушки кукурузы».
— Иди... чего остановился, — позвал Боге. Голос его звучал сухо. Он стоял неподвижно, погруженный в тяжелое раздумье...
— Вот... — с трудом выговорил он. — Смотрю я на этот дом... Должно быть, хорошая была жизнь в нем...
Боге пошел бывшей улицей и не ответил ему. Даже не обернулся. Походка его изменилась, стала какой-то странной. Они быстро миновали пепелище.
...Спустились сумерки. Мутные, туманные. Облака окрасились багрово-красным светом заката. Невспаханное поле было сухим и теплым, манило отдохнуть. Откуда-то доносился запах лесных орехов.
Он думал о тех, кого ему предстоит здесь встретить. О том, какой трудной будет эта осень для всех, чьи села сожжены. И о том, почему Боге не проронил ни слова, уйдя из того сожженного села... Временами он ловил на его лице, совершенно бледном, грустную улыбку. И снова убеждался, как дорог ему Боге.
— Мы найдем их там? — спросил он, имея в виду тех, кто ожидал их.
— Что ты сказал?.. — Боге не слышал его. — Пришли... Сожгли... и скрылись, — сказал он, закашлявшись.
— Они ждут нас в той дубраве?
— Да... — Боге на миг отвлекся от своих мыслей. Только на миг.
Нечаянно их взгляды встретились. Как Боге постарел!
— Послушай, — сказал вдруг Боге. Он произнес это с таким трудом, словно какой-то комок, застрявший в горле, мешал ему. — Ты знаешь обо мне все. Знай и это. Мне сейчас очень тяжело.
Боге разжал пальцы. На ладони лежали два желудя с чашечками, похожими на наперстки. Он снял с одного из плодов чашечку и, взглянув на друга, прошептал:
— То село... сожженное... было мое село. А тот дом... был мой дом...
Он почувствовал легкое головокружение, машинально положил руку на плечо Боге. Тот выпрямился, лицо его снова стало непроницаемым. Они ничего не сказали друг другу.
Сверху из рощи донесся условный сигнал, напоминавший свист дрозда. Между стволами показались двое из тех, кто ждал их. Они прибавили шагу.