Ультиматум со станции Прень
Весной 1943 года бригады Второй пролетарской дивизии наступали в долине Неретвы. В ходе стремительной атаки под их ударами один за другим пали укрепленные пункты Дрежнице, Грабовице и Карауле. В этих боях бригады захватили в плен несколько сот итальянских солдат и офицеров. Затем, внезапно развернув наступление на Ябланицу, соединились в районе Острожац, Кониц с Третьей ударной дивизией и совместно с ее частями разбили гарнизон в Конице, мешавший нашему наступлению на Герцеговину и Черногорию.
После того как противник из Дрежнице, Карауле и Грабовице был выбит, я спешно выехал с несколькими посыльными в район Ябланицы, чтобы отдать приказание очистить от врага этот важный для нас населенный пункт. Такая необходимость вызывалась тем, что в нем располагался довольно сильный итальянский гарнизон, укрывавшийся в бывшей австрийской казарме и близлежащих зданиях и мешавший нашему продвижению вперед. Я торопился, так как намеревался сам руководить сложной операцией: нашим подразделениям предстояло миновать мост, соединявший село Хум с Ябланицей, и выйти ущельем против течения реки к плато, лежавшему в стороне от Карауле. Это была трудная задача, поэтому следовало принять все меры, чтобы решить ее быстро и с наименьшими потерями.
От Дрежнице мы спустились в долину Неретвы, держа путь к железной дороге. Перед нами открылось плато, поросшее ореховыми и каштановыми деревьями. Поодаль слышались звуки гармошки. Мы без труда поняли, что это веселит кого-то наш гармонист. Кому тут быть другому?
Не доехав метров пятидесяти — шестидесяти до высокого холма, мы стали невольными свидетелями забавного зрелища: мужчины в касках и несколько девушек лихо и беспечно отплясывали коло. В стороне стояли пожилые партизаны и наблюдали, как танцует молодежь. Подъехав ближе, мы остановились, не слезая с коней. Вскоре все стало ясно — причиной веселья стал захват в плен итальянцев в Дрежнице.
Увидев нас, танцоры остановились как вкопанные, сбились в купу. И итальянцы, до этого весело смотревшие на танцующих, вдруг сникли.
— Танцуйте, танцуйте, — успокоил я бойцов.
Гармонист тоже был смущен. Он часто моргал и, казалось, больше других чувствовал себя виноватым.
— Играй! — сказал я ему.
Он взглянул на гармошку, которую уже оставил было в покое, взял ее опять в руки, но ремень на плечо не надел.
Не успели мы отъехать и на сто метров, как снова послышалась музыка.
— Пусть танцуют, — сказал связной Шишо.
— Пусть, пусть, Шишо, нам так недостает веселья!
На пути к Ябланице мы миновали железнодорожную станцию Грабовице; недавно ею штурмом овладели добровольцы-коммунисты 2-го батальона Четвертой пролетарской бригады, захватив в плен около трехсот итальянцев.
Подъехали к станции Прень, расположенной близ Ябланицы. Она стояла на берегу суровой речки Пренья. «Надо немного отдохнуть», — подумал я. В непосредственной близости от станции чудом сохранились пять-шесть пчелиных ульев, служебные постройки были окружены небольшим садом, в котором копошилось несколько ребят. Рядом с ними стоял железнодорожник.
Из здания доносились непрерывные телефонные звонки. Попридержав коня, я спросил железнодорожника, почему никто на них не отвечает.
— С утра трезвонит, — отмахнулся тот. — Это из Ябланицы.
Побуждаемый любопытством, я вошел в помещение и взял телефонную трубку. Со мной заговорила сотрудница ябланицкой почты.
И тут у меня мелькнула мысль: «А почему бы нам не предъявить засевшим в Ябланице итальянцам ультиматум? Пусть прекратят сопротивление и сдаются в плен — меньше прольется крови и мы скорее соединимся с частями Савы Ковачевича, чтобы вместе наступать на Кониц».
Моментально созрело решение.
— Товарищ, пиши, — не долго думая решил я. (В то время мы каждого называли на «ты», дополняя обращение словом «товарищ». Редкое исключение составляли пожилые мужчины и женщины.) — Бери бумагу и пиши! Слышишь меня? Ты готова? — Мне хотелось убедиться, что она хорошо слышит меня.
— Да-а, готова, — раздался женский голос с таким знакомым акцентом.
— Пиши!
— Я готова, — подтвердила она.
— «Начальнику итальянского гарнизона в Ябланице...» Не знаешь ли ты его имени и чина?
— Нет, не знаю, дня два назад сюда прибыл какой-то новый командир.
— Девушка, ты хорошо слышишь меня?
— Слышу, слышу, говорите.
«Будь что будет», — подумал я и начал снова диктовать, не придавая особого значения тому, сколь приемлемой окажется форма моего ультиматума:
— «В целях предотвращения дальнейшего кровопролития с обеих сторон предлагаем вам сдаться нашим войскам, окружившим ваши части и готовым начать операции по их уничтожению... В направлении Острожаца наступают войска под командованием Савы Ковачевича, а на участке Карауле, Хум сосредоточены еще более крупные наши силы. Ваше положение безнадежно, вас ожидает та же участь, что и другие части, рассеянные на территории от Прозора до Мостара. Ваша дивизия «Мурдже» разбито, многие солдаты взяты в плен. Поэтому не лучше ли подумать, есть ли смысл в дальнейшем сопротивлении вашего изолированного гарнизона? Вы жестоко ошибаетесь, полагая, что вас избавят от гибели ваши части, действующие на других направлениях, так как мы стоим уже у ворот Мостара и Сараево. Как вам, вероятно, известно, сейчас мы преследуем ваши отступающие части, захватывая в плен большое количество солдат. Если вы надеетесь на неприступность вашей позиции, на несколько орудий и укрепленную казарму, то это тщетные надежды, ибо ничто не спасет вас от разгрома...» Все ли понимаешь, девушка? — отвлекся я от текста.
— Все, диктуйте дальше, — ясно отозвался женский голос.
Убедившись, что она, несмотря на артиллерийскую стрельбу, раздававшуюся в районе Ябланицы, хорошо слышит меня, я поспешно продолжал:
— «Несмотря ни на что, мы завтра же заставим замолчать ваши орудия и захватим казарму, в которой вы теперь спасаетесь. И тогда все, кто еще будет в живых, станут пленными. Повторяю, мы хотим избежать дальнейших жертв с нашей стороны, однако, сложив оружие, вы, таким образом, не прольете и собственной крови.
Если вы прекратите сопротивление, мы сохраним вам холодное оружие, а офицерам — пистолеты. Всем гарантируем эвакуацию в Мостар.
Приняв наши условия, вы обязаны незамедлительно направить своих парламентеров в село Хум, где мы в письменной форме вновь подтвердим все, мною изложенное.
Если же наши требования будут отвергнуты, мы начнем атаку ваших позиций и не позднее чем завтра выбьем вас из Ябланицы, из казармы, где вы отсиживаетесь. Но в таком случае вся ответственность за кровь, пролитую в бою, падет на командира гарнизона и всех офицеров. Это следует хорошо запомнить, господин командир и госиода офицеры. Смерть фашизму, свобода народу!
Пеко Дапчевич».
Я попросил телефонистку прочитать мне весь текст ультиматума, пока он не попал в руки командира итальянского гарнизона.
На какой-то миг она замешкалась, но затем быстро ответила:
— У меня все забрал итальянский поручик, дежурный, остался лишь последний листок. Знаете, я записывала на небольшие листочки, на последнем есть две фразы, могу прочитать их.
— Не волнуйся, девушка. Ничего читать не надо. Отдай офицеру и этот листок, пусть читает все до конца. Наверное, и без того все станет ясно. Скажи, милая девушка, из каких ты мест? Мне как будто знакома твоя речь, особенно твой акцент.
— Я из Цетине. Служу здесь. Как война началась, так тут и осталась.
— Не думай, что я допрашиваю тебя, просто интересуюсь. Я сразу узнал нашу, цетинскую, манеру разговаривать. Поэтому хотел убедиться в своей догадке.
— Сюда идет итальянский офицер, я отдам ему последний листок. Предупредить его, чтобы он принес обратно все остальное?
— Нет, нет. Ну их к дьяволу! Я бы только посоветовал им не очень-то медлить... До свидания!
— До свидания, — ответила она дрогнувшим голосом.
Я положил телефонную трубку. Выйдя из здания, присел, дымя сигаретой. На меня во все глаза смотрели железнодорожник и посыльные, слышавшие все, что я говорил.
— Как, Шишо, хороша «депеша»? — обратился я к своему сопровождающему Шушовичу, уловив в его взгляде восхищение.
— Отличная, товарищ командир, мне очень нравится. А больше всего по душе, что и мы наравне с великими державами — как русские под Сталинградом — уже предъявляем ультиматумы. Хорошо, если бы они узнали об этом. Приятно, когда ты — сила, — с удовольствием рассуждал Шишо, покачивая головой. — Пусть все видят, кто мы и на что способны, — добавил он решительным тоном.
Мы сидели у станционного здания и курили.
— Конечно, нам было бы лучше, если бы они сдались, а то придется брать мост, товарищ командир, а это нелегко будет сделать, — размышлял Шишо, глядя на меня.
— Да, было бы хорошо, Шишо. Но ты наверняка согласишься с тем, что наши научились и этому.
— Да, научились, это верно. Интересно все же, как поступит итальянский командир.
— Поехали, — приказал я.
Мы оседлали коней и двинулись в путь, к Ябланице, попрощавшись с железнодорожником, провожавшим нас с каким-то особым почтением.
Мы торопились. Предстояло оповестить командование бригады о нашем ультиматуме, подготовиться к атаке, назначенной на ближайшую ночь. Так или иначе, промедление с атакой могло бы иметь нежелательные последствия, ибо наши подразделения, вынужденные оставаться на протяжении всего следующего дня на подступах к Ябланице, неизбежно подверглись бы артиллерийскому обстрелу, а то и воздушному налету. А что даст ночная атака? Мы внезапно ворвемся в городок и захватим его, нейтрализуем вражескую артиллерию, в этом случае от казармы нас будут отделять всего лишь несколько сот метров, что лишит противника возможности напасть на нас с воздуха...
Мои размышления прервал Шишо, следовавший слева от меня, по другую сторону железнодорожного полотна:
— Товарищ командир, ультиматум — это хорошо, только мне непонятно, зачем офицерам оставлять пистолеты, у нас их и так мало. Взять, например, мой — он уже совсем старый и здорово поизносился. Я надеялся заменить его завтра на офицерский пистолет. До чего же они хороши — легкие, красивые! Не худо бы заполучить такой, товарищ командир.
— Эх, Шишо, ничего бы я им не оставил, тебе это известно. Но ведь так принято. Ты вот черногорец, родом из мест, где текут студеные воды Морачи, но по молодости своей не знаешь, что в 1876 году король Никола, отпустив турок из Никшича, оставил им холодное оружие и пистолеты. А в то время черногорцам нужны были пистолеты не меньше, чем тебе сейчас. Вот и я сделаю то же самое. Мне кажется, что это отвечает духу регулярной армии. А мы теперь стали регулярной армией, да еще какой!
— Не то, что у наших врагов, — подтвердил Шишо.
— Ты, конечно, согласишься, что двадцать — тридцать итальянских пистолетов мало что стоят по сравнению с жизнью любого нашего бойца.
— Я лишь к слову сказал, товарищ командир. А вообще-то я согласен, как не согласиться... Одно ведь в голове: сдались бы только, если думают сдаваться, а как — с пистолетами или без них, — это уже неважно. Вздумай они спросить у меня, я посоветовал бы им поскорее прекратить сопротивление.
Он что-то еще цедил сквозь зубы, но я уже не мог понять его.
— Все ворчишь, Шишо, или опять не согласен?
— Нет, товарищ командир, просто прикидываю кое-что, Думаю: сдадутся нам итальянцы, какую уйму обмундирования унесут с собой, а ведь мы будем сопровождать их до самого Мостара. А сколько их в Ябланице, товарищ командир?
— От восьмисот до тысячи, Шишо.
— Порядочно, — медленно сказал он и кивнул, видимо размышляя о чем-то. — Значит, восемьсот, а может быть, и больше комплектов обмундирования.
— Ты о чем, Шишо?
— Так, ни о чем, товарищ командир. Запоминаю одну цифру.
— Зачем? Собираешься кому-то докладывать?
— Нет, я все подсчитываю и думаю, как бы приоделась тысяча наших бойцов, если отобрать это обмундирование, а наша дивизия в такой форме наверняка стала бы самой красивой.
Неожиданно с нескрываемым задором он спросил, заранее зная, что задает неуместный вопрос:
— Простите меня, товарищ командир, их ведь в любом случае отправят в Мостар, сдадутся ли они в плен без боя или после боя?
— Конечно, Шишо, мы же армия, зачем нам столько итальянцев?
— В самом деле, неизвестно, что мы будем делать с теми, кого уже захватили в плен, хотя некоторые из них определены коноводами... Вы правы, пошли они к дьяволу с их пистолетами и обмундированием! Только после сдачи в плен я все-таки подержал бы их несколько дней — пусть побольше поволнуются. И надо почаще выступать перед ними с речами, политически их воспитывать. Вот вы, к примеру, знаете испанский язык, и к тому же еще раньше агитировали их. Можно было бы им и малость поработать, раненых бы поносили, смотришь, скорее бы выбились из сил и не так скоро попали бы из Мостара на передовую — снова воевать против нас. Я бы с удовольствием посмотрел, как они сдаются, мне еще ни разу не приходилось видеть, как такая махина вражеских солдат сразу сдается в плен. — Шишо никак не мог остановиться. Его интересовало все. — Товарищ командир, а как все это будет проходить: торжественно или мы просто примем их скопом, да и все?
— Ты же знаешь, Шишо, порядок обязательно должен быть соблюден. Они выйдут, построятся и сдадутся в плен. Офицеров мы выделим в особую группу, допросим их и через день-два отправим всех в Мостар. Офицеров будет сопровождать один конвой, солдат — другой. Однако, Шишо, тебе не придется конвоировать офицеров — чего доброго, взбредет тебе в голову заменить по пути свой пистолет на итальянский!
— Да мне и не очень этого хочется, хотя я с удовольствием покрасовался бы перед ними на коне, важно и горделиво, перед этими офицерами «великой римской империи». Шишо, крестьянин с Морачи, не посрамил бы вас, товарищ командир, нет. Зато как приятно было бы смотреть на строй этих понурых итальянцев! Очень хочется увидеть, как они станут сдаваться в плен. Думаю, что из всех союзников они первыми побросают оружие — такая уж эта армия, товарищ командир.
На какое-то время он задумался, добродушным взглядом окинул вершины Прени и произнес тихо, торжественно и сердечно:
— Сплю и вижу, как доживу до конца войны. Буду сидеть на коне перед большой колонной пленных. Гордо погляжу на нее, как на змею с вырванным жалом, которая уже не может укусить.
Забегая вперед, скажу, что Шишо дожил до капитуляции Италии, но вскоре погиб в районе Фочи... И действительно, все, как и он, мечтали стать когда-нибудь очевидцами этих событий, особенно мы, люди, пережившие поражение в Испании.
...Наш путь лежал дальше. Шито замолк: он по природе своей был человеком молчаливым. На полпути, возле изгиба железной дороги, противник встретил нас артиллерийским огнем. Пришлось спешиться. Один из снарядов упал так близко, что нас отбросило в воронку. Второй разрыв обдал пылью и дымом.
— Шишо, ты жив?
— Жив, а вы, товарищ командир?
— Да, только чем-то ударило в ногу.
Вместе с другими Шишо бросился ко мне. Сообща они пытались забинтовать ее.
— Ничего, — сказал я, — только сапог немного порван.
Сквозь обувь проступило пятно крови. Однако я быстро поднялся на ноги:
— В порядке, чуть оцарапало, а сапог мне починит какой-нибудь мастер в Ябланице, не так ли, Шишо?
— Окажутся впору, наденем на вас сапоги их командира... если не сдадутся!.. А коли сдадутся...
— Раздобудем, не печалься.
Снова собрались в путь. Посыльные хотели помочь мне сесть в седло.
— Нет-нет, не надо. Пустяки, ссадина...
И я вскочил на коня.
Под вечер прибыли в село Хум. Я тотчас же отправился на наблюдательный пункт бригады, где застал ее командира. В низине чернел туннель, а несколько поодаль возвышался мост с железнодорожной линией, уходящей в сторону Ябланицы. Между мостом и туннелем четко выделялось небольшое плато — опасное, простреливаемое место, которое предстояло пройти нашим подразделениям.
— Не было ли каких вестей из Ябланицы? — спросил я у командира бригады Вако Джуровича.
— Нет, а что за вести?
— Мы предъявили итальянцам ультиматум. Поэтому часа два повременим с атакой. Что касается моста, то его необходимо занять ночью коротким штурмом.
— Так нами и намечено, — подтвердил Вако.
Командир 2-го батальона Нико Стругар, получивший этот приказ, добавил, махнув рукой:
— Коротким и смелым, как всегда. Иначе быть не может.
Улыбнувшись, я похлопал Нико по спине. Чтобы поддержать наступление наших людей через мост, условились выдвинуть вперед еще несколько станковых и ручных пулеметов, минометы.
— Вряд ли итальянцы сдадутся, — усомнился Вако.
— Я тоже не особенно верю в это... Однако телефонный разговор мне абсолютно ничего не стоил. Конечно, лучше, если они сложат оружие, по крайней мере, сохраним жизни бойцов.
— Да, было бы хорошо, но они не пойдут на это, — заявил Вако. — Говорят, дня три назад туда прибыл новый командир, строгий и энергичный.
— К чему такие мудрствования, — оглядел нас Нико, — ведь батальоны получили приказ. Моему, например, поручено пробиться через мост.
Он попрощался с нами и направился в расположение своего батальона, чтобы там дожидаться окончательного решения.
Прошли два томительных часа.
Парламентеры не появлялись. Значит, придется атаковать противника.
Все развивалось по плану: несмотря на пулеметный огонь противника, наши бойцы молниеносно преодолели мост и ворвались на окраину Ябланицы. Другие батальоны устремились по долине Неретвы и по склонам гор к казарме.
К десяти часам утра сопротивление итальянского гарнизона в Ябланице было полностью сломлено. Отстреливались лишь те, кто оборонял казарму. Вскоре удалось подавить артиллерию. Минометы обстреливали противника с расстояния ста пятидесяти — двухсот метров. Слышались стоны раненых.
Итальянцы отчаянно сопротивлялись, пока наконец в первой половине дня мина не угодила в одно из помещений казармы, где хранились боеприпасы для артиллерии. Раздался страшный взрыв, начисто разрушивший стены и крышу казармы в этом месте. Из нее повалил дым. Наши бойцы уже собирались броситься в атаку, но тут на здании появилось несколько белых флагов. Оттуда один за другим начали выходить итальянцы с поднятыми руками. Я приказал бойцам прекратить огонь и оставаться пока на своих позициях, но они рвались расправиться с итальянцами. Потребовалось мое энергичное вмешательство, чтобы остановить их. Бойцы наконец успокоились. Колонну пленных итальянцев повели к населенному пункту.
Неожиданно из нее выскочил и подбежал к нам майор-медик. Боясь, что наши бойцы могут наброситься на него, он отчаянно кричал:
— Пленные! Пленные!
Затем вышел полковник. Приблизившись к нам, он отдал честь. На груди — четыре ряда орденских планок. Он выглядел усталым, подавленным, но держался подтянуто.
Около меня стоял товарищ Иосип Малович, командир 5-го батальона Четвертой пролетарской бригады, показавший в этом наступлении чудеса храбрости. Во время боя за казарму мне не раз пришлось сдерживать его, чтобы он не бросился раньше времени в атаку и не погубил себя и тех, кто последовал бы за ним. И Шишо был тут. Сияя, он непрестанно бросал взгляды то на меня, то на комиссара Митро Бакича.
— Малович, — приказал я, — отведи полковника и офицеров. Полковника немедленно доставишь на допрос в штаб бригады. Возьми под охрану всех других офицеров. Разыщи где-нибудь переводчика, потом допросишь их. Ты ведь был судьей, тебе и карты в руки. Однако без нервозности и суматохи, нам позарез нужны эти данные, особенно сведения об их гарнизонах в Конице и Мостаре. Все понял, Иосип?
— Понял, товарищ командир.
Через полчаса Малович с двумя посыльными привел полковника в штаб. Запись допроса вел офицер штаба Бошко Янкович.
Я заговорил по-испански, изредка вставляя итальянские слова: так легче было понять друг друга.
Полковник с любопытством посмотрел на меня:
— Вы говорите по-испански?
— Да, а вы?
— Говорю.
— Были в Испании?
— Был, вы тоже?
— Да.
— Значит, мы друзья? — В голосе полковника послышались нотки надежды.
— Напротив, мы враги. Я воевал в Испании с фашистами!
Полковник насупился, в глазах его промелькнули злые огоньки.
— Кем вы были в Испании? — спросил я.
— Инспектором при итальянском главном штабе.
— В каком звании?
— Капитана генерального штаба.
— Следовательно, испанскую войну закончили в чине капитана?
— Нет, майора.
— На каких были фронтах?
— Я прибыл в Испанию во время сражения на Гвадалахаре, затем воевал в районе Кинтанар-де-ла-Ордена, Бельчите, Теруэля и Эбро. После боев на Эбро возвратился в Италию.
— Спросите его еще об Испании, пусть расскажет о Гвадалахаре, — усмехнулся Малович, заинтересованный рассказом итальянца.
Мы говорили о Мадриде и Гвадалахаре, о Кинтанар-де-ла-Ордене и Эбро, о наших отступлениях и контратаках, об их наступлениях, обо всем, что было связано с Испанией.
И вдруг он сказал:
— Могу ли я задать вам вопрос?
— Почему бы нет, если речь идет об Испании?
— С какой целью вы прибыли тогда в Испанию?
— А вы?
— Бороться против коммунистического нашествия. Правда, меня направили туда как кадрового офицера, однако я почел за честь воевать в Испании.
— А я поехал в Испанию защищать республику и там, на испанской земле, сражаться против нашествия фашизма, ибо знал, что если там, в Испании, победит фашизм, то рано или поздно дойдет очередь и до моей страны. И, как видите, очередь дошла. Этого не могло не случиться, так как Европа не оказала почти никакого сопротивления вашим открытым действиям и не все поняли, что борьба за Испанию — это борьба за прогресс, демократию и мир, за то, чтобы предотвратить ваше наступление и собрать силы для контрудара по фашизму и нацизму...
Я ощущал потребность именно в таком разговоре с полковником. Я беседовал с человеком, временно праздновавшим там победу, а ныне потерпевшим поражение. Он предстал передо мной в качестве пленного. В то время как мы уверенно двигались к своей цели, его корабль, не выдержав наших ударов, шел ко дну. Оставалось всего лишь несколько месяцев до осени 1943 года, когда итальянские войска полностью капитулируют, а мы разоружим и захватим в плен более десяти их дивизий.
После этого несколько затянувшегося пролога, воскресившего в моей памяти испанские события, мы приступили непосредственно к допросу.
— Вы получили ультиматум? — начал я.
— Да.
— Почему вы не сложили оружие, хотя хорошо понимали всю безвыходность вашего положения?
— Будучи кадровым офицером, выходцем из древнего аристократического рода, я не мог поступить иначе. Уверен, что так же поступили бы и вы. Я не уклоняюсь от ответственности и не могу уклониться от нее, если бы даже и хотел этого. Я поступил так, как считал нужным, и меня не пугает никакая ответственность.
— Вы были начальником гарнизона?
— Нет.
— А как оказались в Ябланице?
— Инспектировал наши войска — дивизию «Мурдже». Когда началось ваше наступление, я оказался здесь, принял на себя командование местным гарнизоном.
— Вы знали, что дивизия разбита?
— Мне было известно, что она понесла крупные потери.
— Нет, она разбита, господин полковник... Вам известно, что наши части находятся на подступах к Мостару и Сараеву и что мы наступаем на Кониц?
— Я знаю только, что в долине Неретвы вы застали нас врасплох и добились там успеха. Мы ожидали вас позднее, через несколько дней.
— Вот видите, полковник, мы научились сочетать наступательные операции с отступлением.
— Да, против этой вашей тактики мы ничего не можем поделать. Вы передвигаетесь гораздо быстрее, чем мы могли предполагать, ваши атаки внезапны, и в этом сила ваших успехов, господин командир.
— Что вы можете сказать о четниках, полковник, какие задачи поставили вы перед ними?
— Воспрепятствовать вашему форсированию Неретвы и защитить подходы к Мостару.
— Кстати, как четники воюют?
— Вояки они неважные. Когда мы наступаем, они стараются держаться рядом, но при отступлении бегут, как скот.
— Где вы находились до того, как вас послали инспектировать войска?
— В штабе генерала Роата.
— Какими силами вы располагаете в Мостаре и Конице?
— Этого я не могу сказать.
— Можете!
— А вы на моем месте дали бы подобные сведения?
— Я никогда не окажусь в вашем положении.
— Значит, не дали бы. Почему же в таком случае требуете их от меня? Вы офицер, я тоже, вы должны понять меня!
Малович не скрывал своего раздражения, видимо, его не устраивали подобные методы допроса. Он нервно крутил усы, потом хотел мне что-то сказать, однако я помешал ему, снова обратившись к полковнику:
— Вы должны говорить, иначе мы заставим вас это сделать!
Малович вдруг воспрянул духом:
— Да, да, господин полковник, заставим! — И, наклонившись ко мне, процедил сквозь зубы: — Он должен сказать все.
— Господин полковник, неужели вы не видите, что вы в наших руках и что вам все-таки придется сообщить нам нужные сведения?
Вдруг я загорелся мыслью: а что, если обменять его на одного из наших товарищей, попавших в итальянский застенок? Они наверняка отдадут нам того, кого мы назовем. За такого полковника, представителя древней аристократии Рима, как он сам говорит, они отпустят любого, кого мы только захотим.
— Знаете, полковник, дадите нам сведения — обменяем вас на кого-нибудь из товарищей, которые томятся в ваших тюрьмах. Трудно поверить, чтобы ваши не согласились. Лучшего исхода вам нечего и ожидать, будьте благоразумны.
— Я не крупный банкнот, который можно обменять, — оскорбился полковник.
— Да, вы не банкнот, но все-таки мы можем обменять вас. Вам известно, что мы уже практиковали с вами такие обмены?
— Нет, я не согласен на такие условия, — с трудом выдавил он.
— Уведи полковника, Иосип, — сказал я. — Все-таки мы попытаемся обменять его.