Ярость
Окно было распахнуто настежь. Его створки, придерживаемые, чтоб не хлопали на ветру, крючками, выходили в сад. Оттуда в комнату проникала прохлада ясной летней ночи, слышно было, как шуршат листья слив.
Придвинувшись к самому подоконнику, Иовичевич поминутно вскакивал с места, высовывался из окна и пристально всматривался в небо. Дородный, крепко сбитый, он грузно опирался на хилый еловый стол, скрипевший и прогибавшийся под его руками. Наш новый командир, одетый в серый летний китель, всякий раз при этом хватался одной рукой за керосиновую лампу, боясь, как бы она не опрокинулась, а другой отгонял ночных бабочек и мошек, слетевшихся на свет. Они неистово кружились над лампой, бились о горячее стекло и, опаленные, падали на стол.
— Отчего они лезут в пекло, ищут сами себе смерть? — удивился Иовичевич.
— Будто обезумели, — занятый своими мыслями, нехотя отозвался один из собеседников, старательно вырезая острым лезвием ножа какие-то зарубки на краю крышки стола. — Оставь их, пусть гибнут, если им охота.
Командир подкрутил фитиль, почти совсем убавив свет лампы. В темноте на фоне оконного проема резко обозначился профиль Иовичевича.
— Отчего? — улыбнулся уголком рта командир. — Оттого, что на свет слетаются. На свет идут все, даже люди.
Командир прибавил огня, и пламя снова взвилось кверху. Он собрал со стола мошек и протянул Иовичевичу:
— На, выброси в окно. — Снова прикрутив фитиль, он добавил: — Люди тоже сплошь да рядом сознательно жертвуют собой, идут в огонь. Именно так: сознательно идут в огонь. Я мог бы рассказать вам о таком случае, об одной истории из этой войны.
Мы умолкли, готовые слушать. Кто прислонился к стене, кто сложил руки на столе, опустив на них голову.
— Пятый отряд, или Пятый Звечавский, как его обычно называли, — начал командир, — считался лучшим во всей округе. Все знали: если где-то туго, то направят туда обязательно Пятый. Численностью своей Пятый никак не тянул на отряд, пожалуй, только на взвод, да и то с трудом, тем не менее бойцы прозвали его отрядом. Мне приходилось бывать в нем, и я до сих пор помню его бойцов. Отряд насчитывал до десятка сельчан из края Елови-До; их предки, спасаясь от турецкого ига, осели два века назад в этом безлюдном, суровом месте и скоро сами уподобились елям — стали такими же высокорослыми и вечно угрюмыми, слова из них не вытянешь. Сражались в отряде парни из Звечавы, человек десять, зоркие, сметливые, не упускавшие случая посмеяться над другими. Было еще человек пятнадцать из сельской округи от Рисана до Биеле, несколько рабочих из Тиватского арсенала. Отрядом командовал уроженец Елови-До, выбранный самими бойцами и утвержденный штабом. Это был костлявый, долговязый крестьянин, с длинными усами и острым взглядом. Одет он был всегда в крестьянскую шерстяную одежду и опанки.
Отделением звечавцев командовал селянин, живший близ Убанской горы, хромоногий охотник, хитрый и пронырливый, как все заправские охотники тех мест. Даже односельчане с опаской поглядывали на него и не особенно доверяли ему. Он почему-то всегда старался ходить в одиночку, сидел, курил, ел и спал поодаль от других. Стрелял он без промаха, умел чинить часы, оружие, знал все ходы и выходы — даже ночью мог надежно и бесшумно провести отряд любой тропой. Из уроженцев Бокеля помню одного моряка, бывшего унтер-офицера, маленького, смуглого парня, верткого как юла. Остался в памяти Николе, повар, прозванный Мадьяром. Вечно он был не в духе, часто ссорился с бойцами из-за пустяков.
Весной сорок второго итальянцы предприняли новое наступление в направлении Црквице. Вот тут-то слава о Пятом докатилась до самого Никшича; понятно, что отряд первым принял на себя основной удар противника. Без куска хлеба, без щепотки соли, без картофеля, который давно кончился, он целых пять суток не выходил из боя. На шестой день, под вечер, бойцы отряда внезапно отошли к ущелью близ Звечавы.
Что заставило их это сделать? Трудно сказать. Может быть, крайняя усталость, а может, погода — день тогда выдался сырым, туманным... Или же их напугала неизвестность — из штаба уже несколько суток не поступало никаких сообщений. Кто знает! Но патроны у них еще оставались, а итальянцы в тот день не предпринимали сильных атак.
Вскоре отряд очутился в долине, откуда дорога вела к первым селениям Герцеговины. Уставшие бойцы тут же опустились на камни в каком-то мрачном месте, где солнца не было видно из-за высоких отвесных скал и ветвистых буковых деревьев. Было совсем тихо, только слышалось тяжелое дыхание людей, да время от времени лязгала чья-то винтовка, стукнувшись о камень.
— Все собрались? — спросил глубокий, глухой голос.
Никто не отозвался. Лишь какой-то боец шепотом просил своего соседа перевязать раненую руку.
Вот так и отсиживался Пятый в ущелье над селом. Больше о нем никому ничего не было известно...
Командир прикурил от лампы папиросу и продолжил:
— Последними Пятый видели крестьяне из Звечавы. Они бежали от итальянцев, гоня по дороге овец и понукая лошадей, нагруженных домашним скарбом. Бойцы понуро сидели на камнях. Они ничего не ответили даже на горькие причитания крестьян, что село их занимают итальянцы.
Что было потом, никто не знает. Скудные обрывки сведений дошли до нас от перепуганных насмерть итальянцев, захваченных позднее в плен на шоссе у Црквице. Из их лепета мы поняли, что той ночью в Звечаве было жарко, как в аду, и что там немало полегло их собратьев.
То, что вы сейчас услышите, — всего лишь мои догадки, но мне кажется, что все было именно так.
С наступлением темноты подошли последние бойцы, отряд был полностью в сборе. Под ними в долине, где стояла Звечава, заполыхало пламя, загорелся первый дом. В небо полетели искры. Появилась луна, холодная, желтая. Бойцы неслышно, как тени, бродили по ущелью или понуро сидели под деревьями. Тут же был их командир, озлобленный, хмурый. Все думали о селе. Недавно оно кормило их, а теперь полыхало огнем.
Кто-то спросил своего соседа, сколько у него патронов. Тот ответил глухо, невнятно. Затем тут и там раздался еле слышный перестук — бойцы считали патроны.
Один из бойцов поднялся с камня, шагнул вперед. За ним встал другой, сидевший позади него.
А в Звечаве вспыхивали все новые и новые огненные смерчи. Горели дома, хлева, ограды, стога сена. Бесчисленные факелы сливались в одно яркое багровое море, волнуемое порывами ветра.
Мало-помалу бойцы покидали свои места и в полном молчании, без команды, крадучись, спускались в низину. Будто мошки на свет, тянулись они к пламени, пылавшему перед ними. Позади остались темень и черная неприступная скала, они отрезали людям путь к отступлению. Пламя ослепляло бойцов, они почти не видели друг друга. Так весь отряд стихийно устремился к селу. Временами из-под чьей-то ноги вырывался камень, шуршали накидки или слышалось чье-нибудь прерывистое дыхание. Бойцы понимали, что двигаться безпорядочной толпой рискованно, опасно: итальянцы наверняка расставили перед селом часовых. Но остановиться люди уже не могли. Они готовы были растоптать, смести с лица земли итальянцев, спаливших село, пройти сквозь пламя, пожиравшее дома, и этим смыть позор, который они навлекли на себя, дезертировав с поля боя.
Командир прервал рассказ, оглядел сидевших в комнате и заговорил снова:
— Как я уже сказал, в живых не осталось ни одной души, кто подтвердил бы достоверность этого события. Вскоре отряд вышел почти к самому селу. Здесь он наскочил на итальянского часового и бросился в атаку.
Крестьяне Звечавы, поднявшиеся высоко в горы, чтобы лучше видеть, куда направятся итальянцы, рассказывали нам, что они в жизни не слыхали такой стрельбы, а ведь их село лежит на пути между Црквице и Рисаном, где редко когда затихали бои. Все бурлило, кипело, как в котле. Пуля настигала пулю, стрельба смешивалась с треском горевших балок.
Пятый брал село приступом. Стреляли из винтовок и автоматов. Бойцы все сметали на своем пути и падали сами. Горло сохло от жажды и дыма пожарищ, жгло глаза, по щекам стекала копоть, смешанная с потом. Напуганные грабители выскакивали из домов, сараев. Удирая, они стреляли наугад, убивая своих. Пятый яростно рвался вперед и, пока были патроны, поливал противника огнем. Некоторые бойцы пробились к самому центру пылавшего села. Наутро, когда бой замер и все стихло, ни один из бойцов не вышел из Звечавы...
Командир умолк, окинув нас испытующим взглядом, словно хотел узнать по нашим лицам, как мы восприняли его рассказ.
— К полудню жители Звечавы спустились вниз. Они не нашли в селе никого живого. Еще тлели пожарища, по земле стлался едкий дым. Всюду — на дорогах и тропинках, во дворах и на лугу — валялись трупы. Кое-где итальянцы лежали вповалку, казалось, что это нагромождение тел не дало распространиться пожару, заглушило его. Несколько дней крестьяне стаскивали их в одно место. Они не считали их, но от итальянцев, удиравших в то утро в диком страхе из Звечавы, стало известно, что от полка, вошедшего в село, не осталось даже и двух батальонов.
Командир встал, отошел от стола, поискал что-то в полутьме. Послышалось бульканье воды.
— Мучит жажда. Кто хочет пить? — спросил он и поставил на стол наполненную кружку. — Когда подобрали всех наших, — продолжал он, снова подсев к нам, — их оказалось чуть меньше сорока, столько, сколько и было в отряде, двое сгорели в огне.
Вот так погиб Пятый. Перетрусившие итальянцы целых шесть месяцев не смели высунуть носа из Рисана. Скажу вам — пусть это красиво звучит, но это правда, — своими телами бойцы Пятого преградили путь вражескому наступлению.