Первый россиянин
В пятом блиндаже жизнь била ключом. Днем раньше медики эвакуировали тяжелобольных в тыловые госпитали, к тому же последние двое суток на переднем крае шла лишь короткая перестрелка и раненых совсем не поступало.
Здесь, в медицинском пункте, скрытом небольшой дубовой рощицей, было тепло, в печи пылал огонь, и дым, поднимающийся от горевших веток, незаметно таял в вышине. С некоторых пор в часы затишья, ближе к полудню, по заведенному обычаю здесь собиралась разношерстная компания — артиллеристы, орудия которых стояли поодаль в ивняке, офицеры из землянки, видневшейся на ровном поле и служившей наблюдательным пунктом, и, конечно, интенданты, не говоря уже о самих врачах и санитарах, для которых блиндаж был пристанищем, если не сказать штабом, и на которых поэтому смотрели как на хозяев. Находились они тут недолго — час или немного больше. За это время можно было послушать последние известия, благо у врачей имелся радиоприемник, поделиться какой-нибудь местной новостью с артиллеристами и обозниками из интендантской службы, выпить стаканчик ракии, неизменно хранившейся у того или иного врача «для промывания ран» и теперь приятно согревавшей грудь и горло, воспаленные и простуженные от сырости в землянках и холодного сремского{12} тумана.
Сегодня утром сквозь мутные холодные облака пробилось солнце. Открылся кусочек неба, напомнивший нам, что оно еще голубое. Солнечные лучи, скользнув по обнаженному лесу, проникли наконец через открытую дверь и щели окон внутрь медпункта — просторного сухого помещения, где собравшиеся расположились кругом на пустых ящиках из-под боеприпасов и коротали время в ожидании хозяев — врачей, которые неожиданно застряли в соседнем блиндаже, так называемом госпитале. В лужицах, образовавшихся перед дверью медпункта, и в капельках весенней влаги, застывших на прошлогодних, почти сгнивших листьях, горели солнечные блики. Из блиндажа через дверной проем доносился тихий гомон и обрывки разговора.
Тем временем появились врачи в белых халатах, в руках и карманах их были видны какие-то блестящие инструменты — и впрямь настоящий госпиталь. Они уселись возле печи, вынули из протянутых кисетов по щепотке табаку, чтобы затянуться после трудных дел долгожданной самокруткой. «Работы хоть отбавляй», — говорили они. Не успели вчера отправить больных, как сегодня нежданно-негаданно им доставили двух бойцов. Один из них, пехотинец, чистил винтовку и, нечаянно выстрелив, угодил себе в руку. Мало того, он ранил сидевшего рядом бойца — перебил ему бедренную кость. Бойца пришлось сразу же отправить в тыл машиной, оказавшейся, к счастью, рядом, а тому, кто пальнул из винтовки, только что на левой руке ампутировали два пальца.
Тучный доктор в фартуке, натянутом на животе, как у беременной женщины, с мясистым и румяным лицом, с нескрываемым изумлением рассказывал, как боец, решив наказать себя, потребовал оперировать без местного наркоза. И он действительно не пикнул, только покрылся испариной и выпил полфляги ракии.
Гости постепенно оживились и стали подшучивать над врачами:
— Так-то вы промываете раны!
Вскоре разговор перешел на другие темы.
— Поскольку здесь упомянули о таком свойстве, как терпение, — начал тучный доктор Митич, — то я хочу сказать, что это чисто сербская черта характера, потому что мы еще не изнежены плодами цивилизации и культуры и умеем противостоять всему и вся. Другие же утверждают, что это результат воспитания и убеждения, или, как принято говорить, сознания.
Низкорослый доктор с веснушками на лице рассказал, как в 1941 году он делал бойцам ампутации без всякого наркоза.
— Даже без ракии, — улыбаясь, добавил он.
— Случается и такое, — согласился Митич и, продолжая тему, рассказал нам эпизод из своей практики, который произошел в сорок четвертом году в Восточной Боснии. Однажды некий связной, застигнутый в пути метелью, обморозил себе ноги. И все же он нашел силы двигаться дальше, переставляя ноги, словно ходули. Подобного не знает даже военная медицина. Добравшись до села, где располагался нужный штаб, и осознав, что поручение выполнено, боец замертво свалился у первого дома.
Собеседники, послушав доктора, в свою очередь вспомнили 1941 год, тяжкие времена зимнего наступления врага, которые нелегко было бы пережить, не будь такой безмерной любви к свободе и веры в поддержку России.
— Случалось ли кому-нибудь из вас видеть русских в Белграде? — вступил в разговор артиллерист. Он встретился с ними во время освобождения Белграда и теперь не мог не отозваться о них с большой похвалой: — Это мощь... — От волнения он не мог продолжать.
— Идут на Берлин, — подхватил интендант, — пробиваются от самого Сталинграда!
Прислушавшись к глухому орудийному гулу, который нет-нет да и докатывался сюда с Дравы, интендант улыбнулся. Ловили отзвуки канонады советских орудий и все остальные.
Минутной тишиной воспользовался новый хирург, прибывший несколько дней назад из Воеводины на смену Митичу, которого отзывали в тыл на другую должность. Чувствовалось, что он собирается поведать длинную историю.
— Мне довелось перевязывать их в белградском госпитале. — Хирург закинул ногу на ногу, повертел в руках какой-то мудреный медицинский инструмент. — А впервые мне довелось встретиться с одним из русских еще весной прошлого года в Боснии.
Отступая под ударами Красной Армии, немцы перевели в конце 1943 года один из своих лагерей для советских военнопленных в Земун, ближе к Белграду. Здесь же находились бараки, в которых размещались пленные югославские партизаны. На работу их выводили вместе с нашими. Так понемногу красноармейцы — а среди них были люди со всего Советского Союза — научились объясняться по-сербскохорватски и вопреки всем проволочным заграждениям и усиленной охране вскоре прослышали о партизанах и Сремском отряде, разведчики которого уже проникали в ближайшие села и даже в сам Земун. Немцы избивали и мучили как югославских, так и советских пленных. Зная фашистов, красноармейцы никак не могли полагаться на благосклонность судьбы. Поэтому они решили бежать, воспользовавшись плохой погодой. В ту ночь дождь лил как из ведра, часовые натянули на головы капюшоны и не могли сразу услышать шаги. Красноармейцы прорвались через проволоку. Началась стрельба, по обе стороны рва легли первые жертвы.
По дороге беглецы разоружили немецкий патруль, обнаруженный ими на шоссе близ Сурчина, а назавтра их группа в пятьдесят человек была уже в штабе отряда. За время вражеского наступления они прошли с отрядом вдоль и поперек Босутские леса, форсировали Саву и снова вернулись в Срем. Какое-то время у них был свой русский отряд, но потом, после жарких боев, численность его значительно уменьшилась. Поэтому командование решило рассредоточить их по штабным подразделениям — так будет безопаснее. Надо сказать, что в штабные подразделения они пошли с неохотой, более того, пришлось издавать специальный приказ, чтобы они подчинились. «Вы свое сделали, — говорили мы им, — окажись мы в России, вы о нас пеклись бы еще больше».
Но, сами знаете, у нас ведь не существовало тыла и в штабах потери были не меньше, чем в отрядах.
В самый канун седьмого вражеского наступления, когда наша бригада действовала на Маевице, штаб корпуса прислал к нам одного из этих русских. По правде говоря, он оказался не таким, каким мы себе представляли. Не офицер, не парашютист, не казак на лихом коне. Без полушубка и меховой шапки, даже без обыкновенной гимнастерки. Одет был по-нашему. Единственное, что отличало его, это крупная фигура, остриженная, как у ребенка, голова да широкая улыбка, заменявшая ему слова при объяснении с нашими бойцами. Во дворе его встретил весь штаб бригады — командование, писаря, повар, часовые. Все по очереди здоровались с ним за руку, будто к нам прибыл с визитом важный делегат Красной Армии. Мы зачислили его во взвод охраны штаба, куда с тех пор непременно заглядывали все связные и командиры, даже крестьяне, по всяким делам навещавшие штаб, чтобы взглянуть на него, поздороваться, перекинуться словом с русским. Вначале он по-детски смущался и улыбался своей широкой улыбкой, но вскоре освоился и тоже хлопал всех по плечу и спрашивал: «Како си?»{13} Звали его Алексеем, однако мы сразу же окрестили русского нашим именем — Алекс, но иногда называли его братишкой. И он знал всех нас по имени. Наравне со всеми он ходил в наряд, назначался в патруль.
Случилось нам как-то на свою и на его беду завладеть в районе Лопаре немецкой легкой пушкой — небольшой, зеленого цвета, красивой, как игрушка. Немцы сняли с нее панораму, но все остальное было в исправности. Уничтожать нам ее не хотелось, поэтому, не долго думая, мы взяли ее с собой: может, еще пригодится... Бойцы, захватившие пушку, какое-то время помытарились с ней и наконец доставили в штаб. Стоял ясный, солнечный день, во дворе у орудия собралась толпа — бойцы, жители села. Все восхищались пушкой, заглядывали в ствол, посматривали на затвор. Но вот к ней подошел Алекс, пришедший из наряда, окинул ее наметанным глазом, потом сбросил китель, засучил рукава, что-то примерил, покрутил, зарядил ее и выстрелил. Снаряд разорвался у ограды, неподалеку от нас; мы бросились на землю, затем на всякий случай отошли подальше. Вторым снарядом Алекс выстрелил в небо, до нашего слуха не донеслось даже звука разрыва, а третьим выстрелом он наполовину снес тонкую елку, росшую на другом берегу реки, в которую, как видно, и метил. Экзамен был выдержан. Пушка и артиллерист подтвердили свои достоинства, и нам пришлось тянуть ее за собой вместе с двенадцатью снарядами, а Алекс стал при орудии командиром, наводчиком и заряжающим одновременно.
В то время немцы беспрестанно атаковали нас, вытесняя с равнинных мест. Мы постепенно отходили в горы. Вначале все шло вроде бы гладко, но с каждым днем натиск противника усиливался. Немцы бросали в бой свежие силы, мы же порядком устали от непрерывных маршей и стычек, чувствовалась нехватка продовольствия, боеприпасов. Каждая лошадь была для нас чуть ли не сокровищем — ведь они тащили на себе запасы питания, а главное — раненых, которых с каждым днем становилось все больше. А пушка, дьявол ее возьми, хоть и была невелика, но из-за нее уже вышли из строя шесть самых сильных коней. Мы хотели по пути сбросить ее в какое-нибудь ущелье, но вот однажды после полудня, когда немцы чуть было не прорвались к штабу, Алекс по всем правилам ударил по ним двенадцатью снарядами, основательно напугав противника и тем самым задержав его продвижение. Пока он возился с пушкой, неподалеку разорвалась немецкая мина. Осколком его ранило в руку.
Я находился тогда в другом месте, а в бригаде не было врача, который мог бы оказать Алексу квалифицированную помощь. Санитары сделали все, что было в их силах, — перевязали руку. Ранение оказалось серьезным: осколок перебил кость чуть выше локтя и вырвал мягкую ткань, по сути дела, рука держалась лишь на тонкой полоске кожи и нескольких волокнах мышц. Нас отовсюду теснили немцы, и я просто не мог вырваться в расположение штаба, да и Алекса нелегко было переправить в госпиталь. Так, с перебитой рукой, ехал он на комиссарском коне, двигаясь вместе со штабом. Наконец, кажется на четвертые сутки, мимо наших медицинских пунктов, которые расположились в каком-то овраге, укрывавшем их от воздушных и артиллерийских налетов, проследовали на новые позиции бригадные колонны. Алекса оставили у нас, но я едва узнал его — лицо стало желтого, даже землистого цвета, глаза словно подернулись пеплом, потухли. Засаленная одежда была покрыта пятнами крови, правой рукой он поддерживал левую руку, обмотанную окровавленным и уже почерневшим бинтом. Стоял теплый и сухой летний день. В овраге кони щипали стебли увядшей травы, махали хвостами, отгоняя мух. Мухи облепляли конский помет, окровавленные бинты, раны.
Рана у Алекса загноилась, по лицу катился пот. Мне стало ясно: у него сильный жар и страшные боли, хотя он и не подает виду. Он спешился, присел рядом со мной, взглянул на меня по-детски ясными глазами, попытался улыбнуться.
Нельзя было терять ни минуты — в любой момент могла прозвучать команда готовиться к маршу. Я разбинтовал его руку и, поверьте, еле устоял на ногах. От руки несло трупным запахом, она посинела, вздулась. Сомнений не было — началась настоящая гангрена. Я понимал: спасти руку нет возможности, больше того, речь шла теперь о спасении жизни. Нужна была немедленная ампутация.
С приближением боев медпункты эвакуировались, и здесь оставалось всего лишь несколько раненых. Вокруг нас уже шла схватка. Тут же в овраге, у большого дерева, с помощью двух санитарок и пяти бойцов, оставленных нам для прикрытия, я ампутировал ему руку, не имея ни анестизирующих средств, ни стерильных инструментов.
Назавтра мне пришлось выехать в другие подразделения и заняться там новыми бойцами, раненными в последних боях. В медпункт заглянуть я не смог. Однако мысль об Алексе не давала мне покоя. Он, без руки, все время стоял перед моими глазами. Я терзался мыслью: что будет, когда он, вернувшись домой, в село, окажется в объятиях матери, и та почувствует пустой рукав; какой камень ляжет на его сердце, когда он, молодой, статный блондин, выйдет в поле и увидит, как его сверстники водят тракторы и убирают пшеницу. С языка срывались проклятия, а в душе кипело одно желание — передушить этих фашистов собственными руками.
Встретился я с Алексом только на третий день. Он снова был в своем взводе сопровождения, еще более бледный и худой, чем в тот раз, когда я ампутировал ему руку. Он с трудом передвигал ноги, пошатываясь на ходу. Я удивился — почему он тут, в отряде, да еще пеший. Подошел к нему, улыбнулся. Но он встретил меня отчужденно, насупившись, будто не был знаком со мной, и. отвернувшись, повел разговор с боснийцем, сидевшим справа от него. Мне стало не по себе, я не знал, с чего начать, не понимал, что произошло.
— Подъем! — раздалась команда.
Бойцы встали. Я схватил Алекса за здоровую руку.
— Алеша, что случилось, чем мы тебя огорчили? — спросил я, ощущая холод его руки.
Он высвободил ее, через плечо, не глядя на меня, сухо проговорил:
— В России не отрезали бы, — и пошел вслед за остальными.
Поначалу я растерялся, потом меня бросило в жар. Стал расспрашивать проходивших поблизости бойцов, как Алекс очутился тут, в отряде, но они только пожимали плечами — мы, мол, и сами толком не знаем. Кажется, самовольно ушел из медпункта, сказав, что там ему делать нечего, и наотрез отказался сесть на коня.
Я рассердился на него и страшно обиделся. Посудите сами, кого он упрекал! Ведь рука была почти совсем оторвана от тела! Не ампутируй я ее, совсем бы отпала. Кость была раздроблена, ткань стала разлагаться, началось сильное нагноение, и гангрена уже распространялась в область левого плеча, к сердцу. Подскочила температура, и никакое чудо не могло помочь ему. А как мы оперировали? Без анестезии и сульфамидов, без хирургического стола, под открытым небом, обычным ножом и пилой! К тому же мы рисковали жизнью, ведь немцы были совсем близко. Медпункт и группа охранения давно уже эвакуировались, а мы все еще трудились под кронами деревьев. Когда же наконец мы покинули это место, то немцы уже буквально наступали нам на пятки. Скажу прямо, мне редко когда приходилось бывать так близко от них, как в тот раз. Не будь густого леса и вечерних сумерек, нам бы несдобровать.
Но, оставшись наедине с собой, я представил себе, как он, молодой, красивый парень, стоит на поле родного колхоза и окидывает взглядом окрестные равнины, дома, перелески — всю Россию, такую огромную, бескрайнюю и великую. Я понял Алекса и все простил ему. В таких случаях раненые часто испытывают неприязнь к медицине, к нам, врачам.
Не знаю, сыщется ли еще человек, способный так стойко переносить чувство горечи, скрывать свои волнения и нестерпимую боль и вместе с тем питать такую беспредельную любовь и веру в Россию, в свою добрую мать-Россию, как ее славный сын Алексей, наш первый россиянин...
Доктор умолк. Со стороны Дравы доносились слабые отзвуки артиллерийского гула.
— Доведись нам встретиться снова, — продолжал доктор, — уверен, мы улыбнулись бы друг другу, как старые друзья. Но меня вскоре откомандировали в другую часть... Алекс теперь уже, наверное, в России... Слышите, как гремит на Драве? Да, братцы, с такой верой в себя и путь от Сталинграда до Берлина не покажется долгим.
Доктор опять замолчал. Все чутко прислушивались к далекому грохоту канонады.
Артиллерист, встретившийся с советскими воинами в Белграде, о чем-то думал.
— Кто знает, — снял он головной убор и провел рукой по волосам, — может, в России ему и правда не отрезали бы руку?
Доктор сурово взглянул на него, лицо его сразу побагровело. Но, увидев удивленные, почти испуганные глаза артиллериста, который никак не мог взять в толк, какую оплошность он допустил, доктор смягчился и громко рассмеялся:
— Может, и в самом деле не отрезали бы, трудно сказать. Пишут же в газетах, что их врачи делают операции на сердце, видимо, им все доступно.
Доктор поднялся с места, за ним последовали еще несколько человек.
— Давайте, давайте, — дружески подталкивал всех, выпроваживая из блиндажа, Митич.