С партизанами (Из дневника)
2. IV. 1943
Я нахожусь со своим батальоном в селении Драчи, расположенном у шоссейной дороги Калиновик — Фоча. Нас принял командующий Пеко, с ним мы будем переправляться через набухшую Дрину.
Незадолго до этого мне пришлось пережить крайне трудные дни. Это было, когда мы форсировали Неретву близ Ябланицы и вышли к горным массивам Герцеговины.
Какое-то время я старался не ронять себя в глазах бойцов — ездил верхом и не щадил себя, спал на земле, в пещерах и хлеву, как все другие, но потом мне стало совсем худо. Хорошо, что это случилось уже после того, как мы пробились наконец к шоссейной дороге; с той минуты привалы длились гораздо дольше.
Третьего дня у меня начался жар, и Тито приказал отделить меня от всех, подыскать комнату.
Сегодня мне стало легче, но мучает сильный кашель. Коротаю время, заново оживляя в памяти два самых драматических события, пережитых мною за эти десять дней.
Вспоминаю форсирование Неретвы.
...Добрались до Ябланицы. Накануне противник нещадно бомбил ее в отместку за разгром, учиненный партизанами... Все лежит в руинах, тут и там валяются человеческие и конские трупы, на улицах — безлюдье... Ночью сидим у костров, разведенных посреди дороги, греемся. Вокруг нас бойцы, кони... Меня отводят в довольно приличный дом, хотя и он наполовину разрушен. В нем живет жена лесничего, хорватка, она говорит, что слыхала обо мне. Хозяйка разжигает плиту, греет чай. Предлагает отдохнуть в комнате с выбитыми стеклами. Я валюсь с ног, но соблазну не поддаюсь — жду сигнала к переправе.
Приходит связной.
— Идти к мосту? — спрашиваю.
— Нет, товарищ Назор. Сейчас переправляют больных и раненых. Бойцы уже ушли. Ты будешь переправляться вместе с обозом, который скоро должен подойти. Я хотел сказать тебе о другом. Надо разгрузить вещевые сумки. Возьми столько, чтобы было под силу слабому коню. На шоссе не надейся, теперь сплошь пойдут горы и крутые подъемы, так что дорога предстоит трудная.
— А как же мое белье, одежда, постель?
— Возьми две рубашки, двое брюк, одеяло...
— Не маловато ли?
— Ничего не поделаешь. Остальное твое имущество распределим среди больных и раненых. Что не подойдет им — оставим тут.
— Хорошо, товарищ, давай так и сделаем.
С помощью хозяйки старательно перебираю свой нехитрый багаж. Кое-что откладываю, упаковываю в два мешка. Приходится отказаться даже от небольшой шкатулки. Видела бы все это моя сестра...
На заре спускаемся к реке. Берега высокие, обрывистые. Старый мост над Неретвой мастерски взорвал сапер Володя, чтобы не достался врагу, а для нас на скорую руку соорудил над самой водой узкий деревянный настил, по которому могут пройти люди да кони. Стоим в ожидании. Тут же раненые, больные, те, кто следует обычно в обозе. Слышатся возгласы, приказы. По мосту тянется непрерывный людской поток. Он течет, подобно тонкой струйке вина или воды из отверстия бочонка. Сколько еще продлится переправа? Солнце уже взошло, стало совсем светло. Вдруг нагрянут немецкие самолеты?
Но счастье сопутствует нам, самолетов не видно. Где-то далеко бьют пушки. Никто не смеет подойти к настилу, пока не переправят последнего раненого, — таков приказ Тито. Бойцы, сопровождающие тяжелораненых и больных, совершенно выбились из сил. Им помогают пленные итальянцы. Некоторые из них, к слову сказать, делают это без особого принуждения, восклицая время от времени: «Viva la Stella rossa!» («Да здравствует Красная звезда!»)
Уже стемнело, когда настала моя очередь. Я ступаю на импровизированный мост и осторожно иду вперед. Вскоре мы уже на другом берегу.
Нам предстоит сначала шагать вдоль реки. Очень хочется есть и пить, к тому же заметно поубавилось сил. Я едва различаю, что творится перед моими глазами. Меня укладывают на носилки.
На привале я поднимаюсь с носилок. Бойцы разжигают костер, отогреваются, все сразу оживают.
После привала мы поворачиваем к железнодорожному полотну и вскоре пересекаем его. В стороне виден освещенный изнутри туннель. Лучшего места для ночлега не найти, но дорога туда заказана — в нем разместили больных тифом. Карабкаемся по круче, пробиваемся к ближайшей дороге. Добравшись до нее, зажигаем на обочине костры и устраиваемся на ночлег.
Я не привык к такому ночлегу — под спиной камни, рядом колючий кустарник.
Встаю, начинаю ходить взад-вперед. В ушах стоит гул, долетающий сюда с моста. Переправа еще не закончена, доносятся обрывки возгласов, приказаний. В темноте мерцает пламя факелов, костров. Порой различаю колонну, ползущую по крутому откосу.
Вдруг раздается резкий крик:
— Самолет!
Его шум слышу и я.
— Погасить костры!
Все смолкает, замирает, погружается в темноту В Ябланице снова вспыхивают сильные пожары.
Самолет улетает, и жизнь начинается сначала. Нарастающим шумом снова отзывается переправа через Неретву.
Весь следующий день мы проводим в ближайшем ущелье. Кое-где виднеются неубранные трупы итальянских солдат. С криком летают вороны.
Под вечер я впервые сажусь на коня. Сопровождаемые артиллерийской канонадой, мы углубляемся в горный массив Герцеговины.
По-особому памятен мне и наш переход через Любин перевал.
После бессонной ночи, не успев еще прийти в себя от бесконечного хождения по горным тропам и узким ущельям, с наступлением сумерек мы трогаемся из деревеньки Идбара к Любиной горе. К нашему счастью, ярко светит луна.
Поначалу бредем такими же ужасными дорогами, что и раньше. Все вверх и вверх, петляем то влево, то вправо. Подъем становится труднее. Вдобавок ко всему начинает мучить холод. Вереница людей распадается и снова собирается вместе — каждый старается помочь другому. Но это почти бесполезно, лучше попытаться поверить в свои силы. Пленный итальянец Марио взял мою лошадь под уздцы, его сородич Марино идет рядом. Как на грех, меня усадили в какое-то неудобное седло: оно непрестанно сползает то на холку коня, то на бока. Наши тропы проходят почти по краю пропастей, стоит лишь поскользнуться — и ты в бездне. Несколько лошадей уже свалились в ущелье вместе с грузом. Судя по разговорам, не обходится и без человеческих жертв. Но впереди нас ждет более тяжкое испытание — обледеневшие дороги. Начинаются настоящие муки: под ногами лед, от холода стынет кровь в жилах, голова кружится от усталости и желания спать. Мне советуют спешиться. Вскоре нам не остается ничего другого, как лечь и ползти по снегу и льду, всячески помогая себе руками и ногами, непрестанно рискуя сорваться вниз. Не будь луны, нам не сдвинуться бы с места. Уже полночь, а нашему маршу нет конца. Еще несколько коней сорвались в пропасть. Я выбиваюсь из последних сил. Не окажись поблизости итальянских пленных, которые поддерживают меня под руки, а нередко просто несут в гору, мне, видимо, не удалось бы одолеть коварного льда. Мне уже все безразлично, не хочется ни о чем думать. Вдруг слышится спасительный клич:
— Привал!
Эге! Да мы уже на вершине! Пылают костры.
Мало-помалу пробуждаются к жизни душа и тело. Сижу с бойцами у огня, подогреваю флягу с подслащенной водой, утоляю жажду. Никогда не пил ничего более вкусного!.. Я воспрянул духом. Да это и неудивительно — стоит только посмотреть на лица бойцов, плотно усевшихся у костра. Лица у них также, словно эти крепкие парни не испытали ничего особенного, не смотрели в глаза смерти.
— Как самочувствие, товарищ Назор? Читал в школе твои стихи.
— Ты бы лучше спросил меня об этом раньше, когда я выбился из сил.
— К чему было спрашивать? Ты крепко держался в седле, хотя оно и не совсем пришлось по тебе. Правда, мы все же лучше тебя передвигались по льду. Когда надо, мы умеем и ползать по-пластунски.
— Где же вы научились этому?
— В самых разных горах. В лютую зиму и в летний зной. Летом, на Видовдан{11}, в ночную пору нам пришлось перевалить через Трескавицу, которую сейчас мы обошли.
— Расскажи-ка об этом, братец!
— Верно говоришь! Это было в разгар лета, на Видовдан, — присоединяется к нам усатый партизан, постарше первого. — Тогда нас было меньше, да и обуты мы были похуже, голодные, плохо вооруженные. В то время нам, как и русским, пришлось отступать. Враги вытесняли нас из Черногории. Недружелюбно встретила нас эта громадина. Что только на нас не обрушивалось: и свирепый ледяной ветер, и град. Холод, кажется, пробирал до самых печенок. Но мы продолжали карабкаться вверх. И тут возьми да и случись самое худшее: хлынул дождь как из ведра. До нитки вымочил. А кругом — ни одной сухой веточки. Сбились мы, как овцы, в кучу, со всех течет... С трудом спустились вниз, к теплой, мягкой земле, разложили костры и задремали. Вот как тогда было, товарищ Назор...
— Что же произошло дальше?
— В конце концов мы подошли к ущелью, заметили речушку, скинули с себя все и бросились в воду, а заодно постирали одежонку.
— А были ли потери?
— Никаких. Не потеряли ни одного раненого, ни одного коня.
— Вот видишь, друг! Любина гора оказалась коварнее, она съела у нас несколько людей и коней.
Он возразил:
— Не совсем так. И знаешь почему?
— Почему?
— На Трескавице нас было меньше, но были мы... первыми партизанами!
— Понимаю, не люди — кремень...
— Лучше сказать — железо... Эту Любину гору мы перемахнули тогда с песнями. Вот послушай, что еще тебе скажу. Когда Тито...
Он не успевает досказать. Раздается команда:
— Приготовиться к маршу.
Все встают. Начинается спуск. Тени сгущаются, темнеет.
Мы уже не карабкаемся на животе в гору, а сползаем с нее. Сначала боимся, приноравливаемся, идем неторопливо, осторожно, помня о гибели нескольких бойцов. Луна скрывается за облаками, нависает темень. То и дело острые камни ранят ноги и руки, по лицу хлещут ветки кустов.
Наконец мы вырываемся из плена снега и холода, но тут же попадаем в липкую грязь. Делаем привал.
Природа начинает будто заигрывать с людьми, представ перед ними во всем своем величии. На фоне неоглядного простора замерли полукругом высокие горные исполины. Все тонет в утреннем сиянии. В прекрасной симфонии мягких переливчатых красок доминируют нежная позолота и голубизна. Что это? Явь? Или все это приснилось мне в дивном сне? Но вокруг щебечут птицы, желтеет примула на зеленой траве, бойцы быстро спускаются к широкому ущелью, к источнику, искрящемуся голубизной, к небольшой деревушке, где мы передохнем, восстановим силы после долгого тяжелого перехода.
Я ощущаю в своей душе какой-то небывалый подъем. Прежде я нередко думал: «Босния и Герцеговина потонули в грязи!» Теперь же я запрокидываю голову и любуюсь залитыми солнцем горными великанами, зеленеющими долинами, лазурным потоком, разбросанными тут и там селами, одинокими строениями. Я готов воскликнуть:
«Босния — ты воплощение величия! Сестра Герцеговина! Сверкающий алмаз наш, еще не ограненный! Мы возродим тебя, отшлифуем, станем гордиться тобой. Я напрягу свои последние силы и по-иному, с новой страстью и вдохновением высоко, высоко тебя...»
Мысль моя обрывается.
Около села мой конь спотыкается на крутой тропе, седло съезжает ему на шею, я оказываюсь на земле с разбитым лицом и коленом.
Меня кладут на носилки и несут почти до самого местечка Горня-Бела, до самой речушки, впадающей в Неретву.
Но мы из тех упрямых, которые, упав, снова быстро встают на ноги
Так, коротая время, я перебираю в памяти неизгладимые подробности наших походов через горы, реки и топи.
Чувствую, как прибывают мои силы. Заночевать бы здесь еще одну ночку! Но этом;, — не суждено сбыться.
Прибегает курьер:
— Собирайся, товарищ Назор!
— Куда? В какие места?
— На этот раз не скрою. Едем в мусульманское село Говза. Через два часа будем там. Дорога хорошая. Там тебя ждет более удобное жилье.
Через минуту я уже на ногах:
— Жика, быстро! По коням!
1944
Русские подступают к Карпатам, перешли уже реку Серет.
Сбывается то, что я предсказывал еще в Оточаце и Глине. Во граде Киеве пробудился и поднялся во весь свой рост богатырь Илья Муромец, устремился на запад. Волна света и тепла докатилась до Карпат, рушит и низвергает стену, возведенную коварными, злыми духами.
Это нечто особое. Как не поведать о нем, не воспеть?!
Юный друг Гавро, поторопись в леса Лики, сруби там самую красивую сосну! Принеси сюда, распили и расколи ее. Без устали подбрасывай поленья в эту громадную пылающую печь. Пусть от сырых дров по всей округе идет веселый треск! Пусть роем взметнутся искры и подадут свой голос слепящие языки пламени!
Илья Муромец на подступах к Карпатам!