В дозоре
До самого полудня, весеннего и ясного, тянулся к селу Равне-Еловице, к нескошенным лугам Васоевицкий партизанский батальон — особое воинское подразделение, уже дважды «истребленное» противником. Его бойцы, закаленные в схватках, сейчас были изнурены и измучены, ко всему безразличны. Едва они коснулись травы, как тут же заснули. Под вечер из района Полице сразу после боя подошла последняя, самая большая группа, такая же измотанная и изможденная. Не рискуя расположиться на ночлег в пути, где каждую минуту могли появиться итальянцы или четники, батальон двинулся вверх, на Приеки-Смет, несколькими колоннами. Назавтра ему предстояло прибыть в Колашин — там с трудом сдерживала натиск намного превосходящих сил итальянцев и четников Четвертая пролетарская бригада. Батальону было приказано поддержать бригаду, оставаясь в ее составе вплоть до окончания войны.
Приеки-Смет, гора с крутым склоном, получила это название по узкой и глубокой поперечной расселине, ровной полосой прорезавшей горную крутизну. Огромные снежные наносы, нередко лежащие тут до августовской жары, белели издалека, как легкое облачко, спустившееся с неба, чтобы навестить зеленое взгорье под Триглавом.
Глубокой ночью головная колонна достигла расселины. Люди решили дождаться замыкающей группы — это был хороший предлог для отдыха, — и все замертво рухнули на землю. На ночь батальон расположился на узкой площадке под Зеков-Главом.
Лека Лабудич, последнее время ходивший замыкающим, со стоном опустился на землю, с трудом развернул обгоревшее и вылинявшее одеяло. Вдруг чья-то рука неслышно легла на его плечо. Он недовольно повернул голову и увидел командира, его вытянутое лицо и большие черные усы.
— Пойдешь в дозор, — донесся из-под усов глухой шепот.
— Слава богу, и меня не забыли, — ядовито отозвался Лабудич, свертывая одеяло.
— Нет, нет, не сейчас, — остановил его командир. — Завтра на заре. Возьмешь младшего Чавича и Илию с ручным пулеметом. С рассветом надо быть на Зеков-Главе, оттуда все видно как на ладони. Только, чур, в дозоре не дремать.
Командир ушел, пошатываясь от усталости. Лабудич поудобнее устроился на одеяле, закрыл глаза, но сон не шел к нему. То под боком появлялся невесть откуда взявшийся острый камешек, то из-под головы, как живой, выскальзывал ранец. Прежде такие мелочи совсем ему не мешали. Он приподнялся, прислушался к хриплому дыханию спящих людей, к порывам ветра, к глуховатому крику ночной птицы, доносившемуся снизу.
Лека Лабудич, проживший на свете почти три десятка лет, крепко сбитый, ладный крестьянин из Брезы, стал одним из первых сельских коммунистов. В предвоенные неспокойные годы он в полную меру проявил свою силу, ловкость и смелость — жандармы побаивались его кулаков внушительного размера. Однако женитьба, дети, изнурительный труд, частые призывы в армию надломили его. Но во время похода в Северную Албанию в короткой апрельской войне он опять воспрянул духом и прослыл храбрым воином, уважаемым человеком. Все, кто знал тогда Лабудича, немало рассказывали о его геройстве, считая нужным заметить:
— Затянется война — ходить Лабудичу в чинах и при медалях. Тут уж не помогут никакие козни и неприязнь к нему как к коммунисту. Не человек — огонь. Сильный вояка.
Июльское восстание вновь окрылило и омолодило его, он вступил в партизанский отряд. Но в отряде, разделяя с боевыми товарищами все тяготы битв и походов, он в пору затишья досаждал частыми просьбами отпустить его на побывку домой, заражая дурным примером других бойцов. Из дому он возвращался усталым, каким-то размякшим. На собраниях его разбирала дремота, справедливые упреки за самовольные отлучки он воспринимал с раздражением, поносил ораторов за длинные речи о дисциплине. В спорах с товарищами у него была одна отговорка:
— Вам легко, у вас дети не плачут.
В конце февраля начались трудные бои против четников, и Лабудич как бы переродился, став настоящей опорой отряда. Близ Колашина они вдвоем со Стайовичем, вооруженные автоматами, целых полчаса вели единоборство с вражеским пулеметом, совсем не подозревая, что тем самым прикрывают отступление почти окруженного у Шливовицы батальона, сформированного в Никшиче. За эту операцию отряд удостоился благодарности, а Лека так никогда и не узнал, что это в основном заслуга его автомата. Через неделю, обозленный постоянными отступлениями, он подался домой. Схваченный врагами, Лека угодил в колашинскую тюрьму. Когда его вели на расстрел, ему удалось бежать. Через некоторое время он снова явился в свой только что переформированный батальон.
Это случилось шесть месяцев назад. В то время, как, впрочем, и теперь, он выглядел совсем тощим, осунувшимся. В довершение всего на него напали странная зябкость — до середины лета он прикрывал уши опущенными краями черной пилотки — и сонливость. Сутулый, молчаливый, он приноровился спать даже на ходу. На привале, скрестив ноги, он обнимал ствол винтовки, ронял голову на руки и погружался в глубокий сон. Вокруг все дымили самокрутками, балагурили, пускались в длинные опоры, он же, вечно угрюмый, закрыв глаза, никого не слушал. Обычно Лека пробуждался от гомона бойцов, становившихся в строй, медленно поднимался на ноги и пристраивался в конце колонны, морщась и протирая припухшие глаза. Как-то раз несколько парней решили подшутить над ним: незадолго до команды «Строиться» они попросили всех замолчать, ожидая, что Лека теперь проспит все на свете. Но не успели бойцы подняться, как он был уже на ногах, удивленный внезапно наступившей тишиной. Его очень обидела эта глупая шутка. С тех пор никто уже не решался подшучивать над ним. Ничего другого ему и не нужно было — лишь бы его оставили в покое и не требовали от него так много...
Лека прислушался к редким, нагоняющим страх крикам одинокой ночной птицы, нашедшей приют в каменной пустыне. Беспокоили мысли о жене и детях, о бабушке, отцовой мачехе, поставившей его в детстве на ноги, об их мытарствах в чужом доме — их собственную хибару спалили четники, прослышав, что он снова подался в партизаны. Потом мысли Леки переключились на задание, лишившее его покоя. Видно, не совсем еще забыли Леку, не случайно вспомнили его в этот трудный момент, когда понадобились надежные люди. Ему даже показалось, что это задание должно все в корне изменить, а главное, оно изменит отношение к нему начальства и товарищей.
Наверху в полутьме мерно вышагивал часовой. Вокруг храпели на все лады. Ночная птица, наверное, улетела или на время замолкла, ветер совсем затих. Вдруг за лагерем словно бы лязгнуло что-то металлическое. Лека приник ухом к земле, прислушался. Звук напоминал стук оружия, когда оно падает на камень. Еще раз, другой, третий — где-то далеко, неизвестно в какой стороне. Он встал, направился к часовому. Высоко в небо ушла вершина Зеков-Глава, наполовину освещенная лунным светом. Внизу сгустился мрак, глаза едва различали неясный силуэт часового.
— Не могу заснуть, за всю войну такого со мной не случалось, — пожаловался Лека, подойдя к нему и ожидая, что часовой сообщит ему о подозрительном скрежете.
— А мне бы только прилечь, тут же заснул бы как убитый, — беспечно зевнул часовой и потер лицо ладонями, чтобы отогнать дремоту.
— Минутой раньше мне послышались в стороне от нас подозрительные звуки, будто что-то ударялось о камень. Слыхал что-нибудь?
— Ничего, кроме криков филина, я не слышал... Почудилось тебе. Или кто из наших во сне задел винтовку... Эх, закурить бы теперь! Нет ни крошки табака. У тебя нет желания подымить?
— Табаком не балуюсь.
Лабудич вернулся на прежнее место и снова припал ухом к земле. Он явственно услышал негромкий скрежет, но сказать толком, откуда тот доносится, не мог. Вскоре его потянуло ко сну. Ему приснились каски, немецкие и итальянские, уложенные в четыре длинных ряда. Потом они очутились на солдатах, те срывали их с себя и бросали в общую груду. Каски падали с тихим скрежетом... Появилась какая-то незнакомая равнина, по ней тянулась бесконечная дорога. По обе ее стороны валялось множество касок. Лабудич проснулся, тряхнул головой.
— Снился бабе милый сон... — усмехнулся он.
Настала глубокая тишина, не было слышно даже дыхания спящих бойцов. Еще выше поднялась луна, ее мягкий свет заливал всю округу, высвечивая часть лагеря, бледные лица партизан, оружие. Наверху поднялся ветер. Внезапно Лабудич почувствовал, что в его задании нет ничего особенного: осмотреть все вокруг и вернуться с самым обычным донесением — «ничего подозрительного не обнаружено». Ни геройства, ни опасности, только зря карабкаться наверх придется.
На память пришли изнуряющие марши, строевая подготовка, бесконечные занятия, неизвестно кем выдуманные. Вспомнил он и знойные дни, и простуды, и нагоняющие тоску наставления, которые надо было непрестанно заучивать, и выступление в отряде незнакомого товарища, смуглого, рослого, стройного, но такого юного, что можно было только диву даваться, когда он успел одолеть столько премудростей. Не по годам рассудительный, уверенный в своих словах, бойкий, он пришел к ним незадолго до начала восстания, говорил твердым, временами резким голосом:
— Вам может показаться, что все будет легко, пойдет как по маслу. Поднимем, мол, восстание, изгоним оккупантов, а реакция сама обратится в бегство. Так не будет. На нашем пути стоит сильный и лютый враг. Ради своих целей он пойдет на все. Реакция коварна. Пока она затаилась, но стоит ей почуять шаткость своего положения, как она тут же снюхается с оккупантами. Сейчас реакция еще не так заметно льнет к фашистским поработителям, но пройдет время — и она полностью переметнется на их сторону. Каждый шаг вперед потребует от нас крови. И больше всех придется проливать ее коммунистам, потому что они всегда впереди.
— Как в воду смотрел, — заключил Лека, с удивлением вспомнив, что в ту пору он не верил подобным словам, они не задевали его сознания. С того дня, когда он слушал выступление оратора, прошло два с половиной года...
Близился рассвет, бойцы спали, тихо и ровно дыша. Луна стояла уже над Зеков-Главом, ее тусклый свет ложился на сумрачный лес, на темно-лазоревые луга внизу, на Печичево-Езеро, окаймленное лесистыми берегами. Загорелась Утренняя звезда. С восточной стороны над горами ширилась тонкая, совсем еще слабая, бледно-голубая полоска.
Лабудич встал, отыскал среди спящих младшего Чавича, дернул за одеяло и потом сильно встряхнул его:
— Вставай, в дозор приказано идти!
Парень открыл глаза, свирепо взглянул на Леку и, глотнув воздуха, пропитанного ночной свежестью, снова закрыл их, буркнув в ответ:
— Пошел к дьяволу, я еще не успел толком заснуть. Видишь, полночь еще, луна светит, а тебе утро чудится...
— Вставай, тебе говорят, — тормошил бойца и тянул его за рукав Лабудич. — Где лежит пулеметчик Илия? Его тоже надо будить.
— Вот напасти, совсем ошалел человек... — бурчал тот себе под нос, возясь с обувью. — Илия вон там, справа.
Пулеметчик Илия Джемич лениво потянулся, вытер рукавом правую щеку и принялся ругать Леку:
— Проклятье какое-то! Вскочил на ноги ни свет ни заря, будто его бесы пытают... Как ты посмел так бесцеремонно и так грубо растолкать человека, нарушить его прекрасный сон?
— Потом узнаем, что это был за сон. Окажется забавнее моего — готов всю дорогу тащить твою машину. — Лабудич взвалил на плечи ручной пулемет.
Они быстро оставили позади лагерь и часового. Затем начался трудный подъем в гору. На небе еще ярко светила луна, а внизу, на земле, в серебристых россыпях росы, усыпавшей траву, уже слабо мерцали предутренние отблески. Чем выше, тем ветренее и холоднее становилось. Добравшись почти до вершины, Лабудич перевел дыхание и осмотрелся. Под ними вдалеке была видна площадка, усеянная неподвижными телами бойцов, за ней мутно поблескивали озера, еще дальше раскинулись пустынные луга. Впереди высился Приеки-Смет, сплошь в черных пятнах и густых тенях. Лабудич вдруг замер, крепко сжал пулемет. Знаком остановил Чавича, притянул его к себе.
— Видишь там что-нибудь? — тревожно спросил он, показывая пальцем в сторону.
— Вижу... вижу!.. — подхватил тот, не веря собственным глазам. — Мулы! А где мулы, там ищи итальянцев...
— Вот те на, — поразился Джемич, — выходит, мы с ними всю ночь бок о бок провели и до сих пор не познакомились...
— Не всю ночь, — поправил Лабудич, — они подошли сюда после нас. Значит, я был прав — позвякивали итальянцы. Не захватим их сейчас, потом будет поздно. Что стоишь? Беги! — закричал он на Чавича. — Скажи, пусть зайдут с той стороны, да поглубже.
Он вынул из пулемета патронную ленту, осмотрел ее, снова поставил на место, глянул через прицел и поудобнее расположился на гребне, разделяющем два спящих лагеря.
— Теперь посмотрим, что здесь будет минут через пять. Похрапывают себе итальяшки и не знают, какая над ними нависла беда, — произнес Лека, поглаживая приклад. — Недурная это служба — ходить в дозор, почаще бы только посылали...
Чавич быстро добрался до своих. В лагере все забурлило, заволновалось. Люди, только что погруженные в глубокий сон, быстро вскакивали, хватали оружие. В одно мгновение батальон был на ногах. На траве остались лишь разостланные одеяла.
Один за другим в обход неприятеля спешно вышли два отряда, третий занял позицию на гребне горы.
Луна заметно поблекла, быстро светало. Сейчас было дорого каждое мгновение. Лабудич про себя вел счет секундам, держа палец на спусковом крючке. Через минуту в неприятельском лагере вдруг возникло нечто подобное зеленому кому — он рос, катился то в одну, то в другую сторону. Это метались застигнутые врасплох итальянские солдаты, на которых сразу с двух сторон обрушился дружный огонь винтовок бойцов и ручного пулемета Лабудича. Огненный шквал разметал ком по всему лугу. Лабудич вложил новую ленту. Теперь его пули настигали удиравших полуголых итальянских вояк. В следующей ленте уже не было надобности: третий отряд, вплотную подошедший к неприятельскому лагерю, забросал его ручными гранатами, а затем с громким криком бросился на врага, потрясая в воздухе винтовками.
— Эх, опоздаем, — горестно вздохнул Лека, подумав о том, что все пистолеты, все отборное трофейное оружие, раздаваемое на память о победе, будет прибрано к рукам раньше, чем он доберется к своим.
Лека кинулся по крутому спуску, спотыкаясь и сползая вместе с пулеметом. Крутой откос и скользкая трава увели его далеко от разгромленного вражеского лагеря. Ему предстояло свернуть теперь в сторону. Здесь-то он и столкнулся с изрядной по численности и перепуганной насмерть группой беглецов, многие из которых и не подумали захватить с собой оружие.
Его внезапный окрик остановил итальянцев, им ничего не оставалось, как сдаться в плен. Сверху скатился и Джемич. Он расплылся в широкой улыбке, обнажив крупные желтые зубы:
— А я-то мучался без обувки. И вот — на тебе! Судьба постаралась обуть меня аж в горные ботинки. Спасибо ей, зимой мне будет в них очень неплохо.
Тем временем на территории бывшего итальянского лагеря можно было наблюдать довольно интересное и весьма красочное зрелище: партизаны и итальянские солдаты менялись одеждой, причем итальянцы делали это с меньшей охотой.
— Снимай свое барахло, чего медлишь? — крикнул кто-то Леке, растерянно смотревшему на происходящее. — Если жалко расстаться с вошками, положи себе несколько штучек в карман для развода.
Солнце озарило Приеки-Смет теплым ласковым светом. Партизанский батальон готовился продолжать путь. Гордые, повеселевшие бойцы, все, как один, в новой зеленой форме, похвалялись друг перед другом оружием и снаряжением, а Ново Новоевич — трофейными минометами:
— Целых шестнадцать, люди мои! Бьюсь об заклад, что столько нет и у бригады. Трижды пересчитывал. Слыханное ли дело?
Над всеми возвышался Илия Джемич, который уже почти не помнил, когда облачался в новую одежду. На плечах у него была шинель, правда, несколько коротковатая и лопнувшая под мышками, но Илия все равно был доволен и горд и потому выступал с речью.
— Люди! — громко начал он, перекрывая шум. — Недостойно нам выглядеть перед Пеко Дапчевичем{10} вот такими оборванными, — показал он на переодетых пленных. — Что он мог бы подумать о нас? «Какая же мы армия? Нищие, а не армия», — сказал бы он. Теперь все изменилось: видно, что мы — настоящий боеспособный батальон и не даром едим народный хлеб. Наш ночной дозор, в котором, понятно, был и я, достоин всяческой похвалы — за зоркий глаз, храброе сердце и, ей-богу, за военное счастье...
— Да здравствует дозор! — выкрикнул кто-то, заглушая и прерывая оратора.
— Да здра-а-авствует!.. — подхватили остальные.
Под Зеков-Главом воздух содрогался от восклицаний. Только Лека Лабудич будто воды в рот набрал, лицо его было залито краской, он смущенно и растерянно ежился, с удивлением наблюдая, как хмурый командир и болезненный батальонный комиссар широко раскрывают рты, подбрасывают вверх головные уборы. От радостных, громких выкриков на шеях их резко выступили упругие жилы.
— Да здра-а-авствует!