Михайло Лалич.

Наказ живым

После полуночи на воротах колашинской тюрьмы трезвонил колокол, и металлический звук, острый как нож, прорезал мертвую тишину. Громоздкое здание, обнесенное высокими стенами и набитое стражей, было еще погружено во мрак и тревожный сон. Под солдатскими башмаками надзирателей шуршала галька, со стороны ворот доносился угрожающий гул. Скрежетали засовы, рычаги, стонали двери, по двору несся навевающий страх топот.

Темные намерения и злое довольство угадывались в этом грохоте, скрытое наслаждение, присущее тем, кто доносит, предает, сеет смерть. Тюрьма была уже на ногах — месяц господства четников научил заключенных безошибочно угадывать шаги убийц задолго до их появления. За массивными стенами, в шести камерах, тянувшихся по обе стороны узкого коридора, и в огромной камере, где томились шестьдесят закованных в цепи осужденных, в эти минуты становилось тоскливо и шумно. Лязгали цепи оков, и под этот зловещий аккомпанемент люди произносили слова прощания с жизнью, стискивали друг другу руки, передавая скорбные предсмертные просьбы:

— Представится случай, скажи моим...

Товарищам наказывалось остерегаться изменников, утешить родителей — пусть не падают духом... Так повелось издавна, только никто не знал, дойдет ли когда-нибудь хоть один из этих наказов, столь же дорогих в последнюю минуту жизни, как и сама жизнь, до слуха тех, кому они передавались. Никто не знал, кто встретит свой смертный час раньше, кто позже, и нередко случалось так, что одной и той же ночью гибли люди, давшие наказ и принявшие его.

Однажды в тюрьме произошло необычное событие: в седьмую камеру был брошен пятнадцатилетний Ненад Дедич, бледный, худой, довольно сметливый мальчик. Его схватил на пути из дома в школу патрульный — паренек отказался сбегать для него за сигаретами. Положение паренька усугублялось явной ложью патрульного, сказавшего, что по дороге Дедич пел оскорбительную для четников песню:

У Дедича не было ни родителей, ни родственников, жил он у тетки, женщины, которая за свои симпатии к партизанам находилась под подозрением, со дня на день ожидая ареста. Не было никого, кто взял бы на себя заботы о его освобождении. Но арестованные все же надеялись, что рано или поздно Ненад выйдет на волю, надо лишь дождаться удобного случая и прийти ему на выручку. Он передаст кому надо их последнюю просьбу. Даже те, кто повидал немало всяких мучений, убийств, неслыханных злодеяний, кто уверял, что из тюрьмы никто живым не уходит, верили в освобождение мальчика, советовали ему:

— Унесешь отсюда ноги, хлопец, берегись патрульного. Ты должен жить, чтобы рассказать о нас там, на свободе. Кто знает, может быть, ты останешься единственным свидетелем.

За десять дней, проведенных в тюрьме, мальчик принял целую сотню поручений и наказов. Выслушивая их и клятвенно обещая выполнить все во что бы то ни стало, он сосредоточенно щурил чистые, смышленые, серые глаза с длинными ресницами, будто опасаясь запамятовать, и вновь повторял имена людей, названия улиц, сел. Сначала Ненад полагался на память, а когда поручений стало слишком много и он понял, как они важны, он стал заносить наказы в тетрадочку, пряча ее при обысках в подкладку куртки.

Той ночью мальчик видел во сне Тодора Душанича, старика, взятого три дня назад из седьмой камеры. Четники убили старика и бросили его тело в лесу. В детском сновидении предстал седой офицер бывшей черногорской армии, не пожелавший отдать оружие четникам и записаться ради спасения жизни — по примеру своих сверстников — в ряды «зеленых»{9}. Он был весь в крови, она стекала по его изрезанному морщинами лицу, слышно было, как она капает на красную суконную безрукавку, на расшитые золотистыми нитями узоры.

— Убили меня, а я все никак не умру, — говорил он старческим голосом и хрипло кашлял. — Кололи штыком, стреляли в голову и в грудь — сами видите, а душа все не хочет расстаться с телом. Теперь гадают, что делать со мной... И я не знаю — ни живой ни мертвый. — Его речь была неторопливой; когда он замолкал, было слышно, как падают капли крови, крупные, тяжелые. Прислушавшись к их ударам, он вяло махнул рукой: — Думал, скоро придет конец, а вот не берет меня смерть, не принимает старика. К чему я ей, она отыщет себе кого-нибудь помоложе. — Старику не терпелось избавиться от этого гнетущего состояния. Он опустил веки, взмахнул руками, словно хотел ударить ладонью о ладонь и таким образом покончить со всеми мучениями. Однако удар оказался беззвучным, как в безвоздушном пространстве, вместо него на воротах зазвонил колокол.

Проснувшись, мальчик не успел даже обрадоваться тому, что это был всего лишь страшный сон, как сразу очутился во власти суровой действительности. Не было в камере старого Душанича — на его месте сидел Брацан Войводич, который в ожидании своего часа ударил рукой об руку:

— Вот оно, пришло!

Войводичу, крупному, коренастому крестьянину, будто вытесанному из дубового комля, было за шестьдесят, но седина тронула его голову только здесь, в тюрьме.

Он рывком достал из сумки рубаху, надел ее, по-молодецки сдвинул головной убор на левую бровь и крикнул сиплым голосом:

— Товарищи мои, простите Врацана, если он согрешил в чем-то! Простите друг друга, настал наш час. А ты, парень, — бросил он скорбный взгляд на Дедича, — запиши в свою тетрадь, запиши так...

Брацан подождал, пока мальчик вынет тетрадь и перевернет лист, затем не спеша продиктовал ему, выделяя каждое слово:

— «Чедо! Брацан наказывает тебе: бери винтовку».

В углу возле Брацана сидел Милета Пекович из Сяневки, молчаливый и мрачный, белый, как тюремная стена, к которой он прислонился. Пекович потрогал пальцами длинный правый ус, но, словно вспомнив что-то, опустил руку.

Майко Цветич — человек неопределенных лет, с пепельного цвета лицом, схваченный в плен в Баре и просидевший в тюрьме уже два месяца, порывисто достал из кармана кисет и мгновенно свернул самокрутку. Он делал это всегда, как только начинали выкликать арестованных. Рядом как вкопанные замерли трое новичков, приведенные сюда вчера вечером. Лица их застыли от страха.

Гойко Валярич, болезненный и исхудавший настолько, что от него остались лишь кожа да кости, но всегда спокойный и ироничный, утешал своего соседа:

— Тягостны только первые часы, а потом ничего.

Послышался скрежет металлической дверной задвижки, и, пока люди спешно прощались, крепко сжимая руки товарищей, из прохода донесся визгливый, пронзительный голос тюремщика. Одним из первых выкликнули Брацаиа. Он выпрямился, горько усмехнулся:

— Дай бог, чтобы я был первым и последним.

За ним пошел Валярич. Когда назвали Ненада Дедича, гул в камере вдруг оборвался. В тишине прозвучал тихий дрожащий голос:

— Это я... Значит, и меня...

Тюремщик удивленно глянул на бледное лицо мальчика, вздрогнул и, пряча глаза, надрывно и раздраженно повторил:

— Ненад Дедич.

В свете мигающего фонаря, висевшего в проходе, смутно проступали крупные обросшие головы, отливала сталь штыков, направленных в спины заключенных. За дверьми нависла промозглая, тревожная ночь. Внезапно из сырого тюремного двора в камеры ворвался злобный, неистовый голос Брацана Войводича:

— Побойтесь бога, детей стали убивать!

Над Колашином, испуганным, унылым, маленьким городком, промокшим и присмиревшим в ночной тиши, разнесся гневный обвиняющий крик:

— Убийцы! Предатели! — Заключенный будто хотел оповестить всю округу об окончательном приговоре осужденным.

— Убийцы! Предатели! — отдалось эхом в горах.

Измученный страхом, болью и тяжелыми побоями, мальчик вышел во двор почти в бессознательном состоянии. Во дворе он увидел избитого Брацана, лежащего на земле. Его подняли, поставили на ноги. Заключенных построили по двое, приковав друг к другу наручниками. Парнишку подвели к Брацану. К огромной кисти крестьянина прикрепили бледную, прозрачную руку мальчика-гимназиста.

Город будто вымер, уличные фонари были погашены. В такие ночи свет выключался по особому распоряжению — пусть люди не видят, кого и куда ведут. Над ними висело темное пасмурное небо. По вымершим, пустым улицам гулко разносились шаги конвоиров. Мальчик узнавал переулки и перекрестки, которыми они проходили. Перед лавкой Марича он почувствовал запах бензина, масла, за лавкой был луг — десять дней назад он играл там в «чижика». По краям луг был обрамлен невысокими деревцами черной ольхи; камни, раскиданные у реки, были покрыты сажей — в воскресные дни прачки разводили тут костры, грея казаны с бельем. Переполненная весенними дождями река бурлила мутными потоками, неся сползшие с гор ледяные глыбы и снежные комья. На другом ее берегу тускло светилось чье-то окно. Он уже никогда не будет сидеть у окна, никогда не раскроет книгу под яркой лампочкой...

Как во сне, мальчик начал тянуть руку из кольца наручника, не обращая внимания на боль. Рука крестьянина была влажной от пота и скользкой. Брацан, мигом разгадав замысел паренька, начал кашлять, чихать, без умолку ворчать, пытаясь заглушить предательский звон цепи. Он бубнил, не обращая внимания на ругательства и угрозы стражников:

— Три войны прошагал, не зная ни ранений, ни отступлений, и вот тебе на — пришла погибель, дождался! Брацана Войводича в цепях ведут итальянские прихвостни...

— Замолкни, слышишь! — злились стражники. — Перестань!

— Скоро перестану, шкуры продажные! Как пройдем Смаилагича-Поле, так и перестану!

Чувствуя резкие рывки мальчика, он заговорил еще громче:

— Видите, затих Колашин. Кровавое это место. Кто только не мучил наших предков! Но за два месяца четники пролили, наверное, больше народной крови, чем другие за двести лет.

Когда проходили мимо дома Бошковича, мальчику удалось наконец освободиться, выдернуть свою руку. Звякнула ослабленная цепь, стражники насторожились. Растерявшийся вначале Ненад бросился к воротам. Сколько он помнил, они никогда не закрывались, еще совсем недавно из них был виден весь двор, заваленный балками и грудами камней, подготовленными для строительства нового дома. Со двора можно было попасть в сад, который выводил к реке, к ольховнику на берегу... Запыхавшийся мальчик нащупал засов и с ужасом обнаружил, что ворота заперты.

— Держи его! Убежит! — орали позади.

Кто-то выстрелил наугад. Жандарм, бежавший за Дедичем, поскользнулся и упал. Пытаясь встать, он дико кричал:

— Не стреляй, убьешь меня!

Мальчик промчался мимо него в другую сторону и, скрывшись за углом, решил, что спасение близко. Он уже не понимал, где находится и в какой переулок свернул, и поэтому опешил, когда оказался вдруг перед домом воеводы, строго охраняемым и днем и ночью. Над входом светился фонарь, и часовой, мерно шагавший по освещенному кругу, заметил мальчика. Отступать было поздно — позади слышался тяжелый топот и бешеные выкрики:

— Держите его! Из тюрьмы бежал!..

Часовой под фонарем обернулся и выстрелил в небо, а затем исступленно заорал, будто обрадовался чему-то:

— Держи, не пускай! Из тюрьмы бежал!

Мальчик, теряя последние силы, помчался теневой стороной улицы, за ним вдогонку неслись дюжие головорезы. Дедич чувствовал, как приближается их тяжелый топот. Дважды чья-то увесистая ладонь касалась его спины, и дважды он увертывался.

Показалась окраина города, строения встречались все реже, впереди открылся луг. К преследователям присоединялись все новые и новые четники, казалось, весь гарнизон города ринулся в погоню за юным беглецом.

Почти теряя сознание, обливаясь потом, мальчик влетел в первую открытую калитку. Некоторые из преследователей проскочили мимо, другие приближались к дому. Он попытался подняться по деревянным ступенькам и понял, что не может. Как в страшном сне, у него подкосились ноги, перехватило дыхание, потемнело в глазах. Падая лицом на ступеньку, он успел крикнуть детским, щемящим душу голосом:

— Убьют меня четники!..

Когда его, почти касающегося головой земли, несли четники, он пришел в себя и услышал, как громко причитает какая-то женщина:

— Пусть земля под ними разверзнется! Пусть их кровавые руки отсохнут! Пусть племя их сгинет, от проказы сдохнет! Боже!

А в городке все еще раздавались выстрелы и крики:

— Держите беглеца!

— Хватай коммуниста!

— Бежал из тюрьмы!

* * *

На следующий день, прогоняя стадо через овраг, пастух застыл от ужаса, обнаружив в нем обезглавленные трупы. Одежда и обувь со всех была снята. Только на мальчишеском теле осталась одежда. Пастух нащупал в подкладке куртки мальчика отсыревшую и покоробившуюся от засохшей крови тетрадку с записями. Они заканчивались словами: «Чедо! Брацан наказывает тебе: бери винтовку».

Весь день пастух метался по оврагу, отыскивая головы казненных, но так и не нашел. Под вечер он закопал трупы, записал в тетрадку место захоронения и послал ее Янко Вучичу из Цветницы.

Так слова мертвых все же дошли до живых..