Водоворот
Командир батальона Шимун, сгорбившись, шагает во главе колонны, щуря слезящиеся от студеной вьюги глаза. Острые снежные иглы вонзаются в лицо, кажется, из него вот-вот брызнет кровь.
Его заместитель Роко говорит ему что-то, но командир ничего не слышит. Ветер бешено хлещет ледяным бичом и воет в белом мраке тягуче и тонко.
Вперед высланы дозорные и связные. Но Шимун сомневается, можно ли вообще что-либо увидеть в этом снежном аду, к тому же он не уверен, верно ли они определили маршрут.
Непреложным для него остается лишь одно: нельзя задерживаться ни на минуту, ибо батальону только что удалось оторваться от немцев, уже три дня кряду преследовавших его по пятам. Как полагает Шимун, противник не откажется от своих намерений и упорно будет гнать их, поняв, вероятно, что имеет дело с одним-единственным батальоном. «С одним, — шепчет он простуженным голосом. — Нет, мы можем постоять за себя и сражаться с удвоенной, с утроенной силой». Эта мысль подхлестывает его. Да, каждый боец должен драться за троих и в бою показать все, на что он способен. В противном случае немцы снова настигнут их и окружат. В довершение всего батальон, израсходовав боеприпасы, неизбежно обречет себя на гибель, а им никто не давал приказа умирать, даже геройской смертью. Значит, дождавшись ночи, надо атаковать преследующего их противника. Они не могут поступить иначе, раздумывая, сколько у противника солдат.
— Атакуем немцев! — кричит Шимун в покрасневшее от мороза ухо Роко.
— Здорово! А как нам удастся сделать это?
— К ночи повернем батальон назад и ударим. Ясно?!
— В этом пекле только одному дьяволу ясно, что такое вперед, а что назад, командир.
— Вперед — значит идти туда, куда мы идем!
— Странно, как я сразу не догадался...
— Потом поймешь. Ты замерз?
— Будто не ветер, а бритвы впиваются в лицо. А вместо снежинок кружатся колючки.
— Ничего, как-нибудь выдержим.
Роко вдруг спотыкается и падает. Вставая, он вместе с ледяным крошевом выплевывает отборную брань.
Душу Шимуна томит чувство одиночества. Роко явно не понимает его. Кто знает, поймут ли другие? И все же ему кажется, что он нашел спасительный выход. Но воспаленный мозг по-прежнему терзают сомнения: нашел ли? выдержит ли батальон столь трудное испытание? «Должен!» — решает Шимун и с болью в сердце вспоминает гранатометчика Маркето, откровенно сказавшего ему однажды: «Все было бы хорошо, командир, если бы не цивильный балласт в батальоне. Нам бы всех старых бойцов, с ними и престол божий можно штурмовать». «Действительно, — рассуждает Шимун, — батальон следует пополнить опытными бойцами. Обидно, что ни у кого не хватило времени подумать об этом. Впрочем, новички не посрамили себя в бою. Маркето признает только старых вояк, но и опытные бойцы погибают. Кто знает, может, и Маркето уже лежит где-нибудь под белым покровом». Перед Шимуном словно встает из вьюги сутулая фигура Маркето, заглядывает в глаза: «Ты прав, командир. Обходный маневр и атака. Разверни батальон. Не отступай. Кроши!»
Сбоку от Шимуна кто-то спотыкается и падает. Звякает оружие, ударившись о камень. Он оглядывается на колонну. За ним движутся белые сутулые фигуры, с трудом вытаскивающие ноги из глубокого снега. Упавший боец поднимается с земли тихо, без брани, и идет дальше. Порывы ветра усиливаются. Кажется, что небо опустилось до самых стволов винтовок. Некоторые переворачивают винтовки прикладом вверх, подобно охотникам, спешащим домой с трофеями. Шимун чувствует, как грудь его сжимает щемящая боль. За последние дни пали двадцать три товарища. Уже четверо суток бойцы не пробовали горячей пищи. А он, Шимун Банкович, волей партии назначенный командиром Летучего батальона, должен сказать им: «Кругом! Все, что мы перемесили с вами за многие часы, на рассвете надо одолеть одним броском. Мы — Летучий батальон, товарищи!»
«Куда это запропал Прошпер? Стоило бы поговорить с ним о наших делах...»
Шимун крепче сжимает автомат и прерывает свои размышления.
Незаметно опускаются сумерки. Сугробы отсвечивают зеленовато-голубым отблеском.
Вот здесь, у пригорка, надо остановить батальон. Он сам все объяснит бойцам. Точно, без прикрас изложит суть дела. Разве не ему было сказано: «Шимун, мы верим в тебя, в твою стойкость, партийность и боевой опыт»?
— Пусть вся ответственность падет на меня, — заявляет Шимун, чувствуя, как что-то сдавливает ему горло.
— Это не решение, — возражает комиссар Звонко. — Наша задача — как можно дальше уйти от немцев. Мы должны отступать. Разве не нам было приказано избегать боев с превосходящими силами противника? Задание батальона всем известно. До сих пор мы строго выполняли его, если не считать необоснованных действий, в результате которых в районе Бийорины погибла группа под командованием Маркето. Я не понимаю товарища командира. Бойцы совсем выбились из сил. А он предлагает возвратиться и атаковать немцев. Они наступают нам на пятки. Возможно, я не стал бы возражать командиру, не будь наши бойцы так измотаны и голодны. В данном же случае я никак его не понимаю. Впрочем, здесь присутствуют командиры и комиссары рот. Не знаю, правда, кто пригласил на совещание товарища Проншера, который не командует ротой и не входит в штаб батальона.
— Я пригласил, — холодно отвечает Шимун. — Наш батальон находится в критическом положении.
— Может быть, и в критическом, но мне все-таки неясно, товарищ командир.
— Я пригласил Прошпера, зная о его опыте. Ведь совещание имеет исключительно военный характер.
— Хорошо. Прошу высказаться других, поскольку речь действительно идет о согласованном решении.
— Если бы речь шла о приказе, я просто познакомил бы всех с ним. Пусть каждый из вас скажет, что он думает. Нам надо торопиться. Против нас — холод, усталость и голод. Нас гонят вьюга и немцы. Преследуют нас, как голодные волки жертву. Вот-вот настигнут, и тогда мы будем вынуждены принять невыгодный бой. Развернуть батальон и атаковать немцев — значит застигнуть их врасплох. Правда, потом мы должны немедленно отойти, чтобы до наступления дня снова замести все следы. Смысл этого предложения ясен, его не надо особо доказывать, но выполнение плана потребует мобилизации всех наших сил. Другого выхода, на мой взгляд, нет. Хотелось бы услышать мнение товарища Прошпера.
— Если не ошибаюсь, он когда-то не справился с работой в отряде, — замечает комиссар.
Шимун искоса взглядывает на комиссара, сухо кашляет и, задумавшись, опускает голову.
Прошпер долго не решается заговорить, растерянно оглядывается, как бы прося извинения, затем останавливает свой взгляд на утоптанном снегу:
— Товарищ комиссар прав. Вряд ли вам поможет мой совет. Лучше, если бы я не присутствовал на этом совещании. Я готов выполнить все, что вы мне поручите.
— Хорошо, — соглашается Шимун. — Понимаю тебя. Я предложил свой план, ваше дело подумать над ним. Не хочу самолично решать судьбу батальона. Здесь находится все командование батальона. Не спрашивайте, верю ли я в успех своего плана, знаю лишь, что мы с честью выходили и из более трудных положений. Немцы ожидают всего, только не нашей атаки. Они тупы и упрямы, как твердолобые мулы. Они все решают на картах, размалевывая их разноцветными карандашами. Я простой землекоп, но жизнь научила меня многому, даже соперничать в хитрости с немецкими офицерами... Ты свободен, Прошпер. Знаю, что душой ты поддерживаешь план атаки немцев. Ты — старый воин... Прошу прощения, устал я от долгих речей, не привык к ним... Кто за то, чтобы повернуть батальон и ударить по немцам, поднимите руку. — Он обводит взглядом суровые лица: — Понятно. Я знал, что так и будет. Кто против?
Поднимается одна рука.
— Ясно, — цедит сквозь зубы Шимун. Сменив тон, он продолжает уже живее: — Пусть командиры подведут людей поближе. Я должен сказать несколько слов.
Батальон образует круг. Бойцы, низко пригнувшись к земле, защищаются от вьюги. Шимун выходит на середину. Это тот трудный случай, когда бойцы ждут слова командира. Шимун уже переживал подобные моменты. Они стали для него самым серьезным испытанием... Он хочет приободрить их, вселить в них уверенность, но ораторское искусство не дается ему... Снова откуда-то возникает Маркето и знаками старается убедить его в чем-то. Несколько поодаль он замечает комиссара Звонко, бросившего на него насмешливый взгляд. А может быть, ему все это чудится?
Шимуна гложет необъяснимое чувство страха. Неужели он так и будет молчать? По спине пробегают мурашки. Шимун опускает голову. Во всем теле чувствуется безмерная усталость, оно как бы стонет от невыразимого страдания. Странно, почему именно его назначили командиром? Нет, он должен наконец заговорить!
Бойцы терпеливо ждут.
Шимун еще тверже ставит ноги в снег и неуверенно произносит:
— Ну а сейчас... сейчас надо повернуть обратно. Это покажется невозможным, но нам необходимо поступить именно так. Дело в том, товарищи, что сегодня ночью мы должны доказать, что обладаем такой силой, которой хватит на несколько батальонов. Все зависит от того, как быстро мы будем передвигаться, от нашей воли. Ясно? Мы не допустим, чтобы они преследовали нас. Мы — Летучий батальон. Само название обязывает появляться там, где нас не ждут.
Батальон снова строится, готовый к маршу.
Шимун задумчиво шагает во главе батальона рядом с командиром первой роты. В колонне нет-нет да и слышатся глухие, сдержанные стоны раненых. Ветер подул с юга, стало теплее. Снег постепенно рыхлеет, липнет к ногам, и оттого идти становится все труднее. Но зато совсем не щиплет лицо, не слезятся глаза от колкой снежной пыли. Шимун прикидывает, что от немцев отделяет их каких-нибудь четыре часа ходу. Надо прибавить шагу. «Только откуда взять силы?» — думает он. Его и самого качает из стороны в сторону, он часто спотыкается и иногда падает лицом в снег. В нем еще тлеет какая-то надежда, что немцы не станут преследовать батальон на местности, где нельзя применить технику. Однако, пользуясь летной погодой, в небе наверняка появятся самолеты и будут сопровождать их до позднего вечера. Значит, о привале не может быть и речи. Любой ценой надо добраться до небольшого каменного массива с перелеском, почти вплотную примыкающего к горе Ключице. Только бы ускользнуть с открытой местности! Поэтому делать сейчас привал — безрассудство. Одинокие серые облака, нависшие над бойцами, тянутся к горам, виднеющимся вдали. Лишь скажешь: «Батальон, стой!» — как все до единого тут же молча повалятся на снег. Он и сам последовал бы их примеру. И Роко поступил бы так же, он, как и все, еле держится на ногах.
И комиссар, давно уже забывший про свой легкий шаг, сделал бы то же самое. Все ждут от него, когда он скажет: получасовой привал... десятиминутный... пятиминутный. И пять минут показались бы вечностью. Но это коварная мысль. Он не смеет идти на подобный шаг, так как слишком хорошо знает повадки немцев. Они, конечно, поняли, что имеют дело с незначительными силами, и, судя по всему, намерены вознаградить себя за свои заблуждения, наголову разбив батальон. А Летучий не летит — еле плетется. Что будет, то будет!
Шимун неожиданно громко кричит: «Шире шаг!» — словно звуками своего голоса хочет подавить в себе страстное желание броситься вместе со всеми бойцами на мокрый снег, предостеречь себя от рокового слова «привал». Он удивлен силе собственного голоса. Но батальон идет все тем же ходом. И сам он не прибавляет шагу. Ему ясно, что никто не в состоянии двигаться быстрее. Ноги вязнут в мокром снегу, бойцы выбились из последних сил. Шимун стискивает зубы, опасаясь, что слово «привал» невольно сорвется с его языка, и идет, как ему кажется, быстрее. Однако через минуту он понимает, что ни он, ни батальон не только не прибавили скорости, но, напротив, идут все медленнее. С явной тревогой в голосе он снова повторяет: «Летучий, шире шаг!»
Изнемогая, батальон плетется по суровым каменистым просторам. Наступает ночь, поглотившая бойцов в густой тьме. Все озабочены судьбой семнадцати раненых, которых несут на носилках. Дорога становится труднее. Бойцы сами еле тащатся, а тут еще носилки.
В небольшой впадине, у гребня горы, остались два взвода во главе с комиссаром Звонко и заместителем командира Роко, готовые встретить немцев, если они бросятся в погоню за батальоном.
По расчетам Шимуна, бойцы проходят не более двух километров в час. Следовательно, требуется десять часов ночного марша, чтобы оторваться от неприятеля на двадцать километров. «Это слишком маленький отрыв», — с горечью думает он. В районе Изоморья орудует усташская боевая группа. Туда им путь отрезан. Не мешкая, надо искать другое решение. Судя по всему, лучшим выходом было бы держаться юго-западного направления и по крайней мере до наступления следующей ночи попытаться достичь склона, по которому можно выйти в Бийорину. Там они могут освободиться от раненых, отправив их на остров в дивизионный госпиталь. Бойцам необходимо отдохнуть, их следует хорошо накормить и по возможности пополнить батальон новыми людьми.
Неожиданно из колонны раздается чей-то вопль, а затем крепкое ругательство, и вся колонна замедляет шаг. К Шимуну подходит командир третьей роты:
— Товарищ командир, бойцы не могут идти дальше. Прикажи устроить привал на четверть часа.
— Кто не может? — спрашивает Шимун, изо всех сил стараясь говорить спокойно.
— С нами раненые. И сам видишь, какая ужасная дорога. Бойцы страшно измучены, голодны. Некоторые падают от усталости.
Шимун отводит глаза в сторону. Командир роты ждет ответа. Люди с трудом передвигают ноги.
Человек, камень и ночь как бы меряются силами в этом мрачном хаосе. Удары металла о камень. Тупое звяканье. Стоны и проклятия. Где-то впереди, совсем близко, гремит выстрел — это сползла винтовка с плеча бойца, перехватывавшего носилки.
Что же делать? Если даже и удастся несколько оторваться от противника, то как быть дальше, что делать на следующий день, который им так необходим для отдыха? Не ошибся ли он в чем-нибудь? Не допустил ли грубого промаха? Или он просто-напросто не дорос еще до решения подобных задач? Шимун видит возле себя командира третьей роты. «Отдых действительно нужен», — мелькает мысль.
— Привал? — почти неслышно произносит командир роты. — Отдых просто необходим, товарищ командир.
Что-то холодное колет в сердце Шимуна. «Товарищ командир», — явственно отзывается во всем его существе. Он с горечью усмехается. Конечно, ведь это он ведет бойцов, он, коммунист с 1933 года, он, землепашец, окончивший четыре класса начальной школы. Чем утешить этого командира роты? Сказать ему: привал? Значит, пройти на полкилометра меньше. «Привал... привал», — тупо повторяет он про себя.
— Семнадцать раненых, товарищ командир.
— Знаю, — мрачно говорит Шимун. — Отправляйся на свое место. Не будет привала.
— Но ведь люди с ног валятся.
— Пусть валятся и снова встают. Привала не будет. Ясно?
— Ясно, товарищ командир, — хрипит командир третьей роты и вскоре теряется в темноте.
Колонна по-прежнему борется с ночью и усталостью, со скрежетом, стоном и проклятиями одолевает пространство, отвоевывая у него метр за метром. Слышно, как шуршат подошвы по камням.
Тревога, охватившая Шимуна, несколько утихает. Ему кажется, что он справился с трудной задачей. «В Бийорину, — решает командир. — Сообщу об этом в штаб. Батальон потерял треть своих людей».
— Конечно, Бийорина! — шепчет он, будто обретя в этом слове нечто спасительное. — Бийорина, совершенно ясно!
Как только подтянется отставшая рота, он соберет всех командиров. Правда, его настораживает другое: ему ничего не известно о положении в Бийорине, он просто не имеет о ней никаких сведений. Но что бы там ни было, другого выхода нет. Раненых не бросишь. Долг батальона — доставить их в безопасное место.
По крутому склону движется колонна изнемогших беженцев. Никто уже не знает, кто кого поддерживает, кто кого тянет за руку, за одежду, кто с кем падает и встает. Все перемешалось в этом судорожном движении. Слышны проклятия, стоны, рыдания, плач. Вот уже третью ночь беженцы не могут переправиться на пароходах на освобожденный остров. Пароходам не удалось пробиться к условленному месту, и пятьсот детей, женщин и стариков, боявшихся показаться на побережье в дневное время, вынуждены были вернуться в Бийорину. Три ночи подряд утлые суденышки безуспешно пытаются совладать с разыгравшимся морем и ветром. Снежная буря сильно бьет в лицо, слепит глаза и стонет печально и глухо. Без умолку клокочет море, словно желая вырваться на волю из берегов, и, бессильное, бурлит, стонет, грызет камень. Глухо причитает женщина, тихо плачет на ее руках ребенок.
— Господи, видишь ли ты все это?! — скорбно вопрошает старый священник Лука Блашкович, держась дрожащей рукой за ремень секретаря окружного партийного комитета Мрки. — Ты не можешь быть с ними, боже! Ты знаешь, что я тут, боже. Боже наш... Боже наш... Боже наш!
Колонна беженцев выбивается из последних сил, еле стоит на ногах, шлет проклятия, умоляет и рыдает, но идет к вершинам Бийоринской горы, которые еще очень далеко и высоко, под самыми небесами.
— Лучше сдаться на милость победителя... Это хуже смерти, — стонет кто-то рядом с Мрки. Но тот молчит, тяжело дыша, как будто ему недостает воздуха здесь, на голой вершине, где в это зимнее утро сорок четвертого года бушует неистовый ветер. Жители Бийорины, как и он сам, не имеют ни куска хлеба, ни куска мамалыги. «Такое не забывается, — думает Мрки. — Оно будет навечно высечено в камне». Ему исполнилось только двадцать три года, но за эти три ночи он почувствовал себя совсем состарившимся, и теперь ему кажется, что у него уже никогда не появится желания затянуть песню или закружиться в танце на террасе «Борика» в родном Доморье. Пережитые муки никогда не изгладятся из его памяти. Если он останется в живых, то сможет позволить себе расслабиться. Теперь же он должен держаться, ибо ему предстоит сделать почти невозможное. Тихо, слабым голосом стонет ребенок. Семеро детей уже похоронены — умерли от холода и изнеможения.
Похоронили и девять стариков...
Кто-то кричит:
— Отдых!
И в ту же минуту вся колонна без сил падает на мерзлый снег.
Шимун сидит на пне у разгоревшегося костра, изучая развернутую на коленях карту.
Комиссар Звонко нервно вышагивает по овчарне, сплетя пальцы на ремнях у груди.
Заместитель командира Роко спокойно сворачивает самокрутку, и кажется, внимательно слушает доводы комиссара. На самом же деле он давно уже не слушает его, поглядывая через плечо Шимуна на карту.
В ожидании поручений поодаль сидит Дубравка и штопает блузку.
— Я уже сказал и остаюсь при своем мнении, что беженцы не наше дело и мы не должны допустить, чтобы батальон пострадал из-за них, — убеждает всех комиссар. — Меня интересует, как разрешилась бы проблема, не окажись мы здесь случайно. Тут действует комитет и другие организации. В Султиках расположен Бийоринский отряд, так пусть они и думают о беженцах. Летучий батальон имеет совсем другие задачи. Я хотел бы занести это в протокол. Предлагаю созвать совещание штаба и ротных командиров. Полагаю, что мы не можем больше оставаться на Бийоринской горе. Ты согласен, Роко?
— Нет, в этом я с тобой не согласен, комиссар.
Роко склеил самокрутку и теперь не спеша раскуривает ее от головешки.
— Товарищ командир, хотелось бы знать твое мнение, — говорит Звонко.
— О чем? — спрашивает Шимун комиссара.
— О судьбе батальона, черт побери!
— Я уже сказал тебе: пока не посадим беженцев на пароходы, ни о каком уходе отсюда речи быть не может. Ясно?
— Ты знаешь, что нам никто не приказывал заниматься беженцами. Все это может пагубно сказаться на судьбе батальона, товарищ командир. А батальон в данный момент куда важнее, чем беженцы. Я понимаю, что беженцы находятся в бедственном положении, но и мы должны выполнять приказ. Не случись этой встречи с беженцами, мы бы уже ушли отсюда.
— Да, — соглашается Шимун.
— Тогда в чем же дело?
— Дело в том, что люди решили искать спасения от террора у нас.
— Это мне известно, однако какая связь между всем этим?
— Связь есть, да еще какая!
— И я думаю, что есть, — вступает Роко.
— Я требую собрать штаб, пусть он решает. Запишем предложения каждого. Моя обязанность — попытаться убедить вас. Бойцы голодны, продрогли. Три роты занимают свои позиции, а четвертая уже три ночи кряду ходит то вверх, то вниз. Не создает ли это серьезной опасности для самого батальона? По-моему, это безрассудство.
— Возможно, — тянет Шимун, — возможно. Стало быть, ты, комиссар, предлагаешь сбежать и оставить беженцев.
— Прошу, товарищ командир, не приписывать мне того, чего я не говорил. Считаю, что беженцами должны заниматься окружной комитет и местный отряд.
— Ты ведь знаешь, что в отряде всего тридцать человек и что окружной комитет с отрядом не в состоянии обеспечить сопровождение беженцев, защитить их от немцев.
— Я знаю лишь, что это не наша обязанность и что нас могут привлечь к ответственности. Думаю, сейчас самое время двинуться на запад и выбраться наконец из Бийорины.
— А знаешь ли ты, как оценили бы наш поступок эти люди? Как предательство. Мы остаемся здесь, комиссар. Успокойся и не сей панику в батальоне, чего доброго, придется перед судом отвечать за такие дела.
— Разве я сею панику? Я лишь пытаюсь спасти батальон. Об этом оскорблении мы еще поговорим в более подходящее время. Тебе надо бы следить за своими словами.
— Вечером с беженцами к морю направится также часть штаба. Народ потерял к нам доверие. Ты, наверное, заглядывал в глаза тем детям, женщинам и старикам, комиссар?
— Оставим сантименты, командир, мы солдаты.
— Да, мы — Летучий батальон, — вмешивается Роко, — а значит, бойцы, солдаты. Я бы сказал — солдаты революции, или, иначе, народная армия, и мы не можем оставить в беде народ.
— Мы не виноваты, что так случилось, и не имеем права жертвовать батальоном, — настаивает комиссар.
— Не имеем, — говорит Шимун. — Мы и не думаем ни о чем таком. Но положение обязывает нас остаться тут. В районе Бийорины рыщут немцы, усташи и четники. Здесь речь идет о чисто боевых делах. Думаю, что ты согласишься с этим, комиссар.
— Не совсем, — выходит из себя комиссар. — Я не могу примириться с тем, чтобы батальон пострадал из-за твоего упрямства и глупости, не хватает еще сложить голову в этих горах только потому, что командир батальона не разобрался в обстановке. Требую созвать совещание, товарищ командир. Я не собираюсь из-за чьих-то причуд гибнуть здесь, как собака, вместе с батальоном.
— Вот как! — Шимун встает, кладет карту на пень и подходит к комиссару. — За шкуру свою боишься? Ты не ошибся, комиссар, надежд у нас особых нет. Неизвестно, доберутся ли до нас связные к завтрашней ночи. И немцы нас обнаружили. Хорошо еще, что они не до конца разведали расположение наших позиций. Слышишь, как грохочут пушки? И кормить людей нечем. Но мы не уйдем отсюда. Не снесешь головы — можешь жаловаться господу богу. Можешь доложить начальству, что Шимун Банкович примитивен и глуп, он не позволил увести батальон и тем самым спасти его, напротив, он способствовал гибели батальона, и всего лишь из-за какого-то пустяка — сотни детей, женщин и стариков. Напиши, что действовал без приказа. Строчи что хочешь, но мы не уйдем отсюда, пока не посадим на пароход последнего беженца, даже если бы пришлось остаться здесь на всю зиму. Это вопрос решенный. А ты созови штаб, и все как есть запишем. Дубравка, подготовь машинку и напечатай все черным по белому, слово в слово. А в конце поставим одну мою фразу, слышишь? Меня направила в батальон партия. Разделаемся со всякой нечистью, вернусь в свое Каменске копать землю, как прежде. Я не строю личных планов на будущее. Ясно? И если ты в самом деле решил не тратить время попусту, продиктуй Дубравке свое мнение, а я свое. По крайней мере, будешь спокоен и свободен от всякой ответственности.
— Пусть будет так, — злится Звонко.
— Хорошо. Вот мы и договорились.
Съежившийся, посиневший от холода, в овчарне появляется Мрки. Здоровается и сразу к огню. Тишина. Слышно, как потрескивают поленья. Насквозь промерзший Мрки долго не может унять дрожь. Наконец он согревается и спрашивает Шимуна:
— Вы вроде бы хотите идти дальше, товарищ командир?
— Об этом не может быть и речи.
— Не знаю, кто распустил подобные слухи. Потому-то я и поспешил к вам.
— Были такие мнения, но с этим уже покончено. Мы не отступим, пока не выручим из беды всех беженцев.
— Знаю, у вас свои задания, но было бы ужасно, если бы вы бросили людей в таком положении. Людей все больше одолевает апатия, они измучены голодом и холодом. Вывести их отсюда — наш самый святой долг. Что бы ни было, партия и жители Бийорины навсегда останутся благодарными Летучему батальону. Знайте это.
В строю стоит около трехсот бойцов, готовых двинуться в путь. Остальные держатся поодаль, прислонившись к стенам.
Несколько десятков беженцев стоят не двигаясь, словно приросли к земле. Никто уже не шепчет ни молитв, ни проклятий. На лицах людей — только равнодушие.
Шимун обходит построенный отряд и заглядывает в глаза каждому бойцу. Те стоят как вкопанные. Командир понимает, что в таком составе отряд вряд ли сможет оградить беженцев от возможных случайностей. Комиссар Звонко, скрестив руки, молча наблюдает за подготовкой к походу, Он всячески старается выглядеть спокойным и безучастным, но понимает, что на его лице легко можно прочитать выражение беспокойства и страха. Нет, он никогда не думал о трудностях, с которыми пришлось столкнуться. Он пришел в ряды Сопротивления накануне капитуляции Италии, выступал с лекциями, и, как ему казалось, не без успеха. Вскоре его назначили комиссаром батальона. Он был полон уверенности, что фашизм переживает последние дни и этим нужно воспользоваться. Слывя стойким антифашистом, разделяя взгляды и убеждения партии, он никогда не согласился бы добиваться своих жизненных целей такой дорогой ценой. Сейчас он чувствовал, как своей неумолимой логикой эта страшная война давит его, не дает дышать.
Немецкие орудия усиленно обстреливают затянутую дымкой гору. Над Бийориной нависают тяжелые облака, снова сыплются снежные хлопья, ветер ослабевает.
Шимун настойчиво убеждает беженцев, притулившихся к стенам овчарни, двинуться к морю. Человек тридцать из них медленно и нерешительно бредут к колонне. Остальные словно застыли, не проявляя никакого желания встать на ноги.
Бийорина вздрагивает от взрывов снарядов, падающих в пятистах метрах от лагеря. Есть что-то величественно-трагическое в этом свисте и грохоте снарядов, в порывах ветра и в безразличии изнемогших людей. Кажется, что выстрелы и разрывы никого не трогают. Никто уже не думает о том, что эти свистящие снаряды в любое мгновение могут упасть здесь и раскидать людей по снегу, потому что все настолько устали и обессилели, что утратили чувство страха.
Шимун снова пытается вывести людей из этого мертвенного оцепенения, однако с отчаянием понимает, что он не в силах ни расшевелить их, ни поднять на ноги. Такого хода событий он никак не предвидел. Ему хочется истошно крикнуть, дать в небо автоматную очередь — пусть это послужит им предупреждением и угрозой, однако он сразу отвергает эту мысль, испытывая болезненное чувство собственной вины. Нет, он не может силой оружия принудить вконец уставших и промерзших до костей беженцев сдвинуться с места, хотя и призывает их к этому ради их же жизни. Разве он вправе угрожать им оружием? Так поступают только фашисты. Они жгли их кров, убивали все живое, что попадало под руку. Многие из этих оцепеневших людей лишились всех своих близких, и ничто теперь не а состоянии вывести их из этой мертвенной спячки. Они уже не верят, что когда-нибудь за ними прибудет пароход, ни во что не верят, ибо бесконечно устали и физически, и морально.
Шимун подходит к построенному отряду. Вглядывается в исстрадавшиеся лица беженцев.
— Кто уже готов, можете отправляться. Остальные выступят за вами. Сегодня ночью обязательно прибудут связные. Я тоже буду с вами, товарищи. Идите и держитесь крепче.
Отряд и беженцы тихо трогаются с места. Слышится только жалобный плач ребенка в середине колонны, стук подошв, скрип снега и глухой кашель простуженных людей.
У двери овчарни появляется Мрки, бледный, изнуренный:
— Лука совсем плох.
— Этого еще недоставало, — огорчается Шимун. — Большинство беженцев отправлено, а эти вот будто прикованы цепями. Как ни убеждал, ничего не вышло. Попытайся ты, Мрки.
Подтянув широкий ремень, Мрки тверже ставит ноги в снег и говорит неровным, слабым голосом:
— Вы должны пойти, товарищи. Сегодня вечером наверняка подойдут пароходы. Неужели вы допустите, чтобы умерли ваши дети? Батальон завтра покинет Бийорину. Кто вас тогда спасет?
— Оставь нас, Мрки, чтобы хоть не мучиться в ожидании смерти. Так и этак нет спасения, — причитает высохшая старуха, еле шевеля губами.
— Может статься, что и немцы уйдут, — вторит старик с заостренными усами. — Твое проклятое море, Мрки, далекое и коварное. Мы, может, и доползем до него, но обратно в Бийорину никогда уже не вернемся. Лучше не страдать понапрасну.
— Ты удивляешь меня, дед Матия. Что скажут твои сыновья? Что ответишь им, когда узнают, что ты отрекся от борьбы?
— Нет, не отрекся, Мрки. Просто я уже на краю своего пути. Ты заслужил наше уважение, мытарился с нами, старался из последних сил. Немцы, смотришь, уйдут, да и буря не век будет бушевать. Как-нибудь перебились бы и в Бийорине, не будь такого холода. Не трогайте нас, чему быть — того не миновать. Спасибо тебе за все, Мрки.
Лука Блашкович лежит у пылающего костра и слушает, как Мрки старается поднять беженцев. Сорок лет прожил Лука в Бийорине. Он нисколько не огорчился, когда получил бедный церковный приход Сарач. Напротив, священник радовался этому, полагая, что именно бедные люди больше всего нуждаются в утешении, в непрестанном укреплении духа, дабы не впасть в грех и отчаяние. Он без остатка отдавал свое сердце жителям Бийорины... Блашкович вздыхает: с каким душевным жаром читал он иногда проповеди, как пел во время воскресных месс! В нем жила неизменная готовность помочь людям, ибо для своих прихожан он был не только священником. Сколько им написано писем их родственникам, уехавшим в Америку, сколько прочитано ответов, составлено жалоб и прошений! Случалось, был и лекарем — делал инъекции, особенно против укуса бийоринской рогатой гадюки. Он никогда не желал лучшего прихода, делил с народом горе и печали. Он принадлежал прихожанам, они ему...
...Он встанет, и все пойдут за ним, ибо они говорят языком отцов своих; внизу же совсем другие — те осквернили танками могилы прихожан и поставили виселицы для народа его. «Надо идти, — шепчет он, — идти... идти».
Он встает, дрожа всем телом, и выходит из овчарни, не взяв своей черной шляпы. Поднимает высоко над головой крест.
— Следуйте... следуйте за крестом этим, и бог приведет вас в лоно спасения. Шествуйте за мной, утратившие силы, пароход подойдет сегодня ночью, предчувствую это и верю.
Шимун и Мрки с удивлением смотрят на Луку Блашковича и как бы с молчаливого обоюдного согласия решают не мешать ему.
Держа крест перед собой, Лука вновь говорит тихим старческим голосом:
— Соберем силы на последний поход, дети мои, братья и сестры. Веди нас, боже наш, боже наш!
Пятьдесят беженцев идут за священником.
Все видят, как он идет, спотыкаясь, высоко держа над седой головой небольшое распятие. Слышится глухой голос: Лука поет псалмы. Вскоре фигура его скрывается за большой каменной глыбой.
— Видите, почти все ушли. Отправляйтесь и вы, пока не опоздали, — упрашивает Шимун оставшихся.
— Мы остаемся тут, — вяло говорит черноволосый мальчик.
— Как хотите, — бросает вскользь комиссар, — завтра мы уходим.
— Честное слово... вы уйдете?
— Еще есть время, — пытается поднять их Мрки.
Прошпер приводит еще пятнадцать бойцов, отобранных им для усиления отряда сопровождения беженцев.
— Это все, что удалось наскрести, товарищ командир. Знаю, что мало. Но вы же сами сказали: не снимать бойцов с позиций. Больше найти никого невозможно.
— Возможно, — выходит из-за угла овчарни Маркето Оштрич. — Я готов идти.
— Отправляйся на кухню, Оштрич, — приказывает комиссар, — ты не можешь сейчас выполнять никаких других заданий. Твое дело — следить за котлом.
— Почему же, товарищ комиссар? Он согласен пойти добровольно, — вступается за гранатометчика Мрки.
— И я добровольно, — выглядывает из-за спины Маркето Анна.
— Ты можешь пойти, а Оштрич останется. Не только потому, что не оправился еще после ранения, но и из-за своего проступка. Отправляйся на кухню, Оштрич. А вы, — смотрит он в сторону беженцев, — решайте сами. Если хотите, догоняйте колонну. Слышите, Лука еще поет и призывает на помощь господа бога. Как только закончится все это, поговорим о всех наших делах.
Последняя группа бойцов молча ожидает приказа о выступлении. Первые ночные тени ложатся на дальние горы. Из серых облаков падают, кружась в воздухе, снежные хлопья.
Маркето подходит к Шимуну, четко говорит ему:
— Товарищ командир, я добровольно соглашаюсь охранять беженцев. На кухне сейчас делать нечего. Прикажете вернуться туда или разрешите присоединиться к отряду сопровождения?
— Ты действительно не в состоянии идти, товарищ Маркето. Нога еще не зажила, а путь предстоит довольно трудный и ночь обещает быть темной. Как же ты будешь с больной ногой и со своим слабым зрением? — Шимун пытается уговорить Маркето и избежать столкновения с комиссаром.
— Значит, по-твоему, товарищ командир, я не смогу... Это почему же?! Неужели все дело в ноге? Я и хромой дойду! Дойду, годен еще кое на что.
— Иди на кухню, слышишь, Оштрич?! — повышает голос Звонко. — Сам знаешь, что ты хромой и полуслепой.
— Ну и что же, комиссар? — чуть не кричит Маркето. — Что такое нога... Приспособление для ходьбы, кости, жилы. Да вы посмотрите!
Высоко подняв над головой автомат, Маркето начинает плясать, браво притопывая больной ногой. При этом во весь голос он запевает песню:
— Долой силу и неправду...
Но никто не поддерживает его. Все смотрят на Маркето смущенно, с каким-то удивлением. Только Анна подхватывает песню, но вдруг голос ее прерывается. Ей кажется, что лицо Маркето исказилось от боли. Но он все продолжает отплясывать, и беженцы, притулившиеся у стены, несколько оживают, как будто в их души попала искра его неукротимой воли, жажды жизни, желания выстоять.
Маркето пляшет все быстрее, словно не в силах успокоить бушующую в жилах кровь, подхлестнутую болью.
— Разрешите ему пойти, товарищ командир! Почему не разрешаете? — всхлипывает Анна.
— Ну как, владею ли я этой проклятой ногой? — неистовствует Маркето, с трудом переводя дыхание. — К дьяволу эти кости и кожу! При чем тут нога?
— Дело, конечно, не только в ноге, но и в твоем виде, — говорит комиссар. — И даже не столько в нем, сколько в моральном облике бойца. Не забывай, что ты направлен на кухню за недисциплинированность. Мы еще вернемся к этому.
К Маркето подходит Мрки, кладет ему руки на плечи:
— Дорог ты мне, как брат родной.
Мрки поворачивается к комиссару:
— Мне не дано права вмешиваться, товарищ комиссар, однако разреши товарищу пойти на задание, если он хочет этого. Не будь таких, как он, нам трудно пришлось бы в нашей борьбе.
— Глаз... глаз у него, — раздраженно говорит комиссар, — не может он с одним глазом. Только мешать будет в темноте. Отправляйся на кухню, Оштрич! Может быть, и ты ему прикажешь, товарищ командир?
— Вот переживем эти муки, и тогда я скажу тебе кое-что, товарищ комиссар, а сейчас не стану, нет. Не мешают мне никакие ранения. В порядке и левый и правый глаз — ударил всего лишь маленький камешек, и больше ничего. А глаз я завязал просто так. Он совсем здоровый, и вижу я им не хуже ястреба. А если бы и не видел, что из того? Послал бы к дьяволу и себя, и глаза. Выколи я оба глаза, все равно увидел бы это собачье отродье в касках, увидел бы, как они все дотла истребляют на моей земле, увидел бы этот черный снег, увидел бы вас, мои бийоринцы. Маркето увидел бы все это своей душой. Слышишь меня, комиссар? Слышите меня, бийоринцы, и вы, дети, которых война превратила в стариков, и вы, женщины? Идите к морю, вас зовет бывший гранатометчик, которого за нарушение дисциплины послали на кухню, хромой и слепой, сердцем пролетарий, Маркето Оштрич! Вы слышите меня? Вставайте! Отправляйтесь в путь! И завязанным глазом все вижу. Вот... вот...
Дрожащими пальцами он сдвигает повязку на здоровый глаз, снова высоко поднимает над головой автомат и шагает вперед:
— Вы видите меня... я вижу... всех вас вижу, мои товарищи. Вижу вас, бийорипцы. Вперед, ты, рыжий! Вперед, черноволосый! Кто там под черным платком? Вперед! И ты, под цветастым платком, — тоже вперед! Трогайтесь, встаньте, слышите меня? Встаньте, люди, гонимые судьбой!
Все необыкновенно взволнованы, словно в первый раз слышат такие слова.
— Маркето, вперед! Взвод, вперед! Беженцы, вперед! — кричит Шимун.
Мрки смотрит вниз, на шоссейную дорогу, откуда доносятся артиллерийские выстрелы, зло сплевывает и говорит:
— Никогда вам не заковать в кандалы Бийорину и никогда ваших костей не будет на ее вершине. Кто способен победить таких людей, как товарищ Маркето?! Никто!
Последняя группа беженцев трогается в путь — поспешно, торопливо, словно опасаясь, что гранатометчик споткнется и рухнет на снег.
Батальон выстроился перед овчарней неровными рядами.
Оборону на горе занял Бийоринский отряд вместе с окружным комитетом СКМЮ и местными рабочими.
Сегодня Летучий батальон покидает Бийорину, направляясь в район Дирни. Проводить его пришли секретарь окружного комитета коммунистической партии, председатель окружного народно-освободительного комитета. Они тепло приветствуют бойцов батальона.
Выступая перед бойцами, Шимун выражает им глубокую признательность за исключительную стойкость и самопожертвование в защите и обеспечении безопасности большой группы беженцев. На четвертую ночь беженцам удается наконец погрузиться на пароходы и благополучно доплыть до острова. На пути к морю они хоронят еще одиннадцать умерших, и среди них Луку...
Шимун оглашает приказ о выступлении батальона, но не говорит, однако, каким путем он будет двигаться и как пробьется из окруженной противником Бийорины.
На лицах бойцов светится затаенная радость, как и всегда перед уходом с опасного места, ибо в подобных случаях людям обычно кажется, что где-то в других краях им станет легче и лучше.
Маркето, втянув голову в плечи, стоит на левом фланге роты. Рядом с ним Анна. Они снова вернулись к своей работе на кухне.
Немецкая артиллерия обстреливает Черную вершину, и Бийорина вторит ей эхом, глухим и грозным. Ветер почти затих, заметно потеплело. Бийорину укрыли густые облака.
Мрки поустойчивее устраивается на грязном, раскисшем снегу, обводя взглядом ряды бойцов.
— Товарищи бойцы Летучего батальона! — раздается его сильный, глуховатый от простуды голос. — Мы выполнили еще одно важное задание: спасли от смерти наших людей — женщин, детей, стариков. Приложив нечеловеческие усилия, мы выдержали эти четыре дня и ночи, так как хорошо сознавали, за что боремся. Мы и впредь вынесем все тяготы до окончательной победы над фашистскими оккупантами и их прислужниками, зная, что сражаемся за свободу своей страны. В летопись истории будет записана и эта страница суровых испытаний и мужества. Вы сделали невозможное.
Товарищи бойцы! Одни из вас четыре дня и ночи бессменно стояли на своих постах в ледяную бурю, без сна и отдыха, другие четыре ночи подряд ходили из этих мест к морю, неся на руках детей несчастной Бийорины, обессилевших и больных, старух и стариков, как будто они были вашими родными. Бийорина никогда не забудет вашего подвига! Мы наверняка победим, товарищи, ибо боремся за великие идеалы и борьбой нашей руководит партия. Красная Армия неудержимо продвигается на запад. Близится наш великий день! Новая жизнь родится на пепелищах, но, пока будут стоять эти горы, в сердцах людей сохранится любовь к вам, бойцам и командирам батальона, ибо вы остались с народом в дни самых тяжких для него испытаний. Пусть вам во всем сопутствуют счастье и удача! Вы уходите из этого края, но в сердцах наших вы останетесь навсегда. Из поколения в поколение будет передаваться память о подвиге Летучего батальона. Я многое хотел бы сказать от всего сердца, от всей души, но вам уже пора уходить. Уверен, что никакая сила не может сломить батальон, в рядах которого сражаются такие бойцы, как Прошпер, Маркето, Анна, ваш командир Шимун. Да что говорить... я мог бы назвать имена всех вас, кто стоит в строю.
Фашизм бессилен уничтожить такой батальон. От имени Коммунистической партии Югославии и народа этого края еще раз передаю вам сердечное спасибо, и пусть ваш Летучий летит к новым славным победам. Смерть фашизму, товарищи!
— Свобода народу! — мощным эхом разносится вокруг.
Расстаются молча, пожимая друг другу руки. Шимун снова выходит вперед:
— Летучий батальон, шагом марш! Направление — Волчий зуб!
Порыв ветра расправляет батальонное знамя. Колонна движется к юго-западному склону Бийорины.
Мрки долго смотрит вслед батальону, пока тот не скрывается за темной отвесной скалой.
Батальон идет тихо, не слышно ни песен, ни даже звука шагов. Ему предстоит преодолеть Бийорину ночью, пройти неизвестными немцам тропами.
— Пройдут, должны пройти, — думает вслух Мрки, — ведь с ними старый охотник Иван и наши лучшие связные.
Он устало бредет за другими в село Султики. На душе у него покойно и легко.