Комиссар
1
Солдаты в черном нагрянули неожиданно. Они быстро обступили дома, издали казавшиеся гнездами, разбросанными по возвышенному берегу у извилины реки.
Черные стреляли во все и вся, не щадя ни живое, ни мертвое: в людей, строения, рытвины, в кур, волов, в колодцы.
Сначала загорелись плетни и стога. Пламя и черный дым заполнили селение.
Огонь быстро распространялся, пожирая без разбора и тутовые деревья, и дома, и хозяйственные постройки.
У берега реки затаилась женщина, прикрыв собой ребенка и козу.
Сквозь заросли крапивы и бурьяна она смотрела застывшим взглядом на другой берег, где все стонало от пламени: трава и деревья, свинарники и скотные дворы.
Солдаты в черных кителях и брюках, словно демоны, бегали по горящему селу. В пламени отсвечивали пуговицы и огромный металлический знак «У» на головных уборах, говоривший о принадлежности солдат к усташским войскам.
Женщина вздрагивала, крестилась, лепетала какие-то слова, молитвы, призывала на помощь святого Георгия, Иоанна Крестителя, своего святого, покровителя семьи, святую Петку и всех мучеников. Она перебирала в памяти всех святых, но не в силах была вспомнить, какой из них ограждает от огненного смерча. Кого еще просить о пощаде, кто может снять проклятье?
Село превратилось в огненный вихрь. Трещали деревянные дома, от них оставались обугленные бревна. Всюду летали шерсть, перья. На земле валялись половики, скатерти, медные котлы, таганы. Люди выскочили из домов в надежде спасти себя и сохранить какую-то утварь. Иные схватили топоры, косы, надеясь отбиться, оказать сопротивление.
Люди гибли на порогах, под акациями, под сливовыми деревьями, на тропинках. Испуганные матери поначалу умоляли, показывали на прижатых к груди взъерошенных детей, заклинали, бросались в ноги и, осознав всю тщетность мольбы, совали детские головы под мышку, за пазуху, укрывали юбками, заслоняли телами, ладонями. Пули солдат в черном не щадили ни женщин, ни детей.
Женщина, притаившаяся на берегу, прислушивалась к биению сердец козы и ребенка — удивительно, как совпадали порой их удары. Она не стенала, ее губы были плотно сжаты. Глаза ее были сухи, лицо истерзано мукой. Почуяв тепло детского темени, она как бы очнулась и заплаканными глазами снова посмотрела через реку на село.
Остовы домов выглядели сиротами — без пристроек и скотных дворов, без оград. Сливовые сады обгорели. Вокруг была выжженная пустошь. Пламя пожирало последние домишки.
Зашевелилась колокольная веревка. Как некий зов, предостережение, ворвался в тишину звон, чистый, громкий, пронзительный. И вдруг смолк, последний его отзвук едва достиг реки.
Женщина вздрогнула от пришедшей в голову мысли. Неужели они задумали спалить церковь? Пусть они не селяне, но вера-то у них есть. А коли и сожгут, все равно — в ней никто не живет.
Ребенок и коза лежали спокойно под ее защитой, да и она черпала в них новые силы. Она верила — все можно начать сначала. До наступления темноты она переждет здесь, на берегу, а когда стемнеет, переберется на другую сторону и поднимется на самую высокую гору.
Из укрытия она видела: на возвышенном краю села стоят еще два дома. Чьи? Женщина не могла вспомнить. Все переменилось после огненного урагана. Может, это дома немцев или Янковича? Подумала с надеждой: «Не надо спешить. Наверняка не одна я спасаюсь у берега. Может, здесь есть еще кто-нибудь — женщины, мужчины? Лучше мужчины. Кто остался в живых, уйдут в горы. Станут рубить лес для постройки жилья, что-нибудь и мне достанется».
Женщина прищурилась: нет, не обмануло ее предчувствие... Они подожгли церковь и колокольню, до берега донесся запах горящих свечей.
Она никак не могла понять: было село — и вдруг села нет. Смела его багровая метла, превратила в пепелище. Еще долго над ним будет стоять запах гари.
Женщина беззвучно плакала. Слезы текли по подбородку. Мужа Йована убили в хлеву, когда он отвязывал корову. Милю убили у колодца, а труп сбросили в воду. Свекор Радоица замахнулся на черного солдата косой, но не попал — коса врезалась в землю. В этот миг она опрометью кинулась с ребенком и козой через ручей, к реке.
Черным не в кого было больше стрелять. Все сгинуло, даже мухи сгорели в пламени. Горячий пепел кружился в воздухе, стлался по земле белесыми хлопьями. И пламя унялось — все сгорело.
Солдаты спустились к берегу реки. На ветках ив и тополей развесили кители, брюки.
Голые, безоружные, совсем еще юнцы, они полезли в воду.
Женщина спрашивала себя: откуда они взялись? Вроде бы это не те черные солдаты, что стреляли и жгли. Бледные, слабые — она могла бы сладить с любым из них своими руками.
Солдаты барахтались в воде, многие нежились на песке, переворачивались с боку на бок. Кто-то старательно намыливал себя, мыл голову.
Женщина терялась в догадках: зовутся усташами, их клич — «К защите родины готовы». Отчего же они творят зло, оставляют за собой пепелища?
Белотелые солдаты искали плоские камешки, кидали их по верху воды; те подскакивали, река оглашалась громкими возгласами. Некоторые слонялись по берегу, потягивались, зевали, насвистывали.
За ними уже не было села — только пепел и черные головешки. Никто в ту сторону и не смотрел.
Ее мучали сомнения: они ведь не безродные? Кто-то породил их. Каждый из них имеет мать. И в бога веруют, и крестьяне среди них есть. Сражаться против мужчин — куда ни шло, но мыслимо ли убивать детей и скот?..
Раздался свисток. Солдаты быстро одевались, застегивали кители, ремни, обувались — все опять превратились в черных солдат.
Построились под ивами, вперед вышел командир и что-то скомандовал.
Женщина не разобрала слов, ветер унес их в сторону сожженного села.
В низине стали вколачивать колья, разбивать лагерь.
Женщина собралась с духом: ночью она взойдет на самую высокую гору, на Гладницу. Может, кто из жителей остался в живых и скрылся там?..
2
Я — бывший студент агрономического факультета, ныне комиссар Иван. Мне двадцать два года. Я — единственный, кто остался в живых из штаба отряда. Ощупываю раненую ногу, слава богу, кость не тронута. Пуля прошла сквозь мякоть. Чувство было такое, будто в рану насыпали соли.
В темноте пытаюсь сосчитать бойцов...
Мы устремились к горе и обогнули ее с западной стороны, не зная даже, как она называется. Гора была спасением для нас, это понимали все.
Бойцы еле добрались до места, валились с ног от усталости — слева и справа от меня.
Подсчитал — осталось двадцать восемь. Пять дней назад было девяносто шесть.
Может, выставить посты? Стоит ли — все равно никто уже ничего не видит от усталости. Бойцы лежат вокруг меня как убитые.
С чего все началось? С села Свилац. Командир приказал следовать в это село. Не мешало бы сначала разведать, советовали ему. Нет надобности, отрезал он.
Наш командир воевал в Испании, отчего его прозвали Испанцем. Закрученные вверх черные усы, красивая улыбка. Но это еще не все. Ему не откажешь в умении заманить врага в засаду, заложить под мост мины, поднять людей в атаку. Отважный, решительный, ничего плохого я в нем не примечал. Правда, он питал слабость к девушкам, но я делал вид, что не замечаю этого. Я в этих делах опытом не умудрен. Испанец много воевал. Мало осталось таких, потому я и молчал. А себе дал зарок: пока идет война, никаких женщин.
Я — комиссар.
Испанец приказал войти в село — непонятно зачем. Может, думал навестить школьную учительницу.
Меня занимали свои планы. Собрать, к примеру, митинг, сжечь метрические выписки, долговые и налоговые книги, набрать и вооружить добровольцев. Я приказал бойцам не рвать плоды, не зариться на крестьянских коней, не ломать изгородей, не оскорблять священника.
На подступах к селу я задумался, почему его назвали Свнилац. От шелковичного червя{5}? Однако тут нигде не видно тутовых деревьев. Захолустная деревенька, утонувшая в рощицах акаций, вишневых и сливовых садах.
Вошли проселочной дорогой в село, поднимая пыль. С детства люблю лай деревенских собак. А тут было как-то тихо, всюду закрыты окна, заперты на засовы двери. Разгар дня, а село безлюдно.
Я смотрел по сторонам. Ничто не вызывало подозрения. На окнах горшки с цветами, во дворах штабеля дров, топору, вороха хвороста, корзины, под навесом косы, конская упряжь, прошлогодние связки красного стручкового перца, скамейки, летние столики, на них груды плодов, кастрюли, у колодца бочки, полные воды.
Все как в любом селе, но на улице ни души. Не понравилось мне это. Поделился своей тревогой с командиром.
И сам не рад. Он обжег меня взглядом. На лице его мелькнула странная улыбка.
— Наверняка сегодня базарный день, и все крестьяне уехали в город, — сказал он.
Базарный день? А куда исчезли женщины, дети? С кем проводить собрание?
Испанец замедлил шаг, начал вслух строить догадки: может, и не базарный день, просто крестьяне попрятались в погреба, на чердаки, хотят узнать, кто мы такие, как поведем себя...
— Крестьяне просто напуганы, — заключил он.
Это как-то убедило меня, я упрекнул себя в душе за трусость. Взглянул на отряд: многие, не дождавшись команды, сняли винтовки с плеч, взяли их на изготовку. У меня отлегло от души — значит, не я один мучаюсь сомнениями.
По мере того как мы углублялись в село, тишина становилась все более тягостной. «Что ж, командиру виднее», — думал я.
Мы медленно двигались к школе и церкви. Впереди, на небольшом возвышении, показалась сельская лавка. Ясно обозначились ее окна с черными решетками. И она закрыта — надо держать ухо востро. Странно, но меня удивил вкус пыли, она показалась мне сладковатой, будто в ней толкли абрикосы.
Я взглянул на колокольню и заметил, что там словно бы метнулся кто-то в черном. А может, это чья-то тень?
Вглядываюсь опять, но ничего не видно. Глаза щиплет от солнца и пыли. Все спокойно, безлюдно. Перед нами зеленый церковный двор, две сосны; слева весы, дощатый забор, футбольные ворота... И вдруг я отчетливо увидел на колокольне двух солдат в черном. На этот раз никакой ошибки быть не могло.
Но предпринимать что-либо было уже поздно. В тот же миг хлынул свинцовый ливень из школы, из лавки, с колокольни, с двух сосен.
Что было делать? Я закричал:
— Не залегать! Разбегайся!
Тот, кто стал метаться, искать укрытия или бросился плашмя на землю, навек остался лежать на ней. Нас буквально косили пулеметными очередями. Без передышки.
Через некоторое время оставшиеся в живых собрались на опушке леса. Лица бледные, многие ранены. Но оружие сохранили все. Я нетерпеливо пересчитывал бойцов. Пятьдесят один. Командира среди нас не было.
Нежданно-негаданно я оказался старшим. Единственный оставшийся в живых из штаба. Все не сводили с меня глаз, ждали команды. Я приказал следовать в лес.
Наши потери в людях были велики. Кроме того, у врага остался целый обоз из пяти повозок — боеприпасы, медикаменты, шапирограф.
Может, и командира мы потеряли? Нет, в это верить не хотелось.
Двое бойцов были ранены в грудь, из-за них мы шли медленнее. Каюсь, я думал: скорее бы отмучились, развязали отряду руки. Все равно не выживут.
В лесу сумерки наступают быстро. Стало труднее ориентироваться. Я остановил колонну, приказал соорудить носилки.
С какой надеждой смотрели на меня тяжелораненые!
Первый отмучился, не дождавшись носилок. Другого несли еще с километр, потом наспех похоронили в лесу.
Я прикинул: сейчас нас сорок девять человек, все способны на быстрый марш. Меня одолевало желание уйти подальше от злополучного места.
Отступление надломило нас. Бойцы ожесточились. Все настойчивее слышалось требование остановиться, заночевать. Вначале я вводил их в заблуждение, призывая дойти до безопасного места, где мы могли бы поужинать. Но лес становился все глуше, колонна растянулась. Наконец я скомандовал сделать привал. Расставил часовых, назначил смены. Сам притулился к дереву, но сон не шел.
Прислушался к разговору бойцов:
— В село вошли без всяких предосторожностей.
— Хуже — даже бровью не повели, увидев его совсем пустым.
Кто-то упомянул меня:
— Комиссар предупреждал командира.
— Да, разгром страшный, кому-то быть за него в ответе...
Я перебрался к зарослям можжевельника, слова бойцов успокоили меня. «Что думаешь делать завтра, комиссар?»
После некоторого раздумья я принял решение пробиваться с отрядом к руднику — нашей базе и пункту связи с окружным комитетом. Я полагал, что к руднику подойдут другие уцелевшие бойцы, а может, и командир, если, конечно, он остался жив.
Пошел дождь, бойцы зачертыхались. Я собирался двинуться дальше, но смущала темнота. Враг явно сторожил где-то рядом, с рассветом он может организовать преследование. Но бойцы ни в какую не хотели трогаться с места.
Я продолжал настаивать на своем: дождь все равно не даст нам выспаться, лучше покинуть это место. К тому же мы толком не знаем, куда зашли, что там впереди, на краю леса.
Напряжение нарастало. Спокойно, вполголоса я приказал встать. Кто останется в лесу, будет считаться дезертиром.
Я двинулся первым, сердце было готово разорваться на части — пойдут они за мной или нет?
Шел не спеша, прислушиваясь, что делается сзади меня. Наконец различил топот шагов, шуршание накидок. Сдвинулись с места! Я облегченно вздохнул и пошел быстрее.
Вскоре мы вышли из леса, миновали луг и, обогнув пропасть, поднялись на лесистую возвышенность. Утром увидели наших преследователей: те оцепляли лес, откуда мы уже вышли. Я чувствовал молчаливую благодарность бойцов и знал, что отныне они во всем будут слушаться меня.
Решили пробиваться к руднику с северной стороны. Дважды натыкались на засаду. Первый раз наскочили на нее у проселка, когда продирались сквозь заросли ежевики. Шестерых убили тут же, двоих тяжело ранили. С трудом вытащив раненых из-под огня, мы оставили их на водяной мельнице.
Мне казалось, что на засаду мы наскочили случайно. Но нас ждала еще одна ловушка, пострашнее прежней — мы недосчитались еще двенадцати партизан. Группа таяла на глазах, во мне все кипело от бессильной злобы.
Нужно было решить, как действовать дальше. К счастью, бойцы, как и я, видели свое спасение в руднике. Там и оружие, и медикаменты, и самые отважные бойцы — горняки. Рудник служил центром связи с комитетом.
Я решил приблизиться к руднику с южной стороны, хотя этот подход был не самым удобным: редкий лес, открытые поля, овраги, попадающиеся кое-где домишки пастухов.
Шли только ночью, а с рассветом подыскивали укромное место и отсиживались там до самой темноты. Наше продвижение замедлилось, шли в обход, окольными путями. Наконец нам стало ясно: неприятель преследует отряд по хорошо задуманному плану.
Бойцы устали — запачканные грязью, сонные, небритые; оружие запущено. К тому же нас мучил голод. Селами идти не решались, рискуя снова попасть под уничтожающий обстрел. А между тем мы нуждались в пристанище, где бы отряд перевел дух, пополнился людьми, оружием. Вся надежда была только на рудник.
Когда наши силы были на исходе и голод чувствовался все сильнее, я направил двух бойцов заглянуть в крайние дома одного села — не удастся ли прихватить чего-нибудь из съестного. Прошло больше часа, но они не возвращались. Тогда я послал еще двоих узнать, в чем дело. Но и те не вернулись.
Усталость и голод притупили память: никто не помнил, сколько дней прошло с того незадачливого захода в Свилац. Некоторые говорили: минули пятые сутки, другие уверяли: пошли седьмые или даже восьмые, хотя какое это имело теперь значение?
Мы плелись по бездорожью, похожие на отощавших зверей. Одежда давно уже повисла на наших исхудавших телах, мы всего пугались, от всего вздрагивали. Отряд являл собой жалкое зрелище.
Выхода не было, рискнули послать еще в одно село разведчиков. Не знаю, как оно называлось, но два дома, которые я приметил, отделял от остальных строений мелкий ручей. Что может быть проще — тихонько перебраться через него?
Сперва я решил пойти сам, но тут же отверг этот замысел: бойцам не понравилось бы это.
Я проводил взглядом дозор. Разведчики шли осторожно, часто припадая к земле и осматриваясь. Я надеялся, что хоть эти принесут какие-нибудь сведения.
Потеряв их из виду, я стал внимательно смотреть на маленький дворик, где они могли появиться. Но там не появлялось ни одной живой души.
Ждали мы их долго. Что случилось, куда они девались, так и не сделав ни единого выстрела? Немыслимо, чтобы черный легион истреблял нас беззвучно, как насекомых.
Что задержало их там? Может, они набивают себе желудки? Я мог не заметить, как они перемахнули через дощатый забор и теперь спокойно лакают молоко. От злости я не знал, куда деться, сыпал проклятья и курил.
Уже который день мы едим кору молодых буков и щавель. Вчера удалось набрести на тыквы. Испекли на первом привале и тут же проглотили желтую массу. Не везет пока с картошкой — поля слишком близко подступают к домам и подходить к ним рискованно...
Прошло уже больше часа, а разведчики все не возвращались. Оставаться на этом месте было опасно. Бойцы искоса поглядывали на меня, ожидая решения.
Я молчал. Наконец сказал, что нам надо перебраться на другую гору — на всякий случай. Бойцы с ворчанием стали подниматься.
Мы одолели гору, сделали передышку. Надвигались сумерки. Страшная усталость овладела нами. Многие упали как подкошенные. Кажется, и я забылся коротким, крепким сном.
Не знаю, сколько я спал, но было еще сравнительно светло, когда я проснулся. Сон восстановил мои силы. Проснулись и другие, сгрудились вокруг меня. Бойцы громко зевали, жевали травинки, внимательно вглядываясь в то место, откуда ушли разведчики.
И вдруг будто обухом хватили нас по голове, лица наши превратились в окаменевшие маски. Мы увидели черных солдат, карауливших нас у леса, где мы только что отсиживались. От гнева все поплыло перед глазами.
От стыда не было сил смотреть друг другу в лицо. Без слов стало ясно, что черных привели наши. Мы еще дальше углубились в лесную темень.
Слух резала грубая брань, слышались недоуменные расспросы: как же это так? Наконец все поутихли, каждый задумался о чем-то своем.
Измученные, опустошенные, мы поплелись дальше.
Я не каялся, лишь до боли кусал губы. Я всегда чувствовал грозящую опасность, это не раз помогало мне и вызывало уважение бойцов. Вот почему сейчас я особенно сильно переживал случившееся.
Мы долго сидели в лесу... Значит, нас предали не сразу, очевидно, наших разведчиков схватили и мучили, пока кто-то из них не выдержал...
В сумраке прозвучал чей-то голос:
— Проклятые изменники!
Я ждал этого и потому сразу начал выкладывать им свои соображения, подчеркивая, что наши ребята, наверное, не выдержали пыток.
Всю ночь мы бродили по лесу. Не было необходимости отдавать какие-либо приказания: все знали, что главное — унести подальше ноги.
Утром, зайдя в глухие дебри, не выставляя часовых, мы кинулись в траву и тут же утонули в блаженном сне. После полудня, хорошо отдохнув, мы снова двинулись в путь.
Механически я пересчитывал бойцов, думая о том, что можно сделать со смертельно уставшими, голодными, охваченными апатией людьми.
Мы обошли стороной два сгоревших села и расположились на привал в редком лесочке. Я сразу приказал им ждать меня здесь, заявив, что ухожу на поиски пищи.
Мое решение оказалось для них неожиданным и даже почему-то обидным. Отношения опять обострились.
Перед уходом я обернулся и заглянул каждому в глаза. Это была своего рода проверка, которая длилась довольно долго. Пока мы обменивались взглядами, многие из бойцов понуро молчали, жевали траву. Один из них не выдержал:
— Комиссар, не махнуть ли и нам куда-нибудь?
Я угрюмо посмотрел на него, потом зло бросил:
— Идите, я вас отыщу.
Я торопился: солнце уже клонилось к западу. Лес заметно редел, нужна была осторожность. Любой ценой я должен был добыть теленка или овцу. Я обязан был что-то принести, иначе бойцы скоро потеряют возможность двигаться.
Шел я долго. И вдруг услышал шаги. Забился в чащу. И увидел идущих старика в длинной домотканой рубахе и крестьянку. Женщина тянула за собой барана.
Затаив дыхание, я разглядывал их. Крестьянка волокла по земле какое-то деревце. Старик держал в руке топор. Они присели невдалеке от меня. Я, не двигаясь, ждал. Вокруг стояла тишина. Только назойливо жужжала мошкара.
Я вылез из своего тайника. От страха старик и женщина замерли.
— Я ваш. Партизан. Не бойтесь! Взгляните на меня — я свой, я ваш человек!
Я знал, что совершу грабеж, но был переполнен радостью, от которой люди временами теряют разум. Баран дремал, серьезный, с закрученными колесом рогами.
Старик простонал:
— Не убивай нас...
— Вас убивать? Зачем, я не губитель, я ваш, — клялся я им. — Мы — рабоче-крестьянская армия. Мы боремся за бедных, за таких, как вы. Никто не собирается губить вас. Я возьму только барана. Поверьте, я должен взять его, силы бойцов на исходе. От голода уже шагу шагнуть не могут.
Они стояли молча, как воды в рот набрали, словно не слышали. Стояли окаменевшие, перепуганные.
Я попытался повернуть барана к себе, а он ни с места. Прирос к старику, как заколдованный.
Как быть? «Топором по шее — и делу конец», — подумал я.
Первой опомнилась женщина, взмолилась, всхлипывая:
— Последнее, что осталось... Все сгорело...
Я выхватил у старика топор и рубанул им по шее барана. Он судорожно дернулся, потом затих. Я отрубил ему голову, взвалил тушу на плечи и, тяжело ступая, пошел обратно.
Старик и женщина оцепенели, не отрывая глаз от бараньей головы, как будто в ней таилась вся их жизнь.
Я ускорил шаг. Вдруг женщина встрепенулась и завопила мне вслед:
— Мошенник, бродяга!
Я повернулся к ним. Женщина двинулась ко мне, бросила на землю баранью голову, та откатилась почти к самым моим ногам. Крик женщины, казалось, разнесся по всему лесу. Лишь в эту минуту я заметил, как она сильна, как белы ее крепкие зубы.
— Возьми и голову, проклятый!
В стороне с почти неслышным глухим хрипом плакал крестьянин.
Собрав все свои силы, я бросился с бараном в лесную глубь.
...Мои бойцы ждали меня на горе. Верили мне. О старике и крестьянке я совсем забыл. Бойцы не интересовались, как мне достался баран. Только радовались и хвалили меня:
— Молодец комиссар!
Ночью барана зажарили и съели. Насытившись, я спал без сновидений.
Назавтра, под вечер, мы увидели трубы и контуры огромного копра нашего рудника.
Но и тут нас ждала засада. Никто, правда, не пострадал, но настроение наше совсем упало.
Не было иного выхода, кроме как вести остатки отряда в другой район. Выбрали западное направление.
Я волочил по земле ногу, огнем горело бедро. Бойцы озабоченно поглядывали на меня.
Нам пришлось осилить не одну незнакомую гору, прорываться сквозь лесные заросли. Не имея карты, шли наугад, все дальше на запад. С высоты хребта я заметил обширный горный массив, показал на него рукой: пойдем к нему.
Неожиданно на пути нам попалось железнодорожное полотно, я отдал приказ разрушить его, залечь в засаду. У меня появилось огромное желание услышать говор наших винтовок. И уж очень привлекательной выглядела возможная добыча — целый железнодорожный состав, в котором, наверное, было полно всякого добра.
У бойцов загорелись глаза. В былые времена они заскочили бы в село, попросили на время пару волов, зацепили рельсы и сбросили бы их с насыпи.
Сейчас не то — едва сумели вытянуть несколько шпал. Спустились пониже, навалили на дорогу камней.
Мы отошли подальше от насыпи и ждали поезда. На солнце мы совсем разомлели, в желудках было пусто. Как мечтал я увидеть обычный грузовой состав!
И наконец-то увидел! По грохоту и треску, по тяжелому ходу я сразу понял, что это бронепоезд. Он вылез из-за поворота, пучеглазый, стальной. Бойцы плотнее прижались к земле.
Бронепоезд — всего два вагона, защищенные стальными щитами, — застопорил ход. Он походил на какого-то доисторического ящера — тучный, неуязвимый.
Я украдкой скосил глаза на лица бойцов: серые, как земля. Люди понурились, вот-вот с губ сорвутся злые слова в мой адрес.
Я жил единственной надеждой, что нас не заметят. Снова заныла нога...
Бронепоезд стал перед нашим каменным укрытием, медленно вращались орудийные башни, грозя смять нас своей мощью. Прогремели пушечные выстрелы, «ящер» вздрогнул. Били по вершине горы. Я не торопясь обвел взглядом окрестности в надежде нащупать лазейку — высохший ручей, заросшую вырубку или расщелину. Авось выскользнем!
Какое-то время из бронепоезда стреляли из орудий, из крупнокалиберных пулеметов, затем притихли. Опасливо приоткрыв люки, на землю соскочили несколько солдат в черной форме. Подкрались к груде камней, сбросили их с дороги, положили на место шпалы.
Слепому было видно, что пора открывать огонь, если уж мы — засада. Я взял на мушку черного солдата, стараясь попасть ему в живот. Но меня удержал боец, лежавший рядом:
— Не смей, комиссар.
Я посмотрел на других: все уткнулись лицом в землю. Еле слышно я начал призывать их:
— Не мешкайте, стреляйте — и в атаку.
Но в ответ услышал возражения:
— Обессилены мы, не хотим Косово{6}.
Нас ждал, конечно, окончательный разгром. Согласившись с товарищами, я снял палец со спускового крючка. Бронепоезд дал два-три сигнала и тронулся с места. Вскоре мы перестали его слышать.
К вечеру я привел отряд к подножию какой-то горы. Утром надо было карабкаться на ее вершину. Что ждало нас там? Нам так нужна была хоть одна удача!
3
Над лесом, покрывавшим склоны гор, плавно парили совы, временами камнем падая в низкорослую траву, — охотились за мышами. Порой слышался чей-то крик, тут же поглощаемый лесом.
Женщина крестилась, прижимала к себе ребенка, согревая его. Коза тянулась к листьям, хозяйка привязала ее к ноге — так надежнее. Сон к ней никак не шел. Стоило только закрыть глаза, как ей снова виделось беснующееся пламя. Голые солдаты, купавшиеся днем, превращались в белых лунатиков — кружились, карабкались по стволам деревьев, и на их головы слетали неуклюжие совы. Под утро она все-таки уснула...
В полдень женщина с козой и ребенком добралась до вершины горы. Ею владело одно желание — взглянуть сверху на село, на весь белый свет — не сгорел ли? В Шиштаваце живут кумовья. Она пойдет к ним, перезимует у кого-нибудь. Если спалили Шиштавац, подастся в Глоговац, к дядьям. Не пропадет. Человек что вода — везде просочится, отыщет щелочку. Где-нибудь пристанет. Ведь не одна она выжила из села.
Солнце уже поднялось высоко, когда женщина достигла опушки леса. Вот она, вершина, поднявшаяся в небо. По ее восточному склону тянутся заросли дикой малины.
Женщина протерла глаза и побрела через луг наверх. Вокруг были разбросаны пустые бочки, вымытые дождем. На том месте, где некогда стояли загоны для скота, чернели овальные ямы, заполненные овечьим навозом.
Она остановилась, утомленная, но довольная — доплелась наконец; теперь будет ползти к вершине, оттуда взглянет на весь божий свет.
Не сразу заметила она, как со стороны черных пятен, темневших на лугу, поднимаются какие-то люди. Они шли прямо на нее, пошатываясь на ходу.
Солнце слепило глаза. Ребенок путался в юбке, плакал. Женщина остановилась и повернулась в сторону подходивших к ней обросших людей. Она без труда разгадала, что те лежали на навозе — там тепло. Она хотела было кинуться прочь. Но с ней были малыш и коза — все ее богатство. Глаза ее широко раскрылись в испуге. Что-то сдавило горло, перехватило дыхание. Женщина словно приросла к земле, не могла и шагу шагнуть. Вдруг она почувствовала в своей руке влажную детскую ладошку. В душе затеплилась надежда — авось минует ее беда, похоже, что это крестьяне из других селений.
Однако у многих из них были винтовки, тянувшие их к земле, люди что-то выкрикивали, будто встретились с неожиданным чудом. Все худые, одежда изодрана. И, видно, немытые, среди лета-то. Подступили ближе — на нее пахнуло резким запахом пота.
Они смотрели мимо нее, куда-то вниз. Сначала она удивилась, потом сообразила, что смотрят на козу.
Скоро она с козой и ребенком очутилась в замкнутом кольце. Людей била лихорадочная дрожь, они от радости хлопали друг друга по плечам. Женщина оцепенела, слушая их.
— Коза.
— Белая коза.
— Женщина, не бойся. Тебя и ребенка не тронем. Поделимся козлятиной. На ребенка получишь особо. Мы о каждом радеем.
— Люди, она играет в молчанку.
— Еще бы! Галдите, шуму наделали. Сбили ее с толку. Откуда ты родом, женщина?
— Вот это по-людски!.. Она молчит.
— Не глухая ли?
— Хватил! Просто не желает с нами разговаривать, классовый враг..
— Айда к комиссару!
Тронулись все разом: женщина впереди, за ней ребенок, коза и полукругом — бойцы. Остановились шагах в тридцати от подножия горы, на краю луга. На черном ссохшемся навозе лежал комиссар.
Женщина робко глянула на него: тощий, с пожелтевшим лицом человек, нога вроде не сгибается, прямая как палка. Молодой, а весь в морщинах. Лицо лимонно-желтого цвета. Такой недолго протянет.
Почти все бойцы опустились на траву. Они молча выжидали, тяжело дыша.
Женщина стояла не шелохнувшись, точно окаменела. Ребенок вцепился в юбку, коза рядом щипала траву. Яркие лучи солнца освещали луг, четко обозначая каждую соринку, каждый стебелек.
Комиссар медленно повернулся на черном овечьем навозе. Лицо его исказилось от боли в ноге. Он провел рукой по волосам:
— Откуда ты, женщина?
Она повернула к нему голову, подняла глаза и уставилась на вершину горы. Из каменной расщелины со свистом рвался ветер.
— Из Гриваца.
Бойцы подались вперед, закивали:
— Заговорила!
— Слышит!
— Понимает, все понимает.
— Бессловесной прикинулась.
Комиссар поднял руку, бойцы смолкли.
— Тише, надо сначала все выяснить, прежде чем сказать вам что-то... Зачем ты пришла сюда?
— А вы не из этого края?
— Мы тебя спрашиваем, — не вытерпел кто-то из бойцов.
Женщина взглянула на говорившего: худой и сильный, с большими ушами.
— Спокойнее!.. Мы воюем, — продолжал комиссар.
— Тут не с кем воевать, — ответила женщина.
— Нужда нас привела сюда, как и тебя.
— У нас все сгорело. Я вот осталась с ребенком и козой.
— Знаю, война — это зло.
— Зло, — тихо повторила женщина и снова устремила взгляд к вершине, пытаясь найти место, где растет дикая малина.
— Мы боремся, чтобы этого зла стало меньше, — сказал ей комиссар.
— Это хорошо.
— Комиссар, пора переходить к делу, — не унимался ушастый.
— Мы уже перешли.
— Комиссар, травой питаемся.
— И я ем траву.
— Чего же мы ждем?
— Спокойнее.
Женщина не знала, куда девать глаза. Все уставились на нее. Лица бойцов будто вытянулись в ряд, голова к голове, целая вереница, только рты шевелились и глаза моргали. Все остальное слилось в одну желтую полосу. Лучше смотреть вверх. Там приволье — голубой простор, величавая вершина.
Внезапно с горы подул ветер, и все подняли головы вверх. Над вершиной появилось белое облако. Минутную тишину нарушал голос комиссара:
— Женщина, мы возьмем козу.
— Не дам, это последнее, что у меня осталось.
— Нечего ее слушать. Бери козу! — настаивал ушастый.
Женщина поглядела на него в упор. Лицо усеяно крупными темными пятнами, будто изъедено оспой.
— Сначала убей нас.
— Однако ты суровая.
— Нет, праведная! — Она снова обернулась к комиссару. Тот мучился от боли, это было видно по судорогам, пробегавшим по его лицу. Губы его задвигались, казалось, он собирался что-то сказать, но лишь уставился отсутствующим взглядом на вершину. Белое облако увеличивалось в размерах и темнело в середине.
— Женщина, мы борцы революции. И потому вправе забрать у тебя козу, — подал голос еще один боец с рыжими, почти кирпичными усами.
— Чтобы зарезать?
— Да.
— А потом съесть?
— Да.
— Креста на вас нет. Не дам.
Круг людей распался. Вид у всех был недовольный и угрожающий. Послышались крики:
— Люди, чего она хочет?
— Змея!
— Свяжем ее!
— Режь козу, пора!
— Чего комиссар медлит?
Комиссар понял — настал его черед. Он подал знак, утихомирил всех. Стоявшие полукругом люди тут же замолчали. Покосившись на здоровую ногу, он вынес свое решение:
— Козу оставим женщине. Мы не грабители, мы бойцы. И за тебя мы боремся, женщина, хотя ты и не веришь нам. Давай потолкуем, у нас есть время. Может, поймешь, что мы с тобой заодно, и сама отдашь нам козу? Только так мы можем принять ее.
Послышался недовольный ропот бойцов, но комиссар опередил их:
— Мы давно ничего не ели. Сама видишь, во что превратились.
— На войне всякое бывает.
— Согласен, но ведь люди могут погибнуть.
— У меня мужа убили. И двоих детей. Всех поубивали. Что осталось — перед вами.
— Вот-вот. И я говорю, что у нас с тобой одна судьба.
— Не уговаривай, не могу отдать козу. Никак не могу. Она ребенка кормит. Что я без нее буду делать?
— Понимаю. — Комиссар снова устремил свой взор на вершину, будто, кроме нее, для него ничего более не существовало. Облако заметно разрослось, превратилось в черную тучу. Потянуло прохладой, хотя солнце посылало еще на луг свои теплые лучи.
Женщина переступила с ноги на ногу, погладила ребенка по голове и вдруг заговорила взволнованно и свободно:
— Вы сойдете с горы. Отыщете село, не все ведь дома сгорели. Понимаю, бойцы должны быть сыты. Будь у меня две козы, отдала бы одну вам. И последнюю отдала бы, да ребенок на руках. Никак не могу, родные мои.
Бойцы заговорили, перебивая друг друга. Женщина мало что уловила из их гвалта — упоминали ее, ребенка, а чаще всего козу. Все перекрыл громкий крик:
— У меня нож наготове!
Боец с большими ушами вышел из круга, широко расставил ноги:
— К спокойствию призываете?! А мы для вас кто?! Обыкновенное дерьмо! Так надо понимать. Выдумками занимаемся, решать надо! Кто узнает, что мы взяли козу? Кто? Небо, гора? Невелика беда. Кто борцы революции? Мы, а не женщина. Мы продолжаем...
— Не знаю, что вы продолжаете, только...
— Помолчи, женщина, сейчас я говорю. — Уши у бойца налились кровью, он трясся, словно в лихорадке. — Комиссар, что ты думаешь?
— Я думаю о победе, — отрезал комиссар. Лицо его совсем пожелтело.
— О какой победе?
— Любой. Не брать у женщины козу, например.
— Завел нас сюда... Облаком сыт не будешь, с ним не победишь. Какой победы мы ждем?
— Ты просто глуп, если не видишь ее. Я же ясно сказал: коза останется у женщины.
— Это все байки. Будем говорить по-другому — ты больше не комиссар. Снимаем тебя, разумеешь? Избавим тебя от винтовки и комиссарской сумки. Поймешь, где победа. А козу возьмем.
Бойцы воспрянули духом, сузили круг и кричали, не щадя горла:
— Верно!
— Сказал за всех нас.
— Не хотим больше мучиться!
Шум не стихал, комиссар дал людям полную волю.
В это время еще недавно безобидное облачко превратилось в огромную черную тучу, закрывшую почти все небо. Началась сильная гроза. Молнии так и сверкали в черном небе. Пошел дождь, превратившийся вскоре в сильнейший ливень. Казалось, небо разверзлось. Где-то на уровне вершины горы раскатывались удары грома.
Ливень кончился так же неожиданно, как и начался. Снова вернулся день. От травы поднимался пар. Понуро склонился лес. По лугу пополз резкий запах раскисшего овечьего навоза.
Бойцы вылезли из леса — промокшие, сникшие. После грозы мысли их, затуманенные голодом, прояснились. Они осмотрелись вокруг, ища женщину с козой. Ее нигде не было. Они сразу догадались, что та убежала. Многим показалось, что женщины с козой и ребенком вовсе не было, просто все это привиделось им.
Бойцы нашли чистую лужайку, расположились на ней, сбросили с себя мокрые кителя, крестьянские куртки, брюки, сняли обувь. Одежду расстелили по лугу. И тут они вспомнили о комиссаре, начали его искать.
Он лежал поодаль, ничком, совершенно черный. Один из разрядов молнии пришелся прямо в него.
Бойцы обнажили головы, минуту помолчали. Тут же на лугу похоронили комиссара.
Из толпы вышел ушастый боец:
— Товарищи, мы должны спуститься с горы. Пойдем вперед. Кто может, пусть все забудет. Не может — не надо. Если хотите, я поведу вас.
Бойцы кивнули.
Все дальше они уходили от вершины, раскачиваясь от слабости и усталости. Некоторые протирали затворы винтовок.