Глава 4

Проснувшись, я увидел на стене слева четкий контур виселицы. Я сел, с удивлением уставившись на этот страшный рисунок, нарисованный солнцем. Потом перевел взгляд на окно и сразу понял, в чем дело. Это полиспаст отбрасывает такую тень.

Вера тоже проснулась, но на виселицу-тень не обратила никакого внимания. Она лежала в полудреме, хотя и с открытыми глазами. В уголках ее губ запеклась слюнка.

Снаружи загудела земля, но Вера словно ничего не слышала.

— Слышишь, как гром гремит? — сказал я.

— И уже давно, — спокойно ответила она, и я понял, что и она тоже напряженно прислушивается к раскатам за стеной.

— Только это не гром, а орудийная канонада.

Я в ужасе поглядел на Веру. После кошмара, который я пережил, после гибели мамы и папы мое отношение к войне в корне изменилось. Она уже больше не казалась мне заманчивым и безобидным приключением, к которому ни я сам, ни мои родители не имеют отношения, оставаясь как бы вне игры. Жестокая, злая сила, о которой говорила белая юфрау, погубила маму и папу, а значит, могла настичь и меня. Волшебное заклинание, казалось сулившее нам неуязвимость и бессмертие, разом утратило свою силу. Я вспомнил, как ослепительная молния полоснула меня по глазам, вспомнил ураганный грохот, обрушившийся на нас с неба и из-под земли, и понял, что отныне война будет представляться мне совсем иной. Теперь я знал, что могу умереть, как и все люди, что смерть не щадит ни девятилетних, ни семидесятилетних. Вот почему слова Веры так подействовали на меня.

Я смотрел на серую стену, на тень-виселицу, а видел разорванный папин рот и мамину туфлю. Теперь это видение будет преследовать меня всегда и повсюду.

— Неужели немцы все-таки прорвались? — пробормотал я.

А Вера вскочила и подбежала к окну.

— Ой, Валдо, погляди, все кругом горит!

Я подбежал к ней. Отсюда, с высоты, было видно очень далеко, было видно даже то, что творилось над домами и деревьями в той стороне, откуда поднялось солнце. Даль была затянута легкой дымкой, как это часто бывает в ясные весенние дни, и из-за этой туманной завесы поднимались к небу гигантские грязные клубы дыма. От этого зрелища, величественного и грозного, у меня дух захватило. Артиллерийская канонада, казалось, надвигалась все ближе и ближе.

Наконец я отважился произнести:

— Нам надо поскорее убираться отсюда! Вера покачала головой.

— Придется в пути ориентироваться по солнцу, а оно засело вон там.

Вера показала на раскаленное белое пятно в небе, и я с восторгом увидел, что солнцу все-таки удалось пробиться сквозь зловещую дымную завесу, которая не смогла его поглотить. Одного я только не понимал, как мы сможем идти по солнцу, если в течение дня оно будет перемещаться с востока на запад — так нам объясняли в школе. Впрочем, незачем ломать голову, лучше во всем положиться на Веру и, не задавая лишних вопросов, следовать за ней. Она ведь старше меня лет на пять и знает то, чего еще не знаю я.

Когда она объявила, что теперь действительно пора уходить, я безропотно подчинился. Самому мне хотелось сейчас только одного: побыстрее уйти подальше от этих черных клубов и грохота орудий.

И вот мы стоим на площади, где случайно встретились вчера. Ничего похожего на вчерашнюю давку, и только чуть поодаль по-прежнему двигались люди — все так же, не останавливаясь, шли вперед, шли непрерывно, без передышки. Непонятно только, откуда их столько взялось. Проехали танки и пушки. У сидевших наверху солдат измученные, грязные, обросшие щетиной лица. Призраки в хаки — да и только. Приземистая толстушка, которая переваливалась на ходу, как жирная гусыня, крикнула что-то одному из этих привидений, но голос ее потонул в оглушительном грохоте колес. Солдат нерешительно помахал ей, ничего не ответив — видно, не разобрал сквозь шум ее слов.

Непрерывный, бесконечный людской поток устремился в сторону города, туда, где высились доменные печи. Боясь потерять друг друга, мы с Верой крепко держались за руки.

Какое-то время мы шли, стараясь не отставать, за двумя мужчинами в черных сутанах, с выбритыми на голове тонзурами. Я услышал, как один сказал другому:

— Даже не верится, что они всего в десяти километрах отсюда. Это не война, а охотничья облава.

Оказывается, даже католические священники боятся немцев.

Конные солдаты нагнали колонну беженцев и стали обходить ее рысью по обочинам дороги. Ошалевшие от усталости кони то и дело врезались в толпу, вызывая замешательство.

— Мофы идут за нами по пятам, вонючие мофы! — кричали конники.

Высоченный, похожий на гориллу парень не выдержал и рявкнул в ответ:

— А вы-то откуда деру даете? Мофы ведь позади! — Он ткнул большим пальцем через плечо туда, откуда появились всадники, и с язвительной усмешкой продолжал:

— Где же ваши пушки, вояки вшивые? Держитесь-ка покрепче за конские гривы, не то наглотаетесь песка.

Меня снова охватил страх, какого я еще не испытывал. Я озабоченно поглядывал на Веру. Она чуть-чуть побледнела, но по-прежнему неутомимо шагала вперед, не оглядываясь по сторонам, все так же спокойно и размеренно, и, если кто-нибудь толкал ее, молча бросала на обидчика полусердитый, полуиспуганный взгляд.

Когда мы поравнялись с купой высоких, прямых как свечи деревьев, она вдруг потащила меня в сторону от дороги.

— А разве мы не пойдем через город? — удивился я.

— Нет, мы пойдем в обход, — сказала она. — Иначе нам засветло не добраться до побережья.

Она была права. Она всегда знала, что надо делать. На окольных дорогах не было почти никакого движения, здесь нас никто не задержит, и мы намного быстрее, без всяких затруднений, доберемся до места.

— А вдруг мы заблудимся...

— Не заблудимся, — заверила меня Вера. И объяснила, как определить направление по солнцу, даже при том, что оно ежедневно описывает полукруг с востока на запад.

— А нам нужно на восток?

— Нет, на запад, — ответила она. — На востоке немцы. Да, конечно, немцы на востоке. Я слышал смутный гул артиллерийских орудий, далеко разносившийся в тишине. Иногда он казался мне похожим на шум морского прибоя, и я вспомнил, как два года назад мы с мамой и папой отдыхали у моря. И вот теперь мы снова идем к морю — Вера и я, — быть может, даже удастся добраться до Англии. Только эта мысль и была мне отрадой.

Мы вышли к деревенской церквушке, и Вера, опустившись на замшелую деревянную скамеечку, преклонила колени, чтобы помолиться богородице. Я тоже опустился на колени, но молиться не стал, лишь глядел на мерцающие свечки за решеткой и прислушивался к отдаленному буханью пушек — грозному голосу войны. Тихий и подавленный, стоял я рядом с Верой, а когда на минуту закрыл глаза, кто-то позади меня нежно и ласково прошептал: «Совенок!» Я узнал голос папы, да-да, голос моего папы, и чуть не разрыдался. Может, он действительно прячется где-то во мне, там, где я не могу его видеть, и позвал меня, чтобы я тоже помолился — за него и за маму? Но мне не хотелось молиться. Война, бегство, усталость тяжелым бременем навалились на меня. Я украдкой бросил взгляд на Веру, она перекрестилась и поднялась с колен. Я сделал то же самое. На этот раз она не взяла меня за руку, только тихо сказала:

— Идем, Валдо, идем, мальчуган.

В следующий раз, поклялся я, непременно помолюсь за маму и папу.

Мы зашагали дальше. Город скрылся, даже высокие, похожие на органные, трубы исчезли за лесистым горизонтом.

— Есть хочется, — заныл я. Вера положила руку мне на плечо:

— Потерпи немного.

Я взглянул на солнце, пытаясь определить, правильно ли мы идем, но, очевидно, не очень хорошо понял объяснение Веры, потому что солнце оказалось почему-то в противоположной стороне, совсем не там, куда нам надо было идти.

* * *

Крестьянка, давшая нам по куску хлеба и по миске чечевичного супа, проводила нас до самой дороги и на прощанье ущипнула меня за щеку.

— Смотри крепко держись за сестричкину руку.

Я был очень горд тем, что она приняла Веру за мою сестру, но вместе с тем мне стало обидно: она, видно, считает меня малышом, который еще не умеет сам застегивать свои штанишки.

— Попадаются же иногда и хорошие люди, здешние крестьяне не похожи на жлобов, — сказала Вера, когда мы отошли на приличное расстояние и женщина уже не могла нас услышать.

Она отвела нас в хлев, где мы вымыли ноги зеленым мылом. Хозяина мы так и не видели, а может, его вообще не было дома — может, он, как и отец Веры, ушел воевать против немцев.

Мы шли по однообразной равнине, лишь изредка попадались деревья, скособочившиеся все до единого в одну сторону. Вера задумчиво глядела на одной ей известные путевые знаки и уверенно шагала дальше.

— Теперь сюда, — говорила она, и мы сворачивали на песчаную тропинку, шли через зеленые пастбища, вдоль извилистых ручьев. Несколько раз нам попадались какие-то военные укрепления, оставленные солдатами.

Из синеющего вдали леса донесся крик кукушки. Война вдруг куда-то отступила, и ласковая весна заполонила все вокруг своим сиянием, своими ликующими красками. Она явилась, как прекрасное утро года, озарив землю нежным солнечным светом и пробудив птиц для звонких песен, — ничего похожего на весну в городе, с ее скудным, сумеречным светом, плесенью оседавшим на серых фасадах. Здесь все было по-иному. И если бы в наших ушах не звучал непрекращающийся гром пушечной пальбы, можно было бы посчитать войну тяжелым кошмаром, от которого с трудом избавляешься в минуту пробужденья.

Но уже через несколько минут война снова напомнила о себе: мы вышли к разбомбленной деревне. Разрушенные дома и похожие на кратеры глубокие воронки, обезобразившие поля... Онемев от страха, чувствуя, как замирает сердце, мы двинулись дальше. Недалеко от деревни была маленькая железнодорожная станция, и, как считала Вера, именно в нее, в эту станцию, и метили немцы.

Даже церковь и ту не пощадили. Потрясенные, мы остановились перед разрушенным храмом. Колокольня — точно вспоротое брюхо рыбы с содранной чешуей. Один из церковных сводов рухнул, взорванный изнутри, почти все стекла вылетели.

— Гляди-ка, а крест уцелел, — сказал я, указывая на верхушку купола.

— Да, — прошептала Вера. Ее почему-то обрадовало, что крест наверху остался невредим. — Да, крест всегда остается невредимым. Это означает, что церковь непобедима... — серьезно сказала она.

Смысл ее слов до меня не дошел, но я согласно кивнул, будто понимал все так же хорошо, как и Вера.

— Войдем? — предложила она, и я с удивлением отметил, что она почему-то говорит очень тихо.

— Ладно, — тоже шепотом отозвался я.

Вера нетерпеливо потянула меня за собой. Через широко распахнутую дверь мы вошли в церковь. Здесь не было той торжественной праздничности, какая обычно отличает церковь, зато ощущалось что-то таинственное и необычное. Нас встретил запах отсыревшей штукатурки, плесени и пыли, и я с сожалением вспомнил тонкий, дурманящий аромат ладана. Я был разочарован: церковь оказалась ненастоящей. Просто разодранный вверху каменный шатер, куда мощным водопадом врывался яркий дневной свет. Настоящая церковь, думалось мне, должна быть сумеречной, прохладной и вход в нее надежно заперт.

Посредине церкви, в стороне от алтаря, высилось нагромождение каменных обломков. Под ними был погребен наш милостивый господь бог вместе с останками плетеных стульев. Мне было очень жаль его, и я с ненавистью подумал о немцах, которые все это сотворили.

Вера молчала и, затаив дыхание, глядела на алебастровую фигуру святого с отбитой рукой, на взорванную колонну и кафедру проповедника с рухнувшим резонатором. Она не проронила ни слова, но в ее остановившихся прозрачных глазах застыла такая скорбь, такая боль, что она с трудом удерживалась от слез.

— Неужели наш боженька все еще живет здесь? — спросил я. Мне не хотелось верить, что это он лежит, погребенный под грудой обломков, нет, он, конечно, совершил чудо, чтобы себя освободить. Он, без сомнения, исчез отсюда.

— Сама не знаю... — нерешительно сказала Вера. — Может, он услыхал, как сюда летят бомбы? Он ведь все видит и все слышит. Ничего дурного с ним случиться не могло. Ты же знаешь!

— И он все может? — спросил я. Вера кивнула:

— Да.

— Тогда почему он не сделал так, чтобы бомбы упали не на церковь, а рядом?

— О господи, почем я знаю! Разве я могу все знать! Я глядел на пыльное красное покрывало, клочьями свисавшее со скамьи для причащающихся.

— А если он не здесь, то где же?

— На небе, конечно, — не колеблясь ответила Вера. «На небе», — повторил я про себя. Как просто: если бог не в церкви, значит, он на небе. Церковь — его повседневное жилище, а небо — загородная резиденция, вилла.

Я задрал голову и поглядел на небо, видневшееся сквозь дыру в церковной кровле. Там, в вышине, плыло крошечное ватное облачко, и я подумал, что, должно быть, это и есть господь бог, он прилетел посмотреть, что мы будем делать в его разрушенной обители. Облачко было похоже на дымок, что оставляет после выстрела зенитка, только чуть белее. Что ж, вполне возможно, это и есть бог. Мы-то ведь не причинили церкви никакого вреда, напротив, мы возмущены разрушениями, увиденными здесь, и, уж во всяком случае, не питаем никаких дружеских чувств к немцам, которые совершили это варварство. Счастье еще, что у бога, кроме церкви, есть вилла, куда бомбам не долететь.

— Как ты думаешь, немцы, сотворившие все это, попадут в ад?

— Наверное, — сказала Вера.

— А те, что убили мою маму и моего папу, тоже?

— И они, — подтвердила она.

Мне еще хотелось спросить ее, почему наш любимый боженька, такой всесильный, не даровал жизнь маме и папе, но я спохватился: дурацкий вопрос, такой же нелепый, как и разговор о бомбах.

— Давай уйдем отсюда, — снова попросил я. При виде огромной кучи мусора мне вдруг стало не по себе.

Вера окинула меня каким-то странным взглядом, и мне показалось, что самой-то ей хочется остаться здесь подольше. И вдруг она всхлипнула. Я не понимал, что такого я сказал. Просто предложил уйти, и только.

— Почему ты плачешь? — испуганно спросил я. Вера не ответила. И горько заплакала, как ревут все девчонки: тихонько, жалобно и протяжно подвывая — похоже на овечье блеяние.

— Вера! — в отчаянии крикнул я. — Почему ты плачешь?

Обхватив мою голову руками, она поцеловала меня.

— Ах, Валдо, мальчик мой милый! — Она всхлипнула, а потом добавила: — Сама не знаю почему. Я вдруг почувствовала себя такой несчастной.

Я увидел в ее карих глазах две темные, совсем крошечные миндалинки. И больше ничего. Когда она сказала: «Валдо, мальчик мой милый...», я почувствовал, что ужасно ее люблю. А когда Вера меня поцеловала, она как бы и в самом деле стала мне сестрой. Сестрой, которая старше меня и гораздо больше меня знает, которая во всем разбирается и относится ко мне с нежностью, а потому и более, чем кто-либо другой, имеет право на мою привязанность. Я тоже всегда буду ее любить, теперь я уже нисколько не сомневался, что непременно женюсь на Вере — потом, когда мы поселимся в дюнах, у самого моря.

За деревней дорога стала подыматься в гору. Мы шагали прямо в небо, к белому облачку, на котором, я в это верил, находился наш боженька. Я все еще не мог понять, почему Вера поцеловала меня и почему так внезапно расплакалась. Я все думал и думал об этом и наконец пришел к выводу, что плакала она из-за разоренной церкви. Подробно расспрашивать я не посмел, сама же она об этом ничего не говорила и держалась так, словно ничего не произошло.

Дорога опять пошла под уклон, мы соскользнули с неба на землю, и тут я почувствовал, до чего устал. Мне хотелось лечь в траву у дороги и лежать так, не вставая, глядеть в бездонное голубое небо и размышлять над нескончаемыми вопросами, мучившими меня.

— Ты уже не слышишь канонаду? — спросил я. Вера прислушалась:

— Нет, вроде ничего не слышно.

Что ж, хороший признак, значит, мы обогнали немцев. Меж тем я не спускал глаз с уходившего вдаль горизонта, надеясь увидеть наконец дюны. Но дюны не появлялись. Впереди были только наклонившиеся в одну сторону деревья да еще редкие, разбросанные по плоской равнине дома, время от времени выступавшие на передний план, а вот дюны обнаружить никак не удавалось. У меня тоскливо заныло сердце — я подумал, что мы сбились с пути.

— Мы правильно идем? — спросил я. Но Вера, как всегда, сказала:

— Об этом не беспокойся.

Сама она долго не раздумывала. И никогда никого не спрашивала, куда нам идти, ее единственным подспорьем были странные, удивительные дорожные указатели: положение солнца на небе, а чаще всего — окружающий нас ландшафт. Однажды мы увидели в вышине самолеты, крошечные серебристые черточки, которые медленно плыли по голубизне. Но скоро мы потеряли их из виду, к моей величайшей радости — я еще не забыл о том, что случилось у лесистого склона и во что потом превратилась соседняя деревня.

После небольшой паузы Вера вдруг без всякого вступления спросила:

— Ты когда-нибудь бывал в монастыре? Ее вопрос ошеломил меня.

— А мы что, в монастырь идем?

— Нет, — ответила она. — Когда я буду взрослой, я уйду в монастырь. Надолго... навсегда... Стану монашенкой. Ну разве это не прекрасно, Валдо?

Я остановился как вкопанный. Как она могла сказать такое! Неужто забыла, что еще вчера морочила мне голову своими россказнями о домике в дюнах?

Я был возмущен до глубины души. Ну как простить такое предательство, такое бессовестное нарушение торжественного обещания?!

— Я-то думал, что мы построим себе в дюнах домик и будем жить там до самой смерти.

Она быстро-быстро заморгала и от удивления даже рот раскрыла — как вчера, когда мы с ней встретились на площади.

— До самой смерти? Я так сказала? Да нет же, нет, мы будем жить там, пока война не кончится. Ты меня не так понял. А когда война кончится, я стану монахиней. Ну что ты на меня так смотришь?.. Разве уйти в монастырь не прекрасно?

— Нет, — с сердцем сказал я.

Она повертела серебряную цепочку вокруг запястья и ничего не ответила. Вконец расстроенные, мы двинулись дальше, не произнося больше ни слова. Однако не успели мы сделать десяток шагов, как Вера обвила мою шею рукой, как уже сделала это однажды.

— Знаешь, я, может, еще передумаю, — утешила она меня.

Но я уже не мог избавиться от гнетущего предчувствия, что она никогда не передумает, и мне совсем расхотелось идти на побережье, чтобы строить в дюнах дом. Я заклинал: пусть война длится долго-долго, целую вечность, пока мы оба не состаримся, и тогда Вере волей-неволей придется отказаться от своего намерения. Все это время она будет со мной, и я буду ее любить. Ведь любить монахиню я не посмею, да и белое облачко этого не одобрит.

Я насупился и молчал. Мне хотелось кричать, а не улыбаться. Ну почему она тоже хочет уйти из моей жизни, правда, не так, как мама и папа, но все же уйти?.. «Почему, Вера, милая?» — мысленно обращался я к ней. Ведь она меня целовала! А если девочка целовалась с мальчиком, разве она может после этого уйти в монастырь?

Вскоре мы добрались до шоссе и влились в поток беженцев.