Глава тридцать седьмая

Аугусто нашел свою роту в окопах. В его отделении было пять человек. Двое из тех, что уцелели в последних сражениях, и трое, которых перевели к нему после переформирования. Большую часть потерь восполнить не удалось. Рота Аугусто насчитывала около девяноста человек. А при полном составе полагалось сто двадцать. Почти половина из этих девяноста болела малярией. Тяжело переносить болезнь, когда живешь в грязной сырой пещере, а под тобой вместо матраца заплеванный, перепачканный глиной пучок соломы вперемешку с окурками, блохами и вшами. Но эти люди с невероятным мужеством, стойко боролись с болезнью. В отделении Аугусто было четверо больных. Во время приступов они целыми днями лежали в тесной земляной норе. Потели, стонали, бредили от сильного жара. Одному из них было особенно плохо. Он кричал, умоляя, чтобы его пристрелили. Приходилось быть начеку, чтобы он не покончил с собой. Он был единственным, кто нес караул нерегулярно. Остальные не пропускали своей очереди.

Фельдшер — высокий красивый парень с небольшой головой. Он смел и добр. После еды он обходит больных. Щупает пульс, хотя знает, что это им не поможет. Но он понимает, что это их успокаивает. Что-то говорит им, раздает таблетки хинина. Траншеи соединены между собой лабиринтом переходов и зигзагообразными крытыми ходами сообщения. Двигаться по ним трудно и утомительно. Когда наступает время обеда, наиболее отчаянные вылезают из окопов и бегут прямо к месту раздачи.

Враг совсем рядом. К тому же где-то неподалеку от линии окопов вражеские снайперы. Они уже нанесли немалый урон. Особенно переживали смерть одного парня. Он был из взвода Аугусто. Звали его Куэста. Ему было двадцать восемь лет. И он был женат. Почти каждый вечер Аугусто ходил к нему в землянку. Играли в «семь с половиной» или в «туте». Колода была засаленной, и в ней недоставало больше десяти карт. Несколько раз Аугусто тоже играл, но обычно предпочитал смотреть. Играли на деньги. Когда деньги кончались, ставили сигареты. Денег было мало, и проигравшие расплачивались сигаретами. Но какое это имело значение! Главное было — убить время. Аугусто смотрел, как они играют. И вспоминал Хуана, их партии в домино. Ему казалось невероятным, что Хуан мог так подло поступить с ним. Куэста хорошо относился к Аугусто. Он часто показывал ему фотографии жены и сына. Аугусто внимательно слушал его. Говорил, что у него хорошенькая жена, хотя это было далеко не так, и превосходный сын. Куэсте это доставляло удовольствие. Остальные грубо подшучивали над ним и уверяли, что жена наставляет ему рога. Он знал, что это только шутка, и никто не хочет обидеть его, и все же был недоволен. Но что поделаешь! Куэста работал без устали и никогда не сидел сложа руки. Однажды он предложил углубить и расширить пол в землянке. Эта идея никому не понравилась — не хотелось тратить силы напрасно. Куэста все же сумел убедить солдат и взялся руководить работой. В стене оставили выступ, который служил скамьей. Теперь в землянке можно было стоять почти во весь рост. Она превратилась в место сборищ. И вот Куэсту убили. Выстрелом в спину, когда он выскочил из траншеи и бежал за едой. Аугусто не пошел взглянуть на него. Не пошли и остальные. Его принесли двое из отделения Аугусто. И все. Словно им было совестно смотреть на убитого, когда сами они живы. Все уже знали, что война скоро кончится. И было стыдно, что они целы и невредимы, а он мертв. К тому же они не хотели страдать. Довольно! Хватит! Его убили. «Пусть покоится в мире». И конец. Им хотелось сразу же забыть его, вычеркнуть из памяти, чтобы тут даже не пахло смертью. Умереть сейчас, когда мир так близок! Зато все ходили смотреть на легкораненых. Этим уже не придется больше нюхать пороху. Из госпиталя сразу домой, навсегда. Им жали руки. Вместе с ними смеялись. Вот бы нам такую рану! Все мечтали получить пулю в ногу, плечо, руку. Точно пуля, впечатанная в тело, подобно охранной грамоте, давала право на жизнь.

Аугусто, как и многие, предпочитал бегать за едой напрямик, а не тащиться по неудобным закрытым ходам сообщения. Вокруг свистели пули, но он бежал не спеша. После гибели Куэсты стал ходить по траншее. Но вскоре ему это надоело, и он опять рискнул выбраться наверх. Так прошел ноябрь.

Утром Аугусто встает поздно. Он несет караул ночью, и поэтому спит до десяти, а то и дольше. В полдень ест. По вечерам пишет родным. У него еще остается время давить вшей, штопать свою одежду и смотреть, как играют в карты. Иногда Аугусто навещает одного парня. Дает ему сигарету. Разговаривает с ним. А тот отвечает: «Да, сеньор», «Нет, сеньор»; или же просто молчит или что-то бормочет себе под нос. Он причиняет Аугусто немало хлопот. Живет в сырой землянке. Совсем один. Его прогнали из отделения. Гусман вспоминает того несчастного солдата, которому оторвало руку гранатой в Торреламео. Этот тоже ходит под себя. От него ужасно воняет. Ест один, без товарищей. Спит один. Как звереныш. И вид у него жалкий.

Война для Аугусто кончается через месяц. Уже ночь, а он все еще давит вшей. Ногти в крови, пальцы побаливают — столько передавил паразитов. Он прибегает к самому действенному средству — жжет их спичками, огоньком зажигалки. Но их становится все больше и больше. И Аугусто отступает. Они ползают по нему тысячами. Особенно ночью, когда наступает время спать, они так и впиваются в тело. Он давит их, пока не смыкаются глаза. И чувствует, как вши, которых он ухватил пальцами, выскальзывают. Аугусто забывается тяжелым, беспокойным сном.

В три часа дня Аугусто обычно пишет письма. Раздается выстрел, другой. Он отлично знает, что это такое. Видит, как медленно идет фельдшер. Перепрыгивает через окопы. Свистят пули. Фельдшер исчезает в траншее, где лежат больные. Стрельба прекращается. Аугусто продолжает писать письмо. Чувствует, как учащенно бьется сердце. Через несколько минут выстрелы возобновляются. Опять идет фельдшер. Теперь он направляется к траншее Аугусто. Аугусто смотрит на него. Угрожающе свистят пули. Фельдшер не торопится. Лицо его покрывает смертельная бледность. Из окопов ему кричат. Он улыбается и отвечает, поглядывая в сторону врага. Его лицо как воск.

— Скорее, дружище! Не дури!

Фельдшер смотрит на Аугусто, улыбается, но шага не ускоряет. Дойдя до окопа, спрыгивает вниз, садится на корточки и глубоко вздыхает.

— Фу! Черт!

— Ты совсем спятил! Почему не бежишь?

— Чтобы надо мной все смеялись?

— Не будь идиотом! Кто это станет смеяться? Фельдшер смотрит на него печально:

— Прежде всего я сам, — отвечает он.

— Ведь тебя могут убить. Неужели не страшно?

— Еще как страшно! Даже пот прошиб. И все же я не побегу. Я с первого дня решил ходить только шагом. И буду придерживаться этого, пока я здесь. Ну, а если меня прихлопнут, значит, не повезло.

Ночью не было слышно ни одного выстрела. Солдаты вылезали из траншей, жадно вдыхая свежий воздух после вонючих нор, где они жили, точно крысы, задыхаясь от зловония, исходившего от грязных человеческих тел, мочи и прочих нечистот. Разбегались в разные стороны. И вскоре кругом только и можно было увидеть солдат, сидевших на корточках и облегчавшихся после длительного воздержания. Потом кто-нибудь один из каждого отделения брал фляжки и отправлялся к ручью в пятнадцати минутах ходьбы от траншей. Первое время солдаты даже стирали там. Дорога была крытой, но довольно длинной и неудобной и не везде соединялась между собой ходами сообщения. Враг всегда был настороже и обстреливал их из ружей и пулеметов. Ручей тоже находился под обстрелом. Националисты несли большие потери. И поэтому ходить туда днем запретили. Разве что ночью за водой для питья, да и то по одному.

Аугусто смотрел на свои руки, которые были разрисованы узорами грязи, и думал о том, что никогда уже не увидит их чистыми.

По ночам устанавливалось нечто вроде перемирия. Враждующие стороны переговаривались друг с другом.

Солдаты вылезали из окопов и подходили к проволочному заграждению. Пели, читали стихи, спорили, шутили. Раздавались смех и аплодисменты. Днем они не разрешали себе ничего подобного. За исключением одного случая. Как-то ночью республиканцам пообещали бросить мину с сигаретами. С опаской стали выбираться из окопов. Сперва один, затем другой... Вражеские позиции были хорошо укрыты виноградниками и деревьями. Но в тот день все кругом кишело солдатами.

— А, бродяги! Наконец мы вас увидели! — крикнул кто-то.

До них донесся смех.

Это было любопытное зрелище. Сотни враждующих людей смотрели друг на друга из-за колючей проволоки. Под деревом установили миномет. И стали показывать, куда полетела мина, крича во все горло:

— Вон там, там!

— Подальше!

— Нет! Чуть ближе!

Мину проискали весь день. А ночью сказали, что ее так и не удалось найти. В роте Аугусто огорчились.

Это было в ноябре, а потом дела пошли хуже. По ночам уже не разговаривали с противником. На фронте стало неспокойно. Время от времени на легковых машинах приезжали офицеры из штаба. Смотрели, в каком состоянии находится передовая линия фронта, изучали расположение противника. Летали разведчики. Несколько раз бомбили. Стали поговаривать о скором наступлении. Ни одной ночи не обходилось без перебежчиков.

Люди в окопах были охвачены мучительной тревогой. Отправят ли их в тыл? Или им суждено умереть именно теперь, когда война идет к концу.

Это случилось в первых числах декабря. Когда наступили суровые, зимние холода. Утром в окопе нашли лейтенанта Комаса. Пуля попала ему в лоб. Он уже окоченел. Аугусто расстроился. И сразу же подумал об Эспинале. «Теперь его пошлют на передовую».

В три часа дня, когда Аугусто писал письма, чья-то тяжелая рука ласково опустилась ему на плечо. Аугусто поднял голову.

— А, Эспиналь! Здорово! Я вижу, нам с тобой не везет.

— Почему, дружище? Я сам попросился в твое отделение. И вот я здесь.

— Ну что ж! Я очень рад!

Аугусто посмотрел на него. Эспиналь улыбался. И на душе у Аугусто сразу стало легче. Рока говорил ему, что последнее время Эспиналь стал еще более замкнутым, резким и молчаливым. «Я не могу видеть его таким!» — сказал он Роке. Во время боев у Балагера и Торреламео Эспиналь страдал больше, чем когда сам был в окопах. Ведь Аугусто мог погибнуть там, один, без него. Эспиналь знает, что Аугусто боится и что с ним ему будет лучше. Его не обманут ни улыбка Аугусто, ни его слова. Он любит Аугусто, как брата. И очень доволен, что теперь снова с ним.

Аугусто молчит. Он чувствует любовь этого человека. Говорит ему: «Спасибо». Но голос его срывается от волнения. И он умолкает.

Суровые зимние дни, серые зимние дни. Пепельное небо набросило на землю свое покрывало из инея. Каждое утро противник обстреливает часовых, и они прячутся в окопы. Каждое утро кто-нибудь падает на белый иней, который медленно тает от крови. Тяжело и легкораненые, убитые. Слышатся голоса, крики. И звонкий стук рухнувших тел, точно падают огромные капли.

Целый день свистят пули. Они кидаются на брустверы, словно желая проникнуть в смотровые щели. Яростно врываются туда. И вдруг солдат, который только что говорил и смеялся, падает, онемев, не в силах вырваться из цепких объятий смерти.

И бесконечные безмолвные ночи, когда с томительным беспокойством всматриваешься в каждую тень. Все только и говорят о скором наступлении и неминуемой вражеской атаке, которую ждут со страхом. «Слушай! Слушай!» Офицеры, сержанты, капралы не дают покоя часовым. Аугусто подсаживается к ним и разговаривает, чтобы они не заснули, и сам старается побольше ходить, потому что его тоже одолевает сон. Все это кажется невероятным. Холод стоит нестерпимый. А перед ними враг, который под покровом темноты может принести сюда смерть, смерть для каждого из них. И все же он заснул бы, если бы не боязнь, что сержант или офицер могут застать его врасплох и строго наказать.

Каждый день к вечеру Аугусто вместе с солдатами из своего отделения идет колоть дрова. Во всех землянках вырыто углубление, наподобие очага, которое служит им печью. Дым выходит на поверхность через отверстие, заменяющее трубу. Круглые сутки в очаге горит огонь. Утром и вечером солдаты греются возле него. А ночью в огонь подкидывают щепки сменившиеся с караула часовые и капралы. Но и это не спасает их от холода, и они дрожат, закутавшись в одеяла.

Аугусто со своими солдатами выходит из траншеи и, заметив, что тени начинают сгущаться, говорит:

— Пора, ребята, пошли...

Люди двигаются медленно, неохотно. Часовой улыбается. Ему не надо идти.

— Скорее, ребята, — торопит их Аугусто.

Ему тоже не хочется идти навстречу опасности, Аугусто страшно, как и другим, а может быть, и больше, Но что делать! Не умирать же от холода? Все отделения ходят за дровами, И они тоже.

— Оставайся! Мы сами справимся, — говорил ему Эспиналь первые дни.

— Нет, дружище, так нельзя,

— Ты ведь капрал. И совсем не обязан... Твое дело приказывать!

— Раз я капрал, я должен подавать пример. И я не собираюсь ничего приказывать. Это делается для нашего же блага, и вы должны идти без моего приказа.

Аугусто задумывается над словами Эспиналя. Если бы он мог, он бы остался. Ему очень хочется остаться. И именно поэтому он идет. Идет вместе со своими товарищами и будет идти с ними через все страдания и невзгоды.

Аугусто почти завидует этому человеку. Он говорит: «Я не пойду». И не идет. Остальные нападают на него, заставляют идти вместе с собой. Говорят, что никуда не пойдут без него. Ругаются с ним, спорят. Но человек этот, охваченный страхом, не поддается. И не идет. Тогда остальные гонят его из землянки, не подпускают к огню. «Не для того мы таскаем дрова, чтобы ты тут грелся». И человек этот сидит у входа в землянку, плачет и умоляет, дрожа от холода: «Пустите меня! Пустите!» Но ему грубо отвечают: «Пошел вон!» Наконец его мольбы их трогают, они всегда их трогают. Он обещает пойти с ними завтра же. А потом снова отказывается. И Аугусто почти завидует его бесстыдному страху.

Возле окопов растут оливы и миндаль. Аугусто вместе со своими людьми вылезает из траншеи. Из других окопов тоже вылезают солдаты. Противник обстреливает их из винтовок и пулеметов. Солдаты бросаются на землю. Ждут. Снова поднимаются. По очереди орудуют топором. Тонкие ветки обламывают руками, потом ломают о колено. И возвращаются с большими охапками хвороста. Ходы сообщения узкие, и с ношей по ним не пробраться. Приходится идти во весь рост, перепрыгивая через окопы. На них обрушивается ураган пуль, яростно завывающих в наступившей ночи.

В пятистах метрах от траншей находились крупнокалиберные минометы. Вырубка леса грозила оголить местность и открыть их врагу. Поставили часовых почти у каждого дерева. «Уходите отсюда», — орали они и брали ружье на изготовку. И тогда принялись за телеграфные столбы, за стропила брошенных зданий.

Однажды вечером Аугусто и солдаты из его отделения проходили мимо свинарника с красной крышей и торчащими белыми торцами недавно срубленных тополевых стропил. Серая штукатурка, осыпавшись, обнажила камень.

— А вот и дрова, — сказал кто-то.

— Жаль его ломать из-за полдюжины балок. Он еще совсем цел. Жаль ломать.

Пошли дальше. Долго искали хоть каких-нибудь дров, но безуспешно. Здесь орудовали солдаты со всей передовой.

Вернулись с несколькими жалкими пучками веток.

Стены свинарника стояли нетронутыми, но зато от крыши ничего не осталось.

— Пошли, Гусман, нечего было раздумывать, сами виноваты.

— Теперь буду умнее, можешь мне поверить.

С середины декабря Аугусто не покидали тревога и страх. Готовящееся у Балагера наступление ни для кого уже не было секретом. Когда же оно начнется? Через неделю, две? Аугусто смотрел на равнину, которая простиралась перед траншеями. Нужно было пробежать довольно большое расстояние, чтобы добраться до вражеских окопов. Неприятель укрылся за деревьями и виноградниками. Неужели его убьют теперь, когда мир так близок? Парень, от которого пахло дорогим одеколоном, сказал ему тогда: «Не раньше чем через два-три месяца». А после экзаменов прошло немногим больше двух. Успеет ли приказ о переводе прийти до атаки? Нет ничего хуже ожидания и этой неуверенности. Уж лучше бы приказ вообще аннулировали. Сказали бы «нет». Он бы успокоился и покорно ждал своей участи.

Эспиналь видел, что происходит с Аугусто, и хорошо понимал его.

— Не беспокойся. Вот посмотришь, приказ придет раньше. Уверяю тебя. Потерпи немного. Ты ведь знаешь, на худой конец это будет вроде прогулки. Они не окажут нам никакого сопротивления, вот увидишь. Война фактически уже кончилась. И мы займем Каталонию без единого выстрела. Вспомни, сколько было перебежчиков! Когда начнется наступление, те, что еще не перебежали к нам, сдадутся. Сам слышал, что они говорят. Есть им почти нечего, в армии полный разброд, дух сломлен, а это самое главное. Так что не волнуйся.

Аугусто смотрит на него. «Мой добрый Эспиналь!» Аугусто по-прежнему вставал поздно. Иногда сквозь сон он слышал решительный голос Эспиналя:

— Не трогай! Эту фляжку кофе я взял для капрала.

— А нам что?

— Ты уже выпил свою порцию. А капрал ничего не ест. Тебе все равно, что жрать, а он пьет только кофе.

Аугусто улыбался. «Мой добрый Эспиналь!» И засыпал, забыв о своих волнениях и страхе. Словно сама мать, сидя у его постели, охраняла его сон.

Когда он открывал глаза и потягивался, первым, кого он видел, был Эспиналь. Эспиналь сидел у огня, подогревая ему кофе и поджаривая хлеб.

Сначала Аугусто противился:

— Оставь, дружище, не надо.

— Брось дурить, — отвечал Эспиналь со злостью, порожденной любовью.

Но теперь Аугусто не спорит. Он знает, что Эспиналю это доставляет удовольствие. И ему, Аугусто, разумеется, тоже.

Эспиналь сидит у огня. Но как только Аугусто просыпается, сразу же поворачивается к нему. Он караулит его, как верный пес, охраняет его сон.

— Привет, Эспиналь!

Эспиналь не улыбается. Он говорит с отеческой заботой:

— Вот твой кофе и твой хлеб.

Декабрь уже на исходе. Временами льет сильный дождь. И солдаты ложатся спать в сырой одежде, с промокшими ногами. В траншеях грязь и вода. Стены обваливаются. По ночам солдаты шлепают по грязи и дрожат от холода. Кругом непроглядная тьма. Шум дождя. Каждую минуту сердце замирает от страха и начинает бешено колотиться. Прислушиваются. Нет, ничего. Только ветер воет и дождь наполняет ночь неясными тревожными шорохами.

В землянках хорошо. Особенно днем и после ужина, когда собираются ложиться спать.

Простодушное невежество людей, которые его окружают, вызывает у Аугусто улыбку.

— Так вот, у этого индивидуя тьма-тьмущая скота. Дело в том, — начинал рассказывать весьма самодовольный и манерный тип из его отделения, — что два года назад он выиграл в лотерею, кажется, четвертую премию. Мне-то он ничего не сделал, ни плохого ни хорошего. Но играли они втроем или вчетвером, а у него хранился билет. Этот индивидуй и провернул выгодную апирацию. Вот так-то. Он не дал им ни гроша и все деньги взял себе. Вот так-то. И стал более всемогущим, чем сам господь бог.

— Послушай, а как надо сказать — апирация или иперация!

— Я же сказал: апирация! — с умным видом восклицал уязвленный рассказчик. — Ты что, учить меня вздумал?

— А что ж! Если ты неправильно произносишь...

— Это ты говоришь зафтрик.

— Я говорю зафтрик? Молокосос!

— Вы, андалузцы, вообще говорить не умеете!

Спор, обычный среда солдат, становился все ожесточеннее. Они неистово препирались друг с другом и наконец апеллировали в последнюю инстанцию.

— Ладно, посмотрим, что скажет капрал. Аугусто старался никого не обидеть. Он объяснял им, что даже образованные люди часто произносят слова неправильно и нечего из-за этого ссориться, да еще насмехаться над своими товарищами, будь то андалузцы, баски, каталонцы, кастильцы или ребята из других провинций.

— Всем нам следует помалкивать, уж если об этом вашла речь. Уверяю вас.

Самоуверенный солдат торжественно кивал в знак согласия. А кто-нибудь с неподдельным восхищением восклицал, вызывая у Аугусто улыбку:

— Вы говорите как по-писаному, капрал!

Самоуверенный солдат незаметно морщился и сокрушенно вздыхал. Он всячески хотел показать, что слова Аугусто ни в коей мере не относятся к нему и что он говорит ничуть не хуже самого капрала. Ему всегда удавалось подчеркнуть, что уж его-то это никак не касается. И все смотрели на него с уважением.

Но особенно потешно спорили Понимаешь и Туту. Оба знали множество романсеро, но пели их довольно плохо. А потом начинали толковать их содержание и обсуждать с остальными.

— Он же пошел навестить свою жену, понимаешь? И переоделся, чтобы узнать, кто же ему наставляет рога, понимаешь?

— Да разве это он был?

— Дружище, я же сказал, что это был ее муж, переодетый, понимаешь? Вот он и говорит ей... ведь он хотел проверить ее, понимаешь? «Не злись на меня, жена». Она даже подпрыгнула: «Что ж, входи, муженек».

— А ведь ты говорил, что он был переодет?

— Но это был он, понимаешь?

Они долго и нудно спорили, пока кто-нибудь вдруг не прерывал их:

— Мне больше нравятся его куплеты, — и указывал при этом на Туту.

— Мм-меня еще мать научила их петь, а оо-она их очень много знала, — говорил Туту, довольный.

— А то, что я вам пел, — не сдавался Понимаешь, — знал мой брат Фелисиано. А он мастер петь, понимаешь? Его научили господа, у которых он работал. Так что...

— Ладно, ладно, заткнись, дай ему спеть.

Туту здорово заикался, и его прозвали так, потому что, знакомясь, он долго выдавливал из себя: «Туту-тубиас».

Он пропел романсеро о мавританской пленнице, которая встретила любимого брата, отбывавшего воинскую службу в Мелилье. Понимаешь едва дождался, когда Туту кончит петь. Ему не терпелось раскритиковать романсеро своего соперника.

— Неплохие куплеты, но как она могла узнать брата, если ее украли еще девочкой? А?

— Нн-не приставай ко мне, дружище. Ты мм-меня с толку не собьешь, — с достоинством отвечал Туту.

Они долго спорили. Потом Понимаешь после небольшого вступления рассказал о том, что его волновало.

— Из дому мне пишут, что умер двоюродный брат матери. А меня это не трогает, понимаешь? Меня гораздо больше беспокоит, что у моей невесты моль побила одно из двух одеял. Притом лучшее, понимаешь? И знаете, что странно? Невеста пишет, что ей стало коротко свадебное платье. Неужели она выросла, или платье село?

— Конечно, выросла, — с апломбом заявил самоуверенный солдат.

— Ее-е-ей брюхо набили, вот она и выросла, — съязвил Туту.

Все рассмеялись.

Аугусто уже не слушал, о чем они говорят, он погрузился в свои мысли.

На рождество им дали отличный паек. Много вина и бутылку коньяку на отделение. Все опьянели. Окопы содрогались от песен и криков. Вдруг кто-то швырнул гранату. Прогремел взрыв. И по всей передовой загрохотали гранаты. Выскочили офицеры и сержанты. Забегали взад-вперед как сумасшедшие: «Прекратить! Прекратить!» Они размахивали руками, а солдаты смеялись.

Это случилось двадцать седьмого декабря. Аугусто очень огорчился, но тут же взял себя в руки. «Это не имеет ко мне никакого отношения! Глупости!» — подумал он.

Новость принес Понимаешь, ходивший к ручью за водой.

— Сегодня вечером убили капрала Родригеса, когда он ходил за дровами.

Тридцать первого их сменили. Аугусто отправился на кухню. Его встретили очень тепло. Рока сказал:

— А ну-ка, пойдем, мы приготовили тебе сюрприз. Его привели в подвал дома, где находилась кухня.

Там стоял огромный чан.

— Что это?

Прадо и Хинольо внесли котел с горячей водой.

— Уж мы нашли самый что ни на есть большущий! — сказал Хинольо, выливая воду в чан.

— Всегда и во веки веков уничтожили мы наросты баллистические и вши параноические стирилизованной водой, — провозгласил Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть, внося еще одно ведро.

— Вот это здорово! Спасибо! — воскликнул Гусман. Мылся он очень долго. А потом появилось приятное ощущение покоя.

* * *

Началось сражение за Каталонию. Батальон Аугусто занял исходную позицию, откуда должен был атаковать во время наступления.

Утром Аугусто вымылся, а во второй половине дня вышли на позицию. Вечером принесли почту. Аугусто получил письмо от Марии: «Только что узнали от капитана из авточасти, который знаком с Антонио, что приказ о твоем переводе подписан и отослан. Он, наверно, опередит мое письмо».

В тот же час адъютант передавал приказ Руису.

— Надо переслать его на передовую.

Руис прочел приказ.

— Эй, Эрнандес, смотри, как повезло этому типу!

— Кому?

— Да Аугусто. Добился-таки перевода в авточасть.

— А!

— Послушай! Отправили почту для его роты?

— Да.

— Если бы дело касалось кого-нибудь другого, можно было бы побеспокоиться. Ну, а ему отправим утром. А то больно жирно будет.

Аугусто нес караул первым. В одиннадцать лег спать. Не хотелось думать о завтрашнем наступлении. Он с нежностью думал о Берте, о своем переходе в авточасть, о семье, о близком конце войны... Но чем бы ни были заняты мысли, тревога не покидала его ни на минуту. И он боролся с ней до тех пор, пока его не одолел сон.

Его разбудили, когда уже рассвело.

— Пора, — сказал Эспиналь.

— Уже?

Аугусто вдруг охватила гнетущая тоска, но он тут же заглушил ее в себе. «Со мной ничего не случится», — подумал он.

На рассвете шесть вражеских истребителей обстреляли их с бреющего полета. Съежившись, притаились в окопах, но рокот моторов быстро растаял вдали.

Земля перед окопами была усеяна камнями. Аугусто взглянул на своих солдат.

— Как только начнется, выскакивайте из окопов и окапывайтесь. Ты — вон там... Ты — тут... — и он указал на камни.

Сердце бешено колотилось в груди. «Со мной ничего не служится».

Он увидел, как сержант его взвода поднял руку.

— Вперед!

Аугусто тоже крикнул:

— Вперед, ребята!

Солдаты бросились к указанным местам и окопались. Просвистели первые пули. Солдаты приникли к земле. Только Эспиналь все еще стоял и ждал Аугусто.

И тогда это произошло. Аугусто услышал свист снаряда. Можно было броситься на землю и спастись. Но Эспиналь стоял во весь рост, и ему грозила опасность. Аугусто помедлил какую-то долю секунды, чтобы крикнуть:

— Берегись, Эспиналь!

И тут же бросился на землю. Но было уже поздно. Снаряд взорвался, прежде чем он успел это сделать. И он мертвый тяжело рухнул наземь, смешались с облаком пыли.