Глава шестнадцатая

Когда угроза окружения миновала, на фронте воцарилась тишина. Утром следующего дня один солдат осторожно выглянул из траншеи. За ним другой. Кто-то поднялся во весь рост. Аугусто вышел на дорогу. «Что такое?» Лагуна крикнул во всю силу легких: «Э-ге-ге!» Кривой, состроив смешную гримасу, сказал: «Куда подевались эти бездельники?» Сначала вылезали из траншеи с опаской. Делали несколько шагов. «Эй, Гомес, теперь можешь пофорсить!» — пошутил кто-то. «Все же подам я на тебя рапорт!» — обозлился капрал. Послышались смешки. «Ребятки, никого нет!» Солдаты скакали, смеялись, давали друг другу пинки, бегали, заглядывали во вражеские траншеи, рассматривали трупы. По всему фронту слышались крики, песни. Царило праздничное веселье. Попытка врага захватить укрепление потерпела неудачу.

Аугусто смотрел на дорогу. Ему это казалось невероятным. Прежде она была такая пустынная и враждебная. А теперь здесь солдаты, девушки. Солдаты ходят вразвалку, какие-то развинченные. Точно напряжение этих дней растянуло их мышцы и теперь они им слишком велики.

В Суэре пробыли еще несколько дней. Местные жители улыбались им, обращались приветливо. Аугусто поболтал немного с той самой девушкой, чей дом разграбили солдаты. Она улыбалась. Гусман напомнил ей их разговор.

— Я была эгоисткой. Мне следовало дать вам еще белья. Столько солдат погибло! Как мне их жаль, если бы вы только знали... Как отчаянно вы сражались!

— Я-то нет, а вот те, кто был в траншеях! Ты даже не представляешь, какие это храбрецы.

По утрам Аугусто ходит купаться на реку. Здесь с наслаждением плескались в воде солдаты. Марокканцы стирали белье. Они терли его руками, сидя на корточках, или топтали ногами.

Педро Рока, писарь из первой роты, тоже купался здесь. Аугусто был мало знаком с ним. Как, впрочем, и с другими каптерами, их помощниками и писарями. С ними он дружбы не водил. Сам не знал почему. Объяснял это тем, что между ними слишком мало общего. Хотя и не был в этом уверен. А может, дело в другом? Ведь с солдатами его роты и батальона общего у Аугусто еще меньше. Многих он даже не знал по имени, ни разу не обмолвился и словом. Самые образованные из них едва умели читать и писать. И все же он любил их, волновался за них. Они казались ему простыми, сердечными. Ему нравилось заботиться о них, помогать им. Неужели он изменился, стал другим? Аугусто не анализировал своих чувств. Они вспыхнули как-то сразу, и он еще не успел в них разобраться. Вероятно, он считал, что каптеры, их помощники, писари и прочие нестроевые, как и он сам, подвергаются меньшей опасности, они не нуждаются в нем. А вот остальным он был нужен. К тому же нестроевые были самыми образованными в батальоне и относились к солдатам с явным превосходством, а многие даже с откровенным презрением. Некоторые солдаты обращались к Аугусто на «вы». Он делал вид, что сердится: «Оставь эти церемонии! Ты что, хочешь подлизаться? Я такой же солдат, как и ты. И даже меньше, чем ты, — так, не разбери поймешь».

На их долю выпадали самые тяжелые страдания, самые большие трудности. И чувство Аугусто становилось еще теплее.

Вот почему он так смутился и покраснел, когда лейтенант Барбоса сказал ему:

— Нас всех хотят представить к медали «За отвагу». Верховный штаб затребовал список особо отличившихся солдат. Ты среди них, — и довольный улыбнулся.

— Я, лейтенант? Но меня не за что награждать!

— То есть как это не за что? — вскипел Барбоса.

— Любой солдат в траншее сделал больше меня.

— А ты что? Сидел сложа руки? Ты находился на передовой, у самых брустверов, и честно выполнял свой долг. Мало того, отлично его выполнял!

— Ничего особенного я не сделал. А вот они...

— Ну, вот что! Довольно! Ты будешь в списке. Среди особо отличившихся! Ясно? И на этом поставим точку.

— Слушаюсь, лейтенант!

Аугусто ушел от него раздосадованный. «Я не заслужил этого», — думал он. И вдруг его охватила тоска. «Медаль? За что? За все перенесенные страдания? За тех, кто погиб в сражениях? И за тех несчастных, которых мы убили? Не надо мне никакой медали!»

Педро Рока был долговязым парнем с зеленоватой кожей, большими грустными глазами и длинным кривым носом. Выглядел он очень комично. Говорил хрипловатым голосом, и при этом на его вытянутой шее быстро двигался острый кадык. Плавать он совсем не умел. Отчаянно шлепал руками по воде, фыркал и тотчас же вставал на ноги — вода оказывалась ему по колено.

— Послушай, дружище! — сказал ему как-то Аугусто. — Ты так никогда не научишься плавать. Зайди поглубже. Да не бойся, не утонешь. На таких длинных ногах реку можно перейти вброд.

— Ты мне голову не морочь! На берегу вы все больно храбрые!

— Бери пример с Пелаеса! — сказал ему Аугусто в другой раз.

Пелаес был денщиком одного из офицеров роты, где служил Рока. Низкорослый, подвижный. Он тоже не умел плавать, но смело заходил в воду по самое горло.

— Тоже мне! Пелаес просто дурак!

— Скажи лучше — смельчак.

— Что ты в этом смыслишь? Невежество — это еще не храбрость!

— Но и не страх.

— Эк куда хватил! — рассмеялся Рока.

Аугусто презрительно пожал плечами. Он решил, что Рока просто трус. Писарь это заметил и смущенно взглянул на него.

— Что поделаешь! — пробормотал он.

Аугусто не нашелся, что сказать, и подумал: «Какая я скотина!»

На следующий день Аугусто снова пошел купаться. Он плавал немного ниже по течению, когда вдруг услышал крики о помощи. Уже перевалило за двенадцать, и на берегу никого не было. Все ушли обедать. Аугусто увидел, что Пелаес отчаянно размахивает руками, потом его поглотила вода. Аугусто находился от него слишком далеко. Он быстро поплыл к берегу. Ему стало страшно примысли о том, что сейчас может произойти. «Надо действовать осторожно». И он на бегу стал разрабатывать план спасения.

Аугусто был еще далеко, когда вдруг увидел, что из тростниковых зарослей выскочил человек и, быстро сбросив сапоги, прямо в одежде ринулся в воду. Это был Рока. «Но ведь он не умеет плавать! Сумасшедший!» Через минуту они уже вдвоем барахтались в реке и, вцепившись друг в друга, уходили под воду.

«Они сейчас утонут!» — ужаснулся Аугусто. И не думая о том, что спасать двоих опасно, бросился в воду. К счастью, они были вблизи от берега. Он ухватил Року за ворот рубахи и, дернув, потащил за собой вместе с Пелаесом, энергично загребая руками.

— Ну и натерпелся я страху, — отфыркиваясь, сказал Пелаес. — В жизни больше не полезу в реку. Клянусь богом! Если бы не ты, не стояли бы мы сейчас здесь. Спасибо, Гусман!

— Ему спасибо, — засмеялся Рока, — а мне?

— Уж лучше помалкивай, — ответил Пелаес, тоже смеясь. — Ты меня только в воду толкал.

— Благодарю покорно! Нет, ты только посмотри на него! — обратился он к Гусману с плутоватой миной. — Я весь промок до нитки, а этот тип...

Писарь снял с себя одежду и разложил ее на солнце. Пелаес пошел обедать. Аугусто остался с Рокой.

— Да, тонуть мне не понравилось, — сказал Рока.

— Я думаю.

Рока повернулся к Аугусто.

— Спасибо, — поблагодарил он тихо.

— Да что ты! — смутился Аугусто.

— Как что? Ты вел себя, как настоящий герой.

— Не говори глупостей! Это ты вел себя героем. Мне-то что, я плаваю как рыба. А вот ты! Как ты не побоялся? Ведь ты рисковал жизнью!

— Конечно, рисковал. А что мне оставалось? Я был уверен, что ты уже ушел. Медлить было нельзя.

— А если бы меня действительно не было... ты бы так и пошел ко дну?

— Как бы не так. Да ни за что на свете!

— Но ведь ты мог позвать на помощь, кричать...

— Конечно, мог, но нельзя было терять ни минуты. К тому же я вспомнил твои слова. Увидел, что Пелаес в опасности, и бросился в воду.

— Дружище, я вижу, ты такой же болван, как я, — сказал Аугусто, улыбаясь.

— Я тоже так думаю. И... — Рока замолчал и искоса взглянул на каптера, — ... и мне это нравится, — добавил он.

— Мне тоже, дружище! — воскликнул довольный Аугусто.

Несколько дней спустя они уезжали из Суэры. На поле сражения валялись сотни вражеских трупов. Они разлагались под испепеляющими лучами солнца. В воздухе стояло зловоние. Невозможно было вырыть такое количество могил. Трупы складывали огромными штабелями, обливали бензином. И они часами горели. Черные, жуткие. Дантово зрелище. Потом их зароют. Последнее, что видели солдаты, покидая город, — это груды, дымящиеся в вечерних сумерках. Ветерок доносил до них тошнотворный смрад. Ехали молча. Мертвые товарищи, мертвые враги. И вдруг песня, смех. Рожденные непобедимой радостью от того, что они еще живы, что им еще удалось сохранить эту ничтожную, прекрасную жизнь и они, стоя на краю стольких могил, чувствуют, как по их венам бежит кровь с новой, неудержимой силой.

Перед самым отъездом исчезла Кате. Падрон повсюду искал ее. Ни за что не хотел садиться в машину.

— Без собаки я никуда не поеду. Сержант Ортега прикрикнул на него:

— А ну, садись живо! Нечего дурака валять! Ясно? Ты не маленький!

— Простите, сержант, я не маленький, но я очень люблю Кате. — Нахмуренный лоб сержанта разгладился, он отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Солдаты в грузовике дружно рассмеялись. У Падрона на глаза навернулись слезы.

Аугусто участливо взглянул на него и слегка похлопал его по руке.

— Поедем, дружище! Нельзя так. Даже Лагуна расчувствовался.

— Нет, вы только посмотрите на этого осла! Если все дело только в собаке, я тебе найду целую дюжину.

Глава семнадцатая

Батальон перебросили в Пласенсию дель Монте, которая находилась в нескольких километрах от деревни, где они останавливались перед отправкой на фронт. После всех пережитых ужасов пребывание здесь казалось приятным отдыхом.

К этому времени был ликвидирован северный фронт. Националисты наступали в Астурии. Аугусто получил телеграмму от родителей, и радости его не было границ. Родители были живы и здоровы. Теперь он с нетерпением ждал письма, которое они ему выслали. Ему так хотелось повидать их, прижаться к их груди.

Аугусто просил отпуск, но ему не дали.

— Потерпи немного, — сказал ему лейтенант Барбоса. — Тебе отказали, потому что скоро будут давать отпуска всем солдатам батальона. Ты пойдешь одним из первых, уверяю тебя.

Прошлое возвращалось и захлестывало его своей волной. Счастливые воспоминания туманили голову, вселяли беспокойство. Особенно часто Аугусто вспоминал, как в первый раз приехал в отпуск из Мадрида.

Для него это было неожиданным открытием. Он и не подозревал, что так любит родные места и что можно быть таким счастливым в кругу семьи. Прошло почти полтора года с тех пор, как он уехал в Мадрид. А возвратился уже восемнадцатилетним парнем. Он считал себя мужчиной, потому что зарабатывал на жизнь. Правда, мало, очень мало — денег хватало только на то, чтобы как-то прокормиться в скромном пансионе. У него бывали всякие затруднения, в том числе и денежные. И все же он много развлекался, неистово и жадно наслаждаясь жизнью, как может наслаждаться ею юноша в восемнадцать лет. Иногда, что тоже часто бывает в таком возрасте, его охватывала глубокая, необъяснимая тоска. Он познал страдания. Завязывая любовные интрижки, то невинные, то пикантные, он научился быть смелым и развязным. Познал продажную любовь, побывал в борделях. Да, он был мужчиной. И возвратился домой, гордый этим сознанием. Его родные и друзья детства жили в провинциальном городишке, в захолустье, вдали от стремительного бега цивилизации, остановившись во времени, точно застыв в вековом сне, а он приехал из Мадрида.

Но едва поезд покатил по родной земле, как Аугусто охватило трепетное, неудержимое волнение. «Я люблю все это. Люблю больше всего на свете», — думал он. Мимо проносились горы, деревья, зеленые луга, прибрежные камни и водная гладь реки. Он не мог оторвать от них взгляда и, казалось, осязал все это: горы, луга, реки... И говорил им: «Привет вам!»

От железнодорожной станции автобус довез его до городка. Он оказался один на центральной улице. И в то же время не один. Потому что все, буквально все, ждало его на прежних местах. Не шелохнулся ни один камень на улочках, ни один лист на деревьях. Ни один воробей. Все поджидало его на тех же местах, что и в тот вечер, когда он уехал. На каждом шагу его подстерегало множество маленьких Аугусто. Он видел их на дороге, на дереве, под кустом роз, верхом на заборе, на тропке, веду щей к реке... То были восьмилетние, десятилетние, двенадцатилетние, пятнадцатилетние Аугусто. Он разговаривал с ними, с собой. «Помнишь? Помнишь?»

Он пошел по улице, которая вела к его дому. Роса, младшая сестра, стояла на крыльце. Она всегда ждала ero-интересно, будет ли ждать теперь, когда он вернется с этой страшной войны? — ждала неутомимо и упорно, едва Аугусто сообщал о своем приезде и, как обычно, не указывал точно дня. Роса всполошила дом своим ликующим криком.

Вся семья вышла навстречу. Его целовали, обнимали. А он смеялся, смущенный и счастливый.

Родители и сестры оглядывали Аугусто со всех сторон, засыпали вопросами. Особенно его тормошили сестры: «А ну-ка, повернись», «Отойди чуть-чуть», «Надень шляпу. Глядите-ка, шляпу купил!» Они заставляли его то отойти подальше, то приблизиться. «Оставите вы меня наконец в покое? Вот пристали!» Аугусто улыбался.

Первые дни он почти никуда не ходил. Проведал только родственников и самых закадычных друзей. Его встречали приветливо, с искренней радостью. И он возвращался растроганный. Но больше всего Аугусто нравилось быть дома.

Мать целый день хлопотала по хозяйству. А он ходил за ней следом и смотрел на нее. Ему очень хотелось поцеловать ее, но почему-то было стыдно.

— Мама!

— Что тебе, сынок?

— Ничего. Просто так.

И через несколько минут снова:

— Послушай, мама...

— Почему бы тебе не погулять немножко, сынок?

— Да, да, сейчас пойду.

Но он не шел. Мать была тронута скрытой нежностью сына.

С Росой и Марией он все время дурачился. Он нашел, что девушки очень изменились. Одной уже исполнилось пятнадцать лет, другой шестнадцать. Обе были хороши собой. У Росы был болезненный, едва заметный румянец. «Ты похожа на романтическую героиню», — сказал ей Аугусто, смеясь. Мария была в расцвете красоты. Аугусто смотрел на них и удивлялся.

— Да вы уже совсем взрослые! У вас, верно, и женихи есть...

— Не говори глупостей! — И обе краснели, стыдясь родителей.

Потом девушки рассказали ему, что за ними ухаживает много парней.

— И за тобой? — насмешливо спросил он Росу.

— Вот дурачок! Ведь мне уже пятнадцать лет. Он обнял сестру. Прижался щекой к ее щеке.

— Ну ладно, не сердись.

— Пусти меня! — вдруг вырвалась Роса. И уставилась на него. — Ой, глядите! У него щетина! — Она провела рукой по его лицу. — У него борода! Вот смех!

Аугусто сразу принял независимый и даже презрительный вид.

— Подумаешь, новость!

— Погляди, Мария!

Мария тоже провела рукой по его лицу. Роса позвала мать:

— Мама, мама! Иди сюда скорее! У Аугусто борода!

Девушки вышили его инициалы на носовых платках, припрятали для него коробку английских сигарет, связали джемпер, сшили несколько рубашек. Готовили его любимые кушанья.

Вечерами они подолгу разговаривали. Он едва успевал отвечать на их вопросы — быстро и коротко.

— Вы, мужчины, воображалы!

— Но послушайте...

Они рассказывали ему о своих невинных похождениях, о благородстве своих поклонников, пересказывали содержание кинокартин.

Спать ложились поздно. Он чувствовал себя счастливым и немного ошарашенным. Никак не мог привыкнуть к мысли, что за сестрами уже ухаживают. «Неужели какого-нибудь мужчину они будут любить больше меня?» Это казалось ему невероятным.

Отец совсем недавно вышел в отставку по возрасту. У него было несколько ферм, работы на которых велись под его присмотром, и кое-какие ценности. Этого было достаточно, чтобы прожить безбедно. Отец часто делился с Аугусто своими планами. Давал ему советы и разговаривал с ним, как со взрослым. Аугусто это нравилось.

— Да, отец, — говорил он. — Не беспокойся. Иногда Аугусто уходил за город. Он с удовольствием лазил по горам. Забирался в самую гущу дубового и букового леса. Дружески, отечески похлопывал по стволам деревьев, как по крупу лошади.

Как-то лил проливной дождь. Он надел старый костюм.

— Куда это ты собрался в таком виде? — спросила Роса, смеясь.

— Хочу помокнуть под дождем.

— Вот сумасшедший!

Было не холодно. Дождь шел ласковый, приятный. Аугусто вспомнил зиму в Мадриде. Дни, когда ему приходилось бесцельно скитаться по городу без гроша в кармане, промокшему до нитки, окоченевшему под ледяным колючим дождем, который хлестал в лицо.

По улицам текли мутные от глины потоки. Лениво, торжественно проследовало несколько коров. За ними тащился теленок: большие испуганные глаза, уши да ноги. Промокшая, жалкая курица быстро перебежала дорогу. Две женщины разговаривали на крыльце. Под кустом розы отряхивался воробушек.

Дождь падал неторопливо, уверенно, осторожно умывая привычный пейзаж и выстукивая на листьях знакомую мелодию: дин-дон, дин-дон. Неслись потоки, вздымая пышную пену. Дул ветер и шевелил водяные нити, почтительно касаясь их, точно мантии епископа.

Горы звенели от дождя и ветра. Он добрался до луга с высокой шелковистой травой. Стебельки нанизывали на себя капли, словно хрустальные бусинки. Он тряхнул вереск, оливы и вышел из-под теплого пахучего душа, жадно вдыхая аромат и вздрагивая от наслаждения. Сквозь деревья медленно полз туман и обволакивал Аугусто душистой свежестью.

Он вприпрыжку сбежал в овраг. И издал дикий, радостный клич. За ним вдогонку неслись камни, выскользнувшие из-под ног, и благоухание жимолости, диких роз, папоротника.

Потом он вброд перешел речку, похлопывая по воде, словно по спине друга. Вода была выше колен. Сгущались сумерки. От дождя, который падал, точно серый пепел, они казались бледнее.

Вернувшись домой, Аугусто лег спать. До полуночи бушевали дождь и ветер. И дом не переставая пел во мраке. Была эта песня какая-то родная, уютная, словно квакание лягушек.

Аугусто поднялся с постели и вышел посидеть на крыльце. Далекий шум ветра нарастал, как лавина. Он представлял себе, как ветер с завыванием и свистом проносится через ущелья; со звоном врывается в долины; скрежеща, прочесывает густые заросли вереска на лугах и горных вершинах; сопит и тяжело отдувается, запутавшись в развесистых кронах деревьев; жалобно стонет и скулит на поворотах; срывает крышу, с силой ударяется о стены, обдавая окна потоками воды, и проносится, ворча и фыркая, чтобы торжественно скрыться вдали.

Дождь пошел еще сильнее, то яростно клокоча, то весело булькая в воздухе. И так резвился всю ночь.

В доме для воды было несколько стоков. Под ними стояли тазы, ведра, кастрюли... У каждой капли был свой звук: снаружи барабанная дробь, внутри ксилофон. Ветер играл на скрипке. А дом и поле пели.

Первые дни Аугусто или сидел дома, или гулял за городом. Наконец сестрам и знакомым удалось его расшевелить. И остаток отпуска он провел с друзьями. Собирались у кого-нибудь потанцевать, посещали церковь и народные гуляния, устраивали пикники. Аугусто с юношеским непостоянством влюблялся почти во всех подруг своих сестер. Но вел себя скромно, его ухаживания были целомудренными и почтительными. Однако рискованное кокетство некоторых барышень заставляло его забыть о преднамеренной и наивной сдержанности. Кровь волновалась. В конце концов все это было игрой: случайный страстный поцелуй, смелая ласка и резкий отпор кокетки; снова кокетство и снова отпор. Детские шалости, не больше.

Иные из знакомых Аугусто барышень были богатыми наследницами, другие — нет, но почти все они отличались самомнением и дурным вкусом, поскольку принадлежали к провинциальному избранному обществу. Это были дочки нотариусов, врачей, инспекторов и мелких помещиков. У них были свои гербы, и геральдический зуд не давал им покоя. Аугусто не замечал пошлости и анахронизма этого общества. Его юношескому тщеславию даже льстило, что здесь соблюдается сословное различие. Но не материальное. Аугусто еще не знал, что деньги затмевают своим блеском любой герб. Казалось, что и барышни не придавали им никакого значения. Аугусто слышал, как они подсмеиваются над любовными притязаниями какого-нибудь полуграмотного невежды, нажившего капитал в Америке, грубого торговца, старого нотариуса или богатого промышленника... Они принимали их в своем кругу, но относились к ним с пренебрежительной снисходительностью и держали на расстоянии. Девушки танцевали с Аугусто и его друзьями, разрешали за собой ухаживать, влюблялись. Иногда даже позволяли себя поцеловать. А потом выходили замуж за торговца, нажившего себе капитал в Америке, промышленника... Разумеется, выходили и по любви, но не один богач не оставался с носом. Жеманство и лицемерное благородство исчезают вместе с порой девичества. С годами они начинают подумывать о состоянии и положении в обществе. Несколько лет еще беззаботно порхают, как бабочки, принимая ухаживания богатых и бедных поклонников. И вдруг заключают унизительный для них союз со старым и смешным нотариусом, с торговцем, с... А молодость, воспитание, красота? Глупости! «Золото побеждает». Но еще до того, как это произойдет, до того, как алчность, корысть, предрассудки, а иногда и любовь разобщат их, сердца молодых людей открыты не только красоте физической, но и доброте, искренности, товариществу, самоотверженности, — словом, тем прекрасным чувствам, на которые так щедра юность, особенно в тихих провинциальных городах, где тирания общественного мнения — смесь силы и жалкой ограниченности — так непоколебима. Разумеется, все это может показаться чрезвычайно пошлым и банальным, но не для тех, кто живет в этом мире. Для родителей же юношей это давно уже миновало. Для них мир их детей был призрачным, нереальным, хотя и соблазнительным, как представление их отпрысков о библейских временах. Они даже не пытались разрушить этот призрачно-экзальтированный мир, эту бесконечную игру, азартную и наивную, без подлинной страсти, без риска, эту сюсюкающую сентиментальность, этот восторженный пыл, навеянный студенческими стихами. Тайное рукопожатие, несколько поцелуев, нечаянных ласк. Это все, чем мог бы похвастаться самый беспутный из буржуазных отпрысков. Сейчас Аугусто вспоминает об этом с нежной грустью. Провинциальное общество. Восхитительно провинциальное! Потом они стали мужчинами и женщинами. Сменяли сказочное богатство юношеских порывов на горсть монет. Как все люди, они продали своего Христа. Аугусто думает об этом с горечью. Он думает, что, быть может, это счастливое чудо повторится с новым поколением. Возможно ли это? Возможно ли это после кровавой войны? Аугусто взволнован. Он думает, что, несмотря на всю ограниченность, в этом обществе были сильные духом, нежные матери, дружные семьи и незаурядные люди. И все же понимает, что оно не так идиллично, как ему казалось в восемнадцать лет: в этом обществе бушевали темные страсти и вили себе гнездо злоба, зависть, жестокость. Теперь-то он знает, что именно тогда — в его первый приезд из Мадрида — оборвалась его связь с прошлым. Все должно было измениться, в жизни страны начинался новый этап. Его отец и отцы его друзей много говорили о политике. Молодежь ею почти не интересовалась. Местные жители покорно ходили голосовать за кандидата, которого им навязывали, а некоторые не утруждали себя даже этим. Время от времени приезжали ораторы, устраивались митинги. Собирались очень немногочисленные любопытные. Большинству же не хватало культуры или знаний, чтобы понимать оратора. Только три-четыре человека из всего городка подписывались на газеты. Речи слушали недоверчиво и безразлично, как слушают шум далекого ливня.

В таверне деревенские жители играли в карты с сеньорами. Сельские парни и девушки вместе с Аугусто и его друзьями веселились на праздниках и народных гуляниях. Существовала иерархия — совсем домашняя, патриархальная и вполне терпимая. Не было ни большой нужды, ни чрезмерного богатства, ни отъявленных подлецов. Родной городок Аугусто напоминал божественную Аркадию. Не было ни преступлений, ни поножовщины. Только безобидные стычки между деревнями, вызванные любовными или хозяйственными неурядицами. Настоящий рай, где не знали другого горя, кроме вездесущих болезней и смерти. Но рай, по которому уже ползал коварный и жестокий змий.

Аугусто вспоминает то тяжелое впечатление, которое осталось у него после посещения родного городка накануне самой войны. Кое-кто из парней смотрел на него косо, подозрительно, даже неприязненно. Почему? Некоторые из его старых друзей не здоровались с ним; другие носили пистолет, ходили с грозным видом. «Вы что, спятили?»Даже барышни, те самые барышни, которых он так идеализировал, стали говорить с какой-то вызывающей грубостью. Аугусто был свидетелем яростной политической борьбы в Мадриде, Барселоне, но думал, что в его городке... Его городок тоже погиб. В нем хозяйничали ненависть, насилие, злоба. Никто не остался в стороне. Прошлому был положен конец. Политические страсти опустошили родную землю, и война, грозная, всесокрушающая война, помчалась по стране, как всадники Апокалипсиса.

Наконец Аугусто получил от родных письмо, в котором они подробно сообщали о себе, родственниках и друзьях.

Для Аугусто наступили дни, полные тревожного ожидания. Родители и Роса собирались навестить его. Аугусто отговаривал их. «Мне скоро обещают предоставить отпуск», — писал он.

Как раз в это время командиром роты Аугусто назначили капитана Пуэйо. Он был выше среднего роста, смуглый, плотный, с узким упрямым лбом, немногословный и неглупый. Аугусто сразу понял, что на фронт он попал впервые. До сих пор Пуэйо служил в Тетуане. В последних боях офицерский состав полка сильно поредел, поэтому прислали пополнение. При новом командире стали больше времени уделять боевой подготовке, тактическим учениям и чистке оружия. У солдат не было ни минуты покоя. Они ходили мрачные, злые. Офицеры тоже. Пуэйо обращался с ними сухо, не допускал никакой фамильярности. Казарменный дух слишком въелся в него, к тому же еще он был очень резок. Офицеры и сержанты жалели солдат.

— Они достаточно хорошо обучены и умеют сражаться. Они это доказали на деле, — сказал однажды Барбоса Гусману. — Я не против дисциплины. Надо всегда быть в боевой готовности и следить, чтобы солдаты не разленились, но капитан перегибает палку. Я знаю наших людей. Они храбро сражались и заслуживают отдыха. Они должны знать, что мы ими гордимся. Ребята они славные, и надо быть с ними помягче. Капитан этого не понимает. Он, разумеется, полон благих намерений, но... кто знает... Боюсь, что эта суровость выйдет ему боком.

Предсказание Барбосы сбылось. Солдаты весь день были в отвратительном настроении, повиновались нехотя, грубили, делали все кое-как.

— Пусть лучше нас отправят в окопы. Там хоть не пристают с этой ерундой.

Иногда нарушали дисциплину, случались неприятные инциденты.

Как-то вечером, после отбоя, Аугусто болтал с капралом Родригесом и поварами. К ним подошел сержант Парра. С тех пор как над ним подшутил Сан-Сисебуто, Парра был болезненно подозрителен и насторожен. Ему мерещилось, что над ним смеются и не относятся с должным уважением, как того требует его звание.

Парра подошел, никто не шевельнулся.

— Здорово, сержант, — дружески кивнул ему Аугусто.

Парра промолчал. «Почему они не встают и не приветствуют меня?» — подумал он недовольно. Но не посмел сделать замечание ни Аугусто, ни поварам, находившимся у Аугусто в подчинении. Он набросился на Родригеса.

— Ты почему здесь?

— Да так, зашел поболтать.

— Ты что, не слышал отбоя? Тебе в это время положено находиться в своей роте и спать.

— Слушайте, сержант, оставьте меня в покое! Я же сказал вам, что пришел сюда немного поболтать.

Парра рассвирепел.

— Ты с кем говоришь? Встать! Ясно? Ты с кем говоришь?

Все с изумлением уставились на сержанта.

— Знаете, что я вам скажу? Хватит с меня этой дисциплины! Она у меня вот где...

— А я тебе говорю: встать! — взбесился Парра.

— Вы меня лучше не трогайте! — закричал и Родригес, вскакивая.

— Не трогать тебя?! Да я разобью тебе морду, если ты будешь мне перечить.

— Только посмейте! Я проткну вам брюхо ножом.

— Мне?

Парра влепил ему оплеуху.

Родригес побледнел. Минутной заминки было достаточно, чтобы Аугусто и повара встали между ними. Родригес ругался и поносил сержанта последними словами. Потом, обезумев от ярости, принялся искать нож или топор. Он плакал злыми, бессильными слезами и что-то невнятно бормотал. Лагуна, заметив топор, схватил его и отбросил подальше, в темный угол корраля. Падрон и Аугусто держали сержанта, который яростно вырывался и тоже не скупился на брань и угрозы.

Несколько секунд Родригес на ощупь искал топор, затем стрелой вылетел из корраля. Падрон остался с сержантом, Аугусто и Лагуна побежали вслед за Родригесом, который скрылся в темноте. Они встретили его, когда он шел из сарая, где разместилась рота. Родригес возвращался с ножом.

Аугусто преградил ему дорогу.

— Пошел к черту, каптер! Уйди, слышишь! — грозно закричал Родригес.

— Ты что, спятил? Жить надоело? Хочешь, чтобы тебя расстреляли?

— Уйди, я за себя не отвечаю! — мрачно сказал он. — Я должен расквитаться с этой сволочью! Какое он имел право ударить меня по лицу?

Пока Родригес говорил, Лагуна встал у него за спиной и, навалившись сзади, обхватил своими ручищами. Аугусто отобрал у него нож. Родригес наконец опомнился и мог рассуждать спокойно.

— Ты сам во всем виноват, — сказал ему Аугусто. — И, если он не подаст на тебя письменный рапорт, можешь считать, что он оказал тебе величайшее благодеяние.

Парра никому не рассказал о происшедшем. И Родригес был ему за это признателен. Он явился к сержанту на следующий день.

— Разрешите обратиться, сержант. Вчера вечером я вел себя как скотина. Прошу простить меня. И спасибо.

— Не за что, дружище! У нас у всех нервы стали ни к черту. Я тоже был неправ.

Новый капитан приглядывался к Аугусто. Обращался только по делу, но Аугусто часто ловил на себе его взгляд.

Аугусто невзлюбил капитана с первого дня. Разговор, который произошел между ними, положил начало взаимной неприязни.

Пуэйо был человеком властным, резким. С подчиненными говорил пренебрежительно. Он считал, что все его приказания должны выполняться немедленно, все должны его покорно слушать и бояться его язвительных насмешек.

— А... Наш прославленный каптер! Говорят, ты учился.

— Да, сеньор.

— Почему ж ты не младший лейтенант?

— Я не успел получить степень бакалавра. Мне оставался еще год.

— Значит, бездельник?

— Нет, сеньор. Я работал с восемнадцати лет и...

— Меня это не интересует! — сухо обрезал его капитан. — Посмотрим, на что ты годен. А ты парень смазливый, — и он пристально взглянул на Аугусто.

Аугусто, почувствовав себя уязвленным, обозлился и не отвел глаз.

Аугусто передал этот разговор Роке. Они очень сблизились после того случая на реке.

— Я обязан тебе жизнью, — сказал ему как-то писарь.

— Что за чепуха! — возразил Аугусто. — Ничем ты мне не обязан. На моем месте любой поступил бы так же. Надо только уметь плавать. А я умею.

— Еще не известно, что бы сделал этот любой. Да и какое мне до него дело. Для меня важно, что это сделал именно ты.

В тот вечер Аугусто прогуливался с Рокой и Эспиналем.

— Будь осторожен, — сказал ему Рока. — Ты поступил неосмотрительно, выдержав взгляд Пуэйо.

Как только Аугусто поближе узнал Року, он сразу понял, что его новый друг умен и проницателен. С виду Рока казался простоватым, незадачливым парнем, улыбка у него была добродушная, даже жалкая, а выражение лица какое-то растерянное. Однако за всем этим скрывался тонкий ум.

— Ты хитрюга и плут, — сказал ему однажды Аугусто.

— Да ну? Неужели? — рассмеялся писарь.

— С виду ты трус, а на самом деле смелый; кажешься простачком, а совсем не прост; прикидываешься, что тебе ни до чего нет дела, и...

— Хватит, хватит! И так достаточно, — насмешливо прервал его Рока.

Эспиналь, который был гораздо простодушнее Роки и преклонялся перед Гусманом, стал на его защиту.

— А почему он, собственно, должен был опускать глаза? Он ничем не хуже Пуэйо.

— Да нет, — сказал Рока. — Прости, что я тебе об этом говорю, — он повернулся к Аугусто, — но будь это в другом месте, никто не стал бы отрицать, что ты много лучше его. А здесь ты подчиненный, и не забывай об этом.

— Допустим, — начал было Эспиналь.

— Да-да, — перебил его Аугусто. — Рока прав. Но я очень обозлился, когда он сказал: «Смазливый парень!» Ты не представляешь, сколько презрения было в его голосе. Я еще сдержался, дружище!

С тех пор Аугусто всегда проявлял по отношению к капитану должное уважение и повиновался беспрекословно, как того требовала субординация. Однако никогда не терял достоинства. Капитан, казалось, не замечал его. И Аугусто успокоился. Меж тем Пуэйо не выпускал его из виду. Аугусто раздражал его.

Глава восемнадцатая

Каждый день они ездили за продовольствием в Айербе. Однажды утром Аугусто встретил Берту. Он уже знал, что она там. Ему об этом сказал Патрисио, батальон которого расположился на отдых в соседней деревне.

Аугусто, погрузив провизию, иногда отправлялся на ту улицу, где, по словам Патрисио, жила Берта. Слоняясь по городу или же сидя в кафе на площади, он думал о том, что было бы хорошо ее встретить, но думал как-то отчужденно, без волнения.

И вдруг он встретил Берту на одной из тихих, безлюдных улочек. Было уже около двенадцати. Солнце щедро лило на улицу свои ослепительные лучи, и в их дрожащем свете все вокруг словно трепетало в призрачном танце. Берта шла одна. В мареве солнечного дня казалось, будто она плывет по воздуху. Сердце Аугусто забилось. Он привык думать о Берте как о чем-то недосягаемом, нереальном, несбыточном, точно она была далекой, счастливой мечтой. Теперь он понял: что-то росло в его душе, незаметно и упорно, и девушка оставила в ней след, гораздо более глубокий, чем он думал.

Берта протянула Аугусто руку и очень непринужденно заговорила, обращаясь на «ты»:

— Привет! Вот это встреча! Как поживаешь? Аугусто вздрогнул, он почувствовал какое-то приятное смущение.

— Хорошо, спасибо.

— Что ты делаешь в Айербе?

— Я ведь ротный каптер и каждый день езжу сюда за продовольствием.

— Правда? А я не знала.

Они пошли рядом.

— Я уже слышала, какое несчастье постигло ваш батальон. Бедный Алдама! Славный был парень.

— Да, такие, как он, нечасто встречаются.

— Он очень хорошо к тебе относился.

— Я к нему тоже.

— Какая ужасная война! Верно? Кастро тоже был чудесным парнем. Мне даже не верится, что их уже нет.

Аугусто почувствовал себя неловко.

— Да, это верно.

— Вы сейчас на отдыхе в Пласенсии дель Монте?

— Да.

— Мой зять собирается навестить вас на днях. Как вы там живете? В этих деревнях такая скука.

— Я — хорошо. Главное — далеко от фронта, — улыбнулся Аугусто.

Берта посмотрела на него.

— Боишься?

— Да, немного.

Берта скорчила презрительную мину. Аугусто заметил это.

— Ты удивлена?

— Да как тебе сказать... Такой парень, как ты, должен иметь большую смелость, чтобы признаться в этом. Наверно, мои друзья преувеличивают. Большинство из них на фронте, и все как один говорят, что не знают, что такое страх.

Аугусто усмехнулся.

— Чему ты улыбаешься? — спросила она.

— Да так. А что думает по этому поводу твой зять? Берта с удивлением взглянула на Аугусто.

— А! Теперь понимаю... Он тоже смеялся. Не понимаю, почему вы смеетесь? По-моему, в этом нет ничего смешного.

— Кто не знает, что такое страх, не знает, что такое смелость.

— Неужели?

— Да.

— Что ты хочешь этим сказать? Что мои друзья — хвастуны?

— Ни в коем случае. В тылу я рассуждал так же. Но смелость как раз и состоит в том, чтобы побороть страх.

— И ты его, конечно, поборол, — съязвила Берта.

— Да нет... По правде говоря, не совсем, — улыбнулся Лугусто.

— Ты говоришь так, чтобы меня позлить?

— Нет, почему же! Я говорю то, что думаю.

— Ты первый, от кого я слышу подобные вещи.

— Просто ты привыкла к риторике речей и газет, к тыловому краснобайству. В тылу мы все сказочные герои. На фронте иначе. Там мы люди, самые обыкновенные люди. Одни совершают подвиги. Другие, такие, как мы, просто отбывают службу.

Берта пренебрежительно пожала плечами.

— Я вижу, ты разочарована, — сказал Аугусто. — Но не забывай: то, что мы находимся на передовой, видим все ужасы, страдаем и умираем — уже героизм. Тыловикам этого не понять. Вот и приходится придумывать всякие небылицы о том, что не испытываешь страха.

— Ты так думаешь? Не вижу в этом необходимости.

— А я уверен, что им никогда нас не понять и вряд ли они смогут нас простить.

— Почему ты так говоришь?

— Не знаю. Так мне кажется. Во всяком случае, я убежден, что им нет никакого дела до наших страданий.

Берта казалась раздосадованной, растерянной.

— Ты как-то странно рассуждаешь, — сказала она. Аугусто несколько минут шел молча, думая о своем.

— Очень может быть. Мне еще ни с кем не доводилось говорить об этом.

— Не сомневаюсь, что многому из того, что ты сказал, ты сам не веришь, — беззаботно улыбнулась Берта, давая понять, что не желает больше говорить на эту тему.

Аугусто понял ее и тоже улыбнулся.

— Вероятно, — сказался, — я еще под большим впечатлением последних боев.

— Вот видишь. Не вздумай отрицать, что и на фронте бывают приятные минуты. Друзья говорили мне... — Берта вдруг осеклась.

— Да, — ответил он, — это верно.

Аугусто подумал, что его откровенность встревожила Берту, что она не понимала — или не хотела понять, как, впрочем, и другие, — того, о чем он говорил. Аугусто не упрекал ее за это, потому что уже знал, что его страдания близки и понятны только тем, кто сам их пережил. Кроме того, он чувствовал, как, попав во власть ее женских чар, сам постепенно забывает об ужасах войны.

Аугусто проводил Берту до дверей ее дома. Он хотел назначить ей свидание на завтра, но не решился.

На следующий день Аугусто приехал в Айербе, горя нетерпением повидать Берту. Он быстро погрузил продовольствие и долго ходил по улице, где жила девушка, в надежде встретить ее. Потом бродил по городу. Каптеры из других рот, сидевшие в кафе, кричали всякий раз, как он переходил площадь.

— Эй, дружище, ты что бродишь? Иди сюда, опрокинь рюмочку!

— Сейчас! Мне надо еще кое-что сделать.

Аугусто не встретил Берты ни в тот день, ни на следующий. Раздосадованный, мрачный, сидел он с каптерами в кафе на площади.

— Что с тобой?

— Ничего. А почему ты спрашиваешь?

— Ты какой-то молчаливый.

Возвращаясь в деревню, он обедал и, избегая встречи с Рокой и Эспиналем, шел бродить по полям. Аугусто нервничал, настроение у него было отвратительное. «Какое мне до нее дело! Довольно, хватит о ней думать. Это в конце концов глупо!» Или же на него вдруг нападала какая-то расслабляющая грусть. Он ложился на траву, у подножий деревьев. Дрожащая пористая тень листвы сгущалась. Солнце пригвождало ее к земле золотистыми копьями своих лучей. Аугусто вспоминал прогулки по полям и горам у себя в городке. Вспоминал родителей, сестер. Но мысли опять и опять возвращались к Берте. И к тому, что рассказал Патрисио. Но об этом он старался не думать.

Он встретил Берту только на третий день. Она переходила площадь, болтая с каким-то лейтенантом. Аугусто в этот момент тащил к машине огромный мешок с хлебом. Она холодно поздоровалась с ним едва заметным кивком головы. Аугусто почувствовал себя униженным, его душила злоба, и было только одно желание — никогда больше не видеть ее.

Он не захотел ехать вместе с остальными каптерами и, отправив машину, пошел пешком. Все еще переживая свое унижение, Аугусто брел по главной улице. Вдруг он увидел, как остановилась какая-то машина и лейтенант вскочил в нее. Берта что-то говорила ему и смеялась. Аугусто прибавил шагу. При желании он мог бы повернуть обратно, но ему казалось это трусостью, ребяческим малодушием. Берта пожала руку лейтенанту, и машина тронулась. Берта махала ей вслед. Аугусто пошел быстрее. Он слегка кивнул девушке, мрачно и сдержанно. Машина быстро удалялась.

— Подожди! — услышал он голос Берты.

Он нехотя остановился, раздосадованный собственным безволием. Все это казалось ему бессмысленным.

— Привет! Так и уйдешь, ничего не сказав? Голос Берты звучал мягко и участливо.

— Прости! Меня ждут. Я уже опоздал.

— У тебя очень тяжелая работа, правда?

Аугусто был рад, что она заговорила об этом. Он устыдился своих недавних переживаний.

— Что поделаешь, война. Надо привыкать ко всему, — сказал он с улыбкой. — В окопах под пулями еще тяжелее.

— Опять ты за свое?

— Нет, нет, больше не буду. Что ты делала эти дни?

— Ничего. То же, что и всегда: немного гуляла и много скучала. Вчера со своей сестрой Глорией ходила в деревню, где стоит батальон зятя. Этот офицер из его роты.

— А-а... понимаю...

— Чем ты занимался до войны?

— Работал и учился. К концу июля я собирался оставить работу и посвятить себя занятиям. Я должен был получить степень бакалавра и потом думал поступить на юридический факультет. Да не вышло!

— Скольких ребят постигла та же участь! Кто только выдумал эту войну!

Аугусто посмотрел на нее с удивлением, не веря своим ушам. Неужели она всерьез? Он сделал над собой усилие, чтобы не рассмеяться. «Кто только выдумал эту войну!»

Когда они прощались, Аугусто решился спросить:

— Мы увидимся завтра?

— Ну конечно! В котором часу ты отправляешь продукты?

— Приблизительно в одиннадцать.

— Я буду тебя ждать на дороге, там, где и сегодня.

— Буду очень тебе признателен.

— Вот глупости! За что?

С тех пор они виделись каждый день.

Иногда они шли погулять или сидели на лугу неподалеку от дороги. Берта очень скучала в городке. И общество Аугусто поначалу было ей просто приятно. Но через несколько дней она вдруг почувствовала, что Аугусто ей очень нравится, может быть, даже слишком.

Аугусто влюбился по уши. Берта была первой женщиной, пробудившей в нем столь глубокое и сильное чувство. Тем более что встретилась ему после всех пережитых ужасов, как раз в ту пору, когда он испытывал жестокое, гибельное одиночество, задыхался от тоски и так нуждался в ком-нибудь, чтобы заполнить эту скорбную пустоту чувством, которое смягчило бы его муки и растерянность и вырвало бы из объятий страдания и смерти, куда он был неумолимо брошен.

Однажды, когда они прогуливались, Берта сказала:

— Когда умер мой дядя и я вернулась домой, я думала, что не переживу этого и умру с горя. Тогда я поклялась себе, что выйду замуж только за богатого человека. Теперь я уже не так уверена в этом.

Аугусто привлек ее к себе.

— Ты говоришь правду?

Она молча смотрела ему в глаза. Рот ее был полуоткрыт, взгляд горел. Аугусто чувствовал, как дрожит ее тело.

— Я люблю тебя, Берта!

Он поцеловал ее в губы. Берта задохнулась. Казалось, силы покидают ее, но она тут же взяла себя в руки.

— Оставь меня.

— Что с тобой?

— Ничего. Я не верю тебе.

Аугусто посмотрел на нее растерянно и смущенно.

— Зачем ты так говоришь?

— Я не верю тебе. Ты правда меня любишь?

— Ну конечно. Ты сама знаешь.

— Ничего я не знаю.

Она холодно простилась с ним и несколько дней не приходила на свидание. Аугусто пришлось обратиться к соседке, и та сказала, что Берта каждое утро уезжает на машине с офицером моторизованных войск. Аугусто совсем отчаялся. Каждое утро он являлся в условленное место и, когда снова увидел ее там, почувствовал неудержимую радость.

— Зачем ты так сделала? — спросил он дрогнувшим от обиды голосом.

— Затем, что я тебе не верю. Я же сказала.

— Но разве я тебе причинил какое-нибудь зло?

— Нет. Я тебе не верю, потому что ты мне слишком нравишься.

— Берта!

Он хотел поцеловать ее, но она его отстранила.

— Не надо! Оставь меня. Я пришла проститься с тобой. Я не хочу тебя больше видеть. А с этим идиотом я ездила, потому что...

Аугусто не дал ей договорить и с силой притянул к себе.

— Пусти меня!

Он не послушал ее и поцеловал в губы. Берта ответила ему страстным поцелуем. Она прижалась к Аугусто, и он ласкал ее тело. Близость женщины воспламенила его. Он полыхал в огне счастья и желания. Берта покорно позволяла обнимать себя, но Аугусто удалось побороть сладкое опьянение.

Он тихонько отстранился. Берта смущенно смотрела на него.

— Ты любишь меня? — спросила она, покраснев.

— Всей душой. Я не представлял, что могу быть так счастлив. Все это кажется мне сном. Что бы со мной ни случилось, я буду любить тебя всю жизнь.

— А если я опять заставлю тебя страдать?

Аугусто с удивлением взглянул на нее.

— Зачем ты так говоришь?

— Я неблагодарная эгоистка и всегда заставляю страдать тех, кого люблю: родителей, Глорию, дядю. Сестра говорит, что я взбалмошная, сумасбродная и легкомысленная, как ребенок. И как ребенок, жестока. Предупреждаю тебя.

— Я не верю этому!

— Почему?

Она повернулась к Аугусто. В ее широко открытых глазах застыло изумление, казавшееся искренним.

— Я говорю правду, — продолжала она. — Я причиняла дяде много страданий. Однажды зимой он меня отругал, а я выскочила на крыльцо в ночной рубашке. Простудилась, заболела воспалением легких. Больше он никогда меня не ругал. Когда дома меня очень уж допекают или перечат мне, я грожусь убежать с каким-нибудь мужчиной. Думаешь, не могу?

— Не знаю, по-моему, нет.

— Еще как могу. Уверяю тебя. Ты должен это знать. Я не Желаю мучиться. Страданий я не вынесу. И я возненавижу тебя, если ты заставишь меня страдать. Я хочу, чтобы ты любил меня такой, какая я есть. Подумай над этим. Ты должен хорошо зарабатывать. Бедность я не терплю. Она меня убьет. Ну что, испугался?

Аугусто опешил. Слова и тон Берты его обескуражили. Он не знал, шутит она или говорит всерьез. Он уже был в полной ее власти.

— Я люблю тебя, — сказал он. — Слушаю, что ты говоришь, и люблю все больше и больше.

— Я тоже люблю тебя. И буду любить еще сильнее. Да, да. Может быть, я причиню тебе страдания, но ни одна женщина в мире не даст тебе столько счастья.

И для Аугусто наступили дни полного, всепоглощающего счастья. Иногда по вечерам он гулял с Рокой и Эспиналем. Рассказывал им о Берте, мечтал вслух.

— Ты влюблен, как мальчишка, — восклицал Рока, смеясь.

— Не совсем!

— Ну да!

— Ладно, пусть будет по-твоему, — соглашался Аугусто. — Она свела меня с ума не потому, что она красива. Я в восторге от всего, что она говорит и делает. Да! Я самый счастливый человек на земле.

Рока испуганно и грустно смотрел на него. «Вот дурья башка, — думал он. — Такого не переделаешь. Дурья башка!»

— Главное, чтобы она была хорошей девушкой, — сказал он.

— Она очень хорошая, — уверял Аугусто. — Я бы так не говорил, если бы она была плохой.

— Я рад за тебя, — сказал ему как-то Эспиналь. — Очень рад. Тебе будет лучше. Чего только я не думал о своей невесте! Помнишь, что я тебе говорил, когда мы ехали в Африку? Мы, мужчины, всегда плохо думаем о женщинах. А она оказалась хорошей девушкой. Дядя пишет, что привязался к ней, как к дочери. Она очень хорошая. Теперь ты можешь написать о Берте своим и скоро поедешь их навестить. А когда нас перебросят на другой фронт, будешь получать письма от своей невесты. Я рад за тебя.

— Спасибо, — поблагодарил Аугусто и посмотрел на него с признательностью.

Однажды Рока поехал с ним в Айербе. Аугусто познакомил его с Бертой. Девушка очень понравилась писарю.

— Теперь я тебя понимаю, — сказал Рока. — Такую Девушку нельзя не полюбить.

Аугусто не покидало беспокойство. Он понимал, что дни проходят, что их прошло слишком много. Наступила осень. Пожелтела листва. Медленно, почти незаметно. Затем листья начали тихо отрываться и неторопливо падать, плавно раскачиваясь в воздухе.

Аугусто побледнел, когда Берта сказала:

— Завтра утром мы выступаем. Наш батальон перебрасывают в другое место.

— Куда?

Берта плакала. Голос ее дрожал.

— Сначала в Сарагосу. Потом, возможно, в Калатаюд. Там у меня родные. Зять не хочет больше, чтобы Глория скиталась с батальоном. Она нездорова, и врачи советуют ей отдохнуть.

— Мы слишком долго были счастливы... — прошептал он печально.

— Не говори так! Я скоро приеду навестить тебя. Мы будем тайком убегать на фронт.

Аугусто молчал подавленный. Берта посмотрела на него. Увидела искаженное горем лицо и испугалась. А вдруг его убьют? Она не сомневалась, что будет страдать. «Я не хочу, не хочу страданий!» Она недовольно посмотрела на него и устыдилась. Ей стало жалко и его и себя.

— Мне страшно, — прошептала она.

— Не беспокойся. Со мной ничего не случится. Аугусто обещал попросить разрешения и вечером приехать проститься.

— Какое мне дело до твоих шашней с бабами, — отрезал капитан Пуэйо, когда Аугусто обратился к нему.

— Прошу прощения, капитан, это моя невеста, свояченица лейтенанта Ромеро.

— Ну ладно, я подумаю.

— Они выступают завтра на рассвете, поэтому прошу отпустить меня...

— Я же сказал, подумаю, — перебил капитан.

— Слушаюсь! — отчеканил Аугусто, глядя на него с ненавистью.

Капитан пожал плечами. «А он, кажется, разозлился. Подумаешь, какая цаца!»

После обеда Пуэйо позвал денщика.

— Передайте этому бездельнику Гусману, что он может отправляться в Айербе, но к ужину должен обязательно вернуться.

Аугусто увидел ее, как только вошел в кафе на площади, где они договорились встретиться. Она беззаботно смеялась. Аугусто охватила тоскливая тревога. Он в нерешительности смотрел на девушку. Заметив его, Берта перестала смеяться и поднялась. В глазах ее засветилась радость. Но он не обратил на это внимания. Она смеялась! Берта вдруг стала ему чужой и совсем далекой. Он посмотрел на офицера из моторизованного взвода, который сидел с ней. Он был высок, атлетически сложен и безупречно одет, черты лица правильные. Аугусто подошел.

— Как ты долго! Я уже не надеялась тебя увидеть, — сказала Берта.

Офицер посмотрел на Аугусто с явным недовольством, нагло и вызывающе.

— Аугусто Гусман — мой жених. Хосе Луис Сендойя — мой приятель, — познакомила их Берта.

Хосе Луис не встал, он только слегка приподнялся, нехотя протянул руку и крепко сдавил ладонь Аугусто. При других обстоятельствах Аугусто только бы посмеялся над ним. Подумаешь, пижон, завсегдатай баров, кабаре и гимнастических клубов, развивающих мускулатуру за счет ума. Но сейчас Аугусто было не до смеха, его мучила ревность и сознание собственного ничтожества. Завтра Берта уедет. Берта — чудесная девушка. И любит его. Его? Он часто целовал ее, ласкал, слушал ее заверения в любви, ощущал ее покорную близость. И что же? Он с ужасом вспомнил вдруг, что ему говорили Патрисио и сама Берта. Завтра она уедет. В Сарагосе за ней будут ухаживать мужчины. Все они — люди солидные, с положением, не какие-нибудь солдаты с сомнительным будущим. Теперь он вдруг осознал это. У него нет никаких прав на нее. Судьба и так одарила его слишком щедро. Теперь он должен смириться, отречься от Берты.

— Хочешь чего-нибудь выпить? — предложила Берта.

— Что? Что ты сказала? — Аугусто очнулся от тягостных раздумий. — А!.. Нет, спасибо.

— Берта сказала мне, что вы повар, — вмешался в разговор Хосе Луис, желая уколоть Гусмана.

— Нет, каптер, — сухо ответил Аугусто.

— Ну да, что-то в этом роде, — все так же издевательски продолжал Хосе Луис.

— Раз вы так считаете... — презрительно пожал плечами Аугусто.

— Простите, я не очень в этом разбираюсь.

Аугусто чувствовал, что раздражается все больше.

— Это не делает вам чести, — вызывающе сказал он и повернулся к Берте. — Ну так как? Ты едешь? — и в его тревожном голосе послышались властные нотки.

Берта сделала недовольный жест. Сендойя усмехнулся. Аугусто понимал, что держит себя глупо, что своим ребяческим поведением дает повод Хосе Луису поиздеваться над собой, но ничего не мог сделать. Он заметил, что Берта не только недовольна, но и напугана его хозяйским тоном.

— Разумеется! Ты мне поможешь погрузиться? — обернулась она к Хосе Луису.

— Что за вопрос, дорогая, — ответил тот с подчеркнутой фамильярностью, покровительственной и вместе с тем развязной.

Аугусто побледнел. Он дрожал от ярости. «Вы что, не слышали, что Берта моя невеста?» Но, к счастью, он ничего не сказал. Только с силой сжал кулаки и стиснул челюсти. «Спокойно. Не делай глупостей. Спокойно!»

Сендойя и на этот раз не поднялся. Только слегка отодвинул стул.

— До свидания, — сказал он Берте. С Гусманом попрощался легким кивком головы, полным презрительного высокомерия.

Аугусто посмотрел на него с вызовом и не ответил на поклон.

Хосе Луис нахально улыбался. Больше всего в эту минуту Аугусто хотел, чтобы тот сказал что-нибудь, что позволило бы наброситься на него с кулаками и так излить всю свою злобу, ревность, унижение.

— Он тебе понравился? — спросила Берта, выходя из бара.

— Я уже тебе говорил.

— Ты? Вы как пятнадцатилетние мальчишки. Он забавный, правда?

— Я этого не нахожу! Прощелыга! Не понимаю, что у тебя с ним общего?

— Вовсе он не прощелыга. К тому же он мой приятель. Он специально приехал за нами из Сарагосы на машине. Он шофер при штабе. Его отец дружит и даже состоит в каком-то родстве с моим зятем. Он очень богат, и у него огромные связи. Зять сообщил ему по телефону, что мы возвращаемся в Сарагосу и прислал его за нами.

— Это не дает ему права лезть не в свое дело. Не мешало бы щелкнуть его хорошенько по носу. Тебе не кажется, что я это сделал?

— Ничего мне не кажется. Я не желаю, чтобы ты разговаривал со мной в таком тоне. Хосе Луис — фанфарон и несносный задира. Когда я была в Сарагосе, он очень увивался за мной. Его задевало, что меня не трогают его атлетическое сложение и деньги. Он плохо воспитан. Считает, что может всех презирать и всем дерзить, раз у него миллионы. Он привык к грубым выходкам в кругу таких же шалопаев, как он сам. Меня это раздражает, но с нами он всегда мил и любезен. Одно дело симпатия, другое — благодарность. Сегодня он у нас обедал. Я сказала, что у меня свидание с тобой, и он вызвался проводить меня в кафе. Ты сам понимаешь, я не могла ему отказать.

— Разумеется. Я этого не знал... Теперь мне все понятно.

— Ты не должен так переживать. Надо уметь держать себя в руках. Хосе Луис нарочно тебя дразнил, потому что ревнует меня к тебе. Как это глупо! — воскликнула она озорно, как ребенок. Аугусто нередко замечал у нее эту интонацию.

Успокоенный, он радостно улыбнулся. Они пошли посидеть на свое обычное место.

— Вы думаете остаться в Сарагосе? — спросил Аугусто.

— За обедом мы говорили об этом, но окончательно не решили. Родственники часто приглашали нас к себе в Калатаюд, но в Сарагосе лучше с сообщением и легче добраться до...

— Хорошо, очень хорошо, — перебил ее Аугусто, — поезжайте в Калатаюд.

— Но я же сказала, что родственники из Калатаюда очень просят, чтобы... — и она с улыбкой повернулась к нему. — Вот ведь ты какой! Ну как убедить тебя, что мне нет никакого дела до Хосе Луиса.

— Я это знаю. Я пошутил, — он задумался и добавил: — Впрочем, я тоже ревную тебя.

— К Хосе Луису?

— Ко всем мужчинам. Я прожил рядом с тобой самые счастливые дни в моей жизни, но они уже никогда не повторятся. Все кончено.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что это правда. Я не могу просить, чтобы ты меня ждала. Я слишком люблю тебя для этого. Да и кто я такой? К тому же сейчас война.

Берта разволновалась, заплакала.

— Не смей так говорить, — глухо сказала она. — Не смей! Я тоже тебя люблю. А это — главное.

Аугусто спросил, выйдет ли она за него замуж, когда кончится война. Он обещал ей учиться, бороться, побеждать и жить только ради нее. Но отчаяние, тоска и ощущение безнадежности не покидали его.

Они болтали о всяких пустяках, шутили и, прикрываясь этим, как щитом, старались не думать о тягостной разлуке. Но время бежало. Близился вечер. Их озаряло то восторженное сияние, тот чудесный свет, который предшествует обычно осенним сумеркам. Рядом стоял тополь. Его золотистая крона шелестела от легкого ветерка, который осторожно срывал один листок за другим... И они падали, точно золотые монеты, на черную, недавно вспаханную землю.

Потом западный край неба окрасился в лиловый цвет, отливающий восковым блеском. И вечер стал круглым и ясным, как апельсин.

Время шло, и Аугусто знал это. Месяц уже разрезал тьму своим сверкающим серпом. Там, в вышине, он вспарывал мрачную реку ночи, разбрызгивая звезды, точно капли воды.

Аугусто ни о чем не думает. Он весь во власти пьянящего чувства. Берта прижимается к нему. Он ласкает ее тело, грудь, щеки. Целует глаза, губы.

Наконец с большим трудом Аугусто заставил себя очнуться.

— Уже поздно, — сказал он.

— Подожди! Еще немного! Умоляю тебя!

— Уже очень поздно. Мне пора возвращаться. Возьми себя в руки.

Аугусто поднялся и помог подняться Берте. Она смотрела на него. Глаза ее блестели от слез. Он жадно и сильно прижал ее к себе.

Они вышли на дорогу.

— Я напишу тебе сегодня же ночью, — сказал Аугусто с деланным спокойствием. — И буду писать каждый день. А недели через две мне, возможно, дадут отпуск. Тогда я приеду к тебе. Две недели пролетят незаметно.

— Будь осторожен. Очень прошу тебя: будь осторожен.

— Не думай об этом сейчас. Не надо. Я буду осторожен.

Они уже подходили к городку, когда на дороге показался грузовик. Аугусто хотел поднять руку, но она безжизненно повисла. «Это жестоко, — подумал он в отчаянии. — Это жестоко». Грузовик приближался. «Другого выхода нет!» Он поднял руку. Грузовик остановился, проскочив несколько метров.

— До скорой встречи! — сказал он.

Берта смотрела на него неподвижно, испуганно. Аугусто легонько тряхнул ее и улыбнулся вымученной улыбкой.

— Ты ничего не скажешь мне на прощание?

— Возвращайся. Умоляю тебя! Аугусто обнял ее.

— Если ты будешь меня ждать, я обязательно вернусь! Он с трудом оторвался от нее. Отступил на несколько шагов и побежал к грузовику. Взобрался в кузов. Там уже было несколько солдат. Они смеялись. «Здорово ты нас повеселил, парень!» Грузовик тронулся. Одинокий силуэт Берты казался серым пятном. Аугусто поднял руку. «Прощай, моя маленькая!» И девушка сразу растворилась во мраке. Его охватила тоска, безнадежное отчаяние. Аугусто любил жизнь, любил эту девушку. И вот он оставил ее там. Как, наверно, оставит где-нибудь свою жизнь.