Глава четвертая

На другой день проснулись поздно.

Сытно позавтракали, обильно запивая завтрак вином, купили несколько пачек мелко нарезанного табаку. Попутный грузовик подбросил их до Торремочи, того самого селения, из которого они отправились на фронт. Там провели ночь и перед рассветом выступили вместе с полевой кухней. На рассвете прибыли на позиции.

Готовилась новая атака. В сероватом сумраке двигались фигуры солдат. С безмолвной покорностью выслушали приказ. Аугусто почувствовал в груди какую-то тяжесть. Раскрыл рот и глубоко вдохнул холодный утренний воздух.

День оторвал ночь от земли и осторожно поднял ее в своих лучистых ладонях. Батареи начали обстреливать оборону противника. Пехота двинулась в атаку.

Видно было, как солдаты бегут по равнине, припадают к земле. Несколько метров ползут, затем снова бег.

Командир батальона, руководивший атакой, вызвал Аугусто.

— Видишь вон тот хлев? — И он показал на красноватую крышу, которая виднелась метрах в трехстах от склона холма. — Передай капитану, чтобы он начал окружать селение с левого фланга.

— Есть передать капитану!

И Аугусто побежал выполнять приказание.

— Эй! Эй! — окликнул его Патрисио.

— Что такое? — спросил Аугусто, останавливаясь.

— Пойдем вместе. Вдруг тебя ранят и некому будет помочь.

— Спасибо! — взволнованно сказал Аугусто. «Интересно, а я был бы способен на такое самопожертвование?» — подумал он, но ответить не решился.

Взошло солнце. Оно выплеснуло свои лучи на равнину и, как дым, развеяло утренний сумрак. По равнине цепями двигалась пехота. Видно было, как она пересекает темно-зеленое поле, грязно-желтые полосы земли под паром, серые, нетронутые пахотой каменистые участки, словно наполненный шафрановым отблеском глубокий овраг.

Воздух был совершенно прозрачным. Орудийные стволы выбрасывали сероватые, черные, желтоватые облачка. Заметен был даже легкий дымок винтовочных выстрелов. Он отделялся от ствола, как легкий мыльный пузырик.

Аугусто и Патрисио вошли в зону огня. Укрылись за камни. Два-три раза вздохнув, набрали в легкие воздуха и бросились бежать. Время от времени ненадолго залегали в пересохшее русло ручейка или бросались под прикрытие камней.

Шла перестрелка. Пули с угрожающим свистом зарывались в землю или сухо щелкали о камни.

Прибежали вспотевшие, тяжело дыша. Аугусто передал приказ командира батальона. Рядом с командным пунктом капитана находилось поле, поросшее короткой шелковистой травкой. Залегли за каменной стеной. Дул свежий, прохладный ветер, живительный и нежный, словно омывающий кожу. Воздух был прозрачен, как стекло. Друзьям казалось, что они на дне чудесного ручья. Аугусто молча любовался равниной. Молчал и Патрисио. Какая скудная земля! Невысокие округлые холмы делали местность похожей на стеганое пуховое одеяло. А кругом грохот боя, уханье взрывов, сухое щелканье пулеметных очередей. Над головой шквал снарядов и пуль. Такой великолепный зимний день, а люди убивают друг друга! Аугусто тяжело вздохнул. Страшная действительность отступила перед минутой волнующего покоя. И в полной растерянности он повторил несколько раз: «Они убивают друг друга, убивают друг друга!»

Несколько снарядов взорвались совсем близко от расположения роты.

— Послушай, пора смываться.

Вернулись на командный пункт.

Пехота подошла к селению. Окружила его, и вот оно уже позади. Противник бежал.

— Ну, кажется, дали мы им жару!

— Помчались, как зайцы!

— Вот это рывок!

Солдаты, находившиеся на вершине холма, смеялись, возбужденно шумели, подбрасывали в воздух свои береты и пилотки, казалось не обращая внимания на неприятельские пули и снаряды. Можно было подумать, что мужество товарищей придавало храбрости и им.

Около полудня батальон Аугусто занял Эль Педрегаль, важнейшую высоту, которая господствовала над ключевыми позициями этого участка.

Около часу дня перестрелка смолкла. Наступило предгрозовое затишье. Солнце на совесть позолотило пейзаж. Все стихло. Потянул бриз. Шевельнул кисточки на шапках солдат, пошелестел листьями, пригнул высокую траву и нежно, словно легкое перышко, затих на земле.

К концу дня противник предпринял яростную контратаку. Высота Эль Педрегаль еще освещалась солнцем. Это был округлый холм, издали походивший на женскую грудь. Свет струился, как золотистая парча, местами разодранная грубой настойчивостью взрывов. Но вот золотистый покров был сдернут начисто, и высота осталась голой, чуть посинелой, как грудь мертвой женщины. А потом Эль Педрегаль вообще исчез в облаках дыма и земли. Солнце еще держалось на волокнах света, будто его опускали в гигантской золотой сети. В сверкающих ее нитях сновали черные, белые, рыжие птицы. Птицы большие и маленькие, которые тревожно стремились в тень. Как если бы они бежали от огненной кольчуги, от людской жестокости.

Эль Педрегаль озарялся свинцово-фиолетовым блеском разрывов. Оттуда доносился непрерывный грохот. Потянуло холодом. Ночь наплывала темным шквалом, таща по небосводу гигантские тучи. День утекал сквозь щель горизонта. На высоте царило мрачное молчание. Всех тревожила участь товарищей.

С наступлением ночи обстрел прекратился.

Аугусто и Патрисио пристроились к полевой кухне, которая отправлялась на Эль Педрегаль.

— Я остаюсь, — сказал Луиса.

— Остаешься? А что скажет командир? Мы же должны ему доложиться.

— Оставь ты меня в покое, Гусман. Я сам знаю, что делать.

— Смотри не влипни!

— Я? Не валяй дурака! Конвоем командовал Родригес.

— Надеюсь, с пути не собьемся, — сказал он.

Из всего конвоя только он один побывал утром на позициях. Кроме Родригеса, дороги никто не знал.

— А что, если не найдешь? — спросил Патрисио. Родригес обрисовал опасность, грозившую им в любом случае:

— Либо мы попадем в лапы противника, либо наткнемся на собственные передовые посты. И в том и в другом случае, возможно, придется пострелять...

— Значит, нам предстоит небольшое развлечение!

— Ладно, ладно, не волнуйся! Ручаюсь головой, с пути не собьемся, — смеясь, успокоил его Родригес.

Аугусто взглянул на спокойное, мужественное лицо Родригеса. Ему нравились жизнелюбие и уверенность этого парня. Он и сам понравился ему с первой же встречи, и тогда Аугусто решил: «Нет, Родригес не может погибнуть!» Вера в это была глубокой и необъяснимой. Ну, а если Родригес не должен погибнуть, то не должен погибнуть и он, Аугусто!

Тронулись с наступлением темноты. Небо было окутано тучами, и тьма стояла непроницаемая. Аугусто и Патрисио буквально приклеились к мулам. Оба боялись. Они совсем не были уверены, что Родригес не собьется с дороги.

Мулы двигались быстро. Поспевать за ними было трудно, да еще когда идешь почти на ощупь. Спотыкались, падали, сквернословили. Патрисио начал отставать.

— Давай, давай! Если замешкаемся, конец! — подбадривал его Аугусто.

— Иду, иду! — задыхаясь, шептал Патрисио. — Ребята! Неужто вот так, словно психу, и придется пробегать всю войну?

Конвой начал растягиваться.

— Эй! Обождите! — крикнул Аугусто.

— Давай поторапливайся! — отвечали ему.

— Патрисио, наддай!

— Больше не могу, дружище!

Конвой ушел далеко вперед. Кричал Аугусто. Кричал Патрисио. Никакого ответа. Перепугавшись, они бросились бегом. Споткнувшись о камень, Патрисио упал.

Аугусто остановился.

— Что с тобой? — спросил он сердито. Вернулся назад.

— Здорово ушибся?

— Да нет, кажется, ничего, — сказал тот, подымаясь. — Вроде подвернулось что-то в щиколотке. Ну-ка... Нет, ничего. Пошли. — И он заковылял.

— Бежать можешь?

— Да, да, давай.

Двигались рывками. Проваливались в какие-то ямы, падали.

— Больше не могу, дружище, — вздохнул Патрисио. — Иди один.

— Не говори чепухи!

— Родригес! — крикнул изо всех сил Аугусто. — Родригес!

— Что-о-о-о? — ответил ему далекий голос.

— Обождите-е-е-е!

Родригес приказал остановиться и подождать отставших. Патрисио ухватился за хвост мула.

— Уж теперь-то, ребятки, хвост меня вытащит. Солдаты засмеялись.

Шли еще довольно долго. Двигались молча, осторожно, тревожно прислушиваясь. Темнота сделала тишину еще более зловещей.

— Слава Испании! — выкрикивал время от времени Родригес.

Никто не отвечал.

— Послушай, ты... — начал было Аугусто, когда вдруг его перебил Патрисио.

— Свет!

Вдали блеснуло что-то синеватое.

— Похоже, фонарь, — рассудил Родригес. — Отлично, двигаемся на свет, а там... будь что будет!

Прошли еще несколько шагов.

— Это костер, — сказал Родригес.

Сердце Аугусто колотилось. «Дозор? Быть может, они нарочно подпускают поближе?» Но вслух он ничего не сказал.

Костер уже был совсем рядом. Аугусто набрал воздух и решительно крикнул:

— Э-э-э-э! Какой батальон?

В ответ услышали номер своего батальона. Патрисио обхватил солдата за шею и прижал к груди.

— Дружище! — громко, с облегчением вздохнул.

— Уф! Ну и минутки пришлось пережить, — сказал Аугусто.

На косогоре, возле костра, лежали раненые вперемежку с убитыми. Аугусто увидел Ледесму, который кого-то перевязывал.

— Ну, как дела?

— Сам видишь!

— Потери большие?

— Больше сорока человек. Лейтенанта Переса уложило на месте. Прямо в висок. Тяжело ранены капитан Маркес и капитан Комас. Оба осколками. Один лейтенант и три сержанта ранены легко. Убитых десять человек.

— Да, паршиво!

Медленно побрели дальше. Раненые стонали, ворочались. Вытянувшись в струнку, лежали мертвые. Дрожащий свет костра делал эту картину еще более тягостной. Полсотни изуродованных тел, подсвеченных пляшущими отблесками тусклого пламени.

Командир встретил конвой радостно. Солдаты предложили ему и находившимся с ним офицерам табак. Все они уже несколько дней ничего не курили.

КП помещался в хлеву, развороченном снарядами. Снаружи доносился стук саперных лопат и голоса офицеров, сержантов, капралов, отдающих команды. Ожидалась новая контратака. Стаскивали камни, пытались вырыть окопы в каменистой почве. Доносились далекие стоны раненых.

Загон освещали два огарка, прикрепленные к ящикам из-под боеприпасов. Сидевшие вокруг очажка командир батальона и офицеры оживленно болтали.

— Ишь, черти! Стреляют ружейным порохом, — сказал командир батальона. — Завтра мы отберем у них пушки.

Затем заговорил о храбрости своих солдат.

— С таким батальоном пойдешь куда угодно, — уверял он, довольный.

Все улыбались, но были явно чем-то озабочены. Аугусто это сразу заметил. Сквозь улыбки проглядывала тревога.

При выходе из загона встретил Сан-Сисебуто.

— Здорово!

— Здорово!

— Ты-то как сюда попал?

— Сержант Парра прихватил меня с собой. Я говорил, что служу связистом при штабе, но он плевал на это.

— И тебе не помогла твоя фантомина слов?!

— Что поделаешь! С такими типами ничто не поможет.

— Эспиналя видел?

— Только что.

— Как он, в порядке?

— В порядке. А вот со мной приключился случай...

— Какой?

— Струхнул не на шутку!.. Представляешь, был я там, внизу, помогал возводить кладку, подходит этот Парра и говорит: «Возьми-ка этот камень и положи его на самый верх». — «Да он слишком велик, сержант». — «Ничего, валяй подымай! Будет лодырничать». Иду, наклоняюсь: «Сержант, да он весь в крови!» Но ты знаешь эту скотину. «Неважно, тащи!» Берусь и вдруг нащупываю сапог... Господи! Чья-то нога! Я едва не упал от страха.

— Какой ужас! — не выдержал Аугусто.

Он немного побродил. Солдаты работали, непрерывно чертыхаясь и протестуя. Они валились с ног от усталости. День был очень тяжелым с самого утра.

— Да вы просто ослы! — услыхал он недовольный возглас капрала. — Чего вы хотите? Чтобы нас всех прихлопнуло? Для себя же работаете!

Все было напрасно. Люди уже много дней не отдыхали, почти не спали, мерзли, питались холодной пищей, к тому же впроголодь. Были все время на волосок от смерти. И хотели только одного: чтобы их оставили в покое.

Аугусто вернулся в загон. Патрисио с таинственным видом увлек его в угол.

— Разжился двумя одеялами.

— Вот это здорово!

Было уже за полночь. Улеглись вместе. Аугусто попытался отогнать горькие предчувствия, которые одолевали его. Что-то ожидает их завтра?.. Командир батальона взял шинель и вышел на улицу... Аугусто заснул.

Глава пятая

Проснулись в испуге. Молча уселись на своем ложе. В очаге дотлевали последние угольки. Горела только одна свеча. Оставался крошечный огарок. Пламя его колебалось от движения воздуха. Командир батальона и два офицера, спавшие возле очага, тоже поднялись. Аугусто видел, как они стремительно вышли наружу. Какие-то тени бродили в темноте.

— Патрисио! — позвал Аугусто дрожащим голосом. Потом опустился на колени, взял винтовку, нацепил амуницию и поднялся.

— Я сейчас! — мрачно буркнул Патрисио, тоже вставая.

В ночи, наводя ужас, перекликались орудийные залпы и пулеметные очереди.

Вышли наружу. В темноте вспыхивали выстрелы. Стоял собачий холод. Морозный воздух леденил кожу. Облака рассеялись. Звездное небо походило на гигантское зеркало, в котором отражались орудийные вспышки. Через несколько минут огонь прекратился.

— Ложная тревога, — сказал Аугусто.

— Дай-то бог, дружище! — вздохнул Патрисио. Показался командир батальона. Все вытянулись по стойке «смирно». Командир громко и раздраженно что-то говорил офицерам.

— Прохвосты! Самые настоящие прохвосты!

— В чем там дело? — спросил Аугусто у помощника командира взвода, который сопровождал эту группу.

— А ничего особенного. Просто восемь человек перебежали к неприятелю. Впрочем, судьба двоих связистов еще неясна. Может, заблудились в темноте и попали в плен.

— Дело обычное, — сказал Аугусто.

— Нам только этого не хватало! Теперь эти молодцы узнают, что наша часть — сплошные новобранцы, что минометы наши — дерьмо на палочке, что у нас нет даже ручных гранат, что... черт побери, не повезло, ребята!

— А если они еще узнают, что для защиты против танков у нас только дюжина бутылок с горючей жидкостью, с которыми к тому же никто не умеет обращаться… Не вишнями же мы будем засыпать танки! — прибавил Бареа.

Вернулись в загон, Бареа подбросил щепок на тлеющие угли. Офицеры уселись у очага. Аугусто и Патрисио пристроились чуть позади.

— Который час? — спросил Аугусто.

— Половина третьего.

— Думаешь, они атакуют?

— Пожалуй.

Время текло медленно. Все находились в тягостном ожидании, никто не спал. Ночь тянулась мучительно долго. Вдруг раздался одиночный выстрел, и темнота завибрировала, как мембрана. Она наполнилась биением солдатских сердец.

Сквозь отверстие в крыше можно было видеть, как звезды постепенно растворяются в свете нового дня. Начинался синеватый, как морская даль, рассвет, и звезды, подобно льдинкам, таяли в этой голубой воде. Наступал новый великолепный солнечный день. Солдаты повысовывались в дыры, оставленные в стенах загона вчерашним обстрелом. Неприятельские цепи находились совсем близко. Они двигались, пригибаясь, короткими перебежками, по кустарнику, которым порос склон высоты.

— Не стрелять! — приказал командир батальона.

— Чтобы не озлились черти! — воскликнул Патрисио.

— Не говори! — засмеялся Аугусто.

Вдруг все разом погрузилось в тишину, все застыло в зловещем ожидании. Послышался гул мотора. Смолк. Снова тишина. Солнце озарило все кругом. Прошли минуты, часы. Когда же начнется?

Высоко в небе прозвенел снаряд. Одним росчерком рассек золотистое яблоко дня. Было восемь утра. И мигом загрохотали батареи, защелкали винтовки.

— Начинают! — воскликнул командир.

Все, кто был в загоне, гурьбой высыпали наружу.

Аугусто находился рядом с командиром. Бареа, стоя на коленях, засовывал в вещевой мешок несложное хозяйство своего начальника. Время от времени он посматривал сквозь дыры в загоне на расположение противника. Посматривал быстро, с опаской.

— Не свернешь сигаретку? — спросил командир. Сам он не умел.

Аугусто вытащил кисет, бумагу. Скручивая сигарету, заметил, что руки не дрожат. «Значит, не трушу». Но он трусил.

Передал сигарету командиру. Тот медленно провел языком по краешку, намазанному клеем.

— Спасибо.

Поднес зажигалку. Теперь рука Аугусто немного дрожала. Жилистая, твердая рука командира поддержала ее за кисть, пока командир прикуривал.

— Что с тобой? — снисходительно улыбнулся командир.

— Ничего, ваша милость.

Командир сделал несколько коротких затяжек и погрузился в размышления. Аугусто разглядывал его. Это был человек среднего роста, худощавого сложения, с загорелым, обветренным лицом. Лет пятидесяти. Глаза живые, беспокойные. С солдатами он разговаривал живо и очень доходчиво, пересыпая речь крепкими словечками. Ум у него был быстрый, решения неожиданны и категоричны. Доброта его была общеизвестна. Он любил своих людей и до последней минуты жизни делил с ними все невзгоды, опасности, тревоги, а также и радость успеха. Был он чрезвычайно храбр, почти до безрассудства. В атаку ходил всегда впереди своего батальона. «За мной! Запевай! Запевай!» — командовал он на ходу. И сам запевал высоким голосом легионерский гимн, бросаясь во главе своих солдат на штурм высоты Эль Педрегаль.

— Эти дни я что-то слишком часто лез на рожон, — ни с того ни с сего начал он. — Надо было воодушевить людей. Теперь буду поосторожнее.

И замолчал. Аугусто тоже молчал. Командир взглянул на него. Ему было приятно пооткровенничать с этим юношей. От него исходила какая-то душевная теплота, которая поддерживала. Сегодня командир чувствовал настойчивую потребность высказаться, услышать произнесенное вслух решение, овладевшее всем его существом. «Быть поосторожнее». Он настойчиво повторял про себя:

«Быть поосторожнее». Что его ждет? Он испытывал странное внутреннее беспокойство. Гремела артиллерия, началась винтовочная стрельба. Пусть все остаются на своих местах. Он же должен немедленно выйти. «Быть поосторожнее!» Он понимал бессмысленность этого решения. Понимал это и Лугу сто. И потому оба безмолвствовали перед ожидающей их неизвестностью. Или, быть может, подавленные мрачным предчувствием.

— Пойду осмотрю передний край, — сказал командир. На пороге задержался, глотнул воздух, пропитанный пылью и пороховым дымом. Затем решительно двинулся, не пригибая головы. Командир никогда не кланялся пулям. Еще в африканской войне он прославился своей отвагой. А теперь тем более не станет кланяться. Свинцовые челноки винтовок и пулеметов ткали вокруг него невидимый саван смерти. «Быть поосторожнее».

Напрасно! Он умрет стоя, не преклонив колена к земле. Так оно и будет. Пока его не скосит смерть. Только тогда его коснется прах. Коснется, когда он сам обратится в прах.

Аугусто вышел за ним следом. Он видел, что командир шел спокойно, решительно. «Судьба!» — пробормотал он грустно. Из задумчивости его вывели яростные разрывы снарядов. И тогда в него словно бес вселился. Он кликнул Патрисио и других саперов и связистов.

— Пошли рыть траншею!

Рядом со стеной загона земля была мягкой. Ретиво принялись за работу.

Не успели отрыть и полметра, как их остановил командир батальона. Голос его прозвучал резко, сердито.

— Идиоты! Разве не видите, что это место пристреляно? Прочь оттуда!

Солдаты разбежались.

Командир остался один. Аугусто последовал за ним, на случай если у того будут какие-либо приказания.

Остальные связисты исчезли. Аугусто не решился на это. Он сумеет побороть страх и останется верен долгу. Он шел за своим начальником, пробираясь под прикрытием каменных стен, разделяющих поле, которые образовывали настоящий лабиринт. Земля была усеяна галькой и острыми камнями. И сквозь камни пробивалась сухая пропыленная трава, мелкий кустарник.

Винтовочный огонь был очень интенсивным. Тысячи пуль исчерчивали небо. Рраз! Рраз! Будто кто-то рвет ткань. Пули сухо щелкали о камни, звенели в воздухе — дим! дим!» словно струны арфы.

Командир батальона наблюдал за расположением противника. Беседовал то с одним, то с другим, спокойно обходя позиции и не обращая никакого внимания на пули. Аугусто отстал. Когда он проходил мимо наблюдательного пункта, его окликнул Ломас. Наблюдательным пунктом служило что-то вроде каменного укрытия, возведенного этой ночью для семидесятипятимиллиметровой батареи, которая должна была прибыть на высоту Эль Педрегаль для сдерживания танков противника. Но ввиду опасности попасть в окружение так и не прибыла.

Командир обругал одного связиста, который спрятался в этом каменном укрытии.

— А ну, вон отсюда, трус! Да ты, я вижу, из тех, что геройствуют только в тылу!

Наблюдательный пункт находился по соседству с каменной стеной. Их отделяло немногим более полуметра. В эту-то щель и залег Ломас.

— Гусман! Иди сюда. Здесь хватит места на двоих.

— А командир не обозлится, увидев нас тут?

— Обозлится? А чего ему злиться? Мы на месте. Прикажут сбегать на передний край или еще куда-нибудь, мы — пожалста.

Аугусто бросился на землю рядом с Ломасом, щека к щеке. Устроился на боку, зажав винтовку между ног и локтем упершись в землю.

— А где Борода?

— Его послали на высоту.

Оба замолчали. Огонь усилился. Вражеские батареи, выдвинутые почти к самой высоте, вели прицельный огонь. Как летели снаряды, слышно не было. Выстрел и разрыв следовали одновременно. Один за другим умолкали батальонные гочкинсы. Снаряды накрывали пулеметные гнезда. Пулеметчики отошли назад. Правда, не все. Некоторые так и остались лежать в обнимку со сверкающим стволом, погребенные под щебнем и обломками.

Настоящих окопов не было. Непрочные стены разваливались от взрывных волн. Снаряды, ложившиеся позади передовой, взметали тучи камней. И эти камни, с устрашающим свистом прорезавшие воздух, представляли не меньшую, чем снаряды, опасность.

Аугусто и Ломас оказались в самом центре этого кошмара, переживая его наяву. С той и другой стороны беспрерывно палили пушки, минометы, пулеметы, винтовки. Смертоносный вихрь снарядов, пуль, камней сводил с ума. Словно в котле кипели осколки свинца и стали. Все это обрушивалось на стены, вонзалось в землю, в тела солдат, В воздухе рыскали апокалипсические чудовища, завывая, стеная, намечая жертву, Воздух сгущался. Он был пропитан дымом и пылью. Трудно было дышать. Земля набивалась в рот. Солдаты стискивали челюсти. На зубах хрустело. Слышались стоны умирающих, душераздирающие призывы раненых.

Аугусто и Ломас, оба бледные, измученные, обезумевшие от ужаса, то утыкались лицом в камни, то снова приподымали головы. Судорожно глотали воздух полуоткрытым ртом; животный страх, словно железными когтями, рвал их на части. «О господи, господи! Мама родная!»

Солнце заглянуло в их щель. Аугусто увидел искаженное страхом лицо Ломаса, по которому стекали капли пота. Худенький юноша, ничем не примечательный, с ясными голубыми глазами. «Чем я могу тебе помочь? — думал Аугусто. — Интересно, как Борода?» На измученном личике Ломаса Аугусто читал собственный страх, собственный ужас. «Может, через минуту от нас останутся только жалкие кусочки». Ломас тоже взглянул на Аугусто. Аугусто хотелось плакать, обнять его. Все-таки хорошо, что они, как братья, вместе в то время, когда смерть так и вьется вокруг, размахивая своей звонкой косой, безжалостно выкашивая полз батальона. Ее коса была тут, рядом, такая осязаемая, такая неуемная. Она косила и косила.

— Это ужасно!

— Ужасно!

Только этими восклицаниями они и обменялись. Ничего больше сказать друг другу они не могли. Молчали и снова повторяли одно и то же. Словно пели немую песню, песню смерти, с таким припевом.

Неподалеку от них находилась вторая рота. Стреляли стоя, расположившись цепью. От смерти их отделяла только ненадежная каменная кладка. Солдаты падали навзничь, падали ничком, падали, как подкошенные, или же медленно, постепенно оседая, обдирая о камни щеки, лоб, нос, губы. Струилась, клокотала кровь. Прихрамывая, мимо проходили легкораненые. Раненых тяжело вели под руки. Они с трудом волочили ноги, свисая с плечей товарищей, словно кули с мукой. Других выносили на носилках, как в гробу.

Каменная стена на многих участках была разрушена снарядами. Одна брешь была длиной в пять или шесть метров. И сквозь эту брешь со свистом и ревом неслись пули и снаряды. Эррера съежился, не решаясь пересечь это пространство. Он был бледен и смеялся каким-то истерическим смехом, как в то утро, когда Аугусто задал ему трепку на телефонной станции. Эррера взглянул на Аугусто. Аугусто улыбнулся ему. Погонщик, чуть успокоившись, приложил руку к груди.

— Здорово, Гусман!

Эррера поколебался еще несколько секунд. Затем бросился бежать. Снаряд настиг его на полдороге. Взрыв поднял его в воздух и вновь опустил на землю.

Аугусто в ужасе зажмурил глаза. Снова открыл. Погонщик лежал там же, без ног, приподнявшись на локтях.

— Братцы! — стонал он. — Братцы! «Почему он не замолчит? Уж лучше бы конец!» Голос несчастного захлебнулся, стал далеким, глухим, словно из колодца.

— Ma... ма... ма... ма!

Кровь хлынула из изуродованного туловища. Аугусто снова закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. Ему хотелось рыдать от ужаса, жалости и страха. Но глаза оставались сухими и только лихорадочно блестели. Взглянув еще раз на раненого, он увидел, как искромсанное туловище запрокинулось на спину, будто тяжелый мешок. Какой-то сержант неистово призывал санитаров, чтобы те унесли жалкие останки.

Ломас судорожно сжал руку Аугусто.

— Послушай! — выкрикнул или, вернее, простонал он. — Танки! Ползут танки!

Послышался глухой рокот моторов. Очередь взрывных пуль с оглушающим треском пробарабанила по каменной кладке.

Напряжение Аугусто достигло предела. Весь он превратился в комок дрожащих нервов. Он не замечал больше Ломаса. Ему казалось, что он один, совершенно один. Он дрожал, как затравленный зверь, не способный ни думать, ни действовать. И только где-то в глубине, в подсознании, кто-то, подобно младенцу, всхлипывал: «Мама!»

Несколько снарядов разорвались в четырех-пяти метрах от Аугусто. Осколки яростно хлестнули по укрытию. Щебень и камни посыпались в тесную щель.

— Гляди! — показал Ломас на осколок стопятидесятипятимиллиметрового снаряда, который шлепнулся совсем рядом с их головами. Такой осколок мог бы легко раскроить череп.

Аугусто сумел превозмочь охвативший его животный страх. Нервное напряжение спало. Надо было бороться с лютовавшей вокруг смертью.

— Бежим отсюда! Это место пристреляно. Орудийный огонь направлен сюда, — сказал он Ломасу, вспоминая слова командира батальона. И голос его прозвучал решительно, твердо.

— Куда?

— Не знаю, но бежать надо.

— Я останусь.

— Да нас тут мигом накроет.

— Какая разница, здесь или там?

— Я ухожу. Пока, дружище, желаю успеха!

— Тебе тоже!

Аугусто быстро удалялся. Он бежал, пригнувшись, вдоль стены. Возле отверстия задержался. Там стояла лужа крови, которая натекла из Эрреры. Тут снова его сковал страх. «Зачем я побежал? А если вернуться?» Он стоял как вкопанный, на виду у противника, подвергаясь величайшей опасности, как бы отдавшись на милость рвавшихся снарядов. «Вернуться? Бежать дальше? Куда? Куда?» Наконец Аугусто решился. Словно движение Могло его успокоить. Лишь бы что-нибудь делать, куда-то двигаться. «О господи!» Набрав в легкие воздуха, он в несколько прыжков преодолел незащищенное пространство и нырнул под укрытие стены. Побежал дальше. Через несколько метров снова остановился. Присел на корточки. Менее чем в десяти шагах разорвались две гранаты. Взвизгнули осколки. Аугусто бросился ничком на землю, чуть не заорав от ужаса. В этом месте стена на участке четырех-пяти метров тоже была разрушена. Валялись солдатские шапки, вещевые мешки, подсумки с патронами, искромсанные винтовки. Стояла лужа крови, в которой плавал человеческий мозг. Поскользнувшись, он чуть не грохнулся на него. Снова бросился бежать, уже не помышляя об опасности.

Поравнялся со Стариком. Рядом с ним стоял Касимиро. Оба находились под прикрытием стены.

— Что вы тут делаете?

— А что ты хочешь, чтобы мы делали? — ответил Старик.

— Как видишь, с-стреляем, — подхватил Касимиро со смехом.

— А где остальные?

— Всех накрыло. Винтовка Касимиро дымилась.

— С-с-сгорела проклятая! — хихикнул Касимиро и, схватив другую, продолжал стрелять.

Аугусто смотрел на них в изумлении. Это были самые нерадивые солдаты во всем батальоне. А тут они выказывали чудеса храбрости. И еще смеялись. Старик был мужик кряжистый, крупный, тяжелый, с каким-то бесцветным, невыразительным, словно застывшим лицом. Казалось, он всякий раз долго раздумывает, прежде чем шевельнуть губами или сделать хотя бы один шаг. Когда командовали: «Нале-во!» — он задумывался, поворачивался последним и неизменно направо. Он так никогда и не смог усвоить простейшие команды, вроде: «Раз, два, раз, два! Смирно! Налево! Направо! Кругом!» Ему это было решительно не по силам. Он всегда шел своим обычным, размеренным, неторопливым шагом. Лугу сто присел рядом с ними. Касимиро и Стариц улыбались. На нервы Аугусто они действовали, как бальзам. Вдруг Старик сказал:

— Эй, Касимиро! Старик, пожалуй, покурит. Осторожно прислонив винтовку к стене, он уселся.

— Ну... покури, покури... старина! — улыбнулся Касимиро.

Старик извлек из углубления в стене окурок, зажег его и сделал две затяжки.

— Уф, здорово! — засопел он.

— Тебе не боязно? — спросил Гусман Касимиро.

— Боязно? Да кому же со Стариком будет боязно?

А между тем Старик сделал еще несколько затяжек, пригасил окурок, заботливо спрятал его. Потом сказал:

— А теперь, Касимиро, Старик снова постреляет. Немного поодаль, на склоне холма, оборону держала третья рота. Аугусто направился к ней. Первым в цепи был Кампос. Завидев Аугусто, он улыбнулся загадочной, чуть плутоватой улыбкой.

— Страшно, Гусман?

— А тебе?

Кампос был невозмутим. Он стрелял стоя, чуть нагнувшись, положив винтовку на стену. С силой нажимал на спусковой крючок. Гильзы отлетали на несколько метров. Перезаряжая винтовку, он выпрямлялся во весь рост. Пули жужжали вокруг, а он спокойно приглаживал волосы своими огромными неуклюжими ручищами. Аугусто, сидя на земле, любовался его хладнокровием. Время от времени Кампос поглядывал на него. Его взгляд успокаивал.

Аугусто вспомнил, как часто беседовали они в те дни, когда были в Африке. Кампос, например, говорил, что все они ни черта не смыслят в любви. А он?.. Слышался гул танковых моторов. Он то нарастал, то стихал. Эти приливы и отливы леденили душу. Показался младший лейтенант Кастро, обходивший цепь. Остановился возле их группы. Заметил Гусмана. «Эй, Гусман!» Лицо Кастро было бледным, запыленным.

— Уберите это! — с отвращением бросил он Кампосу.

— Зачем?

— Исполняйте!

Кампос покорно схватил чью-то окровавленную руку и выбросил ее. Затем нагнулся и вытер пальцы о камни.

— Что случилось?

Кампос опустил руку на плечо Гусмана. Рука была тяжелая, сильная; рука, на которую можно опереться.

— Ничего, — ответил тот. — Когда вся эта канитель кончится, расскажу.

Кампос поднялся. Аугусто вдруг почувствовал какую-то странную усталость. А бой все разгорался, оглушающе гремели взрывы. Непрерывно, душераздирающе свистели пули. Завывали и рвались снаряды. Визжали осколки. Кричали раненые. Пальцы Аугусто безжизненно легли на винтовку.

В этот момент разнеслась команда: «Все на огневой рубеж!» Связисты, сапер, санитары, погонщики, даже сержанты и некоторые офицеры схватили винтовки и бросились к стене.

Аугусто мгновенно вскочил на ноги. В отверстие в стене просунул ствол винтовки. Несколько секунд спокойно выжидал, не стреляя. Вот ранило бы, и все! Сквозь отверстие он разглядел густой кустарник. Совсем близко прополз танк. Тяжело раскачиваясь, неуклюже. Повернулась орудийная башня, грянул выстрел. Затем башня развернулась прямо на стену. Орудие качнулось вниз, вверх, словно хобот слона. Отрывистый сухой выстрел. Взрывы... десять... семь... пять метров. Аугусто наблюдал за этими взрывами почти безразлично. «Сто пятьдесят пять... Семьдесят пять... сто миллиметров...» Считал, как во сне: «Танковый снаряд... миномет...»

Бой достиг наивысшего напряжения. Все пулеметные точки обороны были подавлены. Минометы были уже ни к черту не нужны. Батареи, израсходовав боеприпасы, замолчали. Распространялись все более и более панические слухи. Из двадцати шести офицеров в строю оставалось всего пять, не считая командира батальона. Солдат уцелело ровно половина. На высоте царило полное замешательство. Некоторые солдаты зверски калечили себя. Простреливали себе ладони, руки, ноги. Лишь бы уплатить дань смерти и поскорее бежать с поля боя.

В это время и погиб командир батальона. Весть эта распространилась сама собой. Танковый снаряд разворотил ему грудь. Аугусто увидел бегущих в паническом страхе солдат. Походили они скорее на беспорядочную толпу беженцев. «Спасайся кто может! — крикнул ему кто-то на ходу. — Так приказал капитан».

Аугусто и другие, находившиеся под укрытием стены, бросились врассыпную. Только Кампос не спеша внимательно огляделся по сторонам. Убедился, что оборона еще продолжается.

— Эй! Куда вы? — крикнул он беглецам.

Никто не услышал его. Кампос снова вернулся к стене и невозмутимо, один продолжал стрелять.

Аугусто мчался вместе со всеми, не разбирая дороги. Его преследовали взрывы, угрожающим посвистом сопровождал свинец. На склоне холма Аугусто развил такую скорость, что ноги не удержали. Он споткнулся о камень и кубарем прокатился пять или шесть метров. В кровь поранил руку и колени. Но, даже не взглянув, снова бросился со всех ног.

У подошвы холма находился перевязочный пункт. К нему Аугусто направился шагом. Дорогой чуть-чуть успокоился. Помещался перевязочный пункт на скотном дворе. Конюшня и открытый загон были битком набиты. В два ряда лежали умирающие, убитые и раненые. Ледесму он застал одного. С засученными рукавами, весь в крови, Ледесма напоминал мясника. Ему приходилось поспевать всюду, но при этом он был восхитительно спокоен.

— Ты ранен?

— Нет, пустяки. Царапины. Я упал.

— Вот, возьми, — и Ледесма протянул ему вату, смоченную спиртом.

— Нет, нет, оставь, другим она пригодится больше, — сказал Аугусто, возвращая вату. — Какой ужас, какой ужас!

— Полная катастрофа! — воскликнул Ледесма. — Бросить батальон новобранцев в такую передрягу, да еще почти без оружия!.. Я уже перевязал больше двадцати самострелов. Будь все проклято! У всех следы порохового ожога. Настоящие солдаты хоть стреляют сквозь мокрую тряпку, а эти ослы... Хорошо еще, если военно-полевой суд не приговорит их к расстрелу...

— Бедняги!

— Вот, гляди! — и Ледесма ткнул пальцем в сторону мертвого солдата. — Покончил с собой. У него было ранение в живот, и, только я на минуту отвлекся, он схватил винтовку и всадил себе пулю в голову. Видно, здорово мучился.

— Послушай, нет закурить? — окликнул Аугусто сержант, раненный в ляжку.

Аугусто скрутил ему сигарету.

— А вот этот вел себя, как молодой лев, — заметил Ледесма. — Медаль ему наверняка обеспечена.

— Да?

— Он из третьей роты. Им было придано отделение из соседнего батальона. Ребята — как на подбор. Один сержант уж не знаю что сказал, и тогда наш Toppe ответил: «А вот давай посмотрим, кто из нас хвастун, а кто нет! Пойдем-ка отобьем у противника пулемет и притащим его сюда». Сам понимаешь, игра рискованная. Ну, и сержант сразу в кусты. «Так вот, чтобы ты заткнулся и никогда больше рта не разевал, я пойду один». И он в самом деле пошел и притащил пулемет. Ему прострелили ляжку. Так он сюда и попал. Лихой парень!

Бой за Эль Педрегаль продолжался.

— Ну что ж, пожалуй, надо возвращаться. Какие-то ослы вопили: «Спасайся кто может!» Я поверил и решил, что все бегут.

— Желаю удачи!

— Спасибо, будь здоров, — машинально ответил Аугусто.

Возвращался он медленно, с тяжелым сердцем. На высоте его ожидала смертельная, неминуемая опасность, и он сам шел ей навстречу. «О господи!»

Капитан Валье, без головного убора, с растрепанной шевелюрой, размахивая пистолетом, пытался остановить бегущих. Он был в бешенстве. Пистолет дрожал у него в руке.

— Назад, трусы, мерзавцы!

Солдаты смотрели на него с удивлением. «Чего этот чудак так расшумелся?» — и покорно возвращались на высоту.

— Но ведь лейтенант крикнул: «Спасайся кто может!» — пробормотал кто-то из солдат.

Капитан услышал, но ничего не ответил. Завидев Аугусто, он окликнул его:

— Эй, связист!

— Слушаю, господин капитан!

— Беги в соседний батальон и передай, чтобы прислали подкрепление. Они там. Пулей!

Аугусто бросился со всех ног. На бегу он время от времени оглядывался на Эль Педрегаль. Атака явно захлебывалась. Она уже длилась четыре часа. Аугусто заметил танк, ползущий по дороге, которая проходила возле Эль Педрегаля. «Заходит с тыла», — подумал он с испугом. Танк остановился, как бы колеблясь — куда теперь? С высоты, навстречу ему, спускалась горстка солдат. Танк развернулся и стал отходить. Аугусто с облегчением вздохнул.

Чуть дальше он встретил Риеру из саперной роты.

— Ты откуда?

— Ходил на командный пункт соседнего батальона просить подкрепления.

— И я за тем же!

— Можешь не ходить. Дали роту, вон она. Возвращались вместе.

— Послушай, когда началась атака, ты был с Ломасом? — спросил Риера.

— Да, но потом ушел, уж очень там плохо дело оборачивалось.

— Вот черт!

— С ним что-нибудь случилось?

— На наблюдательный пункт упал снаряд, и Ломаса засыпало камнями... Это когда закричали: «Спасайся кто может»... Он не мог выбраться. Совсем отчаялся, хотел даже пустить себе пулю в лоб. Хорошо, что не сумел дотянуться до винтовки. Меня послали за подкреплением, а Патрисио остался откапывать его.

— Какой ужас!

— Не знаю, чем все это кончилось, но боюсь, плохо.

— А что с Эспиналем?

— Я видел его только в самом начале боя... Гляди! — вдруг воскликнул Риера. — Они возвращаются назад.

— Интересно, что там случилось?

Оба застыли в мрачном молчании, недоумевая. Рота, шедшая на подкрепление, повернула назад. Что-то произошло, но что, они еще не знали.

— Обстрел кончился! Атака отбита! — воскликнул Аугусто с нервным смехом.

— Пожалуй, ты прав!

С Эль Педрегаля не доносилось ни единого выстрела. Высоту все еще окутывали тучи пыли и дыма. Ветер медленно и осторожно относил их выше и выше. Будто снимал переводную картинку, И высота снова засверкала на солнце, погруженная в патетически немую тишину.

И теперь только Аугусто ощутил, что солнце радостно сияет, что утро теплое, что все ужасы остались где-то позади. Он почувствовал себя вдруг легко, будто какая-то сила приподняла его и он не шел, а летел.

Добравшись до командного пункта, они доложились капитану, который тут же послал Аугусто на высоту с новым поручением.

Подыматься было тяжело. Видно, давала себя знать усталость, нервное напряжение.

Передав приказание, Аугусто уселся на камень, вытащил индивидуальный пакет и принялся промывать и смазывать свои царапины. Все они оказались пустяковыми.

Мимо проходил командир соседнего батальона. Низенький, плотный человечек. Раздраженно спросил:

— Ты ранен?

— Нет, господин майор, — вытянувшись по стойке «смирно», отрапортовал Аугусто, — ничего серьезного.

— Ну и отлично. Останешься тут. Будешь в моем распоряжении.

— Слушаюсь, господин майор!

Аугусто кончил перевязывать свои царапины. Думать ни о чем не хотелось. Кадр за кадром наплывали события дня. Сутолока, движение, грохот. Неподалеку находилась стена. Солнце золотило камни и зайчиками рассыпалось по земле. Аугусто с трудом поднялся, будто последние силы оставили его. Спать, спать. Улечься под теплыми лучами солнца и погрузиться в сон. Забыть пережитое. Остаться одному. Ни с кем не разговаривать, ничего не слышать. Остаться одному и спать.

Улегся под стеной. Камни и земля приняли его в теплые свои объятия.

Проснулся уже к вечеру. С Эль Педрегаля тянулась колонна раненых. Он вышел ей навстречу. Помогал грузиться на подводы, крутил самокрутки, подбадривал. Легкораненые передвигались сами. До ближайшего населенного пункта было пять-шесть часов ходу. Как-то доберутся они! Но что оставалось делать? Мулов не хватало. Лихорадка, боль, желание получить помощь придавали сил. Неподалеку от холма Аугусто повстречал Луису. Пуля попала ему в ляжку. Был он весь в крови.

Во время атаки Луиса безотлучно находился на холме рядом с командиром батальона. Аугусто видел, как он с обычными своими ужимками следовал по пятам за командиром. Аугусто улыбнулся.

Повстречал также Бареа.

— Знаешь, я еду в Тетуан, — сказал тот. — Сопровождать останки командира батальона. Вот повезло! — Бареа рассмеялся. Но тут же посерьезнел. — Жаль его! Отличный был парень, настоящий храбрец.

— Ну, до скорой встречи!

Распрощавшись, Аугусто присоединился к Луисе и еще нескольким однополчанам. Спустилась ночь. Разожгли костер. Небо было обложено тучами.

— Гусман! Луиса! — окликнул Бареа.

— Что тебе?

Бареа повел их к блиндажу командира батальона.

— Я уезжаю. А вы возьмите все это. Прислали командиру батальона и другим офицерам, но теперь это им не понадобится.

Друзья нагрузились окороком, двумя бутылками коньяка и мехом вина.

— Спасибо, Бареа! — потрепал его по плечу Аугусто.

— Желаю удачи!

— И тебе тоже!

Бареа закинул за спину тяжелый вещевой мешок, винтовку и ушел.

— Чудесный парень!

— Да, на редкость.

— Прощай! — кричали ему вдогонку.

— Будьте здоровы, ребята! — долетел до них теплый, душевный голос Бареа.

Аугусто и Луиса вернулись к костру. При виде столь богатой добычи лица солдат чуть оживились.

— Господи! — воскликнул один из них.

Ели молча, сосредоточенно. «А ведь я тоже могу погибнуть», — подумал Аугусто. Он почувствовал себя совсем одиноким, беспомощным в этой безучастной пустоте. Ни родителей, ни сестер, ни друзей, ни подруг, о которых он когда-то мечтал и о которых сейчас подумал с тоской и волнением. Никого. Война разом отрубила «вчера». Аугусто замыкался, уходил в себя, в свое одиночество. Никого. Правда, рядом были люди, отблески пламени, красноватые и желтые физиономии, мертвая тишина... Но все это тоже было погружено в отчаяние.

Выпили по стаканчику, потом еще и еще... Две бутылки коньяка прикончили. Подошел младший лейтенант Кастро. Глаза его как-то странно блуждали. На правой руке кровоточила царапина, след пули.

— Встать, смирно!

— Вольно. Сидите. Меня прислали, чтобы... Фразы он так и не закончил. Присел к костру и молча, совершенно машинально начал пить и есть.

— Какое несчастье! Какое несчастье! — вдруг воскликнул он.

Солдаты взглянули на него, но тут же потупили глаза.

Подвыпили основательно, но опьянение было невеселое, слезливое, без песен и шуток.

Стало холодно. Вдобавок ко всему начался дождь. Крупные капли оставляли черные пятна на поленьях. Языки пламени слизывали их. Капли становились все более частыми. Падали все быстрее и быстрее. Поднялся густой дым. Кто-то закашлялся. Неизвестно почему, Аугусто вдруг вспомнились «Лесные братья», Сашка Жегулев, мать Сашки, невеста, сестра.

Костер погас. Ливень усилился. Сидели, скорчившись, уткнув локти в колени, накрывшись одеялами. Вскоре одежда промокла насквозь. Интересно, который час? Вода стекала по лицам, по шее, за воротник. Зуб на зуб не попадал. Кто-то вздохнул: «Господи!» На переднем крае стояла полная тишина и мрак. А они — как потерпевшие кораблекрушение.

— Пошли в блиндаж командира батальона, — вдруг надумал Луиса.

Несколько человек поднялось, среди них Аугусто. Выпитое вино давало себя знать.

Крыша блиндажа была почти начисто снесена орудийным снарядом. На полу стояла лужа. Дождевая вода стекала потоками. Вернулись назад, к остальным.

— Ну что? — спросил кто-то. Никто не ответил.

Дождь кончился только на рассвете. Аугусто совсем закоченел. Чтобы размяться, стал ходить взад и вперед.

Появился связной.

— Нас сменяют!

— А куда отправят?

— Не знаю. Думаю, что в тыл. А вот куда сейчас? Наверное, в деревушку, которую сегодня заняли.

— Этого еще не хватало! — возмутился Луиса.

Деревушка стояла в каких-нибудь трехстах-четырехстах метрах от Эль Педрегаля. «А вдруг они снова пойдут в атаку?» Впрочем, об этом лучше не думать.

Пошли в деревню. Она была забита солдатами. Аугусто встретил Эспиналя. Он был небритый, но тщательно причесан и умыт. «Вот парень!»

— Эй! Эспиналь! Рад тебя видеть.

— Спасибо, — и он взглянул на Аугусто таким благодарным взглядом, что Аугусто даже растерялся.

Затем встретили Патрисио.

— Патрисио! Патрисио! — окликнули его Аугусто и Луиса. Он подбежал к ним, сияя улыбкой. Своей чудесной, ободряющей улыбкой. Похлопали друг друга по плечу, по спине. Каждый внимательно оглядел друзей с ног до головы.

— Ребятки! Ребятки! Вот счастье-то! — радовался Патрисио.

— Ну как? Рассказывай! Патрисио сразу помрачнел.

— Сплошное б..., — и вдруг расхохотался.

— Что с Ломасом?

— Засыпало камнями. Кажется, ничего страшного. Думаю, отделался ушибами. Отправили в госпиталь.

— Я уже слыхал про тебя. Ты, говорят, вел себя, как лев, — сказал Аугусто.

— А ты разве вел бы себя иначе?

— Не сравнивай. Я трусил, как сто старух.

— Думаешь, я не трусил? Но что поделаешь, ребятки, служба есть служба!

Им налили кофе о молоком. Кофе был горячий, Прихлебывали маленькими глотками, растягивая блаженство. — Целых пять суток горячего в рот не брали!

— Никогда в жизни не пил ничего вкуснее!

Этого восклицания никак нельзя было ждать от Луисы, и Аугусто с Патрисио даже глаза вытаращили. Но Луиса тут же поправился:

— Конечно, в армии.

Аугусто и Патрисио расхохотались,

Солдаты разбрелись по кухням погреться возле огонька. Там уже разгуливал Борода, как всегда вынюхивая и высматривая, что бы урвать.

— Эй, Борода!

Великолепный, самодовольный, он поочередно обнял своих товарищей.

— Ну как, орлы? Вот заварушка!

— Ты где пропадал?

— Только разок и удалось отлучиться с Эль Педрегаля. Когда начался этот проклятый обстрел, меня отправили связным на соседнюю высоту. Не успел я там перевести дух, как вдруг откуда ни возьмись командир батальона и говорит мне; «Подходящая мишень! А ну, перегони-ка мулов на Эль Педрегаль!» Вот так-то, ребятки, так прямо и сказал: «подходящая мишень». — Борода раскатисто захохотал. — Не понимаю, чего он ко мне привязался, этот старик! По-моему, ничего фигурка! Особенно теперь, когда горб наел, — и он похлопал себя по брюху.

— О Ломасе что-нибудь знаешь?

— Черт возьми! Так и сиротой можно остаться! Самое скверное, что я потерял главный источник снабжения, орлы.

К ним присоединились другие солдаты, которые каждую шутку Бороды встречали взрывами смеха.

— Ну и нахохотался же я, ребятки, с Сан-Сисебуто... — начал Патрисио. — Вот уж насмеялся вволю!

Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть был изрядный плут. Любил прикинуться дурачком. Всегда старался увильнуть от дела. Сержант Парра его недолюбливал. «Я тебя научу уму-разуму», — сказал он ему однажды. И с тех пор просто не давал проходу.

— Пардиньяс! А ну-ка сюда!

— Слушаюсь, господин сержант! — мигом отчеканивал тот. С виду был он увалень. И улыбался вроде бы смущенно. А на самом деле посмеивался про себя.

Сержант лез в бутылку.

— Вот я тебе покажу! Ты что себе думаешь!

— Простите, сержант. Я ведь ничего не сделал, сержант, — и он изображал на своем лице простодушие и испуг.

— Куда это ты направлялся?

— Никуда, сержант. Я ведь сейчас не в наряде, сержант.

— Какого черта ты прибавляешь к каждому слову «сержант»? Я тебе посмеюсь!

— Простите, сержант, но...

— Заткнись!

— Есть заткнуться.

— Пойди принеси веник. Подметешь казарму.

— У меня нет веника, сержант.

— Найди!

Во время атаки на Эль Педрегаль Патрисио был вместе с Сан-Сисебуто. Тот был совершенно спокоен. Не только вел себя мужественно, но еще находил время для шутки. А сержант Парра трусил. Физиономия его была желтой от ужаса. Чтобы не потерять окончательно присутствия духа, он без всякого толку и повода беспрерывно орал на солдат. Впрочем, несмотря на все страхи, бой он провел на своем месте, не делая никаких попыток к бегству. Всякий раз, когда раздавался свист снаряда, он прятал голову в колени. А затем с яростью набрасывался на солдат: «Что вы делаете? Сюда! Огонь! Вы что думаете, это вам игрушки?» Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть «кланялся» вместе с сержантом, но, когда тот прятал голову в колени, швырял в него камнями, которыми предусмотрительно запасся. «Ай-ай-ай! — визжал в истерическом страхе Парра, хватаясь руками за голову. — Меня ранили!» А Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть участливо спрашивал: «Куда, сержант? Хотите, позову санитара?» Эту шутку он повторял не один раз.

— Но, ребятки, что было, когда Парра открыл проделки Пардиньяса! Я думал, что сержант пристрелит его на месте. «Со мной шутки плохи, мерзавец!» — орал он, наведя на Пардиньяса винтовку. Только случайно он не спустил курка.

— Но недолго ему пришлось веселиться, — сказал один из подошедших послушать Патрисио. — Не успел ты уйти, как беднягу Сан-Сисебуто ранило в плечо.

Разговор стал угасать. Называли имена других раненых и убитых, все помрачнели и смолкли.

— Эй, ребята! — крикнул появившийся Риера. — Знаете, что нас отводят?

— Куда?

— В тыл. Я слышал, будто бы снова в Торремочу. Солдаты высыпали на улицу.

— Неужели заставят топать пешком? — спросил Луиса.

— Нет, повезут в королевской карете, — отозвался Патрисио. — Да в тыл, ребятки, можно и на своих двоих!

Большинство солдат порастеряли кто вещевые мешки, кто одеяло, а кто и то и другое. Все были грязные, оборванные, с недельной щетиной на лице, мрачные, падающие с Sor от усталости. Будто несколько месяцев прожили в тяжелых лишениях. Колонна, вытянувшаяся вдоль дороги, имела жалкий вид.

Селение осталось позади. Его едва успели разглядеть. Какая-то деревушка, никому не нужная. Аугусто обернулся. Маленькая, бедная деревушка. Высилась церковная колокольня, каменная, даже величественная. Часть домов была разрушена авиацией, часть пострадала от снарядов. Внутренность домов обнажилась, подобно вспоротым животам. Аугусто видел грязь, мусор, гусеничные следы танков на перепаханных полях, стенку фонтана, возле которого остановились попить, серую, унылую дорогу, обсаженную деревьями, верхушки которых были срезаны осколками снарядов. Отчетливо ощущал особую, неповторимую атмосферу, напряжение, остающееся в воздухе деревень, по которым прошла война. Что-то необъяснимое было в свете, в запахе... Черт его знает... В самом виде деревенских дорог и проселков.

Колонна растягивалась. Предстояло пройти совсем немного, но большинство уже еле двигалось. Несколько дней они оставались без еды, без сна, обессиленные постоянной близостью смерти. Грустные, изможденные, с перепачканными лицами, солдаты подолгу отдыхали в придорожных канавах.

Глава шестая

Так постепенно добрались до селения. Каптеры, повара, писари и другие нестроевые, не принимавшие участия в боях, высыпали поглазеть на подошедшую колонну.

Их обуревало смешанное чувство гордости за мужество своих товарищей, стыда за то, что сами они в боях не участвовали, и неудержимой радости, что избежали смертельной опасности. Все побросали свои дела, оставили разговоры и внимательно разглядывали подошедших. Даже товарищей узнавали с трудом.

Некоторые были потрясены.

— Неужели это ты, Гусман?

— Я самый.

— Да ты на себя не похож!

И тем не менее это был он. Лугу сто сам чувствовал, что в нем решительно и бесповоротно что-то изменилось. Бороться с этим было бесполезно, он отлично понимал, что уже никогда не вернуть прежней беззаботности, улыбок, наивной восторженности.

Он улегся прямо в поле, подложив руки под голову. Там, на Эль Педрегале, остался его вещевой мешок со сменой белья, остались одеяла, которые раздобыл Патрисио. Невдалеке пылали огни полевой кухни. Готовили ужин. Слышались голоса. Кто-то выстукивал ложкой по алюминиевому котелку. Тан, тан, тан... Из кухонных труб валил густой дым: черный внизу, постепенно бледневший выше и, наконец, совсем терявшийся в бледно-голубом небе.

— Ты что тут делаешь?

Аугусто взглянул на Патрисио, который неслышно подошел.

— Как видишь, ничего.

— Сейчас будут раздавать ужин.

— Да?

Патрисио сел рядом.

— Я послал телеграмму родителям, чтобы приехали ко мне.

«А что, если вызвать Марию? — подумал Аугусто. — Эх, если б можно было обнять ее и Антонио!» И он вдруг почувствовал себя почти счастливым.

— И я вызову своих, — сказал Аугусто.

В тот же день, к вечеру, отбыли в другое селение, дальше в тыл.

Колонной командовал лейтенант Ромеро. Строй не соблюдали. Лейтенант сказал: «За мной, друзья». И сам смешался с толпой солдат. Шли полями, покрытыми сухой травой и мелким кустарником. То и дело слышался спокойный, душевный голос лейтенанта. «Да, друзья». Иначе он их не называл. И солдатам сразу стало легче, покойнее. Он нашел единственно нужное слово, подобно матери, которая одна может утешить напуганного ребенка. В сущности, слово это само по себе ничего не значит, но в голосе лейтенанта было столько нежности и тепла. Он говорил «друзья» — и им этого было достаточно.

Селение, в которое они направлялись, находилось неподалеку. Над ним господствовал холм с развалившимся замком на вершине. Целиком сохранилась только башня. Она напоминала трубу парохода, который медленно плыл по пустынному, выжженному солнцем, желтоватому океану несчастной Кастилии.

Селение было разбросанное, ничем не примечательное. Аугусто даже не запомнил его. Остальные тоже. Как железнодорожную станцию, на которую выбегаешь попить воды и перекусить. «Да, селение большое и уродливое». И через несколько месяцев они бы смогли сказать немногим больше. «Пробыли там день, три, неделю...» Вроде случайной станции на пути: «Вышел на какой-то станции выпить. Черт его знает, что это была за станция! Станция как станция». Самая обыкновенная станция. Вот так и это селение. Побыли и отправились дальше.

Ужин был скудным. Все остались голодными. Потом бродили вокруг полевых кухонь, выклянчивая у поваров добавки. Аугусто, Луиса и Патрисио пользовались у этой публики расположением. Изредка им удавалось заполучить кусок заплесневелой колбасы или коробку сардин. Тогда они были счастливы и съедали добычу сообща. Кроме них, в селении квартировал еще кавалерийский эскадрон. Однажды Бороде посчастливилось увидеть завтрак кавалеристов. Завтрак был обильным. В тот же вечер Борода стал их закадычным другом. И немного позже уже клянчил:

— Подайте милостыню хворому страдальцу!

Его непосредственность была восхитительна.

На следующее утро Аугусто выстирал рубашку. Сушить пришлось на кухне. Эспиналь дал ему бритву и зеркало. От холодной воды лицо порозовело. Превращение не обрадовало Аугусто. В голову ему взбрела вдруг нелепая мысль. А поймут ли родные, что пришлось ему выстрадать, увидев его таким чистым, выбритым, причесанным, розовощеким? Поймут ли они, что он пережил, как он их ждал? Ведь никогда ничего подобного он не переживал и никогда никого так не ждал! Но чужую беду легче перенести. Поймут ли они, что «это» было куда страшнее самой тяжелой болезни и могло в любую минуту прервать его жизнь, поймут ли, что он ожидал их, словно на ложе смерти? Аугусто знал, что сестра просыпалась среди ночи в холодном поту, молилась за него, лила горючие слезы. Но поймет ли она его? Поможет ли своей лаской забыть это безнадежное одиночество?

Однако вскоре Аугусто устыдился своего желания разжалобить их, вызвать сострадание Марии с помощью этих детских приемов. Подумал, что родные любят его и так и нет нужды прибегать к столь наивным уловкам.

Сестра с мужем прибыли в машине, которую взяли напрокат. Мария была бледна. Глаза мокры от слез. Брату она улыбнулась с нежностью. Аугусто сжал ее в своих объятиях, крепко расцеловал. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы не расплакаться. Антонио, зять, с чувством пожал ему руку, Особого волнения на его лице Аугусто не заметил. Антонио был среднего роста, несколько тучноватый. С большой круглой физиономией. Черты лица правильные, почти красивые, но иссиня-черные глаза были холодны, бесстрастны. Взглянув на него, Аугусто почувствовал какое-то смущение. Точно нашкодивший ребенок. Аугусто знал Антонио очень мало. Познакомился он с ним только на свадьбе, виделся во время каникул в родительском доме и, наконец, прожил несколько дней в их доме, в леонской деревушке, перед самой мобилизацией. Антонио принадлежал к числу людей, которые более склонны к справедливости, чем к доброте. Характер у него был сухой, жесткий. Дома большую часть дня он проводил, запершись в своем кабинете. К столу выходил вместе со всей семьей, но в разговорах участия не принимал. Антонио был старше Марии на пятнадцать лет, очень любил ее, но, казалось, стыдился выказывать публично свои чувства. Нежности Аугусто и его сестры казались ему неуместными, вызывали глухое раздражение и даже ревность.

Антонио отвел шурина в сторону.

— Что с тобой? — спросил он, стараясь придать своему голосу участие,

Аугусто с удивлением уставился на него. Как «что»? О боже, он еще спрашивает!

Они стояли возле скотного двора, где расположилось на отдых подразделение Лугу сто. Помещение было темным, грязным. Возле стены навалом лежали винтовки, искореженные, испачканные, некоторые со следами запекшейся крови.

— Хотелось еще раз повидать вас, попрощаться. Думаю, что и я... что и я... — пробормотал Аугусто невнятно. — Ты не представляешь себе, что «это» такое.

Антонио выжидающе глядел на него. «И только для этого тебе понадобилось... Для этого?..»

— Мы потеряли больше половины людей! Ты не можешь себе представить!..

Антонио, не моргая, продолжал холодно смотреть на него.

В этот момент началось построение первой роты, наиболее пострадавшей. Аугусто не терпелось сказать: «Еще неделю назад в роте было сто двадцать человек. Сейчас — тридцать восемь». Но он удержался. Краска стыда жгла щеки. Взгляд Антонио стал укоризненным. Аугусто подумал, что зять считает его трусом, да еще до смешного сентиментальным.

— Мы решили, что ты ранен, — выдавил он наконец. — И даже сообщили об этом соседям. Прямо не знаю, теперь придется как-то выкручиваться. Что они подумают!

Аугусто понял, что остается один — бесповоротно, навсегда. Теперь все стало простым и ясным. В ближайшие дни их отправят на какой-нибудь другой фронт. И снова пойдут бои со всеми их ужасами. В промежутках же, на переформировании, другие солдаты будут видеть своих родных. Он — никогда, он лишился этого утешения. Его близкие придут только к госпитальной койке или проводить его в последний путь. Родные любили его, он был В этом уверен. И тем не менее, уехав, они будут в глубине души упрекать его, быть может, даже презирать, так ничего и не поняв! О боже! Даже не попытавшись понять! Они отправятся к своему уютному домашнему очагу, хорошо сервированному столу, чистым простыням, милой болтовне в кафе. Какое им дело до смерти! А он, трус, сентиментальный дурак, останется здесь, с ночевками на скотных дворах или просто под открытым небом, с непогодой, холодом, жарой, вшами, жаждой, голодом, смертью, одиночеством... Пусть так!

«Пусть, что бы ни случилось, больше я их не вызову никогда», — размышлял Аугусто. Но после этих горестных мгновений он всецело отдался радости видеть их тут, рядом, подле себя, сжимать руки Марии, ощущать ее губы и влагу ее слез на своих щеках. Аугусто с какой-то меланхолической радостью вдруг представил себе, как в случае его смерти они отвезут его тело домой и будут рассказывать: «В последний раз мы видели его под Гвадалахарой. Он выглядел так-то, говорил то-то. Так-то посмотрел». И эти рассказы перейдут в семейное предание, будут внесены в домашние скрижали.

* * *

Через несколько дней вернулись в захваченную деревушку. Вечер был дождливый. Когда тронулись в путь, начало накрапывать. Потом перестало. В деревушку пришли ночью. Дороги развезло. Солдаты шлепали по лужам. Липкая зловонная грязь облепила солдатские ботинки. Аугусто все это было безразлично. Он увязал в грязи, хлюпал по лужам. «Какая разница! Все равно мы опять здесь!» Непреодолимая апатия овладела им. Ботинки промокли насквозь. Подумал: «Ноги промокли». Затем мысли перенеслись куда-то совсем далеко. Сосредоточиться на чем-либо он не мог. В голове был полный хаос. Что-то нас ждет? Высота, с которой их отвели еще совсем недавно, сейчас, в ночной мгле, выглядела гигантской таинственной ловушкой. До Эль Педрегаля оставалось примерно метров триста.

— Я-то, болван, думал, что мы заслужили хороший отдых, — пробормотал Луиса. — Какого черта нас снова сюда пригнали?

— А ты чего хотел? — отозвался Аугусто, пожимая плечами.

Первые дни прошли в настороженном нервном ожидании — боялись новой атаки противника. Перед деревней возвели каменную стену толщиной в шестьдесят сантиметров и высотой в метр. Дальше расстилалась гладкая, как стол, равнина. Для танков раздолье. Тут их ничем не остановишь.

Так текли дни. Враг атаки не предпринимал. Люди успокоились. Слышались раскаты смеха, песни, соленые шуточки.

Заедала служба. За потери, понесенные батальоном, приходилось отдуваться. Днем подметали улицы, наводили чистоту на скотных и птичьих дворах, служивших казармами, чистили оружие... Ночью — караулы.

Часы текли однообразно, безмятежно. Аугусто болтал с приятелями, помогал отвечать на письма девушек, которые завязывали переписку с солдатами, рассказывал всякие забавные случаи из своей мадридской и барселонской жизни, частенько присочиняя. Бывало, кончив рассказ, он внезапно умолкал, погружаясь в горькое раздумье. Ему казалось, что все это относится совсем к другому человеку: веселому и ребячливому Аугусто, который остался где-то далеко от фронта. И тот, другой Аугусто не имел ничего общего с Аугусто-солдатом! Его родители сообщили по радио, что живут по-прежнему, нового ничего нет. Об Агирре и Хуане Аугусто ничего не знал. И не мог себе представить, что они сейчас, в это тяжелое время, делают в Барселоне. Хуан наверняка изменился. Так думал Лугу сто. Что с ним?

Получив работу, Хуан съехал от бывших хозяев Аугусто — для него это было слишком дорого — и перебрался в дешевенький пансион на улицу Кармен. После ужина они обычно собирались в баре на улице Арагон. Туда заглядывал вместе с товарищами, студентами-юристами, также и Агирре. Они спорили или просто болтали. Иногда играли в домино. Затем расходились по своим делам. Аугусто часто проводил там вечера вместе с Агирре и Хуаном.

Однако Хуан стал наведываться все реже, с тех пор как у него появились деньги благодаря сверхурочным часам, которые уступил ему Аугусто.

— Весь день на ногах. Так устаю, что даже к тебе не могу зайти, — извинялся он.

— Хочешь, я буду заходить за тобой? Можем собираться в кафе на Лас Рамблас.

— Да нет, не беспокойся! Ты знаешь, я теперь после обеда засыпаю как убитый.

Однажды вечером Аугусто решил зайти за своим приятелем. Проходя мимо таверны на улице Кармен, Аугусто увидел его сидящим за домино с какими-то субъектами.

Аугусто зашел.

— Послушай, что ты тут делаешь?

В голосе его не было ни малейшего упрека, но Хуан смутился, словно почувствовав себя виноватым.

Представил его своим приятелям: двум гвардейцам и рассыльному из мясной лавки, соседям по пансиону.

Потом Аугусто наведывался в эту таверну еще несколько раз. Однажды даже принял участие в игре, хотя обычно оставался лишь зрителем. Ему просто хотелось быть рядом со своим другом, проводить с ним досуг. Но никакого удовольствия от этих сборищ Аугусто не получал.

— Не понимаю, как тебе не надоело.

— А почему мне должно надоесть? Они отличные ребята.

— Может быть, но ведь с ними даже поговорить ни о чем нельзя.

— Почему?

Аугусто с грустью замолкал. Но еще не хотел задумываться над причиной своего огорчения. Хуан все более отдалялся от него. Сперва Аугусто старался этого не замечать, но вскоре это стало очевидным. Мадридские воспоминания — это было единственное, что их еще связывало. «Ты помнишь? Помнишь?» Иногда они еще встречались, гуляли, смеялись, ухаживали за девушками, но разговаривать всерьез не могли. Аугусто часто думал об этом живом, напористом юноше, каким он знавал его в Мадриде. Тогда Хуан был одержим идеями, планами. Как он сам, Аугусто, да и все студенты из компании Агирре теперь. А Хуан скучал с ними. Стал мрачным, замкнутым, каким-то скованным. Он чувствовал себя в своей тарелке, лишь громыхая по мраморному столику костяшками домино, потягивая вино в китайском квартале, ухлестывая за уличными девицами или блистая своим доморощенным политическим красноречием перед тремя-четырьмя полуграмотными субъектами, которых таскал за собой. Аугусто не стал ему мешать. Пути их разошлись. Аугусто надеялся вскоре сдать экзамены на бакалавра, начать учиться в университете, выйти в люди. Впрочем, как бы ни разошлись их пути, Хуан всегда останется для него другом, лучшим другом. Он не хотел признаться себе, что компания Хуана уже далеко не столь приятна ему, как прежде, что Хуан зажил какой-то другой, своей жизнью, отдельной от него, Аугусто, и что теперь все волнующие его вопросы приходится обсуждать с Агирре. «Разве это так уж важно?» — думал он. Нет, он никогда не оставит Хуана. И Аугусто покорно следовал за Хуаном скучать в таверне на улице Кармен.

«Я тут, Хуан. Я твой друг, и потому я тут». А Хуан глядел на него равнодушно: «Ах, это ты?» — и продолжал играть, словно не замечая присутствия Аугусто. Иногда даже злился. «Вот видишь, из-за тебя я проиграл!» — криво улыбаясь, говаривал он. Аугусто он был многим обязан и отлично понимал это, но был скуп. «Однажды я ему понадоблюсь, и тогда придется расплачиваться. Надо быть поосторожнее». Эта мысль пока не оформилась до конца, однако уже раздражала Хуана.

Как-то, заметив Аугусто в дверях, Хуан воскликнул: «Ага, надоеда уже тут как тут!» Он знал, что Аугусто является сюда только ради него, и от этого Аугусто становился особенно противен ему, да и сам себе в такие минуты он был тоже противен. Игра не клеилась, не доставляла радости. На Аугусто он поглядывал косо. А тот стоял как ни в чем не бывало или даже с улыбкой, терпеливо следя за игрой. Или, скрутив сигаретку, предлагал:

— Хочешь?

Хуана охватывало бешеное желание рявкнуть: «Нет!» Но он тут же овладевал собой:

— Спасибо, давай.

Хуан злился. Но для ссоры Аугусто повода не давал. Конечно, было бы лучше сказать ему прямо: «Знаешь, оставь ты наконец меня в покое! Хватит с меня!» И тогда можно будет спокойно играть в домино, а не разгуливать с ним по улицам, ведя надоевшие разговоры. Хуан наперед знал все, что скажет ему Аугусто: начнет поведывать свои планы, откровенничать о последней своей симпатии или, что самое скверное, интересоваться его, Хуана, делами, да еще и корить его. «Тебе нужно сделать то-то и то-то».

И Хуан вынужден будет соглашаться, а про себя думать: «И чего ты ко мне привязался?» Или вот сейчас: наклевывается солидный выигрыш, а ведь часть его придется отдать Аугусто. Он должен ему семьдесят или восемьдесят дуро. Конечно, тот никогда их не потребует, но все равно вернуть придется. И это тоже злило Хуана. Почему Аугусто не возьмет и не скажет: «Послушай, гони-ка ты мне долг!» Почему не возьмет и не скажет просто и ясно?..

Аугусто с трудом вызывает в памяти эти давно минувшие времена: вот он сидит в кабачке на улице Кармен. Кабачок шумный, грязный. В нем царит полумрак. На стене афиша, возвещающая о бое быков. Аугусто разглядывает свои руки. Он рассеян, мрачен. «Это мои руки». И он снова с любопытством разглядывает их. Будто видит в первый раз. «Похожи на руки отца». Это сходство волнует его. Затем смотрит на руки Хуана и на красноватые опухшие руки лавочника. Слушает стук костяшек. Смотрит в окно на пешеходов. Вытаскивает кисет. «Хочешь?» Свертывает сигарету. И ждет. Долго ли еще будут они играть? Ему уже надоело так сидеть. Ну, да ладно! Прежде чем отправиться на работу, он еще успеет прогуляться с Хуаном. Поговорить с ним о его делах. Аугусто не хотел бросать приятеля. Он жалел его. Не хотел потерять его совсем. Да, жалел, пассивность Хуана заставляла Аугусто страдать.

— Знаешь, на предприятии очень довольны тобой. Говорят, что ты ценный работник.

— Правда?

— Сущая правда. И не нужно упускать такую возможность. В бухгалтерском отделе есть вакантные места, сегодня утром начальник намекнул мне. Считай, что одной ногой ты уже там, и если чуть-чуть подготовишься...

— Но я же ничего не смыслю в этой бухгалтерии.

— Подучишься, дело простое.

— Хорошо, я подумаю.

— Ну что ты за человек! Чего ж тут думать? Лучше взяться за книги, чем вот так рассуждать.

Хуан упирался. Аугусто убеждал его. Они поспорили.

— Завтра засяду за книги, — наконец сдался Хуан. «Неужели правда? — с радостью подумал Аугусто. — Неужели на этот раз я победил?»

А вдруг все это просто отговорка? Аугусто боялся этого.

Хуан позанимается дня два-три, ну, неделю. Без огонька, словно из-под палки. Только чтобы успокоить Аугусто. В глубине же души будет клясть его на чем свет стоит. «И чего он ко мне привязался?»

Воспоминания наплывали и исчезали, С Аугусто заговорил солдат. Приближался патруль. «Стой! Кто идет?» Прошлое и настоящее непрестанно мешались в голове Аугусто, и он с ужасом подумал! «Таким я был вчера, и вот я солдат... солдат...»