Глава тринадцатая

Стивен Мэтьюрин покинул госпиталь лишь под вечер. Пациенты его шли на поправку; один из них, тяжело раненный в живот, удивил его тем, что был все еще жив. Руку свою Бабингтон сохранил. Как медик, доктор чувствовал себя свободным и удовлетворенным, идя по городу в сторону Нью-Плейс. Но другая часть его души, мятущаяся и встревоженная, была настолько готова к неожиданному, что он ничуть не удивился, увидев запертый дом с заколоченными окнами.

Выяснилось, что джентльмена, который был не в своем уме, увезли в карете «несколько недель назад», а может, «где-то в прошлом месяце» или же «до того, как мы собрали яблоки». Выглядывая из окна, он кланялся, хохотал так, что чуть не лопнул, а на кучере была шляпа с черной кокардой. Прислуга уехала на следующий день в фургоне, а неделю спустя или позднее дама, которая здесь жила, отправилась куда-то — не то в Сассекс, не то в Брайтон, а может, в Лондон. Больше ее словоохотливые местные жители здесь не видели. Мистер Поуп, дворецкий в Нью-Плейс, был джентльменом гордым и заносчивым, да и все слуги были надутые лондонцы, которые якшались только друг с другом.

Будучи, в отличие от Джека, человеком приземленным, Стивен открыл нехитрый замок садовой калитки куском проволоки, а кухонную дверь — медицинским инструментом. Не торопясь, поднялся по лестнице и, отворив обитую зеленым сукном дверь, вошел в залу. Напольные часы с заводом на тридцать суток по-прежнему шли, хотя гиря почти касалась пола. Их неторопливое тиканье, раздававшееся в зале, преследовало доктора, направившегося в гостиную. Тишина; кресла затянуты чехлами, ковры скатаны, мебель расставлена; в лучах света, пробивавшихся сквозь ставни, вертелись пылинки и моль. Он обнаружил тонкую паутину в самых неожиданных местах, к примеру около резной каминной доски в библиотеке, где мистер Лаундс крупными буквами написал мелом несколько строк из Сафо.

— Изящный почерк, — заметил Стивен, разглядывая надпись.: «Зашла луна, зашло созвездие Плеяд; минула полночь; часы сменяются часами, а я лежу одна, одна. Быть может, здесь и я, Сафо, лежу одна. Пол не имеет значения, он для партнеров одинаков».

Кругом полное безмолвие. Воздух неподвижен, ни малейшего колебания. Запах некрашеных досок. Комод повернут ящиками к стене.

В ее комнате такие же стерильные чистота и порядок: даже зеркало закрыто чехлом. Это было явно излишней предусмотрительностью, поскольку серый свет был слишком слаб. В глухой тишине не было атмосферы ожидания или какой-то напряженности. Поскрипывание досок под ногами не было сопряжено с опасностью, не обостряло неутоленную страсть. Он мог бы прыгать и кричать, но достиг бы не большего результата, чем мечущаяся между стекол муха. Картина была столь же бессмысленная, как смерть, как череп в полутемном склепе; здесь не было ни будущего, ни прошлого. У него возникло ощущение, что все это он уже когда-то испытал, обстановка была будто знакома ему; он знал, что будет дальше в этом сновидении; предвидел, какие слова будут сказаны незнакомцем в карете и что он на них ответит, угадывал расположение комнаты, которой никогда не видел, и даже помнил рисунок обоев.

В корзину для бумаг были брошены скомканные листы — единственный знак беспорядка в этом царстве отрицания жизни, единственное исключение в завершенности прежде увиденной картины, кроме идущих часов.

— Что же я ищу? — спросил доктор, и звук его голоса прокатился по открытым комнатам. — Сообщение о моей безвременной смерти?

Но это были листки, исписанные рукой слуги, с совершенно бессмысленным содержанием. На одном видна была проба пера: строки, написанные пером, которое разбрызгивало чернила, очевидно, имели какой-то смысл, но теперь ничего невозможно было разобрать. Он швырнул их назад в корзину, долгое время стоял, прислушиваясь к своему сердцу, и направился прямо в гостиную Дианы. Здесь он нашел то, что и рассчитывал найти: совершенно голые стены. Нарядная мебель из атласного дерева, придвинутая к стене, была не в счет и не меняла общей картины. Однако в этой комнате сохранился едва ощутимый аромат хозяйки, исходивший не то от какой-то полки, не то от буфета, где-то он был чуть сильнее, где-то чуть слабее, и требовалось особое обоняние, чтобы его уловить.

— Во всяком случае, — произнес Стивен, — ничто не указывает на то, что мы расстались навсегда.

Очень осторожно затворив дверь, он спустился в залу; остановил часы, наложив свою печать на дом, и вышел в сад. Заперев замок, пошел по усыпанным павшими листьями, заброшенным дорожкам и, выйдя через зеленую калитку, очутился на пролегавшей вдоль берега моря дороге. Заложив руки за спину и не отрывая глаз от убегавшей вниз дороги, пока она была видна, он шагал по ней до тех пор, пока не увидел огоньки Диля. Вспомнив, что оставил шлюпку в Дувре, до которого было несколько миль, повернулся и пошел назад.

— Вот и ладно, — проронил доктор. — А то сидел бы в гостиной какого-нибудь отеля, а затем отправился спать, не поговорив и не обменявшись любезностями ни с кем. Все вышло очень удачно. Я наслаждаюсь этой гладкой, песчаной дорогой, которой нет конца.

Утром произошло много событий, к примеру более близкое знакомство с мистером Флорисом, судовым врачом, который предложил ему посетить лазарет, оборудованный сконструированным им виндзейлем, подававшим свежий воздух в нижние помещения. Мистер Флорис рассыпался в любезностях и страстно желал услышать мнение доктора Мэтьюрина относительно операции, которая предстояла Уоллесу. Такой операции по поводу надлобковой кисты доктору Мэтьюрину наблюдать еще не доводилось. Вторым событием было появление миссис Миллер с ребенком. Этим ясным, ранним утром «Резвый» стоял на одном якоре, и на мачте развевался синий с белым квадратом отходной флаг.

Миссис Миллер была миловидная молодая, решительного вида женщина, умевшая распорядиться той толикой свободы, которую дают обручальное кольцо и ребенок. Ничего этого, конечно, не было видно, когда Джек Обри поздоровался с нею на шканцах. Налицо была лишь сдержанная благодарность и извинения за вторжение. Маленький Брайджес совсем не будет помехой, уверяла молодая женщина. Он уже освоился на море, плавал до Гибралтара и обратно, никогда не страдал морской болезнью и не плакал.

— Что ж, мадам, мы польщены вашим обществом и были бы рады наслаждаться им далее Портсмута. Как же не подвезти жену и сестру своего брата офицера? Хотя я надеюсь, что мы будем иметь удовольствие видеть вас продолжительное время. Ветер дует как раз в те богом забытые южные края.

— Дядя Джон, — произнес юный Брайджес. — Зачем вы киваете и подмигиваете маме? Она совсем мало разговаривала с капитаном и, полагаю, сейчас перестанет с ним говорить. А я вообще не сказал ему ни слова.

— Стивен, — произнес капитан. — Можно войти? Надеюсь, я вас не разбудил? Вы спали?

— Нет, — отвечал Стивен. — Не спал.

— Видите ли, кают-компания волнуется. Выяснилось, что нынче утром тысячи ваших жадных тварей утопились в их какао. Они покончили с собой, забравшись в кофейник через горлышко. Обитатели кают-компании заявляют, что еще один такой завтрак заставит их отказаться от тягот и лишений флотской службы.

— А они отметили, в какое точно время это произошло?

— Думаю, да. Уверен, что не было заботы важнее, даже вахтенные офицеры бросили свои посты: они торопились определить точный момент события по двойным хронометрам штурмана, ха-ха.

— Не сомневаюсь, что вы иронизируете. Но это пример поразительной мудрости пчел. Я кормил их сиропом из какао и сахара. Запах какао для них связан с едой. Они обнаружили новый источник запаха какао и тотчас известили об этом открытии своих подруг. Так что вся эта суматоха — вполне убедительное доказательство моего тезиса. Надеюсь, завтра кают-компания заметит время их первого появления. Готов биться о заклад, что это произойдет в пределах десяти минут до или после семи склянок — в это время пчел впервые здесь покормили.

— Вы хотите сказать, что они прилетят снова?

— Пока в кают-компании будут пить чересчур подслащенное какао, я не вижу причин, почему они должны прекратить свои вылазки. Интересно будет выяснить, передадутся ли эти знания последующим поколениям пчел. Я благодарю вас, Джек, за то, что вы мне сообщили: за многие годы ни одно открытие не доставило мне такого удовлетворения. Спустя несколько недель или месяцев после того, как оно будет тщательно проверено, я доложу о нем месье Юберу.

Его восковое, утомленное лицо так сияло от удовольствия, что Джек Обри не смог выполнить обещание, данное кают-компании. Моряки могли заделать все щели в переборках, замочных скважинах, световых люках, могли пить чай или кофе, закутаться в москитные сетки на день или два — разве такие пустяки помешают им нести службу? Капитан сказал доктору:

— У меня для вас сегодня сюрприз, Стивен: с нами будет обедать миловидная молодая женщина! Нынче утром на судне появилась сестра Дэшвуда — очень симпатичная молодая дама. Глядеть на нее одно удовольствие, причем она очень воспитанная. Тотчас спустилась в каюту брата и с тех пор так и не появлялась.

— Увы, должен извиниться. Я жду, когда моя настойка опия окажет свое действие на больного, а затем начну оперировать. Мистер Флорис ждет меня, а его помощники в данный момент затачивают бистуры — это такие хирургические ножи. Я бы предпочел подождать, пока мы не доберемся до Хазлара, но при таком ветре, полагаю, на это уйдет двое суток или около того. А пациент ждать не может. Моим коллегам не терпится понаблюдать за операцией; мне тоже хочется удовлетворить их любопытство. Вот почему я даю своим членам расслабиться. При такой операции нельзя допустить ни единого промаха. Кроме того, мы должны учитывать состояние пациента. Это обязательно. Когда мы станем копаться в его внутренностях, он должен быть уверен, что у хирурга твердая рука, поскольку пройдет какое-то время, прежде чем мы обнаружим больное место и закончим работу.

Пациент, бедняга Уоллес, был, должно быть, уверен в том, что у врача верная рука, когда его вели, вернее, тащили к операционному столу. Одурманенный опиумом, обалдевший от рома, он чувствовал себя на седьмом небе, узнав о том, какая знаменитость будет его резать. Однако, судя по его бледности, он был мало в чем еще уверен. Товарищи подвели его к столу и закрепили по-морскому: один, схватив его косичку, привязал ее к рым-болту; второй вложил ему в рот пулю, чтобы впиться в нее зубами, а третий внушал ему, что он экономит по крайней мере сотню гиней, попав сюда: ни один знаменитый врач, награжденный тростью с золотым набалдашником, не стал бы возиться с ним за меньшую сумму.

— Джентльмены, — произнес Стивен, заворачивая рукава, — вы увидите, что я начну с подвздошной впадины, проведу поперечную линию вот таким образом и найду точку надреза…

Между тем, направив острие ножа на углубление в паштете из оленины, Джек Обри произнес:

— Позвольте предложить вам этот паштет, мадам. Это одна из немногих операций, которые я могу выполнять таким ножом. Когда у нас на столе появляется мясо, я обычно зову на помощь своего друга, доктора Мэтьюрина, с которым надеюсь познакомить вас сегодня пополудни. По части разрезания он мастер.

— Благодарю вас, сэр, — ответила миссис Миллер. — Паштет выглядит аппетитно. Но я не могу поверить тому, что вы плохо орудуете ножом. Совсем недавно вы отрезали у французов «Фанчуллу», а уж такая операция — явное доказательство вашего мастерства.

Пока шел этот обмен любезностями, «Резвый» шел через Ла-Манш с поставленными круто к усиливавшемуся зюйд-весту парусами, с закрепленными галсовыми углами правого борта, неся при этом брамсели и достаточное количество стакселей.

— Не правда ли, мистер Симмонс, — произнес Джек Обри, выйдя на палубу, — какая красота. Как нравится фрегату идти круто к ветру. — Стоял теплый, ясный день; по небу плыли рваные облака, и сверкающие паруса, белые снасти корабля, кренящегося под ветром, резко выделялись на их фоне. Фрегат нисколько не напоминал увеселительную яхту; окраска его носила строго утилитарный характер, но не портила внешний вид. Однако белоснежный такелаж из редкого манильского троса, который корабль привез с Филиппин, создавал картину непревзойденной красоты, и, разумеется, немаловажной особенностью фрегата было его умение чувствовать себя в море как в родной стихии. С юга шла длинная, пологая волна в сочетании с мелкими волнами, которые ударялись о наветренную скулу, иногда вздымая фонтаны брызг, окатывавших шкафут, над которым на мгновение возникала радуга. Для артиллерийских учений день и вечер будут идеальными.

— Скажите, мистер Симмонс, — произнес Джек Обри, — как на практике вы осваивали стрельбу из тяжелых орудий?

— Видите ли, сэр, — отвечал старший офицер, — мы стреляли раз в неделю после ввода корабля в строй, но Совет Адмиралтейства так отчитал капитана Хамонда за расходование пороха и ядер, что у него опустились руки. — Джек Обри кивнул головой: знакомая история. Он тоже получал полные «справедливого негодования» письма, заканчивавшиеся странной фразой: «Ваши преданные друзья». — Так что теперь мы стреляем дивизионами раз в месяц. Хотя, разумеется, мы вкатываем и выкатываем пушки по крайней мере раз в неделю по боевой тревоге.

Джек Обри расхаживал по наветренной части шканцев. С грохотом вкатывать и выкатывать пушки — дело хорошее, но совсем не то, что стрелять из них. Далеко не то. Однако бортовой залп «Резвого» обойдется в десяток гиней. Он долго размышлял и прикидывал в уме; зашел в штурманскую рубку и принялся разглядывать карты, послал за старшим канониром, который доложил о наличии наполненных зарядных картузов, количестве наличного пороха и дал характеристику каждому орудию. Его любимицами были четыре длинноствольные девятифунтовые пушки, которые главным образом и использовались во время стрельб на фрегате. Их обслуживали он сам, его помощники и старшины-канониры.

Простиравшаяся за левой скулой линия горизонта оказалась разорванной неправильными очертаниями французского берега, и «Резвый» лег на другой галс. Как великолепно слушался рулевого корабль! Он плавно привелся к ветру, увалился на новый галс и набрал скорость на расстоянии всего лишь одного кабельтова, почти не потеряв при этом хода. Несмотря на значительную парусность и большое количество стакселей, с которыми пришлось работать матросам, прошло всего лишь четверть часа между командой «Все наверх!» и моментом, когда мачтовые матросы начали скатывать тросы в бухты и наводить порядок. За это время французский берег успел исчезнуть за кормой.

Ну что за корабль! Ни шума, ни суеты, ни тени сомнения в том, что он будет удерживаться на курсе. Он уже развивал скорость восемь узлов; такой фрегат был способен обезветрить любое судно с прямым вооружением. Но какой от этого прок, если он не сумеет разбить врага, когда с ним столкнется?

— Пойдем короткими галсами, мистер Норрей, — обратился Джек Обри к штурману, который был вахтенным офицером. — А затем, будьте добры, в полумиле от Бальбека положите корабль в дрейф, оставив одни марсели.

— Стивен, — несколько минут спустя спросил он у доктора, — как прошла операция?

— Великолепно, благодарю вас, — отозвался Стивен. — Это была самая великолепная демонстрация моего метода, какую только можно было пожелать. Идеальный случай для экстренного хирургического вмешательства, хорошее освещение, есть где развернуться. И пациент выжил.

— Молодец, молодец! Скажите, Стивен, не могли бы вы оказать мне услугу?

— Может быть, и смог бы, — с лукавым видом посмотрел на него доктор.

— Я о том, чтобы перенести ваших насекомых в каюту на раковине. Из пушек, установленных в каюте, будут стрелять. Возможно, грохот плохо скажется на них. Кроме того, я не хочу еще одного мятежа.

— Ну разумеется. Я понесу улей, а вы установите карданов подвес. Сейчас же и займемся этим.

Когда Джек Обри вернулся, все еще дрожа и обливаясь потом, приспело время объявлять боевую тревогу. Зазвучала барабанная дробь, и матросы «Резвого» сноровисто разбежались по боевым постам. Однако они отлично поняли — не только по необычной взмыленности старшего канонира и многозначительным взглядам, но и по тому, что миссис Миллер приказали спуститься на нижнюю палубу в сопровождении мичмана, несшего охапку подушек, — что предстоит что-то необычное. Когда же ее спросили, не боится ли она грохота, она ответила:

— Ничуть, он мне даже нравится.

Фрегат скользил по волнам, неся одни только марсели, в полумиле от берега — так близко, что можно было разглядеть овец, сбившихся вокруг пастуха, который удивленно таращился на море. Зато матросы «Резвого», доложившие начальству, что они все налицо и трезвы, ничуть не удивились, услышав команду: «Дульные пробки долой!»

Для того чтобы извлечь из стволов дульные пробки у некоторых пушек, пришлось приложить немалые усилия, поскольку их долгое время не вынимали оттуда. Однако, когда фрегат приблизился к батарее, защищавшей небольшой порт Бальбек, все пушки смотрели на него широко открытыми железными зрачками. Батарея из трех двадцатичетырехфунтовиков была расположена на островке в устье небольшой реки и исчезла в собственном дыму, открыв огонь с предельной дистанции. Был виден лишь огромный триколор, развевавшийся над облаком.

— Будем стрелять из пушек поочередно, мистер Симмонс, — произнес Джек Обри. — С интервалом между выстрелами в полминуты. Я скажу, когда открывать огонь. Мистер Фаннинг, отмечайте падение каждого ядра и указывайте номер орудия.

Французские артиллеристы стреляли точно, но медленно — несомненно, прислуги у пушек не хватало. После третьего залпа, которым они сбили гакабортный фонарь фрегата и пробили отверстие в грота-марселе, корабль оказался на расстоянии, выбранном Джеком Обри для открытия ответного огня. Канониры «Резвого» действовали медленно и неточно — они не имели никакого представления о том, как вести стрельбу самостоятельно, и плохо понимали, что такое угол возвышения. Лишь одно ядро из выпущенных пушками правого борта поразило батарею. А выстрел из последнего орудия был встречен взрывом насмешек со стороны береговых артиллеристов.

Фрегат подходил к траверзу батареи, до которой было чуть более четверти мили.

— Мистер Симмонс, кормовые орудия выкачены? — спросил командир. — В таком случае произведем бортовой залп. — Пока он ждал, когда приблизится длинная волна, одно двадцатичетырехфунтовое ядро угодило в бизань-руслень, а второе с гулом пролетело над квартердеком. Джек Обри заметил, что два мичмана поклонились ядру, а затем озабоченно оглянулись: не заметил ли это капитан. Ребята еще никогда прежде не были под огнем.

— Огонь! — скомандовал Джек Обри, и корабль содрогнулся до самого кильсона. Солнце на мгновение заволокло дымом, затем его отнесло в подветренную сторону. Капитан с любопытством перегнулся через поручни. На этот раз залп был удачнее: камни бастиона раскидало во все стороны, флагшток покосился. Матросы «Резвого» кричали «ура», однако с орудиями они управлялись гораздо медленнее, чем с марселями. Минуты еле ползли. Ядро с батареи угодило в корму фрегата. «Хорошо бы оно попало в каюту на гакаборте», — подумал он с надеждой, вспомнив о стеклянном улье.

— Передернуть грота-марсель. Право на борт. Прикажите увеличить угол возвышения, мистер Симмонс. — Дистанция до батареи увеличивалась, скоро она окажется за пределами досягаемости. Ядро угодило в шлюпки на рострах. Во все стороны полетели доски обшивки и щепки. — Лево руля. Так держать! Огонь! К повороту!

Лишь два ядра, выпущенные пушками «Резвого», поразили цель, но одним из них, попавшим прямо в амбразуру, была выведена из строя пушка. «Резвый» завершил поворот и лег на другой галс. Орудия левого борта стали стрелять одно за другим. Матросы сняли рубахи. Вскоре раздался бортовой залп. Когда фрегат вновь оказался на траверзе батареи, приблизившись к ней и изготовив к огню карронады, немногочисленный гарнизон, набившийся до отказа в небольшую шлюпку, изо всех сил греб к берегу; вторая, у которой был перебит фалинь, беспомощно дрейфовала.

— Пли! — скомандовал Джек Обри, и батарея, окутанная облаком пыли, взлетела на воздух, рассекая его осколками камня.

— Что с нашими шлюпками? — спросил он мичмана на шканцах.

— Ваша гичка повреждена, сэр. Остальные целы.

— Спустить баркас. Мистер Дэшвуд, вам следует взять баркас, заклепать все уцелевшие пушки и отвезти то, что осталось от их флага, миссис Миллер с поздравлениями от экипажа «Резвого». И прихватите их шлюпку, хорошо? Тогда мы будем квиты.

Фрегат плавно покачивался на зыби, когда баркас, рассекая волны, спешил к нему назад. В гавани оставались лишь рыбачьи суденышки, громить там было нечего.

— Однако, — произнес Джек Обри, когда шлюпки были подняты на борт, — интересы службы требуют, чтобы мы еще разок ударили по бастиону. Кливер ставить! Мистер Симмонс, надо убедиться, что мы сможем давать бортовые залпы быстрее, чем за четыре с половиной минуты.

Фрегат ходил челноком, разбивая в прах груду камней. Гордые собой канониры палили с большим усердием, хотя и без особой точности.

Урок не прошел даром — когда корабль лег на обратный курс, орудийная прислуга перестала напоминать трактирную. Канониры попривыкли к грохоту и прыжкам смертоносных пушек, но все равно действовали безо всякой сноровки.

— Что ж, мистер Симмонс, — обратился он к старшему офицеру, смотревшему на него несколько смущенно, — все было не так уж плохо. А номера четвертый и седьмой были и вовсе хороши. Но если мы научимся давать три точных бортовых залпа за пять минут, никто не сможет устоять перед нами. Каждой французской батарее, мимо которой мы проходим, мы должны салютовать именно таким образом — это гораздо увлекательнее, чем стрельба по мишеням. Да и наши господа начальники не смогут песочить нас за то, что мы переводим порох таким способом. Надеюсь, мы сможем еще какое-то время нести службу в проливе, прежде чем нас отправят в чужие моря.

Джек Обри не стал бы выражать свои пожелания таким образом, если бы знал, как удивительно скоро они осуществятся. Не успел «Резвый» встать в Спитхеде на якорь, как пришел приказ тотчас проследовать в Плимут и взять под опеку направлявшийся на север конвой. Поход на Бермуды откладывался на несколько недель, возможно навсегда. Катер адмирала порта вместе с приказом доставил на борт молодого человека — представителя нового агента капитана Обри, который привез чек на сто тридцать фунтов больше, чем Джек рассчитывал получить, и письмо от генерала Обри: тот сообщал о своем возвращении из Сент-Мериана, самого занюханного из всех корнуэльских поместий его друга мистера Полуила, чье политическое кредо укладывалось в боевой клич «Смерть вигам!».

«Я сочинил свою первую речь, — писал генерал, — и намерен произнести ее в понедельник. В ней я окончательно совлеку покров с махинаций вигов, ты вряд ли можешь представить себе, как они зарвались. А после перерыва в заседаниях парламента, если их злоупотреблениям властью не будет положен конец, я произнесу еще более убийственную речь. Мы проливали кровь за родину, и будь я проклят, если эта родина не прольет ради нас умеренное количество крови». Слова «умеренное количество» были зачеркнуты, и письмо заканчивалось просьбой к Джеку записать своего младшего брата в судовую роль, «поскольку однажды это окажется полезным».

Лицо Джека Обри приняло задумчивое выражение. Это не значит, что он не одобрял желания Обри-старшего пустить кровь политическим противникам, — он его разделял. Однако он, увы, знал отцовские представления о благоразумии и не был уверен в том, что тот выражался фигурально. Взяв в охапку миссис Миллер, гордую, как Понтий Пилат, моряки высадили ее на берег вместе с обрывком трофейного флага и пошли зигзагом вниз по проливу против западного и юго-западного ветров, сделав остановку лишь для того, чтобы отпраздновать свалившееся на капитана богатство и отметить избрание генерала Обри в парламент разгромом батареи французов на мысе Барфлер, а также уничтожением их семафорной станции на мысе Леви. Фрегат израсходовал бессчетное количество бочонков пороха и испортил французский ландшафт, разбросав по нему тонны железа. Мастерство канониров росло на глазах. Они с энтузиазмом отправляли своих ближних в лучший мир и, радуясь как дети, уничтожали то, что эти ближние успели соорудить на своих берегах. Никакая стрельба по мишеням в море не могла доставить им столько наслаждения или хотя бы на одну десятую увеличить их рвение, чем стрельба по окнам семафорной станции. Когда, задрав до предела хоботы орудий, они в конце концов в них попали и стекла с рамами разлетелись вдребезги, моряки кричали «ура», будто потопили линейный корабль. Все находившиеся на шканцах, в том числе капеллан, хохотали и улыбались, словно ребятишки, оставшиеся в праздник без присмотра.

Джек Обри не стал бы выражать свои пожелания, если бы знал, что они лишат Стивена обещанных ему тропических радостей. Он и сам бы с удовольствием походил по суше на Мадейре, в Бермудах или Вест-Индии, не опасаясь никого и ничего, кроме французов, возможно, испанцев и желтой лихорадки.

И вот эти пожелания исполнились, и он здесь, под прикрытием острова Дрейка, с мотыгообразным выступом Плимута на левом крамболе, ожидает погрузки 92-го пехотного полка на транспорты в Хамоазе. Судя по нынешней полной неопределенности, ждать придется долго.

— Джек, — произнес Стивен, — вы не хотите навестить адмирала Хеддока?

— Нет, — отвечал капитан Обри. — Не хочу. Вы же знаете, я поклялся не выходить на берег.

— Софи и Сесилия все еще там, — заметил Стивен.

— Вот как! — воскликнул Джек и принялся расхаживать взад и вперед по каюте. — Стивен, — сказал он, — я не пойду. Скажите мне, ради бога, что я могу ей предложить? Я много думал об этом. Я вел себя как себялюбец и напрасно преследовал ее в Бате. Мне не следовало делать этого. Вы же знаете, я руководствовался чувствами, я не думал. Ну разве я ей пара? Капитан первого ранга, если угодно, но по уши в долгах, и никаких перспектив, если Мелвилл уйдет. Хорош жених, который крадучись ползает по суше, словно вор, по пятам преследуемый сыщиками. Нет, я не стану докучать ей, как делал это когда-то. И я не хочу снова рвать сердце на части. Кроме того, какие чувства она может питать ко мне после всех моих художеств?