Глава третья
Две склянки, прозвучавшие во время утренней вахты, застали «Софи» идущей по тридцать девятой параллели с ветром, дувшим в галфвинд. Под брамселями шлюп кренился не более чем на два пояса. Можно было бы поставить и бом-брамсели, если бы это стадо «купцов», шедших с подветренной стороны, не решило идти самым малым ходом и до тех пор, пока не рассветет окончательно, неукоснительно придерживаться правила: тише едешь — дальше будешь.
Небо было все еще серым, и никто не мог определить, была ли погода ясной или же небо было затянуто облаками; однако море имело перламутровый оттенок, свойственный скорее свету, чем мраку, и этот свет отражался в выпуклых топселях, напоминающих крупные серые жемчужины.
— Доброе утро, — поздоровался Джек Обри с морским пехотинцем, стоявшим на часах у дверей его каюты.
— Доброе утро, сэр, — ответил часовой, вытянувшись по стойке «смирно».
— Доброе утро, мистер Диллон.
— Доброе утро, сэр, — отозвался лейтенант, притронувшись к треуголке.
Джек Обри определил состояние погоды, состояние парусов и вероятность ясного утра. После душной каюты он с удовольствием набрал полную грудь воздуха. Повернулся к планширю, в это время еще не завешенному койками, и посмотрел на торговые суда. Они были слегка разбросаны, но никто не отстал. То, что он принял за далекий кормовой фонарь или необычно яркий топовый огонь, оказалось стариком Сатурном, повисшим так низко над горизонтом, что он, казалось, запутался в такелаже. С наветренного борта Джек увидел сонных чаек, лениво пререкавшихся над рябью, которую гнали по поверхности сардины, анчоусы или же мелкая колючая макрель. Скрип блоков, негромкое шуршание тросов и парусины, угол жилой палубы и изогнутая линия пушек перед ним — все наполняло его сердце такой радостью, что он едва не принялся по-ребячьи скакать на месте.
— Мистер Диллон, — произнес капитан, преодолев желание пожать лейтенанту руку, — после завтрака мы должны устроить команде поверку и решить, как нам следует разбить ее на вахты и разместить.
— Согласен, сэр. В настоящее время они разбиты по шесть-семь человек, а новички еще не разобраны.
— Во всяком случае, у нас достаточно людей — мы без труда могли бы сражаться двумя бортами, чего нельзя сказать даже о любом линейном корабле. Хотя мне кажется, что с «Берфорда» мы получили каких-то поскребышей. По-моему, в их числе слишком много матросов с «Лордмэра». Надеюсь, с «Шарлотты» нет никого?
— Один есть, сэр. Малый с красным платком на шее, распрощавшийся со своей шевелюрой. Он был фор-марсовым. Бедняга все еще не оправился, сам не свой.
— Грустная история, — покачал головой капитан.
— Да, — согласился Диллон, уставившись в пространство и вспоминая, как в неподвижном воздухе возник столб огня. Судно, на котором находилось восемьсот человек, от клотика до ватерлинии было охвачено пламенем. — Рев пожара было слышно более чем за милю. Всполохи пламени трещали, как огромный флаг под ураганным ветром. Утро было почти такое, как сегодня, но случилось это, пожалуй, несколько позднее.
— Насколько мне известно, вы там были? А какова причина пожара? Поговаривают, что это дело рук одного макаронника, который купился на Бонапартовы сребреники.
— Как мне стало известно, какой-то дурак сложил сено под полуютом, возле ушата с тлеющим фитилем для сигнальных пушек. Сено вспыхнуло и тотчас охватило грот. Все произошло так быстро, что парус не успели взять на гитовы.
— Вы сумели кого-нибудь спасти?
— Увы, немногих. Мы подобрали двух морских пехотинцев и старшину-канонира, но он страшно обгорел. Спасли не более ста человек, если не ошибаюсь. Скверная вышла история. Можно было спасти гораздо больше, но шлюпки не рискнули подойти на нужное расстояние.
— Вне сомнения, на других судах тоже думали о том, как помочь погибающим?
— Да. Когда огонь охватил пушки, они начали стрелять, и все знали, что в любую минуту может взлететь на воздух пороховой погреб. И все-таки... Все офицеры, с которыми я разговаривал, заявляли одно и то же: подогнать шлюпки ближе было нельзя. То же можно сказать и о моем экипаже. Я находился на зафрахтованном куттере, «Дарте»...
— Я знаю об этом, — с понимающим видом улыбнулся Джек Обри.
— ...Милях в трех-четырех по ветру, поэтому пришлось навалиться, чтобы добраться до горящего судна. Но заставить матросов грести быстрей было невозможно: чем ни грози — огонь для них страшнее порки. Среди них не было ни одного взрослого мужчины или юноши, который бы робел под пушечным огнем. Признаться, люди это были послушные, каких поискать, когда следовало пойти на абордаж, установить береговую батарею или что-то еще. И пушки «Шарлотты» не были нацелены на нас, а палили наугад. И все равно настроение у команды куттера было совсем другим, не то что в бою или в непогоду, да еще ночью на подветренном берегу. А когда команда не желает повиноваться, с ней мало что можно сделать.
— Это верно, — согласился Джек Обри. — Того, кто готов повиноваться, принуждать незачем. — Он вспомнил разговор со Стивеном Мэтьюрином и добавил: — Одно другому противоречит.
Он мог бы добавить, что экипаж, у которого резко нарушен распорядок, ограниченный во сне, лишенный своих продажных подружек, не лучший контингент, с которым можно было бы воевать. Но он знал также и то, что любое замечание капитана, произнесенное на палубе судна длиной всего семьдесят восемь футов и три дюйма, прозвучит для команды как официальное заявление. К тому же до старшины рулевых на посту управления и рулевого, стоявшего у штурвала, было подать рукой. Старшина перевернул склянку, и первые песчинки начали нехотя падать обратно в колбу, из которой они только что высыпались. Негромким, как и подобает в ночную вахту, голосом он произнес: «Джордж», и стоявший на посту морской пехотинец подался вперед и пробил три склянки.
Относительно неба не оставалось никаких сомнений: от норда до зюйда оно было чисто — голубого цвета и лишь на западе сохраняло следы лилового оттенка.
Джек Обри перешагнул через леерное ограждение, вцепился в ванты и стал быстро подниматься по выбленкам. «Возможно, капитану не подобает такое поведение, — подумал он, остановившись под марселем, чтобы убедиться, насколько повернется рей при туго натянутых оттяжках. — Пожалуй, лучше было подниматься через марсовый лаз». После изобретения площадок на мачтах, называемых марсами, у моряков вошло в обычай добираться до них необычным образом, цепляясь за футоксы, которые идут от лисель-спиртов возле топа мачты к футоксам у внешнего края марселя. Они цепляются за них и ползут, словно мухи, отклонившись на двадцать пять градусов от вертикали, до тех пор пока не доберутся до края марселя, и забираются на него, пренебрегая удобным квадратным лазом возле самой мачты, к которому ведут ванты. Между тем он дает возможность быстро и безопасно подниматься с палубы на верх мачты. Этот лаз, который называют «собачьей дырой», по мнению морских волков, следует использовать лишь тем, кто прежде никогда не бывал на море, или особам с очень высоким чувством личного достоинства, так что когда Джек Обри внезапно появился из него, то так напугал матроса второго класса Яна Якруцкого, что тот взвизгнул на родном польском:
— Матка Боска!
— Ваше имя? — спросил капитан.
— Якруцкий, с вашего позволения, сэр, — отозвался поляк.
— Смотрите в оба, Якруцкий, — произнес Джек Обри и стал без труда подниматься выше.
У топа мачты он остановился, зацепился за ванты, просунув руку через снасти, и удобно устроился на краспицах. В юности он много часов проводил там в виде наказания. Когда Джек впервые научился залезать на мачту, он был настолько мал, что запросто усаживался на среднюю краспицу, болтая ногами, и, обхватив обеими руками деталь рангоута, засыпал, несмотря на дикую качку. Как же ему спалось в те дни! Он всегда хотел спать или есть, или то и другое одновременно. Самая опасная высота была ему нипочем. На старом «Тезее» высота была гораздо больше — около полутораста футов, и как же качалась та мачта! Однажды на «Тезее» его стошнило, и он остался без обеда. И все-таки на этой высоте он чувствовал себя уютно. А она составляла восемьдесят семь футов за вычетом осадки, то есть футов семьдесят пять. Дальность видимости горизонта составляла десять-одиннадцать миль. Он посмотрел в наветренную сторону: море на таком расстоянии было совершенно чистым. Ни единого паруса, ни малейшего разрыва тугой линии горизонта. Внезапно брамсель над ним окрасился в золотой цвет; затем в двух румбах слева по носу зажглась светящаяся полоса, и возник край ослепительного солнечного диска. Довольно долго солнцем был освещен один капитан, затем свет коснулся марселя, потом стал опускаться вниз, озарил косой грот, после чего достиг палубы, осветив ее с носа до кормы. Слезы заливали Джеку Обри глаза, мешая видеть, текли по щекам, падая вниз, в теплый золотистый воздух и отклоняясь в подветренную сторону.
Нагнувшись, из-под брамселя он разглядывал своих подопечных: это были два судна с высокой острой кормой, два сноу, балтийский кэт, а остальные — барки — лонга. Все они были на месте, а замыкающее судно ставило паруса. Солнце уже было напоено живительным теплом, и Обри почувствовал, как по всему его телу разлилась ласковая нега.
— Так не пойдет, — произнес капитан вслух: ему предстояло сделать множество дел. Он высморкался и, продолжая разглядывать нагруженный рангоутными деревами кэт, машинально схватился за наветренный бакштаг, словно за ручку своей каюты, и плавно соскользнул на палубу, при этом думая: «Если приставить по новичку к орудийной прислуге, то это вполне может оказаться выходом из положения».
Пробило четыре склянки. Подняв лаг, Моуэт подождал, когда алый сектор с грузом соскользнет за борт, и скомандовал:
— Переворачивай!
Через двадцать восемь секунд старшина-рулевой, державший песочные часы на уровне глаз, воскликнул:
— Стоп!
Моуэт задержал лаглинь почти на третьем узле, выдернул колышек и направился к грифельной доске, чтобы записать скорость судна: «три узла». Старшина-рулевой кинулся к большим песочным часам, перевернул их и решительным голосом произнес: «Джордж!» Морской пехотинец шагнул вперед и от души пробил четыре склянки. Секунду спустя разверзся ад: во всяком случае, так показалось проснувшемуся Стивену Мэтьюрину, который первый раз в своей жизни услышал жутковатые сигналы боцмана и его помощников, без устали подававших свистками команду «Койки вязать!» Он слышал топот ног и чей-то грозный, потусторонний голос: «Всем на палубу! Всем на палубу! По местам! По местам! Подниматься на вахту! Кончай ночевать! Живо подниматься! По местам! Вот я иду, с острым ножом и чистой совестью!» Стивен услышал три глухих удара — это три заспанных новобранца шлепнулись на палубу. Услышал брань, смех, удар линька по телу, когда помощник боцмана принялся потчевать им замешкавшихся. Затем снова послышался еще более громкий топот: пять или шесть десятков матросов кинулись по трапам вверх, чтобы сложить койки в бортовые сетки.
На палубе фор-марсовые принялись орудовать помпой, а баковые окатывали полубак забортной водой, которую качали марсовые; грот-марсовые мыли правый борт шканцев, а матросы, обслуживавшие шканцы, драили остальное, орудуя брусками пензы, до тех пор, пока вода не стала похожей на снятое молоко из-за смеси мелких частиц камня и дерева палубы. Молодежь и зеваки — те, кто работал целый день, — помпами откачивали воду, собравшуюся ночью в льялах, а подопечные старшего канонира обхаживали четырнадцать четырехфунтовых пушек. Но больше всего доктора завораживал топот множества ног.
«Неужели стряслось что-то необычное? — подумал Стивен, вылезая со всеми предосторожностями из койки, напоминавшей гамак. — Сражение? Пожар? Опасная пробоина? Неужели они так встревожены происшедшим, что не удосужились предупредить меня, забыли, где я?» Он поспешно надел панталоны и вскочил так резко, что ударился о бимс и растянулся на рундуке, схватившись за него обеими руками.
— Что вы сказали? — спросил он, услышав чей-то голос, который донесся до него как сквозь туман.
— Я сказал: «Вы не расшибли себе голову, сэр?»
— Расшиб, — отозвался Стивен, разглядывая свои руки. К его удивлению, на них не было даже следов крови.
— Старые бимсы, сэр, — прозвучал необычно размеренный, назидательный голос, каким на море разговаривают с сухопутными людьми, а на суше — с недоумками. — Надо быть с ними поосторожней, они такие... такие низкие. — Откровенно недоуменный взгляд Стивена напомнил буфетчику о причине его визита. — Не угодно ли вам будет пару котлет на завтрак, сэр? Или бифштекс? В Магоне мы закололи вола, так что мяса у нас предостаточно.
— Вы уже на ногах, доктор! — воскликнул Джек Обри. — Доброе утро. Надеюсь, вам хорошо спалось?
— Превосходно, благодарю вас. Эти подвесные койки — великолепное изобретение, честное слово.
— Что бы вы хотели на завтрак? На палубе до меня из кают-компании донесся запах бекона, приятнее которого я в жизни не помню — куда там тягаться ресторану! Как вы отнесетесь к яичнице с ветчиной, а вдобавок — к бифштексу? И еще к чашке кофе?
— Ваши мысли в точности совпадают с моими! — воскликнул Стивен, которому предстояло наверстать упущенное по части продовольствия. — Как мне представляется, неплохо бы еще прибавить к этому лук в качестве противоцинготного средства. — При слове «лук» он почти ощутил запах луковой поджарки, почувствовал нёбом ее терпкий вкус и с усилием проглотил слюну. — Что стряслось? — спросил доктор, вновь услышав дикий вой и топот ног.
— Экипажу дана команда спускаться к завтраку, — небрежно ответил Джек Обри. — Приготовьте-ка нам бекон, Киллик. И кофе. Я страшно голоден.
— Как мне спалось? — продолжил Стивен. — Это был глубокий, освежающий сон, никакое снотворное, никакие настойки опия не способны на это. Но мне стыдно за свой внешний вид, за то, что так заспался, за небритую, мерзкую физиономию, не то что вы — свеженький как огурчик. Прошу прощения, я вас оставлю на минуту.
Вернувшись с гладко выбритым лицом, Стивен продолжал:
— Отличная штука эти современные короткие артериальные лигатуры — их изобрел один военно-морской врач из Хазлара. Я только что вспомнил о нем, едва не задев бритвой сонную артерию. Наверняка, бреясь во время качки, моряки получают множество ужасных резаных ран?
— Я бы этого не сказал, — отозвался Джек Обри. — Думаю, все дело в привычке. Кофе? Сущая напасть для нас сорванные пупки — забыл, как этот недуг называется по-ученому, — и оспа.
— Грыжа. Вы меня удивили.
— Грыжа, она самая. Частое явление. Примерно половина членов экипажа страдают ею, поэтому мы поручаем им работу полегче.
— Ничего удивительного, если учесть условия работы моряков. А характер их развлечений, разумеется, объясняет то, что они болеют оспой. Помню, в Магоне я видел группы моряков — веселых, танцующих и поющих вместе с оборванцами. Помнится, там были матросы с «Отважного» и «Фаэтона», но с «Софи», кажется, не было никого.
— Это верно. Экипаж шлюпа вел себя на берегу тихо. Да и понятно почему. Никаких наград они не получали, разумеется, у них не было призовых денег. Только с призовыми деньгами матросики веселятся на берегу — ведь жалованье у них грошовое. Что теперь скажете о бифштексе и еще одной чашке кофе?
— Буду весьма признателен.
— Надеюсь, буду иметь удовольствие познакомить вас за обедом с моим лейтенантом. Похоже, он настоящий морской волк и притом джентльмен. Нам с ним предстоит много работы: надо будет расписать членов команды и распределить между ними обязанности — как говорится, составить вахтенное и боевое расписания. Еще надо найти вам и мне прислугу, и вдобавок-вестового. Для этой роли вполне подойдет кок из кают-компании.
— Мистер Диллон, будьте добры, постройте экипаж корабля, — произнес Джек Обри.
— Мистер Уотт, — обратился к боцману Джеймс Диллон. — Собрать весь экипаж.
Боцман повторил команду, и все его помощники поспешили вниз, вопя: «Все наверх!» Вскоре палуба судна — от грот-мачты до полубака — потемнела от людей. Все матросы, даже кок, вытирали руки. Кок вытер их о фартук и, сложив его, сунул к себе за пазуху. Экипаж с довольно растерянным видом выстроился, разбившись на две вахты вблизи левого борта. Новички сгрудились посередине. У них был какой-то жалкий, пришибленный вид.
— Экипаж построен для поверки, сэр, — приподнимая треуголку, доложил Джеймс Диллон.
— Превосходно, мистер Диллон, — отозвался капитан. — Выполняйте свои обязанности.
По совету казначея писарь принес судовую роль, и лейтенант начал перекличку:
— Чарлз Столлард.
— Я, сэр, — откликнулся Чарлз Столлард — матрос первого класса, доброволец с «Сан — Фиоренцо», принятый в состав экипажа «Софи» 6 мая 1795 года двадцати лет от роду. Записей в графе «прогулы», «венерические заболевания», «пребывание в заразных кварталах» не имеется, получил из-за рубежа десять фунтов. Очевидно, малый ценный. Он шагнул к правому борту.
— Томас Мерфи.
— Я, сэр, — произнес Томас Мерфи, коснувшись лба костяшкой правого указательного пальца, и направился туда, где стоял Чарлз.
Жест этот повторяли все матросы, до тех пор пока Джеймс Диллон не добрался до Ассеи и Ассу — явно нехристианских имен. Оба матросы первого класса, родившиеся в Бенгалии. Каким ветром занесло их сюда? Несмотря на многие годы службы на королевском флоте, они коснулись рукой лба, затем сердца, быстро поклонившись при этом.
«Джон Кодлин. Уильям Уитсовер. Томас Джонс. Фрэнсис Лаканфра. Джозеф Бассел. Абрахам Вилхейм. Джеймс Курсер. Петер Петерсен. Джон Смит. Джузеппе Лалесо. Уильям Козенс. Люис Дюпон. Эндрю Каруски. Ричард Генри...» Лейтенант продолжал перекличку. Не ответили больной канонир и некий Айзек Уилсон. Список продолжали новички и юнги. Всего в нем оказалось восемьдесят девять душ, включая офицеров, матросов, юнг и морских пехотинцев.
Затем началось чтение Дисциплинарного устава. Эта церемония регулярно следовала за богослужением и так тесно с ним ассоциировалась, что у многих слушателей на лицах появлялось постное выражение при словах: «... для лучшего управления флотами Его Величества, судами и морскими силами, на чем, волею Божественного Провидения, главным образом зиждется богатство, безопасность и могущество королевства. Эти идеи претворяются в жизнь его августейшим королевским величеством с помощью и с согласия духовных и светских князей, а также представителей Палаты общин, собравшихся при настоящем составе парламента и по распоряжению такового; начиная с двадцать пятого дня декабря месяца тысяча семьсот сорок девятого года статьи и распоряжения, впредь принимаемые как в мирное время, так и во время войны, должны надлежащим образом соблюдаться и исполняться способом, указанным далее» — этим параграфом должно руководствоваться впредь, без искажения его «всеми флаг-офицерами и всеми лицами, служащими или принадлежащими к кораблям или военным судам Его Величества. Виновный в произнесении богохульных и бранных слов, проклятий, пребывании в нетрезвом состоянии, нечистоплотности и других скандальных поступках, — понесет наказание, каковое сочтет нужным вынести военный трибунал». При повторном совершении таких проступков «он будет приговорен к смертной казни». «Каждый флаг-офицер, капитан и адмирал флота, который не захочет... принуждать подчиненных ему офицеров и рядовых доблестно сражаться, будет приговорен к смерти... Если кто-то из служащих флота предательски или из трусости сдастся или станет просить пощады, то по решению военного трибунала он будет приговорен к смерти... Всякое лицо, которое из трусости, халатности или недоброжелательства откажется преследовать неприятеля, пирата или мятежника, поверженного или отступающего... будет приговорено к смерти... Если кто-то из офицеров, матросов, солдат морской пехоты или иное лицо на флоте ударит кого-то из своих начальников, обнажит или же попытается обнажить или поднять на него оружие... тот будет приговорен к смерти.... Если какое-то лицо на флоте совершит неестественный и позорный акт мужеложества или содомии с мужчиной или животным, то оно будет приговорено к смерти». Слово «смерть» звучало в каждой из статей Дисциплинарного устава; и даже в тех случаях, когда остальные слова были совершенно непонятны, слово «смерть» несло в себе недвусмысленную угрозу, и члены экипажа получали мрачное удовольствие от всего этого. Именно к этому они привыкли, именно это они слышали каждое первое воскресенье месяца и во всех торжественных случаях наподобие нынешнего события. Они находили такой порядок вещей наиболее подходящим для себя, и когда вахта на нижней палубе сменилась, то моряки почувствовали себя совершенно успокоившимися.
— Превосходно, — проговорил Джек Обри, оглядываясь вокруг. — Произвести сигнал номер двадцать три двумя пушками с подветренного борта. Мистер Маршалл, мы поставим грот — и фор-стаксели, и как только вы убедитесь, что пинка догоняет остальные суда конвоя, ставьте бом-брамсели. Мистер Уотт, распорядитесь, чтобы парусный мастер и его помощники тотчас же принялись за прямой грот, и отправляйте на корму одного за другим новичков. Где мой писарь? Мистер Диллон, давайте приведем вахтенное расписание в надлежащее состояние. Доктор Мэтьюрин, позвольте мне представить вам моих офицеров...
Только сейчас Стивен и Джеймс впервые столкнулись лицом к лицу на борту «Софи». Как ни готовил себя доктор к этой встрече, он все-таки был настолько потрясен ею, что на лице его невольно появилось выражение скрытой агрессивности и ледяной сдержанности. Для Джеймса Диллона удар был гораздо неожиданней: в суете и заботах предыдущих суток ему не довелось услышать имя нового судового врача. Однако он и ухом не повел, лишь чуть изменился в лице.
— Не желаете ли вы осмотреть бриг, пока мы с мистером Диллоном будем заниматься делом, или же предпочитаете остаться в каюте? — спросил у доктора Джек Обри после того, как тот познакомился с офицерским составом судна.
— Уверен, ничто не доставит мне большего удовольствия, чем осмотр корабля, — отозвался Стивен Мэтьюрин. — Очень изящное и сложное сооружение... — продолжил он и затем умолк.
— Мистер Моуэт, будьте любезны, покажите доктору Мэтьюрину все, что он пожелает увидеть. Проводите его на грота-марс — оттуда открывается превосходный вид. Вы не боитесь высоты, дорогой сэр?
— Ничуть, — отозвался Стивен, оглядываясь вокруг. — Высоты я не боюсь.
Джеймс Моуэт был нескладным молодым человеком лет двадцати. Он был одет в старые парусиновые штаны и полосатую вязаную фуфайку, в которой походил на гусеницу, зуб марлина висел на его шее, поскольку он собирался участвовать в изготовлении нового грота. Он внимательно оглядел доктора с целью выяснить, что это за человек, и с тем небрежным изяществом и дружеской почтительностью, которые свойственны многим морякам, поклонился и произнес:
— С чего бы вы хотели начать, сэр? Может, сразу полезем на мачту? Оттуда вы сможете увидеть всю палубу.
«Вся палуба» означала ярдов десять в сторону кормы и шестнадцать — в нос, которые прекрасно просматривались оттуда, где они стояли, однако Стивен заявил:
— Обязательно полезем. Идите вперед, а я постараюсь вам во всем подражать.
Он внимательно наблюдал за тем, как Моуэт вскочил на выбленки, и, задумавшись о чем-то своем, полез следом за ним...
Стивен с Джеймсом Диллоном принадлежали к обществу «Объединенные ирландцы», которое в последние девять лет являлось то легальным общественным клубом, где ратовали за предоставление равных прав пресвитерианам и католикам, а также за парламентское правление в Ирландии; то запрещенным тайным обществом; то армией мятежников, основную часть которой составляли побежденные и преследуемые. Мятеж был подавлен со всеми ужасными последствиями, и, несмотря на общую амнистию, жизнь наиболее важных членов организации была под угрозой. Многие из них были преданы — лорд Эдвард Фитцджеральд был предан в самом начале, — многие бежали, не доверяя даже собственным близким, поскольку события ужаснейшим образом разделили общество и нацию. Стивен Мэтьюрин не страшился вульгарного предательства, не боялся он и за собственную жизнь, поскольку не ценил ее; однако он столько пережил из-за многочисленных столкновений, горечи и ненависти, которые порождаются неудачным мятежом, что не мог перенести новых разочарований и старался уклоняться от враждебных, укоряющих встреч с прежними друзьями, охладевшими к нему, а то и успевшими его возненавидеть. Среди тайного общества давно существовали значительные расхождения; и теперь, когда от него остались лишь развалины, все связи прервались, было трудно определить позицию каждого из его членов.
Стивен не боялся за свою жизнь, но в данный момент, оказавшись на середине вант, бывший заговорщик почувствовал весь ужас своего положения. Сорок футов не такая уж значительная высота, но она кажется большой, а твое положение — опасным, поскольку у тебя под ногами нет ничего, кроме непрочной лестницы из качающихся веревок. Когда Стивен достиг трех четвертей высоты вант, возгласы «Отставить!», доносившиеся с палубы, указывали на то, что стаксели поставлены и шкоты натягивают назад. Паруса наполнились ветром, и судно погрузилось в воду с подветренного борта еще на один-два пояса обшивки. В это же время его качнуло, и планширь стал погружаться в воду на глазах у Стивена, смотревшего вниз, после чего палубу залило волной — сверкающей водой, простиравшейся внизу, как раз под ним. Стивен схватился за выбленки с учетверенной силой, перестав подниматься вверх. Он застыл на месте, словно приклеенный, а в это время всевозможные силы — тяжести, центробежные, бессознательного ужаса и разумного страха — обрушивались на его неподвижную, скрючившуюся фигурку, то прижимая к вантам и выбленкам его лицо, на котором отпечатался веревочный узор, то отрывая его от них, как рубаху, повешенную для сушки.
Неожиданно слева от доктора вниз по бакштагу скользнула чья-то тень. Чьи-то осторожные руки охватили его щиколотки, и раздался жизнерадостный юный голос Моуэта:
— Держитесь, сэр. Цепляйтесь за ванты и смотрите вверх. Тронулись.
Правая нога доктора прочно встала на следующую выбленку, за ней — левая. Его еще раз качнуло так, что он закрыл глаза и перестал дышать. В следующую минуту в марсовой дыре появился второй за день посетитель. Моуэт поднялся по футок-вантам и помог доктору забраться на площадку.
— Это марс, сэр, — объяснил ему мичман, делая вид, что не заметил испуганного взгляда Стивена. — А вон там, разумеется, фор-марс.
— Весьма признателен вам за помощь, — сказал доктор. — Спасибо.
— Что вы, сэр, — воскликнул Моуэт. — Прошу прощения... А внизу, под нами, только что поставили грота-стаксель. А вон там фор-стаксель. Такой парус можно увидеть только на военном корабле.
— Эти треугольники? А почему их называют стакселями? — бездумно спросил Стивен Мэтьюрин.
— Потому что они крепятся к штагам и скользят по ним, словно шторы на кольцах, моряки называют их раксами. Раньше у нас были кренгельсы, но в прошлом году, когда мы находились неподалеку от Кадиса, их заменили раксами, которые гораздо удобнее. Штаги — это те толстые тросы, которые идут наклонно вниз и вперед.
— Понимаю, их задача в том, чтобы увеличивать площадь этих парусов.
— Конечно же, сэр, они действительно выполняют такую роль. Но их главная задача — поддерживать мачты, натягивая их в сторону носа. А также не дать им упасть назад во время килевой качки.
— Следовательно, мачтам нужна поддержка? — спросил Стивен Мэтьюрин, с опаской шагнув назад и погладив квадратное сечение мачты и закругленный шпор стеньги, представлявшей собой две прочные параллельные колонны, между которыми был установлен трехфутовый деревянный брус. — А я об этом и не подумал.
— Господи! Да иначе они бы упали за борт, сэр. Ванты поддерживают их с бортов, а бакштаги — вот эти самые тросы — тянут их назад.
— Понятно-понятно. Скажите, — произнес Стивен, чтобы любой ценой не позволить мичману замолчать, — а зачем эта площадка и почему в этом месте мачта становится вдвое толще? А этот молоток зачем?
— Зачем марс, сэр? Видите ли, помимо того, что на нем можно работать со снастями и поднимать наверх разные предметы, здесь можно расположить стрелков во время ближнего боя. Они могут обстреливать палубу неприятельского судна, швырять вниз зажигательные снаряды и гранаты. А на этих футоксах на краю марса находятся юферсы, к которым крепятся стень-ванты. Марс имеет значительную площадь, поэтому у стень-вант имеется точка опоры; ширина марсовой площадки свыше десяти футов. Так же дело обстоит и выше. Там имеются краспицы, к которым крепятся брамсель-ванты. Видите их, сэр? Вон там, наверху, где сидит впередсмотрящий, позади марса-рея.
— Полагаю, вам не удастся объяснить, для чего предназначен этот лабиринт тросов, деревянных деталей и парусов, не используя морских терминов? Иначе это будет невозможно.
— Не используя морских терминов? Удивлюсь, если это кому-то удастся, сэр. Но я попытаюсь, если вам угодно.
— Не нужно. Ведь все эти детали, как мне представляется, почти в каждом случае называются одинаково.
Марсовые площадки «Софи» были оснащены металлическими стойками, к которым крепились сетки, защищавшие находившихся на них моряков от падения во время боя. Стивен сидел между ними, обхватив рукой стойку и свесив вниз ноги. Он испытывал чувство уверенности, прочно держась за металлические стойки и восседая на толстых досках. Солнце успело к этому времени подняться и теперь отбрасывало яркие лучи и пятна тени на белую палубу. Геометрические линии и кривые нарушались лишь бесформенной массой прямого грота, который расстелили на полубаке парусный мастер и его помощники.
— Скажем, начнем вон с той мачты, — продолжал доктор, кивнув в сторону носа, видя, что Моуэт боится надоесть лишними разговорами и объяснениями, — и вы станете называть главные детали снизу вверх.
— Это фок-мачта, сэр. Ее низ мы называем нижней мачтой или просто фок-мачтой. Длина ее — сорок девять футов, и она вставлена в кильсон. С каждого борта ее поддерживают три пары вант. Спереди она крепится фор-штагом, который спускается к бушприту; второй трос, идущий параллельно фор-штагу, называется предохранительным тросом, который служит для страховки. Затем, на расстоянии около трети вверх по фок-мачте, вы видите краг, или хомут основного штага. Главный штаг идет вот отсюда и поддерживает грот-мачту под нами.
— Это и есть главный штаг, — рассеянно произнес доктор. — Я часто слышал это название. Действительно, толстый трос.
— Десятидюймовый, сэр, — с гордостью произнес Моуэт. — А толщина предохранительного троса — семь дюймов. Затем идет фока-рей, но, пожалуй, прежде чем перейти к реям, лучше разберемся с мачтами. Видите фор-марс — такую же площадку, на какой стоим мы? Он покоится на салингах и краспицах примерно на расстоянии пяти частей вверх по фок-мачте; остальная часть нижней мачты идет параллельно со стеньгой, совсем как здесь у нас. Как вы видите, стеньга — это второе рангоутное дерево, поднимающееся кверху, оно тоньше и крепится вверху. Его поднимают снизу, а затем соединяют с нижней мачтой наподобие того, как пехотинец примыкает штык к своему мушкету. Она проходит через салинги, и, когда поднимается на достаточную высоту и отверстие в нижней части стеньги чистое, мы забиваем в него шлагтов, или клин, с помощью кувалды, которую вы называете молотком, при этом напевая известного рода песню...
«Каслри будет висеть на одной мачте, а Фитцгиббон — на другой», — подумал Стивен, через силу улыбнувшись.
— ... Она крепится штагом к бушприту. Если наклониться, то вы увидите угол фор-стень-стакселя.
Голос мичмана отвлек доктора от невеселых мыслей. Он заметил, что юноша выжидающе замолчал, произнеся слова «фор-стеньга» и «наклониться».
— Вот как, — заметил Стивен. — И какой длины может быть эта стеньга?
— Тридцать один фут, сэр, как эта. А над самым фор-марсом вы видите бугель грот-стеньга — штага, который поддерживает стеньгу, находящуюся над нами. Затем идут стень-салинги и краспицы, где располагается другой впередсмотрящий, и, наконец, брам-стеньга. Ее поднимают и крепят так же, как стеньгу, но удерживающие ее ванты, естественно, тоньше. Спереди она крепится к утлегарю — видите то бревно, которое выступает перед бушпритом? Это как бы стеньга бушприта. Его длина — двадцать три фута шесть дюймов. Я имею в виду брам-стеньгу, а не утлегарь. Он длиной двадцать четыре фута.
— Одно удовольствие слушать человека, так досконально изучившего свою профессию. Вы очень обстоятельны, сэр.
— Надеюсь, что начальство будет такого же мнения, — воодушевился Моуэт. — Когда в следующий раз мы попадем в Гибралтар, буду снова сдавать лейтенантский экзамен. Перед тобой сидят три пожилых капитана; и прошлый раз один злой как черт капитан спросил, сколько саженей мне понадобится для грот-анапути. Теперь я смог бы ему ответить: пятьдесят саженей линя толщиной три четверти дюйма, хотя вы ни за что не поверите. Я полагаю, что смог бы ответить ему на все вопросы, связанные с измерениями, за исключением, пожалуй, нового грота -рея, но перед обедом я измерю его своей рулеткой. Хотели бы узнать некоторые размеры, сэр?
— С большим удовольствием.
— Ну так вот, сэр. Длина киля «Софи» — пятьдесят девять футов; длина орудийной палубы — семьдесят восемь футов три дюйма. Длина бушприта — тридцать четыре фута. Я рассказал вам о всех мачтах, кроме грот-мачты. Ее длина — пятьдесят шесть футов. А длина грота-марса-рея — того, что над нами, сэр, — двадцать три фута шесть дюймов. Длина же самого верхнего рея — бом-брам-рея — пятнадцать футов девять дюймов. Еще имеются стаксельгики, но сначала я расскажу вам, какие бывают реи, — не так ли, сэр?
— Пожалуй, что так.
— Запомнить их названия очень просто.
— Рад буду сделать это.
— Ну так вот. На бушприте имеется поперечный рей, к которому крепится блинд. Естественно, он называется блинда-рей. Переходим к фок-мачте. В самом низу находится фока-рей, а большой прямой парус, привязываемый к нему, называется фок; выше него находится марса-рей; затем следует фор-брам-рей и маленький бом-брам-рей со скатанным парусом. Таким же образом обстоит дело и с грот-мачтой, только на грота-pee под нами нет поврежденного паруса. Если бы парус на нем был, то он назывался бы прямой грот, поскольку при таком оснащении, как у нас, имеются два грота: прямой, прикрепляемый к рею, и косой, находящийся сзади нас. Он идет в продольном направлении и крепится к гафелю наверху и гику внизу. Длина гика — сорок два фута девять дюймов, сэр, и толщиной он десять с половиной дюймов.
— Неужели десять с половиной дюймов? — «Как же глупо делать вид, что я не знаком с Джеймсом Диллоном, — подумал Стивен. — Совершенно детская, обычная и наиболее опасная линия поведения».
— Чтобы закончить с прямыми парусами, сэр, надо отметить, что существуют лисели. Мы их ставим, когда ветер дует с кормовых направлений. Они выступают за шкаторины — края прямых парусов — и крепятся к гикам, которые располагаются параллельно рею и проходят через бугели. Вы можете их увидеть без труда...
— А это что такое?
— Боцман дудкой вызывает матросов ставить паруса. Они будут ставить бом-брамсели. Подойдите сюда, сэр, а не то марсовые вас собьют.
Едва доктор успел отступить в сторону, как толпа молодых мужчин и юношей перелезла через край марса и устремилась вверх по стень-вантам.
— А теперь, сэр, вы увидите, как по команде моряки опустят парус, а затем матросы на палубе станут натягивать сначала подветренный шкот, так как ветер дует в эту сторону и он быстрее встанет на место. Затем они примутся за наветренный шкот, и, как только матросы слезут с рея, они станут набивать фалы и развернут парус. Шкоты — это тросы, которые проходят через блок с белой отметиной на нем, а это фалы.
Минуту спустя бом-брамсели наполнились ветром, и «Софи» погрузилась бортом еще на один пояс; шум ветра в такелаже усилился на полтона. Спускались матросы не так поспешно, как поднимались; вахтенный пробил пять склянок.
— Объясните мне, — сказал Стивен, готовый следовать за ними, — что такое бриг?
— Наше судно и есть бриг, сэр, — отозвался мичман, — хотя мы называем его на военный лад шлюпом.
— Благодарю. А что такое... Опять этот свист.
— Это всего лишь боцман, сэр. Должно быть, прямой грот готов, и он хочет, чтобы матросы привязали его к рею.
Грозный боцман по судну носится,— Мне кажется, что он слишком часто хватается за палку. Как бы его самого не поколотили. Так вы поэт, сэр? — с улыбкой спросил юношу доктор: ему начало казаться, что он найдет свое место на судне.
Весело засмеявшись, Моуэт произнес:
— Поскольку судно накренилось на этот борт, то и спускаться с этой стороны будет легче, сэр. Я спущусь чуть пониже вас. Существует хорошее правило: не смотреть вниз. Осторожней. Вот так. Славный будет денек. Вот мы и на палубе, сэр. Все в полном порядке.
— Клянусь Господом, — отозвался Стивен, отряхивая руки. — Я рад, что оказался внизу. — «Не думал, что я такой робкий», — подумал он про себя, измерив взглядом высоту, а вслух проговорил: — А не спуститься ли теперь в кают-компанию?
— Может быть, кок найдется среди новичков, — предположил Джек Обри. — Кстати, не угодно ли вам будет отобедать со мной?
— С удовольствием, сэр, — с поклоном отвечал Джеймс Диллон. Вместе с писарем они сидели за столом командирской каюты, на котором лежали судовая роль, инвентарная книга, опись имущества и множество разных квитанций и расписок.
— Поосторожней с этой чернильницей, мистер Ричардс, — сказал Джек Обри в тот момент, когда под напором посвежевшего ветра судно резко накренилось. — Вы лучше заткните ее, а чернильницу из рога держите в руке. Мистер Риккетс, давайте взглянем, что это за люди.
В отличие от старослужащих матросов, это был невзрачный народец. Но ведь старожилы корабля находились, можно сказать, у себя дома и все были одеты в робы мистера Риккетса — старшего, которые придавали им некоторое подобие единообразия. Их сносно кормили в течение нескольких последних лет — во всяком случае, количество пищи было достаточным. Новички, за исключением троих, были взяты по рекрутскому набору из сухопутных графств, большинство к тому же отбирали судебные приставы. Семеро были настоящими висельниками из Уэстмита, которых взяли за драку в Ливерпуле. Они были так плохо знакомы с внешним миром (а от привычного мирка этих ребят оторвали всего на год), что, когда им предложили сделать выбор между сырыми тюремными камерами и флотом, они выбрали последний, как более сухое место. В число новичков затесался даже бывший пчеловод с широкой и печальной физиономией и бородой лопатой. На флот он подался с горя, оттого что все его пчелы погибли. Был безработный кровельщик, несколько отцов-одиночек, два голодающих портных и один тихий помешанный. Самые оборванные получили одежду в плавучих казармах на блокшивах, но остальные были одеты в собственные потертые вельветовые штаны и поношенные куртки. Один провинциал вырядился в холщовый халат. Исключение составляли три моряка средних лет; одного из них, датчанина, звали Христиан Прам. Он был вторым помощником шкипера судна, торговавшего с Левантом. Два остальных были греками, ловцами губок, по имени Аполлон и Тэрбид, оказавшимися жертвами загадочных обстоятельств.
— Превосходно, превосходно, — восклицал Джек Обри, потирая руки. — Думаю, мы можем хоть сейчас использовать Прама. Нам не хватает одного старшины-рулевого.
Братьев, ловцов губок, назначим матросами первого класса, как только они научатся немного понимать по-английски. Что касается остальных, то это пока балласт. Мистер Ричардс, как только закончите список, сходите к мистеру Маршаллу и скажите ему, что я хотел бы встретиться с ним.
— Думаю, мы сможем включить в вахтенное расписание почти пятьдесят человек, — доложил Джеймс Диллон, оторвавшись от своих расчетов.
— Восемь человек на полубак, восемь марсовых... Мистер Маршалл, входите, садитесь, послушаем ваши соображения. Надо успеть до обеда составить вахтенное и боевое расписания, так что нельзя терять ни минуты.
— А вот здесь мы живем, сэр, — произнес Моуэт, осветив фонарем мичманский кубрик. — Не ударьтесь о бимс. Прошу прощения за запах — очевидно, воздух испортил юный Бабингтон.
— Вовсе нет, — возмутился Бабингтон, читавший книгу. — Как вы жестоки, Моуэт, — прошептал он, кипя от возмущения.
— Кубрик довольно роскошный по нашим условиям, — заметил Моуэт. — Как видите, через решетчатый люк проникает немного света, а когда снимают крышки люка, то внутрь попадает еще и воздух. Помню, в кормовом отсеке на старом «Намюре» приходилось пользоваться свечами, и, слава богу, там мы были лишены ароматного общества юного Бабингтона.
— Представляю себе, как вам жилось, — отозвался Стивен, усаживаясь на койку и оглядывая полутемное помещение. — И сколько вас тут живет?
— Теперь всего трое, сэр. Двух мичманов не хватает. Самые молодые подвешивали свои койки возле хлеборезки и обыкновенно трапезовали вместе со старшим канониром, пока он не захворал. Теперь они приходят сюда, объедают нас и портят наши книги своими толстыми жирными пальцами.
— Вы изучаете тригонометрию, сэр? — поинтересовался доктор, чьи глаза успели свыкнуться с темнотой и разглядели начерченный чернилами треугольник.
— С вашего позволения, сэр, — ответил Бабингтон. — Мне кажется, я почти решил задачу. И решил бы давно, если бы не ввалился этот громила.
Моуэт продекламировал:
Лежа на койке, мичман погружен— Клянусь честью, сэр, и я этим горжусь.
— С полным на это правом, — отозвался Стивен, рассматривавший кораблики, нарисованные вокруг треугольника. — Объясните мне, пожалуйста, что такое корабль на морском языке.
— Он должен нести три мачты с прямым парусным вооружением, сэр, — любезно объяснили ему молодые люди. — И еще бушприт. Мачты должны состоять из трех частей — нижней мачты, стеньги и брам-стеньги, — поскольку мы никогда не называем кораблем полакр.
— В самом деле? — отозвался Стивен Мэтьюрин.
— Ни в коем случае! — воскликнули оба на полном серьезе. — Не называем кораблем и кэт. То же относится и к шебеке. Хотя вы можете подумать, что у шебеки бывает бушприт, на самом деле это нечто вроде набалдашника на носу.
— Непременно буду иметь это в виду, — сказал доктор. — Мне кажется, вы привыкли к своему жилью, — заметил он, с опаской поднимаясь на ноги. — Должно быть, поначалу оно казалось вам тесноватым.
— Что вы, сэр! — возразил Моуэт и продекламировал:
Каютой бедной не пренебрегайте,— Не обращайте на него внимания, сэр! — озабоченно произнес Бабингтон. — Он вовсе не намеревался обидеть вас, уверяю. Просто у него дурная привычка кривляться.
— Пустяки, — отозвался Стивен. — Давайте осмотрим остальную часть этого средства передвижения по хлябям морским, словом, корабля.
Они направились в нос и прошли мимо еще одного морского пехотинца, стоявшего на часах. Пробираясь в темном пространстве между двумя решетчатыми люками, Стивен споткнулся обо что-то мягкое, которое зазвенело и сердито воскликнуло:
— Не видишь, куда идешь, пидор несчастный?
— Слушай, Уилсон, заткни-ка свое хлебало, — оборвал его Моуэт. — Это один из арестованных, закованный в кандалы, — объяснил он. — Не обращайте на него внимания.
— А за что его заковали?
— За грубость, — с некоторой чопорностью ответил мичман.
— А вот довольно просторное помещение, хотя и с низким потолком. Насколько я понимаю, оно для унтер-офицеров?
— Нет, сэр. Здесь матросы принимают пищу и спят.
— А остальные, полагаю, размещаются ниже?
— Ниже жилых помещений нет, сэр. Ниже находятся трюм и небольшая площадка, используемая как нижняя палуба.
— Сколько же тут человек?
— Вместе с морскими пехотинцами семьдесят семь, сэр.
— Но все они не могут здесь разместиться. Это же физически невозможно.
— При всем моем к вам уважении, вы не правы — могут. На каждого матроса полагается четырнадцать дюймов пространства, на котором он подвешивает свою койку, и он вешает ее в направлении диаметральной плоскости. Ширина судна на миделе — двадцать пять футов десять дюймов. Получаются двадцать два места — видите, тут указаны цифры.
— Но человек не в состоянии разместиться на четырнадцати дюймах.
— Верно, будет тесновато. Но на двадцати восьми он разместится. Видите ли, на судне с двумя вахтами приблизительно половина экипажа находится на палубе, так что их места в кубрике остаются свободными.
— Но даже занимая двадцать восемь дюймов — два фута и четыре дюйма, — моряк, должно быть, касается своего соседа.
— Конечно, сэр, но в тесноте, да не в обиде, и вода за шиворот не течет. Видите, тут четыре отделения. Одно — от переборки до этого бимса, здесь еще одно; затем до бимса с фонарем, висящим перед ним. Последнее отделение кубрика расположено между ним и передней переборкой, что рядом с камбузом. У боцмана и плотника там имеются свои каюты. Первое отделение и часть следующего предназначены для морских пехотинцев. Затем располагаются матросы, которые занимают три с половиной отделения. Так что, расположив двадцать коек в ряд, удается втиснуть всех, несмотря на то что мачта съедает немало места.
— Но получается сплошной живой ковер, даже если лежит лишь половина состава.
— Так оно и есть, сэр.
— Где же окна?
— Ничего похожего на то, что вы называете окнами, тут нет, - ответил Моуэт, качая головой. — Наверху имеются люки и решетки, но, когда штормит, они почти всегда задраены.
— А где лазарет?
— Строго говоря, лазарета у нас нет, сэр. Но у больных имеются койки, подвешенные у передней переборки по правому борту рядом с камбузом. Они пользуются рубкой.
— А что это такое?
— Собственно говоря, это не рубка, а гальюн. Это не то, что имеется на фрегатах или линейных судах, но он выполняет свое предназначение.
— Какое именно?
— Не знаю, как вам и объяснить, сэр, — смутился Моуэт. — Это клозет.
— Нужник? Сортир?
— Вот именно, сэр.
— А как же справляются с этим остальные? У них что, ночные горшки имеются?
— Ну что вы, сэр, избави бог! Они вылезают вон в тот люк и направляются в гальюны, находящиеся по обеим сторонам носа.
— Под открытым небом?
— Так точно, сэр.
— А если погода неблагоприятная?
— Все равно они идут в гальюны, сэр.
— И все сорок или пятьдесят человек спят вповалку в этом темном кубрике без окон? Не дай бог, если в таком тесном помещении окажется хоть один больной туберкулезом, чумой или холерой!
— Боже упаси, сэр, — отозвался Моуэт, пришедший в ужас от такого предположения.
— Обаятельный молодой человек, — произнес Стивен, входя в каюту.
— Юный Моуэт? Рад услышать от вас такое мнение о нем, — отозвался Джек Обри, выглядевший усталым и измученным. — Нет ничего лучше, чем добрые сослуживцы. Разрешите предложить вам глоток спиртного? Это наш моряцкий напиток под названием грог, вы пробовали его? В море он очень кстати. Симпкин, принеси нам грогу. Черт бы побрал этого увальня, копается как черт знает кто.... Симпкин! Тащи сюда этот грог. Чтоб он сгорел, этот сукин сын. Ах, ты принес. Это то, что доктор прописал, — сострил капитан, ставя стакан на стол. — Такое мерзкое утро. В каждой вахте и на каждом посту надо поставить одинаковое количество квалифицированных матросов и так далее. Бесконечные споры. И еще... — Подавшись поближе к доктору, Джек Обри прошептал ему на ухо: — Я допустил непростительный промах... Взяв список личного состава, я зачитал имена Флагерти, Линча, Салливана, Майкла Келли, Джозефа Келли, Шеридана и Алоизия Берка — тех малых, которые получили премию в Ливерпуле, — и брякнул: «Если у нас еще появятся эти проклятые ирландские паписты, то половина вахты правого борта будет состоять из них, и нам на всех не хватит четок». Но сказал я это в шутку. Тут я заметил холодок в их взглядах и сказал себе: «Какой же ты болван, Джек, ведь Диллон из Ирландии, и он может счесть это за оскорбление». Ничего против национального чувства я не имею, просто ненавижу папистов. Поэтому я попытался смягчить впечатление, удачно ввернув несколько шуток, направленных против Папы. Но они, похоже, оказались не такими умными, как я считал, и мне ничего не ответили.
— А вы что, ненавидите католиков? — спросил Стивен.
— Еще бы. И писанину ненавижу. Но, знаете ли, паписты очень подлый народ, с их исповедью и прочими обычаями, — отвечал Джек Обри. — Кроме того, они пытались взорвать парламент. Господи, как мы отмечали 5 ноября! Одна из моих хороших знакомых — такая милая девушка, вы не поверите, — так расстроилась, когда ее мать вышла замуж за католика, что сразу же принялась за изучение математики и иврита — алеф, бет, — хотя она была самой красивой девушкой в округе. Она обучила меня навигации, такая умница, благослови ее Господь. Она много чего порассказала мне про папистов. Я уж и забыл, что именно, но они, конечно же, очень подлые люди. Верить им нельзя. Вы только вспомните про мятеж, который они недавно затеяли.
— Но дорогой сэр! «Объединенные ирландцы» — это была организация, состоявшая, главным образом, из протестантов. Их лидерами были протестанты. Семья Эммет, О'Конноры, Саймон Батлер, Гамильтон Роуэн, лорд Эдвард Фитцджеральд были протестантами. Главная идея клуба заключалась в том, чтобы объединить ирландских протестантов, католиков и пресвитериан. Именно протестанты взяли инициативу в свои руки.
— Вот как! А я этого не знал. Думал, все они паписты. Я все это время служил на базе в Вест-Индии. Но после всей этой окаянной писанины я готов ненавидеть и папистов, и протестантов, и анабаптистов, и методистов. И еще — евреев. Плевать мне на них на всех. Но что меня действительно расстраивает, так это то, что я обидел Диллона. Я же сам говорил, что нет ничего лучше, чем добрые сослуживцы. Ему и так достается: он выполняет обязанности помощника командира и в то же время несет вахту. А для него это незнакомое судно, незнакомый экипаж, незнакомый командир. Мне же хотелось помочь ему вписаться в непривычное окружение. Без взаимопонимания между офицерами удачи не будет. Удачливое судно — это хорошее боевое судно. Вам бы следовало послушать мнение Нельсона на этот счет. Уверяю вас, он совершенно прав. Ах это вы, мистер Диллон. Входите, выпейте с нами стаканчик грога.
Отчасти по профессиональным причинам, а отчасти из-за природной сдержанности Стивен давно решил не вмешиваться в застольные разговоры, и теперь, спрятавшись за щит молчания, он особенно внимательно наблюдал за Диллоном. Та же небольшая, гордо поднятая голова; те же темно-рыжие волосы и, разумеется, зеленые глаза; та же нежная кожа и плохие зубы, которые еще больше испортились; тот же высокомерный вид. Хотя лейтенант был худощав и роста не выше среднего, казалось, он занимает столько же места, что и весивший девяносто килограммов Джек Обри. Главное различие заключалось в том, что из его облика исчезла смешливость, ушло впечатление, будто он только что придумал что-то забавное. Ничего этого в нем не осталось и в помине. Теперь это была хмурая, без капли юмора, типичная ирландская физиономия. Внешне он был сдержан, но крайне внимателен и учтив, ни в чем не проявляя мрачного внутреннего состояния.
Подали вполне съедобную камбалу, которая оказалась еще вкусней без мучной приправы. Затем буфетчик принес ветчину. Ветчина была, по-видимому, из свиньи, страдавшей ревматизмом, хотя относилась к припасам, которые офицеры закупали для себя. Не всякий живодер смог бы нарезать ее так ловко. Посоветовав буфетчику «вбить в свою башку» то, что ему говорят, и «шевелиться поживей», Джеймс Диллон повернулся к доктору и с приветливой улыбкой произнес:
— Мне кажется, я уже имел удовольствие встречаться с вами, сэр? Не то в Дублине, не то в Насе?
— Не думаю, что я имел честь познакомиться с вами, сэр. Меня часто принимают за моего кузена и тезку. Мне говорят, что мы поразительно похожи. Должен признаться, меня это смущает, поскольку он больной на вид, с этакой лукавой усмешкой доносчика на лице. А в наших краях доносчиков презирают, как нигде, разве не так? И правильно делают, по моему мнению. Хотя этих тварей предостаточно. — Слова эти доктор произнес достаточно громко, так что его сосед хорошо их расслышал, несмотря на предупреждение капитана: «Полегче... Не расходитесь чересчур... Обопрись о балку, Киллик, да не суй пальцы в тарелку...».
— Целиком с вами согласен, сэр, — с понимающим выражением на лице произнес Джеймс Диллон. — Вы не выпьете со мной стаканчик вина, сэр?
— С большим удовольствием.
Они чокнулись смесью тернового сока, уксуса и сахара, которую продали Джеку Обри вместо вина, а затем принялись за изрубленный капитанский окорок: один — движимый профессиональным интересом, другой — профессиональным стоицизмом.
Однако портвейн оказался вполне сносным, и после того, как скатерть сняли, в каюте возникла более свободная и непринужденная обстановка.
— Расскажите, пожалуйста, о том, что произошло с «Дартом», — произнес Джек Обри, наполняя стакан Диллона. — Я слышал разные истории...
— Я тоже прошу вас, — присоединился к нему доктор. — Сочту за честь для себя.
— Ничего особенного не произошло, — отозвался Джеймс Диллон. — Всего лишь столкновение с жалкой горсткой каперов, драчка мелких судов. Я был временным капитаном зафрахтованного куттера — небольшого одномачтового судна с гафельным вооружением, сэр. — Стивен поклонился. — Под названием «Дарт». Оно было вооружено восемью четырехфунтовыми пушками, что было весьма кстати. Но у меня было всего тринадцать матросов и один юнга. Однако мы получили приказ принять на борт королевского посыльного и десять тысяч фунтов стерлингов монетами, чтобы доставить их на Мальту. Капитан Докрей попросил меня доставить туда своих жену и сестру.
— Помню, он был помощником командира «Тандерера», — заметил Джек Обри. — Милый и любезный господин.
— Так оно и было, — согласился Диллон. — Поставив марсель, мы отошли подальше от берега, лавируя в трех или четырех лигах от Эгади, встали на якорь в румбе к весту от зюйда. После захода солнца поднялся ветер. Имея на борту двух дам и не располагая достаточным количеством матросов, я счел разумным укрыться за Пантелелерией. Ночью ветер поутих, волнение уменьшилось. В половине пятого я все еще оставался на месте. Помню, я тогда брился, потому что порезал подбородок...
— Ага, — удовлетворенно заметил Стивен.
— ... Тут послышался крик вахтенного, заметившего парус, и я поднялся на палубу...
— Как же иначе, — засмеялся Джек Обри.
— ... Я увидел три французских капера с латинскими косыми парусами. Рассвело достаточно, чтобы я смог разглядеть их корпуса в подзорную трубу. Два ближайших судна я узнал. Каждое было вооружено длинной бронзовой шестифунтовой и четырьмя поворотными однофунтовыми пушками, установленными на носу. Мы сталкивались с ними на «Эуриалусе», и они от нас, разумеется, удрали.
— Что за экипаж был на них?
— На каждом из судов было сорок-пятьдесят человек, сэр. Кроме того, они были вооружены дюжиной мушкетонов, или «патарерос». Не сомневаюсь, что и третий капер был похож на них. В течение некоторого времени они рыскали в Сицилийском проливе, а теперь отстаивались мористее{26} Лампионе и Лампедузы. Расположившись таким образом, они находились с подветренного борта от меня. — Диллон отхлебнул вина и показал: — Ветер в это время дул с той стороны, где стоит стопка. Они могли обогнать меня, идя круто к ветру. Было очевидно, что меня хотят атаковать с обоих бортов и взять на абордаж.
— Вот именно, — согласился Джек Обри.
— Взвесив все обстоятельства — то, что у меня на борту пассажиры, королевский посыльный, крупная сумма денег, а впереди североафриканское побережье, если я приведусь к ветру, — я решил атаковать каждое из судов по отдельности, пока ветер дул с моей стороны и прежде чем два судна успели соединиться. Третье находилось в трех-четырех милях от них и неслось на всех парусах. Восемь парней из команды куттера были отличными моряками, кроме того, капитан Докрей отправил сопровождать своих дам боцмана — славного, крепкого парня по имени Уильям Браун. Вскоре мы приготовились к бою и зарядили пушки картечью. Должен сказать, что дамы вели себя весьма отважно, чего я от них не ожидал. Я объяснил им, что нужно спуститься вниз, в трюм. Но миссис Докрей не желала допустить, чтобы ею командовал «какой-то сосунок», даже без эполета на плече. Неужели я думаю, что жена капитана первого ранга, служившего девять лет в этом чине, допустит, чтобы ее нарядное муслиновое платье испачкалось в льялах моей посудины? Придется попросить мою тетушку, чтобы Эллис, первый лорд Адмиралтейства, привлек меня к суду за трусость, робость, незнание своего дела. Она понимает, что такое дисциплина и субординация, не хуже любой другой женщины, и даже лучше. «Давай же, моя дорогая, — подумал я, — ты будешь черпать меркой порох и набивать картузы, а я буду носить их в фартуке».
— К этому времени позиция стала такой. — Диллон начертил другой план. — Ближайший капер находился на расстоянии двух кабельтовых и с подветренной стороны второго судна. Оба они уже в течение десяти минут обстреливали нас из носовых пушек.
— А велик ли кабельтов? — спросил Стивен Мэтьюрин.
— Около двухсот ярдов, сэр, — отвечал лейтенант. — Поэтому я отпустил руль — судно великолепно выполняло маневры, — затем повернул его с целью таранить француза на мидель — шпангоуте. С попутным ветром «Дарт» покрыл расстояние за минуту с небольшим, что было весьма кстати, поскольку неприятель вел ожесточенный огонь по нам. Сам я управлял судном до тех пор, пока мы не оказались на расстоянии пистолетного выстрела, после чего кинулся на нос, чтобы возглавить абордажную команду, оставив управление юнге. К сожалению, он не понял меня и позволил каперу уйти слишком далеко, поэтому мы ударили француза позади бизань-мачты. Наш бушприт снес его бизань-ванты с левого борта, значительную часть планширя и кормовой надстройки. Поэтому, вместо того чтобы взять капер на абордаж, мы прошли у него под кормой. От удара его бизань-мачта упала в воду, а мы кинулись к пушкам и дали по нему бортовой залп. Нас было достаточно для того, чтобы обслуживать четыре пушки. Мы с королевским посыльным стреляли из одной, а Браун, сделав выстрел, помогал нам выкатить пушку вперед. Я привел наш куттер к ветру, чтобы пройти с подветренного борта и пересечь французу курс, мешая ему маневрировать. Но из-за большой парусности капера «Дарт» потерял на минуту ход, и между нами началась ожесточенная перестрелка. Однако нам удалось поймать ветер, мы повернули в сторону носа французского судна так быстро, как сумели, поскольку со шкотом могли работать всего двое, и мы своим гиком сломали французу фока-рей, тот упал, так что фок, падая, закрыл носовое погонное орудие и поворотные пушки. Когда мы направились к каперу, пушки нашего правого борта были изготовлены, мы дали залп с такого близкого расстояния, что пыжами подожгло их фок, а обломки бизань-мачты разлетелись по всей палубе. Французы запросили пощады и сдались.
— Вы молодцы! — воскликнул Джек.
— К этому времени, — продолжал Диллон, — успел приблизиться второй капер. Каким-то чудом наш бушприт и гафель уцелели, поэтому я сказал капитану капера, что непременно потоплю его, если он вздумает поднять паруса и направиться к своему напарнику. Ни людей, ни времени, чтобы захватить капер, у меня не было.
— Ясное дело.
— Мы сближались на встречных курсах, и французы стреляли по нам из всех видов оружия. Когда мы оказались ярдах в пятидесяти от них, я повернул на четыре румба, чтобы дать залп из орудий правого борта, затем привелся к ветру и дал еще один залп ярдов с двадцати. Урон он нанес ощутимый, сэр. Я даже не ожидал, что четырехфунтовые пушки могут натворить столько бед. Мы выстрелили во время крена, чуть замешкавшись с залпом, и все четыре ядра угодили в борт капера у самой ватерлинии. В следующее мгновение французы побросали пушки и принялись бегать по судну и вопить. К несчастью, Браун споткнулся в момент отдачи нашей пушки, и ему сильно покалечило ногу. Я велел ему спуститься вниз, но он отказался и заявил, что будет стрелять из мушкета. Затем он закричал «ура» и сообщил, что француз тонет. Так оно и оказалось: сначала стало заливать его палубу, затем они пошли ко дну под всеми парусами.
— Ничего себе! — воскликнул Джек Обри.
— Я стал дожидаться третьего капера. Весь мой экипаж был занят соединением и сплесниванием тросов и концов, так как наша оснастка была порвана в клочья. Мачта и гафель были значительно повреждены: шестифунтовое ядро насквозь прошило мачту, на которой и без того было много глубоких выбоин. Поэтому я побоялся увеличить нагрузку парусов на рангоут. Опасаясь, что первое судно скроется от нас, я вернулся к первому каперу. К счастью, его экипаж все это время был занят борьбой с пожаром. Мы приняли на борт шестерых французов, поставив их на помпы; выбросили за борт их убитых, остальных загнали в трюм и, взяв капер на буксир, взяли курс на Мальту, куда прибыли два дня спустя. Это меня крайне удивило, поскольку паруса состояли из дыр, стянутых нитками, да и корпус судна был не в лучшем состоянии.
— Вы подобрали людей с затонувшего судна? — спросил Стивен.
— Нет, сэр, — ответил Джеймс Диллон.
— Зачем спасать корсаров? — удивился Джек Обри. — Тем более, когда на борту лишь тринадцать матросов и юнга, это еще и небезопасно. А каковы были ваши потери?
— Разве что нога Брауна да несколько царапин. Больше ни раненых, ни убитых не было. Удивительное дело: ведь мы и сами едва не пошли ко дну.
— А у них?
— Тринадцать убито, сэр. Двадцать девять взято в плен.
— Сколько человек было на капере, который вы потопили?
— Пятьдесят шесть, сэр.
— А на том, который скрылся?
— Сорок восемь человек, сэр. Во всяком случае, так нам сказали. Но вряд ли их стоит считать. Прежде чем француз сбежал, он успел сделать всего лишь несколько выстрелов по нам.
— Что же, сэр, — произнес Джек Обри. — От всей души поздравляю вас. Это была славная работа.
— Я того же мнения, — отозвался Стивен. — Присоединяюсь к мистеру Обри. Позвольте выпить с вами, мистер Диллон, — произнес он, поклонившись и подняв свой бокал.
— Послушайте, — воскликнул Джек Обри. — Давайте выпьем за новый успех ирландского оружия и посрамление Папы.
— Готов хоть десять раз поддержать первую часть тоста, — со смехом отозвался Стивен. — Но за вторую не выпью и капли, хотя я и вольтерьянец. Бонапартишка и так скрутил Папу по рукам и ногам, а лежачих не бьют. Кроме того, Папа Римский очень ученый бенедиктинец...
— Тогда за посрамление Бонапартишки!
— За посрамление Бонапартишки! — дружно подхватили все и осушили бокалы до дна.
— Надеюсь, вы меня простите, сэр, — сказал Диллон. — Через полчаса мне заступать на вахту, и прежде я должен еще проверить боевое расписание. Благодарю вас за превосходный обед.
— Клянусь Господом, это был славный бой, — произнес Джек Обри после того, как лейтенант закрыл дверь. — Сто сорок шесть человек против четырнадцати, вернее, пятнадцати, если учесть миссис Докрей. Совершенно в духе Нельсона — бить не числом, а отвагой!
— Вы знакомы с Нельсоном, сэр?
— Я имел честь служить под его началом во время сражения на Ниле, — ответил капитан. — И дважды обедать в его обществе. — На его лице при этих словах появилась загадочная улыбка.
— Не можете ли вы рассказать, что он за человек?
— О, он с каждым умеет найти общий язык. Нельсон далеко не богатырь, он так худ, что я — при всем уважении к этому герою — смог бы поднять его одной рукой. Но это поистине великий человек. В философии или физике есть такое понятие — электрическая частица, правда ведь? Это про него! При каждой встрече он разговаривал со мной. В первый раз он попросил меня передать ему соль. Я постараюсь повторять его слова как можно точнее. Во второй раз я пытался объяснить нашему соседу, армейцу, военно-морскую тактику — как использовать барометр, как маневром разрушать строй противника и так далее. Воспользовавшись паузой, Нельсон наклонился ко мне и с улыбкой сказал: «Забудьте вы эти маневры, всегда атакуйте и бейте неприятеля». Этот его совет я никогда не забуду. Во время того же обеда он рассказал, что однажды холодной ночью кто-то предложил ему пелерину и он отказался, заявив, что ему вполне тепло, что его согревают любовь к королю и родине. Когда я повторяю его слова, это звучит напыщенно, не так ли? Скажи так кто другой, вы бы воскликнули: «Что за высокопарная чушь!» — и отмахнулись, но когда это говорит Нельсон, то вы чувствуете, как вам самому становится тепло... В чем дело, черт возьми, мистер Ричардс? Закрывайте дверь с этой или той стороны, будьте так любезны. Не стойте в дверях как истукан.
— Сэр, — отвечал бедный писарь. — Вы приказали принести остальные бумаги перед чаем, а вы как раз собираетесь пить чай.
— Верно-верно, я действительно так говорил, — согласился Джек Обри. — Черт меня побери, какая куча бумаг. Оставьте их здесь, мистер Ричардс. Я их просмотрю до прихода в Кальяри.
— Сверху те бумаги, которые оставил капитан Аллен, их надо только подписать, сэр, — произнес писарь, пятясь.
Взглянув на груду бумаг, Джек Обри помолчал, затем воскликнул:
— Вы только посмотрите! Не было печали. Вот вам и королевская служба, флот Его Величества во всей его красе. Вас охватывает прилив патриотических чувств, вы готовы ворваться в самую гущу боя, а вас заставляют подписывать такую гадость. — Обри протянул доктору заполненный аккуратным почерком лист.
«Шлюп Его Величества «Софи»Открытое море
Милорд,
Прошу назначить трибунал для разбирательства преступления Айзека Уилсона (матроса), принадлежащего к экипажу шлюпа, которым я имею честь командовать, за совершение противоестественного акта скотоложества с козой в хлеву 16 марта.
Имею честь оставаться, милорд,
покорнейшим слугой вашей светлости.
Его превосходительству лорду Кейту,
кавалеру Ордена Бани и т. д. и т. п.
Адмиралу синего вымпела».
— Странно, что закон всегда подчеркивает противоестественность скотоложества, — заметил Стивен. — Хотя я знаю по меньшей мере двух судей-мужеложцев, не говоря, естественно, об адвокатах... Что же с ним будет?
— Его повесят. Вздернут на ноке рея в присутствии экипажей шлюпок от всех судов эскадры.
— Мне кажется, это чересчур жестоко.
— Разумеется. Что за тоска смертная — дюжины свидетелей, которых будут ждать на флагманском корабле, потерянные дни... «Софи» станет посмешищем. К чему докладывать о таких вещах? Козу следует зарезать — это будет только справедливо — и подать на стол той вахте, которая донесла на беднягу.
— А нельзя ли тихо высадить козу с любовником на какой-нибудь островок — или, если вас заботит вопрос морали, рассадить их по разным островкам — и незаметно уплыть прочь?
— Ну что ж, — отозвался Джек Обри, гнев которого поутих. — В вашем предложении есть смысл. Чашку чая? С молоком?
— С козьим, сэр?
— Думаю, что да.
— Тогда, если позволите, без молока. Насколько я помню, вы сказали, что ваш канонир болеет. Нельзя ли повидать его и выяснить, чем можно ему помочь? Скажите, пожалуйста, где находится артиллерийская каюта?
— Вы рассчитываете встретить его там? Но его каюта в другом месте. Киллик вас проводит. А то, что вы считаете артиллерийской каютой, на шлюпе, как мы чаще всего называем наш бриг, представляет собой кают-компанию, где трапезуют младшие офицеры.
Сидевший в кают-компании штурман, потягиваясь, обратился к казначею:
— Теперь тут стало свободно, мистер Риккетс.
— Вы правы, мистер Маршалл, — отозвался казначей. — Мы наблюдаем большие перемены в эти дни. Что из этого получится, я не знаю.
— Я полагаю, что может получиться толк, — сказал Маршалл, медленно подбирая крошки со своего жилета.
— Все эти его выходки, — негромким голосом, с сомнением покачивая головой, продолжал казначей. — Этот треснувший рей. Эти неподъемные пушки. Олухи-новобранцы, о которых он якобы ничего не знал. Все эти новые матросы, для которых нет места. Вахтенные, за которыми нужен глаз да глаз. По словам Чарли, люди ропщут. — Он мотнул головой в сторону матросского кубрика.
— Пожалуй, я соглашусь. Пожалуй, соглашусь. Старые порядки изменились, и все перевернулось. Согласен, мы, возможно, несколько взбалмошны, такие молодые и красивые, с нашим новеньким эполетом. Но если старые, опытные офицеры его поддерживают, то, по-моему, это многое объясняет. Плотнику он нравится. По душе и Уотту, потому что он хороший моряк, уж это точно. И мистер Диллон, похоже, знает свое дело.
— Возможно. Возможно, — сказал казначей, у которого был свой взгляд на причины некоторой восторженности штурмана.
— Кроме того, — продолжал Маршалл, — при новом хозяине дела, возможно, пойдут веселее. Когда матросы привыкнут к новым порядкам, они им понравятся; то же, я уверен, можно сказать и об офицерах. А уж при офицерской поддержке в плавании проблем не будет.
— Что? — переспросил казначей, приложив ладонь к уху: шум и грохот заглушили слова штурмана, поскольку Диллон приказал матросам передвинуть пушки.
Кстати, именно этот шум позволил собеседникам вести разговор, ведь на судне длиной двадцать шесть ярдов, с экипажем из девяноста одного человека, где даже в кают-компании имелись отдельные помещения, отгороженные очень тонкими деревянными переборками, а то и просто парусиной, вести частную беседу было бы невозможно.
— Я сказал, что в плавании проблем не будет, если его поддержат офицеры.
— Возможно. Но если не поддержат, — продолжал Риккетс, — если не поддержат и если он будет продолжать выкидывать фокусы такого рода, которые, думаю, свойственны его природе, то уверен, что на борту старой «Софи» его не станет так же быстро, как это произошло с мистером Харви. Ведь шлюп — это не фрегат и тем более не линейный корабль. Вы сидите прямо на головах своих матросов, и они могут задать вам жару, если все время наступать им на хвост.
— Вам незачем объяснять мне разницу между бригом и фрегатом или же линейным кораблем, мистер Риккетс, — отрезал штурман.
— Возможно, мне не следовало объяснять вам разницу между шлюпом и фрегатом или же линейным кораблем, мистер Маршалл, — примирительным тоном отвечал казначей. — Но когда поплаваете с мое, то поймете, что от капитана требуется гораздо больше, чем одно только знание мореходного дела. Всякий бывалый моряк может управлять судном в шторм, — продолжал он насмешливо, — и любая домохозяйка в штанах может поддерживать чистоту на палубе и порядок в оснастке, но для того, чтобы командовать военным кораблем, нужно иметь голову на плечах, — он постучал себя по лбу, — обладать выносливостью и твердостью, а также умением вести себя. А таких качеств не найдешь в Джонни-приходяшке или Джеке-заваляшке, — добавил он уже себе под нос. — Я это не просто знаю, я в этом уверен.