Глава первая

Музыкальный салон губернаторского особняка в Порт Магоне — нарядную, высокую, восьмигранную залу с колоннами — наполняли торжествующие звуки первой части квартета Локателли до мажор. Музыканты-итальянцы, прижатые к дальней стене тесно составленными рядами легких золоченых кресел с круглыми сиденьями, играли со страстной убежденностью, поднимаясь к предпоследнему крещендо, за которым после продолжительной паузы следовал мощный, освобождающий финальный аккорд. Если не все, то некоторые из сидевших в позолоченных креслах, внимали крещендо с достойной исполнения напряженностью. Двое таких слушателей сидели в третьем ряду слева. Их места волею случая оказались рядом. Сидевшему с краю мужчине можно было дать и двадцать, и тридцать лет. Его мощная фигура заполнила кресло так, что почти скрыла всю его позолоту. На этом джентльмене была парадная форма лейтенанта королевского флота: синий мундир с белыми лацканами, белый жилет, панталоны и чулки; в петлице — серебряная медаль участника сражения на Ниле{5}. Безупречно белая манжета с золотой запонкой отбивала такт, а ярко — голубые глаза на загорелом, но побледневшем от волнения лице с выступившим румянцем не отрывались от смычка в руках первой скрипки. Но вот наступила кульминация, за ней вновь пауза — и завершающие звуки. С последним аккордом кулак моряка с силой опустился на колено. Офицер откинулся на спинку кресла, закрыв его целиком, счастливо вздохнул и с улыбкой повернулся к соседу. Из уст его было готово вырваться: «По-моему, исполнено великолепно, сэр!» , но слова застряли в горле, когда он наткнулся на холодный, если не враждебный взгляд и услышал шепот:

— Если вам уж так неймется отбивать такт, сударь, умоляю, делайте это хотя бы вовремя, а не с опережением на полтакта.

Выражение лица Джека Обри изменилось: дружелюбную готовность к общению тут же сменила несколько смущенная враждебность. Он действительно отбивал такт, и, хотя считал, что отбивал точно, это все равно было верхом легкомыслия. Лицо его стало багроветь, он уставился в бесцветные глаза соседа и вскипел: «Я полагаю...», но тут его прервали аккорды зазвучавшей в медленном темпе музыки.

Задумчивая виолончель пропела две собственные фразы, а затем затеяла диалог с альтом. Но музыка уже не захватывала Джека полностью, он поневоле краем глаза изучал досадного соседа. Это был невысокий, темноволосый, бледный человечек в заношенном черном сюртуке — типичный шпак. Возраст его было трудно определить не только потому, что у него была ничем не примечательная внешность, но еще и из-за парика с сединой, по-видимому на основе из металлических нитей и без всяких следов пудры. Ему можно было дать и двадцать лет, и шестьдесят. «Пожалуй, он мой ровесник, — подумал Джек. — Бледная немочь, но до чего спесив!» Сделав такой вывод, он снова погрузился в музыку. Проникаясь ее гармонией, Джек с не меньшим увлечением следил и за мелодической алгеброй изящнейших арабесок. О соседе он вспомнил лишь в перерыве, да и то избегал смотреть в его сторону.

Звуки менуэта заставили молодого офицера непроизвольно кивать головой, а когда он поймал себя на том, что рука его готова взмыть в воздух, то сунул ее под колено. Менуэт был оригинален и приятен, не более того, но за ним последовала удивительно сложная и драматичная последняя часть, которая, казалось, вот — вот откроет некую тайну. Могучие аккорды сникли до шепота одинокой скрипки, и постоянный гул, который не стихал все это время в задних рядах, едва ли не заглушал ее звуки. Какой-то военный громко фыркнул, и Джек сердито оглянулся на него. Затем скрипке стали вторить остальные участники квартета, и музыкальный сюжет вернулся к своему началу. Было необходимо вновь попасть в струю, поэтому, когда зазвучала виолончель с ее предсказуемо — неизбежным «пом, пом-пом-пом, по-ом», Джек уткнулся подбородком в грудь и, не сумев удержаться, промычал в унисон с инструментом: «Пом, пом-пом-пом, по-ом». Но тут же получил локтем в ребро и услышал, как в ухо ему шикнули. Вдобавок он заметил, что его взметнувшаяся рука вновь порывается отбивать такт. Опустив ее, он стиснул челюсти и сидел, уставившись себе под ноги, до тех пор пока не стихла музыка.

Джек сполна оценил величественный финал, признав, что тот далеко превзошел незатейливое взвинчивание темы, которого он ожидал, но полного удовольствия уже не получил. Под аплодисменты и общий шум сосед, в свою очередь, смотрел на него не столько с вызовом, сколько с искренним неодобрением. Они не разговаривали, оба сидели так, словно каждый проглотил кол, неприязненно ощущая присутствие друг друга, в то время как миссис Харт, жена коменданта, исполняла на арфе продолжительную и технически весьма каверзную пьесу. Джек Обри посмотрел в высокие, элегантные окна: на зюйд-зюйд-осте огненной точкой в небе Менорки{6} всходил Сатурн. Кстати, толчок в бок был так резок, что больше походил на удар, да еще намеренный. Ни темперамент молодого моряка, ни кодекс офицерской чести не позволяли молча проглотить обиду. А удар — это уже не обида, а оскорбление.

Поскольку моряк слишком долго мешкал, гнев стал испаряться и превратился в меланхолию: Джек поневоле стал размышлять о том, что не имеет своего корабля, об обещаниях, данных ему прямо или косвенно — и нарушенных; о многих планах, которые оставались лишь мечтами. Призовому агенту, своему деловому посреднику, он задолжал сто двадцать фунтов, а вскоре предстояло платить пятнадцать процентов от этой суммы. Жалованье же его составляло всего пять фунтов двенадцать шиллингов в месяц. Некстати вспомнились иные приятели и сослуживцы. Будучи моложе Джека, они оказались удачливее и обогнали его. В лейтенантских чинах они уже командовали бригами и тендерами, а некоторые даже получили временное звание капитана и ждали его подтверждения. Причем все они захватывали трабакало в Адриатике, тартаны в Лионском заливе, шебеки и сетти{7} по всему побережью Испании. Слава, продвижение по службе, призовые деньги.

Услышав бурю оваций, Джек очнулся, принялся ожесточенно хлопать в ладоши, придав лицу восторженное выражение. Молли Харт сделала книксен и улыбнулась; поймав его взгляд, улыбнулась снова. Он принялся аплодировать еще громче, но она как-то почувствовала, что он или не удовлетворен концертом, или отчего-то был невнимателен, и ее радость заметно уменьшилась. Однако исполнительница продолжала благодарить слушателей сияющей улыбкой. В бледно-голубом атласном платье, с двумя нитками жемчуга — жемчуга с корабля «Святая Бригитта» — она выглядела неотразимо.

Джек Обри и его сосед в порыжелом черном сюртуке поднялись одновременно и переглянулись. Джек с выражением холодной неприязни — остатки нарочитого восторга, исчезая, делали его особенно жестким — негромко произнес:

— Мое имя Обри, сэр. Меня можно найти в гостинице «Корона».

— А мое, сэр, Мэтьюрин. Каждое утро я бываю в кофейне Хоселито. Не изволите ли отодвинуться?

У Джека вдруг возникло нестерпимое желание схватить свое хрупкое золоченое кресло и разбить его о голову этого заморыша, однако он сдержался и даже принял довольно учтивый вид. У него не было иного выбора, поскольку поневоле приходилось соблюдать правила хорошего тона. И вскоре ему уже пришлось протискиваться сквозь плотную толпу синих и алых мундиров, среди которых иногда попадались черные сюртуки штатских. Добравшись до тройного кольца, окружавшего миссис Харт, он через головы почитателей воскликнул: «Очаровательно, великолепно, превосходно исполнено!», помахал ей рукой и вышел из салона. Проходя по холлу, Джек обменялся приветствиями с двумя морскими офицерами. Один из них был его прежним сослуживцем, с которым они сиживали в кают-компании «Агамемнона». Тот заметил:

— У тебя какой-то очень недовольный вид, Джек.

Второй, высокий мичман, прямой как палка от такого скопления высоких чинов и собственной накрахмаленной сорочки с оборками, когда-то был младшим офицером его вахты в пору службы Джека на «Тандерере». Наконец, Джек поклонился секретарю коменданта, который ответил улыбкой, поднятыми бровями и многозначительным взглядом.

«Интересно, что за делишки обделывает сейчас эта ракалья?» — подумал Джек, направляясь к гавани. Ему вспомнились двуличие секретаря и его собственное недостойное заискивание перед этой, увы, влиятельной персоной. Обри был почти обещан великолепный, хотя и малотоннажный, недавно обшитый медью, только что захваченный французский капер{8}. Но тут нагрянул с Гибралтара брат секретаря, и капер, ясное дело, достался ему. «Поцелуй меня в задницу!» — громко произнес Джек, зло вспомнив, с какой покорностью он встретил это известие наряду с очередными признаниями секретаря в его добром к нему отношении и туманными обещаниями будущих благ. Затем припомнил собственное поведение в нынешний вечер, в особенности то, как он уступил дорогу этому недомерку в сюртуке, не сумев достойно ответить, не найдя подобающих слов, которые были бы одновременно и учтивы, и убийственны. Он был чрезвычайно недоволен самим собой, заносчивым штатским и всем военным флотом в придачу. Не радовали его ни бархатная нежность апрельского вечера, ни хор соловьев в апельсиновой роще, ни грозди звезд, до которых, казалось, можно было дотянуться рукой.

Гостиница «Корона», в которой остановился Джек, несколько напоминала знаменитое заведение с тем же названием в Портсмуте: та же заметная издали надпись киноварью на золоченой вывеске над входом — память о первом британском пришествии. Здание было построено около 1750 года в чисто английском стиле, без всякой оглядки на средиземноморскую архитектуру, за исключением черепичной крыши. Но на этом сходство заканчивалось. Хозяин гостиницы был с Гибралтара, обслуга — жители Испании, вернее, Менорки. Здесь царили запахи оливкового масла, сардин и вина, но не было никакой надежды получить бейкуэльский торт, кекс из Экклза или хотя бы приличный пудинг. Зато ни в одной английской гостинице вы не встретили бы горничную, так похожую на смуглый персик, как Мерседес. Резвой походкой она выбежала на тускло освещенную лестницу и, полная жизни и света, глядя наверх, воскликнула:

— Письмо, тененте{9}. Я приносить его...

В следующее мгновение она была рядом с Джеком, улыбаясь с невинным восторгом. Он хорошо представлял себе важность адресованного ему письма, но все же ответил с заученной игривостью, слегка похлопав девушку по мягкому месту.

— И к вам приходить капитан Аллен, — добавила она.

— Аллен? Аллен? На кой черт я ему понадобился?

Капитан Аллен был спокойный, пожилой господин. Единственное, что Джеку было известно о нем, это то, что он американский роялист и считается весьма упертым в своих взглядах. Он мог в любую минуту увалить под ветер и носил длинный жилет.

— Наверно, насчет похорон, — произнес Обри. — Деньги по подписке собирает.

— Плохие новости, тененте? — спросила Мерседес, выйдя в коридор. — Бедный тененте.

Взяв со стола свечу, Джек направился в свой номер. Он не стал вскрывать письмо до тех пор, пока не скинул мундир и не развязал шарф. Затем с опаской посмотрел на адрес. Он заметил, что надпись сделана незнакомым почерком и адресована не лейтенанту, а капитану королевского флота Обри. Нахмурившись, он процедил: «Дурень несчастный» — и перевернул конверт. Черная печать расплылась, поэтому когда он стал нагревать ее на огне свечи, то никак не мог удалить сургуч.

— Ничего не получается, — произнес он. — Во всяком случае, это не старина Ханке. Тот всегда запечатывает письмо облаткой. — Ханке был его агентом, кредитором и мучителем.

Наконец-то ему удалось распечатать пакет. Письмо гласило:

«От достопочтенного лорда Кейта, рыцаря Ордена Бани, Адмирала синего вымпела и Верховного Главнокомандующего судов и кораблей Его Величества, как используемых, так и тех, что будут использоваться на Средиземном море и т. д. и т. п.

В связи с тем что капитан Сэмюэл Аллен, командир шлюпа Его Величества «Софи», переводится на «Паллас» по причине кончины капитана Джеймса Брэдби, настоящим вам надлежит проследовать на борт «Софи» и принять на себя обязанности по командованию ею, требуя от всех офицеров и экипажа указанного шлюпа выполнять свои обязанности со всем послушанием и почтением к вам, как их командиру; вам также надлежит исполнять опубликованные регламенты, а также приказы и указания, которые вы можете время от времени получать от любого из ваших начальников, состоящих на службе Его Величества. Отсюда следует, что ни вы, ни кто-либо из ваших подчиненных не вправе уклониться от своих обязанностей под страхом наказания.

Сей приказ исполнить без промедления.

Дан на борту «Фудруаяна»

в открытом море, 1 апреля 1800 года».

«Джону Обри, эсквайру,

настоящим назначенному командиром шлюпа Его Величества «Софи»

согласно распоряжению адмирала Томаса Уокера»

Джек Обри еще раз пробежал письмо, однако вначале никак не мог поверить своим глазам — лицо его покраснело и приняло крайне жесткое, суровое выражение. Он заставил себя прочитать приказ вслух строчка за строчкой. Второй раз он читал гораздо быстрее, и только тогда его охватила шедшая из глубины сердца безмерная радость. Лицо молодого моряка раскраснелось еще больше и расплылось в непроизвольной улыбке. Джек громко хохотнул и похлопал письмом по столу, затем сложил его, вновь развернул и перечитал с величайшим вниманием, совершенно забыв о смысле среднего абзаца. Его формулировка на долю секунды обдала Джека холодом, ему показалось, что вот-вот рухнет блистательный новый мир, внезапно открывшийся перед ним: он увидел злополучную дату. Обри поднес письмо к свету и разглядел надежный, утешительный и незыблемый, как скала Гибралтара, водяной знак Адмиралтейства — неизменно внушающий к себе уважение якорь надежды.

Джек не находил себе места. Торопливо расхаживая по комнате, он надел мундир, затем снял, пробормотав при этом со смешком несколько бессвязных фраз:

— А я-то беспокоился... ха — ха, такой славный маленький кораблик — знаю его, отлично знаю... Я считал бы себя счастливейшим из смертных, получив под свое командование какое — нибудь захудалое суденышко, да хоть тот же «Валчер»... словом, любую посудину... А тут великолепное судно, обшитое медью, — чуть ли не единственный квартердечный бриг, то бишь шлюп, в списках действующего флота. Несомненно, чудесная капитанская каюта... а погода-то какая — такая теплынь... ха — ха... Только бы набрать команду — это самое важное дело.

Джек Обри почувствовал острый голод и жажду — он бросился к колокольчику и принялся дергать за веревку. Но не успели замереть его звуки, как Джек высунул голову в коридор и принялся звать горничную:

— Мерседес! Мерседес! Ах вот ты где, дорогуша! Что ты сможешь принести мне поесть — manger, mangiare{10}? Мясо? Холодное мясо? И бутылку вина, vino — две бутылки vino. И еще, Мерседес, не придешь ли ко мне и не сделаешь ли кое-что для меня? Я хочу, desirer{11}, чтобы ты кое-что сделала для меня, хорошо? Пришей мне, cosare{12}, пуговицу.

— Хорошо, тененте, — ответила Мерседес, при свете свечи сверкая белками глаз и зубами.

— Уже не тененте, — воскликнул Джек, стиснув ее пухлую, крепкую фигурку. — Капитан! Capitano, ха-ха-ха!

Утром Джек вынырнул из глубокого-глубокого сна; не успев открыть глаза, он ощутил, как его всего распирает от радости, и лишь потом полностью проснулся.

* * *

— Конечно, судно не первоклассное, — заметил он, — но кому нужно первоклассное судно, у которого нет ни малейших шансов на самостоятельное плавание? Где оно находится? За артиллерийским причалом, рядом с «Рэттлером». Сейчас же отправлюсь туда, не теряя ни минуты, взгляну на судно. Хотя нет. Надо заранее предупредить о своем приходе. Нет, не так. Прежде всего надо поблагодарить кого следует, а потом договориться о встрече с Алленом. Милый старый Аллен, надо пожелать ему семь футов под килем.

Первым делом Джек Обри перешел через дорогу и заглянул в лавку военной галантереи. Там, используя обширный кредит, он приобрел благородного вида, солидный, массивный эполет — символ его нынешнего чина. Торговец тотчас укрепил знак отличия у него на левом плече. Оба с удовлетворением рассматривали эполет в зеркало, и у торговца, выглядывавшего из-за плеча Джека, на лице появилось выражение неподдельного удовольствия.

Едва успев закрыть за собой дверь лавки, на противоположной стороне улицы, рядом с кофейней, Джек заметил давешнего господина в черном сюртуке. Ему тотчас вспомнились события вечера, и он поспешно направился к нему со словами:

— Мистер... Мистер Мэтьюрин. Это вы, сэр. Тысяча извинений. Вчера вечером я вел себя с вами слишком грубо. Надеюсь, вы простите меня. Нам, морякам, так редко приходится слушать музыку и вращаться в светских кругах, что нас иногда заносит. Прошу прощения.

— Любезный мой сударь, — воскликнул господин в сюртуке, и его мертвенно бледное лицо тотчас залилось странным румянцем. — Были все причины для того, чтобы вас, как вы выражаетесь, занесло. Я в жизни не слышал лучшего исполнения — такая гармония, такой огонь! Не позволите угостить вас чашкой шоколада или кофе? Это доставило бы мне большое удовольствие.

— Вы очень добры, сэр. Мне бы это не помешало. Сказать по правде, я так торопился, что забыл позавтракать. — И добавил без всякой связи, с блуждающей улыбкой: — Я только что получил повышение.

— Да неужто? От всей души поздравляю вас. Прошу, входите.

При виде мистера Мэтьюрина официант покачал пальцем. Мэтьюрин пожал плечами и обратился к Джеку Обри:

— В эти дни почта удивительно задерживается. — Затем на каталанском наречии, на котором разговаривали жители острова, сказал: — Принеси-ка нам кофейник хорошенько взбитого шоколада, Джеп, и сливок.

— Вы говорите по-испански, сэр? — произнес Джек Обри, усаживаясь и широким жестом раскидывая фалды своего мундира, чтобы освободить шпагу, отчего, казалось, вся зала на миг окрасилась в голубой цвет. — Говорить по-испански — это, должно быть, великолепно. Я часто пытался изучать его, а также французский и итальянский, но у меня ничего не получается. Меня обычно понимают, но когда говорят они, то говорят так быстро, что это сбивает меня с толку. Думаю, все дело вот в этом, — заметил молодой офицер, постучав себя но лбу. — То же было у меня с латынью в детстве. Ох, и порол же меня старый язычник! — Джек рассмеялся при этом воспоминании так заразительно, что его примеру последовал официант, который проговорил:

— А какой денек-то выдался, господин капитан!

— Чудесный день, — согласился Джек, доброжелательно взглянув на его крысоподобную физиономию. — В самом деле, bello soleil{13}. Только, — добавил молодой моряк, выглянув в окно, — я ничуть не удивлюсь, если вскоре задует трамонтана — ветер с гор. — Повернувшись к мистеру Мэтьюрину, он продолжил: — Как только я встал с постели нынче утром, я заметил зеленоватый оттенок неба на норд-норд-осте и сказал себе: «Как только стихнет бриз, я ничуть не удивлюсь, если его сменит трамонтана».

— Удивительно, что вы находите трудными иностранные языки, сударь, — произнес мистер Мэтьюрин, который в погоде не разбирался. — Мне кажется, что человек с хорошим музыкальным слухом должен легко запоминать услышанное. Эти качества неразделимы.

— Думаю, с философской точки зрения вы правы, — отвечал Джек Обри. — Но что есть, то есть. Кроме того, вполне возможно, что мой музыкальный слух не идеален, хотя я действительно обожаю музыку. Одному небу известно, как трудно мне взять верную ноту в середине пьесы.

— Вы играете, сударь?

— Пиликаю понемножку, сэр. Время от времени терзаю скрипку.

— Я тоже! Тоже! Как только выдается свободное время, я тотчас возобновляю свои опыты с виолончелью.

— Благородный инструмент, — заметил капитан, и оба заговорили о Боккерини, смычках, канифоли, переписчиках нот, уходе за струнами, довольные обществом друг друга, пока не пробили уродливые часы с маятником, в виде лиры.

Допив чашку, Джек Обри отодвинул стул:

— Уверен, вы меня простите. Мне нужно нанести целый ряд официальных визитов и встретиться со своим предшественником. Но я надеюсь, что смогу получить удовольствие — большое удовольствие, — пригласив вас на обед, дайте же слово, что не откажетесь!

— Буду весьма признателен, — произнес Мэтьюрин с поклоном. Оба оказались у двери.

— Тогда в «Короне» в три пополудни? — предложил Джек. — На службе мы не развлекаемся, и, если я буду голоден и зол, вы, уверен, простите меня. Заодно «обмоем швабру», а когда она достаточно намокнет, может, немного помузицируем, если не возражаете.

— Видели того удода? — воскликнул господин в черном сюртуке.

— А что это такое — удод? — спросил Джек, оглядываясь.

— Птица. Вон та желтовато — коричневая птица с полосатыми крыльями. Upupa epops. Вон! Вон она, на крыше. Вон! Вон!

— Где? Какая еще упупа? И что вы в ней нашли?

— Улетела. Я надеялся увидеть ее с самого приезда. И где — посреди города! Счастлив Магон, если в нем водятся такие птицы. Прошу извинить меня. Вы завели речь о какой-то мокрой швабре?

— Ах, да. Флотский жаргон! «Швабра» — вот эта штуковина, — указал он на эполет. — И когда мы ее получаем, то мы ее «спрыскиваем», то есть выпиваем бутылку или две вина.

— Ах вот как! — произнес Мэтьюрин, вежливо наклонив голову. — Украшение, знак отличия, я правильно понял? Очень нарядная вещица, клянусь спасением души. Но, сударь, а вы не забыли надеть вторую?

— Что же, — засмеялся Джек. — Надеюсь, когда-нибудь надену оба эполета. А пока желаю вам удачного дня и благодарю за превосходный шоколад. Я рад, что вы наконец увидели своего упупа.

Прежде всего Джек должен был нанести визит своему непосредственному начальнику, морскому коменданту Магона. Капитан Харт занимал несколько комнат в дальнем конце патио большого аляповатого особняка, принадлежащего некоему Мартинесу, испанскому негоцианту. Пересекая патио, Джек услышал звуки арфы, приглушенные ставнями, которые были закрыты, чтобы защитить обитателей дома от слепящего солнца. Оно быстро всходило, и по залитым солнечными лучами стенам уже торопливо карабкались ящерицы.

Капитан Харт был мал ростом и слегка походил на лорда Сент-Винсента. Чтобы усилить это сходство, он горбился и был очень груб с подчиненными, как это принято у вигов. То ли он недолюбливал Джека Обри потому, что тот был высокий, а сам он коротышка, то ли потому, что подозревал молодого моряка в шашнях со своей женой, — это не имело значения, в любом случае между ними давно существовала неприязнь. Он встретил Джека следующими словами:

— Послушайте, мистер Обри, где вы шляетесь? Я ждал вас вчера пополудни, да и Аллен ждал вас вчера. Я удивился, узнав, что Аллен вас так и не встретил. Разумеется, я желаю вам удачи, — продолжал он, насупясь, — но, клянусь, у вас странное представление о том, как следует принимать на себя командование. Аллен, должно быть, милях в двадцати отсюда, а с ним и лучшая часть экипажа «Софи». Что касается всех бумаг, расписок, реестров и всего прочего, то нам пришлось самим разбираться с ними. Весьма небрежно с вашей стороны.

— Так «Паллас» отплыл, сэр? — ужаснувшись, воскликнул Джек Обри.

— В полночь, сэр, — с удовлетворением уточнил капитан Харт. — Тяготы службы несовместимы с удовольствиями, мистер Обри. Я был вынужден лично составить счет на уплату портовых сборов.

— Я получил известие о моем назначении только вчера вечером. По существу, сегодня между часом и двумя ночи.

— Неужели? Вы меня удивляете. Я поражен. Пакет наверняка был отправлен вовремя. Несомненно, виновата прислуга вашей гостиницы. Не на всякого иностранца можно положиться. Желаю вам успешной службы. Только должен признаться, не представляю себе, как вы сможете вывести судно из гавани без экипажа. Аллен захватил с собой помощника, судового лекаря и всех толковых мичманов. Я же не могу выделить вам ни одной живой души.

— Что же, сэр, — отвечал Джек. — Думаю, мне придется довольствоваться тем, чем располагаю.

Разумеется, всех можно понять: любой офицер, получи он такую возможность, охотно перебрался бы с тихоходного старого брига на удачливый фрегат вроде «Палласа». По давней традиции, любой капитан, переходящий на другое судно, непременно брал с собой рулевого и преданных ему людей. А дай капитанам волю, они сманивали бы за собой всю команду.

— Могу предоставить вам судового священника, — произнес комендант, бередя и без того больную рану в душе Джека.

— А что, капеллан может работать на палубе, брать рифы и стоять на руле? — отозвался Обри, решив не показывать вида, что раздосадован. — Если нет, то я, пожалуй, откажусь от его услуг.

— Тогда всего хорошего, мистер Обри. Пополудни я пришлю вам распоряжения.

— Всего хорошего, сэр. Надеюсь, миссис Харт дома. Я должен выразить ей мое почтение и поздравить ее. И непременно поблагодарить за то наслаждение, которое она доставила нам вчера вечером.

— Так вы были в резиденции губернатора? — спросил капитан Харт, хотя прекрасно знал об этом, строя козни с якобы запоздавшим приказом. — Если бы вы не интересовались кошачьими концертами, то, возможно, находились бы на борту собственного брига, как и подобает моряку. Пусть разразит меня Господь, но разве это дело, когда молодой офицер предпочитает итальянских скрипачей и евнухов шканцам своего первого корабля?

* * *

Джек пересекал патио, спеша к миссис Харт. Солнце, казалось, светило не так ярко, но припекало все сильней. Он взбежал по ступеням, ощущая непривычную, но приятную тяжесть на левом плече. У комендантши он повстречал незнакомого лейтенанта и надутого мичмана, которого видел вчера: в Магоне было заведено наносить утренний визит миссис Харт. Она, очень нарядная, сидела за арфой, но, когда вошел Джек Обри, оставила инструмент, протянула ему обе руки и воскликнула:

— Капитан Обри, как я рада видеть вас! Тысячу поздравлений. Входите же, мы непременно должны спрыснуть вашу капитанскую «швабру». Мистер Паркер, прошу вас, позвоните в колокольчик.

— Желаю вам удачи, сэр, — произнес лейтенант, созерцая эполет, о котором сам так мечтал.

Отиравшийся тут же мичман не знал, смеет ли он раскрывать рот в присутствии столь блестящего общества, и, когда миссис Харт стала представлять друг другу своих гостей, он неуверенно прогрохотал: «Желаю удачи, сэр!» — и покраснел.

— Мистер Степлтон, третий офицер «Гериррьера», — взмахнув рукой, произнесла миссис Харт. — А это мистер Бернет. Он с «Изиды». Кармен, принеси нам мадеры.

Хозяйка была славная, энергичная женщина, и, хотя ее нельзя было назвать ни красавицей, ни хорошенькой, она умела произвести впечатление, главным образом благодаря великолепной посадке головы. Она презирала это ничтожество — мужа, который раболепствовал перед ней. Миссис Харт увлекалась музыкой, это скрашивало нерадостную семейную жизнь. Однако было похоже, что одной музыки ей недостаточно, — судя по тому, как привычно она наполнила бокал и осушила его.

Немного погодя мистер Степлтон распрощался, а затем, насладившись минут за пять великолепной погодой, не слишком жаркой для полудня благодаря свежему северному ветру, впрочем полезному для здоровья, — ведь здесь уже наступило лето, а оно предпочтительней холодного и дождливого апреля в Англии, — миссис Харт проговорила:

— Мистер Бернет, могу ли я вас просить об одном одолжении? Я оставила свой ридикюль в губернаторском особняке.

— Как восхитительно вы играли, Молли, — произнес Джек, когда дверь закрылась.

— Джек, как я счастлива, что у вас наконец-то свой корабль.

— Я тоже. Пожалуй, еще никогда в жизни я не чувствовал себя более счастливым. Еще вчера я был настолько раздражен, у меня было такое мрачное настроение, что я готов был повеситься, а когда пришел в гостиницу, то обнаружил вот эту депешу. Разве она не стоит всех сокровищ мира? — Оба принялись читать ее в почтительном молчании.

— «...Ни вы, ни кто-либо из ваших подчиненных не вправе уклониться от своих обязанностей под страхом наказания», — прочла вслух миссис Харт. — Джек, прошу вас, умоляю, не пытайтесь захватывать нейтральные суда. Тот барк с Рагузы, который прислал бедняга Уилби, не конфискован, и его владельцы намерены подать на него в суд.

— Не тревожьтесь, милая Молли, — отозвался молодой офицер. — Я еще не скоро смогу захватывать какие бы то ни было суда, уверяю вас. Пакет прибыл с задержкой — подозрительной задержкой, черт бы ее побрал, — и Аллен ушел в море, забрав лучших матросов. Ему так срочно приказали отплывать, что я не смог с ним встретиться. И еще комендант подлил масла в огонь, использовав остальных людей для портовых работ. Не осталось ни одного свободного человека. Похоже, что нам из гавани не выйти. Полагаю, нам придется долго прозябать на берегу, прежде чем мы учуем хотя бы запах приза{14}.

— Даже так? — покраснев, воскликнула миссис Харт. В этот момент вошли леди Уоррен и ее брат, капитан морской пехоты.

— Дражайшая Анна, — взволнованно проговорила Молли Харт, — подойди же ко мне и помоги исправить возмутительную несправедливость. Это капитан Обри — вы знакомы?

— К вашим услугам, мадам, — проговорил Джек, очень почтительно поклонившись: ведь перед ним была адмиральская супруга.

— Весьма храбрый и достойный офицер, тори до мозга костей, сын генерала Обри, и представьте, с ним обходятся самым отвратительным образом...

* * *

Пока Джек Обри находился в доме коменданта, жара усилилась, и, когда он вышел на улицу, воздух, пахнувший ему в лицо, был так горяч, словно превратился в жидкую лаву. Однако душно от него не было, он будто источал какое-то сияние, облегчавшее зной. Повернув пару раз, молодой офицер добрался до усаженной деревьями улицы, соединявшейся с дорогой на Сьюдадела, которая спускалась к площади, вернее, террасе, возвышавшейся над гаванью. Он перешел на тенистую сторону площади, где английские дома с подъемными рамами, полуциркульными окнами над входами и булыжными внешними дворами мирно соседствовали с иезуитским храмом в стиле барокко и угрюмыми испанскими особняками, над парадными дверями которых красовались внушительные гербы.

По противоположной стороне шла пестрая компания матросов. На одних были полосатые, на других — обычные парусиновые штаны; некоторые щеголяли в нарядных алых жилетах, иные остались в форменных синих куртках. У кого-то, несмотря на жару, на голове были матерчатые шапки, многие предпочитали широкополые соломенные шляпы или платки. Но у всех — длинные косички и та особая стать, которая сразу выдавала в них военных моряков. Они были с «Беллерофона», и Джек жадно смотрел на них, проходивших со смехом мимо и что-то негромко кричавших своим друзьям — англичанам и испанцам. Он приближался к площади и сквозь молодую листву мог видеть на противоположной стороне гавани бом-брам-стеньги и брам-стеньги «Женерё», на которых сушились поблескивавшие паруса. Оживленная улица, зелень, голубое небо — этого было достаточно для того, чтобы у любого затрепетало жаворонком сердце, и Джек был готов воспарить душою, но лишь примерно на три четверти. Оставшаяся на земле четверть была озадачена подбором экипажа. Головная боль, связанная с набором команды, была знакома ему с самого начала службы на военном флоте. Недаром первое серьезное ранение он получил от одной женщины в Диле, огревшей его утюгом: она считала, что ее мужа не стоит подбивать служить на флоте. Но он не ожидал столкнуться с теми же трудностями в самом начале своей капитанской карьеры, не думал, что ему будут строить такие козни, да еще здесь, в Средиземноморье.

Теперь он оказался на площади, украшенной деревьями благородных пород и двумя винтовыми лестницами, спускающимися к причалам, — еще добрую сотню лет назад британские моряки окрестили их «Поросячьими хвостиками» — тут было без счету сломано рук, ног и разбито голов. Он подошел к невысокому парапету, соединявшему верхние площадки лестниц, и стал разглядывать огромное замкнутое водное пространство, слева простиравшееся до видневшейся вдали высшей точки гавани, а справа — до госпитального острова и находящегося в нескольких милях узкого входа в нее, защищенного крепостью. Слева от Джека виднелись торговые суда: десятки и даже сотни фелюк, тартан, шебек, пинк, полакров, полакров — сетти, houarios и барок — лонга — словом, все типы средиземноморских судов и множество других, пришедших из северных морей, — боты для ловли трески, кэты, «сельдяной» флот. Впереди и справа от него стояли военные суда: два семидесятичетырехпушечных линейных корабля; изящный двадцативосьмипушечный фрегат «Ниоба», экипаж которого наносил ярко-красную полосу вдоль борта пониже линии, испещренной пушечными портами. Стройный транец делал фрегат похожим на испанские корабли, которыми так восхищался его командир. Там же стояли транспортные и другие вспомогательные суда, а между ними и лестницами, которые вели на набережную, сновала взад-вперед всевозможная посыльная мелочь — баркасы, катера, спущенные с линейных кораблей, тендеры, йолы, гички и даже еле ползущая судовая шлюпка с бомбометного кеча «Тартарус», осевшая под тяжестью призовых денег так, что до воды оставалось каких-то три дюйма. Еще правее великолепная линия набережной загибалась в сторону эллинга, артиллерийских и продовольственных причалов. Далее был карантинный остров, скрывающий множество других судов. Джек напряг зрение и уперся ногой о парапет в надежде хоть краешком глаза увидеть свою новую отраду, но напрасно. Он неохотно повернул налево, где находилась контора мистера Уильямса. Мистер Уильямс был местным представителем гибралтарского призового агента Джека, его контора размещалась в солидном здании фирмы «Джонстон и Грейам». Именно эта контора являлась следующим и весьма необходимым портом захода. Помимо того что Джек ясно понимал, насколько глупо носить золото на плече и не иметь его в кармане, он остро нуждался в наличных для целого ряда серьезных и неизбежных расходов на разные подношения, взятки и прочее, чего нельзя было получить в кредит.

Он вошел с крайне уверенным видом, словно только что лично одержал победу в битве на Ниле. Приняли его радушно, и после того, как с делами было покончено, агент спросил:

— Полагаю, вы виделись с мистером Болдиком?

— Лейтенантом с «Софи»?

— Именно.

— Но он же отплыл с капитаном Алленом, он на борту «Палласа».

— Тут вы, сэр, некоторым образом ошибаетесь, если можно так выразиться. Он в госпитале.

— Вы меня удивляете.

Агент улыбнулся и, пожав плечами, укоризненно развел руки: он говорит правду, а Джек вздумал удивляться. Однако агент доказал свою осведомленность.

— Он сошел на берег накануне под вечер, и его отправили в госпиталь с легкой лихорадкой. Небольшой госпиталь за монастырем капуцинов, а не тот, что на острове. Сказать по правде... — Тут агент прикрыл ладонью рот и вполголоса продолжал: — Он и судовой врач «Софи» не переваривают друг друга, и перспектива оказаться в руках враждебно настроенного эскулапа во время плавания ничуть не устраивала мистера Болдика. Несомненно, как только он поправится, то присоединится к ним в Гибралтаре. А теперь, капитан, — продолжал агент, натянуто улыбаясь и пряча глаза, — смею обратиться к вам с просьбой, если позволите. У миссис Уильямс есть молодой кузен, который страсть как хочет плавать. Впоследствии он намерен стать казначеем. Мальчик он сообразительный, и у него превосходный, четкий почерк. Он работает у нас в конторе с Рождества, и я убедился, что он хорошо считает. Поэтому, сударь, если у вас нет никого на примете на должность писаря, то вы бесконечно меня обяжете... — Улыбка на устах агента то появлялась, то гасла: он не привык кого-то упрашивать, тем более морских офицеров, и чувствовал себя крайне неловко, боясь отказа.

— Признаться, — поразмыслив, произнес Джек, — на примете у меня никого нет. Разумеется, вы за него отвечаете? Тогда я вот что вам скажу, мистер Уильямс. Если вы найдете мне толкового моряка, то я возьму вашего мальчика.

— Вы это серьезно, сэр?

— Да... пожалуй, что да. Ну конечно да!

— Тогда по рукам, — отозвался агент, протягивая ладонь. — Вы не пожалеете, сэр, даю слово.

— Я в этом уверен, мистер Уильямс. Хотелось бы взглянуть на него.

Дэвид Ричардс оказался обыкновенным, бесцветным юношей. Бесцветным в буквальном смысле, не считая нескольких лиловых прыщей на лице. Но было что-то трогательное в его сдерживаемом волнении и отчаянном желании угодить. Ласково посмотрев на него, Джек Обри проговорил:

— По словам мистера Уильямса, у вас хороший и четкий почерк, сэр. Вы не смогли бы написать для меня записку? Она предназначена штурману «Софи». Как его звать, мистер Уильямс?

— Маршалл, сэр. Уильям Маршалл. Я слышал, что он превосходный штурман.

— Тем лучше, — отозвался Джек, вспомнив собственные сражения с хитроумными штурманскими таблицами и странные результаты, которые он при этом получал. — Итак, «мистеру Уильяму Маршаллу, штурману шлюпа Его Величества «Софи». Капитан Обри шлет наилучшие пожелания мистеру Маршаллу и желает подняться на борт судна около часа пополудни». Ну вот, это будет надлежащим предупреждением. Очень красиво написано. Вы позаботитесь, чтобы записка попала к нему?

— Я сам отнесу ее сию же минуту, сэр, — воскликнул юноша, покрываясь от счастья багровыми пятнами.

«О господи, — произнес про себя Джек, направляясь к госпиталю и разглядывая открытую, голую береговую местность. — Господи, какое это удовольствие — хоть иногда изображать из себя вершителя судеб».

* * *

— Мистер Болдик? — произнес он. — Меня зовут Обри. Поскольку мы с вами вместе плавали, я зашел, чтобы справиться о вашем здоровье. Надеюсь, вы идете на поправку, сэр?

— Очень любезно с вашей стороны, сэр, — воскликнул лейтенант, лет пятидесяти, с багровым лицом, заросшим серебристой щетиной, хотя его волосы не были тронуты сединой. — Более чем любезно. Спасибо, спасибо, капитан. Чувствую себя гораздо лучше, рад заявить, особенно после того, как вырвался из когтей этого проклятого коновала. Вы поверите, сэр? Тридцать семь лет на службе, и двадцать девять из них на флоте, а меня поят водичкой и держат на диете. Говорят, будто порошки и капли Уорда ни на что не годятся. А во время прошлой войны они сохранили мне жизнь в Вест-Индии, когда за десять дней от желтой лихорадки мы потеряли две трети вахты левого борта. Они меня спасли, сэр, от этой напасти, не говоря о цинге, ишиасе, ревматизме и кровавом поносе. А нам твердят, будто от них нет никакой пользы. Что ж, они могут говорить все, что им заблагорассудится, эти молодые выскочки, у которых на дипломах еще чернила не обсохли, но лично я верю в капли Уорда.

«И в «святую воду», — про себя добавил Джек, почувствовав стойкий запах спирта.

— Итак, «Софи» осталась без лекаря, — проговорил он вслух, — и более полезных членов экипажа?

— Что до лекаря, это потеря небольшая, заверяю вас, сэр. Хотя команда считала его большим знатоком своего дела, чуть не молилась на него и на его снадобья. Дурни несчастные. Они страшно переживали, когда он уплыл. Кем вы его замените в Средиземном море, я не знаю: такие птицы редко встречаются. Но, что бы ни говорили, потеря невелика. Ящик капель Уорда вполне заменит его, будет даже полезней. А для ампутаций сойдет и плотник. Позволите предложить вам стаканчик, сэр?

Джек помотал головой.

— Что касается остального, — продолжал лейтенант, — то «Паллас» почти что укомплектован экипажем. Капитан Аллан захватил с собой лишь племянника, сына своего приятеля и других американцев, не считая рулевого и стюарда. И еще письмоводителя.

— И много американцев было на шлюпе?

— Да нет, не больше полудюжины. Все — его земляки, откуда-то из-под Галифакса.

— Это уже легче, клянусь честью. А мне сказали, будто шлюп остался без экипажа.

— Кто это вам ляпнул такое, сэр?

— Капитан Харт.

Мистер Болдик фыркнул и сжал губы. Помолчав, он отхлебнул из своей кружки, затем произнес:

— Я встречался с ним время от времени в течение тридцати лет. Очень он любит разыгрывать людей.

Пока оба обсуждали весьма страное чувство юмора капитана Харта, мистер Болдик мало-помалу опустошил свою кружку.

— Нет, — произнес он, поставив кружку на стол, — мы оставили вам, можно сказать, вполне приличную команду. Десятка два, а то и четыре отборных матросов, добрая половина из них — настоящие военные моряки, таких еще поискать надо в экипажах нынешних линейных кораблей. Что до второй половины, то есть несколько непросыхающих пьянчуг, но где их нет? Кстати, капитан Аллан оставил вам распоряжение насчет одного из них — Айзека Уилсона, матроса второго класса. Но, во всяком случае, среди команды нет любителей качать права, будь они неладны. Зато у вас есть бывалые офицеры, в большинстве настоящие морские волки. Уотт, боцман, знает свое дело не хуже любого на флоте. Лэмб, плотник, славный, надежный малый, правда, немного неповоротливый и робкий. Джордж Дей, старший канонир, малый что надо, когда трезвый, но есть у него дурацкая привычка напиваться. Риккетс, казначей, — для казначея человек вполне приличный. На помощников капитана, Пуллингса и молодого Моуэта, можно положиться в любую минуту. Пуллингс несколько лет назад сдавал экзамен на лейтенантский чин, но звания так и не получил. Что касается молодняка, то мы вам оставили только двоих — сына Риккетса и Бабингтона. Парни глупые, но не мерзавцы.

— А как насчет штурмана? Я слышал, что он большой знаток своего дела.

— Маршалл-то? Так оно и есть. — И снова мистер Болдик фыркнул, сжав губы. К этому времени он успел выцедить еще одну кружку грога и сказал без обиняков: — Не знаю, что вы думаете насчет тех, кто пускает слюни при виде матросской задницы, но я лично считаю, что занятие это неестественное.

— Что ж, в том, что вы сказали, есть смысл, мистер Болдик, — отозвался Джек Обри. Затем, чувствуя, что надо высказаться определеннее, он добавил: — Я не люблю эту братию. Но должен признаться, мне не хотелось бы видеть, как человека вешают за такие дела. С судовыми мальчиками, наверное, балуется?

— Да нет, — ответил, подумав, мистер Болдик. — Не скажу, чтоб он этим занимался. Во всяком случае, теперь. Да и не люблю я наговаривать на человека у него за спиной.

— Тем лучше для флота, — отозвался Джек Обри, махнув рукой, и вскоре распрощался. Лейтенант побледнел и покрылся потом; был он жалок, болтлив и пьян.

Трамонтана — холодный северный ветер — успел посвежеть, так что пришлось брать два рифа на марселях; жесткие листья пальм стучали друг о друга, небо совершенно очистилось от облаков. За пределами гавани возникали короткие крутые волны, и у жаркого воздуха появился какойто странный привкус — не то соли, не то вина. Натянув поглубже треуголку, Обри набрал в легкие воздуха и произнес вслух:

— Господи, до чего же хорошо жить на белом свете! — Время Джек рассчитал точно. Он зайдет в гостиницу, убедится, что обед будет отменного качества, почистит мундир, возможно, осушит бокал вина. Патент искать не придется: пакет лежал у него за пазухой и приятно похрустывал при каждом глубоком вдохе.

Оставив позади «Корону», он спустился к воде, едва пробило без четверти час, и почувствовал, как у него перехватило дыхание. Сев в шлюпку, Джек произнес лишь одно слово: «Софи» — у него сильно забилось сердце и в горле запершило. «Неужели я боюсь?» — спросил себя Джек. С мрачным видом он разглядывал эфес шпаги, почти не замечая, как легко скользит шлюпка по запруженной кораблями гавани. Внезапно перед ним возник корпус «Софи», и лодочник завозился с отпорным крюком.

Мгновения было достаточно, чтобы заметить четко выровненные реи, расцвеченный флагами борт, молодых моряков в белых перчатках, бегом таскающих обвитые бязью швартовные концы, услышать солидное посвистывание боцманской дудки, поблескивающей на солнце. Шлюпка с глухим стуком ткнулась в борт судна. Обри поднялся на палубу под оглушительные вопли унтер-офицеров. Едва нога его коснулась трапа, послышалась хриплая команда и стук ружейных прикладов морских пехотинцев, которые взяли «на караул». Все офицеры сняли треуголки. Поднявшись на шканцы, молодой капитан тоже обнажил голову.

Унтер-офицеры и мичманы надели парадную форму, но их синяя с белым шеренга на сверкающей палубе впечатляла меньше, чем алый строй морских пехотинцев. Все так и ели глазами нового командира. На вид он был строг и даже суров. После минутной паузы, во время которой было слышно бормотанье боцмана, он произнес:

— Мистер Маршалл, прошу вас, представьте мне господ офицеров.

Каждый из них поочередно шагнул вперед: казначей, за ним помощники штурмана, мичманы, канонир, плотник и боцман. Каждый из них кланялся, провожаемый внимательными взглядами всей команды. Джек Обри продолжал:

— Господа, я рад с вами познакомиться. Мистер Маршалл, прошу вас, постройте всю команду на корме. Поскольку лейтенант отсутствует, свое назначение я зачитаю сам.

Не было никакой нужды выгонять кого-то из закутков нижних палуб: все матросы были на месте — чисто умытые, выскобленные — и внимательно наблюдали за происходящим. И тем не менее боцман и его помощники добрых полминуты свистели в трюмы команду «Все наверх!» . Едва свистки стихли, Джек Обри подошел к перилам и достал свое назначение. При его появлении прозвучала команда: «Шапки долой!» — и он начал читать твердым, но несколько напряженным, механическим голосом:

— «От достопочтенного лорда Кейта...»

По мере того как он повторял знакомые строки, наполнившиеся теперь гораздо более глубоким смыслом, Обри вновь ощутил прилив счастья — благодаря торжественности события. Он грохотал:

«Отсюда следует, что ни вы, ни кто-либо из ваших подчиненных не вправе уклониться от своих обязанностей под страхом наказания». Слова эти он произнес с особым выражением. Сложив документ, он кивнул экипажу и убрал бумагу в карман.

— Превосходно, — произнес он. — Отпустите людей, а мы с вами осмотрим шлюп.

В наступившей благоговейной тишине Джек Обри увидел именно то, что он ожидал увидеть, — судно, подготовленное к осмотру и будто затаившее дыхание: как бы вдруг идеальная картина налаженного такелажа, с аккуратно свернутыми бухтами троса и перпендикулярно натянутыми фалами, не была ненароком нарушена. Оно в той же мере походило на себя, как и неподвижный боцман, вспотевший в стоящем колом парадном мундире, походил на самого себя, возящегося в грязной робе с марсель-реем во время сильной качки. И все же существовала важная связь между командой и надраенной добела палубой, до рези в глазах сверкающей бронзой двух четырехфунтовых пушек на шканцах, аккуратно вставленных внутрь бухт тросов цилиндров, выстроенными, как на параде, рядами котлов и кастрюль на камбузе. Весь этот блеск говорил о многом. Джек не раз сам пускал начальникам пыль в глаза, его было трудно провести, но он был доволен, что его встретили именно так. Он сделал вид, будто не замечает того, что на самом деле сразу приметил: куска ветчины, которую стащил кот — любимец команды; девок, которых мичманы укрыли под парусиной в складском отсеке, что не мешало им высовываться из-под груд парусов. «Не заметил» ни козла за клюз-баком, который вперил в него свои дьявольские зрачки и тут же нарочно нагадил, ни сомнительного предмета, похожего на пудинг, который кто-то с перепугу спрятал под бушпритом.

Но у Джека Обри был удивительно острый глаз — недаром он числился на флоте с девяти, а плавал с двенадцати лет, — и он получил немало других впечатлений. Штурман, против ожиданий, оказался рослым, с приятной внешностью, толковым моряком средних лет — напившийся в стельку мистер Болдик, видно, что-то напутал насчет его любви к мужскому полу. Боцман соответствовал такелажу, за который отвечал: он был крепким, надежным, проверенным и традиционным. Казначей и канонир были ни рыба ни мясо, хотя канонир слишком болезненно отнесся к замечаниям в свой адрес и до окончания смотра незаметно скрылся. Мичманы оказались гораздо приличнее, чем он ожидал: на бригах и куттерах они зачастую имели довольно жалкий вид. Но вот этого мальчишку, юного Бабингтона, на берег в таком виде выпускать нельзя. Провожая сына на флот, его мать, очевидно, рассчитывала, что он еще подрастет, но этого не произошло, и одна лишь треуголка, в которой он тонул, опозорила бы весь экипаж.

Главное впечатление от осмотра судна — старомодность: в облике «Софи» было нечто архаичное, словно ее днище было утыкано гвоздями с широкими шляпками, а не покрыто листами меди, и борта просмолены, а не покрашены. Даже у команды, хотя большинству матросов было лет двадцать с небольшим, был какой-то старомодный вид: на некоторых были надеты широкие штаны и башмаки — наряд этот успел устареть еще в ту пору, когда Джек, тогда юный мичман, был не старше малыша Бабингтона. Еще он заметил, что походка у нижних чинов свободная, нескованная; парни были в меру любопытные, причем в их лицах не было ни скрытой кровожадности, мстительности, ни забитости.

Итак — старомодность. Он полюбил «Софи» с первого взгляда за ее изящно выгнутую палубу, но холодный расчет подсказал Джеку, что именуемый шлюпом бриг тихоходный, не первой молодости, и вряд ли с его помощью можно добыть состояние. Под командованием его предшественника бриг участвовал в паре серьезных сражений: одно — с двадцатипушечным французским капером из Тулона, а второе произошло в Гибралтарском проливе, когда «Софи», охраняя свой конвой, отбила атаку множества гребных канонерок, вышедших из Альхесираса и в штиль напавших на англичан. Однако, насколько он помнит, бригу ни разу не удалось захватить сколько-либо стоящего призового судна.

...Они вернулись на скромные по размеру шканцы, скорее походившие на полуют, и Обри, нагнув голову, вошел в свою каюту. Не разгибаясь, он добрался до рундуков под кормовыми окнами, которые шли от одного борта до другого, являя собой элегантную, гнутую раму для удивительно живописного, в стиле Каналетто, вида на Порт Магон, залитый спокойным полуденным солнцем, — вид был особенно яркий из-за скупого освещения каюты; тускловатый свет как бы напоминал, что здесь другой мир. Осторожно сев, Джек Обри убедился, что в таком положении может поднять голову: до подволока оставалось еще добрых восемнадцать дюймов. Устроившись, он подвел черту под смотром:

— Итак, мистер Маршалл, я должен поздравить вас с внешним видом «Софи». Все на надлежащем уровне, как и подобает военному кораблю. — Капитан решил ничего не добавлять к этой казенной фразе. Тем самым он дает понять, что не собирается подлаживаться под экипаж и сулить матросам какие-то блага. Сама мысль о том, чтобы стать этаким «свойским» командиром, была ему противна.

— Благодарю вас, сэр, — отозвался штурман.

— А теперь я сойду на берег. Но ночевать, разумеется, буду на судне. Так что будьте любезны, пришлите баркас за моим рундуком и вещами. Я остановился в «Короне».

Он посидел некоторое время в своем салоне, наслаждаясь его уютом. Пушек в нем не было, поскольку, благодаря своеобразной конструкции брига, их дула оказались бы дюймах в шести от поверхности воды, и две ретирадные четырехфунтовые пушки были установлены на палубе у него над головой. Однако и без орудий в каюте было тесновато. Рундуки и поперечный стол занимали почти все свободное место. Но в прежних плаваниях Джек довольствовался куда меньшим, поэтому он чуть ли не с восторгом разглядывал изящно скошенные окна — семь рам, со вкусом расположенных в кормовой части каюты, были лучше и краше любой корабельной мебели.

Это было больше, чем он когда-либо имел и на что мог рассчитывать в начале карьеры. Так почему же его восторг омрачался трудно определимым чувством, этой aliquid amari{15}, знакомой ему по школьным дням?

Возвращаясь на берег на шлюпке, гребцами которой были теперь уже его матросы, облаченные в белые парусиновые штаны и соломенные шляпы с надписью «Софи» на лентах, рядом с мичманом, восседавшим на корме с торжественным видом, Обри понял природу этой горечи — он перестал быть частью корабельного «мы», превратившись в того, кого называют «они». И Обри в первый раз почувствовал, что это такое. Во время обхода он был окружен почтением совсем другого рода, чем то, к которому привык, будучи лейтенантом — одним из многих. Это почтение как стеклянный колпак отделило его от команды. Когда он покинул «Софи», у всех вырвался так хорошо знакомый ему вздох облегчения: «Иегова покинул нас».

«Вот цена моего эполета», — стоя на ступенях лестницы, подумал Джек и произнес вслух, обращаясь к маленькому мичману:

— Благодарю вас, мистер Бабингтон.

Шлюпка развернулась и стала удаляться. Мистер Бабингтон свистел:

— А ну-ка посторонись! Не спать, Симонс, пьяная твоя рожа.

«Такова цена, которую нужно платить, — повторил про себя молодой офицер. — Но, клянусь Господом, за ценой я не постою». И вновь на его просиявшем лице появилось счастливое, почти восторженное выражение. Но, идя на встречу в «Короне» — встречу с тем, кто не обязан ему козырять, — он шагал более энергичной походкой, чем та, которая была еще вчера свойственна лейтенанту Обри.