Часть вторая

1

К середине сентября в северо-западных Бескидах установилась теплая, ясная погода, настоящее бабье лето. Гомулка заметил:

— Собственно, нам не на что жаловаться. Помнишь, мы еще на курсах зенитчиков говорили, чем хороша эта тупая муштра. Чтоб поскорей в бой захотелось.

Они с Хольтом сидели в нужнике. Только здесь и можно было спокойно перекинуться словом. После отпуска Гомулка ходил задумчивый, молчаливый. Оба курили. Над лагерем сгущались сумерки.

— Это ты верно говоришь, — согласился Хольт. Уж на что мне осточертел Эссен, подумал он, а теперь я много бы дал, чтобы опять там очутиться. — Куда бы нас ни послали, все будет лучше, чем этот лагерь.

Слухи о предстоящей отправке в район боев не прекращались. Сначала все с тревогой и страхом думали об этом, а сейчас большинство говорило себе: хоть бы уж поскорее!

— У людей короткая память, — сказал Хольт. — Придет время, когда мы пожалеем об этом лагере.

— Пока что всякая перемена оказывалась к худшему, — продолжал философствовать Гомулка. Хольт глубоко затянулся.

— Божественный был начальник Готтескнехт!

— Да вся служба в зенитной части — это чистые каникулы, — ответил Гомулка. — Там нас хоть за людей считали.

Хольт кивнул. А тут с пяти утра до семи вечера расписанный до мелочей, неукоснительно жесткий распорядок дня совершенно изматывал юношей. Хольт держался: он был здоров, полон сил и не роптал, когда оберформан Шульце заставлял его с карабином и с полной выкладкой раз по двадцать перелезать через стенку.

Хольт смотрел на все это как на необходимую тренировку. На фронте не то еще будет! — утешал он себя. Там без закалки пропадешь! Однако весь царивший здесь дух, постоянные придирки, хитроумная при всей своей несложности система, призванная сломить волю каждого из них, действовала угнетающе и на Хольта.

Отведенная под лагерь территория бывшего садоводства была обнесена высокой кирпичной стеной. У ворот в большом бараке помещалась комендатура — караулка, гауптвахта и квартиры начальства. За ним простирался посыпанный шлаком плац — сто метров в квадрате. Земли садоводства, примыкавшие к трем жилым баракам, превратили в учебное поле; там были: беговая дорожка, гимнастическая стенка, ров, огневые точки, блиндажи, окопы, проволочные заграждения. В лагерях трудовой повинности молодежь проходила военную подготовку. Лопату заменил карабин.

Отделение оберформана Шульце, куда зачислили Хольта, Гомулку, Вольцова в Феттера, занимало одну из спален большого неприютного барака, где обычно размещалось пятнадцать человек со старшим по спальне. В ту же роту попало еще несколько бывших одноклассников Хольта, служивших с ним на батарее.

Оберформан Шульце был грубый, упрямый, как бык, малый лет двадцати. Лицо тупое, бессмысленное, покатый, будто срезанный лоб. В водянисто-голубых глазах ни проблеска мысли, они глядели совершенно по-звериному, так что Хольт никак не мог избавиться от ощущения, что он имеет дело с обряженной в мундир гориллой. Непомерно длинные, чуть не до колен, руки Шульце, бугры мышц на опущенных плечах и густая шерсть, покрывавшая все его тело, от вида которой Хольта при утреннем умывании всякий раз с души воротило, усугубляли это тягостное впечатление. Ума у оберформана хватало лишь на то, чтобы каким-то неестественно сдавленным голосом, способным, однако, возвыситься до хриплого рыка, передавать чужие приказания. Весь его умственный багаж сводился к нескольким затверженным наизусть параграфам устава, но при всей своей ограниченности Шульце был довольно-таки хитер и вдобавок подлец каких мало. Он ненавидел и преследовал всякого, кто был хоть немногим умнее его.

В этот вечер Шульце привязался к Феттеру. Христиан Феттер уже не был прежним толстым увальнем, он вытянулся и даже перерос Хольта. За полтора месяца, проведенных в лагере, он больше Хольта и Гомулки свыкся с грубыми нравами лагеря и усвоил ряд привычек, которых на батарее стыдился бы. Он рыгал, нимало не смущаясь, пускал ветры и похабно говорил с ребятами о женщинах, что Хольту казалось особенно противным и глупым, поскольку Феттер в присутствии любого существа женского пола все еще мучительно краснел.

Оберформан Шульце, у которого был на редкость скудный лексикон, неизменно прибегал к двум ругательствам — «скотина» и «мокрый тюфяк». Уж если кто похож на скотину, то это сам Шульце, думал Хольт. Вот и сейчас: подбоченился длинными руками, нагнулся и выставил вперед тупую рожу.

— Мокрый тюфяк! — сдавленным голосом орал Шульце на Феттера. — Я еще тебя обломаю, а сейчас лечь и встать! Двадцать раз! Я покажу, как надо мной насмехаться!

Феттер послушно падал на пол и вскакивал, считая вслух:

— Раз... два... три...

Раздеваясь, Хольт тщательно складывал одежду, а сам думал: напрасно я так стараюсь, все равно это та же лотерея! Почти все уже улеглись на свои соломенные тюфяки, отсутствовал только Вольцов.

Хольт забрался под одеяло. Вольцов — тот завоевал себе особое положение. Для вида громче всех щелкает каблуками перед Шульце, но за ширмой субординации подсказывает оберформану, что ему делать по службе, чтобы заработать репутацию примерного отделенного. Это Вольцов помог Шульце укрепить за своим отделением славу лучшего в части. Вольцов заправлял службой, а оберформан лишь косноязычно приказывал то, что предлагал Вольцов. По сути дела, командиром отделения был Вольцов, Шульце же, тешась иллюзией, что он командир, а Вольцов нечто вроде его адъютанта, подчинялся ему и не оставался в накладе. Своего у Шульце была только брань, окрики и издевательство над людьми.

Вольцова после отпуска не узнать, такой он мрачный и замкнутый. Хольт приписывал это муштре. Может быть, я тоже очень изменился... Хольт лежал и потихоньку курил, хотя курить в постели запрещалось. Ему жалко было загасить окурок. Дневальные, Феттер и белобрысый добродушный деревенский парень из Гарца усердно подметали натертый дощатый пол.

Оберформан сидел одетый у своего столика возле двери. Наконец Вольцов влетел в комнату. Он переписал в столовой распорядок дня и подал листок Шульце. Оберформан объявил:

— Читай распорядок дня на завтра! — и вернул листок Вольцову.

Вольцов зачитал:

— Пять ноль-ноль — подъем; Пять двадцать пять — двадцать девять — завтрак. Пять тридцать — построение на поверку. Шесть ноль-ноль — восемь сорок пять — строевая подготовка. Девять ноль-ноль — десять сорок четыре — стрелковая подготовка: фаустпатрон. Десять сорок пять — десять пятьдесят девять — перерыв. Одиннадцать ноль-ноль — одиннадцать пятьдесят пять — лекция: предупреждение венерических заболеваний, раздел второй. Двенадцать ноль-ноль — двенадцать сорок пять — обед, после чего отдых. Тринадцать тридцать — построение и отправка на стрельбище, упражнения третье и четвертое с карабином. Двадцать ноль-ноль — ужин. Двадцать один ноль-ноль — отбой.

Вольцов наклонился и шепнул что-то Шульце. Оберформан гаркнул:

— Упражнение четвертое с карабином будет проводиться в противогазах. Кому нужно незапотевающее стекло, пусть до утра мне доложит!

Хольт спрятал сигарету в кулак. Самому Шульце это никогда бы в голову не пришло! Если парни не разглядят мушку и все пули уйдут за молоком, ему всыпят!

Шульц назначил дневальных:

— Венскат и Губер... Встать до побудки и на носках за кофе! — Он переходил от койки к койке, через десять минут начинался обход. — Гомулка! Ну конечно, обмундирование сложено черт-те как. Вылезай, скотина! За вас всему отделению отвечать!

Рубашка, штаны, майка — все полетело в дальний угол комнаты. Гомулка молча выпрыгнул из кровати и стал собирать разбросанные на полу вещи.

Погасив наконец окурок, Хольт, засыпая, думал о завтрашнем дне. Строевая подготовка — сплошное издевательство. Стрелковая подготовка, фаустпатрон — может быть, интересно. Лекция? Опять эти венерические болезни, ну да час как-нибудь потерпим. Потом на стрельбище. Черт бы побрал эту маршировку!

Шульце, вытянувшись у двери, отрапортовал:

— Спальня пять с оберформаном и четырнадцатью бойцами к осмотру готова!

Унтер-фельдмейстер Бем, взводный командир, обходил бараки как дежурный по лагерю. Обычно он еще с порога орал: «Что за грязища, не спальня, а свинарник!» Сегодня он, видимо, был в духе и вошел молча. Будем надеяться, что все обойдется! — не успел подумать Хольт, как Бем уже рявкнул:

— Показать ноги!

Хольт сел на койку, свесив ноги. Гомулка перед тем босиком прошелся по полу и только слегка обтер подошвы тряпкой.

— Сукин сын, дерьмо на лопате! — орал унтер-фельдмейстер. — Вы только посмотрите, Шульце, на эту свинью!

— Вон, скотина! — выругался Шульце. Гомулка натянул штаны и бросился в умывалку. Бем в нерешительности стоял посреди комнаты. Прикидывает, не хватит ли на сегодня, подумал Хольт и увидел, что уптерфельдмейстер придирчиво озирается... Ну, теперь начнется, наверняка что-нибудь выищет!

— Что это такое? — вкрадчиво осведомился Бем. — Оружие без надульника? — И заорал: — Чей карабин?

Хольт, перегнувшись, взглянул на пирамиду. Слава богу, не мой! Кто-то вскочил с постели.

— Ах ты образина, недоношенная мразь, идиот!

Ну, разошелся, теперь его не унять!

— Пятьдесят приседаний с карабином на изготовку! Я научу вас, как обращаться с оружием, скелет трясучий!

У него всегда в запасе новые ругательства, подумал Хольт.

— А здесь пыль под пирамидой! А там окурок в пепельнице! Иисус-пресвятая-дева-Мария-и-Иосиф, окурок!

Теперь дневальным несдобровать! — подумал Хольт, — Бедный Христиан! — И со злостью вспомнил: а окурок-то загасил Шульце, когда вошел Бем!

— Грязь, везде грязь! — бесновался унтер-фельдмейстер. — Да они у вас в каждом углу сортир устроили! Это же просто свинарник, хлев, вонючая обезьянья клетка, черт побери!

Молчание.

— Вон отсюда! Все!

Хольт спрыгнул с койки, в пять-шесть приемов напялил обмундирование и уже зашнуровывал башмаки.

— Шульце, погонять их минут пятнадцать перед сном. Да хорошенько! Пусть попрыгают по-лягушиному! — И снова принимаясь орать: — Вы у меня поползаете, пока пуп не засверкает!

Хольт выбежал из барака в ночную тьму и вскоре услышал сдавленный голос Шульце: «Внимание!» Гуськом все отделение затопало через садоводство в спортивный городок. Вытянув руки, они прыгали по-лягушиному на гаревой дорожке, потом ползли на брюхе — к счастью, в темноте можно было плутовать. Затем обратно в барак за полотенцем и мылом и снова в умывалку. Ну, теперь, надеюсь, он нас оставит в покое, натешился!

Все улеглись. Унтер-фельдмейстер стоял посреди тускло освещенной спальни.

— Я научу вас порядку! — говорил он, чуть ли не с нежностью. — Покажу вам, что такое чистота, боровки мои драгоценные, сделаю из вас людей... если даже половину перекалечу! — и пошел к двери. — Приятного сна!

Хольт завернулся в одеяло. Спать, скорее спать!

— Подъем!

Хольт в полусне соскочил с койки и только в умывалке, окатив холодной водой шею и плечи, по-настоящему проснулся. Каждая выгаданная сейчас минута пойдет на заправку постели. Скорей в спальню! Было еще темно, но свет зажигать не разрешалось.

Заправка койки сделалась его главной жизненной задачей. Плохо заправленная койка означала развороченную койку, что вызывало суд и расправу со стороны Шульце. Оберформан имел право разбросать постель и два, и три, и четыре раза в ущерб часу на обед и скудным минутам свободного времени до вечерней поверки и даже позже. Случалось, койку заправляли по пятнадцать и двадцать раз на дню, а Шульце стоял рядом и разорял ее вновь в пятнадцатый и в двадцатый раз. За плохо заправленную койку расплачивались целым днем мучений и издевательств.

Застелить койку так, чтобы дежурный по лагерю остался доволен, было трудно, а когда дежурным по лагерю был унтер-фельдмейстер Бем — просто немыслимо. В спальне прежде всего бросались в глаза соломенные тюфяки на железных койках. Им надлежало являть собой геометрически правильные плиты с гладкой поверхностью, совершенно отвесными стенками и прямыми углами. А потому под простыни подсовывали дощечки или картонные полосы. Даже при самом пролежанном тюфяке в лагере научились с помощью реек и досок натягивать одеяло так, что койка выглядела безукоризненно. Но Бема обмануть было невозможно — он койки не осматривал, а ощупывал.

Сегодня Хольт был не в форме и потому не рассчитывал на успех в этой будничной, повседневной войне. Он укладывал, приминал, разглаживал сложенные одеяла, пригоняя их с точностью до миллиметра. Между делом он отрывался на миг, чтобы глотнуть чуть теплого кофе, и без охоты жевал ломоть хлеба, намазанный искусственным медом. В его распоряжении еще десять минут. Венскат, приказчик из мясной лавки в Вестервальде, старательно подметал пол. Если мою койку не помилуют, значит, на то воля божия, или воля рока, или воля Бема, что в конечном счете одно и то же. Он надел френч. Поясной ремень, пилотка, сапоги, галстук, ногти — все в порядке! Еще раз прошелся щеткой по голенищам. Потом тщательно запер шкафчик. Если оставишь его открытым, рискуешь не только тем, что тебе всыпят «за введение в соблазн товарищей», но и в самом деле можешь остаться без курева, и тогда лучше помалкивать, потому что виноватым считался не вор, а потерпевший.

Готово! Хольт взглянул на Шульце, Шульце взглянул на Вольцова. Вольцов взглянул на часы. У самого Шульце койка черт знает на что похожа. А ему что? Он же оберформан! «Приготовиться на выход!» Кто-то вбегая, бросил: «Даже оправиться толком не дадут!»

В открытое окно донесся резкий свисток. Уже совсем рассвело. На востоке за горами пламенела заря. Из всех бараков на плац высыпали бойцы. Построились не хуже, чем обычно, однако Бем крикнул:

— Помощникам инструктора шаг вперед! Остальные назад бегом... марш!

Сто восемьдесят человек опрометью кинулись в дальний конец плаца, подняв тучу шлаковой пыли.

— Ложись!

Встать, лечь, встать, лечь — десять, двенадцать раз, пока не раздался свисток.

— Стоп!.. Я вас, недоноски, расшевелю! — орал Бем. — Назад бегом... марш!

Только когда обер-фельдмейстер Лессер, командир роты, вышел из комендатуры, Бем угомонился.

Обычная церемония: рапорт, поднятие флага, распорядок дня... Приказ о стрельбе боевыми патронами? Ну, Вольцов за это ухватится!

— Рота, направо! Шагом марш!

Колонна зашагала вокруг плаца — это уже входило в строевую подготовку.

— Запевай!

Впереди кто-то затянул: «На фронт попав...» Хольт промямлил: «На фронт попав...» Сзади крикнули: «А ну, дружней!» Это была любимая песня Лессера. «Три... четыре!»

Маршировать под песню и в самом деле легче, подумал Хольт, по крайней мере не так тупеешь от шагистики. Но ведь это на добрых полтора часа! А потом предстоит муштра по отделениям! «На фронт попав я буду рад...» Хольт выкрикнул: «вступить с врагами в бой!» Поспать бы, думал он, вместо этой дурацкой маршировки по кругу! Шульце где-то рядом невпопад тянул сдавленным голосом: «как честный, преданный солдат...» Неплохо ему живется, размышлял Хольт, выкрикивая: «как подлинный герой!»

— Отставить! — гаркнул Бем. — Вы, крысы холощеные, это что, по-вашему? Ну, погодите же, я вас научу рты разевать! Помощникам инструктора направо! Остальные налево — бегом... марш!.. Лечь! Встать!

Так продолжалось минут пять. Затем снова: «Три... четыре! На фронт попав...» Хольт задыхался, однако орал во всю мочь. И вдруг подумал: Бем смылся. А что, если он сейчас разворачивает мою койку?! «Уж знамя вьется! Пробил срок... — пел он. — В победе нам поможет бог...»

Койка Хольта осталась нетронутой. Он надел каску и взял из пирамиды карабин. Отделения выбирали себе позиции в учебных окопах или за разрушенной теплицей. Было приказано проводить занятия «в обстановке, приближенной к боевой». Подошел Шульце, держа в руках учебный фаустпатрон. О новом оружии рассказывали чудеса.

— Огромная пробивная сила, — сказал Вольцов. — Конечно, если хорошо попадешь.

Хольт и Вольцов стояли поодаль и курили. Курить до обеда воспрещалось, но Шульце сегодня было не до того. Его беспокоили предстоящие занятия.

— Т-34/85, который с прошлого года состоит на вооружении, — рассказывал Вольцов, — имеет семидесятипятимиллиметровую лобовую броню, а фаустпатрон при удачном попадании пробивает ее.

Шульце скомандовал:

— Становись! Составить оружие!

Они сгрудились вокруг него полукольцом.

— Фаустпатрон, — начал Шульце, — средство подавления танков. Средство, значит, подавления танков для пехоты и называется, значит, фаустпатрон. Продолжайте, Вольцов!

Вольцов пояснял сжато, слегка наставительным тоном.

— Повторите, Венскат! — перебил Шульце.

Венскат, неглупый парень, но тяжелодум, спросил: «Чего?» — и за это Шульце порядком погонял его по гаревой дорожке.

Вольцов объяснял принцип действия кумулятивного заряда: фаустпатрон — кумулятивный снаряд, который применяется против танков и взрывается при ударе. То ли Шульце не хотелось дольше выступать в роли пассивного наблюдателя, то ли он надеялся избавиться этим от тайного страха, который внушала ему трудная тема, неизвестно. Во всяком случае, он вдруг крикнул Кранцу:

— Ложись! Выжимание пятьдесят раз!

Все с интересом смотрели, как Кранц трудится и постепенно слабеет.

Из-за угла вышел унтер-фельдмейстер Бем.

— Продолжать!

Это был человек среднего роста, лет тридцати, и в его будто выцветших голубых глазах таилось недоверие. До мобилизации он держал пивной бар в промышленном городке на Рейне. Сейчас он недоверчиво переводил взгляд с одного на другого и приказал все повторить сначала. Не обошлось без крика.

— Чему вы ухмыляетесь, Хольт!

— У меня, господин унтер-фельдмейстер, нервный тик!

— Тик, говорите? Я вам сейчас устрою тик в животе. Ложись — и на брюхе до рва!

Хольт не спешил. Ничего, это укрепляет мускулы, думал он, стиснув зубы. Когда Хольт вернулся, Бем уже перешел к следующему отделению. Шульце с грехом пополам объяснял, как обращаться с фаустпатроном. Вольцов показывал это на практике.

— Вернер, Зепп, Христиан, внимание, не отвлекаться! Фаустпатрон — это сейчас всего важней!

Занятия завершились обычной долбежкой. Четыре приема, которые десятки раз повторяли и разучивали. Во-первых, снять контровую проволоку; во-вторых, поднять целик... Поднять целик! До тошноты глупо! — думал Хольт. В-третьих, поставить предохранительную защелку в боевое положение... Как мне все это осточертело! В-четвертых, нажать спуск! Во-первых, во-вторых, в-третьих, в-четвертых, проволока, целик, предохранительная защелка, спуск — хоть сто лет проживу, никогда не забуду! Изготовка к выстрелу — позади десять метров свободного пространства, так как при выстреле выбивает пламя, отдачи никакой... И снова-здорово: от во-первых до в-четвертых, от проволоки до спуска и изготовки к выстрелу. Давай! Повторите еще раз! Теперь вы, теперь вон вы там, вы, скотина! Теперь еще раз вы! Черт, не получается, черт!.. А попадешь ли? — подумал Хольт. — Это еще вопрос. И хватит ли у меня духу подпустить танк на пятьдесят метров?

— Не беспокойся, — заявил Вольцов, когда занятия наконец кончились. — Двинется на тебя такой шерман весом в тридцать три тонны — все, как надо, сделаешь!

— В штаны! — добавил Венскат.

Занятия в столовой.

— Костоправ! — крикнул кто-то.

— Смирно!

Впереди кто-то кому-то отрапортовал: «Тема сегодняшних занятий: предупреждение венерических заболеваний, раздел второй». — «Садитесь!»

Совсем юный военфельдшер предстал перед отделением и небрежно уселся на край стола. Начал он в тоне непринужденной беседы. Непристойности его были скорее циничны, чем грубы. Для самых отталкивающих вещей он пользовался уменьшительными именами и снабжал их ласкательными эпитетами. Звучало это примерно так: «То, что у нас, врачей, принято называть первичным сифилитическим аффектом, представляет собой очаровательную язвочку...» А когда вызывал кого-нибудь, имел обыкновение величать его какой-нибудь непонятной болезнью: «Да, да, вы, струма с базедовыми глазами!»

— Итак, мы уже знаем, — сказал военфельдшер, — что на худой конец можно схватить роскошный сифончик даже в уборной. Ну, а как обстоит дело с триппером? Можно ли подцепить в нужнике также и трипперок? Да, вы, вы там, я имею в виду вас, харя со свежейшей стафилококковой импетигой, встаньте же, парша ходячая, и отвечайте!

Впереди поднялся парень с прыщавым лицом и, запинаясь, промямлил:

— Нет, все-таки... Значит, не схватишь.

— Это роковое заблуждение! — отрезал военфельдшер. — Кстати, почему вы не подали рапорт о болезни? Вы же перезаразите весь протекторат! Сесть. Конечно, можно схватить триппер и в нужнике. Но только если будешь там заниматься со своей девушкой соответствующими глупостями.

И все в таком же духе...

Завтра уборка спален, чистка имущества, думал Хольт. Наверняка жди осмотра шкафчиков, не забыть бы спрятать парабеллум. Только бы утром не проштрафиться, а то после обеда дадут наряд вне очереди чистить нужники! Сдача белья. Может быть, каптенармус выдаст новые портянки...

К счастью, время пролетело незаметно. Руки вымыты, обмундирование почищено, столовый прибор при себе, волосы причесаны, ногти в порядке — возможно, Бем торчит у входа в столовую и заставит показать руки...

— На обед!

Бем в самом деле стоял в дверях.

— А ну, показывайте когти!

Хольт прошел благополучно, но позади себя услышал крик:

— Куда прешься, свинья немытая? Вон!

За длинным деревянным столом только-только умещалось два отделения — тридцать человек сидели чуть не на коленях друг у друга. Дневальные поставили тазы с картошкой в мундире и ведро мутно-коричневой подливы, в которой плавали какие-то не внушающие доверия ошметки мяса.

— Смирно!

Ротный командир обер-фельдмейстер Лессер в сопровождении фельдмейстера Бетхера, тяжело ступая, прошел между рядами стульев к своему столу, где он обедал со взводными.

— Сегодняшний девиз!

Кто-то из угла заорал с саксонским акцентом:

— Картошка да соус, притом же лучок сквозь порты протекают до самых сапог!

Обер-фельдмейстер рассмеялся, потом крикнул:

— Рота...

— Навались! — заорали все.

Еда показалась Хольту отвратительной, но он был голоден и набросился на картошку.

За столом принято было рассказывать всякие тошнотворные анекдоты, и верхом солдатской доблести считалось есть, не обращая на это внимания.

В столовую вошел Бем с толстой пачкой писем. Сегодня, верно, и мне будет письмо, подумал Хольт. Он уже получил четыре письма от Гундель. Бем отдал почту отделенным. Хольт покосился на Шульце, но тот опять уселся, а письма бросил на стол, прямо в картофельную шелуху и лужи соуса. Раздал он почту в спальне.

Хольт посмотрел на часы — скоро час. Он пододвинул к окну табуретку и закурил. Нетерпеливо надорвал конверт. В последнем письме к Гундель он смалодушничал. Бывали дни, когда придирки, ругань и муштра доводили его до отчаяния. В таком настроении он и излил душу Гундель. К унынию и подавленности прибавились еще мрачные воспоминания, в итоге получилось путаное, надуманное письмо, о котором он на следующее же утро пожалел.

Он пробежал глазами листок; в самом конце она писала:

«Я понимаю, почему тебе иногда грустно».

Почерк был детский, неустановившийся. В первых двух письмах Гундель выражалась неловко, словно запинаясь, а тут писала так же непосредственно, как говорила. «Дорогой Вернер, тебе ни за что не угадать, что со мной вчера приключилось! В магазине ко мне подошла незнакомая дама». Сперва было написано женщина, но потом зачеркнуто. «Она назвалась фрау Гомулка...» Вот как! Хольт насторожился, «...и спросила, не могу ли я ей уделить несколько минут. На улице она сказала, что вы с Зеппом большие друзья. Так зовут ее сына. А помнишь, ты мне в купальне рассказывал, что у тебя два друга: Гильберт и Зепп. Поэтому я ей поверила. Ты будто бы сказал мужу фрау Гомулки, что заходил к нам и тебе очень все не понравилось. Особенно сами хозяева. Я сразу подумала: ты бы этого ни за что не сказал, если б не знал хорошо господина Гомулку. Потом она спросила, что я делаю в свободное время. И не забегу ли я к ней как-нибудь? Она была страшно любезна. Даже не понимаю почему. Сказала, что у нее, к сожалению, нет дочери и ей приятно было бы видеть у себя по вечерам и в воскресенье молоденькую девушку. Словом, чтобы я к ним в гости приходила. Если я не хочу, чтобы об этом знали, она никому не скажет, а чтобы меня никто не видел, я могу проходить прямо через их сад. Я ответила, что мне надо подумать, но, может быть, если ей этого в самом деле хочется, как-нибудь приду. Дорогой Вернер, непременно напиши, надо ли мне к ним идти и что это за люди. Ты ведь знаешь, почему я не со всеми хочу встречаться».

Чего ради Гомулки зовут к себе Гундель? Филантропия? Тут Хольт вспомнил: «...девочка не так одинока, как вам представляется...» Далее Гундель писала, что у нее много работы, но ведь она не привыкла сидеть сложа руки. Дети доставляют ей много радости. Хотя они и дерзят ей, но она очень любит ребятишек, даже дерзких. Послать фотографию, как он просит, она не может, у нее нет ни одной. Потом следовала та фраза и письмо заканчивалось просьбой: «Напиши поскорей, если тебе не трудно».

— Приготовиться к выходу!

Хольт сказал Гомулке:

— На-ка, почитай, Зепп! — Он уже рассказывал Гомулке историю Гундель.

Гомулка прочел письмо.

— Почему твоя мать ее приглашает? — спросил Хольт.

— Откуда мне знать? - пожал плечами Гомулка.

2

Рота выстраивалась несколько раз, но выход на стрельбище все оттягивался. Ждали обер-фельдмейстера Лессера. В лагерь прибыл связной мотоциклист, говорили, что шеф не отходит от телефона. Бойцы стояли с оружием к ноге, по рядам пробежал шепоток, фельдмейстера Бетхера и взводных вызвали с плаца в канцелярию. И вдруг слух перестал быть слухом: выступаем!

В лагере поднялась суматоха. Шульце выкликнул:

— Вольцов, Венскат, Хольт, Гомулка, Губер... за мной! Они пошли за патронами, принесли три ящика. При раздаче боевых патронов Феттер стал ворчать:

— Двести штук на нос, кто же это дотащит?!

Но Вольпов его одернул.

Под вечер роту построили к маршу. Хольт стоял, опершись на карабин. Лямки ранца резали плечи. Набитый подсумок, штык, лопатка, противогаз, сухарный мешок и фляга оттягивали поясной ремень. Нарукавные повязки со свастикой приказано было снять. Обер-фельдмейстер Лессер обратился к строю:

— В союзной Словакии, — кричал он, — враги рейха, поддерживаемые большевистскими парашютистами, собираются ударить с тыла по нашим доблестным войскам, которые сейчас ведут тяжелые бои. Словацкий президент в своем воззвании заявил, что подонки общества хотят вызвать в Словакии хаос в подготовить почву для большевизма. Словакия не располагает достаточными силами, поэтому президент Тиссо попросил у своего могущественного германского союзника войск для подавления большевистских орд. — Лессер мрачно стоял перед строем, широко расставив ноги. — Нам поручается караульная служба и поддержка подразделений первого эшелона при погрузочно-разгрузочных работах, ну и конечно, если потребуется, и в бою. Настало время показать, чему вы научились.

Тучный фельдмейстер Бетхер принял командование, и все три взвода двинулись. На станции уже стоял эшелон.

Паровоз, пыхтя, прополз мимо семафора, а потом состав несколько часов простоял где-то среди поля в темноте. Хольт спал на голом полу, завернувшись в одеяло. На другой день поезд опять долго торчал на каком-то перегоне. По вагонам прошел слух: сбежал машинист. Гомулка втихомолку посмеивался. Только под вечер тронулись дальше. Ночью поезд так резко затормозил, что все покатились друг на дружку. Снаружи слышались крики, грохнуло несколько выстрелов.

— Вылезай! — крикнул Вольцов.

Хольт схватил карабин и выпрыгнул в темноте на насыпь. Впереди блеснули выстрелы. Вольцов стоя стрелял в ночную темень. У паровоза кто-то истошно завопил: «Прекратить огонь! Пре-кра-тить огонь!» По путям заметался круг света от карманного фонарика. Вольцов побежал вперед, где вдруг вспыхнул красный сигнальный огонь. Оберфельдмейстр Лессер вопил:

— Растяпы! Идиоты проклятые!

Бойцы толпились на железнодорожном полотне у вагонов. Вольцов рассказал, как было дело:

— Мост. Конечно, охраняемый. Часовые сигналят тихий ход, а машинист взял да и остановил. Тут охрана в первом вагоне сдуру давай палить. Часовые на мосту, понятно, начали отстреливаться, никак не могли понять, что к чему.

Паровоз дернул, все стали карабкаться в вагоны. На мосту Хольт увидел несколько темных фигур с винтовками за плечами.

— Есть пострадавшие?

— Как ни странно, нет, — ответил Вольцов. — Но это плохой знак — значит, стрелять не умеем!

На следующий день они наконец добрались до места. Поезд остановился на товарной станции. Пути, пакгаузы, семафорные будки — все это широкой полосой тянулось до самого леса. Примерно в двух километрах виден был железнодорожный мост, переброшенный через глубокое ущелье, на дне которого шумел неширокий, но бурный поток.

— Это Грон, — заявил Вольцов, кинув взгляд на карту. До города — затерявшегося среди густых лиственных лесов крохотного, погруженного в дремоту городишка с каким-нибудь десятком улиц — от товарной станции было полчаса ходу. Они маршировали по узким улочкам. Хотя время близилось к полудню, прохожих почти не попадалось. Они пели: «...Спешите к нам, и вместе сеять будем, в глазах у нас голодная тоска, мы земли новые, да новые добудем...» Промаршировав через весь город, они вынырнули из лабиринта кривых улочек на просторную площадь. Здесь Бетхер скомандовал: «Стой!» Фасадом к площади, и улице, из которой они вышли, особняком стояло большое двухэтажное здание школы, а по обе его стороны тянулся густо разросшийся сад, отгороженный от площади низеньким заборчиком. Боковые стены дома были глухие, без окон. Окна фасада в первом этаже и подвальные забраны решетками.

— Дрянь квартира! — выругался Вольцов, скидывая с плеча карабин. — Охранять плохо!

Бетхер, осмотрев со взводными школу, давал приказания:

— Первому взводу — караульная служба. Второму — прибрать в школе. Третьему — достать соломы. Живо вещи сложить во дворе, оружие постоянно иметь при себе. На ремень! Налево! Повзводно левое плечо вперед, шагом марш!

Хольт вошел в парадное, поднялся на несколько ступенек, стены раздвинулись, и он очутился в просторном вестибюле. Вправо и влево тянулся коридор с классами. Прямо против входной двери широкая деревянная лестница вела на второй этаж. Справа от нее, спустившись на две-три ступеньки и миновав дверь в подвал, можно было через черный ход попасть во двор. Слева из вестибюля в открытую дверь видна была каморка швейцара. Швейцар, темноволосый мужчина лет пятидесяти, стоял посреди комнаты. Бем накинулся на него:

— Давайте сюда ключи, живо! И чтоб духу вашего здесь не было! Вон!

Швейцар явно не понимал по-немецки, однако поспешил убраться через черный ход.

Хольт работал до позднего вечера. Он помогал выбрасывать во двор парты и скамьи. Третий взвод пригнал машины с прессованной соломой. Они разнесли кипы по всем классам.

На следующий день второй взвод нес караульную службу. Бем распределял людей в наряд. Первое отделение во главе с оберформаном Шульце охраняло школу, второе отделение под командой оберформана Ресслера патрулировало по городу, третье под командой оберформана Бергера охраняло вокзал, четвертое с оберформаном Лахманом — железнодорожный мост. Бем пояснил:

— С двадцати до шести часов охрана моста стреляет без предупреждения, в эти часы жителям воспрещается выходить на улицу. Охрана школы и вокзала стреляет после первого предупреждения. После двадцати одного часа городской патруль задерживает всех штатских. В полиции, где размещается караульное помещение, имеются камеры. Местная полиция к патрулированию ночью не допускается. Днем постоянно производится проверка документов, форма действующих удостоверений вывешена в караульном помещении. Вопросы есть?

Все молчали. Бем продолжал:

— Словакия наша союзница, но народ здесь неспокойный и враждебно относится к немцам. Местная полиция не заслуживает доверия. Если что случится, она будет арестована и обезоружена. При арестах действовать беспощадно. Какими угодно средствами сломить сопротивление! Лучше применить оружие, чем дать волю подозрительным элементам. — Раскрыв записную книжку, он прочел: — «Однако по возможности следить за тем, чтобы с симпатизирующими рейху слоями населения обходились корректно». — Он скомандовал: — На ремень! — Потом, вытянув руки по швам: — Второй взвод... смирно! Пропуск:

«Утренняя заря!» — И подняв руку для приветствия: — По караулам!

Отделения тотчас отправились на смену часовых.

Шульце со своими людьми устроился в нижнем этаже, слева от входа, в швейцарской, превращенной в караульное помещение. Там было сложено несколько ящиков с патронами, на столе лежала постовая ведомость. Хольт с Гомулкой должны были стоять на посту с полуночи до двух утра. Два других взвода еще утром были посланы по окрестным деревням реквизировать сено и солому и доставить на станцию. Так что в школе находилось лишь отделение Шульце.

В полдень Хольт сидел с Вольцовом в караулке. Вольцов где-то раздобыл немецкие газеты, правда не совсем свежие. Он читал и курил. Хольт спросил:

— Как дела на фронтах?

Вольцов опустил газету.

— Что Финляндия капитулировала — это ты знаешь? Болгария тоже порвала отношения с нами. А во Франции у нас что-то стряслось. По-видимому, фронт распадается. Линию обороны мы удерживаем только на Ривьере. Лион пал, противник дошел до Мозеля. — И он мрачно спросил: — Этого хватит? На востоке военные действия развиваются стремительно. На центральном участке русские стоят уже под Варшавой...

— Под Варшавой?! — испуганно воскликнул Хольт.

— Да. Восстание все еще не подавлено. На северном участке русские наступают, прорвали фронт у Нарвы. И на Украине жмут. Того и гляди будут в Карпатах — так сказать, за стенкой от нас. Семиградский Кронштадт [Брашов ] пал. Удар, очевидно, нацелен на Венгрию... Еще что? Ах да, Фау-2! Англичане, по-видимому, так же хорошо переварили это наше новое оружие, как и Фау-1.

Хольт спросил, как не раз спрашивал:

— Но как же, господи, дальше-то будет?

— Уж как-нибудь, — ответил Вольцов. — Война, к счастью, штука живучая, и сейчас делается все, чтобы вновь поставить ее на ноги! Геббельс принял ряд радикальных мер к тотальной мобилизации. Закрываются школы, прекращают работу издательства и типографии, прусское министерство финансов ликвидировано и так далее. Здесь, в «Фелькишер беобахтер» — к сожалению, номер немножко староват — напечатана речь статс-секретаря доктора Наумана. Он произнес ее в Данциге по случаю начала шестого года войны. Тут говорится, что доктор Науман дал...

— Ну-ка, я сам прочту! — прервал его Хольт.

Вольцов протянул газету. Хольт пробежал глазами: «...дал правдивую, неприкрашенную картину положения... окрыленный верой национал-социалиста... в то же время сумел убедительно обосновать перед собравшимися неизбежность победы Германии... собрание вылилось в яркую демонстрацию верности фюреру и его идеям...»

Где же обоснование нашей неизбежной победы? Это я непременно должен прочесть! Хольт снова пробежал глазами текст: «...решающий успех возможен лишь при тотальной мобилизации... Волны, как известно, вздымаются и спадают... Дни вступления в шестой год войны пришлись на такой спад... Пусть нашим врагам станут известны некоторые факторы, в которых заложено преодоление любого кризиса... Во-первых, фюрер неотделим от немецкого народа, а немецкий народ безгранично предан фюреру... во-вторых, немецкий народ верен идеям национал-социализма не только в хорошие, но особенно в трудные дни... в-третьих, родина твердо уверена в конечной победе...»

Да, но где же все-таки обоснование неизбежности нашей победы, где же это? Хольт торопливо читал дальше: «...выгадать время, необходимое для мобилизации наших резервов...» Ага!

Вольцов спросил:

— Сыграем в офицерский скат?

Хольт покачал головой. Он читал: «...Противник глубоко заблуждается, если мнит себя накануне победы... На фронт направлены новые дивизии... Крепость Германия будет защищаться, как никогда еще не защищалась ни одна крепость, и тогда придет наш час...» Тогда, думал Хольт, тогда... Когда же? «...немецкий народ, прошедший сквозь горнило борьбы, стоит закаленный как никогда... проникнутый яростной и страстной решимостью до последней капли крови сражаться и отстоять свою страну, свою жизнь, свое мировоззрение... мировоззрение... за которое он борется в черные дни с еще большей решимостью, чем в часы счастья и благоденствия...» И все. Конец.

— Получай свою газету, Гильберт, — сказал Хольт. — С меня на сегодня хватит! Кто этот Науман?

— Генерал СС, бригадфюрер СС, его называют «закаленным на фронте политическим солдатом»... Ну, раз ты не хочешь составить компанию, разложу пасьянс!

В караульную заглянул Гомулка.

— Нам заступать, Вернер!

Хольт надвинул каску и взял карабин. Они ждали у черного хода. Большой квадратный двор был с трех сторон окружен садом, тенистым, с фруктовыми деревьями и декоративными кустами, а за ним начинался лес. Посреди двора стоял колодец, справа возле забора — сарай, а рядом калитка вела в сад. За колодцем, прямо напротив черного хода, в красном кирпичном домике жил швейцар.

Возле колодца слонялось несколько свободных от караульной службы бойцов: Венскат, Баруфке, Цельнер и Мерман; тут же стоял и Феттер; все голые по пояс — они только что кончили умываться.

— Пока что нам как будто здорово повезло! По сравнению с лагерем это же просто отдых! — сказал Хольт.

Гомулка ничего не ответил.

Из домика швейцара вышла девушка и направилась к сараю. Хольт подумал, что на вид ей лет двадцать, и обратил внимание на ее длинную белокурую косу.

— Смотри, какие у словаков красотки! — сказал он. Но Гомулка упорно молчал.

У колодца Венскат, сунув два пальца в рот, пронзительно свистнул, кто-то нараспев закричал:

— Э-э-эй! Куколка!

— Как не стыдно! — возмутился Хольт. — Что она о нас подумает! — Он направился к группе у колодца. Гомулка последовал за ним. .

— Видал, Хольт? — спросил кто-то. — Ничего бы эту девочку...

Хольт бросил:

— Ведите себя прилично!

— Не валяй дурака! — сказал Венскат. — Подумаешь, расшумелся из-за какой-то словачки!

Девушка вынесла из сарая два оцинкованных ведра и нерешительно пошла к колодцу.

— По воду собралась! — прокудахтал Феттер. Когда она подходила, Хольт заметил, что у нее большие синие глаза. Лицо девушки было замкнуто. Всем — и походкой, и манерой держаться, и гордо поднятой головой — она напомнила ему Уту. Если ребята начнут хамить, подумал он, я... И тут же подумал: осторожно, опять влипнешь в историю.

Девушка поставила ведро под желоб. Венскат выпалил:

— Хочешь, крошка, чтобы мы тебе накачали?

Девушка, по-видимому, не понимала по-немецки и оставалась невозмутимой, несмотря на грубый гогот. Она хотела было ухватиться за ручку. Но Венскат выставил ногу и сказал:

— Немецки нет? Не понимайт? Но что мы хотим, то везде одинаково!

Она в самом деле не понимает по-немецки, подумал Хольт и накинулся на Венската.

— Убери копыто... живо!

— Чего ты? Совсем, что ли... — недоуменно протянул Венскат.

— Ты сейчас же уберешь ногу или заработаешь! — пригрозил Хольт.

— Рехнулся малый, — проворчал Венскат, но все же ногу убрал.

Девушка подошла к колодцу, наполнила оба ведра и понесла их к дому. Все смотрели ей вслед. Венскат злобно бросил:

— Как это понимать? Ты что же, из-за этой собираешься ссориться со мной? Так, что ли?

— Хольт, Гомулка! Сменить часовых! — позвал Шульце из двери школы.

Два часа они уныло стояли на тротуаре перед входом. Город словно вымер. Поздно вечером вернулись оба взвода. Школьный двор сразу ожил: шум, гвалт, разговоры. В полночь Хольт с Гомулкой обходили сад и школу. Гомулка неожиданно сказал:

— Это дочь швейцара, ее зовут Милена. Шульце имеет па нее виды.

— Шульце? — воскликнул Хольт. — Этот павиан?

— Когда он о ней рассказывал, я впервые увидел на его лице что-то напоминающее человеческое выражение. Впрочем, нельзя сказать, чтобы приятное.

Чего я волнуюсь? думал Хольт. Какое мне до нее дело! Но... пусть знает, что среди нас не все идиоты и хамы.

— Почему ты заступился за нее у колодца? — продолжал Гомулка.

— Знаешь что! — возмущенно воскликнул Хольт. — Если Шульце... Словом, ничего у него не выйдет.

— Берегись! — рассудительно произнес Гомулка. — Поднять руку на старшего по чину — это пахнет полевым судом. Впрочем, до этого не дойдет, против Шульце у тебя нет никаких шансов, он просто свернет тебе шею. Вольцов бы с ним справился, но на него лучше не рассчитывай. А кроме того...

— Стой! — закричал Хольт и, вскинув карабин, в испуге отскочил.

В темноте сказали пропуск. Это был Бем.

— Потише! Чего вы так орете?

Хольт доложил:

— Происшествий не было.

— На посту не болтают! — проворчал Бем. — Лучше глядите в оба! — На груди у него висел автомат.

Бем тут же опять исчез в темноте. Они продолжали обход. Хольт, понизив голос, спросил:

— Ну и что — кроме того?

Гомулка остановился и, прощупывая взглядом темь, огляделся по сторонам.

— С тех пор как началось восстание, — прошептал он, — здесь, как и везде на востоке, действует не только приказ рейхскомиссаров, но и распоряжение фюрера о разборе дел военнослужащих и вспомогательного персонала, повинных в преступлениях против местного населения. Это значит, что если кто позволит себе что-нибудь в отношении словаков, он не подлежит военно-полевому суду, а разве что дисциплинарному взысканию.

Приказ рейхскомиссаров? Распоряжение фюрера?

— Откуда... тебе все известно? — холодно спросил Хольт.

— Об этом распоряжении немало говорилось, — уклончиво ответил Гомулка. — Спроси Вольцова, он все это знает! Распоряжение не доводят до рядового состава, а сообщают только командирам, потому что когда солдаты о нем узнавали, они так зверствовали, что начинала страдать дисциплина.

— Откуда тебе все это известно? — опять спросил Хольт.

— Не все ли равно? — отмахнулся Гомулка. — Я это говорю, чтобы тебя предостеречь. Ты даже не сможешь сослаться на какие бы то ни было законы, если заступишься за девчонку наперекор Шульце.

Они двинулись дальше. Ну и гадина этот Шульце, с ненавистью думал Хольт, горилла проклятая! Но к ненависти примешивалось и сознание собственного бессилия.

— Значит, спокойно смотреть, как он надругается над девушкой? — Хольт все больше горячился. — И это говоришь ты!

Сперва Гомулка ничего не ответил. Но потом все же сказал:

— Если ты так кипятишься... прости меня, конечно, Вернер... то только потому, что речь идет о девушке.

Хольт обиделся.

— Та-ак... — протянул он. — А русские тогда на батарее — это тоже девушки?

— Нет... — не сразу ответил Гомулка. — Ты прав. Не злись только, — попросил он — мне просто показалось...

Зепп прав, думал Хольт. Нет, все-таки он не прав... Может быть, это то же самое, как в прошлом году, когда я считал, что вместе с Гильбертом борюсь за... справедливость. Мари Крюгер обворожила меня, и я хотел расправиться с Мейснером... Это, конечно, ребячество. Нет, это не было ребячеством, но... К чему это все? — подумал он. Что же такое справедливость? А вдруг все это чепуха?.. Может быть, жалость — и впрямь малодушие и Цише прав: подлинная справедливость в твердости, когда мы, немцы... Топчешься в темноте с завязанными глазами, подумал он.

В следующие дни пришлось поработать. На станцию прибывали эшелоны с войсками СС. Бойцы трудовой повинности разгружали вагоны и платформы: оружие и технику, грузовике, лошадей и повозки, легкие полевые орудия и минометы.

— Ну, теперь бандам несдобровать! — ликовал Феттер. — Они не продержатся и недели!

Вольцов ругался, когда их часами заставляли таскать ящики с патронами и корзины с гранатами:

— Это могли бы делать и словаки. Отсиживаются, лентяи, дома!

В обеденный перерыв, хлебая из котелка единственное блюдо — безвкусную бурду, Вольцов сказал:

— Целая дивизия СС. Я слышал, это особые части, они охотились за партизанами в болотах Припяти, у них есть опыт в такого рода делах.

И снова они подтаскивали ящики с патронами к грузовикам. Несколько ящиков выгрузили у школы.

Прошла неделя, а ничего, кроме работы, они еще пока не видели. Сентябрь был на исходе, но погода оставалась по-летнему теплой. Только ночи стали холодные и туманные.

Как-то Хольт разлегся в школьном саду на солнышке и бездумно глядел в небо. Послышались шаги. По садовой дорожке приближалась белокурая девушка с граблями и боль-шов корзиной. Хольт внятно сказал:

— Здравствуйте!

Она метнула на него быстрый взгляд и тут же опять уставилась вперед в пространство, однако на приветствие ответила легким кивком.

Ну вот! — с удовлетворением подумал Хольт, значит, она все же видит разницу между ими и мной!

В следующую ночь они с Вольцовом охраняли железнодорожный мост.

— Слышишь? — сказал Вольцов.

Где-то вдали гулко ухали орудия. Было около трех часов утра, над горами поднимался узкий серп луны. Хольта пробрал озноб.

— Похоже на настоящее сражение!

— Из гор их не так легко вышибить даже эсэсовцам, — сказал Вольцов. — Высоко, почти две тысячи метров, тут надо действовать беспощадно, если хочешь навести порядок.

Хольт хотел спросить Вольцова, что это за приказ рейхскомиссаров, но сдержался — то ли из-за растущего отчуждения, то ли из-за какой-то непонятной робости... Орудийный огонь не затихал до самого утра. Когда они в полдень вернулись в город, перед школой стояла вереница облепленных грязью грузовиков. На дворе между пирамидами винтовок расположилось человек двести эсэсовцев. Вольцов подсел к ним. Вскоре он пришел с новостями.

— Насчет того, чтобы за неделю с ними покончить, — сказал он, — это дудки! Везде началось, полстраны взбунтовалось, тут поблизости они уничтожили целый гарнизон. Эсэсовцев порядком потрепали. Партизаны, говорят они, дерутся не хуже регулярных войск, иногда даже упорнее, потому что эсэсовцы с ними не церемонятся, всех без разбора приканчивают. Русские сбрасывают им на парашютах оружие, так что партизаны подчас вооружены лучше, чем эсэсовцы. У них у всех автоматы. Интересно, скоро ли у нас тут начнется.

Феттер сообщил:

— Первый взвод сегодня утром ходил по домам с обыском, искали оружие. Ни черта не нашли!

Сразу же после обеда эсэсовцы уехали. В доме осталось только караульное отделение третьего взвода да отделение Шульце, которое вернулось с охраны моста на отдых. Бойцы спали на соломе. Но Хольту не сиделось в помещении. Он бесцельно слонялся по двору и саду. Там он и наткнулся на белокурую словачку. Она несла большую корзину хвороста.

— Дайте я донесу! — сказал Хольт и, отобрав у нее корзину, понес на школьный двор. — Через плечо он спросил: — Куда, в сарай?

— Да.

Значит, она все-таки понимает по-немецки, с удивлением подумал он. Словачка открыла дверь. Хольт поставил корзину в угол, где уже была навалена большая груда сушняка. Девушка вошла за ним следом и поблагодарила:

— Спасибо.

Хольт выпрямился. Она стояла совсем близко, это волновало его. Неожиданно он схватил ее за плечи и привлек к себе, но получил такую затрещину, что едва удержался на ногах. Он рассвирепел. Был миг, когда он даже подумал кинуться на нее и овладеть ею силой. Но внутри голос шепнул: значит, и в тебе это сидит! Стыд захлестнул его горячей волной.

Девушка отскочила за чурбан, выдернула из него топор и, пригнувшись, стояла наготове. Правой рукой она судорожно сжимала топорище, а левую медленно подняла и указала на дверь. Она произнесла только одно слово:

— Вон!

Он хотел пролепетать какое-то извинение, как-то оправдаться, сказать, что она его не поняла, но глаза девушки глядели на него с такой безграничной ненавистью, что он, не проронив ни слова, покинул сарай.

Хольт ушел в сад. Он видел, как девушка, все еще держа в руках топор, метнулась через двор к домику. Но все это не доходило до его сознания. Как потерянный стоял он в школьном саду среди кустов. Он пытался отделаться от душившего его стыда. Он подумал: — Что она из себя корчит? В конце концов, я немец, а она... Но тут чувство стыда стало вовсе невыносимым. Лицо горело, словно опаленное огнем.

3

Три дня спустя отделение Шульце опять несло караульную службу в казарме. Хольт сидел в караулке, Шульце вышел из комнаты и, спустившись по ступенькам, направился к двери во двор. Несколько минут спустя Бем, выглянув из подвала, крикнул:

— Шульце!.. — И еще раз: — Шульце!

Венскат зашел в караульную и с ухмылкой сказал:

— Сейчас хоть из пушек пали, Шульце ничего не услышит. Я видел, как он крался за малюткой в сад, у него прямо слюнки текли!

Хольта будто кто стегнул. Но тут на пороге появился Бем.

— Вы что, дрыхнете в карауле? Хольт, Гомулка, живо за мной!

Венскат ушел во двор. Хольт спустился в подвал, вытащил из-под горы ящиков один с патронами для автомата Бема и вместе с Зеппом отнес его в караулку. Тут в комнату ворвался Венскат. На нем лица не было.

— Ребята!.. Господин унтер-фельдмейстер! Там в саду Шульце... убитый!

Бем уставился на Венската, беззвучно открыл и закрыл рот и вдруг рявкнул:

— За мной!

Они пересекли двор и вбежали в сад. В кустах лежал Шульце. Вид его был страшен. Вольцов хладнокровно наклонился над трупом. Лоб Шульце был рассечен топором. Он лежал на спине, как-то странно подогнув под себя ноги. Мундир и ширинка расстегнуты. В левом судорожно стиснутом кулаке зажат клок белокурых волос. Вольцов выпрямился.

— Крышка! — Он огляделся, чего-то ища. — Смотрите!

Хольт увидел в траве топор — тот самый топор.

— Господин унтер-фельдмейстер! — крикнул Венскат. — Ведь это швейцарова блондинка! Он пошел за ней, а когда я его хватился — смотрю, он тут лежит!

Но Бем уже мчался к дому швейцара. Из школы выбегали всё новые бойцы. Бем рванул дверную ручку.

— Выломать дверь!

Вольцов, грохоча, колотил и колотил прикладом, пока не сорвал запор. Венскат первый ринулся в дом, в два прыжка пересек переднюю и распахнул дверь.

Посреди комнаты с охотничьим ружьем в руках стоял швейцар и целился. Грянул выстрел. Венскат с воплем рухнул на пол. Бем вырвал у швейцара ружье и, избивая его прикладом, заорал:

— Сволочь! Бандит! Словацкая скотина!

Швейцар упал. Бем яростно топтал его подбитыми железом сапожищами.

— К стенке его... Сейчас же к стенке!

Девушка застыла у открытого окна. У ног ее лежал наполовину упакованный рюкзак.

Бем накинулся на девушку:

— Руки вверх, стерва!

Девушка подняла руки.

— Феттер, Вольцов! — скомандовал Бем. — Венската в лазарет! Гомулка, Шведт, поднять бандита и к стенке, живо! Хольт, что вы прохлаждаетесь? Отвести эту шлюху — и к стенке... Не опускать руки, стерва! Мерман, Рунге... за мной! — и Бем выбежал из дома.

Гомулка и Шведт подняли швейцара на ноги. Он, шатаясь, пошел перед ними по коридору во двор. Девушка, не ожидая приказа, сама последовала за ним.

Хольт шел в трех шагах от нее. Она сплела дрожащие руки на затылке, белокурые волосы рассыпались на руки и плечи. Спустив предохранитель, он держал карабин наизготовку. Левая рука обхватывала шейку приклада, палец правой лежал на спуске. Если она побежит, я должен выстрелить. И я выстрелю. Взгляд его уже нащупал точку между лопатками. Чуть левее, подумал он, тогда она ничего но почувствует.

Швейцар прислонился к стене, лицо его было разбито в кровь. Девушка встала рядом с ним. Хольт остановился в нескольких шагах с карабином наперевес. Он думал: вот-вот вернется Бем — и тогда я должен выстрелить...

Бем, выглянув из двери, заорал:

— В подвал обоих! Поживее!.. Что вы плететесь, как черепахи! — и отворил какую-то черную дыру — кладовую с массивными стенами и железной дверью. — Вы, Шведт, стойте здесь на посту, пока не сменят. Остальные за мной.

В караулке собралось все отделение. Вольцов доложил:

— Венскат убит. Четыре бойца на посту!

Бем переводил взгляд с одного на другого, бормоча фамилии:

— Гомулка, Хольт, Феттер, Цельнер, Мерман, Матцке, Руыге... Шведт в подвале... Вы, Вольцов, примете командование! Я звонил обер-фельдмейстеру. Он сейчас на станции. Когда вернется, хочет обоих допросить. Говорит, дело везде дрянь и тут не лучше... Первый взвод вызвали обратно, С третьим никак не удается связаться. Ночью посты будут удвоены. — Вольцов... Шульце отнести на медпункт. Потом очистить первый этаж от соломы — это слишком хорошее горючее, перевести всех на второй этаж, а внизу оставить только караул. Я пошел на мост. Как только обер-фельдмейстер вернется, явитесь к нему. Выполняйте.

— Первое отделение, слушай мою команду! — крикнул Вольцов. — Феттер, сообщите часовым, что их пока не сменят! Цельнер и Мерман, отправляйтесь за Шульце!

Феттер двинулся было к двери, но Вольцов его окликнул:

— Боец Феттер, почему не повторяете приказание?

— Слушаюсь, — опешив, пролепетал Феттер.

— Обращаясь ко мне, надо говорить: господин командир отделения!

— Слушаюсь, господин командир отделения!

— Ступайте! Живо!.. Порядок прежде всего! — крикнул Вольцов. — А мы пойдем очищать комнаты в первом этаже.

Вернулся первый взвод. Весь дом сотрясался от удара молотков. Окна первого этажа забивали изнутри сорванными с петель дверями. Кто-то даже приказал использовать для этого створки дверей черного и парадного ходов.

— Главное — чтобы они не швырнули нам в окно гранату! — пояснил унтер-фельдмейстер Ришка, командир первого взвода.

К вечеру вернулись Лессер и Ботхер. Вольцов спустился к ним на первый этаж отдать рапорт. Вернувшись наверх, он сказал Хольту:

— Можешь носить парабеллум, он не возражает.

Вечером явился Бем. Хольт видел, как он вслед за обер-фельдмейстером спустился в подвал. Вольцов сообщил:

— Обоих завтра утром передадут эсэсовцам.

Хольт промолчал.

Наконец в доме все стихло. Первый взвод под командованием Ришки благополучно отбыл; два отделения должны были охранять станцию и два — патрулировать город. Второй взвод назначили охранять мост и школу. Ночью Бем снял еще одно отделение из двух, охранявших школу, и послал на мост.

— Три отделения для моста... и только одно для школы? — заикнулся было Гомулка.

— Обленились, лодыри! — заорал Бем. — Будете сменяться каждые три часа и баста! Мне люди нужны! Мост важнее казарм, это приказ обер-фельдмейстера!

Оберформана Ресслера он отпустил с неохотой. Вольцов установил парные посты у обоих входов — на улице и во дворе. Кроме того, двое часовых должны были патрулировать вокруг школы.

Они сидели в караулке — Вольцов, Хольт, Гомулка, Феттер и оберформан Ресслер, тихий, спокойный человек, который сквернословил редко, только в минуты крайнего раздражения. Вольцов курил толстую сигару и комментировал события дня:

— Нас здесь четырнадцать человек, прибавьте еще Бетхера с Лессером. Ночью вернется третий взвод, тогда у нас людей хватит.

— К чему вся эта паника, не понимаю, — недоумевал Феттер. — Когда начальство лезет на стену со страху, никогда ничего не случается.

Хольт вышел из караулки. Болтовня ему опротивела. Постоял у двери, глядя на застывших в темноте часовых... Он думал о девушке в подвале. Эта мысль терзала его, как физическая боль. А ведь я бы ее застрелил, думал он. Он никак не мог разобраться в своих мыслях! Он пошел наверх и улегся на соломе, но сон не шел.

В одиннадцать часов они с Гомулкой сменили патрульных, Гомулка наказывал остальным:

— Не подстрелите нас ненароком!

Они не спеша делали обход: по улице, мимо школы, через сад, вокруг двора и с обратной стороны вновь выходили на улицу. Забор, примыкавший с двух сторон к школе, снесли. Оба молчали и напряженно вслушивались в ночную тьму.

Было около полуночи. Они вышли из сада на улицу. Вдруг в городе, почти рядом, хлопнул выстрел. Хольт замер. Завязалась беспорядочная перестрелка. Короткие, редкие автоматные очереди перемежались со все учащавшимися винтовочными выстрелами. У входа в школу прокричали: «Стой!» Потом и там грохнул выстрел. Гомулка сорвался с места и побежал к подъезду. Хольт услышал в саду, позади себя, торопливые шаги, кто-то продирался через кусты. Он выстрелил. В темноте впереди него сверкнуло пламя автомата. По ту сторону площади, там, где улица вела в город, разгорелась сильная стрельба, на мгновение стихла и вновь вспыхнула. Но вот стали стрелять и из школы.

По мостовой гулко протопали шаги, кто-то бежал со стороны города к школе, но около сада грохнулся наземь и закричал: «На помощь!» Хольт в два прыжка очутился возле упавшего; боец лежал ничком. Подняв голову, он прохрипел:

— Городской патруль... Всех...

Затем голова его в каске со звоном ударилась о мостовую. С той стороны площади, где начиналась улица, короткими очередями застрочил пулемет. Хольт поспешил спрятаться в кусты. Но стреляли и на дворе, и в саду за ним, совсем рядом, стреляли отовсюду. Он выскочил на улицу и побежал, прижимаясь к стене, вдоль здания школы, потом бросился наземь и пополз к подъезду. Один часовой лежал перед входом, второй на самом пороге. Хольт перелез через него в парадное. Там распластался Ресслер, он был недвижим.

Хольт закричал: «Не стреляйте!» — и перекатился в сторону, куда не мог достать пулемет, который обстреливал вестибюль школы через дверь. Пули непрерывно щелкали о стены. Наверху, в вестибюле, через равные промежутки сверкали выстрелы из карабина.

Хольт, прижимаясь к стене, прополз несколько ступенек и в вестибюле спрятался наконец за выступ стены. Укрывшись за дверью караулки, Вольцов, в одной майке, без каски, стреляя с колена, слал пулю за пулей через дверь на площадь. Хольт видел, как Феттер подтащил к Вольцову из караулки раскрытый ящик с патронами.

Вольцов заряжал. Он крикнул что есть мочи, иначе Хольт из-за грохота выстрелов ничего бы не услышал:

— Жив, Вернер? Скорей к черному ходу! Там один только Кранц!

— Где Зепп? — в свою очередь прокричал Хольт. Вольцов локтем показал на караулку.

— Ему царапнуло физиономию! Феттер уже перевязал!

Хольт стал считать: Гильберт, Христиан, Зепп и я — это четверо. Ресслер убит — пять. Убитые часовые на улице — семь. У черного хода один — восемь. Шведт и Швертфегер стояли во дворе и тоже, должно быть, погибли — десять. А где же еще шесть?

— А где остальные? — крикнул он.

Вольцов принял у Феттера заряженный карабин и отдал ему свой. Он ткнул большим пальцем через плечо. Широкая деревянная лестница, ведущая на второй этаж, находилась прямо против входа. По деревянным ступенькам непрерывно чиркали пули. Вольцов уже снова стрелял. При отсвете выстрелов Хольт увидел на расщепленных ступеньках три неподвижных тела, четвертое лежало у подножья лестницы в вестибюле. Десять и четыре — это четырнадцать.

— А где же Лессер и Бетхер? — крикнул он. Вольцов ответил между двумя выстрелами:

— Наверху, боятся спуститься по лестнице! — Пуля угодила в выступ стены возле самого его лица, обдав его известкой. — Феттер, каску! — крикнул Вольцов. Феттер подал ему стальной шлем.

Улучив мгновение, Хольт наконец проскочил три ступеньки, ведущие к черному ходу. Справа лестница вела в подвал. В отворенную дверь черного хода тоже непрерывно стреляли, пули так и щелкали о стены. Кранц стоял, прижавшись к косяку, и палил во двор. Когда на мгновение стрельба стихла, Хольт услышал, как Бетхер с верхнего этажа крикнул: «Внимание!», и что-то, звякнув, упало на пол вестибюля.

Глаза Хольта уже свыклись с темнотой. Вольцов стволом карабина притянул к себе какой-то завернутый в бумажку предмет, прочитал записку и перебросил Хольту. Потом молча снова стал отстреливаться. Хольт поднял сверток, на пол вывалилась связка ключей. Он заполз как можно дальше в угол между черным ходом и дверью в подвал, чиркнул спичку и прочел: «Приказ обер-фельдмейстера. Немедленно расстрелять арестованных! Ключ прилагается. Бетхер».

Хольт бросил спичку. Пусть попробуют сами спуститься подумал он, вертя в руках записку. Он посмотрел на Кранца. Тот, плотно прижавшись к двери, время от времени стрелял в сторону колодца. С улицы пулемет яростно строчил в дверной проем, поливая свинцом лестницу. Тут никто не рискнет спуститься — ни Лессер, ни Бетхер. Он перекинул карабин за спину.

Когда он, нащупывая ногой ступеньки, спускался в подвал, сердце бешено колотилось от страха. Он вытащил парабеллум и снял с предохранителя. Держась за стенку, пробрался к железной двери. А когда нашел ее, замер, прислушиваясь. От страха и волнения его трясло как в лихорадке. Надо взять себя в руки! Сверху приглушенно доносились выстрелы. Он сунул ключ в замок и повернул. В подвале мерцал огарок.

Швейцар загородил собой дочь. Холът бросился к ним:

— Вам надо выбраться отсюда. Но я вас выпустить не могу, они меня самого расстреляют!

Девушка уставилась на него в изумлении. Теперь-то она поймет, что была ко мне несправедлива, подумал Хольт. Швейцар обменялся несколькими словами с дочерью. Она крикнула:

— Стреляй же, фашист!

Нервы и без того были напряжены, а непонятное упорство девушки совсем его взбесило.

— Не болтай глупости! Мне приказано вас расстрелять, и если кто войдет, я попался. Что тогда будет?

Она что-то торопливо втолковывала швейцару, который недоверчиво переводил взгляд с Хольта на пистолет и потом что-то ответил.

— Да скорей же! — нетерпеливо воскликнул Хольт.

— Ключи есть?

Хольт кивнул.

— Там напротив инструмент... Лом!

Хольт взглянул вверх, на крохотное, забранное решеткой оконце. Он понял. Стал подбирать ключ к двери напротив. Девушка уже стояла возле него.

— Дайте!

Она отперла. Швейцар отстранил Хольта и, порывшись в темной каморке, вытащил толстую кочергу. Девушка заперла дверь и ключ вернула. Хольт сунул пистолет в кобуру. Швейцар взобрался на ящик и стал кочергой выламывать прутья.

— Через пять минут вы должны отсюда убраться, — заявил Хольт. — А я доложу, что вы сбежали еще до того, как я спустился.

Девушка кивнула. Он хотел было захлопнуть железную дверь и вдруг хрипло проговорил:

— А если сегодня ночью ваши нас... вспомни обо мне!

Она вскинула на него глаза.

— Прикончите своих командиров, тогда мы скажем нашим, чтобы вас не трогали.

Спятила, подумал Хольт, она совсем спятила! Он захлопнул дверь, повернул ключ и побежал наверх.

Он вернулся в вестибюль в тот самый миг, когда Кранц, оборонявший черный ход, выпустил из рук карабин, склонился вперед и, все больше и больше скрючиваясь, беззвучно повалился поперек порога открытой двери. Хольт стал на колено за выступом стены и высунул ствол карабина. У колодца опять засверкали вспышки выстрелов. Кранц вытянулся и застыл недвижимый. Хольт расстрелял всю обойму. Зарядил и стал ждать. Какая бессмыслица! — думал он.

В доме стало вдруг тихо. Вольцов тоже замолчал. Но снаружи пулемет все еще тарахтел. Это тянется по крайней мере уже час, подумал Хольт. Взглянул на часы. Только половина первого. Вольцов крикнул:

— Вернер?

Во дворе стрельба замолкла. Теперь легко можно было различить отдаленный шум боя. Дерутся, должно быть, на станции, подумал Хольт. В саду послышался треск сучьев. Во дворе раздались восклицания на незнакомом языке. Ну, теперь они скрылись, решил он.

— Вернер! — опять позвал Вольцов. На этот раз Хольт откликнулся:

— Кранц тоже убит! Арестованных я не расстрелял. Они смылись!

Вольцов вскинул карабин. Феттер тоже начал стрелять, кто-то часто палил из «вальтера». Потом опять стало тихо.

— Подобрались к самым дверям! — крикнул Феттер. — Думали — так просто войдут!

Пулемет вдруг смолк. Сильный взрыв потряс все здание школы. Второй, третий, четвертый. Пол закачался, с потолка посыпалась штукатурка... Затем наступила мертвая тишина.

Голос Вольцова:

— Господин обер-фельдмейстер!.. Это наверху! Никто не отозвался.

— Дым! — закричал Вольцов. — Горим!

Хольт прислонился к стене. Все. Конец.

— Никого не впускать! — послышался голос Вольцова. И он бросился вверх по лестнице. На мощеный двор падали колеблющиеся отсветы пламени. Вольцов, громко топая, сбежал вниз и, шмыгнув за выступ к Хольту, крикнул:

— Каюк! Лессер и Бетхер убиты... Ручные гранаты! Солома так и полыхает!

— Гильберт! — закричал Хольт.

— Заткнись! — Вольцов снял каску и провел пятерней по волосам.

— Кто же остался? — спросил Хольт.

— Только мы четверо с батареи, больше никого, — ответил Вольцов.

Двор освещали языки пламени, которые все сильнее выбивало из окон, лестница озарялась розоватыми бликами.

— В темноте мы бы еще проскочили, — сказал Вольцов, — а теперь, когда от пожара светло как днем, перещелкают нас всех. Они только этого и ждут. — Он задумался. — Давно пора было уматывать отсюда! Когда эта мура началась, сразу нужно было пробиваться на станцию, самое было бы правильное. Вот что следовало бы покойнику Лессеру зарубить на носу... А ведь знал, что сегодня начнется! — вдруг со злостью воскликнул он.

Феттер крикнул:

— Тут все время сыплется известь.

— Пусть себе сыплется, — крикнул Вольцов в ответ. — Ты лучше следи за входом! — Он снова задумался. — Скажи-ка, ты, случайно, не отпустил швейцара?

— Откуда ты взял?

— Странно! Как же они бежали?

— В окно!

— Но ведь на окнах решетки!

— Прутья выломаны, — ответил Хольт. — Господи, что же с нами будет? Неужели нам здесь живьем сгореть?

— Да помолчи! — бросил Вольпов. — А куда выходит окно? Во двор?

— Нет, в сад.

— Дай сюда ключи, — сказал Вольпов. — Пойду погляжу! Он сбежал по лестнице в подвал. Хольт слышал, как в верхнем этаже с треском полыхало пламя, лопались и со звоном падали во двор стекла.

— Черт! — возмущенно крикнул Феттер. — Они разгуливают на школьной площади, как ни в чем не бывало! Что они, думают, что тут нет никого?

Он спустил курок. Прогремел выстрел. В ответ пулемет послал через дверь такую очередь, что от лестницы во все стороны полетели щепки. За колодцем и возле домика швейцара Хольт при свете пожара увидел еще какие-то фигуры, но стрелять не стал.

Вольцов появился в двери подвала.

— Если нам хоть чуточку повезет, выберемся в сад. А там посмотрим, что будет.

Значит, еще что-то будет. Значит, не все еще кончено, подумал Хольт.

— А Зепп?

— У него шок. Мы возьмем его с собой. Итак, Христиан пойдет с Зеппом. А мы останемся прикрывать.

Он еще что-то соображал, склонив голову набок. Хольт нетерпеливо крикнул:

— Ну, пошли!

— Постой! Что это с тобой сегодня, ошалел, что ли? Я вот соображаю. Выбьют все-таки они нас отсюда? Боевого задания у нас не было. Думаю, что мы имеем право пробиваться.

— Гильберт, — заорал Хольт, — перестань! Или я уйду один.

— Нет ты этого не сделаешь, — отрезал Вольцов, разозлившись, — Я этого не допущу. Организованное отступление — да. Но не беспорядочное бегство!

У Хольта невольно мелькнула мысль: четыре человека... и организованное отступление!

Феттер и Гомулка ползком пересекли вестибюль. Добравшись до Хольта, они поднялись. Гомулка опирался на Феттере и на свой карабин. Он обессилел. Лицо его под марлевой повязкой казалось землисто-серым, губы посинели, на лбу выступили капельки пота.

— Больно? — спросил Хольт.

— Почти что нет, — слабым голосом ответил Гомулка и вместе с Феттером скрылся в подвале.

На улице опять затараторил пулемет. Отстреливаясь, Вольцов крикнул:

— Да бей же, Вернер!

Кто-то проскочил через озаренное огнем пространство в темноту сада. Хольт расстрелял все патроны, наверху бушевало пламя, во двор с грохотом сыпались кирпичи, балки... Вольцов уже был возле него, он примкнул штык к карабину.

— Заряжай и бежим!

Они кинулись в подвал. Хольт взобрался на ящик и вылез в окно. Вольцов подал ему карабины. Они нырнули в кусты. Спасены! Хольт оглянулся. Пожар все разгорался, снопы пламени выбивались из окон и взмывали высоко над крышей.

Четверка друзей благополучно добралась до железнодорожной насыпи и пошла вдоль полотна к станции. Стрельба в городе мало-помалу затихла. Двигались они медленно, Гомулку приходилось поддерживать. Часам к двум утра наконец приблизились к станции, там все еще трещали выстрелы. Спрятавшись в лесу, в стороне от железной дороги, они ждали, пока не рассветет и не кончится перестрелка.

Остатки станционной охраны засели в будке блок-поста.

Вокруг стояла такая тишина, будто ночью ничего не произошло. Они явились к унтер-фельдмейстеру Ришке. Бледный, растерянный, он сидел на корточках в кругу своих бойцов.

Гомулка скоро оправился от шока. Он попросил Хольта переменить повязку. Пуля задела щеку, содрав полосу кожи наискось, до самой мочки уха; рана сильно кровоточила.

Вольцов и Феттер тем временем отправились с несколькими бойцами в город; покинутый жителями, он словно вымер. К десяти часам робко, разрозненными группками, к станции подошел лишившийся командира и сильно поредевший третий взвод. На обратном пути далеко за городом на него напали. Взводного командира убили. Отделения попрятались в лесах. Немного погодя на станцию явился Бем с личной охраной из пяти человек. Бойцы, дежурившие на мосту, тоже подверглись нападению. Бем взял на себя командование ротой и, пытаясь установить точную цифру потерь, носился взад и вперед с записной книжкой. Рота численностью в сто восемьдесят пять человек убавилась до ста тридцати одного.

Хольта пробирала дрожь при мысли о предстоящей ночи. Он лежал в хлебном амбаре; Вольцов слонялся по станции. Во второй половине дня он заявил:

— Когда стемнеет, они опять нам дадут жару. Но к вечеру в городок прибыла моторизованная часть CС.

Бойцы трудовой повинности столпились у грузовиков перед станцией. Феттер громко восхищался:

— Гляди-ка, какое у них классное оружие!

— Штурмовое, — сказал Вольцов, — новые автоматы образца сорок четвертого года.

— Эх, если бы нам такое, — воскликнул Феттер, — мы бы их сегодня ночью наверняка раздолбали!

Хольт безучастно слушал, сидя на бетонированной погрузочной площадке пакгауза. Если они опять налетят, мы еще потеряем полсотни людей. Завтра еще полсотни. И самое позднее послезавтра придет мой черед. Всего два дня... Бем приказал строиться. Бойцы взобрались на грузовики. А эсэсовцы, стоявшие с ружьями к ноге, остались.

Машины свернули в долину и понеслись по дороге вдоль берега бурного потока. Далекая орудийная стрельба, доносившаяся с самого утра из-за щр, все приближалась. К вечеру они добрались до деревни, лежавшей в глубокой котловине. Она была буквально забита эсэсовцами. Для ночлега отделению выделили покосившийся сарай. Наконец-то выдали горячую пищу и довольствие. В школе отделение потеряло все имущество. У Хольта сохранился только сухарный мешок, и он сунул в него полученные консервы и хлеб. Сигареты и табак подняли настроение. Хольт отвел Гомулку на перевязочный пункт. Осмотрев рану, санитар презрительно бросил:

— Вошь укусила, а ты шум подымаешь! Что у тебя было? Шок, говоришь, от этой царапины? Ну, ты мне не заливай!

На следующий день большая часть эсэсовцев ушла, остались только штабы и обоз. Бем выспался и развернул бурную деятельность. Из имущества эсэсовцев отделение получило кое-какое снаряжение взамен пропавшего — сухарные мешки, фляги, лопаты и плащ-палатки. В трех взводах, по четыре отделения каждый, осталось по сорок одному бойцу; командирами отделений назначили рядовых, командирами взводов — старослужащих оберформанов. Оставалось еще шесть человек, из них Бем решил создать «отдельную команду» и во главе ее поставить Вольцова. Вольцов отобрал себе Хольта, Феттера, Гомулку и еще двух бойцов. После обеда Вольцов принес водки. Алкоголь лишь ненадолго вернул Хольту силы и уверенность. Скоро им опять овладело гнетущее чувство одиночества и страха.

Бем всюду таскал за собой команду.

— Отдельная команда? Личная охрана ему нужна! — возмутился Хольт.

— Телохранители Адольфа Бема — вот мы кто! — воскликнул Феттер, на котором последние события, видимо, никак не отразились.

4

Рота получила новый приказ к выступлению. Вольцов рассказал:

— Сегодня ночью эсэсовцы захватили деревушку и важный перекресток и сразу двинулись дальше. Мы должны эту деревушку занять и охранять перекресток. Наконец-то ясное боевое задание; по крайней мере будешь знать, что делать!

По узким тропинкам и еле приметным охотничьим стежкам они все выше и выше взбирались на крутые горные склоны, поросшие девственным лесом. Бем ориентировался по карте. Одно отделение он выслал вперед как дозор, а рота, растянувшись длинной цепочкой, двигалась следом. По широкой, хорошо укатанной проезжей дороге они около полудня без особых происшествий, хоть и усталые от марша, достигли места назначения.

Перед ними открылась тянувшаяся с востока на запад зеленая долина километра в три шириной. Дорога выходила из лесу с юга, спускалась круто в долину, пересекала ее, затем снова карабкалась в лесистые горы, уходя на север. По долине с востока на запад через болотистые луга бежал ручей, по берегу его шла другая дорога, исчезавшая на западе за холмами. Вольцов окрестил ее нижней дорогой. Там, где обе дороги пересекались под прямым углом, виднелось с полдюжины домишек, а у самого ручья — два низеньких строения. Это и была вся деревня.

У подножья горы, на лугу, Бем приказал остановиться. Постепенно подтянулась вся рота. До перекрестка было с километр.

— Первый взвод, — скомандовал Бем, — окапывается здесь, по обе стороны дороги, фронтом на юг, к горам. Второй и третий взвод — на ремень! Шагом... марш!

Шагах в ста от перекрестка он опять велел остановиться.

— Третий взвод идет через перекресток и мост примерно на километр за деревушку и окапывается там фронтом на север, к горному склону. Третий взвод, выполняйте!

Он вытащил карту и стал совещаться с Ришкой.

Хольт огляделся. Луга были заболоченные. Н-да, здесь окапываться удовольствие ниже среднего, подумал он. Справа шагах в пятидесяти у дороги стоял дом, должно быть трактир. Слева Хольт увидел три одиноко стоящих крестьянских двора, нижнюю дорогу, за дорогой ручей, через который был перекинут низкий деревянный мост. Строения по ту сторону ручья, дом и сарай, очевидно, принадлежали лесопилке — так заключил Хольт по штабелям досок во дворе. К востоку от деревни ручей перегораживала запруда. Тут от ручья ответвлялся рукав, нырял под шоссе и, пройдя по участку лесопилки, снова с ним сливался. Справа, по нижней дороге, примерно в двухстах метрах от перекрестка, Хольт заметил еще один крестьянский двор, вернее его остатки, так как дом спалили дотла.

Оба унтер-фельдмейстера все еще совещались. Вольцов бесцеремонно подошел. Команда потянулась за ним и столпилась вокруг начальства.

— Хорошо, — сказал наконец Бем, — второй взвод расквартируется в деревне.

Вольцов, вытянув руки по швам, спросил:

— Почему первый и третий взвод окапываются в километре от деревушки? Не следовало бы зря дробить силы!

— Не рассуждать, болван! — рявкнул взбешенный Бем. — Как вы смеете лезть не в свое дело?

Вольцов что-то очень долго поправлял каску. Бем закричал:

— Второй взвод, как приказано, в деревню, в резерв! Первый и третий останутся там, где окопались, — в открытом поле у нас над этими бандитами преимущество, я больше не дам себя втянуть в уличные бои. Выставлю на нижней дороге парных часовых, а вы, болван разэдакий, с вашей командой будете стоять в карауле, пока у вас кишки из задницы не вылезут! — Доругивался он уже с меньшей яростью, гнев его улегся. — Составить винтовки! Можно курить! — Бем развалился на траве и отстегнул флягу. — Вольцов! Отдельной команде подыскать квартиры!

Они зашагали по пыльной дороге.

— Посмотри-ка! — сказал Вольцов и указал рукой вправо. Возле стены трактира, у самой дороги, лежала серая груда окоченевших трупов. — Должно быть, эсэсовцы пленных расстреляли! — и через плечо бросил: — Феттер, осмотри-ка три крестьянских двора слева!

Постояв на перекрестке, Вольцов, Хольт и Гомулка направились через мост к лесопилке. Хольт пошел за Вольповом в дом. Гомулка распахнул дверь в мастерскую. В комнатах все стены были изрешечены пулями. Вольцов затопал по лестнице на второй этаж. Хольт под разбитым окном увидел труп с раздробленным лицом и выбежал на волю.

В тот же миг из двери мастерской, находившейся всего в нескольких шагах от жилого дома, вышел Гомулка, нет, не вышел, а вывалился. Он вцепился в дверную ручку и потому невольно притворил за собой дверь, затем бессильно прислонился к стене. Лицо его было иззелена-желтым. Его всего скрючило, он закрыл глаза ладонями.

— Зепп! — испуганно вскрикнул Хольт. Гомулка опустил руки и застонал. Взглянул на Хольта. В глазах у него застыл ужас.

— Не ходи туда! — прохрипел он. — Ради бога, не ходи! — И снова прижал ладони к глазам.

Хольт растерялся. Предчувствие чего-то до жути страшного сдавило ему горло.

Гомулка глухо проговорил:

— А впрочем... иди... Ступай же!

Хольт снял карабин с плеча, но потом снопа взял на ремень, вытащил парабеллум и поставил на боевой взвод. Распахнул дверь. Перед ним был узкий коридор. Он вошел. Дверь за ним закрылась. Осторожно заглянул в контору. Никого. Наконец вошел в мастерскую.

Прошло несколько секунд, прежде чем глаза его свыклись с темнотой. И тогда он увидел. Но то, что он увидел, было так чудовищно, что даже сразу не укладывалось в мозгу, а составлялось из каких-то кусочков, как мозаика. Но вот оно дошло до его сознания. Все закружилось, какая-то красная, потом черная пелена встала перед глазами. Он ухватился за косяк. Хотел бежать, однако ноги не слушались и дрожали.

Он увидел циркульную пилу. На усыпанном опилками и пропитанном кровью полу было разбросано русское обмундирование. Тут же валялись две отпиленные выше колен ноги, рука и часть бедра. На станине лежал обнаженный безрукий торс мужчины. На груди у него была вырезана пятиконечная звезда. Круглое полотнище пилы вырвало кишки, и внутренности, клочья мяса и кал наполняли комнату невыносимым зловонием.

Кто-то влетел в комнату и отпрянул. Это был Вольцов. Он тоже позеленел. Поднял плечи и резко дернул голову в сторону. Схватил Хольта за руку и выволок на воздух. Хольт, пошатываясь, сделал несколько шагов. К горлу подступала тошнота. Его вырвало. Вольцов, стоя рядом, приговаривал:

— Давай, давай, вытряхивай... Сразу легче станет. — Потом хлопнул его по спине. — Пошли отсюда!

На обратном пути они встретили Феттера с остальными.

— Два дома вполне подходящие, — сообщил Феттер, — но в хлеву не то что свиньи — кролика не найдешь!

— Молчи уж лучше! — отрезал Вольцов. Он отправился прямо к Бему. Бем спросил:

— Где?

Вольцов указал рукой на деревню. Бем поднял плечи и покачал головой, но тогда Вольцов взбеленился.

— У нас тоже нервы, сходите сами посмотрите, что натворили эсэсовцы.

Ришка отозвал его в сторону и отстегнул флягу. Вольцов жадно глотнул. Хольт следил за всем безучастным взглядом. Вольцов протянул ему флягу.

— Пей! Ну, быстро, это водка, она помогает, еще глоток. И ты тоже, Зепп!

Хольт отхлебнул и передал флягу дальше.

Феттер повел взвод к двум крестьянским дворам. Скоро совсем стемнело. Бем расположил отдельную команду на нижней дороге. Хольт и Гомулка охраняли деревню с восточной стороны, у стоявшего на отлете сожженного двора.

Вольцов патрулировал деревню. Около полуночи Бем, мрачный и расстроенный, проверял посты. Когда он ушел, Вольцов опять подсел к Хольту и Гомулке и закурил.

Он рассказал:

— Предложил ему еще раз отозвать оба взвода в деревню. Я ему сразу сказал, что надо сжечь лесопилку, а он уперся. Если словаки отобьют деревню и увидят этот сюрприз на лесопилке, то наверняка на нас отыграются. Не понимаю эсэсовцев! Натворил такое, прячь концы в воду! — Он затоптал сигарету и, сказав: «Я еще вернусь», растаял в ночном мраке.

Гомулка за весь вечер не проронил ни слова. В движениях его была какая-то растерянность. Но теперь, когда они стояли одни в темноте, он неожиданно заговорил:

— Я это знал. Только не хотел верить. — И немного погодя добавил: — А теперь я всему верю.

Хольт снял карабин с плеча и прижал его к животу. Око за око, зуб за зуб, подумал он.

— Да смилуется над всеми нами бог, если мы не победим!

— Победим? — с презрением произнес Гомулка. — Этого не может, этого не должно быть, чтобы такое побеждало!

Хольт не ответил. Прошло с полчаса. Кругом было тихо, только журчал ручей.

— С тех пор как я пошел в школу, я перестал верить в бога, — снова заговорил Гомулка, путаясь и сбиваясь. — И никогда не смогу в него верить... Но что существует дьявол, я верю. — Он говорил каким-то надтреснутым голосом. — Когда я это сегодня увидел... и когда думаю, что будет с Германией, мне кажется, я слышу мать, как она читает мне вслух из библии: «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее, пожелают. умереть, но смерть убежит от них...» Я вижу конец войны... »Конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним...»

У Хольта по спине пробежали мурашки. Теперь он знал, как называется то чувство, что вот уже много часов держит его в тисках. Это смертельный страх. Всем существом своим вслушивался он в темноту. Луна взойдет только под утро. Журчанье ручья все заглушает. В одиночестве, непроглядной ночью, на безнадежном посту...

Вольцов выкрикнул пропуск еще до того, как Хольт услышал его шаги.

— Что нового? Ничего? Скоро час. — Он постоял немного. — Бем завалился спать. Пойду в третий взвод. Если что — сразу стреляйте.

И исчез во мраке.

Становилось зябко. В черной мгле белесо светился поднимавшийся над ручьем и медленно ползший по низине молочный туман. Гомулка шепнул на ухо Хольту:

— Слышишь?

Хольт напряженно всматривался в темноту.

— Вон, впереди!

Хольт ничего не увидел и не услышал. Гомулка поднял карабин.

— Погоди!

Хольт медленно пошел но дороге. Он думал: зачем я иду, ведь Зеппу нельзя будет стрелять! И все же шел дальше. Наконец остановился, прислушался! Никого! Только ручей журчит. Хольт повернулся лицом к югу, в сторону лугов. Никого.

Удар загремел по каске, соскользнул, задел плечо, опрокинул наземь; падая, Хольт повернулся вокруг собственной оси, и тут его настиг второй, сокрушительный удар прикладом. В ушах загудел большой медный колокол, этот гул взметнул его высоко над долиной, так что начавшаяся стрельба, крики сражающихся, яростный вопль Вольцова, погнавший третий взвод под градом пуль на мост, доносились до него откуда-то издалека. А затем и это угасло. Хольта захлестнуло огромное, жаркое чувство блаженства.

5

От тряски и толчков было невыносимо больно. Хольт застонал. Повернул голову набок.

— Лежи смирно! — грубо приказал Вольцов. — У тебя, должно быть, с полдюжины ребер сломано.

Хольт лежал в грузовике. Рядом с ним кто-то хрипел. Oн снова закрыл глаза. Голова словно раскалывалась на части. Что произошло — он не помнил.

— Где Зепп? — еле слышно спросил он.

— Тоже здесь. У него пуля в плече. А мне прострелили икру. И пропороли руку штыком. Лежи смирно, еще неизвестно, что у тебя там отшибло внутри!

Хольт повернулся на больной бок. Так легче было лежать. Но этот ужасный хрип!

Скоро они добрались до перевязочного пункта. Однако раненых там не приняли. На дивизионном медицинском пункте от них тоже отмахнулись и направили дальше. Они все ехали и ехали. Хрип рядом с Хольтом оборвался. Лишь поздно ночью они добрались до города. Там их выгрузили.

Наутро Хольту сделали рентген.

— Пишите. Рентгеновский снимок левого плечевого сустава. В акромиональном отростке имеется перелом без смещения...

И дальше:

— Рентгеноскопия грудной клетки. Диафрагма хорошо очерчена. Сердце нормальной конфигурации. Перелом третьего, четвертого, пятого ребер по задней подмышечной линии без существенного смещения...

Носилки выкатили, и он очутился в постели, в настоящей постели с белоснежными простынями. Палата была маленькая. Одна из трех коек пустовала, а на другой лежал пожилой человек с ввалившимися щеками. В открытое окно виден был сад.

— Тут уже протекторат, дружище! — сказал мужчина, — тут можешь спать спокойно!

У Хольта все плыло перед глазами. Вечером у его кровати появилась молоденькая сестра в белом. Она спросила:

— Сколько вам лет?

— Скоро восемнадцать.

— Значит, только семнадцать! — воскликнула она сочувственно. — Вам больно?

Он отвернулся и стал смотреть в окно на темное вечернее небо.

Позже она пришла еще раз и сделала ему укол.

— Завтра все будет хорошо!

— Как вас зовут? — прошептал Хольт.

— Сестра Регина. А теперь спать, спать!

На следующее утро после врачебного обхода, прыгая на одной ноге, в палате появился Вольцов. Лицо его сияло от удовольствия. Хольт давно его не видал таким. Гильберт натянул брюки на ночную рубашку, левая штанина была отрезана.

— Ну как, вояка? — Он уселся к Хольту на кровать. — У меня, брат, все как с мылом прошло, обе раны в мякоть. Небо не забывает старых вояк! Главный врач не хотел меня тут оставлять, отправлял в гарнизон на амбулаторное лечение, ну, пришлось малость симульнуть...

— Симульнуть? — воскликнул пожилой мужчина в углу и даже сел в кровати. Он был тощий, как скелет. — И доктор не догадался? Я думал, врачи сразу догадываются, если кто симулирует.

— Какое там! Уж кто-кто, а я знаю, вопросом этим интересовались еще в мировую войну и даже раньше, — ответил Вольцов. — Об этом все подробно расписано не то в «Очерках о работе в военных лазаретах» Пельцера, не то в «Военной медицине» Фрелиха, ну да один черт! Я сказал, что ничего не помню, только вдруг увидел, что лежу и меня рвет, и пока меня везли, все время блевал, и так это мне муторно было. И что ужасно голова болела, но если говорить по правде, то с головой стало чуть-чуть полегче. Главврачу не оставалось ничего другого, как поставить диагноз — тяжелое сотрясение мозга и предписать мне строгий постельный режим на двадцать одни сутки!

Хольт рассмеялся, но от смеха заболело в груди.

— А если он тебя здесь застукает?

Вольцов покачал головой.

— Тут всего-то два врача, и сейчас они в операционной. Главного хлебом не корми, только дай резать; кого хочешь положит, лишь бы требовалась операция! Это ведь не госпиталь, а мирная районная больница.

В палату вошла сестра Регина.

— Вольцов! Это что такое? Кто вам позволил разгуливать! — накинулась она на него. — Сейчас же в постель!

— Сестричка, мы ведь старые школьные товарищи, — взмолился Вольцов, — можно, я займу вон ту пустую койку?

Секунду она была в нерешительности, потом улыбнулась:

— Ладно, уж так и быть, откроем детское отделение!

Вольцов возмутился:

— То есть как детское отделение? Ну, уж если...

Но она приказала:

— Сейчас же лечь! — и дала Хольту таблетку. — Это снимет боль.

— Ну, как я это провернул? — осведомился Вольцов. Но человек с ввалившимися щеками взволнованно спросил из своего угла:

— Послушай, друг, а ты еще какие-нибудь штуки знаешь, чтоб врачей обвести?

Вольцов сдержанно ответил:

— Сперва мне надо знать, сколько тебе лет и из какой ты части.

— Ландштурм, — ответил тот, — до сорок третьего числился годным для гарнизонной службы в глубоком тылу, а потом записали ограниченно годным к строевой. Я в Праге служил, при комендатуре корпуса. Так вот, значит, послали меня в Словакию в одно имение привезти свинью пожирней для корпусного интенданта. Свинью я честь честью погрузил на «опель-блиц», а тут как раз заваруха началась, меня на шоссе и подстрелили. И свинью тоже. Вот я и попал сюда. Сквозное ранение легкого. Тут-то я как в раю, браток, но через три дня меня выпишут, вон она беда-то где! Потому интендант, говорят, рвал и метал из-за свиньи. Теперь, как пить дать, на фронт угонят. А звать меня Август Мейер. Мне пятьдесят три года, евангелического вероисповедания, женат, четверо детей. Но не член партии, потому что раньше был социал-демократ.

— Ну так вот, — сказал Вольцов, — Август Мейер, бывший социал-демократ или где ты там состоял, в Стальном шлеме или в Народной партии — все они на один покрой... Если б тебе было сорок лет, я бы тебе ни за что не помог, на фронт и все! Но раз тебе пятьдесят три и у тебя четверо ребят, то я постараюсь и приспособлю тебе аппендицит, воспаление отростка слепой кишки. Отросток-то у тебя цел? Превосходно. После операции будешь тянуть сколько можно, попробуем устроить тебе нагноение шва или еще что-нибудь, потом я тебе все растолкую. А сейчас припасай масло. Надо не меньше четверти фунта...

— Есть у меня, есть, даже больше, — обрадовался Мейер. — Я масло всегда домой отсылаю.

— Ну, тогда тебя могут оперировать хоть сегодня вечером! Так слушай! У тебя вдруг заболел живот, но зверски заболел! Ты стонешь и корчишь рожи, как умеешь; у тебя страшные рези, и начались они ни с того ни с сего, как гром с ясного неба...

— Но если это так больно, — нерешительно произнес Мейер, и лицо у него вытянулось, — может быть, лучше что-нибудь другое...

— Ну и дурак! — воскликнул Вольцов. — Да ничуть это не больно; это ты делаешь вид, будто тебе больно!

— Ах, да, верно ведь! — согласился Мейер, а Вольцов продолжал:

— Ты как раз посмотрел на часы, не пора ли спать; было, скажем, без четверти девять, всегда звучит убедительно, когда помнишь время. И болит весь живот, не только справа, но, главное, посредине, примерно под пупком...

Хольт лежал неподвижно. Всплывали воспоминания. Последняя ночь в деревне. Бой за школу. Словачка. Лагерь трудовой повинности. Гундель. Горящий Ваттеншейд. Он закрыл глаза.

— Так. Ясно! — говорит Мейер.

— Запомни: не ложись на левый бок, потому что тогда еще больней! Подтягивай к пузу правую коленку — это облегчает боль, а когда они тебе будут силком выпрямлять ногу, стони и сразу же опять подтягивай колено. Понял?

Я этого искал... искал приключения, думал Хольт. Так что нечего хныкать и жаловаться, если даже я и погибну. Но я иначе это себе представлял, как что-то освобождающее, очищающее, героическое... не такое бессмысленное. Штурм Ланге-марка, как о нем писали в хрестоматиях, всегда был моим идеалом... С песней ринуться на смерть за Германию... В памяти возникли все эти книги, раскрылась страница, набранная готическим шрифтом: «...пригнувшись, ринуться вперед, с ликующим воплем швырнуть гранату в пулеметное гнездо... и, сраженному пулей, упасть с последней мыслью: ...Германия... Испил горькую чашу с гордой улыбкой героя...»

Ложь! Все книжки лгали.

— Когда нажимают, болит не слева, а справа... Потом врач, медленно и все сильнее надавливая па живот, нажмет справа и сразу отпустит... тут ты вскрикнешь: ой! А когда он опять нажмет, ты ничего не почувствуешь, и только когда он снова отпустит — застонешь как можно громче...

Детство вспоминалось сегодня как-то особенно отчетливо Мне не было и десяти, а я уже играл в войну. Говорил: когда вырасту большой, тоже пойду воевать. И вот я получил, что хотел.

— ...чтобы картина крови соответствовала, надо за двадцать минут до того, как у тебя возьмут кровь, как можно быстрее сожрать все масло. Сможешь?

— Думаю, да, — сказал Мейер. — Хоть разок наесться маслица, отчего же?

И взрослые это допустили! Это они втравили меня. Ай да Вернер, вот солдат будет, так солдат! Разве моя это вина? Что я тогда понимал? Но взрослые, те должны были понимать. Они меня этому учили из года в год, изо дня в день, они толкнули меня на этот путь.

— Если ты все хорошо изобразишь, они должны будут тебя оперировать, и никто ничего не докажет!

Хольт отвернулся к окну. Листья на кронах деревьев окрасились в бронзу. Болтовня Вольцова назойливо вторгалась в его сознание. Утром, проснувшись, он подумал, что ему удалось уйти от всего этого. Но жизнь преследовала его. Она преследовала его в образе Вольцова — и жизнь и война. Если б я не очнулся, все было бы теперь позади. И ничего не было Б этом страшного. Было хорошо. Ожидание страшно, но сама смерть легка.

Вольцов снова и снова повторял свои наставления, вдалбливая их Мейеру.

— Лучше всего сделать это сегодня же вечером, — сказал Мейер, — пока ты здесь и можешь мне помочь!

Хольт не слушал. Боль утихла. Голова прояснилась. Им овладело ощущение отрешенности и покоя. События последнего года вереницей проходили перед ним, события, которые каждое в отдельности, может быть, и потрясли его, а может быть, только напугали, но теперь, когда он окидывал их взором, представали как звенья единой цепи, и цепь эта приковывала его к жизни и не отпускала.

Началось с Мари Крюгер, думал он. До этого все былс просто и ясно. Когда она сказала мне о Мейснере, тут оно и пошло. Потом в горах кто-то из ребят рассказал, как отбирают скот на Украине и о случае, когда расстреляли крестьянина и всю его семью. Потом Ута — «все эти жертвы напрасны». Потом фрау Цише и неописуемо гнусная работа ее мужа.

Потом отец: «...в польских концентрационных лагерях эсэсовцы убивают сотни тысяч...» Потом история с русскими военнопленными на батарее. Потом допрос в бараке Кутшеры. Потом судьба Гундель. Потом эта словачка. А потом лесопилка.

Я все знаю. Коммунистов казнят, евреев душат газами, военнопленных избивают и морят голодом, польских детей вывозят в Германию, украинцев угоняют в Рурскую область, девушек расстреливают, партизан пытают до смерти. Я это знаю. Я пытался об этом забыть. Но как только забывал, непременно случалось что-то новое. Это преследует меня, вторгается в мою жизнь, я в этом увяз и никогда не вырвусь. Теперь уже не свернешь в сторону. Возврата нот. Я должен познать все муки ада. И раньше не будет этому конца, не будет покоя, не будет забвенья...

И я это не только знаю, думал он, но что-то от этого сидит и во мне. Что-то? Я же во всем этом участвую! Если б Бем приказал расстрелять ее, я бы ее расстрелял. И если завтра мне прикажут... расстреляю.

О господи!

Но тот, кто бы ее расстрелял, был бы не я. Я же получил приказ Лессера тогда ночью и не выполнил его, я отпустил их. И русских тоже взял под защиту. Тот, кто мысленно уже целился — между лопатками, чуть левее, — это был не я. И все же мы оба, тот и я, мы так и будем действовать по уставу. Смотреть прямо перед собой, и вперед — шагом марш!

Может, так и нужно... чтобы мы стали наконец самими собой. Может быть, так и нужно, чтобы нам самим пришлось все это на себе испытать: бесконечные налеты, разрывы бомб, море огня, муки и смерть — и так скоро будет всюду, по всей немецкой земле. Он дремал.

— Где Зепп? — спросил Хольт. — Где Христиан? Что вообще произошло? Как это тебе проткнули руку штыком, Гильберт? Вольцов отвечал с полным ртом — он завтракал.

— Зепп тоже тут. Христиан? Околачивается где-нибудь цел и невредим, этот всех пас переживет. Шмидлинг не зря окрестил его трупом, вот смерть его и обходит. Никогда бы не подумал, что из него получится такая хладнокровная бестия!

— Но как мы попали на грузовик?

— А было так: наших парных часовых словаки сняли без единого выстрела. И сразу проникли в деревню. Когда поднялась стрельба, я был в третьем взводе. Мы со всех ног бросились туда, но когда подбежали к ручью, они все уже заняли, только в одном дворе наши еще отстреливались. Через ручей нас не пустили. Мы дважды пытались перейти, но они открыли такой сильный огонь, что уложили половину взвода. На мосту я и получил свою порцию — сквозь сапог. Мы засели на лесопилке, всё, что осталось, — двадцать один человек.

— А первый взвод?

— Как окопался на лугу, так и сидел там. А мы — мы обороняли лесопилку. Я посылал связных к первому взводу через луг, одного — другого, но ни один не проскочил. Дрались всю ночь напролет. Два раза они прорывались во двор и раз даже были уже в коридоре, мы отбили их врукопашную. Феттер впереди всех, как бешеный. А бились мы так зверски не ради чего-нибудь, нам и приказа-то никто не давал, а только чтобы нас не застукали там, где вся эта эсэсовская работа на виду была. Я нарочно все показал ребятам. Вот, сказал я им, теперь понимаете, что должны драться до последней капли крови? Они и дрались. Со страху! Когда рассвело, нам стало видней, но они так метко били по нашим окнам, что любо-дорого; вот это стрелки! А у нас патроны на исходе! И осталось нас под конец человек девять. Я уже ни на что не рассчитывал, думал только об одном: как быть, чтобы меня не накрыли в лесопилке? На наше счастье с востока, по нижней дороге, шла колонна грузовиков под охраной трех бронетранспортеров, с мотопехотой при пулеметах и двадцатимиллиметровке. Они разнесли в пух и прах всю деревню. И, можно сказать, в последнюю минуту вызволили нас из лесопилки. А первый взвод торчал в своих окопах и ухом не вел, потому что приказа, видишь, у них не было. Слыхал такое, а? На рассвете они, правда, попытались пробиться к деревне, но на открытой местности атака, натурально, захлебнулась. Как только мотопехота подошла, партиизаны сразу в лес. Их и было-то всего человек тридцать, но все снайперы. А теперь послушай, что с Зеппом было. Его ранило в плечо, и он заполз в сожженный двор, забился там в подпол. А над ним, в обгоревшем доме, партизаны установили пулемет и поливали лесопилку. И всю ночь стаскивали в подпол расстрелянных, тех, что у трактира лежали. Зепп спрятался за какую-то рухлядь, чуть не помер со страху. Тебя мы подобрали на нижней дороге. Один из грузовиков повез раненых, четверо в пути скончались. А остатки роты мотопехота прихватила на бронетранспортерах. — Он заложил руки за голову.

Хольт опять лежал с закрытыми глазами. Значит, и Зепп прошел через это. И я тоже прошел. К чему?

К вечеру Мейер в самом деле начал симулировать. Вольцов наставлял его. Дежурила сестра Регина — неизвестно, когда она вообще отдыхала. Она стояла у кровати Мейера.

— А теперь вытяните-ка все-таки ногу!

— Нет! Тогда будет еще больней! - стонал Мейер.

— Так, так, — сказала она. — Что ж, я сейчас позову врача!

— Ну как? — осведомился Мейер.

— Олух царя небесного! — накинулся на него Вольцов. — Что же ты говоришь: будет больней! Надо говорить: больно! А когда он тебя станет щупать, нужно кричать: ой!

Младший ординатор, еще совсем молодой человек в темных роговых очках с толстыми стеклами, нагнулся над кроватью Мейера и откинул одеяло. Он стоял спиной к Вольцову. Рядом с ним наклонилась сестра Регина.

— Так больно?

— Везде больно! — охал Мейер.

Он повернулся лицом к Вольцову. Вольцов стоял на коленках в постели и подавал ему знаки. Но Мейер ничего не понимал. Вид у него был жалкий и совсем больной, — он, должно быть, очень боялся, что его разоблачат как симулянта.

— А тут болит?

— Стонать! — не вытерпев, скомандовал Вольцов. Мейер застонал. Врач обернулся:

— Что это с вами?

— Опять взялся стонать! — поспешил поправиться Вольцов — Стонет и стонет — всю душу вымотал.

— Уж очень у вас слабые нервы! — недовольно буркнул врач и продолжал обследовать больного.

— Так больно?

— Нет... Ай! — закричал Мейер. — Повернитесь к стенке! Мейер повернулся на левый бок и застонал.

— Что такое?

— Больно... потому что с этой стороны всегда больше... — запинаясь, пробормотал Мейер.

— Классический случай, — сказал врач сестре Регине — Все симптомы налицо, странным образом нет защитной реакции, но случается, что она отсутствует. Обойдемся без ректального исследования. Я уже сказал: классический случай.

— И вот насчет рвоты еще! — робко вставил Мейер. — До того мне сейчас плохо было, и весь живот болит, не только справа!

— В виде исключения дайте дилаудид, — сказал врач. — С утра подготовить и — в операционную, шеф никогда не оперирует в подострой стадии, но я его еще увижу сегодня и предупрежу. А сейчас мне нужен лейкоцитоз. Они успеют?

Едва дверь за ним закрылась, как Вольцов крикнул:

— Масло! Скорей жри масло!

Мейер дрожащими руками вытащил из ночного столика желтую пластмассовую коробку, погрузил в нее два пальца и стал лихорадочно запихивать масло в рот. Потом бросил коробку в ящик и глотнул. Глаза полезли у него на лоб. Он глотал и давился.

— Только чтобы не вырвало! — крикнул Вольцов. — Хоть кулаком, а протолкни!

Мейер зажал рот рукой. Его тошнило.

Сестра Регина вошла в палату и тут же вышла, а когда вернулась с тазиком, Мейер уже одолел масло и лежал весь взмокший и обессиленный, но счастливый.

— Полегче стало? — спросила она участливо. — Погодите, я сейчас приготовлю все для укола.

— Что я тебе говорил? — торжествовал Вольцов. — Августа Мейера оперируют! Потом дать ране хорошенько загноиться. Надо втереть туда гной из фурункула, очень кстати он у тебя выскочил! Но главное — сейчас надо непременно переждать минут двадцать. Лучше всего я уведу тебя пока в уборную. Пошли быстро!

Он соскочил с кровати.

— Дружище, ввек не забуду! — расчувствовался Мейер. — Кончится война — приезжай ко мне. Хольт, ты тоже. У меня свой двор, землица! Самого жирного гуся для вас зарежу. Хорошие у нас места — это как раз на полпути между Эрфуртом и Веймаром... — И оба в ночных сорочках исчезли за дверью.

Сестра Регина уставилась в недоумении на пустые кровати.

— Вот так так! — Она положила шприц на столик с инструментами возле окна и, подойдя к кровати Хольта, встала у него в ногах. Вечерело.

— Ну, а как мы себя чувствуем? — спросила она.

— Спасибо. Боли не возобновлялись. Таблетка так хорошо меня успокоила.

— Да-а-а? — протянула она. — Насчет успокоительного действия я ничего не слышала, не то больше не получите. Это был эукодал!

В белом халатике и шапочке на белокурых волосах, озаренная последними отсветами угасающего дня, она казалась Хильту каким-то сказочным видением, призрачным и нереальным. Он молча глядел на нее и думал: если есть на земле справедливость, когда-нибудь и за ее спиной кто-нибудь будет стоять и целиться: между лопаток, чуть левее.

— Сестра Регина... — сказал он наконец. — Вы ведь... хорошая...

Она улыбнулась.

— Что это вы?

Он сказал:

— Все мы за это ответим. И вы тоже.

Она чуть наклонила голову и присела к нему на кровать.

— Что? Что вы говорите?

Он смотрел куда-то мимо нее. Контуры окна расплывались в сумерках.

— Девушка... как вы, — проговорил он, — такая же молоденькая, словачка, и тоже белокурая... защищалась и убила одного из наших... он пытался ее изнасиловать. Ее должны были расстрелять. И если б мне приказали... я бы ее расстрелял.

— Но... ведь вы ее не расстреляли, — тихо произнесла она. — Значит, вы можете спать спокойно.

— Я ее даже отпустил, — еле слышно прошептал Хольт. — Но это ничего не меняет. Я был уверен, что это не откроется, иначе у меня не хватило бы духу... Что же это такое?

Она долго сидела молча. Потом сказала:

— Попробуйте... молиться!

Хольт ничего не ответил. Только покачал головой. Судьба, провидение, бог... Что-то в нем восставало: не хочу никакого бога! Люди в этом повинны — может быть, потому, что несовершенны, или еще почему. Бог не может быть повинен, иначе все проклянешь!

Внезапно решившись, она встала, принесла шприц, обнажила его руку, игла вонзилась ему под кожу. Очень скоро его стало клонить в сон.

— У меня к вам просьба, сестра Регина. Нельзя ли завтра перевести Зеппа Гомулку в нашу палату, на кровать Мейера?

— Это тот, с простреленным плечом? — Она кивнула. — А теперь спать! — И, желая его успокоить, добавила: — Сюда должен прибыть санитарный поезд. Он идет в Германию. Я попытаюсь устроить так, чтобы вас отправили.

Он лежал с закрытыми глазами. Она тихо погладила его по голове. Засыпая, он еще слышал грубый голос Вольцова, укладывавшего Мейера в постель.

Утром Гомулка уже лежал у окна; все лицо у него было заклеено пластырем, плечо забинтовано. На вопросы Хольта он отвечал односложно. Вольцов, который здесь впервые после отпуска опять начал шутить, заявил:

— Мейера оперировали! Главврач не мог отказать себе в удовольствии вскрыть ему брюхо.

Хольт дремал. Только к вечеру, когда в палату закрались сумерки, он стряхнул с себя оцепенение.

Заступившая на дежурство сестра Регина спросила:

— Ну, как наши пациенты в детском отделении? Вольцов бурно запротестовал, но она, присев на подоконник, только весело рассмеялась. Хольт осведомился:

— Это правда, что вы вчера говорили о санитарном поезде?

— Поезд придет завтра, — ответила она. — Вам разрешено ехать.

— Но если Зепп и Гильберт...

— Я так и думала. Что касается вас, Вольцов, то главврач немного поморщился, но все же подписал. Мне ведено отправить всех вас в детскую больницу. — Она снова засмеялась.

Вольцов проворчал:

— Подумаешь, на два-три года старше нас!

Гомулка вдруг сказал со своей кровати:

— Что мы отсюда выберемся и что вообще нам так повезло — мы, прямо сказать, не заслужили!

— Заслужили! — расхохотался Вольцов. — Ты что, бредишь? Разве такое бывает по заслугам? Надо иметь связи! На этот раз связи у Вернера! Когда дело касается девочек...

— Гильберт! — рассердился Хольт.

Но Вольцов, нимало не смущаясь, продолжал:

— И слепому видно, сестричка, что Хольт вам зубы заговорил!

Она оперлась руками о подоконник и рассмеялась, сверкнув ослепительно белыми зубами.

— А вам что, не нравится, что я отдаю предпочтение Хольту? У меня всегда свои любимчики, и потом он ведь не орет, как вы. Всегда вежлив и галантен, не такой солдафон, как некоторые!

— Вы поедете в настоящем спальном вагоне, — оповестила она на следующее утро, складывая их вещи. — Очень бы хотелось с вами уехать, но, увы, мне нельзя; надо отслужить свой срок, тогда подыщу какую-нибудь работенку у себя в Шверине.

Когда за ними явились санитары с носилками, сестры Регины не было в палате. Хольта несли вниз по лестнице, а он думал: жаль, что не пришлось с ней проститься...

Его поместили с Гомулкой в отдельном купе. Вольцов лежал по соседству. Через тонкую перегородку купе Хольт слышал, как он кого-то честил:

— Мослы-то подбери, дурья голова!

Персонал попался какой-то неприветливый, угрюмый.

Наутро они были в Праге. Хольт всю ночь не сомкнул глаз. Толчки причиняли ему боль. Гомулка тоже чувствовал себя отвратительно. Между Прагой и Дрезденом поезд часто и подолгу стоял на перегонах. Более суток они тащились до Шандау, а там еще целый день проторчали на запасном пути. Лишь на следующее утро поезд прибыл наконец в Дрезден. На санитарных машинах их доставили в большой тыловой госпиталь. Хольт, Вольцов и Гомулка снова лежали койка к койке в одной палате.

Из окон видна была Эльба. Жизнь в госпитале больше напоминала казарму, чем больницу. Через несколько дней Вольцов заявил:

— С меня хватит. Я выписываюсь!

Вечером он получил письмо от Феттера.

— Остатки роты опять вернули в лагерь, — сообщил он. — Феттер пишет, что его примерно в середине октября отпустят.

Два дня спустя Волъцов, одетый по-дорожному, стоял у постели Хольта. Они впервые расставались.

Гомулка почти не разговаривал. Лежал в кровати и глядел прямо перед собой в пространство. Изредка его навещал дядя, живший в Дрездене зубной врач.

Хольт читал томик лирики Гельдерлина. Вначале он никак не мог привыкнуть к необычному ритму. Смысл стихов не всегда открывался ему. Чаще он воспринимал лишь настроение — пронизывающую их глубокую печаль. Но отточенность и мелодия стиха волновали его, даже когда слова оставались непонятны. Были стихи, которые навсегда запечатлелись в его памяти: гневная отповедь юноши «Мудрым советчикам» и особенно элегия «К природе». Он читал и перечитывал их столько раз, что запомнил наизусть. Да, юношеские мечты умирают, думал он, это как раз то, что я переживаю сейчас: надежды и стремления улетучиваются, срывается завеса иллюзий, за которой пряталась жизнь. Что же остается? Одинокое, коченеющее я, и не дано ему знать покоя. Он читал: «И вестники победы сходят во мрак, возвещая: битва выиграна!» Это потрясло его. «Живи и здравствуй на земле, о родина, и не считай убитых! За тебя, любимая, ни один не пал напрасно...»

Если б и я мог это сказать! — думал он. Если б и я мог видеть в войне страшное, но чистое и святое дело, как грезил ею когда-то... Если б мог быть уверен, что она справедлива, а значит, осмысленна и нужна! Невыносим и страшен не сам бой, а лишь его бессмысленность, напрасный героизм, неоправданное беззаконие... Бой Вольцова на лесопилке — теперь он это осознал — был символичен. Они дрались без приказа и цели, только чтобы прикрыть кровавое, чудовищное злодеяние! Кто же виноват в том, что мы должны отдавать и силы и жизнь, все, что имеем, напрасно? Что мы ведем ничем не оправданный, безнадежный бой лишь затем, чтобы не дать пролиться свету, чтобы скрыть во мраке ночи тысячи и тысячи таких вот лесопилок? Так размышлял он целыми днями.

Он просил принести ему книг из госпитальной библиотеки и читал все, что попадалось под руку, — книги, которые годами стояли на полках и которых никто никогда не брал. Греческую космогонию от Гесиода до орфиков, диссертации об антиномиях чистого разума Канта, «Фауста» Гете и много романов; книги, которые одному богу известно, как попали в госпиталь.

Когда ему разрешили встать и Гомулка тоже поднялся с постели, они мало-помалу опять стали разговаривать. Был октябрь. Солнце уже не грело, но в погожие дни они часто прогуливались по дорожкам госпитального сада.

— Я все думаю, что дальше будет? — как-то сказал Хольт. Гомулка пожал плечами.

— Откуда мне знать?

Адвокат Гомулка приехал повидаться с сыном. Он передал Хольту письмо от Гундель. При этом, словно поздравляя клиента с оправдательным приговором, сказал:

— Что касается этого юного существа, дорогой Вернер Хольт, то она... Собственно, я должен был бы сказать оно, однако здесь, пожалуй, следует предпочесть грамматическому роду genus naturalis... Итак, она шлет вам вот это с наилучшими пожеланиями скорейшего выздоровления. Моя супруга всегда очень рада видеть Гундель.

А когда он перед отъездом пришел прощаться, то наклонился над кроватью Хольта.

— Между прочим... вам нечего тревожиться. In casum casus все предусмотрено. То, что, возможно, ожидает опекуна, ни в коем случае не коснется подопечной — в этом могу вам поручиться!

Письмо Гундель радовало Хольта, но вместе с тем вызывало в нем чувство стыда. Когда он о ней думал, ему становилось особенно тяжело. Решусь ли я когда-нибудь посмотреть ей в глаза? Не могу я ей признаться, что выстрелил бы тогда, на школьном дворе... Это терзало его, как незаживающая рана. А если снова такой приказ... и я его выполню... тогда... Что-то говорило ему: как же ты будешь жить с каиновой печатью на лбу? Такие мысли не давали ему покоя. Как-то он сказал Гомулке в саду:

— Скажи... когда на школьном дворе ты смотрел в затылок швейцару... если б Бем тебе приказал...

Гомулка словно отвел что-то от себя рукой. Хольт замолчал.

— Вряд ли есть смысл все это ворошить?

— Нет, ты не увиливай! — настаивал Хольт. — Ты бы его расстрелял? Да или нет?

— В ту минуту — да.

— А сейчас?

— Сейчас?.. — Гомулка часто-часто задышал. — Я бы выстрелил в Бема! В каждого, кто бы на меня полез! Все равно мне конец за невыполнение приказа. Так пусть хоть одна сволочь из тех, что дает нам подобные приказы, отправится со мной на тот свет!

Хольт вспомнил, как словачка в подвале сказала: «Прикончите своих командиров!» Он, задыхаясь, спросил:

— Ты в самом деле сделал бы это, Зепп?

Гомулка молчал.

— Хотел бы, — сказал он немного погодя. — Но... хватит ли у меня духу... не знаю...

— А думаешь, есть такие, которые отказываются выполнить подобный приказ?

— Думаю, есть.

— Но ведь мы обязаны выполнять любой приказ! Это же высший закон для солдата! Во что превратится армия, если мы откажемся выполнять приказы? Приказ есть приказ!

Гомулка усмехнулся.

— Во что превратится армия?.. А во что она уже превратилась, Вернер! А насчет того, что ты называешь «высшим законом»... так никаких законов давно не существует, только этот один почему-то остался в силе! — Он вытащил записную книжку и, полистав ее, прочел: «Нет таких военных законов, которые позволяли бы солдату безнаказанно совершать гнусные преступления, ссылаясь на приказ командира, особенно если эти приказания находятся в вопиющем противоречии с нормами человеческой морали и международными правилами ведения войны». Что ты на это скажешь?

— .Это... это не из женевской конвенции? — спросил сбитый с толку Хольт.

Тут Гомулка расхохотался горько, безнадежно.

— Вспомни лесопилку! — воскликнул он. — А это... это Геббельс на троицу опубликовал в «Фелькишер беобахтер». Об американских летчиках, которые бомбят наши города!

— Но... но ведь это же справедливо!

— А кто решает, что есть «гнусное преступление»? И что есть «человеческая мораль»? Вообще, — издевался Гомулка, — Цише бы нам показал «человеческую мораль»: есть только мораль господ, мораль нордической расы, другой не существует!

Все так запутано! Чего-то нам недостает, думал Хольт, нет мерила!..

— Мерила нет, Зепп, — сказал он. — Мерила, которое можно было бы приложить и «разу сказать: это справедливо, а то несправедливо!

— Каждый утверждает, что он прав, — отвечал Гомулка. — Все зависит от мерила. Существует очень простое мерило — мерило Цише: мы, немцы, правы, всегда правы, даже на лесопилке. Нам все дозволено!

— Но ведь так... не может быть!

— Если ты станешь прислушиваться к тому, что они... они говорят, — продолжал Гомулка, — ты только еще больше запутаешься, ничего уж понимать не будешь. Они всё так оборачивают, что всегда правы.

— Нет архимедовой точки опоры, — сказал Хольт.

— Да... Ты прав. Должно быть что-то такое, чтобы никто не мог солгать. Чтобы говорили факты. Чтобы можно было сказать: молчи, вот доказательство, ты не прав, ты виновен. И дело не в том, кто первый выстрелил, такие... внешние факты можно подстроить, приукрасить или замазать. Должно быть что-то присущее миру изначально, изнутри.

— А не извне? — спросил Хольт.

— Ты хочешь сказать, бог? Многие так считают. Постоянно толкуют о боге, провидении, судьбе. Но это не для меня. У стариков, если они чего не знают, сразу бог на языке.

— В старину как гроза — так бог; как холера — так бог. Отец, помню, говорил, я был тогда еще маленький: бог — это вирус... Непонятное — это бог, Зепп, пока оно еще не объяснено. Наука уже стащила с бога мантию и скоро стащит с него рубашку.

— Но ведь и войну на него валят! — сказал Гомулка. — Нет, это так же примитивно, как «мировое еврейство», каждый вкладывает в это, что хочет. — Он опять задумался. — Пока что надо держаться того немногого, что бесспорно.

— Лесопилки? — тихо сказал Хольт.

— Хотя бы. Этого достаточно. — Гомулка сидел, мрачно сгорбившись, на садовой скамье рядом с Хольтом. — Отец, — добавил он, — конечно, старается изо всех сил. Но я никак не могу примириться с тем, что старшие заварили эту кашу, а нам предоставили ее расхлебывать.

— И подыхать! — закончил Хольт.

Хольт получил письмо от Вольцова. От трудовой повинности он избавился, сидит в пустой вилле и режется с Феттером в офицерский скат. Мать, — писал он, — окончательно засадили в сумасшедший дом, после того как она «вела себя постыдным для жены офицера образом». Все, кто оставались еще из их класса, разъехались кто куда. На 20 октября у него повестка — его зачисляют в 26-й танковый запасный учебный батальон, Феттера тоже. В управлении призывного района он узнал, что и Хольта с Гомулкой направят в ту же часть.

Хольт справился в канцелярии госпиталя. Там на него и на Гомулку уже лежали повестки.

В последние дни октября их выписали. Из роты им выслалв их старое обмундирование зенитчиков. Врачебное освидетельствование признало их по-прежнему «годными для фронтовой службы, в эрзацрезерве первого разряда». Отпуска после ранения, на который они рассчитывали, им не дали. Из Дрездена они выехали пассажирским поездом на восток.

Огромная территория казарм. Их долго гоняли из канцелярии в канцелярию, пока они наконец не попали в штабную роту.

— Сейчас обед. Явитесь после двух к лейтенанту Венерту. Ступайте!

В коридоре навстречу им попался Вольцов. Хмурый, в форме танкиста, он шел с полным котелком в руках.

— Я все подготовил, — обрадовался он. — Сказал Ревецкому, что если он хочет иметь образцовое «капральство», пусть придержит для вас два места. Ревецкий — наш отделенный. Допотопное животное, помесь дикого кабана с мартышкой. Петер Визе тоже здесь, представь — его признали годным. Солдат он никакой, вот инструкторы и сделали из него козла отпущения. Феттер, понятно, тоже здесь. Все старые вояки опять вместе собрались!

Из коридора крикнули:

— Во-о-оль-цов!

— Это он. Пойду узнаю, что ему надо. Я опять тут за адъютанта. Нашего взводного звать Венерт, лейтенант, совсем молоденький, из Напола, офицер до мозга костей. Пойду узнаю, что нужно Ревецкому.

Хольт огляделся и занял одну из двух свободных коек. С лежащего внизу сенника поднялся длинный, как каланча, человек.

— Штабс-ефрейтор Киндхен, — представился он. — Можешь говорить мне «ты». Но когда буду обращаться к тебе по службе, то лучше на «вы». Я здесь старший по спальне. А также инструктор по стрельбе. — И протянул Хольту руку. — Я-то отвоевался, — рассказывал он с легким саксонским акцентом. — Анкилоз коленного сустава первый сорт, прочность гарантирована! Годен для гарнизонной службы в тылу до скончания века! В армии трублю с тридцать восьмого. — Он снова опустился на койку и при этом сгорбился — такого он был высоченного роста. — У меня своя фабричка, изготовляю сувениры, чудесные вещицы, свинок с надписью «на счастье», фигурки в национальных костюмах — «Привет с Бастая», и еще гномиков для сада. Наш командир майор Рейхерт, эта собака, по профессии — коммивояжер. Знаешь, о чем я мечтаю? После войны у моего дома раздается звонок. Я сижу завтракаю. Жена говорит: «Фрицхен, тебя спрашивает какой-то господин Рейхерт!» Я беру в руки чашку с кофе, не спеша прихлебываю, зеваю. И наконец говорю: «Пусть подождет!» Красота, а?

Хольт бросил ранец на кровать. Ну что ж, все идет своим чередом!

6

Хольт стал новобранцем. Танкистом. «Танкист Хольт!» Шагая с пулеметом на плече, он горланил так, что в ушах звенело. «Под далеким Седаном, на французской земле, в карауле стоял наш танкист на холме!» Все пережитое представлялось ему игрой, детской игрой, только прелюдией к настоящей казарменной муштре. Теперь он редко задумывался. Гоняли их немилосердно, жизнь была невыносимо тяжела. Но танкист Хольт уже не мечтал вырваться из этой огромной казармы, хоть и проклинал ее, как каторгу; не мечтал избавиться от своих начальников, хотя ненавидел и презирал их. Он мирился и с муштрой, и со службой, и с издевками, ибо уже знал: чем дальше — тем хуже. А на этот раз предстояла отправка в самое пекло — на Восточный фронт! Одиннадцатая танковая дивизия, для которой здесь готовили пополнение, дралась на Востоке. А там в эти дни на рейх сыпались удары, потрясавшие его до основания. Итак, лучше не желать никаких перемен.

Хольта обучали на стрелка-радиста. Программа была обширная, и проходили ее ускоренным порядком. Радиоаппаратура, ультракоротковолновые и средневолновые передатчики и приемники. Работа и обслуживание рации, настройка, смена частоты, радиотелефон и телеграф, уход за аппаратурой, устранение неисправностей. Ежедневно два часа на ключе. После обеда они отправлялись с двухколесной тележкой, па которой была смонтирована аппаратура, в окрестные деревни, выбирали защищенное от ветра местечко — то где-нибудь за ригой, то на крестьянском дворе. И тут же начиналось: передача по радиотелефону, прием по радиотелефону. Но только они успевали привыкнуть к месту, как новыи приказ гнал их дальше по шоссе, где гулял злой ноябрьский ветер.

По вечерам они зубрили коды, как когда-то в школе латынь. «QZL» значило «смысл неясен», а чтобы лучше запомнить, они говорили: «квакать цапле лень». Никто уже не спрашивал «Который час?», а просто «QTR», то есть «дайте время». Они изучали также шифровальные таблицы для радиотелефона и телеграфа и кодовую сетку.

Практиковались на боевых машинах, правда, устаревших, снятых с вооружения 23-тонных танках III, которые за недостатком горючего никогда не покидали гаража. Посадка и высадка, выход из танка при его повреждении, установка и снятие радиоаппаратуры, пулемет стрелка-радиста и башенное вооружение, наводка и заряжание пушки. Настоящий двигающийся танк (если не считать дребезжащих шасси без башен, с приваренными сзади громоздкими газогенераторами — на них обучали механиков-водителей) Хольт за все время видел только раз: это было, когда они обучались «пропусканию танков через себя». Хольт пригнулся в небольшом окопчике: голова втянута в плечи, карабин зажат между колен. Широкая гусеница надвинулась на окоп, закрыла его, обрушила на Хольта землю и песок и вновь открыла небо. Хольт выбрался из-под земли, протер глаза и побежал за танком, чтобы, как предписано, прыгнуть на корму... А стрелковая подготовка? Карабин, гранатомет, пулеметы образца 1934 и 1942 годов, пистолеты образца 1908 и 1938 годов, пистолет-автомат, штурмовой автомат образца 1944 года, яйцевидная ручная граната и граната с рукояткой, уплотненный и удлиненный заряды, противотанковые средства, дымовая свеча, тарельчатая мина, магнитная кумулятивная мина, противотанковое ружье и фаустпатрон. Самыми изнурительными были пехотные учения. Ночные переходы с ориентировкой на местности, целые дни напролет выматавающие занятия на стрельбище, стрельба боевыми патронами в условиях, максимально приближенных к боевым, захват цели в треугольник, поражение танков с ближних дистанций; потом военные игры — отделение против отделения, во время которых дозволялось расстреливать запасы холостых патронов штабс-ефрейтора Киндхена, иногда в поле, а то и на улицах уснувшего городка, где перепуганные жители выглядывали из затемненных окон. Обучение ближнему бою, удары прикладом, фехтование на ружьях; лопата как оружие, граната с рукояткой в качестве палицы, стрельба из пулемета на бегу — одна рука под сошками, другая на спуске. При этом полагалось изо всех сил кричать ура. Химическое оружие, защитная накидка, обеззараживание, смена фильтра, оказание первой помощи. И сверх всего этого еще занятия по двум десяткам всевозможных тем: меры против шпионажа, венерические заболевания, служба противотанкового наблюдения, тактика танкового боя на ящике с песком...

Четырнадцать часов занятий ежедневно! Только от одного они были избавлены в эту зиму 1944 года — от муштры на плацу и шагистики. Сроки военной подготовки все сокращались, а муштра и без того входила в пехотные учения. Впрочем, два часа на стрельбище стоили шести часов строевой подготовки на плацу. Ружейным приемам уже не обучали, не было и строевых учений, только повороты, немного маршировки, отдание чести.

При выходе из казармы предписывалось «поведение как в боевой обстановке» Огромный казарменный двор площадью в несколько гектаров был искусственно превращен в изрытое воронками поле, в центре которого, словно грозный призрак, высился искареженный остов сотни раз выгоревшего Т-34 — по нему стреляли учебными фаустпатронами, ставили вокруг него дымовые завесы. Гнев унтер-офицеров обрушивался на всякого, кто осмеливался выйти из дверей, не пригнувшись. Даже с котелками — все равно, пустыми или полными — полагалось скакать из воронки в воронку, согнувшись в три погибели.

Инструкторам незачем было прибегать к шагистике, чтобы как это у них называлось, «допечь новобранца»; во время пехотных учений ему вполне могли показать, что такое «прусский дух», «вымотать кишки», «вымездрить мозги» и «вытрясти душу». Дежурный унтер-офицер заботился о том, чтобы в спальнях не благодушествовали, он не только сдергивал одеяла и простыни на пол, но и выбрасывал их из окон второго этажа.

Особенно любили унтеры опрокидывать шкафчик, чтобы все вещи разлетелись по комнате. По ночам устраивались «балы-маскарады», новобранцев заставляли скрести пол зубными щетками и учиняли бесстыдный осмотр определенных частей тела; бывали и проверки оружия, начинавшиеся в субботу вечером и заканчивавшиеся лишь в воскресенье после отбоя.

Хольт сносил это, не жалуясь, Гомулка вообще молчал, Феттер день ото дня все больше тупел, а Вольцов видел во всем «тренировку для фронта», где будет «еще похуже». Зато маленький, болезненный Петер Визе совсем зачах. Вольцов равнодушно сказал Хольту:

— Так или иначе, он все равно погибнет. Только сильные выдерживают испытание.

Хольт часто останавливал свой взгляд на хрупком юноше. Он думал: три месяца военной подготовки... еще два месяца... еще один... Значит, Петеру осталось еще два месяца жизни... один месяц... А Визе мечтает о консерватории!

— Знаешь, я теперь твердо решил стать пианистом! Больше всего хочется мне играть Шопена и Рубинштейна... Рубинштейна я ведь только в прошлом году открыл. Даже не понимаю, чем он мне так нравится. Может быть, потому, что в его юношеских вещах столько... темперамента, а мне-то его как раз и недостает... А «Костюмированный бал»! — это я непременно должен тебе сыграть, это изумительно! Но ты прав, Шуман мне, конечно, гораздо ближе, я просто упивался им! Пожалуй, он даже чересчур мне близок, я теряю самого себя.

— Обязательно приду на твой концерт, так и знай! — сказал Хольт.

Петер взглянул на часы:

- — Надо еще успеть Беку и Ревецкому ботинки почистить.

Грозой новобранцев были оба отделенных учебного взвода. Унтер-офицер Ревецкий любил величать себя «прусским капралом». Характеристика Вольцова «допотопное животное, помесь дикого кабана с мартышкой» оказалась еще чересчур мягкой. Никогда нельзя было знать, что Ревецкий выкинет в следующую минуту. Бессердечный и подлый, он то манерничал и ломался, то опять делался грубым и тупым. Жестокий и вместе сентиментальный до приторности, сегодня такой, завтра другой, а послезавтра и вовсе неузнаваемый, он был велеречив, говорил, не повышая голоса, округленными фразами, потом вдруг принимался дико орать и сквернословить. По профессии он был актер и всегда кого-то играл, каков же он был на самом деле, никто не мог знать. Петера Визе при виде его бросало в дрожь, Хольт считал его сумасшедшим, Гомулка говорил: патологический тип!

Лет Ревецкому было около сорока. Небольшого роста, примерно метр шестьдесят, изящного сложения, он сильно душился и тщательно следил за своими тонкими руками. Лицо помятое, все в мелких складках, над жестким красногубым ртом свисал мясистый, похожий на огурец нос. Ревецкий умел сморщить лицо наподобие плохо наклеенной на марлю карте и мог, весь сияя, разглаживать его, как свежевыстиранную простыню. Но глаза его оставались .холодными и злыми. Диапазон мимических преображении был у него безграничен. Он разговаривал то белым стихом, то в рифму, то снова впадал в омерзительный казарменный жаргон. Его пышный перманент был явным вызовом всем военным нормам. И такую почти дамскую прическу увенчивала пилотка. Когда же он надевал фуражку, все это великолепие выпирало из-под нее. Каким образом удавалось ему сохранить столь художественную шевелюру — оставалось загадкой. Да и многое в нем было загадочно.

Хольт столкнулся с ним в первый же день. Он только начал укладывать вещи в шкафчик, как открылась дверь и в спальню вошел человечек, которого Хольт чуть было не принял за старушку. Однако унтер-офицерские погоны заставили его вытянуться и зычно отрапортовать:

— Танкист Хольт, явился для прохождения службы!

В холеных руках человечек держал тонкую тросточку.

— Унтер-офицер Ревецкий, — со сладкой улыбкой пропел он. — Очень приятно. Для меня, конечно. Я — ваш капрал. — И, обведя тростью вокруг, добавил: — Оставь надежду всяк сюда входящий! — Трость непрестанно вертелась в его руках. — Кстати, это моя капральская палка, я еще не отказался от телесных наказаний, — и он благосклонно покачал головой. Дважды обойдя вокруг Хольта, он постучал тростью по голенищам своих сапог и с нежностью воскликнул: — Красавец рекрут! Душка рекрут, просто загляденье! — Неожиданно он остановился прямо перед Хольтом, смятое лицо его разгладилось, и он грозным шепотом спросил: — Уж не подумали ли вы, что я педик? — Его даже передернуло от отвращения. — Гомосексуалист?

— Никак нет, господин унтер-офицер! — гаркнул Хольт. Ревецкий удовлетворенно кивнул.

— Какое счастье обрести родную душу! — неожиданно продекламировал он, высоко подняв брови. Лицо его снова сморщилось.

— Вот Вольцов знает о моей гетеросексуальности, — сказал он, указав тростью на Гильберта. — Он видел мою старуху. Стерва ненасытная, все соки из меня высасывает! — Лицо его просияло.

Хольту казалось, что он видит все это во сне. Ревецкий, кашлянув, буркнул: «Продолжайте!» — и зашагал к дверям. Уже у дверей он вдруг заорал:

— Если вы своим барахлом загадите спальню... — потом сразу вкрадчиво: — Чистота — моя слабость! — и снова крик: — Если я при проверке обнаружу пыль, здесь не останется ни стола, ни койки, ни шкафчика, ни стула, здесь останутся одни щепки!

Таков был Ревецкий. Но он не всегда был так безобиден. Он был коварен.

— Гомулка, — шипел он, — хитрец треклятый! Хотел бы я прочитать ваши мысли! Хотел бы сорвать с вас маску! С каким бы сладострастием я вас разоблачил! Затаившийся бунтовщик! Ну погодите, я вам настрочу такую характеристику, что вам не миновать штрафной роты!

Он был подл.

— Визе, маменькин сынок! — впивался он в Петера. — Когда вы, рохля, намерены снова написать вашей мамулечке?.. Нет, по чести? Сегодня вечером? Ну, так вы у меня напишете!

И в тот же вечер после занятий:

— Визе, нет, письма вам так и не удастся написать! Живо выстирать мой комбинезон!

И хоть это покажется невероятным — он дрался! Кто-нибудь неправильно ответит на занятиях — Ревецкий начинает бушевать и вдруг вкрадчиво говорит: «Сегодня вечером, любезный, я вам устрою небольшой прогончик, будете бога благодарить, если отделаетесь легкой грыжей!» Затем подойдет вплотную к запуганной им жертве и запоет: «Прежде... давным-давно, ушли безвозвратно ire времена... все было проще — учили палкой! А мне это запрещено, меня посадят. Разве что вы сами попросите, чтобы я из сострадания и потехи ради вам всыпал» Обычно в таких случаях немедленно следовала просьба: «Господин унтер-офицер, я прошу вас!» Ревецкий ликовал: «Все слышали? Он сам пожелал! Вот потеха!» И тут же принимался обрабатывать палкой руки провинившегося, причем глаза его злобно сверкали, а губы кривились. «Сам напросился! На себя и пеняй! А палка погуляет по твоим пальчикам!»

— Никто этому не поверит! — сказал Хольт Гомулке. Тот отвел его в сторону.

— Ревецкий раньше был помощником инструктора в роте выздоравливающих. Сам знаешь, не успеешь выписаться из лазарета, как тебя уже муштруют почем зря. Не так давно Ревецкий загонял до смерти старого фронтовика. Тот хотел отпроситься в лазарет — он еле на ногах держался от резей в животе. Ревецкий его за это гонял по стрельбищу, пока тот не свалился. К тому времени гнойный аппендицит уже перекинулся на брюшину, и здешние врачи, конечно, опоздали с операцией. Вся рота жаловалась на Ревецкого. В конце концов его в принудительном порядке перевели. Не на фронт, нет, а к вам сюда.

— Откуда ты все это знаешь? — удивился Хольт.

Гомулка уклонился от ответа.

— Хочешь — проверь. Я же тебе говорю, это патологический тип, садист. А здесь им такие нужны.

Рядом с Ревецким всплывавшая порой в памяти карикатурная личность унтер-фельдмейстера Бема, крикуна и сквернослова, казалась до смешного ничтожной. По сравнению с Ревецким и второй отделенный — унтер-офицер Бек, бывший студент-богослов, могущий похвастаться лишь редкими приступами чудовищной ярости, внушал несравненно меньше ненависти и страха. А оба ефрейтора — помощники инструкторов — были лишь статистами при Ревецком, когда он выкидывал свои кунстштюки. К тому же Ревецкий исполнял роль палача при взводном командире. Франтоватый лейтенант Венерт не любил гонять новобранцев. Даже кипя от злости, он тихо и сдержанно говорил: «Не стану о вас руки марать! Ревецкий, займитесь этой пятеркой! Обрабатывайте их, пока не свалятся!» И Ревецкий отводил осужденных на сильно пересеченный участок рядом со стрельбищем, где было вдоволь заборов, канав, оврагов и холмов, или на изрытый воронками плац, складывал губы бантиком и щебетал: «То пришли тяжелые дни, о которых ты будешь говорить: нет мне удовольствия в них! Экклезиаст, глава двенадцатая, стих первый». Потом медленно прохаживался, заложив руки с тросточкой за спину, а жертвы его должны были бегать вокруг в противогазах и кричать: «Гуси, гуси, га-га-га!», пока не начинали задыхаться. Зная, что в противогазе при быстром движении не хватает воздуха, он не спешил отменить приказ. Случалось, что новобранцы теряли сознание. После одной такой «спецобработки» Хольт сказал: «Ну и подлец же!» А лейтенант Венерт обычно говаривал: «Да они только чуть вспотели! Ревецкий, добавьте им, а то они еще подумают, что попали в санаторий».

И все же самым гнусным было то, что Ревецкий заставлял молодых солдат разыгрывать всякие унизительные сцены. Хольт испытал это на себе. Наступила ранняя зима с обильными снегопадами и крепкими морозами. И пять часов пехотного учения на стрельбище среди заснеженных холмов и оврагов превратились в сплошную муку. Как-то они снова отправились на ненавистное стрельбище. Хольт шагал впереди взвода с пулеметом на плече, Феттер — его второй номер — волок на себе ящики с холостыми патронами. Они залегли со своим пулеметом прямо на снегу. Неподалеку Хольт приметил обер-фельдфебеля Бургкерта в залепленной грязью водительской шинели. Во всей его фигуре было что-то бычье. Бургкерт имел обыкновение шататься по всей территории казармы, иногда он появлялся в мундире, увешанном орденами. Определенного о нем никто ничего не знал, знали только, что он любимчик командира батальона и потому пользуется особыми привилегиями. У него был вид опустившегося человека, и всегда от него разило вином. Он стоял на высотке, на самом ветру, словно ожидая, чтобы его занесло снегом. Около него уже намело целый сугроб. Засмотревшись на Бургкерта, Хольт прозевал приказ Ревецкого. Тот подскочил к нему и заверещал над самым ухом:

— Сменить ствол! — Затем впился в секундомер. — Пять секунд... Десять секунд... — отсчитывал он.

Руки Хольта окоченели от холода.

— ...Пятнадцать...

— Готово! — заорал Хольт.

— Плохо! Из рук вон! Отвратительно! — бушевал Ревецкий. — Лентяй! Бездарь! Кретин! Косорукий, косолапый, косорылый — на целую секунду опоздал!

Хольт лежал не шевелясь.

— А теперь ты у меня попрыгаешь! Изувечу! Встать, живо!

Хольт поднялся.

Унтер-офицер два раза обошел вокруг него, постукивая тростью по сапогам.

— Нет, я придумал кое-что получше! Отныне вы будете молить господа бога, чтобы на войне у меня волос с головы не упал. Будете молиться каждый день! Сегодня же вечером явитесь с Феттером ко мне.

За час до отбоя Хольт и Феттер поднялись на четвертый этаж, где помещались спальни унтеров. Ревецкий жил в одной комнате с Беком и еще одним унтер-офицером, пожилым и спокойным человеком по фамилии Винклер. Когда они вошли, Ревецкий в тренировочном костюме лежал на койке. Он подложил за спину гору подушек в цветастых наволочках, а руки молитвенно сложил на груди. Унтер-офицер Бек брился за столом, ухмыляясь в предвкушении спектакля. Винклер уже лег. Лицо Ревецкого передернулось.

— Мне желательно, чтобы каждый вечер в двадцать один ноль ноль мне читали молитву, — сказал он. — Я решил стать набожным, ведь среди вас, чертей, мне грозит опасность впасть в грех, прогневить господа. Хольт, начинайте!

Бек прыснул.

— А вы, Феттер, вслед за тем сотворите мусульманскую молитву, — распорядился Ревецкий, — на тот случай, если аллах могущественнее Иеговы.

Хольт, не долго думая, начал читать первую пришедшую ему на ум молитву:

— Малютка я и чист душою...

Ревецкий заорал как ужаленный:

— Отставить! Безумный! Полоумный! Слабоумный! Разве это молитва для прусского капрала?

Он передразнил Хольта:

—  «Малютка я...» Уж не намекаете ли вы на малый рост своего капрала?

— Никак нет, господин унтер-офицер!

— Вон! — рявкнул Ревецкий. — Явиться через полчаса! И с порядочной молитвой! Из двух частей! Первая — грустная, дабы я мог вспомнить свою возлюбленную матушку и уронить слезу. Вторая — соленая, как оно и положено солдату! Вон!

На лестнице Хольт сказал Феттеру:

— Да он душевнобольной! Выживший из ума шут!

— Какое там! — возразил Феттер. — Нашел себе забаву. Знает, что мы обязаны выполнить любой приказ.

В спальне они созвали совет. Участие в нем приняли почти все — каждый мог завтра попасть в такую же переделку. Выручил Киндхен.

— За три сигареты состряпаю — сказал он. — Я умею кропать стихи. Еще мальчишкой всякие адреса сочинял, к свадьбам там, ко дню рожденья. — Он взял листок бумаги. — Из двух частей, говоришь? Первая — серьезная, вторая — с сольцой? — И тут же начал строчить. Потом попросил: — Рифму на...

— Спать! — крикнул Вольцов.

— Жрать! — подсказал кто-то из угла.

Киндхен быстро управился, прочел стишок вслух и заработал аплодисменты. Хольт поспешил вызубрить зарифмованные строки. А Киндхен, почуяв барыш, сказал:

— Если ему на каждый вечер требуется стишок и вы закажете их мне оптом, я за семь штук, так и быть, скину тридцать процентов. Это вам встанет... пятнадцать сигарет в неделю.

Снова Хольт и Феттер поднялись к Ревецкому.

— Слетает ночь, — начал Хольт, — мерцают звезды, луна струит свой кроткий свет.

Лицо Ревецкого просияло. Хольт продолжал:

— В родном краю мамаша слезы роняет на сынка портрет.

— Восхитительно! — простонал Ревецкий. — Божественно!

Хольт мучительно силился вспомнить следующую строку.

— Спи сладко, как под отчей крышей, уж кончил колокол звучать.

Брови Ревецкого дрогнули. Хольт продолжал:

— Поможет пусть тебе всевышний спокойно спать и славно...

Унтер-офицер Бек заржал, Ревецкий крикнул:

— Феттер! На колени! Лицом к Мекке! А теперь войте, как дервиш: алла-ил-алла!

Феттер, воздев руки, затянул:

— Алла-а-а-иль-алла-а-а-а!

Хольт смотрел то на Ревецкого, лицо которого светилось неизъяснимым восторгом, то на Феттера, имевшего довольно жалкий вид, то на Бека, чуть не лопавшегося от смеха, — он зажал руки между колен и, обессилев, квохтал:

— Караул!.. Сейчас в штаны напущу!

Хольт сказал потом Вольцову:

— Мне велено приходить каждый вечер. Обязан я?

— Нет, не обязан, — ответил Вольцов. — Можешь жаловаться, и тебе наверняка скажут, что ты прав. Но я советую тебе трижды подумать. Унтеры не простят, что ты их лишил такой потехи.

И Хольт не пошел жаловаться, хоть и презирал себя за это. Ревецкий даже показал этот спектакль унтерам штабной роты. А Киндхен изо дня в день поставлял новые молитвы, первая часть которых становилась все сентиментальное, а вторая — все более непристойной. Наконец Ревецкому это наскучило, и он объявил, что вновь намерен вести жизнь «богохульную и беспутную».

Штабс-ефрейтор Киндхен, как умел, утешал Хольта:

— Ты же имеешь среднее образование. После войны сделаешься театральным рецензентом, поедешь в город, где Ревецкий служит в театре, и напишешь в газете: «Алоис Ревецкий — актер весьма посредственный, не обладает должными изобразительными средствами, чтобы вдохнуть жизнь в мало-мальски серьезную роль». А затем ты его докапаешь: «Ревецкий вновь доказал, что является весьма сомнительным приобретением для театра, дирекции не следовало его ангажировать». У меня дома, знаешь, небольшая фабрика, а наш майор, этот Рейхерт, сволочь такая, однажды загонял меня до полусмерти. По специальности он коммивояжер. Вот я его после войны...

И он в который раз принялся расписывать, как он после воины отомстит командиру.

Лейтенанту Венерту, командиру учебного взвода, недавно минуло двадцать один год. Белокурый и синеглазый, высокий и стройный, он тщательно следил за собой, и его черный мундир с серебряным черепом на петлицах был всегда безукоризненно вычищен и отутюжен. Он часто говорил о себе: «Я солдат до мозга костей!» или: «Я политический солдат... Для нас, пламенных национал-социалистов, существует только один закон — верность фюреру!» Он вообще любил поговорить: «Лучшую свою черту — нордическую твердость — германский народ променял на чечевичную похлебку романского гуманизма. Фюрер расторг эту гибельную для нас сделку. Пусть вновь в полную силу зазвучит девиз: наша честь — в верности! Это я и называю возрождением Германии». И он не только любил говорить, но говорил удивительно гладко. Часто он цитировал «Майн кампф», но еще чаще «Миф XX столетия» Розенберга. Он был представителем национал-социалистской партии в батальоне и с увлечением проводил «военно-политические занятия». Хольт считал, что Венерт похож на Цише. «Никогда не забывайте о лучезарной миссии, которая выпала на долю Германии, — разглагольствовал Венерт. — Две тысячи лет человечество жаждет избавления. Мир ждет своего спасителя. И мы, народ Германии, мы — его спаситель. Но мы не дадим, как тот ложный спаситель, распять себя. Мы сами пригвоздим своих врагов к кресту! Наше евангелие — сила!»

Новобранцев он смешивал с грязью. Он, например, говорил:

«Танкист Рейман, вы просто-напросто дерьмо! Никогда вам не постичь, какая вам явлена милость — жить в наше время! Никогда вас не озарит мысль, какая это великая честь — умереть за Адольфа Гитлера! Вы тупо влачите свою жизнь, жрете, напиваетесь. Вы лишь навоз на той ниве, что мы, национал-социалисты, перепахиваем мечом, дабы империя росла и процветала!»

У него было два конька: лекции на такие примерно темы:

«Герой и история», «Германская нация и героический дух» — и военные игры на ящике с песком. Он заставлял новобранцев петь эсэсовские песни. «Где ты, камрад» — называлась одна из них. В ней говорилось о белокурой подружке. Петер Визе жаловался Хольту: «В этих песнях нет чувства, одна сладкая водица!» Хольту было все равно — он орал во всю глотку. Когда пели дружно, их не мучили на марше. А это было главное.

На фронте лейтенант Венерт был совсем недолго — всего несколько недель во Франции. Вольцов так о нем отзывался:

«Говорить он мастак. Посмотрим, что останется от его «героического духа» на передовой. Под тем, что он говорит, я готов подписаться. Вообще-то он мог бы быть моим идеалом, но... но я не могу отделаться от ощущения, что у него это маска, а на самом деле... Ну ладно, поживем — увидим!» Как-то раз они сцепились. Вольцов расхвастался своими познаниями в военном деле. Венерт обрезал его:

— Вы бахвал, Вольцов! А я на своем веку встречал немало бахвалов, которые на поверку оказывались трусами.

Вечером Вольцов сказал:

— Бахвал и трус?.. Ну, погоди, этого я тебе не прощу!

Несколько дней спустя на стрельбище впервые метали боевые гранаты. Отделение укрылось за кустами. Ревецкий выдал Хольту две гранаты: одну с рукояткой и одну лимонку. Хольт зарядил обе гранаты, сунул гранату с рукояткой за пояс и отполз к окопу, где их поджидал лейтенант Венерт.

В тесном окопчике лейтенант еще раз объяснил Хольту:

— Не считать! Оторвал шнур и сразу бросай! — Метрах в двадцати виднелся врытый в землю столб. — Давай!

Хольт отвинтил крышку на рукоятке, и шнур с фарфоровым шариком упал ему на ладонь. Он дернул и бросил гранату. Лейтенант и новобранец одновременно пригнулись. Взрывная волна пронеслась над ними. Хольт бросил и лимонку.

Тем временем Вольцов вместе со всеми ждал своей очереди за кустами. По обыкновению он разглагольствовал!

— Эффект от ручной гранаты незначителен. Все дело в моральном воздействии.

— Вы еще сегодня почувствуете, — запел Ревецкий, — какое глубокое моральное воздействие оказывает моя спецобработка!

Вольцов промолчал.

— Ваша очередь, живо! — последовал приказ отделенного. Когда Вольцов спустился в окоп, Венерт и ему повторил свой наказ: «Не считать, оторвал шнур и сразу бросай!»

— Слушаюсь! — ответил Вольцов и бросил гранату с рукояткой. Готовя лимонку к броску, он спросил: — Насколько я помню, запал рассчитан на пять секунд?

— Не болтать! Бросайте!

Вольцов не спеша отогнул рукав шинели и френча, так чтобы виден был циферблат часов, взглянул на лейтенанта и взвел запал. Держа гранату зажатой в руке, он посмотрел на часы:

— Еще четыре секунды...

— Вольцов! — заверещал лейтенант в смертельном страхе.

— Еще две секунды... еще одна...

Лейтенант посерел и сник.

— Ложись! — крикнул Вольцов и швырнул лимонку. Она взорвалась в воздухе. Песок так и брызнул в окоп. Венерт дрожал. Теперь дрожал и Вольцов.

— Господин лейтенант, в другой раз, прежде чем обзывать меня бахвалом и трусом, загляните в мою родословную.

Только Хольт и Гомулка узнали об этой истории. Вольцов сказал:

— Теперь надо ждать, подаст ли он рапорт.

— Зачем ты лезешь на рожон? — спросил Хольт.

— Этого тебе не понять. От характеристики, которую даст мне Венерт, зависит моя офицерская карьера. Мне надо поскорее получить унтер-офицерские погоны. Либо он сейчас меня угробит, либо... Но мне кажется, это произвело на него впечатление. — Он отвел Хольта в сторонку. — А как он затрясся в окопе!.. Теперь я уверен — все одна маска! Играет, сам себя уговаривает, потому что боится! Венерт сдрейфит!

Хольт не ответил. Он вообще разговаривал с Вольцовым только о службе. Гильберт становился с каждым днем все жестче, беспощадней, и Хольт скрывал от него многое, что его волновало. Он так и не решился заговорить с Вольцовым о пережитом на Карпатах. Он все еще плелся за Вольцовым, но отчуждение росло.

Лейтенант Венерт не подал рапорта, он все больше и больше отличал Вольцова. Гильберт стал его любимчиком. А военные игры на ящике с песком довершили дело. Программа обучения предусматривала и занятия на тему «Тактика танкового боя»; как правило, они ограничивались ознакомлением с походными и боевыми порядками, движением в составе подразделения, сведениями по топографии. Но Вольцов и Венерт разыгрывали в ящике с песком поистине титанические сражения, решали стратегические шахматные задачи, причем новобранец Вольцов при помощи звонких фраз неизменно добивался окружения и полного разгрома «войск» своего лейтенанта. Одни классические Канны у него следовали за другими, он образцово сосредоточивал на поле боя потерявшие взаимодействие части и резюмировал, склонив голову набок: «Предел мечтаний каждого полководца!» Затем докладывал: «Господин лейтенант, я вынужден объявить вам шах и мат! Обе ваши боевые группы в том углу давно остались без снарядов».

Хольт охотно исполнял роль помощника великого стратега и терпеливо выслушивал исторические экскурсы Вольцова. К ящику с песком размером пять на десять метров вели с четырех сторон несколько деревянных ступенек. Перед занятиями по тактике Венерт призывал к себе Хольта и Феттера и приказывал им подготовить на песке сильно пересеченную местность с горами, реками, лесами и населенными пунктами. Как-то в послеобеденный час он отвел Ревецкому для занятий со взводом жалкий уголок и подозвал Вольцова к себе.

— Я тут неплохую задачку для нас придумал, — сообщил он. — Ваши — красные, мои — синие, я наступаю.

И он тут же расставил игрушечные танки, бронетранспортеры, пластмассовые пушки, условные обозначения крупных соединений. Хольт стоял наготове с двухметровой указкой в руках, в его обязанности входило передвигать фигурки. Франтоватый Венерт небрежно присел на верхнюю ступеньку.

— Мои танковые соединения — два корпуса, пехота и артиллерия — внезапно прорвали линию вашей обороны. Мои резервы вам неизвестны. У вас резервы весьма незначительные.

Вольцов проворчал:

— Почему это я всегда должен действовать с меньшими силами? А потом вы будете меня упрекать, что я прибегаю к стратегии измора. Кстати, каково положение в воздухе? Разрешите курить?

Венерт кивнул.

— Авиации у вас и у меня только-только хватает, чтобы надежно прикрывать наземные войска. Это, понятно, в какой-то мере упрощает задачу.

— А этот городок — он что, моя столица?

— Да. Действуйте!

— Постойте, — с недовольством сказал Вольцов. — Дайте сначала определить направление вашего главного удара!

Лейтенант Венерт, подтянув острие танкового клина поближе к столице красных, пояснил:

— Вот так. Вечер четвертого дня наступления.

Вольцов долго думал, попыхивая сигаретой, несколько раз обошел ящик с песком.

— Хорошо, — в конце концов сказал он. — Я начинаю развертывание своих сил. Для этого мне понадобится восемь суток. А вы тем временем продвигайтесь дальше... Нет, господин лейтенант, не так стремительно, у меня ведь там все же имеется несколько укрепленных пунктов и кое-какая артиллерия. Вам необходимо сперва подавить их. Вот до этого водного рубежа — дальше вам за восемь суток не продвинуться. — Он начал расставлять свои фигуры. — Цель вашего главного удара — моя столица. Ситуация несколько напоминает положение во Франции. Июнь сорокового года.

Венерт со все возрастающим удивлением следил за Вольцовом.

— Что, что? Это ж нелепо! Почему вы не стягиваете свои силы для обороны столицы?

— А где это написано, господин лейтенант, что я непременно обязан прикрывать свою столицу? Ни в одном источнике это не указано. Я волен поступать, как мне угодно! В столице у меня сильный гарнизон. И я, конечно, приведу его в боевую готовность.

— Вы дадите мне спокойно форсировать водный рубеж?! Это же последняя преграда на пути к вашей столице!

— Очень мне надо из-за полоски речного песка жертвовать своими лучшими дивизиями, — парировал Вольцов. — Вот здесь, в тылу моей столицы, я расположу один из своих корпусов, который в любую минуту может быть брошен на помощь гарнизону. Я объявляю свою столицу крепостью, вам придется вести осаду по всем правилам, господин лейтенант!

Венерт подтянул свои танковые клинья к реке:

— А я опрокидываю ваши предмостные укрепления и форсирую водный рубеж.

— Пожалуйста! — ответил Вольцов. — Двигайтесь на мою столицу — этим вы меня с толку не собьете. Свои главные танковые и пехотные силы я сосредоточу против вашего северного фланга, и тогда посмотрим, осмелитесь ли вы продвигаться вперед!

Теперь уже лейтенант крепко задумался, озадаченный таким оборотом дела. Вольцов продолжал:

— Если я очертя голову брошу против вас свои танковые дивизии, вы их сомнете — и я разбит. Вы на это как раз и рассчитывали?

Обескураженный лейтенант в замешательстве молчал.

— Но просто открыть путь неприятелю — разве это не противоречит всем правилам?

— Правил, указывающих, что можно и чего нельзя, в стратегии вообще не существует! — высокомерно провозгласил Вольцов. — Основные принципы — да, в остальном же надо придерживаться одного: смотря по обстоятельствам, находить наилучший выход. Мольтке определил стратегию как систему импровизированных решений. До Мольтке считалось: полководец обязан прежде всего обеспечить защиту своей базы, должен прикрывать фланги и тылы, не распылять свои силы, перед сражением сосредоточить их в кулак и двигаться навстречу армии противника... Полководец должен, полководец обязан — в девятнадцатом столетии это были незыблемые законы. Мольткe нарушил все эти законы и, несмотря на свои колоссальные ошибки, — победил. Уже Шлиффен задался вопросом: было ли это просто везением? Нет, не только. Это была примененная Мольтке система импровизированных решений.

— Ну, хорошо, хорошо, — сказал Венерт. — Мне, значит, надо искать такое решение. Однако вы просчитались, думая, что я намерен атаковать вон те ваши превосходно укрепленные позиции. Я не собираюсь противодействовать вашим силам, нависшим над моим северным флангом. Разумеется, я часть своих сил поверну фронтом на север, а в остальном продолжаю двигаться на вашу столицу и приступаю к ее осаде. Хольт, прошу вас передвинуть первые восемь батальонов!

Вольцов немного подумал, затем широким полукругом перекинул свои танки на восток.

— Да-а-а... однако... — протянул Венерт.

— Попались, а? Быстро мы сегодня с вами покончили. Понимаете, что сейчас произойдет?

Весь покраснев, Венерт уставился на ящик с песком.

— Но послушайте, у меня же достаточно сил, чтобы отразить удар с тыла! Вот здесь, вдоль этой гряды холмов, часть моих сил, причем солидная, займет прочную оборону.

Вольцов даже не потрудился скрыть улыбку.

— Что это у вас повсюду действует часть сил, причем солидная! Часть сил поворачивает на север, солидная часть занимает оборону вдоль цепи холмов; часть сил осаждает мою столицу! Ну что ж, мне остается только отправить свой танковый корпус на отдых, господин лейтенант. Чтобы уничтожить часть ваших сил, хватит и гарнизона. Так Мольтке тоже нельзя понимать! Часть ваших сил я сомну, где пожелаю!

Венерт обалдело таращил глаза на Вольцова. А тот спросил:

— Теперь разрешите мне сделать несколько принципиальных замечаний? Вам, должно быть, мерещилось нечто похожее на осаду Алезии Цезарем. Защита осаждающих войск против деблокирующей армии — одна из самых сложных задач, какая только может стоять перед полководцем. Немало крупных военачальников расшибли себе на этом лбы, и лишь очень немногие решили ее успешно. — Он достал свой справочник. — Впервые это удалось Цезарю. Когда галлы с превосходящими силами поспешили на помощь осажденному Верцингеториксу, Цезарь не снял осады Алезии, а сам окопался против деблокирующих галлов. Мольтке назвал бы это гениальным решением. Возможно ли что-либо подобное в наше время — трудно сказать. Однако русским это удалось под Сталинградом — они, не снимая осады, отразили попытку Манштейна прорваться к осажденным. Зато боязнь выпустить из рук добытые преимущества стоила, например, Кара-Мустафе в 1683 году уже близкой победы! Он так и не решился ввести в бой против Карла Лотарингского, шедшего на прорыв блокады Вены, своих янычар. И проиграл кампанию. Нечто похожее случилось и с Фридрихом Прусским, когда он с частью своих сил направился в Колин. Правильно поступил Бонапарт. В 1797 году он снял блокаду с Мантуи и разгромил австрийцев под Риволи, Корона и Ла Фаворита, после чего Мантуя сама сдалась ему. В нашем случае я избежал ошибки, совершенной Наполеоном в 1813 году. Наполеон, — продолжал Вольцов с непревзойденным апломбом, — должен был бы, как я, сконцентрировать свои силы в стороне от Парижа, тогда пруссаки не рискнули бы двинуться на Париж! А вы вот рискнули. Если бы вы свои основные силы повернули на север, мне бы туго пришлось.

— У вас феноменальная память, Вольцов! — сказал Венерт. — Конечно, это помогает, если у тебя в голове наготове десяток таких примеров. Я произведу вас в унтер-офицеры. Я пошлю вас на офицерские курсы. Разумеется, сначала вы должны пройти через горнило фронта. Не думайте, — заметил он, поправляя желтую офицерскую портупею, — что одних военных знаний достаточно, чтобы стать настоящим командиром. Тут требуется кое-что еще. Не каждому дано стать лейтенантом! — Он кивнул. — Посмотрите на меня. Твердость, доходящая до жестокости, непоколебимая вера в миссию Великой Германии и главное — беспредельная преданность фюреру до последнего вздоха... Таковы основные качества офицера — национал-социалиста! — Он указал на ящик с песком. — Освобождаю вас на завтра от строевых занятий. Мы с вами еще раз разыграем эту задачу. Посмотрим, что получится, если я двинусь против ваших основных сил.

Вольцов отчеканил:

— Слушаюсь, господин лейтенант!

Лейтенант Венерт проводил занятия. Тема: «Раса и судьба». В лекционном зале Хольт всегда садился в последних рядах, рядом с Петером Визе. За ним Феттер и Вольцов сидели, развалясь на скамьях. Лейтенант Венерт, высоко подняв голову, стоял перед новобранцами, позади него на кафедре восседал Ревецкий — один глаз прищурен, другой широко раскрыт, остановившийся взгляд устремлен в зал. У Венерта на мундире танкиста выделялся круглый значок национал-социалистской партии. Холодный взгляд его голубых глаз был направлен куда-то поверх голов слушателей. Руки он заложил за спину.

Собирается с мыслями, подумал Хольт. Он было положил локти на стол, но заметил, как одна бровь Ревецкого угрожающе полезла вверх.

— Судьба и раса, — звенящим голосом начал Венерт. Хольт подумал: может быть, он наконец объяснит, что, собственно, понимает под судьбой? А то все судьба, господь бог, провидение...

— Судьба расы — в ее самоопределении, — сказал Венерт, — так как нордическая кровь... — Хольт не мог сосредоточиться. — ...и каждый, кто к ней причастен... — слышал он — ...должен всячески способствовать тому, чтобы наша нация вновь обрела нордические черты... Нордическая раса...

Нордическая раса, думал Хольт. Никто так ни разу и не объяснил, что же такое «нордическая раса», ни Кутшера, ни Цише, ни Лессер. Он вспомнил отца. Это было давно. Отец с кем-то говорил о расовой теории. По его словам, существует четыре группы крови — А, В, АВ и О и много всяких подгрупп. А стало быть, кровь эскимоса, кровь японца, шведа, индейца ничем не отличается одна от другой, существуют только этп группы. Что же все толкуют о нордической крови, что под этим понимать?

— Для того чтобы немецкий народ полностью осознал свою расовую миссию, он должен подчиниться избранным, высшей касте фюреров, новому дворянству чистой нордической крови — так учит один наш исследователь расового вопроса.

Отец тогда говорил, вспоминал Хольт, что это своего рода религия, суеверие, шаманство, какая-то изуверская тарабарщина. Но он это говорил не мне, думал он с горечью, мне он ничего не говорил, меня он предоставил самому себе, обрек на горе и несчастье... Так и этак склоняемая Венертом «нордическая кровь» раздражала его. Все это вздор, думал он. Но для чего, к чему эта галиматья о чистоте расы, крови, нордическом типе? Вот что хотелось бы понять!

— ...приходим к выводу, что раса в конечном счете есть нечто непостижимое, — сказал лейтенант Венерт. Хольт невольно кивнул. — Расу нельзя познать, ее можно только восчувствовать. Разум не в силах ее постичь, только чувство... Через расу мир вновь обретет героическую идею...

На лейтенанта нашел очередной приступ красноречия. Хольт наблюдал за ним с недоверием. К чему это?

— ...и только в нордической крови. Германцы — или непроглядная ночь, таков, как и встарь, наш нынешний девиз.

Солдаты клевали носом. Мало кто слушал. А Венерт все говорил:

— Жизнь героя — это жизнь, к которой мы стремимся, жизнь рыщущей белокурой бестии, что алчет побед и трофеев. И мы станем героями, лишь обратив наше столетие в начало нового мира. Герой всегда стоит у истоков мира. Антипод героя — последыш. Вот почему последующие поколения так ненавидят все героическое.

Это явно никого не интересует, думал Хольт. Если бы он сказал, как обернутся дела на фронте, все бы его слушали. А он уже в который раз объясняет нам сущность героя.

— В детстве герой ленив и живет для себя. Да, мы знаем героическую лень.

Вольцов толкнул Хольта в спину и прошептал:

— Я! Ну вылитый я!

— Героическая лень есть погруженность в себя, благодушная, молчаливая, апатическая... — Он так и сказал: апатическая. — И вот наступает час пробуждения берсеркера, взрыв неистовых первобытных сил, воинственного пыла...

— Правильно, — шептал Вольцов за спиной Хольта. — Месяц сосать лапу, как медведь, а потом уж пойти крушить направо и налево!

— ...если в юности герой одинок, то зрелый муж в героическом одиночестве черпает гордость и силу...

Феттер задремал, но Вольцов разбудил его пинком в бок.

— Вот почему герой так любит море, недаром ладьи викингов избороздили все моря и океаны, вот почему героя влечет к вершинам гор. Там, в заоблачной выси, он приобщается к вечности, там он друг орла — этого символа всякого начала, там ему открывается его предназначение: непреходящая власть! Герой и вселенная — таково глубочайшее прозрение в смысл истории.

«Друг орла — этого символа всякого начала!» Вот разошелся! Странно, я слышу, что он говорит, воспринимаю каждое слово и не понимаю, о чем, собственно, идет речь!

— Герой отважился на большую судьбу, не убоялся смерти, не убоялся навлечь на себя ненависть многих. Он знает, в чем его богатство, он простирает руки и шагает вперед. Он верит, что все еще надо свершить, что он стоит у истоков, что впереди сияет победа. Эта героическая убежденность дана лишь человеку чистой крови и благородного рождения.

«Навлечь на себя ненависть многих!» — задумался Хольт. И в этом величие, в этом геройство?.. Ненависть многих?..

— Удивительной кажется нам судьба героя... Ревецкий! — неожиданно крикнул Венерт, так что слушатели даже подскочили. Лицо его побагровело. — Менке, Хинц, Оцдорф и Плесе! Потом займетесь этими канальями, Ревецкий, чтобы они у вас взвыли! Спать на занятиях! Что за неарийская сволочь здесь собралась — я вытравлю из вас этот подлый дух!

Наверняка потерял нить, подумал Хольт, внимательно всматриваясь в лицо Венерта. Но он может продолжать с чего угодно, ему все едино!

— Удивительной кажется нам судьба героя! — повторил лейтенант. — И если мы постигнем героя и величие его судьбы, то мы постигнем и его самого и весь его мир.

Опять судьба! думал Хольт. Что же такое судьба?

— Ненависть героя — это хватка Тора, сжавшего молот так, что костяшки на руках побелели, великолепие героической ненависти, обрушивающейся на мир и повергающей в трепет даже сильного в девственном лесу! Лишь с тех пор, как мы снова вернулись к учению о ненависти, героической ненависти, над Германией занялся рассвет.

За героической ненавистью обычно следует героическая нравственность, подумал Хольт.

— Благородная необузданность чувств, столь свойственная содому прошлому, с веками выродилась в многоликий разврат гурмана. Распутство в прежние времена... — внимание слушателей заметно возросло — ...было приключением, в нем был размах, пафос ликующих ляжек, и предавались ему бесшабашные головы, готовые рискнуть всем, лишь бы лихо погулять, пусть даже они проснутся назавтра в сточной канаве.

Феттер громко шмыгнул носом.

— Буйная кровь героя бросает его в извечный спор полов, здесь ищет он тайный смысл мужского и женского начал, ибо это нужно испытать, а не мудрствовать. Половое влечение не терпит оков, отсюда условность брака для многих мужчин героического склада.

Новобранцы обратились в слух. Они ловили каждое слово лейтенанта. Но Венерт снова вернулся к героической расе, и интерес опять погас. Притупилось и внимание Хольта.

— Героическая раса... пусть в каждом из нас заговорит голос крови... Фюрер сказал: грех перед кровью и расой — первородный грех этого мира... Все ценное на земле создано нордическим человеком... Древняя Греция — великий подвиг нордической расы, римская империя — расовый подвиг нордического величия... Великие живописцы Италии были нордической крови... Нордическая кровь текла в жилах Вольтера и...

Теперь еще о героической красоте, и тогда он кончит, подумал Хольт.

— ...не только высоко одарен, но и красив человек нордической расы. Взгляните, как стройна фигура мужчины, строение скелета и мышц — все дышит победой... Женщина? Как прекрасна ее осанка, эти узкие покатые плечи и широкие округлые бедра... Да, нордический человек явлен нам как украшение вселенной, он лучезарный вестник грядущего, плод радости созидания.

— Аминь, — сказал кто-то тихо. Это был Гомулка.

— Но нам, — воскликнул лейтенант, — тем, ному приоткрылась завеса над чудом расы и ее величием, нам надлежит выполнять свой долг. Кто всей душой верит в миссию нордического героя, тот не будет знать ни сомнений, ни слабости, даже если разум не в силах постичь приказа, ибо разум воспринимает лишь внешнее, тогда как вера проникает в суть.

Постой, постой! Как он сказал? Даже если разум не в силах постичь приказа... Да, теперь я понял!

— Судьба героя — его раса, миф империи нуждается в верующих сердцах. Нет, не сила разума воздвигнет нашу империю, а героическая убежденность, самообуздание вопреки протестам мудрствующего разума. Фюрер писал: «Если бы нашей молодежи вдалбливали поменьше знаний, то Германия от этого только выгадала бы! Ибо путь к победе лежит не через мысль — знание — сомнение, а через судьбу — миф — веру! Величие героя — в повиновении и действии. Партия фюрера воздвигла основу, та самая партия, о которой поэт сказал: «Из болот и низин встала партия, как исполин...»

Хольт уже не слушал. Наконец-то я понял, к чему все это придумано! От этой мысли у него перехватило дыхание. Раса, нордическая кровь, арийцы, сверхчеловек, убежденность героя... — все нужно для того, чтобы я, не моргнув глазом, застрелил словачку!

— В борьбе за дело империи мы отметаем мораль! Наш поэт Ганс Иост говорит: «Мораль не рождает веры, лишь вера рождает мораль». Наша мораль выросла из веры в первобытную силу расы. Где вера, — говорит Ганс Иост, — там всемогущество! А там, где всемогущество... там империя, там величие!

— Во веки веков аминь... — прошептал Гомулка.

— Смирно! — заревел Ревецкий.

Новобранцы вскочили с мест. Лейтенант Венерт деревянной походкой вышел из зала. Дверь захлопнулась за ним.

— Та-ак! — протянул Ревецкий. — Думаете, конец занятиям? Дудки! Я видел, как вы все дрыхли! — Постукивая тростью по сапогам, он бегал взад и вперед между столами. — Почему это я не замечаю на ваших рожах священного восторга? Что вы на меня таращите зенки, как снулая камбала? — Теперь он уже кричал. — Я вам покажу пробуждение берсеркера, вшивые вестники грядущего! Я вас всех заживо сгною! Я из вас вытряхну героическую лень, продемонстрирую необузданную нордическую муштру, вы у меня побегаете, покуда не свалитесь серым утром в сточную канаву! Вы у меня прозреете! Я вам открою глубочайший смысл истории! Живо! Через три минуты явиться в походном снаряжении! И... га-а-а-а-зы!

Новобранцы выхватили противогазы. Ревецкий вывел их на изрытый воронками плац.

— А теперь я проведу военно-политические занятия, — заявил он, — да так, что костяшки побелеют! Унтер-офицер Век сиял от удовольствия.

— Карабин наизготовку! Героически, по-лягушиному ать-два, через воронки, барабанные шкуры! Простирая руки, двигайте вперед! — Только через час он отпустил их по спальням.

7

Мрачное, подавленное настроение новобранцев сразу поднялось, когда 19 декабря пришло известие о наступлении в Арден-нах. До глубокой ночи Вольцов и Венерт не отходили от ящика с песком, где они воспроизвели всю местность между Снежным Эйфелем и Высоким Венном. Хольту пришлось пожертвовать сном и передвигать указкой игрушечные макеты танков. Венерт знал некоторые подробности, не упоминавшиеся в сводке верховного командования. Вольцов, не отрываясь от карты, тыкал пальцем в песок и приговаривал:

— Наступление ведется по всем правилам военного искусства!

За день до сочельника они в последний раз собрались у ящика. До Нового года сводки о наступлении еще звучали оптимистично, но затем рухнули последние надежды.

Перед рождеством новобранцев привели к присяге. Вся церемония, носившая какой-то скоропалительный характер, ни на кого впечатления не произвела. Один Вольцов отнесся к ней серьезно.

— Итак, мы приняли присягу, — сказал он, — и, что бы там ни случилось, должны драться до последней капли крови.

О праздновании рождества в батальоне возвестил Ревецкий:

— Я получил приказ с нынешнего дня приступить к очищению ваших душ, с тем чтобы в рождественскую ночь вы предстали перед святым младенцем чистенькими и невинными!

— Говорит об очищении душ, — бросил Хольт, — а ведь заставит нас нужники чистить, лицемер проклятый!

В спальню входит Ревецкий.

— Рядовой Визе! — гаркает он. — Развязать галстук!

Визе выполняет приказание. Тем временем Ревецкий осматривает очередной шкафчик. Вдруг он снова набрасывается на Визе:

— Черт знает что такое! Опять галстук развязан! Шесть часов спецобработки! Поправьте галстук, пока я не вправил вам мозги! И советую поспешить с завещанием!

Петер Визе бледнеет.

— Но, может быть, вы пожелаете купить индульгенцию? — снова обращается к нему Ревецкий. — Каковы, например, ваши намерения относительно талонов на водку, положенных вам в тихую святую ночь?

— Господин унтер-офицер, — со слезами облегчения на глазах бормочет Визе. — Я отдаю их вам!

— Какой очаровательный подарок! — восклицает унтер, и на его лице появляется целая гамма самых замысловатых морщин. — Великодушно прощаю вам вашу неряшливость в одежде.

Наступает сочельник. Вольцова, Хольта, Феттера, Гомулку и еще несколько человек назначили обслуживать господ унтер-офицеров. На вещевом складе им выдали белоснежные куртки. Один из самых больших гаражей освобожден для торжества, в нем расставлены столы и скамьи. Вдоль стены — буфетная стойка. Посреди — невысокий помост. Вечером на нем выстроился солдатский хор и затянул: «О ты, радостный, о ты, благостный...» На двух больших елках колеблются огоньки свечей, тускло освещая огромное помещение. Командир батальона майор Рейхерт произносит речь.

Хольт в белой куртке ждал с подносом у стойки. На душе у него пусто, тоскливо. Вот и рождество, думает он, а никто не написал. И Гундель не написала. Точно издалека доносятся обрывки речи командира батальона: «Шестое военное рождество... наш фюрер... наша вера непоколебима... праздник надежд... твердая уверенность в будущем... мы добьемся победы!» Тут снова вступил хор, и тысяча грубых и сиплых голосов подхватила: «Тихая ночь, святая ночь...»

Хольт прислонился к стойке. Рядом — Гомулка с равнодушным лицом. Появляется Вольцов, тычет Хольта в бок:

— А ну-ка, выпей, старый вояка!

Хольт разом опрокинул в себя половину пивной кружки водки, долго не мог продохнуть, потом вытер потный лоб. Мысли и чувства словно подернулись тонкой, прозрачной пеленой: свечи на елках, казалось, загорелись ярче, тысячеголосый хор шумел вдали, словно морской прибой. Опять размяк, больше это никогда не повторится! — решает он про себя. «И пусть все рушится вокруг, я постою один за двух. А если жизнь моя нужна — мне смерть и гибель не страшна...»

— Мы еще живы! — говорит он Вольцову. Тот, снова ткнув его в бок, отвечает:

— Еще как живы! На то мы двое старых вояк!

Рождественский вечер скоро превратился в общую попойку. Хольт бегал с подносом, уставленным стаканами с водкой и пивом, от стойки к столу унтер-офицеров, вытирал пивные лужи, принимал талоны на водку и несся с ними обратно к стойке.

Сперва талоны аккуратно пересчитывали, но скоро он просто стал бросать их в ящик, безбожно надувая при этом буфетчика. В конце концов никто ничего уже не контролировал. Господа унтер-офицеры перепились. Ревецкий возводил очи горе, осушал очередную кружку и кудахтал:

— И курочка не сделает глотка, не взглянув на небеса! В углу, окруженная унтер-офицерами и фельдфебелями, намазанная по случаю праздника еще сильнее, чем обычно, стояла дочь хозяина столовой — известная всему батальону потаскуха лет тридцати, немного горбатая, с обесцвеченными под платину волосами. Сначала она обслуживала офицеров, но теперь унтеры обступили ее плотным кольцом и не отпускали. На офицерском столе, накрытом белой скатертью, выстроились батареи бутылок с вином и коньяком, стояли вазы с конфетами, раскрытые коробки сигар. Хольт впервые видел батальонного командира майора Рейхерта. Справа от него сидел легендарный капитан Вебер, командир четвертой роты, — легендарный потому, что был обладателем полного набора медалей и орденов и неоднократно упоминался в сводках верховного командования. Он уже полгода как приземлился в запасе. Однорукий — левый рукав черного двубортного мундира подоткнут, одноглазый — правый глаз закрыт черной повязкой, все лицо в рубцах, он сидел, прямой как доска, возле майора и резким движением подносил рюмку ко рту. Сегодня на нем не было ни орденов, ни медалей — один Рыцарский крест на шее.

— Присмотрись к нему, — сказал Вольцов Хольту. — Участвовал в днепровской переправе под Рогачевом, под Могилевом попал в окружение и со своими «хеншель-тиграми» прорвался на запад; вся рота, конечно, к чертям, а он один, правда не без приключений, все же выбрался.

— Вестовой! — буянил Ревецкий за унтер-офицерским столом. Глаза у него были совсем мутные... — Хольт! Какое блаженство... Варварское блаженство... Ганимед, ангелочек, ты понимаешь меня!.. — Икота прервала бессвязную речь. — Не хватает только водки и... Хольт! Куда она провалилась, эта горбатая лохань! Десять марок, стерва, запросила... — И вдруг заорал: — Нет чтобы обрадоваться, когда ее прусский капрал... — Снова его одолела икота. — ...Но тут уж я ее отбрил: благодарю покорно. На эти деньги я лучше два раза в бордель схожу!

Унтер-офицер Бек прервал его:

— Ты что это рядового просить вздумал? С каких это пор к рядовому обращаются с просьбой? Прикажи... и все! Скажи, что завтра в честь праздничка его погоняют по плацу, да так, что у него ум за разум зайдет...

— Во-о-о-о-дки! — бесновался Ревецкий. — Да живо! А то ты у меня поползаешь, покуда в евнуха не превратиться!

Вольцов оттащил Хольта в сторону:

— Надо их обоих напоить до потери сознания, чтоб и завтра не очухались.

— Давай! — ответил Хольт.

У стойки хозяин столовой разливал водку.

Кто-то схватил Хольта сзади за руку и с силой повернул. Это оказался обер-фельдфебель Бургкерт.

— В вестовые попал, так, что ли? Как звать? — спросил он.

— Танкист Хольт, учебный взвод, штабная рота! В

се в батальоне знали обер-фельдфебеля. Он ни перед кем не пресмыкался, офицеров приветствовал небрежно, даже снисходительно, а на приветствия подчиненных отвечал кивком. Ради праздника он нацепил на себя все ордена. Он был ростом с Вольцова, но гораздо шире, массивнее. Взгляд Хольта невольно остановился на черном мундире Бургкерта. Железный крест первой степени, Железный крест второй степени — начал он считать, золотой значок за ранение, серебряный — за участие в рукопашном бою, золотой Германский крест, а на рукаве семь нашивок за уничтожение танков...

— Гляди, гляди на побрякушки, парень! — сипло пробасил обер-фельдфебель, все еще держа Хольта за руку, — а как наглядишься, принесешь мне две бутылки коньяку. Да смотри — не сивухи, а того, который офицерам положен. Две бутылки и два стакана! Но не наперстки, а фужеры! Принесешь мне вон в тот угол! — и указав на самый дальний, почти темный угол гаража, добавил: — Ну!

Хольт бросился к стойке.

— Две бутылки для командира! Коньяку! И два фужера! - «Фужеры» явно подействовали.

Обер-фельдфебель сидел на пустой пивной бочке, он взял у Хольта из рук бутылки, долго изучал этикетки, после чего сказал:

— Хорош! — Одну бутылку он поставил на пол, а из другой наполнил оба фужера. — Пей, новобранец!

Шум в гараже постепенно стих. Десяток пьяных голосов еще горланили: «...с тобой Лили Марлен...» Но вот умолкли и они. Майор, как видно выпив лишнее, вскочил на офицерский стол и, держа в руке бокал шампанского, кричал:

— Да здравствует... одиннадцатая... Да здравствует славная... непобедимая... одиннадцатая танковая дивизия!

— Гм, непобедимая... — подхватил обер-фельдфебель. В голосе его уже не было ничего сиплого, бас так и рокотал: — Непобедимая!.. А Тула? Ноябрь сорок первого года?.. Смоленск? Сентябрь сорок третьего?.. Могилев — март сорок четвертого?.. Минск — июль сорок четвертого?.. Непобедимая? Но зато ее уничтожили! Нет никакой одиннадцатой танковой дивизии! Наберется штыков пятьсот да десяток «тигров», но и те давно пора пустить на железный лом.

— Да здравствует, — надрывался майор, — наш великий полководец... и фюрер Адольф Гитлер! — Гараж задрожал от рева тысячи солдатских глоток.

— Пей, парень! — буркнул обер-фельдфебель. — Не за полководца. Ни за кого. А за надувательство, какого свет не видывал!

Хольт послушно выпил.

— Приказ по батальону! — услыхал он крик майора. — Сложившаяся обстановка... вынуждает нас беспощадно уничтожить... все запасы алкоголя!

— Ну и надули же нас! — продолжал обер-фельдфебель. — Ты даже понятия не имеешь, парень! — он снова наполнил свой стакан. — Пей, новобранец! Благодарность родины тебе обеспечена!

Хольт, точно завороженный, смотрел на огромного обер-фельдфебеля, а тот наливал, пил, снова наливал и снова пил, между глотками приговаривая:

— Пей, парень! Иль неохота? — Он уже принялся за вторую бутылку. — Парень, парень, здорово нас надули!

Хольт убежал.

За столом унтеров все уже основательно упились. Ревецкий сосал прямо из бутылки. Бек, навалившись грудью на стол, храпел. Штабс-ефрейтор Киндхен, в каждой руке по бутылке, пошатываясь, бродил между скамьями и горланил: «Подымаю бокал за домашний очаг!..» Офицеры все куда-то улетучились.

Унтер-офицер Винклер, сосед Ревецкого по комнате, устремился к выходу, но споткнулся и упал. Ревецкий наклонился над ним, потом вытянул руки по швам и крикнул, ухмыляясь:

— Продолжать!

Хольт поспешил к Винклеру и опять столкнулся с Бургкертом. Обер-фельдфебель сказал:

— Отведи его, новобранец! Он еще понадобится! Мы все еще понадобимся!

Хольт и Гомулка подняли Винклера. У двери стоял незнакомый ефрейтор — человек лет тридцати, небольшого роста. Он покуривал и спокойно, ясным и внимательным взглядом наблюдал за тем, что творилось в зале. Когда Хольт и Гомулка приблизились с Винклером, он отворил им дверь, но Бек, шатаясь, первым протиснулся на волю.

— Ваши инструктора? — спросил ефрейтор.

— Противно! — ответил Гомулка.

Ефрейтор улыбнулся и сказал, указывая рукой на гараж:

— Погоди, скоро вся эта плавка в шлак пойдет. Чистый брак. Еще несколько месяцев — и крышка!

Хольт и Гомулка поволокли Винклера по изрытому казарменному плацу и уложили в постель. Гомулка поспешил обратно к гаражу; ефрейтор все еще стоял в дверях.

Хольт направился в спальню.

Тусклая лампа едва освещала большую комнату. В углу сидел Петер Визе и писал.

Хольт прислонился к шкафчику. Визе тихо улыбался. И сюда через широкий казарменный плац доносился шум и гвалт.

— Н-да, Петер... — беспомощно произнес Хольт и бросился на свою койку. Рождество!.. — думал он.

В первый день праздника, когда казарма наконец очнулась после тяжелой попойки, Киндхен принес почту. Хольт получил посылочку от Гундель. Она писала:

«Это я у госпожи Гомулки испекла для тебя. В первый раз сама пекла. Вот и получилось не совсем хорошо. Но госпожа Гомулка сказала, чтобы я все равно послала тебе. И сушеные абрикосы она мне для тебя подарила. Карточку я в ателье заказывала, но мне кажется, что я совсем непохожа».

Хольт развернул бумагу. Сверху лежала обыкновенная еловая веточка. Он долго глядел на фотографию. Гундель... Она не улыбалась, лицо было серьезно. А глаза какие большущие! — подумал он.

Свой день рожденья Хольт провел за учебной стрельбой фаустпатронами. На обратном пути Ревецкий не преминул «подвергнуть их специальной обработке», и Хольт, совершенно измученный, бросился на свою койку. Феттер заметил:

— Вот и стукнуло тебе восемнадцать! Теперь тебя и дома на все фильмы пускать будут.

Неделю спустя в казарме стало известно: русские прорвали фронт на Висле!

Вольцов разложил карту.

— Вот тут! С Сандомирского плацдарма! Удар нацелен, должно быть, на юго-запад, в направлении Кракова. Или на запад — в направлении Кельце... Вот сюда! А с Пулавского плацдарма — на Лодзь.

Вскоре поступило новое сообщение: русские прорвались и в Восточную Пруссию!

По казарме поползли слухи: «Вторая рота сегодня в ночь отбывает на фронт».

Феттер крикнул:

— А нас еще обучать будут! И перед отправкой мы все пойдем в бордель.

Так прошла еще неделя.

Учебный взвод погрузили на машину и повезли на соседний полигон: предстояли ночные стрельбы в условиях, приближенных к боевым. По дороге, сидя в кузове, они пели. Потом высадились и долго стояли в темноте, чего-то дожидаясь. Неподалеку слышалась ружейная и пулеметная стрельба; то и дело, озаряя темноту, взвивались в небо осветительные ракеты. Хольт, расставив ноги, наклонился над своим пулеметом. Феттер, с карабином на спине, весь обмотанный пулеметными лентами, подтаскивал патронные ящики. Они сняли каски и закурили. Вольцов отдавал последние распоряжения.

— Когда будете перебегать, ребята, не попадайте в зону обстрела пулеметов! А мы с тобой, Вернер, при перемене позиции обеспечим друг другу огневое прикрытие. — Он жадно затянулся. — Интересно, отправят нас после этого на фронт или нет?

— Поживем — увидим! — заметил Хольт. Гомулка спросил:

— Думаешь, скоро?

— Тебе что, не терпится? — пошутил кто-то. Хольт подумал: а ведь в вопросе Зеппа звучал не страх, а скорее надежда.

— Ты прав, Зепп. Хуже всего ожидание, неизвестность.

— Да, вероятно! — ответил Гомулка. Ревецкий крикнул:

— Приготовиться!

Они затоптали окурки и надели каски.

— Становись!

Ревецкий теперь разыгрывал из себя лучшего друга новобранцев, называл их «мушкетеры» или «фузилеры». Вот и сейчас он объявил:

— Только не волноваться! В час беды ваш капрал вас не покинет! — Затем последовал приказ: — Дослать патроны и поставить на предохранитель!

Хольт поднял пулемет.

— Отделение! — крикнул Ревецкий. — За мной!

И они зашагали в сторону воображаемого переднего края.

— Цепью влево развернись! Бегом... марш! Отделение рассыпалось в цепь.

— Аркебузеры, вперед! — крикнул Ревецкий. Хольт бежал на правом фланге, то и дело проваливаясь в глубокий снег.

— Ложись!

Рядом с Хольтом упал Феттер.

Теперь: замок отвести, крышку поднять, ленту вставить, крышку закрыть, предохранитель спустить, ложе крепко прижать к плечу!..

— Прицел четыреста! Одиночный огонь!

Взвилась осветительная ракета, и над заснеженной землей разлился ослепительно-белый свет. С левого фланга уже доносились выстрелы вольцовского пулемета. Хольт увидел перед собой передвигающиеся макеты солдат и открыл огонь короткими очередями. Быть может, это моя последняя учебная стрельба, думал он.

Ревецкий остался доволен. Лейтенанту не к чему было придраться, и скоро грузовик доставил их обратно в казарму. По дороге они затянули: «И коль пробьет наш смертный час, судьба нам скажет — стоп! Здесь, в танке, многие из нас найдут стальной свой гроб!»

Только в третьем часу они добрались наконец де своих коек. Вернувшись из умывалки, Вольцов сообщил последние новости.

— На чердаке установили средневолновый приемник и 80-ваттный передатчик. Связались с фронтовыми частями. Они там кричат о помощи. Русские продвинулись за Краков и Лодзь. В четвертой роте готовят к бою оставшиеся «ягд-пантеры» и сегодня ночью уходят. Радистов назначили из нашей роты.

Ревецкий рывком открыл дверь.

— Вольцов, к лейтенанту!

— Для ящика с песком поздновато вроде!

Вольцов накинул френч и вышел.

Не прошло и десяти минут, как он, открыв дверь, пропустил вперед лейтенанта Венерта. Вслед за лейтенантом вошел Ревецкий. Те, кто уже улегся, сразу вскочили.

Хольт только взглянул на Вольцова и все понял. Да смилуется над нами небо!

Лейтенант окинул всех взглядом и начал:

— Германия! Героический дух! Идея национал-социализма! Надеюсь, я вам не напрасно внушал это! — Он ходил взад и вперед по спальне. — Нет, эти слова не были брошены на ветер. Не может этого быть! — Потом, уже скороговоркой, продолжал: — Русские перешли границу Силезии, той самой Силезии, которую наши предки мечом завоевали для империи. Русские рвутся к ее сердцу, они нацелились на Бреславль. Опасность велика! Наступил решающий час! Последний этап войны — война нервов! Победит тот, у кого крепче нервы, а нервы крепче у нас!

Говорил бы скорей, чего ему надо!

— В этот суровый час фюрер приказал сформировать дивизию истребителей танков. Из добровольцев!

— Из добровольцев? Слава богу!

Гомулка спрыгнул с койки и мгновенно натянул на себя штаны.

— От вас зависит превратить эту дивизию в отборную часть, о которую последние резервы большевиков обломают свои гнилые зубы! Как я и ожидал, наш камрад Вольцов записался первым. Кто следующий?

— Господин лейтенант! — крикнул Гомулка. — Запишите меня добровольцем в дивизию истребителей танков!

Зепп! — чуть не вскрикнул Хольт. — Зепп!

— Кто еще? — спросил лейтенант. Истреблять танки на Восточном фронте! И Зепп записался! Феттер, свесившись с койки, усердно скреб под рубахой грудь.

— Фюрер сказал: кто средствами ближнего боя уничтожит шесть танков, получит Рыцарский крест.

— Что-о? — воскликнул Феттер. — За шесть танков... Рыцарский крест? Ну, тогда и я, господин лейтенант. Да и вообще — о чем говорить!

Гильберт, Зепп, Христиан... а я?

Вольцов, взглянув вверх, на койку Хольта, спросил:

— А ты, Вернер?

— Господин лейтенант, — сказал Хольт и не узнал собственного голоса, — меня запишите!

Но больше уже никто не вызвался. Лейтенант сказал:

— Вы четверо... Так я и думал. Благодарю, камрады! Завтра можете отсыпаться, сколько хотите. В двенадцать явитесь в канцелярию, возьмете бегунки. Спокойной ночи!

Хольт спрыгнул на пол. Ревецкий стоял посреди комнаты и орал:

— А остальные в кусты? Да? Вы что, захотели жить вечно?

Хольт рылся в шкафчике, пытаясь найти листок писчей бумаги. А Ревецкий все кричал:

— Вы еще раскаетесь! Подбить танк — миг, а каяться — года! Завтра с утра начну выколачивать из вас проклятый инстинкт самосохранения, рахитики несчастные! — Дверь с грохотом захлопнулась за ним.

Хольт сидел и писал. Кто-то крикнул:

— Гаси свет! Нам через три часа вставать!

Вольцов — он набрасывал список для вещевого склада — рявкнул:

— Заткнись, молокосос!

— Правильно! — подтвердил штабс-ефрейтор Киндхен, лежа в постели, и добавил: — Так его! Не будь у меня, к сожалению, анкилоз коленного сустава, босиком бы с вами пошел!

Хольт писал: «Дорогая Гундель, завтра я отправляюсь на Восточный фронт истреблять танки. Я записался добровольцем, сам не знаю почему».

Он задумался. Хотел было написать: я это делаю ради тебя.

Ради Гундель?

И тут он услышал свой собственный голос, а затем голос адвоката Гомулки: «Ждать? Но чего же?..» — «Что сказочный принц скоро освободит нашу заколдованную малютку...»

Хольт уставился на белый листок. Ложь, думал он, все ложь!

8

На бегунке значилось: Лазарет. Вещевой склад. Оружейный склад. Инструктор по стрельбе. Каптенармус. Старшина роты и т. д.

В лазарете врач-капитан наскоро осмотрел их.

— Вполне здоровы, — резюмировал он. — Истребление танков — лучшее средство от рака в старости.

На вещевом складе всегда можно было узнать батальонные сплетни. Здесь они услышали, что ночью уже отправлено несколько команд. Унтер-офицер принес все, что потребовал от него Вольцов.

— Так цацкаются только с безнадежно больными, — заметил Хольт, забирая в охапку теплое белье, свитер, комплект полевого обмундирования с короткими двубортными френчами, башмаки, гетры, рукавицы. Списку Вольцова, казалось, не будет конца, там значились подшлемники, ватники, белые маскхалаты с капюшонами. Начальник склада запротестовал: это не положено!

— Не положено? А русские танки действуют только как положено, а? — обрезал его Вольцов.

Начальник оружейного склада сослался на полученное указание — каждому по автомату. Но Вольцов не взял новое оружие и, обращаясь к унтер-офицеру на «ты», сказал:

— Не знаешь разве, что на фронте не найти укороченных патронов? Давай автомат образца сорок второго года!

Феттер пытался выклянчить парабеллум. Вольцов, прихватив еще ракетницу, пошел к дверям. Его остановил крик начальника оружейной.

— Господа забыли пулемет. Быть может, прикажете доставить его прямо в номер?

— Я им и так уж плечо намял! — огрызнулся Хольт. На складе боеприпасов в подвале Киндхен, выстроив перед ними целую башню из коробок с патронами, изощрялся в похвалах:

— Товар высшего качества! Отличный товар! Двадцать лент — первый сорт, господа! Каждый третий патрон — трассирующий!

— Товар первый сорт... Ну и скажет же! — возмутился Феттер.

Киндхен покраснел, его огромные уши так и пылали.

— Кто же это понесет! — сказал Хольт.

— Еще шесть автоматных магазинов и ручные гранаты! — не унимался Киндхен. И крикнул им вслед: — А фаустпатроны? На каждого по ящику. Я велю их погрузить прямо на машину. Первоклассное обслуживание покупателей!

У каптенармуса Феттер играл первую скрипку.

— Выкладывайте-ка самое лучшее, господин фельдфебель: шоколад «Кола» и пакетики с надписью «Для танкистов в бою». Вольцов врал напропалую:

— Сам майор сказал: для моих добровольцев я ничего не пожалею!

Чертыхаясь, фельдфебель спустился в подвал.

— Ребята, жрите, пока война. Настанет мир — все с голоду подохнем! — разглагольствовал Феттер в спальне, перебирая плитки шоколада и пачки сигарет. Вольцов заряжал ручные гранаты. Рядом Хольт читал номер «Фелькишер беобахтер», в нем им выдали ком масла на всех. Шапка гласила: «О боях на Восточном фронте». С затаенным, каким-то сосущим чувством страха Хольт пытался заставить себя поверить тому, что там написано. Стало быть, русские никуда не годные солдаты. А я молод, силен, прошел хорошую выучку. Кому же, как не нам, молодым, с ними справиться!

Кто-то пинком распахнул дверь в спальню. Это был фельдфебель Бургкерт в черном мундире, при всех орденах. Лицо серое, опухшее, на лбу капельки пота. «Вы со мной?» — осведомился он сиплым голосом. Сел за стол и принялся играть вольцовским пистолетом. Руки у него дрожали, он весь покрылся испариной.

— Только что был на чердаке у радистов, — хрипло объявил он. — Всю ночь принимали крики о помощи. Фронта больше нет. Один сплошной котел. Наша одиннадцатая танковая входит в корпус Неринга, попавший в окружение под Калишем.

— Да, знаю! — равнодушно заметил Вольцов. — Какая-то боевая группа недавно передавала S0S! Все они там скисли — нервы не выдержали!

В спальню вошел маленький коренастый человек и внимательно оглядел всех.

— Ефрейтор Хорбек, — представился он и сел. Хольт узнал его. Это был тот самый ефрейтор, который стоял в рождественский вечер в дверях гаража — единственный трезвый среди пьяного сборища. Хольт заметил, что ефрейтор удивленно кивнул Гомулке, затем остановил пристальный и даже, как показалось Хольту, настороженный взгляд серых глаз на Вольцове и Феттере; впрочем, затаенная настороженность тут же сменилась равнодушием.

— Я водитель, — сказал ефрейтор. И, по всей видимости, в прекрасном расположении духа, он спросил: — Ну как, готова плавка?

— Что-что? — удивился Феттер.

— Я спрашиваю, вы готовы?

Вольцов продергивал новую сверкающую орденскую ленточку в петлицу френча. Хольт и Феттер прикрепили значки зенитчиков. Сидевший тут же бледный и молчаливый Гомулка безразлично бросил:

— А я свой потерял!

— На вас выпишут отдельное командировочное предписание, — пробасил Бургкерт.

Они отправились в канцелярию. Там лейтенант Венерт рассуждал о подвигах. Глаза его сверкали голубизной. «Нам нужны подвиги!.. С богом, камрады!» — закончил он.

На плацу уже стоял автомобиль: открытая восьмиместная машина с брезентовым верхом, какие полиция обычно использовала для патрульной службы. Киндхен грузил фаустпатроны. Ефрейтор Хорбек стоял рядом, покуривал и не предпринимал никаких попыток помочь ему. Он не надел маскировочного халата и имел при себе только карабин.

Зато он приволок туго набитый рюкзак, несколько одеял, плащ-палатки, палки для палаток и огромную кастрюлю.

— На кой тебе все это барахло? — спросил Вольцов. Ефрейтор вскинул на него глаза. На какой-то миг он насторожился, но, быть может, это показалось Хольту, потому что ефрейтор тут же хлопнул Вольцова по плечу и воскликнул:

— Потом узнаешь!

Что это за человек? — думал Хольт.

Стемнело. Никто ими не интересовался. Учебный взвод отправился на пехотные учения. Бургкерт сел на заднее сиденье рядом с Вольцовом. Бас его так и гудел. Когда он пил из фляги, п машине слышался запах водки. Гомулка устроился рядом с ефрейтором, Хольт уселся за ними. У ворот казармы часовой тщательно проверил документы. Водитель включил скорость. Хольт взглянул на дорожный указатель. «До Горлица — 58 километров».

Они мчались в ночи. Хольт натянул на колени одеяло. Ледяной ветер проникал через брезент, снежные хлопья стремительно неслись им навстречу. Мело. Обернувшись, Хольт увидел, что Бургкерт привалился к Вольцову. Оба спали. Впереди на фоне освещенного снегом ветрового стекла черным силуэтом выделялась голова ефрейтора. Он разговаривал с Гомулкой. Но вот он поднял правую руку и повернул зеркальце, как бы желая посмотреть, что делается на заднем сиденье.

Временами, когда вой ветра слабел, до Хольта доносились обрывки разговора, но их заглушал равномерный гул мотора.

Голова Гомулки была повернута к водителю. Должно быть, отвечая на какой-то вопрос, он сказал: «...вы-то его лучше знаете, чем мы». Порыв ветра хлестнул по машине снегом. «...Иногда Вольцов прислушивается к мнению Хольта, а больше он никого не слушает».

О чем это они говорят? — в полусне спросил себя Хольт. Машина подскочила на выбоине, и Хольт повалился набок. Усаживаясь поудобнее, он услышал, как ефрейтор спросил:

— А блондин?

Гомулка ответил: «...слушается Вольцова как собачонка, но когда Вернера нет...» — рокот мотора снова заглушил слова. Потом до Хольта опять донесся голос Гомулки. «...нет, собственно, мой отец...» Хольт наклонился вперед, чтобы лучше слышать.

— Я же вам рассказывал тогда, как все случилось, — продолжал Зепп, — нелегко мне было. Возможно, и есть такие люди, которым с самого начала все было ясно. Во время отпуска Хольт познакомился с девушкой. Отец ее погиб в лагере, а мать казнили. Такие... — Снова шум мотора перекрыл слова.

Хольт удивился. Зепп рассказывает ему про Гуядель? Ефрейтор снова снял правую руку с руля, изменил положение зеркальца, посмотрел назад, где спали Бургкерт и Вольцов. Он сказал:

— ...и все ли ты понимаешь — это еще вопрос. Я уж не говорю о том, что в наше время лучше о таких вещах помалкивать.

— Да ведь хочется знать, с кем дело имеешь, — возразил ему Гомулка.

Ефрейтор повернулся к нему.

— То-то и оно, — веско произнес он и замолчал. А машина все неслась с затемненными фарами по заснеженному шоссе...

В Герлице они долго стояли на каком-то перекрестке. Бургкерт проснулся и вышел из машины.

— Поглядите-ка!

Хольт тоже вышел и, дрожа, стал у дверцы. Мимо медленно и бесшумно тянулась какая-то призрачная процессия: люди шли пешком, волоча ручные тележки, санки; ехали в повозках, среди наваленных чемоданов и узлов с постелями и домашним скарбом, и все это двигалось молча, и не было этому конца. Лишь изредка в темноте слышался детский плач да скрип полозьев о камни.

Бургкерт пил из фляги. Непрерывно сигналя, машина с притушенными фарами еле-еле пробивалась сквозь толпу. На шоссе к Лаубану тот же бесконечный поток беженцев. На каждом перекрестке приходилось останавливаться. Контрольные посты, эсэсовцы, жандармерия. «Предъявить документы!» Утром, около шести, они добрались до Бреславля.

— Где тут фронтовой распределительный пункт — или как это называется?

Никто ничего не знал толком. В конце концов Бургкерт велел остановиться. Он нервничал. Неподалеку перед большим зданием ходили двое часовых. Скоро Бургкерт вернулся.

— Мне надо тут сперва как следует оглядеться. Вольцов, разузнайте, куда нам, собственно, держать путь! Через полчаса снова встретимся здесь. Если я не приду, отправляйтесь одни. — И он исчез в темноте.

Вольцов удивленно поглядел ему вслед.

— А знаешь, чего он ищет? Спиртного. Он себе места не находит, когда ему выпить нечего.

Повсюду царил хаос.

— Вот, подожди — какой-то штаб!.. Постой, остановись!

Проходивший мимо фельдфебель закричал на Вольцова:

— Дивизия истребителей танков? Бросьте вы вздор болтать! Она существует только на бумаге.

В конце концов им сказали: «Попытайтесь добраться до Клейн-Нирица. Там штаб семнадцатой танковой дивизии».

Они долго ждали Бургкерта. Потом ефрейтор сказал:

— Поехали! Кто его знает, когда он вернется!

Вольцов раздумывал. Гомулка тоже стал торопить.

— Конечно, поехали! Не нужен он нам совсем. Документы у нас отдельные.

Вольцов все еще колебался, но тут ефрейтор крикнул:

— Поехали! Чего ждать?

— Дивизии истребителей танков, должно быть, вообще не существует, — сказал наконец Вольцов. — Плохой знак! Что ж, тронулись! Настало время, когда каждый должен действовать на свой страх и риск.

Хольт отвел Гомулку в сторону и спросил:

— Послушай, что за тип этот ефрейтор?

— Сталевар из Вупперталя, — ответил Гомулка. — До самого последнего времени у него была бронь. Обер-мастер он.

— А ты его откуда знаешь?

— Да так... После рождества я его иногда в столовой встречал.

Они сели в машину. Ефрейтор дал газ.

Клейн-Нириц оказался маленькой деревушкой. «Семнадцатая танковая?» Все только качали головой. Здесь они обнаружили какой-то непонятный штаб какой-то непонятной части, состоявшей из трех фельдфебелей, нескольких шоферов и десятка растерявшихся офицеров, — штаб этот распадался прямо на глазах. Перед домом стояли грузовики с заведенными моторами. Вольцов без устали расспрашивал. Его отсылали от одного к другому. В конце концов они попали в комнату в какому-то майору.

Майор с побагровевшим от натуги лицом кричал в телефонную трубку:

— Я же вам говорю: между нами и русскими нет никого! Нет! Никакого танкового корпуса не существует — только фольксштурм. Нет! Дурак, кто это говорит! Нет! Никаких известий не поступало! А эти сведения все уже устарели. Нет! Вы неправильно информированы. Корпус Неринга пробивается от Калиша обратно к Одеру. Нет! Русские преградили путь. Нет! Это вы неправильно информированы! Заукен находится еще восточное Неринга! Нет! Они рвутся к Бреславлю. Нет! Если им и удастся пробиться к Одеру, то гораздо севернее. Нет! Отсюда до Оппельна сплошная брешь. Нет! Оппельн может пасть каждую минуту. Нет! Новый фронт пойдет по Одеру: Олау — Бригг — Оппельн... Нет! Мне надо немедленно отсюда убираться!

Он слушал и одновременно разглядывал Хольта и Вольцова. Затем крикнул в трубку:

— Что? Нет? Хорошо! Нет! Кончаю! — Майор бросил трубку и накинулся на них: — Вам чего?

— Мы ищем дивизию истребителей танков, господин майор! — сказал Вольцов.

Майор в бешенстве заорал:

— Но не здесь же! Господа помилуй! Ищите ее где угодно, но не здесь! — Он описал рукой круг. — Здесь леса, снега, болота и русские! А через несколько минут будет столько русских, сколько вашей душе угодно. — Он кричал все громче и громче. — Нет у меня времени возиться с идиотами! Вон! Какая там еще дивизия истребителей танков! Все это вздор и чепуха!

Вольцов улыбнулся, и эта улыбка, как ни странно, видимо, успокоила майора. Уже тише, но все еще дрожа от нервного напряжения, он спросил:

— Что вам угодно? У меня нет времени!

— Команда истребителей танков, — отчеканил Вольцов, — моторизованная и хорошо вооруженная, господин майор. Нам нужно боевое задание, полевые карты и немного бензина. И хотя бы совет, куда нам держать путь!

— Да вы шут гороховый! — снова раскричался майор. — Карты? — Он оглянулся. — Да вот вам карты — сколько хотите! И убирайтесь отсюда вместе со своими картами! — Майор швырнул Вольцову под ноги толстый сверток. — Бензин? Во дворе бензин. Завтра здесь русские будут заправляться.

— А куда нам ехать?

— В сумасшедший дом! — закричал майор, ощупывая себя быстрыми движениями от пояса до шеи и от шеи до пояса. Потом сжал виски и крикнул:

— Уезжайте в Олау, или в Бригг, или в Оппельн. Явитесь к майору Линднеру! Вон!

Когда они вышли на улицу, Вольцов, покачав головой, сказал:

— Штабному офицеру положено держать себя в руках!

— Веселенькая может получиться история, — заметил Хольт.

Ефрейтор приволок со двора канистру с бензином. Уткнувшись в карту, Вольцов отдал приказ:

— Поедем обратно в Бреславль, может быть, там найдем Бургкерта.

В Бреславле они наткнулись на заградительный пост. Там им сказали: «Зачисляетесь в сводную роту!» Но Вольцов так упорно протестовал, что в конце концов их пропустили к какому-то подполковнику.

— В Клейн-Нирице находится штаб семнадцатой танковой дивизии, — сказал он. — Но сперва предъявите ваши документы!

— В Клейн-Нирице нет никакой танковой дивизии! Оттуда какой-то майор послал нас к майору Линднеру.

— Майор Линднер? Да он же в Клейн-Нирице!

И так продолжалось без конца. Какой-то измученный капитан с темным желтушным лицом и осовелыми глазами сказал им:

— Никакого представления. Майор Линднер со своим штабом в Элсе, если там еще нет русских. Вам надо в боевую группу Бухерта. Предъявите документы!

Все они с ума посходили, подумал Хольт.

— Вы из двадцать шестого батальона? Танкового запасного? Тогда вам в одиннадцатую танковую! Она тоже где-то здесь.

— Да нет, господин капитан!

— Ничего я не знаю! — закричал вдруг капитан. — Радист? Стрелок-радист? У нас как раз формируется боевая группа. Вы остаетесь здесь. Правда, танки еще не прибыли!

Однако в следующей комнате усталый офицер, ни о чем их не спросив, отштамповал документы. Теперь они могли беспрепятственно ехать в направлении Верхней Силезии.

— Поторапливайтесь! Повсюду взрывают мосты!

Чтобы согреться, ефрейтор хлопал себя руками по бокам. Шел снег, порывами налетал ветер. Гомулка разговорился е несколькими старыми солдатами. Затем они снова тронулись в нуть вдоль западного берега, вверх по течению реки. Скоро они достигли небольшого городка. Ефрейтор остановил машину около огромных корпусов казармы. Из ангаров выкатывали 150-миллиметровые длинноствольные орудия. Весь плац был забит пожилыми мужчинами, которых здесь обмундировывали и вооружали, чтобы затем скомплектовать из них части фольксштурма.

Расспрашивая всех и вся, Вольцов добрался до коменданта. Хольт остался на улице и все смотрел, как мимо медленно двигался поток беженцев; шли запорошенные снегом женщины с закутанными в одеяльца младенцами на руках; тянулись сайки и ручные тележки, нагруженные подушками, одеялами, убогим домашним скарбом; плелись, опираясь на клюку, древние старики, ковыляли старухи в теплых платках — чудовищная процессия нищеты и отчаяния. Хольт вспомнил изможденных голодом пленных на батарее. Теперь дошло и до нас! А снег валил и валил, укрывая все непроницаемой пеленой.

Вернулся Вольцов.

— Получил боевое задание. Поехали!

По дороге он рассказал. На восточном берегу Одера стоят отряды фольксштурма. Есть ли там еще боеспособные части развалившегося фронта — никто здесь не знает.

— Нам приказано усилить команду у противотанкового заграждения. Задание: задержать танки, сколько можно, пока здесь не будет создана новая линия обороны. Регулярные войска уже на подходе.

Дорога круто спускалась к мосту. За дамбой солдаты копошились около 150-миллиметровых орудий, устанавливая их на позиции. Вольцов пояснил:

— От шестьдесят четвертого артиллерийского дивизиона, который здесь расквартирован, почти ничего не осталось. Командир — какой-то майор, совсем уже развалина — назначен комендантом боевого участка... Глупость какая — устанавливать здесь длинноствольные орудия! — Он выругался. — Их надо ставить за пять километров от линии фронта! — Машина медленно катила по мосту. — Этот майор здесь натаскивал призывников, сейчас совсем растерялся. После Вердена, говорит, на передовой не бывал. Последние остатки запасников, несколько сводных рот из Клейн-Элса, отряд фольксштурма — вот и все еор войско.

Могучий Одер уже замерз по берегам. Посредине течение несло льдины, оно крушило их о сваи, нагромождало одну на другую, выпирало их на заснеженный лед почти до самого берега. Между льдинами поблескивала черная маслянистая вода.

На мосту им снова повстречались беженцы, на шоссе — тоже. Вольцов то и дело останавливал машину.

— Где русские?

Ему указывали на восток.

— Говорят, уже Намслау заняли.

— А наших войск там не видели?

— Нет, только фольксштурм.

— Поезжай, Хорбек!

Перед ними тянулось пустынное шоссе. Ветер намел снежные сугробы. Машина с трудом пробивалась вперед. Какая-то опустевшая, брошенная деревушка. В хлевах ревет скот. Феттер крикнул:

— Вот бы где свинью раздобыть!

Вольцов уткнулся в карту.

— Танки непременно выйдут к мосту! — сказал он, словно решая с лейтенантом Венертом задачку на ящике с песком. — От Крейцбурга через Намслау... Нет ни донесений, ни данных воздушной разведки. Ничего! Под Оппельном русские будто бы уже форсировали Одер. Как бы там ни было, у меня нет ни малейшей охоты подчиняться фольксштурмисту.

— Правильно! — поддержал его ефрейтор. — Лучше всего нам остаться одним.

— Я тоже так считаю, — заметил Гомулка. Хольт спросил:

— А как же мы переберемся обратно через Одер, если взорвут все мосты?

— Вот уж о чем меньше всего надо сейчас беспокоиться! — обрезал его Вольцов. — Поезжай, Хорбек! Поаккуратней только! — Он посмотрел на небо. — Снег перестал, того и гляди штурмовики нас накроют!

Феттер спросил:

— А ведь говорили, вся их авиация уничтожена?

Ефрейтор, повернувшись, крикнул:

— Авиация уничтожена? У них такие штурмовики, что ты бела света не взвидишь!

Шоссе проходило по чернолесью. Деревья и кусты стояли разукрашенные искрящимися кристалликами инея и снега. Порой между могучими стволами мелькали светлые пятна вымерзших болот. Издали доносился рокот артиллерийской канонады. Хорбек затормозил. Вольцов прислушался.

— Это далеко. Километров за пятьдесят, не меньше. Нас не касается. Поезжай!

Деревья по обе стороны дороги отступили, стали видны заснеженные болотистые луга и вдали темная полоска леса, который вскоре опять приблизился. Но вот шоссе врезалось в лес, дальше оно круто заворачивало вправо. Метрах в шестидесяти от поворота они увидели противотанковое заграждение. Все вышли из машины.

— Толково сделано, — заметил Вольцов. — Танки выскакивают из леса и замечают заграждение, только когда уже натыкаются на него.

Между заграждением и лесом с обеих сторон шоссе оставалось по узкой полоске луга. Слева — замерзшее болотце. Несколько фольксштурмистов неподвижно стояли на шоссе.

Ефрейтор повернул направо, медленно съехал на луг, обогнул заграждение и загнал машину в кустарник у опушки. Хольт с автоматом на груди последовал за Вольцовом.

— Кто здесь начальник?

На опушке Хольт увидел небольшой барак, в каких обычно ночуют лесорубы. Из дома вышел человек, при виде которого Вольцов начал ухмыляться, а Феттер громко фыркнул.

Это был маленький толстячок лет пятидесяти, в ярко-желтом мундире, в пестрых норвежских варежках и в фуражке; на рукаве у него была повязка со свастикой. Он был без шинели и немилосердно мерз. Торчащие уши совсем побелели, а лицо было какого-то багрово-сизого оттенка. Из глаз у него от мороза ручьем сбегали слезы. На руке болталась каска.

— Эй, вы! — крикнул Вольцов.

Толстячок, не зная, кто Вольцов, — на белых маскхалатах не было никаких знаков различия, — решил на всякий случай приветствовать его.

— Хайль Гитлер! Блокварт Кюль и двенадцать фольксштурмистов в полевом карауле.

Феттер заблеял:

— Кюль! Вам бы блоквартом Кальтом называться! [кюль — прохладный, кальт — холодный (нем.) ]

Вольцов покачал головой.

— Что вы тут делаете? Или вы и есть тот «отряд» фольксштурма, о котором нам говорили?

Блокварт, возмущенный издевкой Феттера, беспомощно переводил взгляд с одного на другого.

— Мы арьергард подразделения фольксштурма, снявшегося сегодня утром отсюда. Нам приказано задерживать здесь танки.

Вольцов осмотрел блокварта с головы до пят, потом взглянул на фольксштурмистов в сине-серых шинелях с длинными винтовками образца 98-го года и фаустпатронами и снова покачал головой.

— Кюль, вас же сотрут здесь в порошок!

Стуча от холода зубами, блокварт ответил:

— В этот решающий час судьба отдельного человека не играет роли, а потому мы должны...

— Смыться отсюда, — прервал его Вольцов, — чтоб вашего духу здесь не было! Пусть вас пристроят где-нибудь на линии Одера. Там как раз масса играет решающую роль, а здесь все зависит от каждого в отдельности. Итак, я приказываю вам — отступить на линию Одера!

— Это приказ?

Хольт понял, что блокварт колеблется между недоверием и надеждой.

— Да кто вы такой?

— Лейтенант Вольцов! — отчеканил Вольцов, не моргнув глазом. — Дивизия истребителей та... — Он замолчал на полуслове, поднял глаза и оттянул рукой подшлемник, чтобы лучше слышать.

— Воздух! — вдруг крикнул он и огромными прыжками устремился к опушке леса. Хольт упал ничком в кусты рядом с Феттером, а двенадцать фольксштурмистов, вместе со своим блоквартом, разинув рты от испуга, все еще торчали на шоссе, когда над макушками деревьев пронесся штурмовик, взмыл кверху, развернулся и, круто спикировав на полотно дороги, открыл огонь из всех стволов... Второй штурмовик пролетел прямо над шоссе, и все танковое заграждение вместе с фольксштурмистами исчезло с глаз в дыму и огне. Пули шлепались об асфальт. Оба штурмовика скрылись в направлении Одера.

Хольт бросился к шоссе. Оторопелые фольксштурмисты сгрудились вокруг одного убитого. Блокварт весь покрылся испариной и дрожал. Вдали слышалась канонада.

Вольцов набросился на блокварта.

— Теперь ты мне веришь? Снимайтесь немедленно!

Блокварт растерянно переводил глаза с одного на другого, но тут вперед выступил ефрейтор.

— Ты что, правда хочешь их отослать?

— А ты возражаешь?

— Я? Возражаю? Да что ты! — он подмигнул. — Но ты же здесь великое сражение хотел устроить?

— Потому-то я и хочу избавиться от этого сброда! Они мне только всю диспозицию портят!

— Порядок! — ответил ефрейтор, сунул два пальца в рот и пронзительно засвистел. Затем гаркнул:

— Внимание! Блокварт, прикажите построиться!

— Это он может, — сказал Феттер. Блокварт поспешил исполнить приказание.

— Фаустпатроны оставить здесь! — крикнул Вольцов.

— Разрешите отбыть? — спросил блокварт, становясь «смирно», хотя он и дрожал с головы до пят. — Хайль Гитлер! Кругом ма-арш!

Хольт и Вольцов еще долго глядели вслед фольксштурмистам, которые шагали, низко опустив головы, и вскоре растворились в сизой дымке.

Вольцов тщательно исследовал противотанковое заграждение.

— Разве это может кого-нибудь задержать? — усомнился Хольт.

Асфальт был разворочен, в грунт врыто два ряда толстых бревен. Пространство между ними засыпали землей и камнями; землю брали, должно быть, из окопчиков и траншей, тянувшихся вдоль опушки леса.

— Во всяком случае, танки должны затормозить, — задумчиво пояснил Вольцов. — Скорость Т-34/85 на шоссе — пятьдесят километров в час, при такой скорости в него ни за что не попадешь. Перед заграждением танкам придется спуститься с шоссе влево на луг. Направо нельзя — там болото.

— Эта штуковина мало чего стоит, — заметил Хольт. — Бомба вон как все бревна разворотила.

— Знаешь, что мне пришло в голову! — Вольцов стал шагами измерять расстояние между заграждением и опушкой.

Пятьдесят-шестьдесят метров — отлично! А дистанция между ними будет не менее пятидесяти метров. Предположим, первая машина подходит к заграждению и останавливается. Мы ее подбиваем. После этого вторая выходит из лесу. Ее мы тоже подбиваем. Значит, остается место только еще на одну машину — понял, к чему я клоню? Вот они и застряли. Через лес им не пробиться — деревья тут здоровые. Значит, первые три машины мы уничтожим и таким образом закроем остальным выход из лесу. Потом из кустов мы их по одному все подобьем. Пусть даже танков будет целая рота. Такой тактик, как я, всегда с ними справится.

— Гм... — протянул Хольт. Что-то уж очень все у Вольцова гладко получалось!

— Труднее всего подбить первый танк, — продолжал рассуждать Вольцов, — и дело тут в психологии. Первого всегда боишься. А как трахнешь его и он разлетится на куски, сразу на душе веселей станет. Надо придумать что-то такое, чтобы первый подбить наверняка. Знаешь что? Мы его заставим махнуть прямо через заграждение. А я залягу по ту сторону и вместе с заграждением взорву танк к чертям собачьим! — Он еще раз осмотрел врытые столбы. — Давай, ребята! С каждой стороны по фаустпатрону, чтобы земля осела...

Он пригнулся в кювете, все остальные попрятались в кустах. Раскрыть рот! Взрыв — на воздух взлетели бревна, земля. Немного погодя дым рассеялся. Через образовавшуюся брешь песок рассыпался по полотну дороги.

— А теперь еще один, с другой стороны, — приказал Вольцов.

Хольт для пробы бил из заснеженного окопа на опушке. Вольцов не без удовольствия осмотрел разрушения, причиненные взрывом.

— Ясно, теперь первый танк, не раздумывая, махнет прямо через эту кучу!

Хольт вздрогнул: где-то вдалеке мощный взрыв потряс воздух, прокатился и еще долго будил эхо.

Вольцов выругался:

— Вот идиоты! Услыхали, как мы тут бабахаем, и скорее мост взрывать! Хольт закричал:

— Как же мы назад переправимся?

— Там видно будет, — ответил Вольцов.

Они отвинтили головки фаустпатронов, оставленных фольксштурмистами, и сложили их вместе с взрывателями на остатках противотанкового заграждения.

— Ручные гранаты! — приказал Вольцов.

Хольт бросился к машине. Около нее стоял ефрейтор и курил. Неподалеку Феттер удлинял траншеи до первых кустов. Хольт буркнул:

— Мог бы ему помочь!

— Чего зря стараться-то? — отрезал ефрейтор и вдруг, сразу сделавшись серьезным, добавил: — Послушай, Хольт, ты что — и вправду здесь хочешь... — Он мотнул головой в сторону противотанкового заграждения и прищурил глаз.

Хольт отчужденно взглянул на него.

— Что это значит?..

Ефрейтор как-то странно посмотрел на него.

— Ну ладно! — сказал он и хлопнул Хольта по плечу. — Я пошутил!

Хольт отнес ручные гранаты Вольцову. Он думал: что это с ним? Чего он ломается! Тут он вспомнил подслушанные ночью обрывки разговора, и они сразу обрели смысл... Этот ефрейтор не так прост, как кажется!

Вольцов сложил ручные гранаты на фаустпатроны и, наклонив голову набок, залюбовался своим сооружением.

— Уж этот-то зарядик разнесет все в пух и прах! Не хотел бы я сидеть в первом танке! — Взглянув на небо, он добавил: — Опять снег пошел — самая лучшая маскировка! — Потом сжал Хольту руку: — Я покажу русским, что значит превосходство в тактике! Уж я-то до конца использую все преимущества нашей позиции. Момент внезапности тоже на нашей стороне. С таким планом, как у меня, мы остановим целую роту танков. Сам Мольтке назвал бы мою идею гениальным решением!

Хольт снял каску, стянул с себя подшлемник и провел рукой по взмокшим волосам. Уверенность Вольцова все же подействовала на него. Он вспомнил недавно прочитанную газету:

«...русские никуда не годные солдаты», а о танкистах, значит, и говорить нечего!.. Отстегнул лопатку и стал помогать Вольцову копать окопчик по другую сторону заграждения. День клонился к вечеру.

— Отсюда я фаустпатроном все подорву, как только первый танк появится над заграждением! — воскликнул Вольцов. — А ты, Феттер, заляжешь с пулеметом на опушке.

Смеркалось. Ефрейтор сказал:

— Машина пока пусть здесь стоит. В ночную смену я ее отгоню.

Феттер остался на шоссе — он первым заступал в караул.

В бараке пыхтела железная печурка, распространяя приятное тепло. Вдоль стен стояли грубо сколоченные скамьи. Сквозь щели свистел ветер.

Вольцов грелся у печки. Хольт сидел, привалившись к стене, и пытался уснуть. Ефрейтор пристроился в самом дальнем углу. Коптилка отбрасывала колеблющиеся тени. Вольцов набрал в котелок снегу, вскипятил воду и заварил мятный чай.

Гомулка спросил:

— Вольцов... разъясни мне толком, почему ты отослал фольксштурмистов?

— Нет в них настоящего боевого духа, — ответил Вольцов. — Как я могу принять бой в такой сложной обстановке, если рядом люди, которые по сути дела не желают драться, — их же силком пригнали сюда! Какой от них толк? На них нельзя положиться!

Гомулка, зажав автомат под мышкой, прошелся взад и вперед по бараку. Потом встал у выхода и прислонился к косяку.

— Итак, ты не хочешь сражаться бок о бок с людьми, которых пригнали сюда насильно... и которые по сути дела не желают драться... — повторил он, запинаясь.

Хольт поднял голову. Гомулка держал автомат прижатым к бедру, палец на спусковом крючке, стволом в сторону Вольцова. Лицо Зеппа было бело как мел.

Что это?.. Что здесь происходит? — подумал Хольт.

— Это относится только к фольксштурмистам, — услыхал он голос Гомулки, — или ко всем?

Вольцов вскинул глаза, долго смотрел на Гомулку, затем спросил:

— Я тебя правильно понял, Зенп?

— Да. Надеюсь, теперь ты меня понял... — ответил Гомулка. — Ни с места, Вольцов! — крикнул он, как только Вольцов шелохнулся, и добавил: — Мне надо сказать тебе несколько слов!

Ефрейтор, сидевший в углу, куда едва достигал слабый свет, наклонился вперед. Он попеременно смотрел то на Гомулку, то на Вольцова, затем остановил испытующий взгляд на Хольте. А тот застыл на скамье, словно завороженный разыгрывавшейся на его глазах драмой, которой он не понимал или не желал понимать.

— Я сюда... я попросился сюда только потому... — задыхаясь от волнения, начал Гомулка, — только потому, что я не хочу больше!.. Так вот — я ухожу к русским!

Долгое молчание.

— Ты принял присягу, Зепп! — сказал Вольцов.

— Я должен был, меня вынудили ее принять! — выкрикнул Гомулка.

— Ты же доброволец, а доброволец не может утверждать, что его вынудили принять присягу, — сказал Вольцов.

Гомулка так часто дышал, что видно было, как поднимались и опускались плечи.

— Все равно, пусть я нарушу присягу!

— Только подлец покидает своего полководца в беде! — процедил Вольцов холодно и враждебно.

Но тут Гомулка не выдержал и раскричался. На лице у него набух шрам.

— Полководец... Это не мой полководец! И война эта не моя! Это ты называешь Гитлера своим полководцем и цепляешься за свою присягу, а для меня он преступник!.. Убийца, сумасшедший! Я ему больше не повинуюсь! Я... На зенитной батарее я думал, что сражаюсь за Германию... Не хотел признаваться себе, что он все смешал с грязью и саму Германию покрыл позором! И что мы тоже из-за него стали преступниками! Но потом, потом у меня открылись глаза. И теперь — точка!

В наступившей тишине ефрейтор вышел из своего угла, но никто не обратил на него внимания.

— Прикажи мне Бем тогда, на школьном дворе, и я бы убил швейцара, — страстно продолжал Гомулка, — стал бы убийцей. А ведь старик прав был, что стрелял! Ведь этого скота Шульце — его надо было прикончить... И из-за него я едва не стал убийцей! Но нет, меня им убийцей не сделать! Прежде чем меня снова в такое втравят, я уйду! Да... я ухожу!

Молчание.

Немного успокоившись, Гомулка продолжал:

— А ты, ты не вправе мне указывать, я не делаю ничего плохого, разве что нарушаю присягу. Но присяга, которую я принес этой сволочи, не может меня связывать! — Он выкрикивал свое обвинение прямо в лицо Вольцову. — Тебе и возразить нечего, Вольцов! Нечего! Ты ведь сам все знаешь. Вспомни лесопилку! Да ты гораздо больше знаешь, но не признаешься. И ты никогда не говорил нам правды, если она тебя не устраивала. Тебе только дай поиграть в войну, и ради этого, Вольпов, ты способен всех нас загубить. А что вся эта война давно уже превратилась в невообразимую подлость — и тебе хорошо известно. Ты все знаешь. Знаешь и приказ рейхокомиссаров! Приказ, который твоего собственного отца сделал... преступником! Да, да, преступником! Известен тебе и приказ «Мрак и туман». Знаешь ты также, что представляет собой «окончательное решение еврейского вопроса» и что такое Освенцим. Ты сам в Эссене видел, какое зверье гестаповцы. Ты знаешь решительно все, потому что все это написано в дневниках твоего отца. Твоя мать многим об этом рассказала дома. И ты прекрасно знаешь, что отец твой замарал и опозорил свою офицерскую честь!

Потускневший свет коптилки едва освещал лицо Вольцова, такое же белое, как стена барака. Но Гомулка продолжал говорить. Слова так и рвались из его груди неудержимым потоком.

— Такому фюреру я не обязан хранить верность. Нет, я больше в этом не участвую! А теперь дай слово, Вольцов, что меня отпустишь!

Вольцов встал и положил правую руку на кобуру. Решительным движением он повернулся к Гомулке. Дуло автомата по-прежнему было направлено ему в грудь.

— Так не пойдет! — угрожающе произнес он и мрачно посмотрел на Гомулку. — Убери автомат! Считаю до трех!

— А потом? Что будет потом? — крикнул Гомулка.

— А потом я уложу тебя на месте... Раз...

— Стреляю! — вне себя крикнул Гомулка. — Прежде чем я хоть раз выстрелю в русского, я пристрелю тебя! Я не шучу! Ты знаешь, что вся Германия сейчас все равно что эта лесопилка, Вольцов. И хочешь драться до последнего только ради того, чтобы вся эта мерзость не выплыла наружу!

— Два... — продолжал считать Вольцов, сделал еще один шаг в сторону Гомулки и пригнулся для прыжка.

— Вольцов! — заорал Гомулка, и рука на спусковом крючке судорожно сжалась.

Хольт бросился между ними. Ему было ясно только одно: сейчас Зепп выстрелит.

— С ума вы сошли! Убери автомат! Гильберт... назад! Прежде чем вы тут перестреляете друг друга... — Он уже не соображал, что делает, вырвал из-за пояса ручную гранату и схватился за шнур. — Сейчас дерну!

Гомулка нехотя опустил автомат и сказал:

— Я ухожу. Меня никто не удержит! Я не дам Вольцову пристрелить меня.

— Гильберт! — закричал Хольт. — Второй раз в жизни напоминаю тебе... Ты мне поклялся...

— Убью! Убью эту сволочь, предателя! — с ненавистью процедил Вольцов. Наставленный на него автомат выводил его из себя.

Хольт крикнул:

— Зепп, убери автомат! — Гомулка, помедлив, подчинился. — Гильберт... сядь вон там!

Наконец Вольцов сел, но глаза его горели ненавистью. Хольт облегченно вздохнул. Повернувшись, он увидел, что ефрейтор медленно опустил карабин.

— Отпустишь его? — спросил Хольт.

Вольцов молчал, подбрасывая дрова в печурку. Гомулка повесил автомат на шею.

Только теперь Хольт понял, что, собственно, собирался сделать Гомулка. Он закричал:

— Русские же убьют тебя, Зепп! Они всех убивают!

Но тут вмешался ефрейтор:

— Перестань! Перестань повторять это вранье! Я сыт им по горло!.. Да... в рукопашной, конечно, если ты вдруг спохватишься, тогда уже поздно. Другое дело, если мы спокойно к ним подъедем на машине, да я еще несколько слов по-русски знаю... Ты думаешь, они не примут? Еще как примут!

Все смотрели на ефрейтора. Гомулка удивленно повторил:

— Мы?

— Ну да... а ты что думал, я зря добровольцем пошел? Танки истреблять? Ни за что! Мы, брат, бастуем, а не воюем! Да и вся эта война — чистый брак, друг мой! Вот что я тебе скажу!

Хольт переводил взгляд с ефрейтора на Гомулку. В глубине его души шевельнулось что-то и вдали показался просвет.

Тут Гомулка сказал:

— Вернер!.. — И еще: — Пойдем с нами! — Только эти четыре слова. Больше ничего.

Вольцов поднял голову и посмотрел на Хольта.

Хольт молчал.

— Пойдем с нами! — повторил Гомулка. Хольт молчал.

— Что раздумывать? Пошли! — поддержал ефрейтор.

— Не могу я! — воскликнул Хольт. За какую-то долю секунды в мозгу его пронеслись все внушенные ему с детства слова и понятия: отечество, верность, честь, долг. — Не могу я идти к русским! Я же немец!

— Парень! — снова заговорил ефрейтор. — Брось ты эту трескотню! Они и рабочих так натравливали друг на друга. Пойми ты наконец, кто наш смертельный враг!.. Дело не в русских и немцах, а в буржуях и пролетариях! Ты что, фабрику свою имеешь? Зовешься Круппом? Нет? Ну так чего ж ты ждешь?

— Буржуи и пролетарии, — повторил Хольт. — Что мне они? Какое мне до этого дело? Мы же все немцы!

— И твоя Гундель тоже, — бросил Гомулка.

Хольт опустил голову.

Перед ним будто вдруг взвился занавес, исчезла темнота, царившая в тесном бараке, и блеснул яркий, ослепительный свет. Хольт увидел залитое солнцем поле и синее небо над морем золотистой ржи. «В меня тоже плевали, — услышал он голос Гундель, — Теперь ты все знаешь. И все они были лучше меня, и все кричали мне: «Дрянь!»

Снова надвинулась темнота, задрожал свет коптилки.

Гундель, немцы — такие и другие. Немцы плюют в немцев. Одни боятся конца, другие его ждут не дождутся. Но с кем же я?

Хольт закричал:

— Скажи и ты хоть что-нибудь, Гильберт!

Вольцов поднялся. Напялил на себя каску и так туго затянул ремешок, что он врезался в кожу.

— Я пошел сменить Феттера. А ты, Вернер? У кого в жилах кровь, а не вода, тот будет драться.

— А за что? — спросил ефрейтор, наклонившись вперед, и в глазах его сверкнула такая ненависть, какую Хольт видел в жизни лишь раз, когда словачка в сарае замахнулась топором. Хольта охватила безнадежность.

— И за кого? — продолжал ефрейтор, — за Круппа и за «Фарбениндустри» и прочих кровопийц, чтобы продлить жизнь фашистскому сброду и помочь ему угнетать другие народы! Вот за кого ты воюешь!

Вольцов постучал пальцем по виску под каской:

— Я скажу, за что! Но тебе, плебею, все равно не понять! — Он подошел к двери. — За свою солдатскую честь! — И вышел, громко хлопнув дверью.

Ефрейтор вскочил и протянул руку ему вслед.

— Вот они! Вот они какие, эти спятившие головорезы! Генеральская сволочь и юнкера! Те же фашисты! Нет, они хуже! Фашисты сгинут, пойдут в шлак, и очень скоро. Они были заранее обречены — чистый брак... Вон его! А вот милитаристская сволочь — та поживучей! Она не хочет вымирать, она еще будет жить и будет разжигать ненависть, и будет убивать!

— Да замолчи ты! — сказал Хольт. Он посмотрел на Гомулку. Тот еще раз повторил:

— Пойдем с нами, Вернер!

Хольт встал. Хоть бы скорей все это кончилось! Он покрепче затянул ремешок каски и взял автомат.

— Не могу.

— Вернер! Протри глаза! Пока не поздно!

— Не могу я. — Хольт говорил, уставясь в стену. — Когда-то я всему верил, потому что ничего не знал. А теперь, когда я все узнал и узнал, что все было ложью, и все напрасно, и все не так, я уже ни во что не могу верить. Пусть я погибну или, может быть, меня объявят преступником — все равно. Только одного я не могу допустить — нельзя, чтобы я однажды очнулся и осознал... что предал Германию в ее самый тяжкий час.

— Германию? — переспросил ефрейтор. Он подошел к Хольту и схватил его за руку. — Не смей произносить это слово! Для Гитлера это самый тяжкий час, точно... А для Германии это будет самый светлый час. — И он толкнул Хольта к двери. — Проваливай, буржуйский сынок!

Хольт вышел. Все у него смешалось.

Снег перестал. Его навалило по колено, и на шоссе намело сугробы, над которыми все еще гулял ледяной ветер. Вызвездило.

На опушке леса, где было потише, стояли Феттер и Вольцов.

— Молодчина, Вернер! Я так и знал! — сказал Вольцов.

— Замолчи! — буркнул Хольт, натягивая белый капюшон на каску.

— Зепп просто спятил! — заметил Феттер. — Ведь неизвестно еще, проиграем мы войну пли нет. Вдруг поступит новое оружие — и мы победим! А тогда уж Зеппу не сдобровать!

— Заткнись! — прикрикнул на него Хольт. Вольцов объяснял:

— Христиан, твоя главная задача — держать под пулеметным огнем шоссе и не давать никому выйти из танка. Позиция твоя на опушке. Я залягу позади заграждения, а ты, Вернер, впереди, в окопчике, тоже на опушке, и будешь бить по второму танку, как только он покажется из леса.

Хольт молча кивнул.

Над лесом показался рог месяца. В белесом призрачном свете искрился снег. Все кругом будто фатой затянуло.

Гомулка и ефрейтор вышли из барака. Хольт подошел к ним, Вольцов стоял на шоссе. Ветер утих. Гомулка достал из кармана маленькую фотокарточку — снимок матери.

— Перешлешь моему отцу, Вернер. Можешь написать, что сам снял ее с меня. Он поймет, если я вот тут уголок надорву.

— Поехали скорей! — торопил ефрейтор. — Поехали! Отчаливай, пока плавка не даст обратной вспышки... Пока этот тип снова не очумеет, хотел я сказать. — Он прикрепил лоскут простыни к палке и стал прогревать мотор.

— Прощай, Вернер! — сказал Гомулка.

Хольт бросился к Вольцову. Тот с искаженным лицом держал в руках взведенный автомат. Но Хольт встал перед ним и до тех пор не отходил, покуда за его спиной не взревел мотор и машина не укатила по заснеженному шоссе.

— Последний раз ты меня ловишь на слове, — буркнул Вольцов, — запомни это! Солдатская присяга мне дороже тогдашней ребячьей клятвы. Я уложу любого предателя, пусть это будет мой родной брат!

Вольцов и Феттер ушли в барак. А Хольт все стоял на опушке. И не было в нем ни мыслей, ни надежд, которые могли бы заполнить пустоту.

Около шести утра Хольт замер и прислушался. Однако кровь так громко шумела у него в ушах, что сперва он ничего не различил. Но вот опять он услышал отдаленный лязг и ровное гудение. Танки!

Он с криком бросился к бараку. Вольцов и Феттер сразу вскочили. Ранцы за спину, противогаз, ремень — готово!

— Христиан, к пулемету!

Феттер бросился через луг.

— Тихо!

Лязг приближался. Отсюда нельзя было определить, в каком направлении двигались танки. Лязг на востоке, лязг на юге — все нарастая и нарастая. Потом с час он слышался на севере и юго-востоке, не усиливаясь и не слабея.

— Ну и танков же должно быть там! — сказал Хольт.

— Но идут они не сюда, не то давно уже были бы здесь, — ответил Вольцов. — Вероятно, они метят южнее — на Бригг и севернее — через Намслау на Элс... Здесь пройдет разве что несколько одиночных машин.

И они пришли, когда над лесами занялся бледный рассвет, — тринадцать танков Т-34 и сразу за ними — дюжина бронетранспортеров с пехотой.

Удар обрушился на юношей со стихийной силой землетрясения. Все длилось не более минуты.

Лязг танковых гусениц и рокот моторов вдруг стали нарастать и быстро приближаться. Хольт залез в свой окопчик. Вольцов исчез за кучей песка и развороченных бревен. Первый танк с оглушительным ревом выскочил из лесу, заметил разгромленную баррикаду и резко затормозил. Потом, взревев, ринулся вперед. Хольт, будто загипнотизированный, смотрел, как стальное чудовище вползало на заграждение... Но тут сразу же за ослепительной вспышкой взрывная волна, точно удар дубиной, кинула Хольта на дно окопчика. Мощный взрыв потряс все вокруг, ураганом налетел на лес. С глухим стоном рухнуло несколько деревьев... Свистящий смерч из снега и дыма взвился к небу. Баррикады как не бывало. В неглубокой воронке, съехав на бок, дымился танк. Вольцов, пошатываясь, брел через луг. В этот миг из лесу вынырнул второй танк, и Вольцов пустился бежать. Танк сразу развернулся на девяносто градусов и уже съезжал с шоссе на луг. Хольт упал ничком в окопчик. Пулеметная очередь брызнула на него землей и снегом. Вот танк уже над ним, вот устремляется дальше, к окопам! Хольт вскочил, выстрелил фаустпатроном, но попал слишком низко. Взрывная волна снова опрокинула его. С кормы танка капало горящее масло. Но тут же башня с молниеносной быстротой повернулась назад. Хольт успел отползти в кустарник на опушке. Между деревьями разорвался осколочный снаряд. Теперь стали одновременно бить две танковые пушки, так как третий танк проскочил далеко вперед по шоссе с развернутой в сторону башней. Из пушечного ствола метнулся длинный язык пламени. А вот уже, хлеща по нервам своим громким «ура», бежит к ним взвод спешившейся мотопехоты!

Хольт добрался до глубокого окопа, откуда Феттер выпускал наудачу очередь за очередью. Раскаленные осколки ручной гранаты просвистали над ним. На ходу стреляя, подскочили к брустверу фигуры в маскхалатах. Вокруг языки пламени, фонтаны земли! Феттер бросился назад в лес. Хольт наскочил на Вольцова. Вольцов тоже обратился в бегство. Скоро густой подлесок скрыл их. Хольт бежал и бежал все глубже в лес.

Их никто не преследовал. Стрельба прекратилась. Задыхаясь, они остановились, прислушались: рев моторов, лязг гусениц слабели, быстро удаляясь.

— Проклятие! — прохрипел Вольцов. — Вот проклятие!

Хольт стоял, припав к дереву. Сердце как бешеное стучало в груди. Что теперь? Он никак не мог одолеть дрожь.

— Надо пробиваться назад, — приказал Вольцов. — Может быть, еще успеем перемахнуть через Одер. — Он поправил ремень. — Во всяком случае, боевое задание мы выполнили! «Задержать танки, сколько можно!» Больше не было возможности.

Они бежали на запад. По льду болот, проламывающемуся у них под ногами, через леса, безбрежные поля, заросли кустарника. С Одера доносился грохот канонады танковых пушек. Прошло несколько часов, прежде чем они добрались до берега реки, чуть ниже небольшого городка. Всего в двух километрах вверх по течению, у взорванного моста, они увидели головные танки. Грохот их пушек, бивших настильным огнем через реку, был так силен, что беглецы едва могли расслышать друг друга. А с другого берега только время от времени ухали 150-миллиметровые орудия.

Когда штурмовая лодка, лавируя между льдинами и битым льдом, переправляла всех троих на тот берег, выше по течению русская пехота уже форсировала реку и атаковала дамбу. Длинноствольные орудия молчали.

9

Хольт взбирался по крутому берегу. Он настолько пал духом, что рад был бы зарыться в первый попавшийся сугроб. С трудом волоча ноги, он брел к окраине городка, на ходу запихивая в рот кусочки шоколада «Кола». Он так обессилел, что все последующее воспринимал как в полусне: заградительный отряд, толпа отбившихся солдат, фольксштурм, полукалеки-резервисты, все плохо вооружены... Во дворе — сбор для контратаки! Впереди лейтенант. Они бегут по садам, узким проулкам и дальше по широкой улице — вверх, к мосту... Налетают штурмовики, рвутся осколочные бомбы, рев моторов и треск бортового оружия... Убитые, повсюду убитые... лейтенант лежит недвижим на снегу... Голос Вольцова: «Отходи!». Дом у края дороги... Снова резкий голос Вольцова: «Они атакуют!» А со стороны моста в маскхалатах — цепь наступающей пехоты...

Хольт, задыхаясь, выглядывает из-за подоконника низкого одноэтажного дома. Словно в тумане он видит, как Вольцов вставляет в автомат новый магазин. «Отходи!» Бегство через сады. Снова они залегли в каком-то доме... Дюжина изможденных людей, без командира, без оружия... разве это войско? И снова вой снарядов, грохот разрывов и вдали, на правом берегу Одера; выстрелы полевых орудий... Штурмовики, рев моторов, стрельба бортовых пушек, перебежки от дома к дому — они залегают, вскакивают и снова залегают. Христиан! Дай магазин... Только одиночными... Ну, стреляй же!.. И опять голос Вольцова: «Отходи!»

В подвале дома на базарной площади Хольт пришел в себя. Словно давая им отдышаться, пехота не рвалась больше вперед.

— Это они войска с того берега подтягивают, танки, артиллерию, — пояснил Вольцов.

— Шикарный плацдарм! — заметил .Феттер. Громовой удар потряс дом до основания. С крыши посыпалась черепица. Над развороченными зданиями пронеслись штурмовики. Вольцов отправил Феттера выяснять обстановку.

Через час Феттер, кряхтя, приволок в подвал ящик с патронами к автомату. В полумраке вдоль стен сидели фольксштурмисты, отупевшие, словно неживые, неспособные даже на бегство. Вольцов цыкнул на них и заставил набить магазины. То и дело из домов на противоположной стороне площади раздавались выстрелы: пули шлепались о кирпичную стену.

— Ну, что там, Христиан?

Феттер оторвался от фляги.

— Говорят, нас атакуют сибирские стрелки... Русские из Сибири. Прошли специальное обучение ближнему бою. Так сказать, специалисты по штурму. А наши здесь почти все уже удрали. Зато в Штрелене... А есть такое место? Оттуда, говорят, сегодня ночью вышла дивизия с приданными танками. Нам приказано держаться, пока она не подойдет.

— Она давно должна бы здесь быть! — сказал Вольцов.

Стрельба из домов напротив усилилась. Хольт, ко всему безразличный, сидел в углу. Он думал о Гомулке. Вдруг Вольцов крикнул: «Выходи!».

На площади показались первые тапки. Начали бить по подвалам. Огонь, рушащиеся дома, лязг гусениц. Паника. Беспорядочное бегство.

Маленький полуразрушенный деревянный мост, перед ним кричащая толпа. В нее врезаются танки.

— Налево! — срывающимся голосом кричит Вольцов.

Широкая, просторная улица, горящие дома. Хольт не соображал, что делает, он действовал машинально, но все отчетливо видел. Снова за ним по пятам в белых маскхалатах — наступающая пехота. Танки. Они обходят пехоту, из пушек вырываются языки пламени. Справа горящий газовый завод. Впереди бежит Вольцов. Феттер точно тень — рядом с ним... За грудой заснеженного кокса легкая противотанковая пушка. Около нее возятся два пожилых артиллерийских офицера. Они ведут огонь. Но первый же танк давит орудие и расчет, смешивая их с коксом... Лечь! Пригнувшись за опрокинутой вагонеткой, Хольт пытается отдышаться, пропускает мимо танк, стреляет по пехоте и снова бежит. Дощатый забор! Отчаянный прыжок — и он падает вместе с досками на мостовую. Горящие виллы. Танки перед ним, слева, всюду... Бензозаправочная станция, из которой, шипя, вырывается огромное пламя. «Быстрей!» Вольцов рядом с ним. Феттер позади. Какой-то сквер, где рвутся снаряды. Замерзшие пруды, лед трещит под сапогами. Наконец... железнодорожная насыпь!

Здесь окопался отряд запасников местного гарнизона. Вольцов, Хольт и Феттер залегли за насыпью. Метрах в ста справа виднелась станция, за нею по железнодорожному переезду танки беспрепятственно пересекли пути, вынырнули на шоссе и помчались дальше. Далеко, где-то позади Хольта, по ним открыла огонь полевая артиллерия. Постепенно нарастая, артиллерийская дуэль превратилась в мощную канонаду.

Хольт, тяжело переводя дыхание, лежал в снегу. Он смертельно устал. Темнело. Пехота в маскхалатах атаковала железнодорожную насыпь. Рукопашная. И снова бегство. Маленькая речушка. Лед с треском проваливается. Бескрайнее поле тянется на запад. Глубокий снег, ни деревца, лишь голый лозняк. Стрельба позади стихла.

Так они брели. Кучка усталых, оборванных солдат прибилась к Вольцову. Все были подавлены. Мороз все крепчал. Началась метель.

Остановились в какой-то деревушке. Здесь был командный пункт, офицеры, войска, противотанковые и полевые орудия, склады боеприпасов. Феттер добыл в походной кухне горячен похлебки. Хольт сидел в снегу. Феттер сунул ему котелок с гороховым супом.

«Русские!» Крики, стрельба, в деревушке паника. Но никто не появляется.

— Им русские уже наяву мерещатся! — выругался Вольцов.

Отойдя далеко от деревни, они заняли позицию в лозняке. Еще раз вспыхнул бой. Стрелки в маскхалатах, воспользовавшись темнотой, продвинулись вперед и захватили почти всю низину. Но в километре от деревни наскоро удалось создать оборонительную линию. Издали непрерывно доносился лязг танковых гусениц. Оборонительная полоса состояла из нескольких наспех вырытых стрелковых ячеек между голыми кустами вербы, в которых засели остатки обескровленных сводных команд.

Хольт окапывался. Рядом выбрасывали землю Вольцов и Феттер. Они соединили свои окопчики и теперь сидели, тесно прижавшись друг к другу. Хольт сказал: «Дай огня, Христиан!» За много часов это были его первые слова. Вспыхнул огонек зажигалки. Заслоненное ладонью пламя почти не колыхалось.

— Ну и попали мы в переделку! — вздохнул Феттер. Хольт уставился в темень. Не хныкать! Я мог бы валяться с пулей в животе. Гусеницы могли размозжить мне ноги. Или меня несло бы вниз по Одеру с льдинами. Не хныкать! Это то, чего я хотел!

Вольцов поднялся и стал хлопать себя руками по бокам.

— Пошли, Вернер... в деревню! Может, нам удастся получить назначение. — По пути он бормотал себе под нос: — Сейчас русские переправляют танки. Танки, артиллерию, минометы. А завтра пришлют штурмовую авиацию.

Они с трудом пробирались по глубокому снегу.

В деревне около командного пункта они увидели колонну грузовиков. Рядом стоял здоровенный детина; его белый маскхалат выделялся в темноте.

— Да это Бургкерт! Господин обер-фельдфебель!

— Э-э! Значит, живы еще? — Обер-фельдфебель был трезв. — Меня послали в Бригг. Сказали, там наша одиннадцатая. — Он сплюнул. — Как бы не так!

Несколько офицеров прошли в дом.

— Батальон драпать собирается, — пояснил Бургкерт. — Видишь, свое барахло грузят!

— Что нового на Одере? — спросил Вольцов. — Здесь никто ничего не знает.

— Не задавай дурацких вопросов! — Обер-фельдфебель был угрюм и зол. — Лучше помоги мне. Надо народ собрать. Атаковать будем.

— Атаковать? — с ужасом переспросил Хольт. — Да это ж...

— Говорят, фюрер лично приказал сегодня же ночью ликвидировать плацдарм русских.

Группа офицеров вышла на улицу. Капитан с острым старческим подбородком и ввалившимися щеками приказал Бургкерту:

— Прочесать деревню! Тут полно дезертиров! — И исчез. Бургкерт вскипел:

— Старый хрен! Какой-то завалящий капитанишка аэродромной службы! Никакого понятия не имеет, а тоже, командует!

Он не тронулся с места. Вестовые выносили чемоданы и укладывали на грузовую машину. Едва они скрылись в доме, как Бургкерт подскочил к грузовику, схватил какой-то ящик и отбежал.

Вольцов покачал головой.

— По-моему, это называется мародерством. В нескольких шагах от них Бургкерт засовывал бутылку коньяку в карман ватной куртки. Он сказал:

— Хольт, отнесете ящик к себе в окоп. Чтоб мне все бутылки целы были. Они нам еще пригодятся! Вольцов, за мной! Пошли народ собирать!

Группки отставших солдат свели в «штурмовой батальон» и сунули в окопы перед деревней. В третьем часу утра полевая артиллерия у них в тылу открыла огонь. В ответ деревню засыпали снарядами. Дома рушились, горели сараи и риги. Взрывались склады боеприпасов. Полевая артиллерия умолкла. Деревня была объята пламенем.

Хольт сидел в своем окопчике, натянув на голову плащ-палатку. Вольцов пододвинул к нему пулемет. Бургкерт взглянул на часы. Он был в приподнятом настроении. Бас его грозно рокотал.

— Мы — первая цепь, — сказал он. — Хольт, смотри не подкачай, обеспечь хорошее прикрытие! — Он протянул Хольту бутылку с коньяком, завернул шесть бутылок водки в одеяло и плащ-палатку, стянул сверток ремешком и закрепил его за спиной. — Готово! — Взглянул на часы и поднял ракетницу. В ночное небо взвился зеленый шар. Бледный призрачный свет залил все вокруг.

Выпитый коньяк туманом обволакивал сознание Хольта. Он выбрался из окопа и, спотыкаясь, побежал по глубокому снегу. Одиночные хлопки выстрелов. Почему же... почему русские не стреляют? «Дальше!» Это голос Бургкерта. Ура, кто кричит ура? Вон там... окоп! «Залегай!» Он бросился наземь. Впереди крики, выстрелы, взрывы ручных гранат. Красные ракеты, что это значит? Хольт вскакивает, бежит. Рядом с ним пыхтит Фет-тер. Они вместе спрыгивают в траншею к Вольцову.

— Тут вроде и не было никого! — сказал Вольцов.

— Дальше! — крикнул Бургкерт.

Хольт припал к пулемету. Снова ракеты! Мощная волна огня и крика нахлынула на них и пронеслась дальше.

Из глубины ночи, с широкой речной поймы на них обрушился контрудар штурмующей пехоты и смял вяло атакующую цепь. С примкнутыми штыками, стреляя при перебежках из автоматов, сибиряки вынырнули из темноты и разгромили, раздавили их, ураганом пронеслись над окопами далее на запад. опрокинули вторую цепь атакующих, обтекая горящие дома, ворвались в деревню, подавили последние жалкие группки, и не стало «штурмового батальона», не стало резервов, и остатки сводных рот обратились в беспорядочное бегство. В ямках, в кустах, далеко позади прежних линий кое-кто все же уцелел.

Хольт лежал в траншее, рядом с ним — труп с лицом землистого цвета. Русские шквалом пронеслись над головой Хольта, словно страшное наваждение. В свете ракет перед ним возникли какие-то зыбкие тени и силуэты. Очередь за очередью выпускал он в пустоту; призрачные фигуры перескакивали через окоп. Вдруг он увидел нацеленный на него штык, но успел выстрелить из парабеллума, и сразу же тяжелое тело его придавило. Отбегавший назад Вольцов спрыгнул к нему в окоп, поднял пулемет на бруствер, потом оттащил труп в сторону. Феттер и Бургкерт тоже вернулись. Вольцов прохрипел:

— Точно дьяволы!.. Истинные дьяволы!

Бургкерт крикнул:

— Чего залегли! Отходи назад!

К ним присоединились отбившиеся от своих частей солдаты, люди с блуждающими глазами, и, минуя горящую деревню, они устремились на запад, все дальше на запад, пока их снова не встретили огнем.

— Вперед! — заорал Бургкерт. — Вперед! Ура!

Стрелки в маскхалатах начали было окапываться, но тут же отбросили лопаты и взялись за автоматы. Рукопашная. Два разноязычных «ура» слились воедино. Оглушительные разрывы ручных гранат, удары прикладами, вспышки автоматов. Хольт споткнулся, припал на колено, автомат расчистил ему путь — перед ним образовался темный проем, и он бросился в него.

Затем переход через бесконечную равнину, над которой занимался молочный, ледяной рассвет. Хольт, шатаясь, брел по снегу. У него не было никаких мыслей. Лишь картины ужасов и самый ужас, который вгрызался в душу, чтобы остаться там уже навсегда. В небольшой рощице оголенных, причудливо изогнутых ив они устроили привал. Все фляги были полны водки: пей, лакай, оно помогает! Поднимает дух!

Наконец зазвучала человеческая речь.

— Вот дела-то! — простонал Бургкерт. — У русских три взвода на полкилометра, а поди их останови!

Вольцов выпил.

Хольт черенком ложки рисовал палочки на снегу. Как он ни обессилел, слова Бургкерта вывели его из апатии.

А мы? — подумал он.

Мы терпим поражение. Мы хорошо обучены, превосходно вооружены, у Бургкерта боевого опыта на десятерых хватит, и деремся мы отчаянно. Но нас бьют, опрокидывают, гонят. Почему? Я словно в параличе каком-то. А не сознание ли это... неправоты? Не оттого ли, что мы знаем: все ложь!

А они?

Поставь себя на их место, сказал мне когда-то Гомулка. Поставь себя на место человека, у которого эсэсовцы перебили всю семью... К тому же начали ведь не они!.. Хольт сидел на снегу, вытянув коченеющие ноги, и мучительно думал. Наши избалованные победами войска напали на них. Мы дошли до Волги, прорвались на Кавказ — ни один из нас и ломаного гроша не дал бы за всю их армию. А они поднялись, и разбили нас, и продолжают бить, преследуют по пятам, они гонят нас, гонят уже три тысячи километров, и сил у них все прибавляется. И вот они перешли Одер!

Среди них нет никого, кто думал бы, как я: все жертвы напрасны. Кто бы втайне сознавал: не должно быть, чтобы такое побеждало! Кто бы сам себе признался: все ложь.

Может быть, оттого русские и непобедимы.

Они сидели друг подле друга и молчали.

Они двинулись дальше. Наконец-то большое село. Опять заградительный отряд. Эсэсовцы. Ротенфюрер набрасывается на них:

— Почему оставили позиции?

— Позиций и в помине нет, парень. Есть только русские — молодец к молодцу. Погоди, скоро они и сюда доберутся! — И Бургкерт отодвинул ротенфюрера в сторону.

Голос Феттера:

— Из Франции, значит, прикатили, ну и ну!

Какой-то капитан, дрожа от нервного возбуждения, кричал:

— Одиннадцатая танковая? Нет здесь никаких танков, танки в Бреславле, но нет экипажей! Нечего вам здесь околачиваться! Получайте направление в Штрелен!

Дребезжащий грузовичок, подпрыгивая на ухабах, катил по снегу на запад. Навстречу попадались войска, сводные роты, батарея минометов, ПТО, несколько самоходных лафетов, обозы. Где-то за спиной грохотала тяжелая артиллерия.

В Штрелене их попытались сунуть в сводную роту и снова послать вперед.

— Увиливаете? Давай обратно на фронт!

Бургкерт врал напропалую. Все они, мол, радисты, прошедшие специальную подготовку. Их место в крепости Бреславль! Командование армии!

И вот у них в руках предписание отправиться в Бреславль.

В Штрелене скапливались штабы, войска, обозы, роты трудовой повинности, команды военнопленных — людской поток все прибывал и прибывал. Когда канонада на востоке усилилась, началась паника. Каждые полчаса полевая жандармерия прочесывала рестораны.

В каком-то кафе Хольт в изнеможении рухнул на стул. Машина только вечером должна была отправиться в Бреславль. В зале было тепло и душно. Вольцов выругал поданное им горячее пойло. Бургкерт выплеснул лимонад под стол и налил себе водки нз запасов, которые в целости и сохранности вынес из боя. Он быстро осушил бутылку и тут же уснул.

— Недурно бы попасть в один экипаж с Бургкертом, — заговорил Вольцов, — при условии, что у него будет вдоволь спиртного. Он только и жив, когда пьян. — Вольцов остановил спешившего мимо штатского и выхватил у него газету. Развернул: — Сегодняшняя! Сообщение из ставки фюрера... »Неоднократные попытки врага переправиться через Одер между Козелем и Бреславлем были отбиты...»

Ничего себе, отбиты, — подумал Хольт. Вольцов закурил.

— Вернер, слушай! «Что решит борьбу на Востоке?»

— Должно быть, про новое оружие! — вставил Феттер. Вольцов читал вслух. Феттер, разинув рот, слушал.

—  «...видит свой долг в том, чтобы, не щадя себя, кропотливо и методично выводить из строя танк за танком, пехотинца за пехотинцем...»

...Выводить из строя? Мы это видели только вчера: Зепп и ефрейтор... противотанковое заграждение... »Великий тактик» Вольцов... лучше не думать об этом!

— Здесь говорится, будто русские ввели в бой последние резервы, и если нам удастся... — Вольцов прочел вслух: «...эти резервы разбить, они будут обезоружены и вернут все, что захватили».

— Обезоружены! — подхватил Феттер. — Ишь ты! Да что он нас за дураков считает?

— А что, собственно, получилось у нас вчера с противотанковым заграждением? — спросил Хольт.

— Я думал, эффект неожиданности будет так велик, — с раздражением ответил Вольцов, — что они растеряются.

— Да брось ты, парень! — загудел вдруг бас обер-фельдфебеля. Бургкерт жмурился спросонок, веки у него набухли. — Неужели ты думаешь, они не знают твоего фокуса с заграждением? И этот и другие фокусы знают наперечет. Уж на что я бывалый танкист, но они ничуть не глупее! — Он наполнил свою алюминиевую кружку водкой. — Вся эта ставка на фаустпатрон — одно горе! «Лучшему солдату — лучшее оружие...» — Он осушил кружку до дна и откинулся на спинку стула. — Ну и надули же нас! — Глаза у него совсем слипались.

Вольцов подмигнул. Обер-фельдфебель, захмелев, бормотал:

— Нас было трое братьев... на шести моргенах... Песок, как и всюду в Померании. Одной картошкой и спасались... А потом в имении батрачили — нам натурой платили... Барон был военный, майор... Как-то он на кабанов охотился. У него охотничьи дрожки четверней запряжены... Лошади возьми да и понеси. Я их схватил за недоуздок и остановил. — Язык у Бургкерта еле ворочался. — Барон и говорит: «Как звать? Здешний?» Я говорю: «Сосед... Трое братьев, шесть моргенов». Народ без жизненного пространства. Майор мне: «А ты добудь себе земли. На Востоке ее сколько хочешь!» — Голова обер-фельдфебеля опустилась на грудь. — У меня это и засело в башке; Все думал: пойдешь в солдаты, будет у тебя свое хозяйство... — И вдруг хлопнул кружкой по столу: — Наливай, новобранец!

Вольцов ухмыльнулся и снова налил кружку до краев. Бургкерт пил зажмурившись. Водка стекала по подбородку, шее, на мундир. С трудом поднял руку, он провел ею по губам и уронил.

— Вот и все... только ради этого и дрался, чтобы свое хозяйство Заиметь...

— Наклюкался! Пьян в стельку! - сказал Вольцов.

— Вот уж кто попался на приманку насчёт «земли на Востоке»! — заметил Феттер. — Ему теперь и кажется, что его облапошили!

Здоровенный обер-фельдфебель, тяжело навалившись на стол, храпел с открытым ртом. Этот уж никогда больше не будет шагать за плугом, ни сеять, ни жать, думал Хольт. Он способен лишь напиваться да лезть на рожон. Разве это жизнь?

Конченый он человек. И все мы тем же кончим: пьяные, пропащие, обманутые.

Смертельно усталый, он думал: хоть бы уж скорее все было позади!

Хольт так и уснул на стуле. Очнулся он лишь под вечер. Смеркалось. Столики кругом опустели. За стойкой никто уже не ополаскивал стаканы. Все удрали. Проснулись и Вольцов с обер-фельдфебелем. Бургкерт отправил Феттера в город.

— Погляди, куда грузовичок девался!

Они закусили.

— Здесь в старину стоял гарнизон гусар, — рассказывал Вольцов. — Неподалеку, в Войзельвице, барон Варкоч объявил старому Фрицу...

— Ты что, сдурел? — рассердился Бургкерт. — Рехнулся, что ли?

Хольт уплетал сардины.

— Да, — протянул Вольцов, закуривая, — пора нашим что-то предпринять! Я хочу еще получить офицерские погоны!

— Господа! Машина подана! — отрапортовал Феттер, заглянув в дверь.

Хольт заполз под брезент и притулился у заднего борта, но сон не шел.

10

— Спрашиваешь, где мы? На правом берегу Одера, — ответил Вольцов. — Недавно ж переезжали реку.

— Значит, мы опять на другой стороне? — удивился Феттер.

Вдали погромыхивала канонада. Лес представлял военный лагерь. Бронетранспортеры, мотопехота, тягачи, артиллерия, грузовики, самоходные лафеты и самоходные орудия, целый склад бочек с бензином, бараки, палатки прямо на снегу — и повсюду солдаты. Бургкерт поговорил с каким-то старшим лейтенантом и пошел вперед. Хольт последовал за ним.

Через лес пролегала железнодорожная колея. На многоосных большегрузных платформах стояли танки. Хольт обратил внимание на необыкновенно длинные и тонкие стволы орудий.

— Пантеры! — восторженно закричал Феттер. Моторы взревели. Танки, разметая подложенные бревна, с грохотом скатились с платформ на полотно и встали на заправку.

Феттер потирал руки.

— С такими танками должны же мы победить, а?

Тем временем все восемнадцать танков скрылись в кустарнике на опушке леса. Танкистов созвали и распределили по машинам. Бургкерт неожиданно превратился в важную персону.

— Я беру танки на себя. Старший лейтенант, этот мальчишка, пусть здесь остается. Прогулочка для него чересчур рискованна.

— Мы с вами, — сказал Вольцов. — Нет, нет, господин обер-фельдфебель, непременно с вами. Я за наводчика, Хольт — радист, а Феттер — заряжающий. Ручаюсь, это будет экипаж, на который вы можете положиться.

Бургкерт взглянул на Хольта.

— Умеешь работать с двумя аппаратами?

Хольт кивнул.

— Новобранцы! — обратился Бургкерт к ним. Рука, в которой он держал сигарету, дрожала. — Смотрите у меня, если кто в штаны наложит! Я пересяду на другую машину, а вас так и оставлю в дерьме. Мне это ничего не стоит!

Хольт снова кивнул. Ни о чем не думая, он смотрел, как на полянку выкатило несколько шасси танков III со счетверенными 20-миллиметровыми зенитными установками. Затем отправился за Вольцовом к головному танку. Пополнить боезапас! Это напомнило ему службу на зенитной батарее. Он вынимал патроны из корзин, в которых их подтаскивали, и передавал наверх Феттеру. Старший лейтенант вместе с Бургкертом обходил шеренгу боевых машин.

— Распустились, сукины дети! Курят! Из-за них весь лес к черту полетит!

Хольт поднял патрон, руки у него тряслись от напряжения.

— А ну, пошевеливайся!

— Подгонялы проклятые! — выругался кто-то в ответ.

— Моральное состояние — никуда! — резонерствовал Вольцов.

Хольт присед передохнуть на пустую корзину.

— Готово! — Феттер выбрался из башни и спрыгнул на землю.

Волоча ноги по снегу, к ним подошел давно не бритый солдатик, в зубах окурок, руки в карманах длинной шинели, из-под которой выглядывали неуклюжие валенки.

— Головной? — Солдат был грязен и оборван. — Клоцше не на Эльбе [Клоцше — местечко на Эльбе ]. Водитель. — Через нижний люк он полез к водительскому месту.

Из лесу кто-то крикнул: «Разогреть моторы!» Сразу же поднялся невообразимый шум. Бургкерт принес радиокод.

— После настройки — молчание.

Хольт обежал все машины и окоченевшими пальцами записывал фамилии радистов. От снега в лесу было почти светло, а тут еще взошла луна. Клочья облаков отбрасывали призрачные тени.

Эшенхаген, Папст, Адам — в танках командиров взводов; Маас, Иенер, Герке, Венплау, Лойтка — каких только фамилий не бывает на свете!

Хольт взобрался на танк, свесил ноги в люк, ища опоры. В башне горела электрическая лампочка. Вольцов протирал замшей окуляр оптического прицела.

— Машины прямо с завода! — громко крикнул он, чтобы перекрыть шум мотора. — Две у нас забрали для старшего лейтенанта!

В танке теснота, все забито патронами. Хольт спустился на свое сиденье, натянул кожаный шлем с наушниками, включил радиоаппаратуру и закоротил телеграфный ключ. Настройка по длительному сигналу. Вещевой мешок он ногой протолкнул вперед. Феттер передал ему сухой паек. Но есть не хотелось. Было тесно и душно, стальные плиты давили. Вспомнились слова из песни: «Здесь, в танке, многие из нас найдут стальной свой гроб!» Хольт включил переговорное устройство и сразу услышал беззаботный голос Вольцова:

— Смотри, Христиан, не перепутай бронебойных с осколочными! Это может стоить нам головы!

— Тише! — крикнул Хольт в ларингофон. — Чего вздор мелете? Феттер! Эй, ты, заряжающий! Где мой боекомплект? У меня ни одной ленты нет!

На средних волнах, по которым передавались приказы свыше, зазвучал наконец продолжительный сигнал, а затем резкий, голос: «Командир передает: установить связь!» Хольт услышал работу рации самоходной артиллерии, мотопехоты и передал свою фамилию. «Эй вы! Для чего код на таблице указан?» — «Заткнись, идиот! — послышалось в наушниках. — Кто командир, ты или я? Чего распищался! Тут тебе не казарма! Прекратить передачу! Как только тронемся, переходите на прием! Кончаю!» Не успел радист командирского танка замолчать, как послышался крик Поршке, радиста самоходной артиллерии: «Это что еще там за олух царя небесного выискался!» В ответ издали заблеял голосок: «Олух этот — лейтенант. А зовут его Иосиф Прекрасный: он носит пестрый плащ и задается перед своими братьями». Хольт, покачав головой, выключил приемник. По ультракоротковолновому передатчику он передал экипажам: «Головной передает — установить связь!»

Ответили все пятнадцать машин. «Прекратить передачи! Русские пеленгуют! Кончаю!»

Хольт, понурив голову, сидел на своем кожаном сиденьице. Феттер спустился и зарядил ему пулемет.

— И как это тебе спать не хочется? — изумился Хольт.

— А нам в пайке выдали таблетки — они здорово сон сгоняют. Твои у Гильберта!

Деревья потрескивали от мороза. Хольт медленно шел по лесу. Повсюду работали моторы танков, самоходок и бронетранспортеров. Здесь же стояли вездеходы с пулеметами, шасси танков III с зенитными орудиями, полевые гаубицы на шасси танка IV, сверхдлинная 88-миллиметровая пушка на самоходном лафете. Тяжело навьюченные пехотинцы гуськом шли через лес к танкам. Мотопехота сидела наготове в бронетранспортерах. Шум моторов заглушал отдаленные пушечные раскаты. Над дальними лесами брезжил рассвет.

Хольт вернулся к своему танку. Обер-фельдфебель Бургкерт разложил карту на крыле. Вольцов светил ему карманным фонариком. Он протянул Хольту стеклянную трубочку с таблетками. Первитин? Что ж, попробуем, как действует. Хольт внимательно посмотрел на Бургкерта. Обер-фельдфебель был уже снова на взводе, голос его так и рокотал, руки, не дрожали, вид был бодрый и свежий. Вот он отстегнул флягу, отхлебнул и снова углубился в обсуждение боевого задания с Вольцовом.

— Входим в боевую группу Бредова. Танки идут в голове. Потом самоходки, пушки на самоходных лафетах — так называемый «дивизион самоходной артиллерии». Затем два батальона мотопехоты на бронетранспортерах. Мы берем с собой штурмовую роту десантников. Имеется еще моторизованная артиллерия, но мы сперва должны расчистить ей путь. Должен подойти еще полк пехоты на грузовиках.

— Маловато танков, — заметил Вольцов.

Бургкерт пояснил обстановку, он рассказал о мощном плацдарме противника на левом берегу. Зато, мол, дальше на север имеются остатки немецкого корпуса, которые удерживают на правом берегу предмостное укрепление с понтонным мостом.

Сам черт тут ногу сломит, подумал Хольт.

— У русских сейчас здесь одна пехота, — продолжал Бургкерт. — Они еще только накапливают силы. Наш корпус на севере должен был пробиться к нам, но не смог. Теперь нам предстоит с юга прорваться к нему через русские линии и открыть ему путь. — Он выругался: — Да на кой ляд нам все это! У меня другие заботы. До цели примерно девяносто километров, а у этих дерьмовых «пантер» запас горючего только на сто десять... Пробиться-то, я думаю, мы на танках пробьемся, если только не налетим на подготовленные позиции, но хватит ли горючего! Остальное — дело пехоты. — Он взглянул на часы. — Мы идем первыми. Хольт, передай по рации: сначала шоссе, затем напрямик, пока снова не выйдем на какую-нибудь дорогу. — Он глотнул из фляги.

Отдыхавшие вокруг машин пехотинцы-десантники забрались на танки и прилаживались поудобнее, натягивая плащ-палатки на головы. Хольт соскользнул на свое сиденье. С ним творилось что-то неладное. Он был как-то странно возбужден, все кругом казалось необычайно ясным, как-то приблизилось, малейшее потрескивание в наушниках звучало четко и громко, подергивалось левое веко. Должно быть, волнуюсь, подумал он, Или это от таблеток?..

Танк рывком тронулся с места, и все шестнадцать пантер возглавили боевую группу; за ними последовали самоходки, затем самоходные лафеты и длинная вереница бронетранспортеров. Хольт посмотрел в оптический прицел курсового пулемета. Машина, подминая кустарник, срезала несколько молодых сосен, пересекла поляну, где самоходные установки со счетверенными зенитками ожидали, когда пройдут танки, чтобы присоединиться, и выбралась на шоссе.

Хольт поднялся в башню и, как и Феттер, выставил голову и плечи из люка. Обер-фельдфебель высунулся из командирского люка по пояс. В лицо им хлестал ледяной ветер. Пятиметровый ствол пушки выдавался далеко вперед. Они миновали несколько открытых противотанковых заграждений, возле которых стояли солдаты. Небо заволокло, с севера над лесами ползли низко нависшие тучи.

— Лучшая защита от штурмовиков! — заметил Бургкерт, взглянув на небо. Перед небольшим подъемом водитель переключил скорость и прибавил газ. Хольт соскользнул вниз: он продрог на ледяном ветру. Бургкерт тоже спустился в башню. В наушниках Хольт услышал голос радиста командирского танка, который истерично вызывал самоходную артиллерию. «Связь, где связь, черт бы вас побрал, идиоты вшивые! Немедленно установите связь!» — «Однако разошелся!» — подумал Хольт. Наконец объявился Поршке от самоходок, затем Клейн от мотопехоты. «Дрыхнешь, что ли? Говорят, «Ильюшины» показались. Гляди в оба!»

Хольт передал предупреждение дальше. Неожиданно машина резко затормозила, и Хольта качнуло вперед. Танк обступили солдаты. Через оптический прицел Хольт увидел на обочине остовы двух танков, а в кустах тяжелые зенитные орудия. Танк снова тронулся. Хольт машинально включил рацию. Радист командирской машины беспечно передавал: «Русские слегка обстреливают наш передний край. Но это они только так, нервничают. Вы все равно атакуйте!» И сразу вслед за тем:

«Командир прибудет позднее, вместе с полевой артиллерией. Доложите, как только прорветесь!» Хольт покачал головой, а обер-фельдфебель начал ругаться, затем выпил и снова принялся ругаться. «Сперва этот мальчишка втравливает нас в дерьмовое дело, потому что ему, видишь, орденок нужен, а потом прячется в кусты! Хорош, ничего не скажешь!»

Снова танк остановился. Хольт выставил голову и полной грудью вдохнул морозный воздух. Справа и слева от шоссе кончался густой молодняк, в прямая как стрела дорога убегала вперед, пересекая бесконечную снежную пустыню. Хольт посмотрел на восток. Поля, луга, редкий кустарник до самого горизонта. Но нет, там, далеко-далеко, над равниной будто повисла туманная завеса, какая-то мгла... Перед танком стояли несколько солдат в шинелях и белых касках. Бургкерт долго не отрывался от бинокля. Затем приказал Хольту вызвать командира. «Он срочно нужен здесь!» Но никто не отвечал. Лишь нагловатый голос Поршке, радиста самоходок, язвил: «Господа завтракают!» — «Хольт, тебе приказано вызвать командира!» — кричал Бургкерт. По переговорному устройству он слушал, как Хольт вызывает командирского радиста, и буркнул: «Уж очень ты вежлив!» Наконец связь удалось установить, и радист командира, огрызаясь, передал: «Вы что, очумели, что ли? Почему не атакуете?» Бургкерт рассердился не на шутку. «Мне отсюда видно, как они садят по подступам». Тут же последовал ответ: «Немедленно атаковать!» Бургкерт крикнул: «Мы атакуем. Но если потеряем половину роты, пусть они нас тогда...» Ничего они нам не могут сделать, подумал Хольт. Через полчаса мы уже будем за русскими линиями. «Безобразие! — снова послышался голос радиста командирской машины. — Пошлем вслед полевую жандармерию!» Бургкерт заорал: «Пусть только попробуют! Мы сразу башню повернём на сто восемьдесят градусов!»

Хольт выключил передатчик. Солдаты, окружавшие танк, посмеивались. — Что? Огонька испугались, аристократы? А нас-то гонят вперед голенькими! Больно себя бережете, господа!

Бургкерт еще раз приложился к бутылке и приказал: «Разворот влево, затем резко вправо и вперед!»

С взревевшим мотором танк ринулся в кювет, затем, покачиваясь, будто на волнах, помчался вдоль опушки. Трудный маневр удался, и танки развернутым строем уже катили по равнине. На опушку выползала самоходная артиллерия.

Вольцов крикнул: «Вернер! Пусть две машины первого взвода выйдут слева вперед. Надо прикрыть фланги!»

Спрыгнувшие пехотинцы-десантники, с трудом поспевая, группками бежали за танками.

Хольт услышал, как Бургкерт передал: «Клоцше, гляди у меня! Чтобы мы потом собственную пехоту не подавили!»

Хольт не отводил глаз от оптического прицела пулемета. Мир кончался для него черной стеной дыма, расчерченной краевыми и белыми молниями. Грохот разрывов, покрывая шум мотора, проникал теперь даже под наушники. «Закрыть люки!» Вот и огневая завеса, но это уже не завеса, вокруг густой туман, клубы черного дыма, перед самым носом машины взлетает вверх огромный фонтан земли! Танк скатывается в воронку. Хольт ничего не слышит: ни грома разрывов, ни звяканья осколков о броню, ни воя проносящихся мимо снарядов — в ушах только оглушительный рев мотора и крик Бургкерта: «Клоцше, полный газ! Вперед! Круши!»

Переваливаясь с боку на бок, танк переползает из воронки в воронку. То справа, то слева рвутся снаряды. Хольт прижимается к прицелу. Правый танк ушел метров на тридцать вперед, а десантники перебегают позади него сквозь сетку разрывов. Но вот их отсекает сплошной вал огня... »Клоцше, внимание! Окопы!»

Танк петляет среди окопов и ячеек. Хольт уже ничего не хочет видеть: ни сплошных разрывов, ни фигурок в окопах под адским огнем, ни групп бегущих за танками десантников, — под дождь осколков косит их ряды, они пытаются уцепиться за танки, их волокут по снегу и грязи... Нет! Ничего он не хочет больше видеть! Но вот он слышит голос Бургкерта: «Пробились!»

Впереди то поднимающаяся, то опускающаяся земля, стелющийся дым... Наконец туман разрывается и перед ним — поле, огромное поле, лишь на горизонте окаймленное кустарником... Опять крик Бургкерта: «Теперь берегись истребителей танков!»

Перед Хольтом всплывает вся программа обучения борьбе с танками, — как прокрасться в мертвый сектор, как пропустить танк через себя и как сзади напасть на стального колосса. Но впервые он ощущает, каково самому сидеть в этом стальном гробу, когда нервы напряжены до предела, страх парализует тебя, но чувства остры, как у притаившегося в смертельном страхе зверя... Хольт сжимает рукоять пулемета, все точь-в-точь как на танковом стенде в казарме, в прицел он видит окоп, чужие каски, белые маскхалаты позади бруствера; он слышит крик Бургкерта и первый оглушительный выстрел танковой пушки... Бьет Вольцов. Над окопом взлетает фонтан огня, снега и земли; трещат башенные пулеметы... Но вот окоп уже исчез из поля зрения, нос машины резко опускается и снова лезет вверх, мотор ревет на полных оборотах... В наушниках голос Бургкерта: «Пехота схватилась врукопашную!..» И тут же Хольт слышит истошный крик радиста правого танка: «Головной!.. На нас лезут... Господи!.. А-а-а!.. Сбей его! Сбей его!»

Хольт кричит в ларингофон: «Вольцов, правая машина! Помоги же ей!»

Но тут же слышится приказ Бургкерта Вольцову: «Девять ноль ноль! Осколочной!»

Вольцов отвечает Хольту: «У самих дел хватает!» — и поворачивает башню влево. Снова до неузнаваемости изменившийся голос радиста правой машины: «Горим! Помо-ги-и-ите!» — вопит он в смертельном страхе. С ледяным спокойствием Вольцов докладывает: «Опять окоп, господин фельдфебель, и стрелковые ячейки!» Танк резко останавливается. Грохот пушки. Голос водителя: «Под гусеницей ячейка!»

Мотор зарычал, танк завертелся на месте, как волчок... Хольта охватил ужас. Но вот окопы позади, и танк спускается в заросшую голым кустарником низину. Левый поворот! Справа бьет артиллерия. Маневр опять удался. Вся рота широким фронтом мчалась на север. Хвостовые танки артиллерия все же накрыла. В наушниках крик. Затем сразу тишина. Хольт вытер лицо, мокрое не то от пота, не то от слез. Но где же десантники?

Десанта больше не существовало. Танк полз, держа курс на дальний лесок. Проломил лед замерзшего ручья, неуклюже взобрался на противоположный берег и стал прокладывать себе путь через кустарник. По радио поступали сигналы от взводов. Потеряно четыре танка. Головная машина самоходной артиллерии передала: «Пробились с потерями. Следуем за вами». Мотопехота, но уже слабее: «Подавляем пулеметные гнезда и очаги сопротивления».

«Давай, Клоцше! Жми!» — крикнул Бургкерт.

Они быстро приближались к леску. Внезапно впереди брызнул земляной фонтан.

«ПТО! ПТО-0-0-0!» — испуганно закричал Бургкерт. — Нет, танки!.. Танки!.. Вольцов! Три ноль ноль!.. Бронебойными!» Затем водителю: «Клоцше, налево! За кусты! Быстро! Вольцов — два ноль ноль! Ориентир: высокий бук со срезанной макушкой! Левей метров на тридцать! В кустах!.. Поймал?»

Машина заползла в кустарник и остановилась. Грохнула пушка. По радио слышатся голоса: «Справа на опушке танки!» Машины забились в кустарник между грабами, молоденькими елочками, тальником. Моторы работали на холостых оборотах. Канонада танковых пушек усиливалась. Длинный, тонкий ствол орудия высовывался из кустов. Вольцов крикнул: «Клоцше, мне ветка прицел закрывает! Подай чуть вперед!» Танк дернулся и широкой грудью раздвинул кусты. Теперь и Хольт через прицел видел широкое поле до самого леса. Пушка вела огонь. Вольцов крикнул: «Хорошо замаскировался!» Снова выстрел. Голос Бургкерта: «Попадание! Хорошо! Отползает, добавь ему!» Выстрел бортовой пушки — и гильза со звоном упала в мешок. Феттер рывком открыл люк и выкинул горячие латунные гильзы на снег. В машину хлынул холодный воздух. Снова голос Бургкерта: «Вон еще один! Чуть левее, Вольцов. Один ноль ноль! Ударь-ка вон по тому красному кусту!.. Да-да! Чуть выше!» Грохот пушечных выстрелов до предела наполнил тесную стальную коробку. И вдруг что-то просвистело, срезало ветки граба, обломало молодые дубки, по сухим веткам побежал огонь. «Закрывай люк! — заорал Бургкерт. — Вольцов, нас обнаружили! Справа, три ноль ноль! Вон, рядом с кустом!... Скорей! Он бьет!»

На этот раз что-то сильно ударило по танку.

«Попадание! Как там, все в порядке?»

Водитель откликнулся: «Левая гусеница!»

Взревел мотор. Танк дернулся и снова остановился.

«Все в норме!»

И тут огненный шар вспыхнул на опушке, разметал деревья и кусты, в воздух взлетела земля, сучья.

«Наша 150-миллиметровка!» — с облегчением вздохнул Бургкерт.

А вот уже и голос на средних волнах: «Мы их накроем! Атакуйте! Их немного!»

Хольт попытался установить связь с мотопехотой. Она откликнулась, но очень издалека, так что он с трудом разобрал:

«Залегли в месте прорыва под сильным огнем. Отбиваем контратаки».

«Значит, русские уже закрыли брешь! — выругался Бургкерт. — Хоть бы у нас разок так здорово все вышло! Вперед, Клоцше!»

В кустах остался горящий танк; Из лесу все еще стреляли. Они помчались по равнине, повернули вправо, в конце концов выбрались на шоссе, пересекли железнодорожную линию и понеслись дальше через лес. Самоходная артиллерия следовала за ними. С полчаса они гнали по шоссе, не встречая противника. Бургкерт стоял в открытом башенном люке. Вдруг он закричал: «Ильюшины!» — и нырнул в башню. Крышка захлопнулась.

Над лесом пронеслись штурмовики, взмыли вверх, развернулись и спикировали на шоссе. Танки заползли в подлесок и остановились. Начали рваться бомбы; самолеты из бортовых пушек долбили по кустарнику, кружа и кружа над лесом.

— Ну мы застряли. Вызывай взводы, Хольт!

Взводы откликнулись.

— Вызывай мотопехоту!

Пехотинцы тоже ответили, но их было еле-еле слышно. «Отбиваемся! Танковые атаки с флангов!»

Бургкерт, держа только что откупоренную бутылку в руках, сказал:

— Танки? Значит, они нас пропустили, а сами взялись за пехоту. — Он выпил. Хольт крикнул:

— Феттер, вылезай! Погляди, нет ли самолетов!

Феттер скоро вернулся.

— Нет, не слышно. Должно быть, улетели!

Одиннадцать танков выползли на шоссе и помчались дальше вперед. Скоро лес кончился. За ним потянулась пашня. И тут опять показались штурмовики. На этот раз запылали три танка, только восемь машин достигли спасительной опушки. Следовавшая за танками самоходная артиллерия застряла в рощице и несла потери от налетов штурмовиков. Запищали позывные. Радист командира вызывал головной по радиотелеграфу. Хольт записывал и при этом думал: на это я не отзовусь! Он передал бумажку наверх Бургкерту. Командование боевой группы приказывало: «Танкам и самоходной артиллерии повернуть назад на поддержку залегшей мотопехоты».

Бургкерт прочитал приказ. В наушниках послышался вопрос радиста самоходной артиллерии. «Приняли? Вот еще идиотство какое — назад поворачивать! Все до последнего орудия потеряем!»

Бургкерт: «Если мотопехота не пробьется, на кой черт двигаться дальше?»

Вольцов: «А если мы повернем на выручку пехоты, у нас кончится горючее и атака вообще потеряет всякий смысл».

Бургкерт: «Вся эта атака — бессмыслица. Хольт! Ты ответил, что принял приказ? Нет? Ох, и хитер же! Выключай радио, а по УКВ вызови самоходки! Пусть мальчишка считает, что нас стукнуло! Клоцше, вперед!»

Они снова пересекли железнодорожную линию и укрылись в небольшом лесочке, где им пришлось простоять несколько часов. В небе все время кружили самолеты. Включив переговорное устройство, Хольт слушал разговор Бургкерта с Вольцовом.

Вольцов: «Русские даже роты танков против нас в бой не ввели».

Бургкерт: «Достаточно и штурмовиков». Бургкерт не выключал ларингофона, и Хольту было слышно, как булькала у него в горле водка. .

Наконец-то штурмовики убрались восвояси. Танки повернули вправо и двинулись вдоль железнодорожной насыпи. День клонился к вечеру. Уже смеркалось, когда они прошли мимо деревушки, затерянной среди бескрайней равнины, кое-где поросшей деревьями и кустарником. Оттуда их обстреляли танки. И в тот же миг, используя последние отблески дня, на них снова спикировали штурмовики. Но вот спустилась ночь и укрыла от противника оставшиеся шесть машин.

Они снова пересекли железнодорожную линию. Словно загнанный зверь, забились они в чащу и целый час слышали лязг танковых гусениц на проходившем неподалеку шоссе. Потом тронулись дальше с открытыми люками, напряженно вслушиваясь и всматриваясь в темноту. Впереди небо было объято заревом — должно быть, били многоствольные минометы. Танки приближались к цели. Скоро взошел тонкий серп луны. Выскочив на большую поляну, они неожиданно натолкнулись на танковую часть русских; около сотни машин заправлялись горючим, пополняли боезапас. Бешеная перестрелка — и уже только четырем машинам удалось скрыться в темноте. На рассвете эти четыре танка в отчаянном броске еще раз прорвали фронт с тыла, проскочили огневую завесу, которой артиллерия и минометы накрывали немецкие линии и, пройдя несколько километров, достигли села. Клоцше застопорил машину. Бургкерт вылез и пошел разыскивать штаб.

Как только танк остановился, Хольт от резкого толчка упал на рацию и обхватил голову руками. Он весь трясся, его душили спазмы. Пробились! — думал он. Спасены! Немного погодя он собрался с духом и вылез.

— Жри первитин! — посоветовал ему Вольцов. — Здорово подстегивает! У тебя не осталось шоколада «Кола»? Только не скисать!

Вернулся Бургкерт.

— Постараемся переправиться до рассвета!

Накануне остатки разбитых немецких войск вышли на Одер.

Ночью было очищено предмостное укрепление. Под огнем осталась только редкая цепочка пехотинцев, которая ждала приказа об отходе.

Четыре танка промчались по улице, на которой рвались тяжелые снаряды, вышли на Одер и поползли через дамбу. Тут на куски разнесло одну из машин — прямое попадание 210-миллиметрового снаряда. Оставшиеся три ринулись по крутому откосу вниз к реке и, со скрежетом перемалывая прибрежный лед, сбоку вышли к мосту.

Стоп! Они выбрались из танков и стали ждать. Переправлялась пехота. Рассветало. Бургкерт ругался.

Понтонный мост вмерз в лед. Только на середине виднелась вода. Льдины, громоздясь, налезали на понтоны, давили па настил, и саперы их все время подрывали. Уже двое суток мост был под обстрелом. Днем над ним висели штурмовики и переправа прекращалась. Саперам то и дело приходилось скреплять разрывы и наскоро залатывать пробоины в понтонах. — По машинам!

Танк, расщепляя гусеницами доски настила, взбирался на мост. Хольт сидел на башне, свесив ноги в люк. Феттер расположился на броне; оба были в походном снаряжении. Воль-цов стоял на корме, а Бургкерт из открытого командирского люка давал указания водителю, Клоцше пришлось снова спуститься в могильную тесноту танка.

Мост глубоко погрузился в воду. В воздухе свиристели льдинки и мелкие осколки. Далекий берег заволокло белым холодным туманом. Да ведь все это я когда-то уже видел, подумал Хольт. И мост мне этот знаком... Но на самом деле в его памяти воскресла лишь картина — полотно известного художника «Березина». Когда 46-тонный танк взгромоздился на мост, понтоны ушли под воду. Но мост держал. Машина медленно покатила к середине реки и стала приближаться к левому берегу; за ней ползла вторая. Было уже совсем светло.

И тут снова налетели штурмовики. На берегу застучали счетверенные зенитки. От прямого попадания бомбы второй танк взорвался и теперь пылал как факел посреди реки. Хольт невольно поднял руки, чтобы защитить голову. Танк под ним переваливался с боку на бок, к небу взвился огромный водяной столб со льдом. Два понтона затонули. Мост опустился, настил уже залило водой, машина накренялась все больше и больше, Хольт соскочил на мост. Вольцов тоже спрыгнул. Феттер упал на Хольта. Бургкерт все еще стоял в командирском люке. Танк опрокинулся, с треском круша лед. Освобожденные от многотонной тяжести понтоны подскочили. Из бурлящей воды высовывались ствол орудия и командирская башенка.

Бургкерту удалось добраться до понтона. Хольт, пошатываясь, встал. Низко пронесся штурмовик и бортовым огнем очистил мост. Что-то ударило Хольта, он упал с настила в понтон.

Он лежал в мелкой воде с запрокинутой головой. Сознание угасало. Он видел над собой серое небо, озаренное вспышками молний, снова слышал голос Готтескнехта — как давно это было: «познать все муки ада...» Потом начались галлюцинации. Сознание затуманивалось все больше, он видел склоненное над собой нежное открытое лицо Гундель, огромные глаза не глядели на него, и губы не улыбались. Но вот и оно скрылось в серых клубах тумана.

11

Хольт лежал раненый в маленьком нижнесилезском городке. Прежде здесь был тыловой госпиталь, но его эвакуировали, и теперь тут разместился полевой госпиталь, который должен был принимать всю массу хлынувших с востока раненых и оказывать им помощь. Ходячих и легкораненых сразу отправляли дальше, фронт приближался и, словно морская волна на берег, выбрасывал раненых, больных, измученных солдат. В боковом флигеле поместили дивизионный медпункт. Грохот орудий слышался даже в палатах.

Хольт был ранен в бедро навылет. Пуля не задела ни одного крупного сосуда, ни одного нервного узла. Недели четыре пролежите, сказали ему, от силы шесть... Здесь привыкли к более тяжелым случаям: пулевым и осколочным ранениям с гнойной инфекцией, к газовой гангрене, к метастазирующей общей инфекции, столбняку, дифтерии ран... Первая, самая тяжелая неделя, когда Хольта мучили боли и он метался в жару, была позади, он перенес ее в состоянии апатии; потом к нему вернулось сознание; он лежал на койке и, уставившись в побеленный потолок, предавался мечтам, как в детстве, когда мальчишкой грезил наяву о кругосветных путешествиях, о власти и славе. В этой отрешенности воображение рисовало ему картины какого-то несуществующего мира, где царит 'вечная весна... Бесшумные шаги сестер милосердия не могли ему помешать. Стоны раненых, муки умирающих но проникали в мир его грез.

Хольт выполнил обещание и переслал фотографию отцу Зеппа, но на полученное вскоре затем от адвоката письмо не ответил. Он написал Гундель и уже получил ответ. И когда однажды в коридоре послышался топот кованых сапог и грубые голоса, Хольт испугался. Из царства мечты это вернуло его к действительности. Приехал Вольцов! Он вошел, — и сразу запахло морозом, грязью, потом, кожей. Жизнь ворвалась в тихую палату и напомнила Хольту, что не все еще позади.

Была середина марта. Уже неделя, как Хольту разрешили вставать, он ковылял по палате, подолгу стоял у окна и глядел в сад. Бурно таял снег, из фрамуги веяло весенним теплом, но скоро опять ударил мороз. С запада налетели тучи, повалил снег, за окном выл ветер. Наутро над скованной землей распро-стерлось ясное, морозное небо. Зима не поддавалась весне, 'ff

А теперь, значит, прикатил Вольцов! Гильберт пододвинул стул, расстегнул шинель и показал свои унтер-офицерские погоны.

— Вернер, старый вояка!

Он был все тот же и все-таки как-то изменился: возмужал, глаза ввалились, мощный подбородок очерчен резче, желваки на скулах напряжены. Феттер тоже приехал. Этот еще больше похудел, стал совсем тощий.

— Ну как? Отлежался? — спросил он Хольта. — Давай поторапливайся!

Они приехали из казармы. Вольцов рассказывал. Бреславль окружен. Давно уже. Фронт продвинулся далеко на запад. После отхода за Одер их сунули в какую-то сводную часть и заставили без толку атаковать плацдарм. Одна атака за другой захлебывалась. Потом с плацдарма пошли в наступление русские танки. Разгромленные части схватились врукопашную с танковым десантом и были отброшены. В конце концов заградительный отряд отправил Вольцова и Феттера в тыл.

— Какой-то капитан, — пояснил Феттер, — обнаружил, видишь ли, что нас еще не доучили. Надо ж!

Вольцов добавил:

— Я не стал с ним спорить. Было довольно-таки мерзко. Одна рукопашная за другой.

И это Вольцов говорит — «мерзко»!..

— Вот мы и попали опять к Венерту. В казарме все по-старому. Гоняют с утра до ночи. Ревецкий орет. Венерт читает лекции.

Вольцов рассказал:

— Как-то утром входит к нам лейтенант Венерт и говорит:

«Поздравляю вас, унтер-офицер Вольцов!» Похоже на то, что офицерская карьера мне обеспечена. Так скоро, да еще без училища, мало кого производят. Венерт сказал, что лучше всего, если я сразу опять попрошусь на фронт. Вот я и попросился.

Феттер: — Я, конечно, тоже.

— Мы здесь проездом на передовую, — сообщил Вольцов и потянулся. — А ты когда выпишешься? Хорошо бы тебе сразу с нами! Русские здорово жмут!

И сразу же со всех коек посыпались вопросы: кто спрашивал с тревогой, кто с откровенным страхом. Вольцов поделился новостями.

— Американцы по всему фронту вышли к Рейну. С часу на час будет сдан Кобленц...

— Нога еще не того, Гильберт...

— Давай поторапливайся! — сказал на прощанье Вольцов.

Прошла еще неделя, и снова Вольцов стоял в палате. Раненые провели беспокойную, тревожную ночь, никто не сомкнул глаз — канонада все приближалась, уже можно было отличить рявкающие выстрелы танковых пушек от глухих раскатов полевой артиллерии. Чуть свет, не обращая внимания на крики сестер, в палату ворвался Вольцов. Он был весь забрызган грязью и, только присев на койку, снял каску.

— Русские!

Оперированный накануне тяжелораненый застонал. Остальные застыли от страха, ;

— Танки прорвались! — выпалил Вольцов. — Бургкерт побежал в канцелярию оформить твою выписку.

Сестра возмутилась:

— Как? Без осмотра врача?..

— Живей, Вернер! — Хольт с трудом напялил на себя одежду.

Перед входом в госпиталь стоял тягач с 75-миллиметровой противотанковой пушкой. Обер-фельдфебель, уже сильно на взводе, встретил Хольта словами:

— Ну как, поправляемся?

Тягач с восемью седоками тронулся.

Повсюду Хольт видел признаки разложения. Штабы, интендантства в поспешном бегстве устремлялись на запад. Остатки разбитых фронтовых частей увлекали в водоворот отступления спешащие на восток сводные команды. И через этот хаос, ревя мотором, пробивался тягач. Вскоре воздух задрожал от грохота приближающихся танков. Бургкерт велел установить орудие на гребне занесенного снегом холма. Прорвавшиеся глубоко в тыл русские танки с десантом пехоты неслись на полной скорости по шоссе. Вольцов открыл огонь, когда они были уже совсем близко. Танки, не сбавляя скорости, развернулись фронтом к противотанковому орудию и вступили в бой. Рявкнули танковые пушки, и орудие замолкло. Команда Бургкерта бросилась за гребень холма. На поле горел Т-34. Танки снова развернулись и помчались дальше по шоссе. В тягаче уже только шестеро солдат, среди них один тяжелораненый, продолжали бегство на север. Все дрожали как в лихорадке.

Неожиданно с серого неба на тягач спикировал штурмовик. Они соскочили и бросились к лесу. Слышно было, как позади взорвалась заправленная до предела машина. Они шли лесами, через покинутые деревни, пока не наткнулись на остатки какой-то разбитой части, полевую жандармерию и отряд эсэсовцев. Слухи: русские уже под Герлицем!

Бургкерт выправил им документы. Самому ему пришлось остаться. Из Загана они поездом, переполненным беженцами и ранеными, добрались до Котбуса. Там эсэсовцы чуть было не запихнули всех троих в сводную роту, чтобы снова погнать на восток. Однако Хольту благодаря его госпитальным справкам удалось в комендатуре достать на всех командировочное предписание.

В казарме команды последней очереди сидели на чемоданах. Две роты были уже переведены в Среднюю Германию. Говорили, что учебный взвод штабной роты под командованием лейтенанта Венерта несет караульную службу где-то за Нейсе. Вольцов, Феттер и Хольт отправились на поиски. Свой взвод они нашли западней Бауцена — он охранял противотанковое заграждение.

Хольт почти уже не помнил Венерта. Лейтенант не утратил ни былой выправки, ни былого лоска, и складка на брюках была все так же остра, разве что появилась какая-то нервозность — уж слишком часто он поправлял то фуражку, то портупею... Вольцов щелкнул каблуками.

Проезд через противотанковое заграждение был еще открыт. К близлежащему лесу и далее, к гряде холмов, тянулась система окопов с дзотами и траншеями. В леске стоял барак. Солдаты постоянно находились в дзотах и окопах. Круглые сутки у заграждения дежурили парные часовые. День и ночь с востока на запад по шоссе устремлялся бесконечный поток беженцев: старики, женщины, дети, отходящие штабы, спасающиеся бегством деятели национал-социалистской партии. Посты проверяли документы, а через два километра стояла команда полевой жандармерии.

Ревецкого с ротой выздоравливающих отправили на фронт. Бек теперь командовал первым отделением, но уже не кричал и не буйствовал, разговаривал по-приятельски. Командиром второго отделения поставили Вольцова. Началось бурное таяние снегов, наступала весна. Окопы залило, солдаты месили ногами жидкую грязь. Подвоз продовольствия прекратился, люди недоедали.

Как-то вечером часовые вызвали Вольцова — его отделение стояло в карауле. На шоссе остановился большой открытый «мерседес» с включенными фарами. В ярком свете, широко расставив ноги, автомат на изготовку, стоял Феттер. Второй часовой обходил машину сзади. Водитель, откинувшись на спинку сиденья, курил. Трое офицеров — один подполковник и два майора — в один голос, грассируя, выражали свое возмущение. Один из майоров, длинный, худой человек в никелированных очках на хищном носу, стоял в машине рядом с шофером, наклонившись вперед над ветровым стеклом. Вольцов отдал честь.

— Господин майор?

Феттер, почесывая свободной рукой затылок, нахально крикнул:

— У них документов нет. Драпают!

Теперь разорался и подполковник. Но тут подошел Венерт.

— Наконец-то, лейтенант!.

Майор рывком открыл дверцу. Лейтенант Венерт, остановившись в полосе яркого света, приветствовал офицеров. Майор принялся ему что-то внушать. Вольцов с недоверием следил за ними. Подполковник подкреплял свои слова жестами, затем, удовлетворенный, сел в машину. Венерт приказал:

— Пропустить!

Вольцов помедлил, но в конце концов, отступив на шаг, освободил дорогу. Феттер тоже отошел на обочину и перекинул автомат за спину. Мотор взревел, и «мерседес» умчался. Венерт, ни слова не говоря, зашагал к бараку. Позднее он сказал примирительно:

— Вольцов, в таких случаях положено...

Но Вольцов резко оборвал своего начальника:

— Держу пари, что эти три господинчика драпанули.

Венерт как бы не заметил вызывающего тона Вольцова.

— Обстановка может потребовать, чтобы офицер, как наиболее ценный человек в части, сберег себя...

— Обстановка! — фыркнул Вольцов. — Обстановка требует борьбы до последнего человека!

— Возьмите себя в руки, унтер-офицер Вольцов!

— Взять себя в руки? Знаете, что я возьму, господин лейтенант? Веревку! И если еще раз увижу, как кто-нибудь драпает, я собственными руками вздерну подлеца на первом же фонаре! Пули мне на него будет жалко! — С этими словами он подошел к двери и крикнул: — Я придерживаюсь приказа фюрера — драться до последней капли крови! У меня не было доказательств, не то достаточно мне было кивнуть Феттеру — он у нас отчаянный на такие дела, господин лейтенант... Нам ничего не стоит с позором отправить кого угодно па тот свет.

И он ушел, хлопнув дверью.

Хольт вышел из барака. Спустился в траншею. Под ногами трещал лед. Грязь затвердела. В конце хода он увидел Петера Визе: завернувшись в сырое одеяло и натянув сверху плащ-палатку, он сидел, откинув голову к стенке окопа. Хольт молча сел рядом. В животе у него бурчало от голода.

— Вот возьму сейчас и сожру НЗ.

— Лейтенант запретил, — сказал Визе. Но Хольт уже принялся жевать.

— И тебе бы надо поесть, а то на мертвеца стал похож, — сказал он и сразу об этом пожалел. Визе улыбнулся немного грустно.

— Я часто думаю об одной книге, — сказал он, — Виктора Гюго... »Человек подвластен тирану... — говорит в ней бывший член конвента, — и тиран этот — невежество».

— Потому ты так и старался в школе? — спросил Хольт. Визе немного подвинулся и поплотнее натянул плащ-палатку.

— По правде говоря — потому, что очень многое на свете меня возмущало... и я надеялся... что можно... »Человек должен быть подвластен одному лишь Знанию!..» — «И Совести!» — поправляют его. И тут член конвента говорит: «Это одно и то же!» Понимаешь, он считает, что Знание и Совесть — одно и то же!

— Ну, тогда мы — люди, лишенные всякой совести, — серьезно сказал Хольт, и у него почему-то сжалось сердце. Но ведь... — А Кнак! — воскликнул он вдруг. — Тот всегда предостерегал нас: не переоценивайте науку. Офранцузитесь! Нордическому человеку свойственно соотноситься с бесконечным...

Визе сказал:

— Да... но... Я знаю, куда приводит отрицание меры... Во всяком случае — в музыке. В музыке это ведет к Вагнеру. Ведет, можно сказать, в Ничто. Да, да, в Ничто.

— Потому-то у германцев все и кончается гибелью, — сказал Хольт. — Еще в «Песне о Нибелунгах» говорится, что радость завершается горем... — Хольт не верил тому, что говорил. Он думал: все фальшь и ложь!

Вот если представить себе: война кончилась, мы выжили — придется все начинать с самого начала, переучиваться, искать, расспрашивать...

— Брось ты, Петер, философствовать! Теперь главное — твердость! — Хольт натянул на себя одеяло и попытался уснуть. И снова он подумал: топчешься в темноте... с завязанными глазами!..

На следующее утро Венерт с Беком уехали в тыл, чтобы добиться наконец подвоза довольствия. За старшего он оставил Вольцова. Движение на шоссе все усиливалось.

— Пойду прилягу на часок, — сказал Вольцов.

Хольт стоял с Феттером у заграждения. Он курил, бездумно глядя на восток, где шоссе терялось в утренней дымке. Феттер спросил:

— Видишь? Вон там, вдали?

Теперь увидел и Хольт: словно огромный серый червь, извиваясь, медленно полз по шоссе. Порой ветер доносил оттуда слабые хлопки.

— Похоже на щелканье кнута, — сказал Феттер.

— Похоже на пистолетные выстрелы, — сказал Хольт. Часовые у заграждения застыли на своих местах.

— Колонна какая-то! Чудно! А как медленно движется!..

Подкатил автомобиль, в нем толстый штатский и три женщины. Хольт проверил документы. Занятие — руководитель предприятия.

— Скажите, — спросил он, — вы только что обогнали колонну...

— Мы не видели, ничего не видели... — закричала одна из женщин. Толстый мужчина за рулем дал газ.

Серая процессия приблизилась, теперь уже можно было различить отдельные группы. Каждые две-три минуты воздух рассекал револьверный выстрел. У заграждения сменились часовые. Вместе с новой сменой на пост заступил и Петер Визе. Под тяжелой каской — бледное от бессонной ночи лицо; карабин, который он и всегда-то с трудом таскал, висит косо, и это придает всей фигуре жалкий вид.

— Не выспался? — спросил Хольт.

Но от Визе никто никогда не слышал жалоб. Хольт опять посмотрел на восток. Серая колонна медленно подползла, стала проходить через заграждение... Впереди эсэсовцы с автоматами, за голенищами ручные гранаты, слева и справа от колонны тоже эсэсовцы — на животе открытая кобура, лица тупые, равнодушные, настороженные... Медленно движется длинная серая процессия: живые скелеты, на которых болтается полосатая лагерная одежда... обтянутые кожей черепа на иссохшей шее... голые, досиня обмороженные ноги в деревянных башмаках... Шествие призраков и тем не менее — реальность!.. Они тащатся, смертельно измученные, согнувшись, волокут за веревки тяжело груженные повозки, спотыкаются, поддерживают друг друга... и в воздухе дрожит стон, веет смертью и тленом...

— Это... это концлагерь! — прошептал Феттер возбужденно. — Каторжники, всякие недочеловеки, коммунисты!

Один из живых скелетов пошатнулся и упал. Он лежал ничком в жидкой дорожной грязи. На полосатой куртке Хольт заметил перевернутый красный треугольник... Идущие сзади топчутся, потом беспомощно переступают через товарища. Эсэсовец остановился и ткнул его сапогом — не сильно, нет, а лишь проверки ради. Человек в полосатой куртке с трудом приподнял голову, подтянул под себя ногу и так и остался лежать. Лицо эсэсовца было все так же равнодушно. Руны поблескивали на петлицах. Он наклонился, схватил упавшего за руку, без труда оттащил его на обочину и столкнул в канаву. Достал пистолет. Выстрел.

И в тот же миг в воздухе повис тонкий пронзительный крик. Петер Визе уронил карабин и, по-детски подняв кулаки, кинулся на эсэсовца. Сильный удар отшвырнул его, но Визе удержался на ногах и снова наскочил на охранника, молотя его слабенькими своими кулаками. Фуражка с рунами и черепом над козырьком покатилась в грязь... С силой отчаяния Визе вцепился в эсэсовца. Тот ударил его пистолетом в лицо, оттолкнул, выстрелил.

Петер Визе лежал посреди шоссе; люди в полосатом, робко ступая, спешили мимо. Хольт нагнулся, повернул Визе на спину и заглянул ему в лицо, изуродованное ударом пистолета. Пуля попала в шею.

— Петер! — прошептал он. — Друг!.. Визе!

Несколько эсэсовцев вернулись по шоссе к заграждению.

— Вот, обершарфюрер, он лежит на том же самом месте...

Хольт не обернулся. Эсэсовцы исчезли за поворотом в лесу. Серое шествие уже миновало заграждение.

Вольцов выругался. Закурил.

— Визе всегда был сумасшедшим. Какое ему дело до этих каторжников?

Феттер добавил:

— Все от учености!

Солдаты подобрали убитых заключенных и снесли в одно место. Семь трупов. Вернулся лейтенант Венерт и, уединившись с Вольцовом, выслушал его рапорт. Тем временем солдаты вырыли большую могилу. Никто не пожалел Визе. Венерт приказал:

— Закопать его вместе с преступниками! ,

Хольт подошел к яме. До чего же гнусно, что я стою и спокойно смотрю, как они его зарывают. Я должен был бы лежать рядом и еще несколько эсэсовцев вместе со мной. Это был бы выход.

Он подумал: а теперь у меня не осталось никакого выхода.

— Закапывай! — приказал Вольцов. Хольт спросил:

— Что сталось с нашими идеалами, Гильберт? Ведь мы хотели бороться за справедливость! Ты сам когда-то избил Мейснера до полусмерти, потому что тебя возмутила несправедливость.

— Ребячество! — ответил Вольцов. — Глупые мальчишки!

— А теперь? Теперь мы кто?

— Солдаты.

— Солдаты... — повторил Хольт.

— Хватит болтать! — воскликнул Вольцов. — Возьми себя в руки! Этот недотепа со всеми своими потрохами того не стоит, чтобы из-за него такой парень, как ты, скисал!

Такой парень, как я! — подумал Хольт.

Ком земли упал Визе на голову, следующая лопатка земли погребла изуродованное детское лицо. Прощай, Петер! Не поминай лихом!

Хольт отошел.

Он думал: из всех нас единственный герой — Визе! Бьешь во танкам, бросаешься в рукопашную — с отчаяния. В тихий городок у реки мне нельзя больше показываться. Как взгляну я в глаза родителям Петера? Ведь я все видел и молчал! Как покажусь Гундель? Я же знаю, что ее отец такой же, как эти люди в полосатых куртках. А я и пальцем не шевельнул, стоял и смотрел. Теперь нет у меня больше выбора!

Найти воображаемую точку, впиться в нее глазами... и... вперед, шагом марш!

12

Подразделение фольксштурма сменило учебный взвод, заняло окопы, выставило караульных у противотанкового заграждения. Свой взвод Венерт переправил по железной дороге в район Лейпцига, где стояла расквартированная в нескольких деревнях штабная рота. Здесь должны были продолжить обучение, но Венерт облюбовал себе квартиру в соседней деревне, во взводе не показывался, и солдаты целыми днями слонялись без дела. Унтер-офицер Бек с утра до ночи торчал в трактире и раскладывал пасьянсы. Бразды правления захватил Вольцов.

— Два-три дня безделья — и взвод будет небоеспособен! — возмущался он. — Сволочи, они уже списывают расписание поездов, думают, как бы поскорей домой добраться.

Со времени смерти Визе Хольт словно погас, ничем не интересовался, безвольно плыл по течению. Он умышленно не слушал известий. А газеты в деревню не доходили. На пасху Вольцов побывал в роте. Вернувшись, он отвел Хольта в сторону.

— Нас посылают в бой. И пора!

Он собрал взвод. «Даю вам час на сборы!» Бек скривил лицо, будто глотнул уксусу.

В трактире Вольцов подсел к Хольту.

— Бургкерт здесь. Русские стоят на Одере и Нейсе. Американцы прорвали фронт в нескольких местах. Рурская область окружена. Танковые дозоры подходят к Фульде и Везеру. Упоминают Оснабрюк, Марбург, Гисен... Да, пора нам ударить как следует!

Хольт молчал.

На дворе дожидались два грузовика. Венерт остался в соседней деревне с ротой.

— Хотел бы я знать, почему он не с нами? — ворчал Вольцов.

Они ехали на запад. Ночью добрались до уединенного загородного ресторана в лесу. Здесь все было забито солдатами. Ходили самые невероятные слухи.

— Говорят, танков нагнали видимо-невидимо, — рассказывал Феттер. — Переходим в контрнаступление, да еще какое!

Вольцов уткнулся в карту. .

— Вот Кассель. А мы, значит, несколько южнее. Река, которую мы только что переезжали, была Фульда! — Он поднял голову.

И правда, всюду стояли уже заправленные горючим, готовые к бою танки. Танк III с 50-миллиметровой пушкой и несколько перевооруженных машин с 75-миллиметровыми короткоствольными пушками.

При распределении они попали в разные экипажи: Вольцова назначила командиром танка, Хольта — радистом. Машины были небольшие, тесные, три роты — сорок танков. Экипажи выстроились на перекличку. Было еще темно. Откуда-то появился вдруг лейтенант Венерт, теперь уже в качестве командира роты.

Одна из машин направила яркий свет фар на однорукого офицера. Капитан Вебер! Говорили, что он безрассудно храбр и, не колеблясь, погонит на смерть своего последнего солдата. Он выкрикивал хриплым пронзительным голосом:

— Немцы-танкисты! Фюрер призывает вас к новым битвам, в которых вы должны проявить былую силу духа. Где бы ни сражались немецкие танкисты, они сражались до победы. Где бы...

Мысли Хольта витали где-то далеко. С тех пор как я выписался из госпиталя, я не получил ни одной весточки от Гун-дель. Он часто, как бы спасаясь, думал теперь о Гундсль, но мысли эти не приносили успокоения — напротив, порождали новую тревогу. Забрезжил рассвет.

— Нашему фюреру троекратное...

— Ура! Ура! Ура!

— По машинам!

Водители прогрели моторы. Батальон тронулся. Механик в танке Хольта, пожилой, усталый человек, сказал по внутреннему переговорному устройству:

— Покажутся самолеты — дай знать, чтобы я выскочить успел.

Хольт сидел на корме. Приказ гласил: пулеметы радистов снять и использовать для отражения авиации. Хольт так и сделал и держал пулемет на коленях. Все шоссе было покрыто жидкой грязью. Сперва они ехали на запад, потом повернули на юго-запад. Рассвело. День выдался ясный, безоблачный.

Высоко в небе показалось звено истребителей-бомбардировщиков. С воющими моторами они спикировали на шоссе. Почти все танки сразу застопорили, экипажи бросились в лес слева от дороги. Несколько машин свернули вправо, в открытое поло и стали там петлять по пашне. Хольт швырнул пулемет в грязь, подбежал к опушке и плашмя упал в кусты. В поле, на шоссе — всюду взлетали в воздух заправленные до отказа машины; при первом заходе самолетов — три, при втором — четыре; а вот уже в небе показалось новое звено истребителей-бомбардировщиков. Зашипели ракеты. Горячий бензин разлился по асфальту. Один налет следовал за другим, по ним стреляли, как в тире.

Хольт заполз поглубже в лес. Там он натолкнулся на Вольцова и Феттера. Низко над полем пронесся с приглушенным мотором «мустанг», выбрал себе еще не поврежденную машину, расстрелял ее из бортовых пушек и круто потянул вверх. Танк взорвался. Наконец-то гул моторов затих. В пылающих машинах рвались снаряды.

— Собирайсь! — крикнул кто-то в лесу.

Среди пылавших ярким огнем танков стояло около дюжины неповрежденных машин. Танк Хольта почти не пострадал. Оставшиеся не у дел экипажи взобрались на броню. Водитель взмолился:

— Как вернутся... сразу крикни!

И они вернулись, едва только колонна, пройдя два-три километра, очутилась в поле. На этот раз истребители-бомбардировщики сразу погнались за разбегавшимися танкистами. Хольт, спасая жизнь, бежал что было сил и достиг леса.

Ракетами, бортовыми пушками и бомбами самолеты атаковали танки и не убрались, пока не разворотили последнюю машину.

Остатки батальона, около пятидесяти плохо вооруженных людей, пешим порядком двинулись дальше.

— Убитых не так много, большинство разбежалось, — со злостью проворчал Вольцов.

До полудня шли без остановки. Небо постепенно заволокло тучами. Добрались до какой-то деревни. На всех домах висели белые флаги. Капитан Вебер бушевал.

— Сорвать тряпки!

Вольцов, Хольт и Феттер обходили дворы.

— Есть тут еще войска поблизости?

Крестьянин ткнул большим пальцем через плечо.

— Там зенитная батарея стоит. Только разбомбили ее всю.

Они разговорились с владельцем бензозаправочной станции. Толстый краснощекий человек возбужденно шептал:

— Уходили бы скорей! Каждую минуту могут нагрянуть танки!

Вольцов прикрикнул на него. Облазив всю ремонтную мастерскую, он остановился перед запертым гаражом.

— Открыть! — В гараже стоял небольшой грузовичок. — Машина реквизирована!

Феттер сбегал за людьми. Толстяк чуть не плакал.

— Вы... обрекаете меня... на голодную смерть!

Вольцов приказал:

— Феттер, выпиши ему квитанцию! Порядок есть порядок.

Феттер, пристроившись на помпе, вывел своим прямым ученическим почерком: «Настоящим подтверждаю реквизицию одной грузовой машины для военных целей. Подпись: Феттер, рядовой. 5 апреля 1945 года». Толстяк швырнул ему бумажку под ноги. Грузовичок подкатил к трактиру, где остальные танкисты расположились на привал. Началась грызня из-за мест в кузове. Капитан Вебер приказал:

— Вольцов! Поведете оставшихся людей в направлении Хейлигенштадт — Мюльгаузен. Мы выезжаем вперед.

Грузовик уехал. Вольцов остался с тридцатью рядовыми — в основном солдатами старших возрастов; лишь несколько человек было из учебного взвода. Он посовещался с Феттером. Феттер заявил:

— Дайте сперва поесть чего-нибудь, а так всякая охота воевать пропадет!

Вольцов отпустил его на час. Феттер рывком открыл дверь в трактир. Там сразу поднялся крик. Хозяин, ругаясь, вертел вилами перед носом Феттера. Тот цыкнул на него:

— Говорят, ты первый простыню вывесил! У, каторжник!

Хольт устало опустился на скамью перед трактиром. Весь этот крик позади был ему безразличен. Все ему было безразлично. Вольцов приказал построиться. В первой шеренге кто-то сказал:

— Пора бы кончать!

— Кто вздумает смыться — тот дезертир, — пригрозил Вольцов, — А дезертиров я вещаю собственноручно.

Никто ему не стал возражать, но никто и не поддакнул. Вольцов подсел к Хольту на скамью и взглянул на небо. Светившее сквозь облака солнце спускалось к горизонту. Феттер вышел из трактира, роздал копченую колбасу и сказал:

— Я там в прачечной макароны поставил варить.

Вольцов настороженно прислушивался. Вдруг он вскочил. Теперь и все услышали звонкий лязг танковых гусениц, гул моторов... Танки быстро приближались. Феттер, ругаясь, выскочил из двери трактира, схватил каску, автомат.

— Напра-а-во!

Вольцов повел свою команду из деревни.

Они долго шагали по деревне, растянувшейся вдоль шоссе. Когда прошли последние дома, гул моторов был уже так близок, что солдат охватила паника и они бросились врассыпную.

Дорога шла на север. Слева, на запад до самого горизонта тянулось залежное поле, солнце заходило, и сквозь завесу туч прорывались яркие снопы оранжево-красных лучей. Разбросанные вдали островки кустов и светлая березовая рощица за ними казались надежным убежищем. Туда-то, не ожидая приказа,» беспорядке бросилась вся команда. А справа от дороги, постепенно поднимаясь к лесистым горам на востоке, темнела пашня — над ней уже спускался сумрак.

Вольцов крикнул:

— Стой! Нельзя туда! — Он сориентировался и заорал. — Направо надо!

Но никто его не послушался. Лишь группка отставших солдат повернула обратно на шоссе. Это оказались Феттер и четыре молоденьких новобранца в черной форме танкистов. Вольцов, ругаясь, потащил Хольта за руку направо. Остальные бежали через поле туда, где багровел закат.

Вольцов указал рукой на восток, там быстро сгущались сумерки:

— Батарея!

Но Хольт ничего не видел, кроме серо-лиловой пашни, простиравшейся, казалось, до черных гор вдали.

Танки вынырнули из деревни, покатили дальше, вдруг остановились, развернули башни на западе стали бить из пулеметов и пушек по убегавшим солдатам, которые чётко вырисовывались на фоне ярко освещенного горизонта.

Вольцов, Феттер, Хольт и четверо солдат бежали по влажной пашне в сторону гор. Оглянувшись, Хольт увидел на шоссе длинную колонну боевых машин, грозно черневших на фоне пылавшего небосвода. Он побежал дальше и вскоре различил впереди темные очертания каких-то земляных сооружений — не то валов, не то блиндажей. Волъцов крикнул:

— Зенитная батарея!

На дорогу выезжало все больше танков. Оттуда доносились пулеметные очереди.

Они добежали до развороченной позиции батареи 88-миллиметровых зенитных орудий.

— Самолеты тут похозяйничали! — заметил Феттер. Одно орудие соскочило с лафета, рядом лежал убитый зенитчик. Всюду валялись трупы. Дальше на восток местность опускалась к песчаному карьеру, к которому вела ложбина. В этой ложбине почти незаметное в тени широким щитом на запад стояло неповрежденное орудие. Вольцов крикнул:

— Сюда!

В карьере они увидели перевернутый трехосный грузовик, рядом валялись корзины с патронами, повсюду зияли воронки от бомб. Вольцов вытащил патрон и закричал:

— Бронебойные! Сорок первого года для стрельбы по наземным целям! Хольт — заряжающим, Феттер — на вертикальную наводку, я — на горизонтальную. — И он подтолкнул Хольта к орудию.

Четверо новобранцев подтаскивали снаряды. Вольцов раскричался:

— Хольт, ты что, оглох?.. Заряжай!

Хольт с силой откинул затвор, дослал патрон, замок лязгнул. Хольт взялся за спусковой рычаг.

Только теперь он увидел, что на дороге у деревни стоят всего три танка. Остальные ушли вперед. Все три машины четкими силуэтами выступали на фоне заката, где огненный шар уже касался горизонта и как бы на прощанье озарил всю равнину. Зенитное орудие было скрыто в тени. Феттер, припав к оптическому прицелу, крикнул:

— Поймал!

— Справа налево... беглый... Огонь! — раздалась команда Вольцова. Хольт послушно нажал на спуск. Грянул выстрел. Хольт как бы перенесся в прошлое: тот же грохот, и душная волна, толкнувшая его, и боль в незащищенных ушах, и едкий, режущий глаза дым. Ствол откатился назад, выплюнул дымящуюся гильзу и снова пошел вперед. Хольт зарядил. Все в нем было пусто, все выгорело, и делал он все как автомат.

Сквозь звон в ушах он услышал голос Вольцова:

— Недолет, Феттер!.. Беглый... Огонь! Теперь уже грохотали выстрел за выстрелом. Должно быть, танкисты на дороге ничего не видели па фоне темного восточного небосклона. В колонне зашевелились, только когда головной шерман взорвался и зачадил. Обе уцелевшие машины рванулись с места, отошли друг от друга, неуклюже развернулись вправо и покатили по пашне прямо на батарею.

Ствол опять откатился назад, и, когда Хольт машинально потянулся за новым патроном, он увидел, как впереди встал крутящийся столб дыма и подскочил огромный желто-красный мяч...

— Огонь! — орал Вольцов.

Хольт нажимал на спуск, оба танка по-прежнему ползли по ровной пашне. Теперь и из их пушек сверкнул огонь... Рядом с зениткой на песчаном откосе разорвался первый снаряд, песок и раскаленные осколки пронеслись над орудием. Хольт пригнулся.

— ...О-гонь!

Взрывная волна упавшей поблизости гранаты чуть не сбила Хольта; он вцепился в затвор, схватил очередной патрон и, уже нажимая на спуск, увидел, как в ослепительном столбе пламени взлетела многотонная башня танка. Но тут же новое попадание выдернуло у него землю из-под ног, вся зенитная установка заходила ходуном — последний танк был уже совсем рядом. Хольт, шатаясь, поднялся...

— ...Огонь!

Менее чем в тридцати метрах танк остановился с разбитой гусеницей, пушка его выплевывала белое пламя, башенные пулеметы брызгали тонкими струйками. Но вот по нему уже потекли огненные ручьи вспыхнувшего бензина...

— ...Огонь!..

Раздался сильный взрыв, и танк запылал.

В наступившей тишине Хольту стало жутко. По спине у него забегали мурашки. Небо на западе померкло. Темнело, пляшущие языки пламени освещали зенитку. У подъемного механизма стоял Феттер, хлопал себя по ляжкам и хохотал как сумасшедший. Вдруг он заверещал:

— Мы победим... Ей-богу... Мы победим!

Вольцов поднялся с сиденья, сорвал каску и, дико сверкая глазами, крикнул:

— Всю роту раздолбаю... Всех раздолбаю!

Пошатываясь, Хольт отошел в сторону. Нагнулся. Около снарядного ящика лежали два молодых солдата. Осколки искромсали их лица до неузнаваемости.

Они бежали в сторону гор. Позади горели подбитые танки. Дорога сперва поднималась, но скоро стала спускаться в долину. Оба уцелевших новобранца исчезли. Вольцов заметил это, только когда они вошли в деревню, где из всех окон были вывешены белые флаги.

— Гады! Свою шкуру спасают! — ругался он. На краю деревни, у самого леса, стоял всеми покинутый крестьянский двор. Двери не заперты. Они вошли.

— Остаемся.

Вольцов, топая, поднялся по деревянной лестнице и, не снимая грязных сапог, рухнул на кровать. Хольт заступил в караул. Он бегал взад и вперед между ивовым кустарником в домом. Холод пробирал его. Забрезжил рассвет. Вдали послышался гул мотора. Хольт бросился в дом и мигом влетел на второй этаж.

— Едут!

По деревенской улице ехал автомобиль — какая-то квадратная крытая машина — ив нем, карабины между колен, солдаты в круглых касках и форме цвета хаки. Хольт через кухню проскочил во двор. У ворот захлопали выстрелы. Вольцов и Феттер, спрятавшись за угол риги, отстреливались. Когда Хольт добрался до леса, позади разорвалась ручная граната. Он оглянулся. Горела рига.

— Моя работа! — похвастался Феттер. — Бросил в солому гранату!

Избегая деревень, они шли на северо-восток. Вольцов то и дело заглядывал в карту. Впереди снова гора. С гребня они увидели реку, петляющую между холмами. На берегу прилепился маленький городок. Дорога вела к белому каменному мосту.

Они осторожно спустились. На мосту, прислонившись к перилам и запрокинув голову, стоял какой-то военный и пил прямо из бутылки. Поза незабываемо знакомая!

Обер-фельдфебель Бургкерт ухмыльнулся. Он был сильно пьян; размахивая бутылкой, он приветствовал их:

— А! Новобранцы!

Все вместе отправились в город.

— Дивизия «Шлагетер», — бормотал Бургкерт, снова прикладываясь к бутылке. — Разведка боем... Весь разведотряд самолеты к черту разбомбили. Я опять машину достал...

— А войска тут есть? — спросил Вольцов.

— Есть. Я! — ответил, обер-фельдфебель. Феттер прыснул. Бургкерт продолжал:

— Жду, когда подойдут американцы. Тогда и подниму мост на воздух. Двадцать фаустпатронов.

— А запал? — спросил Вольцов.

— Электрический. Саперы приладили, до того как смылись. Обер-фельдфебель привел их к вилле; в садике были вырыты окопчики, из которых хорошо просматривался мост. Они расположились в большой комнате первого этажа.

— Народ озлоблен. Готов в горло вцепиться — но не американцам, — сказал Бургкерт.

Хольт вышел пройтись по городку. У подъездов группами стояли жители. Повсюду развевались белые флаги. Он даже не сразу понял, что это его присутствие, его намерения вызывают ненависть, проклятия, что это ему люди грозят кулаками. Они правы, подумал он. Узкие переулки, деревянные дома... Несколько фаустпатронов — и сгорит половина городка! Но дальше мысли его не шли. Моя судьба, их судьба... пусть все идет своим чередом.

Вернувшись на виллу, Хольт застал Бургкерта спящим тяжелым пьяным сном. Хольт лег на ковер.

— Американцы! — закричал Вольцов.

Бургкерт встрепенулся, выпил, протянул флягу Хольту. Феттер и Вольцов уже залегли в окопчиках перед виллой. На противоположном берегу перед самым мостом остановился шерман. В открытом башенном люке стоял командир танка и рассматривал в бинокль городок. Вольцов выложил перед собой фаустпатроны.

— Боится! — сказал он.

Бургкерт склонился над запальным механизмом.

Феттер крикнул:

— Внимание... Он.закрывает люк!

Мотор шермана взревел. Лязгая гусеницами, первый танк въехал на мост, за ним второй, третий... Бургкерт замкнул цепь... Взрыв снес крышу с дома, бурей налетел на садик... Перед виллой остановился танк, Феттер нырнул с фаустпатроном в кусты. Когда танк взорвался от прямого попадания, с берега реки открыли огонь по вилле.

— В город! — заорал Бургкерт.

Над подбитым танком почти недвижимо стоял огромный столб дыма и пламени. С противоположного берега по городу били танковые пушки. Хольт мчался по улице. Метрах в пятидесяти перед ним бежали Вольцов и Бургкерт. Вдруг они обернулись и указали ему на что-то в переулке. Когда Хольт пересекал переулок, он увидел перед собой корму американского танка, увидел белую звезду на голубом поле; его обдало горячими выхлопными газами... Хольт бросился наземь. Взрыв был так силен, что его оглушило. Но вот он пришел в себя. Рядом горел растекавшийся по мостовой бензин. Хольт отполз к ближайшему дому. С другой стороны улицы Феттер ударил вторым фаустпатроном. Взрывная волна отбросила Хольта к стене. Он поднялся и, шатаясь, побежал по тротуару. Стрельба умолкла. Неожиданно в подъезде он увидел Вольцова и Бургкерта. Они наблюдали за улицей и мостом.

— На, глотни! — сказал обер-фельдфебель.

Снова они бежали по городу. В переулке полыхал танк. Феттер уже ждал их у городской окраины в маленьком открытом вездеходе. Бургкерт повел машину с бешеной скоростью прямо по выбоинам и мелким воронкам. Позади остался горящий город. Алкоголь только усилил апатию Хольта. Он сидел на заднем сиденье, вся машина была забита бутылками. Так оно и пойдет, думал он. Будем подкарауливать танки, стрелять по танкам, бежать от танков, снова подкарауливать танки... И так без конца.

Бургкерт несся очертя голову.

Вольцов сказал:

— А ведь мы уже где-то между Лейпцигом и Альтенбургом. По обеим сторонам шоссе тянулись поля. Впереди, правда далеко еще, виднелся лес.

— Воздух! — крикнул Феттер.

Бургкерт резко затормозил. Они бросились к большой копне. Обер-фельдфебель выругался и повернул назад. Зарывшись в солому, Хольт видел, как он достал целую охапку бутылок из вездехода и вдруг исчез в туче огня и земли, а истребитель-бомбардировщик круто взмыл вверх.

Они стояли у горящей машины. Бургкерта отбросило далеко в сторону. Широко раскинув руки, он лежал на проселке.

13

В деревне они наткнулись на команду полевой жандармерии. Таких, как они, отбившихся от своих частей, набралось человек сто: их посадили на грузовики и отправили в ближайшую казарму; здание было ярко освещено, словно здесь никогда не объявляли воздушной тревоги. В казарме они встретили лейтенанта Венерта. Он обрадовался.

— Очень кстати прибыли! У меня сводная рота, недостает младших офицеров. Ефрейторы командуют взводами! Сейчас же примите взвод, Вольцов!

Взвод расположился в трех спальнях, совсем зеленые юнцы, набранные отовсюду — из танковых и пехотных училищ; были тут и досрочно призванные подростки из лагерей трудовой повинности. В спальнях говорили о новом оружии, о великом переломе, который вот-вот должен наступить в ходе войны.

На оружейном складе сидел вдрызг пьяный офицер. Все брали там, что хотели. В вещевой каптерке Хольт наконец сменил толстую, подбитую ватой шинель на маскировочную накидку из парусины. Остаток ночи и следующий день они провалялись в спальне на соломенных тюфяках. Вольцов раздобыл газету и читал вслух:

«Победа или смерть!» — таков девиз народной войны». В сводке главного командования говорилось о «боях местного значения на Восточном фронте», об «оборонительном сражении в Рурской области», потом был назван Швейнфурт и одновременно упоминался Эрфурт.

— Тут сам черт не разберется, — сказал Вольцов. — Не фронт, а сплошь танковые клинья...

Без конца обсуждали, каковы надежды на победу. Кто-то принялся рассказывать об уроженке Аахена из Союза немецких девушек, которая в приступе фанатизма... американцам... Хольт выбежал из комнаты.

Длинный казарменный коридор. Хольт стоял у окна. На дворе при свете прожекторов устанавливали на самоходные лафеты длинные 75-миллиметровые пушки. Слонявшийся по коридору Вольцов подошел.

— Здесь была казарма истребителей танков. Еще всюду стоят самоходные лафеты и тягачи с противотанковыми пушками. Нет горючего... Какая обида! Вообще... все дезертируют, все бегут... С тех пор как американцы перешли Рейн, сопротивление по существу прекратилось. Не понимаю! — И, хлопнув Хольта по плечу, добавил: — В унтер-офицерской столовой распивают последние запасы спиртного.

Они с трудом нашли свободный столик. Вольцов принес пива и коньяку. Облокотился, подпер подбородок руками.

— Хотел бы я знать, что делает мой дядюшка. — Он выпил. Хольт сидел молча, кругом стоял пьяный гомон.

Ночью их подняли по тревоге. Рота Венерта выступила. Лейтенант отсутствовал. Вольцов объяснил:

— Он едет с командиром батальона и начальником штаба.

— У них грузовик со жратвой, — крикнул Феттер. Шли целый день по обочине, растянувшись чуть не на километр. Навстречу попадались отходящие части.

— Одни идут назад, другие вперед. Хотел бы я знать, что происходит, — недоумевал Вольцов.

Вечером остановились в деревне, ночевали в сараях и ригах.

В трактире сидела команда эсэсовцев. Вольцов до поздней ночи играл с ними в скат. Наутро он заявил:

— Парни первый сорт! Кстати, большинство из наших мест. Позавчера они ночевали в лагере трудовой повинности для девушек. Представляешь, что там было! Нарассказали дурехам всяких ужасов про негров и монголов, что, мол, их непременно съедят, те на все и согласились... — Он рассмеялся. — Ребята дожидаются начальства: должны тут военно-полевой суд учредить. — И с удовлетворением добавил: — Вот когда наконец возьмутся за дезертиров!

Рота двинулась дальше. После полудня их обстреляли истребители-бомбардировщики. Но им удалось быстро укрыться и потерь почти не было. Наконец они достигли места назначения — деревни Грейфенслебен. На краю деревни стояло несколько полевых орудий. Связисты тянули телефонную линию. В трактире Вольцов устроил нечто вроде командного пункта.

Он один суетился, что-то делал. Два других унтер-офицера, Бек и Винклер, безучастно сидели у печки. Поздно вечером прибыла еще одна сводная рота. Командир, обер-фельдфебель, был тяжело ранен. В пути на роту налетели истребители-бомбардировщики, она сильно поредела. Раненых отправили в соседнюю деревню Бухек, где разместился медсанбат. Когда связь с батальоном была налажена, Вольцов не мог отказать себе в удовольствии подробно разъяснить обстановку и боевое задание.

Батальон удерживает три населенных пункта, деревни Грейфенслебен и Бухек, а также Герштедт, небольшой городок тысяч в пять жителей, окруженный фабриками и сильно пострадавший от бомбежек. Магистральное шоссе проходит с юга на север по холмистой, бедной лесами местности, сначала возле Грейфенслебена, затем мимо Герштедта, где находится штаб батальона. Западнее Герштедта лежит большое селение Бухек.

— Мы входим в дивизию «Кернер», во вновь сформированную армию, и прикрываем здесь ее южный фланг.

Хольт устало и безучастно слушал его разглагольствования. Ночью в Грейфенслебен прибыли три 75-миллиметровых противотанковых орудия на самоходных лафетах. В первом часу на юге стала явственно слышна канонада, которая, однако, вскоре затихла. Из батальона в Герштедте, куда пристроился Венерт, сообщили, что с юга по автостраде Гермсдорф — Глаухау прорвались танки. Под утро из батальона вызвали роту в Герштедт для защиты командного пункта, как было сказано.

— А кто же здесь останется? — спросил Вольцов. Прибывшая после них сводная рота лишилась командира и состояла из полуобученных новобранцев, курсантов специальных военных училищ.

— Как их тут бросить одних! Бек, ты остаешься здесь!

Вольцов переговорил по телефону с начальником штаба батальона. Положив трубку, он пожаловался Хольту:

— У меня такое впечатление, что им это все глубоко безразлично.

Перед домом уже выстроилась готовая к маршу рота. Сникший и безучастный ко всему Бек сидел в трактире. Рота ушла.

Часа через полтора, когда рассвело, они увидели справа, внизу в долине, светлую ленту шоссе, которое проходило в двух километрах от Герштедта и вело на север. По дороге из городка прямо на восток, в сторону шоссе, шли две легковые машины, свернули на шоссе и помчались на север.

Вольцов сжал губы. Он шагал с Винклером, Феттером и Хольтом в голове колонны. Крикнув ефрейтору: «Примешь командование!», — он схватил Хольта за руку, побежал через луг, за ним Феттер и Винклер. Спустившись в низину, они наткнулись на широкий ручей. Долго искали мост, наконец нашли. Задыхаясь, бежали по садам мимо вилл. На востоке уже занималась заря. Стрелка на углу улицы указала им, где находится командный пункт батальона.

Перед виллой стоял грузовик. Сюда со всех сторон сбегались телефонные провода. Подле грузовика, загораживая проход, в беспорядке громоздились ящики с патронами, автоматы, пулеметы — целый арсенал оружия и боеприпасов, ff спешке сброшенных прямо на тротуар. А на машине из-под брезента, как заметил Хольт, выглядывали ящики с продуктами — коньяком, хлебом, бидоны с повидлом и маслом. Шофер-ефрейтор стоял возле кабинки. Из калитки с чемоданом и перекинутой через руку шинелью вышел лейтенант Венерт. Увидел Вольцова, смутился, но прошел мимо и поставил чемодан в кабинку.

Вольцов подошел к Венерту, левой рукой он взялся за затвор висевшего на груди автомата, а правой отдал честь.

— Вторая рота...

Хольт еще не отдышался от бега и не все понимал, но то, что говорил Венерт, он понял.

— Занимайте подготовленную позицию.

— Где командир? — спросил Вольцов.

— Командир меняет командный пункт, — небрежно бросил Венерт, — а я...

— ...а вы последуете за мной на КП!

Хольт услышал в голосе Вольцова угрозу.

Венерт побледнел. Его голубые глаза впились в Вольцова. Ухватившись за дверцу машины и ступив на подножку, он резко, командирским тоном закричал:

— Вы забыли, что разговариваете с офицером! Да как вы смеете!

— Феттер, — приказал Вольцов, — отбери у водителя ключи!

Феттер, повинуясь, как хорошо натасканная овчарка, отпихнул лейтенанта и залез в кабину. Хольт слышал, как он пригрозил: «А ну, живо, не то...» — Шофер вылез и на вопросительный взгляд Венерта только пожал плечами. Он отошел на несколько шагов и выжидающе остановился. Венерт хорохорился.

— Вы с ума сошли! Я приказываю вам...

Вольцов весь трясся от злобы.

— Командир удрал! И ты туда же, трусливая сука! Да еще прихватил грузовик с продовольствием для роты. Я тебе покажу, как дезертировать, подлец! — орал он. — На фонарный столб всякого, кто вздумает драпать!

Венерт потянулся к кобуре, но Феттер по знаку Вольцова схватил его сзади за пояс и вырвал оружие. У Венерта сразу пропал весь гонор. Он посмотрел на Винклера в надежде, что тот заступится. Винклер не шевельнулся, он стоял бледный как полотно.

— Я отстраняю вас от командования и беру под стражу, — воскликнул Вольцов. — Феттер, сорви с него погоны!

Феттер так рьяно сдирал серебряные погоны, что Венерт едва на ногах удержался. Подталкивая, они повели его через сад в дом. Командный пункт помещался в подвале, в просторной, опрятной прачечной. Большой, сколоченный из толстых досок стол устилали карты. На скамейке стояли телефоны, рация и радиоприемник, к окну была придвинута походная кровать. Одна дверь вела в сад, другая в коридор и чулан с углем.

Венерт, очень бледный, стоял у двери, он еще раз попытался протестовать.

— Вы за это ответите! Винклер, вы тоже попадете под суд как бунтовщик, если не...

Вольцов подскочил к Венерту и ударил его кулаком по лицу. Перед Хольтом ожила такая же сцена: Вольцов на Скале Ворона избивает Мейснера.

— Я тебе покажу... подлец! — Вольцов ударил еще раз, и голова Венерта стукнулась о стенку. Хольт болезненно ощутил этот удар.

— Такого я бы с радостью четвертовал, — сказал Вольцов.

— А он ведь тебя еще называл... трусом и бахвалом, — подзуживал Феттер.

Ни в одной из комнат подвального этажа на окнах не было решеток.

— Самое простое — пристрелить его, Феттер, — сказал Вольцов. — Хотя постой, поищи-ка веревку!

— Есть поискать веревку, господин унтер-офицер! — крикнул Феттер и повернулся на каблуках.

— Я требую суда! — в смертельном страхе кричал Ве-нерт. — Я офицер! Вы не имеете права! Винклер, да помогите же мне!.. Это немыслимо... Ради бога! — орал он распухшими губами. — Не вешайте!

Феттер принес бельевую веревку. Венерт весь трясся.

— Фюрер сказал: кто боится пасть смертью храбрых, тот умрет позорной смертью, — провозгласил Вольцов. — Ну как, повесим его, а? Винклер?

Унтер-офицер Винклер молчал. На лице его был написан страх. Но он все же покачал головой. Хольт ответил:

— Нет!

— Феттер? — продолжал опрос Вольцов.

— Повесить! — крикнул Феттер. — Сейчас же повесить! Только вспомню, как он нас гонял.... Повесить, и как можно быстрее. Вон в саду, на той груше!

— Тогда мне принимать решение, — сказал Вольцов. Он смотрел на Венерта и намеренно медлил.

Венерт потерял остатки самообладания и, заикаясь, молил:

— Вольцов... пощадите! — зубы у него стучали. Вольцов долго раздумывал.

— Но что же нам с ним делать, чтобы он не сбежал? При первой же возможности я отвезу его в полк, я хочу, чтобы его при мне повесили!

Венерт с облегчением вздохнул.

Вольцов все еще раздумывал. Феттер подошел к нему и шепнул ему что-то на ухо. Вольцов ухмыльнулся.

— Идет.

Пока Феттер бежал через сад к грузовику, Вольцов объяснил:

— Венерта напоим до бесчувствия, чтоб не сбежал!

Феттер кружкой влил в рот безропотно подчинявшемуся Венерту коньяк. Глаза Венерта остекленели. Феттер толкнул его на походную кровать и поил до тех пор, пока лейтенант не свалился мертвецки пьяный.

— Готов! — сказал Вольцов. Хольт вытер пот со лба.

— Что же теперь будет... с батальоном? — спросил унтер-офицер Винклер.

Вольцов сначала посмотрел на Хольта, потом перевел взгляд на Феттера и Винклера.

— При любых обстоятельствах батальон выполнит боевое задание. Батальоном командую я.

Унтер-офицер Винклер удивленно повернулся к Вольцову.

— Но ведь здесь никто уже не сражается.

— Где командую я, — сказал Вольцов, — там будут сражаться! А кто думает иначе... — Он хлопнул по кобуре. Феттер стоял рядом с бельевой веревкой в руках.

Вольцов подошел к столу и склонился над картой. Из приемника послышался голос диктора. «Ставка фюрера... На востоке началось крупное наступление...» Вольцов уставился на приемник. «Прорвавшиеся танки противника... ожесточенное сопротивление... Также западнее Эрфурта... перешел Заале между Иеной и Галле...» И еще: «Воззвание фюрера...» Обрывки фраз едва доходили до сознания безразличного ко всему Хольта. «Берлин останется немецким городом... Вена будет опять немецкой...» Вольцов в бешенстве выключил аппарат.

— У нас есть боевое задание! Все остальное нас не касается! — И он снова склонился над картой. — Хольт, установи связь с полком!

Хольт начал машинально пробовать телефоны. В Грейфенс-лебене ответил Бек. Вольцов сказал:

— Пусть пришлет сюда самоходные лафеты!

По второму аппарату ответили из Бухека; какой-то капитан медицинской службы кричал, что это безумие и надо кончать. Истеричный голос дребезжал в мембране.

— Положи трубку! — прошипел Вольцов. — Звони в полк!

Но связаться с полком не удалось. Никто не отзывался. Все удрали, подумал Хольт. Венерт повернулся на походной кровати и застонал.

Вольцов с Хольтом, Феттером и Винклером обошли весь городок. Главная улица, маленькая четырехугольная рыночная площадь, несколько узеньких переулочков и вокруг — виллы в садах. Центр городка с рыночной площадью представлял собой груду развалин, все было разбомблено и сожжено. К северо-западу от города виднелись фабричные корпуса и большой рабочий поселок. Там всюду развевались белые флаги. В самом городе они не встретили ни одного штатского. И виллы на окраине были пусты.

Они осмотрели позиции к востоку от городка. Окопы тянулись зигзагами с юга на север по окраине города, у самых границ садов. Сводная рота уже заняла окопы — двести молодых парней, но ни одного командира, если не считать двух-трех ефрейторов; правда, оружия у них было хоть отбавляй. Вольцов насчитал девять пулеметов. Солдаты сидели в окопах, неестественно громко переговариваясь, и, должно быть чтобы подбодрить друг друга, делились самыми немыслимыми слухами.

— Господин унтер-офицер, правда, что прибывает подкрепление?

— Да, — ответил Вольцов, — и тяжелое оружие!

— Господин унтер-офицер, сегодня ночью будто бы на Восточном фронте ввели в действие новое оружие... Русские бегут...

— Как только поступит официальное сообщение, я объявлю по батальону, — ответил Вольцов.

На восточной окраине городка пересекавшая рыночную площадь главная улица спускалась между виллами вниз к шоссе. Феттер записывал распоряжения Вольцова.

— Здесь, справа и слева, установить по противотанковой пушке. Третью оттянуть немного назад, в сады.

Винклер остался в окопах. Они торопливо возвращались назад в город по главной улице.

— В трех подвалах с запасным выходом оборудовать блиндажи... Доставить туда фаустпатроны! Сформировать три команды истребителей танков. Один взвод, как резерв, — в город.

От рыночной площади через узенькую улочку они прошли на южную окраину, где в одной из вилл помещался командный пункт. o

Зазвонил телефон. Хольт снял трубку. Грубый голос докладывал, что самоходные лафеты из Грейфенслебена прибыли в Бухек.

— Все идет как по маслу, — сказал Вольцов. Он опять изучал карту. Расставив ноги и опираясь обеими руками о стол, он, наклонившись вперед, крутил циркулем, измерял расстояния, вычислял, что-то бормоча себе под нос.

Хольт невольно вспомнил, как Вольцов на зенитной батарее объяснял обстановку, как в казарме решал тактические задачи на ящике с песком... Он и теперь совершенно так же склонялся над картой и говорил:

— Превосходство в тактике... выгодная позиция... развертывание... элемент неожиданности...

Куда это нас приведет? — думал Хольт...

И сколько еще можно?..

К полудню в Герштедт прибыли три самоходных лафета. Феттер доложил, что все распоряжения выполнены. Вольцов еще раз осмотрел жидкую линию обороны, блиндажи среди развалин. Людей на такой участок явно не хватало. Потом они сидели на командном пункте. Венерт все еще стонал во сне.

Зазвонил телефон. Хольт снял трубку — это стало у него рефлекторным движением. Унтер-офицер Бек, потеряв всякую выдержку, в паническом страхе говорил о танках. Сотни танков...

— Они остановились на возвышенности у Грейфенслебена, — повторил Хольт.

— Эти пройдут мимо! — сказал Вольцов и послал Феттера к самоходным лафетам: — Скажешь, если танки все же вздумают подняться сюда, первые машины пропустить в город!

Хольт думал: танки. Сотни танков! В ушах у него все еще звучал дрожащий голос Бека, а Вольцов уже снова стоял у карты и ораторствовал в пустом подвале:

— Вряд ли они бросят против нас крупные танковые силы... на юге они прорвались в район Цвикау — Хемниц... возникает вопрос…

Уже много дней Хольт находился в состоянии прострации; мозг его лишь слабо откликался на внешние впечатления. Но теперь Хольт словно проснулся, словно пришел в себя. Не голос ли это Вольцова грубо и резко разрывает тишину? А Вольцов все разглагольствовал:

— ...разобью американцев... по всем правилам военного искусства.

— Вольцов! — закричал Хольт, его начал бить озноб. — Ведь каждую секунду танки могут...

— Танки? Торопиться некуда! Я знаю американскую тактику. Мы их в два счета разобьем!

Связной рывком распахнул дверь и тупо уставился на спящего лейтенанта. Потом закричал:

— Танки! Тучи танков!

Вольцов схватил автомат и рванул Хольта за плечо:

— Пошли!

Он вытолкнул его из подвала.

Хольт вместе с Вольцовом лежал в окопе неподалеку от дороги. По шоссе, внизу в долине, с лязгом проходили танки. Солдаты пригнулись в окопах. Вольцов взглянул на Хольта:

— Что я говорил? Они идут мимо! — и начал считать вслух. Дойдя до восьмидесяти, он бросил. По меньшей мере еще столько же танков катило мимо.

Гул моторов мало-помалу затихал. Переползая от куста к кусту, к ним пробрался связной и спрыгнул в окоп. Почерк Феттера: «В Грейфенслебене мотопехота. Бек перерезал телефонный провод и капитулировал». Вольцов прочел, процедил что-то сквозь зубы. Четверть часа спустя снова послышался лязг танковых гусениц. Десять шерманов дошли до поворота на Герштедт и свернули на дорогу. Здесь они долго стояли. Тем временем по шоссе на север прошла длинная вереница грузовиков с пехотой, затем тягачи с орудиями, затем снова мотопехота. Последний десяток машин остановился рядом с шерманами,

Вольцов крикнул:

— Передать по окопам: танки... пропустить! Десять шерманов быстро двинулись по дороге, достигли первых домов и прошли совсем близко от Хольта и Вольцова. Оба замаскированных в кустах противотанковых орудия открыли огонь.

Вольцов крикнул:

— В город! Быстро!

Хольт нырнул в кусты, пробежал мимо ведущего огонь самоходного лафета и услышал, как в городе грохотали фаустпатроны. Затем затарахтели пулеметы, в садах стали рваться снаряды, ломались яблони, вырванный с корнем цветущий куст сирени проплыл по воздуху, разлетелся на части сарай... Огонь, дым. Земля дрожала под ногами Хольта, он выскочил на главную улицу, перебрался через какие-то развалины и, нырнув в подвал, очутился в первом блиндаже. Здесь было полно дыма, за окном полыхало пламя, четверо солдат кричали все разом. Кто-то сунул в руки Хольту фаустпатрон.

Выскочив, Хольт, воспринимавший все как во сне, увидел горящий танк. Однако не менее четырех танков обстреливали развалины осколочными снарядами. Хольт бежал по главной улице. Слева, посреди рыночной площади, на его глазах взорвался шерман... Справа горел подбитый танк, но впереди него другой вел огонь по городу. Кто-то бросился рядом с ним на мостовую — это был Вольцов.

— Бей по нему, это последний!

Хольт не трогался с места. Сердце в смертельном страхе бешено колотилось. Потом это прошло, но он не чувствовал своего тела, словно оно стало невесомым. Внутренний голос приказывал ему: бей, это еще наилучший выход.

Он поднялся. Найти воображаемую точку, впиться в нее глазами и... вперед, марш! Он побежал к шерману, нацелился в маску орудия и попал; взрывная волна бросила его наземь.

Кругом все было тихо, только пламя потрескивало. Неподалеку жарко горел дом. Хольт протер глаза, их жгло от пыли и порохового дыма.

— Мотопехота спешилась! — крикнул кто-то. И еще: — Четыре танка повернули обратно!

У въезда в городок среди кустов ярко горели оба самоходных лафета... Унтер-офицер Винклер, тяжело дыша, доложил:

— Третье цело... И расчеты с обоих орудий здесь.

— Наплевать мне на расчеты! — заорал Вольцов. — Мне пушка нужна! Третье орудие назад, в город!

Он втолкнул Хольта в окоп. Феттер подполз к ним с пулеметом. Хольт видел, как по ту сторону шоссе устанавливали минометы. Четыре шермана направили пушки на дома. Уже слышались нарастающий вой и разрывы в городе...

— Пусть попробуют атаковать! — сказал Вольцов. — В гору против десятка пулеметов, да еще по открытой местности! Феттер! Ты поведешь резервный взвод в контратаку...

Феттер отполз. Вольцов прикрикнул на Хольта:

— Ты чего это? Бери пулемет!

В небо взвилась и рассыпалась блестками ракета... Что бы это могло означать? Вольцов наклонил голову набок, посмотрел вверх, оцепенев от страха, соскользнул с бруствера в траншею и втиснулся в песок... Хольт ничего не понимал. И тут разразился ураган. По небу скользили истребители-бомбардировщики, накренялись на крыло и пикировали; сразу по краю города поднялись черные фонтаны, а потом встала сплошная черная стена и вместе с осколками обрушилась на землю, и земля заколебалась, как при извержении вулкана.

Ночь, клубы дыма, вскинутая к небу земля, помрачившая дневной свет, ночь, рассекаемая малиновыми вспышками и желтыми молниями, взрывы, ракеты, бомбы, глухой стук бортовых пушек — все это слилось в единый рев, над которым висел пронзительный вой пикирующих самолетов... Хольт лежал неподвижно лицом кверху, и перед ним, будто кадры фильма, мелькали обезумевшие лица, низвергающиеся самолеты, разрывы бомб, неподвижные тела, обваливающиеся стенки окопа, многотонная масса земли, что вот-вот раздавит его, и пламя, всюду пламя... Ужас все глубже просачивался в сознание Хольта, пока не погасил все чувства. Лицо его застыло в гримасе.

Бомбардировщики улетели.

Наступившая сразу тишина наполнилась криками раненых. Но вот уже снова задрожала земля под тяжестью приближавшихся танков. Четыре шермана, стреляя на ходу, прошли вдоль окопа, широкими гусеницами подминая бруствер и людей, кто-то ударил фаустпатроном, но мимо, и танки выползли на дорогу и покатили к городу, где последняя противотанковая пушка встретила их огнем. Но тут громкое ура атакующих заставило подняться всех, кто еще уцелел в окопах.

Хольт вскочил на ноги, глаза и рот у него были полны песку, установил пулемет на бруствер; беспорядочная стрельба, разрывы ручных гранат. Американцы были у самых окопов и бежали налево в сторону улицы, где им удалось уже прорваться. Фигурки в форме цвета хаки прыгали в окопы и начали их очищать ударом во фланг... Вольцов заорал. Хольт резко повернул пулемет в сторону. Американцы беспорядочной толпой хлынули к месту прорыва. Вольцов бросал одну ручную гранату за другой. Там, где дорога смыкалась с улицей и первыми домами, американцы расправлялись со всеми, кто оказывал сопротивление или пытался спастись бегством...

— Вперед! — крикнул Вольцов и выбрался из окопа. На дорогу из-за домов выскочила самоходная противотанковая пушка и врезалась в самую гущу американцев, за ней атаковал взвод Феттера. Ошеломленные американцы отступили. Противотанковая пушка ударила несколько раз по бегущим осколочными снарядами, прошла вперед по дороге и открыла огонь по грузовикам на шоссе. Вольцов, собрав горстку людей, бросился к дороге, где солдаты Феттера прикладами и штыками теснили американцев. Хольт, задыхаясь, тащил пулемет, прижав его к бедру, правая рука под сошками, левая — на спуске. Возле купы деревьев человек десять американцев, сгрудившись вокруг рослого негра, еще отбивались, но, когда упал негр, исход был предрешен.

Итак, рота удержала городок и заваленные окопы. Вольцов будто взбесился. Бледный от ярости, он подталкивал перед собой молодого солдатика (тот во время рукопашной хотел было юркнуть в кусты), довел его до обочины и пристрелил. Феттер со своими людьми тоже расстреляли несколько успевших проникнуть в город американцев, хотя те и подняли руки. По распоряжению Вольцова прикончили также раненых. Слишком далеко выскочившая вперед противотанковая пушка пылала ярким пламенем. Но всего этого Хольт не видел. Закрыв лицо руками, он сидел на ящике с патронами, в стороне, возле садика; каска валялась рядом. Тишина. Наконец-то спустился вечер.

14

На командирском пункте горела керосиновая лампа. Вольцов отстегнул пояс с кобурой и кинул на скамейку с телефонами. Феттер тоже снял оружие, расстегнул ворот, нагнулся и испытующе посмотрел на Венерта.

— Во всяком случае, рота удержала позиции, — сказал Вольцов.

Унтер-офицер Винклер стоял возле двери; он неопределенно махнул рукой.

— Рота? — повторил он сорванным от крика голосом. — Рота больше не существует. Каких-нибудь пятьдесят человек. Да и те валятся от усталости.

— Отдохнут! — отрезал Вольцов. — Им еще придется идти в бой. Если на то пошло, выдать всем спирту.

Но Винклер, как видно, не собирался уходить из подвала.

— Истребители, — хрипло проговорил он. Осунувшееся лицо его было безжизненно, оно не выражало даже страха. — Истребители... Наши потери... Это же безумие!

Вольцов поднял глаза. Винклер съежился и замолчал под его взглядом. Вольцов нервно забарабанил пальцами по карте.

— Раненых отправить в Бухек. Феттер! Подготовить к обороне дома на окраине. Выставить снаружи посты. Будем драться за каждый дом!

Феттер, щелкнув каблуками, крикнул:

— Так точно, господин унтер-офицер! — затянул ремень, схватил автомат. Дверь захлопнулась за ним.

Вольцов позвонил в Бухек. Он сам произнес всего несколько слов и с бесстрастным лицом слушал, что говорили на другом конце провода.

— В Бухек прибыли эсэсовцы. — Он положил трубку и, отойдя к столу, добавил: — Они и повесят Венерта! — Потом склонился над картами.

Винклер стоял, прислонясь к дверному косяку. Глаза его были закрыты, грудь вздымалась и опускалась, словно он все еще никак не мог отдышаться. Он даже не снял каски, на груди у него висел автомат.

— Вольцов... этот паренек... — выдавил он наконец из себя, — мальчишка, которого ты... Это же... — а замолчал, как только Вольцов поднял голову, но взгляд его растерянно блуждал по подвалу и остановился на Хольте.

Хольт прикорнул на скамье среди телефонов. Он все еще не справился с пережитым ужасом. В полудремоте свежие впечатления недавнего боя смешивались с картинами прошлого. Он снова видел перед собой избиение на Скале Ворона, голодающих русских пленных на батарее, лесопилку в Карпатах, трупы в полосатых куртках на дне ямы. Он гнал от себя эти картины, но не мог от них избавиться.

Феттер вернулся лишь после полуночи и зычно отрапортовал.

Хольт вздрогнул.

— Обсудим положение, — сказал Вольцов.

Феттер повесил автомат на крючок возле двери. Вольцов надел офицерскую фуражку Венерта. Его знобило, и он попросил Феттера накинуть на него также и шинель лейтенанта. Зыбкий свет керосиновой лампы отбрасывал на побеленную стену подвала его чудовищную тень.

— Господа!

Хольт насторожился. Опять этот голос, резкий, металлический, чужой голос! У Хольта забегали мурашки по спине: голос, отдающий приказы, голос судьбы. Он проник в его усталый мозг, как когда-то вторгался во все грезы, настигая его и на берегу реки и в тиши госпитальной палаты, голос, от которого никуда не уйти.

— Рота отбила первую атаку и должна...

Голова Хольта была будто налита свинцом. Голос Вольцова отогнал усталость. Хольт прислушался, и вдруг слова перестали быть пустым звуком, их смысл открылся ему.

— ...героически погибнуть!

Как часто он это слышал! Об этом говорилось во всех хрестоматиях, прославлявших героев, начиная со священного отряда Пелопида и кончая образами Эрнста Юнгера. В последние годы призыв героически погибнуть не сходил со страниц газет. Это была фраза, угроза, истерический вопль. Но теперь, в устах Вольцова, она прозвучала как смертный приговор.

Выхода нет, думал Хольт.

Вольцов протянул ему коробку сигарет, но Хольт покачал головой. Вольцов глубоко затянулся:

— Я всю жизнь был поборником шлиффеновской трактовки Канн... Еще Клаузевиц учил, что концентрический удар... Наполеон говорит, что более слабая сторона не должна...

Разглагольствования Вольцова вызывали у Хольта недоумение, словно он слышал подобные речи впервые. Да кто же это, думал он, стоит там, наклонившись над картами?

— ...подошли, если бы не... и я бы в случае... удалось бы, но... наверное удалось бы, если б...

Я бы, если бы, в случае, наверное...

Завеса прорвалась. Хольт проснулся. Он пришел в себя. Раньше он видел и темный подвал, и стол с картами, и пьяного лейтенанта лишь неясно, расплывчато, будто сквозь туман. Теперь все предстало перед ним ясно, выпукло, четко. Мысль заработала с последовательностью и остротой, которые целую вечность притупляли апатия и равнодушие, — если он вообще когда-нибудь способен был мыслить, он, ищущий с завязанными глазами в темноте... Мыслительный аппарат в один миг перепахал весь прежний опыт, по-новому осмыслил все впечатления, перевернул всю его жизнь с головы на ноги и перенес его из прошлого в настоящее.

Хольт словно завороженный глядел на Вольцова. Он знает его больше двух лет, срок немалый. Два года они бок о бок воюют. Рядом стояли у орудия на зенитной батарее, видели и атаки на бреющем полете, и бомбовые ковры, вышли живыми из боев на Карпатах, бежали сквозь снег и вьюгу с Восточного фронта, сидели в одном танке. От глупых мальчишеских выходок до рукопашной с американцами — все пережили вместе. Да, Хольт знал Вольцова, ничего в нем не было нового, ничем он не мог его удивить.

Но во втором часу раннего апрельского утра 1945 года он как бы впервые его узнал, впервые увидел. Он глядел на Вольцова не отрываясь, как на постороннего: рослый, плечистый военный, нервно подергивая бровями, стоял у карты и, подкрепляя свои объяснения движением руки, говорил: «Я бы такую атаку...» Чужой человек, хотя желтый свет керосиновой лампы озарял хорошо знакомое лицо.

Разбитая, обескровленная рота, продолжал думать Хольт, люди повалились и спят, смертельно усталые, в кустах, под деревьями, в разбомбленных подвалах, кто в пропитанных кровью бинтах, у кого сотрясение мозга, у кого шок.

Будто что-то разбилось в груди у Хольта. Этот Вольцов, думал он, стоит у карты, а там, снаружи, спит в изнеможении рота, спят люди, но для Вольцова они ничтожная величина в уравнении со многими неизвестными, только стрелки на карте, пешки, игрушечные макеты в большом ящике с песком, неодушевленные предметы и больше ничего. Но кто же Вольцов для них, для меня?

Смутная догадка мелькнула, укрепилась, стала уверенностью. У Хольта даже дух захватило. Повязка спала с глаз, темноту сменил яркий свет.

Он — это наша судьба.

Судьба, думал он, провидение, бог, мы бессильны, мы пешки в большой игре... Судьба, думал он, моя судьба — это Вольцов. И где у меня были глаза, где разум? Моя судьба — человек, живой человек из плоти и крови, с мозгом и бьющимся сердцем, присваивающий себе власть над жизнью и смертью; он — или другой — как здесь, в подвале, так и всюду, по всей стране, и в малом и в великом... Он понял: нечто безымянное, система, хорошо продуманная, знаки различия, мундиры, целая иерархия насилия — вот наша судьба! Всё ложь и обман. Тупость обожествлялась, а провидение оказывалось холодным расчетом! Не перст судьбы над гонимыми, не предначертающее путь провидение, не бог над бренными смертными, а человек над человеком, властелин над безвластными, смертный над , смертными.

Он пристально посмотрел на Вольцова. Теперь он видел его насквозь. Этот унтер-офицер в фуражке лейтенанта, у которого голова полна всевозможных планов, осуществимых и неосуществимых, но всегда смертоносных, начиненных историческими фактами и параллелями — для каждой ошибки пример, и для каждого убитого пример, — этот человек, так же как Цише, и отец Цише, и Бем, и Венерт, и прочая сволочь, — олицетворенное насилие: это преступник, присвоивший себе власть посылать людей на смерть, убийца по призванию и профессии. А я был его послушным орудием, его подголоском, думал Хольт.

Его подавляло чувство собственной вины. Оно затягивало его в омут прежней апатии; я всегда стоял не на той стороне, с самого начала, в Словакии, на Восточном фронте, до сегодняшнего дня. Я во всем участвовал. Я все видел и молчал. Что-то от этого было и во мне. Да, я виновен.

В душе бродило и поднималось новое чувство: жгучая ненависть. Теперь он понял все. Он понял и возмущение Гомулки, там, у противотанкового заграждения, и слова ефрейтора: «Вот она, милитаристская сволочь! Она не хочет вымирать, будет убивать и дальше! Нет, эти хуже!» И он осознал, на чью сторону ему следовало встать: на сторону Гомулки, ефрейтора, словачки, узников в полосатых куртках. Он посмотрел на Вольцова: вы нас погубили, а этот готовит новые убийства, рисует стрелки будущих атак и рассуждает, почему часть сил должна быть брошена на север... Часть сил! И всего-то навсего пятьдесят солдат!

Он словно прозрел: клочок земли, треугольник — две деревни и городок — шоссе, холм и ручей — это ведь не что иное, как огромный ящик с песком, в котором Вольцов, присвоив себе роль судьбы, играет жизнью безвластных людей и замышляет их гибель с болезненным сладострастием отпрыска старинного рода, в течение двух веков поставлявшего одних только убийц.

Но он поздно это осознал, слишком поздно. Он оставался глух ко всем сигналам или не понимал их. Ничто не пробудило его: ни гнусности Цише-отца, ни газовые камеры, ни издевательства над русскими военнопленными, ни мордобития, ни школьный двор в Словакии, ни лесопилка, ни шествие узников в полосатых куртках. Я был слепым орудием преступления, пособником зла и несправедливости. Страшный итог! Восемнадцать лет прожито напрасно, восемнадцать лет меня заставляли творить мерзости и обманывали, и теперь я виновен, виновен. Ненависть росла и разгоралась ярким пламенем. Хватит с меня, я восстану против «судьбы», я сильнее, я вступлю в бой! Я не дам Вольцову больше убивать! Вольцов сказал:

— Итак, мы немедленно атакуем американцев на шоссе. Какие у тебя будут соображения, Хольт?

Пора. За окном рассветало. Хольт надел каску. Он мельком подумал: мама... Но при этой мысли ничто не шевельнулось в душе. Отец... он сказал мне все. Но он кинул мне истину, как собаке кость, а я с заносчивостью мальчишки не хотел слышать правды, и это тоже моя вина.

— Ну так как же, какие у тебя соображения? — нетерпеливо повторил Вольцов.

Хольт встал и схватил автомат. Он сказал:

— Рота отойдет назад или сдастся.

Винклер у двери, не веря своим ушам, уставился на Хольта. Вольцов оперся обеими руками о стол и поднял голову. Хольт подошел к радиоприемнику. Из громкоговорителя доносился голос диктора: «Ожесточенные бои... Русские танки прорвались между Мускау и Губеном... Прорыв в районе Врицена... Прорыв... Прорыв...».

— Выключи! — заорал Вольцов. — Мы будем здесь сражаться до последнего человека!

Хольт сказал:

— Нет, мы не будем сражаться!

— Берегись! — прошипел Вольцов. — Я уже уложил одного, возьми себя в руки, не то...

Хольт поднял пояс Вольцова с кобурой и швырнул за дверь в темный чулан.

— Кончено, Вольцов, все! — сказал Хольт. Лицо Вольцова исказилось.

— Винклер! — крикнул Хольт.

Винклер сорвал автомат Феттера с крючка. Феттер отпрянул и беспомощно взглянул на Вольцова.

Вольцов схватился было за кобуру и вдруг кинулся на Хольта. Но Хольт опрокинул стол с картами. Тяжелая столешница отбросила Вольцова к стене подвала. Хольт поднял автомат, направил его на Вольцова и закричал:

— Я тебе не дам больше убивать людей, Вольцов!

Вольцов уставился на дуло автомата, перевел взгляд на Хольта и побелел. На лбу его выступили капельки пота, дрожь пробегала по телу. Он не двинулся с места.

— Винклер, — сказал Хольт. — Вы возьмете на себя командование. Не идите на Бухек — там эсэсовцы. Идите южнее, через луга, или сдавайтесь сразу в плен, как найдете нужным... — И вдруг спазма перехватила ему горло.

Винклер уже взялся за ручку двери.

— Пойдем с нами, Хольт!

— Я догоню. Дверь захлопнулась.

Вольцов хрипло произнес:

— Это измена! Роты еще хватит на целые сутки уличного боя!

Хольт шагнул к нему.

— Вчера их было двести, а сколько осталось!.. Ты хочешь здесь разыграть героя из хрестоматии, но... — Он оборвал на полуслове. Этого ничем не переубедишь.

— Роль палача не по мне, — сказал Хольт. — Я ухожу. — И на прощанье крикнул: — Но не попадайся мне на пути, Вольцов! Куда угодно спрячься, но не показывайся мне на глаза!

Он уже стоял у двери. Лишь только Вольцов оказался вне прицела автомата, он пришел в неистовство. Он орал, наклонясь вперед:

— Погоди, каторжник! Погоди, я приведу эсэсовцев из Бухека, я еще вернусь, я хочу посмотреть, как ты будешь болтаться рядом с Венертом на перекладине! — Он захлебывался от ярости.

Хольт захлопнул за собой дверь. Медленно пошел через сады к окраине города.

Долина и шоссе все еще тонули в предутреннем тумане; туман скрывал грузовики американцев, но он же прикрывал и отходящую роту. Окопы и виллы на окраине опустели. Среди воронок валялись убитые. В городе не осталось ни души.

Хольт стоял у въезда возле разбитого танка. Последние солдаты, пригнувшись, перебегая от куста к кусту, исчезли в тумане... Все стихло. Хольт посмотрел в сторону американцев. Теперь, когда он порвал с Вольцовом и отрекся от всего своего прошлого, Хольт чувствовал себя одиноким. Что будет со мной? Ему вспомнился Гомулка.

Он долго стоял, прислонясь к обгоревшей броне танка.

Стало совсем светло. Туман медленно поднимался. Хольт услышал крики, кричали где-то в городе. Он обернулся и пошел к рыночной площади.

Топот кованых сапог по мостовой. Кто-то бежал по улице к въезду в город. Это был Феттер. Хольт прижался к стене, но, увидев, что Феттер без оружия и от страха почти потерял рассудок, выступил вперед. Феттер схватил его обеими руками за плечи и пролепетал:

— Вольцов... его хотят... — и вдруг завопил: — его хотят повесить! — Рот его непроизвольно открывался и закрывался, выпаливая отдельные слова. — Эсэсовцы из Бухека... они и тебя ищут... Командует Мейснер... — И с отчаянием заорал: — Мейснер из нашего городка... Ты же знаешь его!

Все это походило на наваждение, на кошмар, и вдруг Хольта как громом поразило: Мейснер вешает Вольцова! Первое его побуждение было бежать, бежать вниз на шоссе, к американцам, но затем в нем опять вскипела ненависть, перед глазами встали картины прошлого: Цише старший, лесопилка, охранники и их жертвы в полосатых куртках... И мысль в эти последние минуты войны обратить оружие против эсэсовцев погасила все другие соображения.

Он побежал по узким, кривым улочкам к рыночной площади, нашел подвал, превращенный в блиндаж, пересек сад и спрыгнул вниз. Окинул взглядом брошенное там оружие и боеприпасы. Феттер в страхе стоял у двери, выходившей в сад. Хольт вскарабкался на приставленные к окну ящики. Увидел рыночную площадь и на фоне выгоревшего шермана, всего в каких-нибудь пятидесяти метрах, группу людей. Услышал крик Вольцова. Потом круг разомкнулся, и Хольт увидел Вольцова. Руки его были скручены светло-желтым офицерским ремнем за спину, голова обнажена, и на шею уже надета петля. Его потащили к фонтану, в центре которого высилось нечто похожее на большой канделябр. В большом белокуром эсэсовце, распоряжавшемся всем, Хольт узнал Мейснера. Венерт, покачиваясь, стоял рядом и вытянутой рукой указывал на Вольцова, который рычал как зверь изменившимся до неузнаваемости голосом.

Все это увидел Хольт, но взор его будто застлала пелена. Вдруг пелена разорвалась. Веревку перебросили через канделябр. Хольт подумал: убийцы казнят друг друга!

Он спрыгнул в подвал, подхватил пулемет. Феттер, бледный и беспомощный, стоял в полумраке с автоматом в руках. Хольт поднялся с пулеметом и патронным ящиком к окну. Замок отвести, крышку поднять, крышку закрыть, предохранитель спустить, установить прицел, прижать к плечу.

А теперь да помилует вас бог!

Вольцов неподвижно висел над фонтаном. Эсэсовцы четко и резко выделялись в рамке прицела. Хольт нажал на спуск. Хлестнула очередь. Наконец-то! Вот вам за лесопилку! Вот вам за узников в полосатых куртках, вот вам за родителей Гундель!.. Он будто скинул с плеч бремя прошлого.

Первая очередь скосила трех или четырех стоявших перед фонтаном эсэсовцев. Вторая настигла Венерта, какого-то здоровенного детину и Мейснера. Венерт рухнул в чашу фонтана, а Мейснер повалился на мостовую. Остальные бросились в развалины. Но вот уже перед подвалом взметнулся песок и мелкие камни. Хольта обнаружили и теперь обстреливали со всех сторон. Осторожно! Они опасны, это их ремесло! Эсэсовцы подползали все ближе. Но и я опасен, я прикинусь убитым. Пулемет молчал. Человек шесть спрыгнули с развалин и бросились вперед. Длинная очередь прошила их и швырнула наземь. Еще хотите? Получите сполна!

Но что-то отвлекло эсэсовцев. Хольт видел, как спрятавшиеся за обломками фигуры начали бить куда-то вправо, будто им и оттуда грозила опасность. Хольт дал очередь. Эсэсовцы ответили на огонь. Перед окном брызнула земля. Хольт сменил ленту.

Вдруг у него за спиной, у выхода в садик, затрещал автомат и раздался крик Феттера:

— Американцы!

Американцы? Хольт выстрелил в эсэсовца, перебегавшего справа налево рыночную площадь. Тот на бегу уронил автомат а затем и сам повалился на мостовую. Стреляй в эсэсовцев! Бей вокруг, где только что покажется. Это конец!

Только вот Гундель хотелось бы хоть разок еще повидать! Очередь загнала бегущего эсэсовца за угол дома. Хольт соскочил с ящика. В саду трещали выстрелы. Вон отсюда! Не хочу умирать в подвале! Он побежал через сад. Феттер куда-то исчез. Между кустами мелькали солдаты в хаки. Хольт столкнулся с американцем, оба повалились наземь, кто-то наступил ему на руку и вырвал пистолет.