Тхай Ван открыл следующую, исписанную мелким почерком страницу дневника Лы:

«Полночи проговорили с Нгимом около хижин носильщиков. Позади, по круто уходящему вверх горному склону, петляет дорога. Нгим — один из тех, кто проложил ее через этот глухой лесной массив. Мы только двое суток носили здесь снаряды, а группа Нгима уже почти целый месяц занимается этим. Говорит он по-вьетнамски с трудом, часто помогает себе жестами. От него за версту несет крепкой махоркой, которую мы зовем горской. Нгим молод. Ему недавно исполнилось двадцать.

Как-то раз мы вместе с ним вплавь переправлялись через небольшую речку. Когда вышли на противоположный берег, я так замерз, что у меня зуб на зуб не попадал, а Нгим выглядел бодрым, словно на него совсем не действовал холод. Он сразу же принялся есть маниоку.

— Ты женат? — спросил я.

— Да, но жены нет!

— Как же это?

— Американец забрал!

— Что ты дома делал?

— Партизанил.

Нгим казался мне тихим и застенчивым парнем. Я заметил, что его товарищи и девушки-горянки с уважением относились к нему и никогда не упускали случая перекинуться с ним словом или шуткой. Часто происходил примерно такой разговор:

— Нгим, чем ты занимаешься?

— Ношу снаряды!

— Ты хочешь в армию?

— Хочу!

— Почему же не идешь?

— Не пускают! Велят носить снаряды!

Нгим и еще несколько человек чудом спаслись во время проводившейся американцами карательной операции в населенных пунктах, расположенных вдоль живописной горной реки. Трудовой день в семье Нгима, которая проживала в селе Алау, начался, как обычно. Его отец, раскуривая трубку, чинил охотничье ружье, жена ушла К реке за водой, младшие братья еще спали, а мать хлопотала по хозяйству. Вокруг дома в поисках пищи мирно бродили куры и свиньи. Неожиданно раздался гул: по берегу реки к селу шли танки и бульдозеры. Все растерялись. Отец даже выронил изо рта свою глиняную трубку. Мать и жена Нгима, вернувшаяся с полными ведрами воды, запричитали.

Американцы и солдаты марионеточной армии, спрыгнув с танков, начали поливать бензином бамбуковые хижины. Огонь разом охватил все вокруг. Затем на деревню устремились бульдозеры и танки. Бульдозеристы, молодые парни, не переставая жевать резинку и нагло улыбаясь, ловко направляли нож отвала на деревья и дома. Тем временем взвод марионеточной армии открыл стрельбу, преграждая путь горцам, пытавшимся уйти через реку на опорную партизанскую базу. Все утро не смолкали выстрелы, завеса из огня и дыма закрывала землю и небо — американцы осуществляли план создания зоны Макнамары. Вода в реке окрасилась кровью. Громко кричали слетевшиеся вороны, черной тучей закрыв небо до самого леса.

К полудню солдаты ушли. Густой смрад стоял над селом. Нгим выбрался из зарослей прибрежного тростника и, отгоняя назойливое воронье, стал искать среди трупов своих близких, но никого не нашел. Позже он узнал, что американцы затолкали несколько сотен жителей прибрежных сел в наглухо закрытые брезентом грузовики и отвезли всех в концлагерь, наскоро организованный у одной из дорог. Огромный район, где раньше проживали мирные жители, был обнесен колючей проволокой и заминирован. Нгим долго не знал, где его жена, но наконец после продолжительных поисков и расспросов выяснилось, что она тоже в лагере.

Мы с Нгимом несколько раз доставляли снаряды. Ходит он босиком, пятки и пальцы его дочерна загорелых ног изъедены язвами от распыляемых здесь отравляющих веществ. Берет на себя он по семьдесят килограммов и, несмотря на это, всегда шагает впереди всех, обнажая в доброй улыбке белые зубы.

Однажды Нгим сообщил мне, что его односельчане из Алау перекочевали на новое место, которое находится где-то тут, неподалеку, по дороге к скалам, и предложил на обратном пути завернуть к ним.

Он повел меня напрямик через джунгли к видневшимся вдали скалам. И что же оказалось? Мы пришли именно к тем людям, у которых когда-то побывали вместе с Каном в начале октября. Это был перевалочный пункт «К». Тогда мы с Каном, как и все остальные, кто шел здесь, направляясь на фронт, переночевали и утром, не задерживаясь, отправились дальше. Никто из нас не знал тогда о трагической судьбе этих людей.

Нгим рассказал, что, после того как Алау было стерто с лица земли, он и еще семь человек, которым посчастливилось остаться в живых, укрылись в этом глухом уголке и вырыли здесь себе землянки. С тех пор прошло уже больше года. Люди образовали кооператив и жили сообща. Многие жители нового Алау стали подносить снаряды для готовящейся операции. Жители нового Алау создали свою партизанскую группу и раздобыли американские автоматические винтовки, во время одной из вылазок взяв в плен четырех солдат марионеточной армии. Когда в этих местах появились наши первые разведчики, землянки Алау стали использоваться для отдыха солдат. Все знали о существовании пункта «К», но мало кто знал, что в нем и живут уцелевшие жители деревни Алау.

Нгим познакомил меня со своими односельчанами. Я увидел двух стариков, красивого белолицего парня, двух мальчишек и двух молоденьких девушек. Все были одеты в форму Освободительной армии. Дома-землянки с соломенными крышами наполовину прятались под землей. Самым ценным имуществом были винтовки и ящики с гранатами. Несколько месяцев назад жители деревни сбили из винтовок вертолет и таким образом раздобыли несколько ящиков консервов и пулемет.

Как-то раз Нгим спросил у меня:

— Твое село, наверное, веселее моего?

— Веселее, — честно ответил я.

Я научил Нгима азбуке, Нгим научил меня ненависти к врагу и решимости сражаться с ним. Я и раньше знал о создании «белых зон», но теперь, глядя на этих людей, я до конца прочувствовал, что это такое. Какое право имели грабители с другого конца планеты огородить колючей проволокой десятки километров земли на южном берегу реки Бенхай и превратить это место в безлюдный и безжизненный край?..

Мы остались ночевать у односельчан Нгима. Прежде чем заснуть, мы долго прислушивались к смеху и говору солдат, подходивших к пункту «К». Кто-то уронил каску. Кто-то крикнул:

— Ребята, да вот он, пункт «К».

В дверях землянки мелькнул огонек.

— Товарищи, есть тут кто? — прозвучал густой бас, и мы увидели светившего себе карманным фонариком военного с рацией на груди. За ним стояли еще несколько человек. Они с удивлением смотрели на вышедших к ним навстречу девушку и старика в военной форме. Если бы эти парни знали историю села Алау! А ведь она красноречивее всего объяснила бы, почему мы сражаемся сегодня.

* * *

Группа разведчиков артполка, выполнив задание в пограничном районе, вернулась в расположение полка. И сразу же на них навалилось множество дел: нужно было доложить о своих действиях, разобрать успехи и просчеты, отправить кого-то починить рацию и добиться получения нового аппарата. А тут, как назло, налетели журналисты из пропагандистско-просветительного отдела фронта, которым предстояло написать о разведчиках несколько репортажей.

Кан сразу же после возвращения был назначен командиром отделения. Лы получил поощрение за то, что сберег рацию. Двух бойцов приняли в партию. Теперь в их группе все стали членами партии или комсомольцами, и все они были отличными бойцами.

Через несколько дней после возвращения разведгруппы в полку появились новички — в основном новобранцы, прямо из тыла. Много горцев пришло из только что освобожденных зон или из партизанских отрядов. Отделение разведчиков, которым командовал Кан, тоже пополнилось новеньким. Им был белолицый, кровь с молоком, горец с нежной кожей, по-девичьи ярким ртом и длинными ресницами. Глядя на него, нельзя было не удивиться, как на этой многострадальной, истерзанной войнами земле мог родиться такой красавец.

Как-то раз взводный собрал всех на занятие возле шалаша кашеваров. Собрались быстро. Все были в приподнятом настроении, отдохнувшие и расслабившиеся после недавних напряженных дней. Кончились дожди, и излучина реки розовела в бледных лучах разгоравшегося утра. Вода в реке возле шалаша была замутнена, а у противоположного берега поражала своей чистотой и прозрачностью: видны были даже мельчайшие камешки на дне. У самой воды, высоко закатав брюки, на камнях сидели несколько кашеваров. Набрав воды из реки, они прямо в касках замешивали лапшу; деревянные мешалки с глухим стуком ударялись о днища железных касок.

— Совсем как в моей деревне! — весело заметил кто-то.

— Может, помолчишь лучше? — тут же одернул его взводный — высокий худой мужчина. В этот момент он размеренным голосом делал сообщение о действиях артиллеристов на первоначальном этапе операции и очень рассердился, что ему помешали.

Новенький сидел в последнем ряду, напротив Лы, и внимательно слушал, широко раскрыв по-детски удивленные глаза. Лы сидел прямо на земле, скрестив ноги и прислонив к плечу автомат. Он слушал взводного и пристально рассматривал новенького. Тот взглянул на него, и его алый рот расплылся в приветливой улыбке.

«Странно, где я мог его видеть? — подумал Лы и с удивлением заметил, как на ресницах новенького показалась слеза и скатилась по щеке. — Плачет? Почему же у него при этом такое спокойное, невозмутимое лицо? Нет, тут что-то не так. Парень изо всех сил старается сдержать себя и не может».

Причину Лы понял через несколько минут: оказывается, придя на занятие, новенький засунул в карман своего любимчика попугая, с которым никогда не расставался, и теперь тот больно клевал его. Лы как раз заметил, что из кармана брюк новенького торчат длинные зеленые перья хвоста попугая.

Занятия были прерваны появлением нарочного из штабной роты. Этот прыщавый парень славился тем, что любил делать из мухи слона.

— Товарищ командир, разрешите доложить! Ваш взвод должен немедленно выделить двух человек для выполнения спецзадания! — выпалил он.

— Что за спецзадание? Что должны иметь при себе? — спросил взводный.

— В штабе им все объяснят. Они должны взять с собой трехдневный запас риса!

Взводный приказал Кану выделить двух человек, и Кан, поднявшись и оглядев своих бойцов, решил, что пойдут Лы и новенький.

Нарочный тем временем, закатав брюки, спрыгнул вниз, к сидевшим на камнях у воды кашеварам. Над рекой вот уже в который раз разнеслось: «Совсем как в моей деревне!..» Завязался оживленный разговор о том, чем славится деревня каждого из собеседников, и каждый, естественно, из кожи вон лез, доказывая, что с его деревней никакая другая сравниться не может...

Через пару часов Лы и Моан (так звали новенького) с вещмешками за спиной уже покидали расположение штабной роты. На лесистом участке со всех сторон слышался глухой стук деревянных мешалок — повсюду готовили лапшу. В задании, которое они получили от политрука, не было ничего сложного и уж, конечно, ничего секретного, как старался это изобразить нарочный: им просто предстояло встретить фронтовой ансамбль, направлявшийся в их часть.

— Ты, случайно, не из Алау родом? — спросил Лы новенького, когда они покидали этот лесистый массив, окруженный извилистой речкой.

— Точно, оттуда! У тебя хорошая память: один раз только был у нас, а меня запомнил.

— Не знаешь, где Нгим?

— Он тоже в армии, только он ушел на два дня раньше, и я не знаю, в какой он части. Он ушел прямо из отряда носильщиков, даже в деревню не заглянул.

— А где твой попугай?

— Откуда ты про него знаешь? Вот он! — Моан показал на ветку над головой и помахал рукой; попугай тут же с пронзительным писком слетел с ветки, устроился у него на плече, и блестящий, будто выпачканный в красной краске клюв птицы замелькал на лямке вещмешка.

— На занятиях он у тебя в кармане сидел? — спросил Лы.

Моан вывернул карман и показал: подкладка была изорвана и вся в крови — попугай тогда здорово потрудился.

«Вот так терпение!» — подумал Лы, а вслух спросил:

— Ты его недавно поймал?

— Что ты! Из дому принес!

От Моана Лы узнал, что жители села Алау теперь опять перебрались на берег реки — в край белого риса, прозрачной воды, звонкоголосых птиц и величавых джунглей. Лы не спрашивал Моана о его родных: ведь Моан был из того же села, что и Нгим. Моан сам рассказал, что после зверского уничтожения родного села его переправили на Север, где он, как живой свидетель, обличал перед лицом мировой общественности преступления американцев. Там, на Севере, Моан даже начал учиться. С восторгом вспоминал он свою встречу с Хо Ши Мином.

...Было раннее летнее утро. Вдоль посыпанной гравием дорожки, ведущей к маленькому аккуратному домику на сваях, благоухали белые жасмины и алые гранаты под сенью густых деревьев. Президент и крестьянский парень сидели за простым столом, сколоченным из бамбука. Моан рассказывал про свою деревню. Слушая его, президент несколько раз приложил к глазам платок. Когда же Моан сообщил, что оставшиеся в живых жители Алау перенесли свою деревню, организовали кооператив и сражаются против американцев, лицо Хо Ши Мина просветлело. Затем он взял Моана за руку и повел гулять по саду. Вечером они вместе были на концерте в музыкальной школе. Моан будто попал в другой мир — мир волшебства, красок и света. Любуясь деревьями, затейливо украшенными красными и зелеными лампочками, он слушал музыку. Когда же неожиданно начал накрапывать дождь, чья-то заботливая рука раскрыла над головой Хо Ши Мина зонт. «Двигайся ко мне поближе, — сказал президент Моану, — а то вымокнешь...»

Моан до сих пор не без волнения вспоминал о своей встрече с Хо Ши Мином, о красивых ханойских улицах, о северянах, все отдающих для фронта, для победы. Слушая Моана, Лы вдруг со щемящей тоской подумал о доме. Он вспомнил дни, когда с учебниками под мышкой бегал в школу, вспомнил своих друзей из молодежной добровольческой бригады, с которыми пережил немало трудностей, и с сожалением подумал, что почему-то никого из них еще не встретил здесь, на фронте.

* * *

Два с половиной дня понадобилось Лы и Моану, чтобы добраться до района расположения тыловых служб и найти там фронтовой ансамбль, который только что вернулся с передовой и, воспользовавшись небольшой передышкой, вел репетиции.

Со стороны залива дул северо-восточный холодный ветер. В шалашах, разбросанных возле каменистых круч, репетировали артисты. Внизу, неподалеку от невысоких каучуковых деревьев, посаженных аккуратными ровными рядами, вокруг огромных, тяжело нагруженных транспортных грузовиков мелькали фигуры шоферов в зеленых гимнастерках. Возле одной из машин возился с гаечным ключом механик. Подняв голову, он испытующе взглянул на грозившее ураганом небо и опять растянулся под машиной. Вокруг виднелись выгоревшие участки земли — следы походных кухонь стоявших здесь когда-то подразделений. Усиливавшийся ветер подхватывал и разносил по округе золу и пепел.

В одном из шалашей, прямо у дороги, репетировали танцоры под руководством уже не молодой, но все еще красивой женщины. Над головами танцующих летал блестящий мяч, напоминая о старине, слышался боевой клич, ударяясь друг о друга, звенели и высекали искры сабли. В уголке стояла девушка в гимнастерке и черных брюках. Она пела, и ветер подхватывал ее песню: «Мы идем по высоким горам Чыонгшона».

— Лы, — Моан тронул его за плечо, — заходи первый...

— Подожди, давай еще послушаем...

Лы дослушал песню до конца. «Ты все еще, мой милый, не вернулся с фронта...» Он долго стоял молча, задумчиво глядя на столб пепла и сухих листьев, поднявшийся смерчем к небу.

Крупные капли одна за другой застучали по листьям, и вот уже ливень обрушился на каменистые кручи, на ручей, на горы, на джунгли. Все вокруг закрыла сплошная пелена дождя. Лы и Моан, вымокшие до нитки, предстали перед руководителем ансамбля — худощавым мужчиной с прокуренными зубами. Лы, торопясь и смущаясь, стал шарить в карманах в поисках удостоверения, выданного политотделом. «Куда могла запропаститься эта бумажка?» — раздраженно подумал он и повернулся уже к Моану, но тут обнаружил, что держит удостоверение в руке. Все вокруг заметили его замешательство, и от этого он растерялся еще больше. Краснея от стыда, он поднял глаза и поймал на себе взгляд глубоких глаз девушки, которая только что пела. Строгая и тоненькая, она стояла среди других и внимательно смотрела на Лы, будто спрашивая: «Кто ты и где я тебя видела?» Затем она обернулась и, выглянув наружу, воскликнула:

— Какой ураган!

Долго еще потом Лы проклинал себя, удивляясь своему поведению в тот момент. Почему он так покраснел и растерялся перед этой девушкой, которую знал еще школьницей?

Артисты пригласили Лы и Моана поужинать вместе с ними. Девушку звали Хиен. Она сидела далеко, но Лы видел, что она нет-нет да и посматривала в их сторону. Однако и сейчас Лы не осмелился заговорить с ней. Его терзали сомнения: если она не узнала его при встрече и они не перемолвились ни одним словом, то, может, лучше вообще сделать вид, будто он не знает ее? Очень даже может быть, что Хиен уже не помнила ни его, ни ту встречу в многолюдном и шумном лагере школьной поры. Но он не мог ее забыть.

Ураган прекратился только ночью, и в окрестных джунглях вновь воцарилось спокойствие, ритмично застучали древоточцы, и при свете луны заблестели мокрые от дождя листья деревьев. Дома у Лы такие спокойные лунные ночи не были редкостью, но ему казалось, что никогда еще так остро не ощущал он такой удивительно прозрачной живительной свежести воздуха, как сейчас. Они с Моаном привязали свои гамаки на берегу ручья. С деревьев еще падали дождевые капли. Моан сразу же уснул. Его попугайчик, пристроившись на одной из веток, съежился, сунул голову под крыло и закрыл. глаза. Его перья переливались в лунном свете. «Даже птица и та уже спит», — подумал Лы и сел в гамаке. Наверное, он был единственным, кто не спал сейчас, и его вдруг охватило чувство одиночества. Захотелось курить, и он спустился к ручью. Вода в ручье казалась совсем черной. По небу плыли редкие облака, меж ними пробивался лунный свет. Впереди, там, где небо не закрывали облака и лунный свет свободно падал на землю, отчетливо виднелась каждая былинка, каждый цветок.

Светлые блики играли на цветах и деревьях, высвечивая неровности и шероховатости древесной коры и почвы, усыпанной только что опавшими мокрыми листьями. Лы вдруг мучительно захотелось пройти по ним, этим золотым листочкам, но он отдернул занесенную было ногу, будто опасаясь нарушить очарование этого удивительного мира.

Все дни потом, когда они с Моаном вели ансамбль в свой полк, Лы был молчалив. Он не без удивления отмечал происходившие в нем перемены: после того памятного первого боя он стал более сосредоточенным, к нему будто пришла внутренняя зрелость. Что это значит? Распрощался с юностью или сразу стал стариком? Ведь еще совсем недавно, на марше, он был, как всегда, пылким и горячим. Размышляя о себе, разбираясь в новых, необычных для него ощущениях, он вдруг понял, что где-то в глубине души зреет в нем всепоглощающая любовь к жизни.

По дороге Лы стал очевидцем того, как метко стреляет Моан из винтовки: одним выстрелом, как заправский охотник, он уложил косулю. Мяса оказалось вдоволь. Артисты ансамбля подсушили его и, прикрепив связки сушеного мяса поверх вещмешков, продолжили путь. Девушки из ансамбля смотрели на Моана с обожанием и на привалах, весело щебеча, плотным кольцом окружали его. Хиен попросила подарить ей попугайчика, и Моан в конце концов уступил ей. Хиен, которая и так выделялась среди остальных своей красотой и молодостью, теперь стала еще заметнее: попугайчик постоянно сидел у нее на плече среди густых зеленых маскировочных веток, прикрепленных к вещмешку. Она учила попугайчика говорить, и он то и дело подавал голос: «Привет, привет!» Однажды Моан нечаянно подслушал, как Хиен говорила подругам, что обязательно научит попугайчика петь песни, и подумал про себя, что певице не пристало возиться с попугаем, как с игрушкой.

Лы тянулся к людям постарше. Он любил беседовать с руководителем ансамбля и хореографом танцевальной группы. Руководитель ансамбля, кадровый военный, прекрасно знал французский и русский языки и покорил Лы своими разнообразными и глубокими познаниями: он не только хорошо разбирался в искусстве, но и отлично знал фронтовую жизнь. Женщина — хореограф танцевальной группы, — сложив на груди красивые, с точеными пальцами руки, любила восторженно повторять: «Я счастлива, что наше искусство служит бойцам-героям!» Лы очень удивился, узнав, что у нее двое взрослых детей, и искренне посочувствовал ей, когда она призналась, что вынуждена годами их не видеть. Лы восхищался красотой рук этой женщины. Чистила ли она овощи, разжигала ли костер, держала ли палочки для еды — руки ее все делали красиво, и движения их всегда были отточенными и изящными, как в танце.

Лы и Моан благополучно доставили ансамбль в расположение полка. Артисты расположились на отдых после перехода и стали готовиться к первому выступлению, а отделение разведчиков, которым командовал Кан, уже получило приказ выдвинуться к переднему краю на высоту 475, расположенную западнее Такона. На этой высоте находился основной наблюдательный пункт.

Рано утром семь бойцов проверили свое снаряжение и оружие, сложили все ненужные и тяжелые вещи в одну упаковку и, сдав ее на вещевой склад, отправились в путь.

* * *

Систему наблюдательных пунктов артполка «Кау» вокруг таковской вражеской группировки создали еще в первые дни боев. Данные о результатах наблюдения регулярно поступали в штаб. С НП на высоте 475 велось наблюдение за юго-западной частью Такона, несколькими высотами в западном направлении и за дорогами, идущими из района дислокации неприятельских войск. Эта господствующая высота находилась очень близко от позиций противника и имела большое значение для обеих сторон. Раньше она была в руках американцев, и нам лишь недавно удалось отбить ее.

Бледно-сиреневое небо куталось в предрассветную дымку, потом с востока начинали наползать серые, постепенно светлевшие облака. Налетая друг на друга и растворяясь одно в другом, они принимали самые диковинные очертания. Первые лучи солнца, пробиваясь сквозь завесу тумана, освещали густые облака дыма, поднимавшиеся высоко над землей. Бойцы на НП каждое утро наблюдали такую картину.

Весь февраль наша артиллерия вела интенсивный огонь по Такону. Блиндажи вражеской бригады, склады и хранилища, зенитные орудия и аэродром — все это стало объектом непрекращавшихся обстрелов.

Случалось, артналеты возобновлялись каждые пятнадцать минут. «Ежедневно здесь бушует ураганный огонь, — вынуждено было признать одно из западных агентств. — Толстым слоем красной пыли покрыты груды битого кирпича, бункера, проволочные заграждения и сами морские пехотинцы. Артиллерия противника превратила Такон в пустынные красные земли, по виду напоминающие лунный ландшафт...»

Отделение Лы приступило к выполнению поставленной задачи. Почти весь первый день ушел на ознакомление с обстановкой и изучение местности. Во время смены наблюдение на НП не прекращалось ни на минуту и данные об обнаруженных целях сразу сообщались непосредственно в штаб полка. Координаты целей поочередно передавали Кхой и Лы, помогал им Моан. И хотя им приходилось безвыходно сидеть в блиндаже, Лы все же удалось выкроить время, чтобы осмотреться на новом месте.

Первое, что поразило его, — это скопление большого числа солдат из самых различных подразделений. Толком здесь никто никого не знал; здесь были и пехотинцы, и артиллеристы, и зенитчики, и солдаты из спецчастей. Лы случайно встретил даже нескольких своих знакомых. Народу здесь было столько, что казалось: останься здесь на долгое время — и то со всеми не перезнакомишься! Правда, знакомства на фронте заводились легко: молодые солдаты — а здесь все были таковыми при всей своей внешней суровости и решительности — искали общения и стремились сблизиться.

Установив рацию, Лы велел Моану поискать место для антенны. Вокруг блиндажа не было ни одного деревца, лишь голая земля да камни — все было выбито снарядами и бомбами противника. На вершинах гряды, своими очертаниями напоминавшей спину верблюда, не осталось никакой растительности, кругом лежала голая земля коричневого или красного цвета. В поисках места, где удалось бы приладить восьмиметровую антенну, Моан бродил между воронками. Неожиданно на краю одной из них, самой большой по размерам, он увидел дверь землянки. Заглянув внутрь, Моан никого не обнаружил, но понял, что в ней кто-то обитает. Это было поистине королевское жилище: на куске белоснежного нейлона от парашюта трофейной осветительной бомбы стояли новенький жестяной бидон, продырявленный у верхнего края пулей, и американский картонный стаканчик.

На следующий день, проходя мимо этой землянки, Лы и Моан увидели в ней одиноко сидевшего бойца в брезентовой робе американских парашютистов, перепачканной в красной пыли. Давно не стриженные волосы парня порыжели от красной пыли, да и весь он с ног до головы был так измазан, будто только что вырвался из кулачного боя. Отпивая по глоточку какую-то темную жидкость из картонного стаканчика, он чистил свое оружие.

Лы, согнувшись и придерживая рукой автомат, заглянул внутрь и сказал:

— Пируем, чай распиваем?

— Здесь все есть, — уклончиво ответил парень. — Хочешь шариковые бомбы — пожалуйста, хочешь фугасные — пожалуйста, хочешь направленного действия — тоже пожалуйста. А пить захочешь — тоже пожалуйста.

— Ты один здесь? — спросил Моан.

— Один...

— А как тебя зовут? — спросил Лы, назвав свое имя.

— Хоат.

— Сколько раз проходил здесь, землянка пустая была, — сказал Моан.

— Я из зенитной батареи. А вы из артполка? Пришли своих сменить?

— Странный парень, — заметил Лы, когда они с Моаном возвращались назад, и решил как-нибудь зайти сюда, чтобы приглядеться получше, что за человек их сосед.

Как-то раз, сидя в своей землянке, Лы заметил проходившую мимо группу бойцов из зенитной батареи. Они несли тяжелые ящики со снарядами. Зенитчики на ходу что-то громко обсуждали, и Лы услышал, как один из них воскликнул: «А еще комсомолец!» Лы невольно выглянул наружу и увидел своего соседа в американской робе. Эту реплику подал он.

После этой случайной встречи Лы довольно долго не видел Хоата. Однажды ночью во время сеанса связи неподалеку от землянки радистов неожиданно разорвалась бомба, и слышимость пропала.

— Антенну порвало! — крикнул Лы, снимая наушники. Только Моан выбежал наружу, как из наушников снова донесся голос и слышимость стала хорошей. «Неужели Моану так быстро удалось все починить?» — подумал Лы, надевая наушники, но тут в проеме дверей показалась фигура соседа.

— Ну как, ребята, связь наладилась?

— Хоат, ты?! — обрадовался Лы. — Это ты антенну наладил?

— Да. — Отряхнув с одежды приставшие комья земли, Хоат вошел в землянку. — Только я к себе вернулся, как они налетели. Выглянул, смотрю — у вас все порвалось... Ну как сейчас, нормально?

— Да, садись посиди. Давай поговорим. Вот только связь кончу.

— Нет, пойду, не буду мешать.

Тогда впервые Лы почувствовал симпатию к этому «странному» парню. Вскоре они познакомились ближе, а потом стали закадычными друзьями. У Хоата вошло в привычку, возвращаясь с батареи, заглядывать в землянку к радистам. Иногда он задерживался у них подолгу и, дожидаясь, пока Лы закончит дежурство, коротал время, помогая Моану то чинить землянку, то поправлять на ней маскировку. А однажды принес Лы упаковку американских ламп для рации.

Узнав Хоата ближе, Лы нашел в нем умного, начитанного собеседника. Хоат мог хорошо читать по-русски и до армии работал в одном из научных учреждений. В свободные минуты Хоат рассказывал о новейших открытиях в области космической науки, о строении земной коры, о формировании отдельных земных пластов. У Лы создалось впечатление, что в спокойной обстановке Хоат мог бы целый день без перерыва проговорить только о строении земли. Однажды Хоат спросил:

— А как у вас обстоят комсомольские дела?

— Какие дела? Мы же на такие маленькие группы разобщены! — удивился Лы.

— Ну и что? Разве это может помещать?..

Лы немало удивился столь неожиданному в устах Хоата вопросу.

* * *

Хоат служил в одном из пехотных подразделений. Во время широкого наступления нашей армии на юг батальон Хоата, оборонявшийся на одной из высот северо-западнее Такона, был придан на усиление наступающим войскам. Бойцы в спешном порядке снялись с места и, захватив с собой только оружие и легкое снаряжение, тронулись в путь. Хоату же не повезло. Случилось так, что он в тот день отправился на поиски трофейных продуктов, которые противник сбрасывал своим подразделениям с вертолетов. Когда он вернулся с коробкой яичного порошка и бочонком питьевой воды, землянки уже стояли пустыми. К его подсумку был приколот клочок бумаги, где указывалось, как разыскать батальон. Хоат, схватив автомат, бросился следом, но догнать своих так и не смог: все подразделения шли форсированным маршем, не останавливаясь даже на короткие привалы. Раздосадованный и вконец расстроенный, Хоат вернулся на старое место, где уже размещалось новое подразделение, пришедшее на смену его батальону. Он пробыл там два дня.

В один из этих дней взвод американцев рискнул сделать попытку высунуться за линию заграждений, чтобы подобрать грузы, сброшенные на парашютах с транспортного самолета С-130. Хоат вместе с другими бойцами участвовал в этом бою, а потом, когда все закончилось, вернулся в тыл своей роты, где оставался лишь один боец, приставленный для охраны вещмешков. Хоат попросил выдать ему вещмешок.

— Куда это ты решил податься? — сердито спросил боец, раздосадованный тем, что его оставили здесь, лишив возможности участвовать в боевых действиях.

— Домой, — попытался пошутить Хоат.

«Вот и отбился я от стаи», — подумал он и, вскинув на спину вещмешок, с тоской вспомнил о своем дружном, веселом взводе, с которым было столько пройдено и столько пережито.

Его угнетало еще и то, что он, как комсорг, теперь был оторван от своих комсомольцев, среди которых пользовался авторитетом и уважением. «Смогу ли я, находясь вдали от своих ребят и не участвуя вместе с ними в боях, — размышлял Хоат, — оправдать их доверие, их дружбу?..»

В конце концов Хоат решил найти самый трудный, самый опасный участок. Он направился к расположенной на высоте 475 зенитной батарее и попросил зачислить его туда. Хоату поначалу отказали, но потом все-таки взяли помощником наводчика в один из орудийных расчетов. В то время батарея понесла большие потери, и сохранившаяся часть ее личного состава находилась в безопасном месте, ожидая прибытия пополнения и новых орудий. Вскоре по мере восстановления боеспособности ее взвода стали возвращаться на прежние огневые позиции и снова вести борьбу с вражеской авиацией. Зенитчикам долго не удавалось сбить реактивный истребитель, но зато разведывательные самолеты уже не осмеливались так низко летать над районом, прикрывавшимся батареей.

И вот однажды бойцам зенитной батареи удалось наконец сбить первый реактивный самолет. Вечером вернувшийся с огневой позиции Хоат пригласил Лы и его товарищей к себе в землянку отпраздновать это событие.

— Чаек такой когда-нибудь пивали? От такого сразу проснешься! — сказал Хоат, наклоняя бидон. Он восседал на полотнище парашютного шелка, скрестив ноги, и — по всему было видно — находился в чрезвычайно приятном расположении духа.

— Что за жидкость такая черная? Совсем на чай не похожа! — полюбопытствовал кто-то.

— Кофе! — Хоат продолжал разливать содержимое бидона в бумажные стаканчики. — Знаете, здесь внизу под нами всего через каких-нибудь два-три месяца вырастет кофейная роща.

— Какой вы сегодня самолет сбили? — спросил Лы.

— Что ты спешишь, как корреспондент, которому нужно срочно дать сообщение в газете? — насмешливо проговорил Хоат. — Обрати внимание: несмотря на трудные условия, сложившиеся здесь, в районе высоты 475, мы имеем возможность побаловать себя замечательным кофе! Небось слышал, как один высокопоставленный американский журналист сказал по радио весьма презабавную фразу? Он сказал: «Высота 475 больше не существует, ее следует теперь называть высота 473!» Они, видите ли, считают, что их авиация и артиллерия выбили из-под наших ног два метра высоты!

— Вот брехня! — возмущенно крикнул боец, сидевший в углу. Отпив глоток кофе, он поморщился: — Без сахара?

— Ну и идиоты! — заметил другой боец. — Переворошить-то они землю тут переворошили, но ведь не увезли же они ее по воздуху! Вся у нас осталась!

— Ребята! — продолжал Хоат. — Я здесь, на этой самой высоте, с тех пор, когда-еще все кругом тут зеленело, и, поднимаясь сюда, приходилось с трудом прорубать себе дорогу в колючих зарослях! Знаете, чем я занимался до войны? Почвоведением! Так вот, сидя здесь, в землянке, и не предпринимая специального исследования, только по внешнему виду вон той воронки, да-да, чисто визуально, я могу вам рассказать о характере почвы высоты 475. Данные земли относятся к породе молодых земель. Остановимся пока на этом, ибо, чтобы уяснить себе, что такое молодые земли, нужно целое научное исследование. Точно так же не просто любое дело. Возьмем, к примеру, тот факт, что сегодня разведчики из артполка передали короткое сообщение: «Сегодня нашими зенитчиками сбит неприятельский самолет». А знаете, какое множество дел стоит за этой фразой? Сколько нашему взводу пришлось для этого проделать? И сколько пришлось нам друг друга грызть, чтобы научиться умело действовать и сбить этот самолет?..

Недавно в нашей комсомольской организации меня избрали комсоргом. Я не собираюсь вдаваться ни в область теории, ни в область политики, но скажу одно: все, что происходит в небе или под землей, — все это совместными усилиями делают люди, сознательно относящиеся к своему долгу. А вот недавно у нас в батарее один парень, комсомолец, сказал, будто солдат — всего лишь песчинка на фронте. Ну как так можно думать? Наши ребята долго судили-рядили по этому поводу. Разве не хотят враги нас с землей смешать? Разве не хотят превратить нас в пыль? Они только того и добиваются, чтобы мы, вот все мы, которые сейчас представляют одно целое, стали бы такими отдельными песчинками. Да, каждый из нас — песчинка в людском океане, но вместе мы огромная сила! Сегодня, когда залетел этот «Фантом», как змей, сорвавшийся с привязи, огонь по нему открыли все пять наших зениток — разом, одновременно. Потом когда разбирали бой, мы пришли к выводу, что самолет могла бы сбить только крайняя, левая зенитка. Как вы думаете, кто был у этой зенитки? Так вот, тот самый парень, который говорил, что солдат — всего лишь песчинка на фронте. Вы вот не знаете, а мы приняли специальное решение — охранять НП как зеницу ока. Призываю вас проявить солидарность с нами. Вы также можете порадовать нас материальным поощрением, а если такового не имеется, пишите благодарственные письма!.. Да, в кофе нет сахара, ты прав, старик. Итак, кофе без сахара. Предлагаю поднять стаканы за нашу победу, победу ваших ближайших соседей — зенитчиков!

* * *

Западные радиостанции регулярно передавали сообщения о бомбардировках высот, расположенных в районе Такона, особенно высоты 475.

Бомбардировки и артиллерийский обстрел этой высоты велись круглосуточно. Маршрут для бомбардировщиков Б-52, проложенный на высоте десяти тысяч метров, шел от дороги № 9 на северо-восток, и прилегающий к высоте 475 район на протяжении двух километров был объектом непрекращающихся бомбардировок. В дни, когда налеты авиации повторялись по нескольку раз, основной НП артполка был закрыт сплошным огнем, от которого небо окрашивалось в темно-багровые тона. В промежутках между налетами бомбардировщиков Б-52 появлялись истребители-бомбардировщики и обрабатывали цели, обнаруженные разведывательными самолетами. Бомбардировки не прекращались и ночью. Вскоре высота 475 стала напоминать штормовое море — груды развороченной земли, разбитых камней. И когда поднималось солнце, в его лучах поблескивали засеянные осколками склоны.

Высота 475 с ее тремя вершинами подходила к дороге № 9 с севера. Местоположение основного НП командование артполка меняло дважды, располагая его и на вершине «Б», и на вершине «С». В последний раз землянка радистов, имевшая Г-образную форму, успешно выдержала испытание на прочность: два одновременно разорвавшихся снаряда, один из которых угодил в перекрытие, а другой взорвался прямо перед входом, не причинили ей никакого вреда. Однако Лы все-таки контузило, и он почти совсем перестал слышать. Через несколько дней слух у него стал восстанавливаться, и он опять приступил к работе.

Как-то на рассвете Кан передал радистам по телефону координаты для вызова огня.

— Записал, Лы? — нетерпеливо спросил он.

— Записал!

— Ты теперь слышишь? Передавай скорее! — Еще никогда Кан так нетерпеливо не понукал кого-нибудь.

Лы включил рацию и вдруг весь покрылся холодным потом: в эфире от глушителей неприятеля стоял невообразимый шум. Наконец после долгих усилий Лы, переходя с волны на волну, все же сумел прорваться через плотную стену помех и связаться со штабом. Как стало известно потом, противник выдвинул к переднему краю роту радиопротиводействия и намеревался нарушить нашу связь. Однако бойцы из боевого охранения своевременно обнаружили врага и с помощью артиллерии заставили его отказаться от этой попытки.

Первое время Лы никак не мог привыкнуть к службе связиста и очень злился, что, находясь на передовой, на самом ответственном участке фронта, он вынужден все время проводить в землянке, где стены и земляной пол постоянно сотрясались от взрывов. Но теперь он свыкся со своими обязанностями и даже нашел для себя развлечение в регулярном прослушивании работающих в эфире радиостанций. Лы хорошо изучил радиообстановку и, когда до него доносились размеренный и спокойный, даже чуточку медлительный голос, обычно сообщавший на низких волнах примерно в девять часов утра какие-то цифры, или мягкий голос, почти шепотом произносивший слова: «На поле много ароматных цветов, на поле много ароматных цветов...» — мог сразу безошибочно сказать, кто ведет передачу. Лы часто был свидетелем горячности некоторых молодых радистов, которые, забывая о правилах работы, вступали в перебранку с вражескими связистами. «Убирайся с моей волны!» — «И не надейся, вьетконговец!» — «И ты еще говоришь по-вьетнамски, собака?!» — «Да, я вьетнамец, но только из свободного мира!» — «Заткнись, лижешь американцам пятки, наш язык поганишь!» — неслось в эфире.

* * *

Уже почти полмесяца разведчики находились на высоте 475. Даже на этом огненном клочке земли иногда выдавались лунные ночи. Вот и сейчас, после очередной бомбардировки, сквозь окутавший высоту дым проглянул тонкий, изогнутый, как удивленно приподнятая бровь, лунный серп. Лы вспомнил сразу ту лунную ночь, когда он, сопровождая ансамбль, долго не мог уснуть от нахлынувших на него чувств. Такая же лунная ночь была и в прошлом году во время ночного марша. Казалось бы, ничем не примечательная картина: бледно светил серн луны, и на этом слабом фоне выделялся силуэт невысокой покосившейся сосны. Лы шагал вместе со всеми. Мелькали стволы винтовок, покачивались железные каски, а Лы, будто никогда не видевший ничего подобного, завороженно любовался сосной, озаренной луной. Было до слез жалко, что с каждым шагом эта сосна отдалялась все больше...

Думая о Хиен, Лы вспоминал, как был влюблен в нее еще в шестнадцать лет. Она училась в другой школе и была на два класса младше. Впервые они встретились в летнем лагере, куда на каникулы приехали отличники учебы со всей их области. Ребята жили в роще на самом берегу моря. В лагере было весело и шумно от звонких ребячьих голосов. Восторженно кричали самые маленькие обитатели лагеря, впервые увидевшие море. Они наперегонки бегали в роще и по пляжу, а старшие прогуливались чинно, рассуждая о будущем.

Лы вместе со всеми часто бродил по пляжу и искал моллюсков. У самой кромки воды, там, где склон горы подходил прямо к самому морю, находилась небольшая площадка, заваленная огромными темно-зелеными от облепивших их ракушек камнями. На третий день здесь устроили концерт самодеятельности. Хиен пела. Она была в белой блузке с квадратным вырезом. Блузка была немного великовата ей, будто Хиен взяла ее у старшей сестры. Когда Хиен пела, на виске у нее напрягались голубые жилки, блестели мокрые от пота прядки волос. У нее был довольно суровый вид, но Лы показалось, что она очень волнуется, и ему вдруг стало почему-то жалко ее. Его тронула искренность Хиен, отсутствие рисовки и какая-то беззащитность, сквозившая во всем ее облике. Лы тогда неожиданно для самого себя вдруг со всех ног бросился к большаку, где стояло несколько харчевен, крытых соломой. Школьники уже плотным кольцом окружили высокого толстого старика, приехавшего на велосипеде с двумя вместительными термосами с мороженым. Лы, не обращая внимания на возмущенные крики, протиснулся вперед и купил десять порций мороженого. Когда он прибежал обратно, чтобы протянуть Хиен палочку с золотистым мороженым, она сидела на большом камне, облепленном ракушками. Хиен с радостью принялась за мороженое, а потом озорно бросала палочки в море, прямо в белую пену волн, время от времени поворачиваясь к черноглазому парню, молча сидевшему рядом. «А ты почему не ешь? Что ты так на меня смотришь?» — спросила она. Лы и сам не знал, как он на нее смотрел, но, глядя в ее чистые глаза, он понимал только одно — она хорошая, добрая, искренняя. Видимо, поэтому он не мог спокойно дослушать до конца ее песню, чуть грустную, идущую из глубины сердца. После ее вопроса он засмущался и не осмеливался больше поднять глаз. Взяв маленький ножик, он срезал у нее из-под ног ракушку, раскрыл и протянул ей...

Лы вспомнил еще один эпизод. Ватага ребят на берегу толпилась у джонки, которую только что закончили строить и сейчас собирались спускать на воду. Тонкий продолговатый нос джонки четко вырисовывался на светлом песке, темнело просмоленное днище. Голые по пояс рыбаки, поглаживая руками свежевыструганное дерево бортов, что-то восторженно кричали школьникам. Лы и Хиен тоже побежали к морю. Джонка, рассекая белые гребни волн, вошла в воду. Лы, Хиен и другие школьники, мокрые от брызг, стояли у самой кромки воды и смотрели, как покачивается на пенных гребешках новая джонка...

Увидев Хиен в ансамбле, Лы сразу же вспомнил обо всем этом и в нем мгновенно проснулось то первое чувство. Из неловкой, худенькой школьницы Хиен превратилась в солистку фронтового ансамбля. Он до сих пор хранил в душе образ девочки в широкой, не по размеру, белой блузке с квадратным вырезом и голубыми жилками на виске, напрягавшимися во время пения. Он спрашивал себя: когда эта девочка успела вырасти и чем отличалась эта Хиен от прежней? Наверное, она и сама не ответила бы на этот вопрос. Лы по-прежнему любил ее, хотя и стал теперь совсем другим человеком. Сквозь огонь сражений он пронес свое затаенное чувство к ней. Хиен стала его песней. Слушая Хиен, выступавшую перед бойцами, Лы вспоминал ее первую песню, спетую в пионерском лагере, и невольно сравнивал. Да, теперь это была профессиональная певица. Но осталась ли она такой же искренней, как раньше?..

Артисты, разделившись на группы, отправились на позиции артиллеристов. И только разведчикам политотдел сообщил, что не может послать к ним артистов, хотя те сами вызывались идти на высоту и даже выделили для этого специальную группу. Было решено, однако, что ансамбль сделает несколько выступлений по радио с таким расчетом, чтобы все бойцы, находившиеся на высоте 475, смогли поочередно в определенные часы послушать этот концерт.

Как-то в полдень небольшая группа разведчиков, саперов и зенитчиков в ожидании концертной передачи собралась в землянке радистов. Бойцы спокойно расселись вдоль стен, закурили и начали громко переговариваться, приставляя рот вплотную к уху соседа. Здесь, на высоте, все уже давно привыкли к такой манере разговора, поскольку от постоянных артобстрелов и бомбежек многие бойцы стали плохо слышать. Обычно, встречаясь в траншеях или у дежурного, куда ходили за водой, они кричали или просто улыбались друг другу, а приходя на совещание, здоровались кивком или хлопали друг друга по плечу и, смущаясь, старались сесть поближе к выступавшему. Сложнее было, если встречались сразу двое или трое. Тут уж, как говорится, судачили «дед о курах, а баба об утках», а когда наконец соображали, о чем идет речь, то каждый, показывая на другого пальцем, покатывался со смеху.

Оставалось несколько минут до начала радиоконцерта. Лы и Моан еще продолжали работать, остальные перебрасывались шутками. Какой-то сапер, не теряя времени, уселся у порога на корточки и старательно сверлил дырки в бамбуковой трубке, мастеря себе дудочку. Двое зенитчиков в углу, привалившись друг к другу, дремали.

Лы уже готовился перейти на волну связи с ансамблем. Он заметил, что парень, сидевший у порога, взглянул на него с улыбкой и кивком головы спросил, скоро ли начнется. Лы кивнул в ответ и обвел глазами собравшихся бойцов. Какими прекрасными и какими родными показались ему эти восемнадцатилетние парни с пропыленными, порыжевшими от висевшего в воздухе краснозема волосами, с заострившимися лицами и глубоко ввалившимися глазами!

Из наушников донесся знакомый хрипловатый голос руководителя ансамбля:

— Здравствуйте, товарищи!

— Они? — тихо спросил Моан, передавая трубку Лы.

— НП-1 слушает! — сказал Лы. — Мы уже собрались. Здравствуйте, товарищи!

Он приладил наушники и разбудил двух задремавших зенитчиков. В землянке послышался чистый и звонкий женский голос:

— Дорогие товарищи! Сегодня наши песни будут звучать для вас. Слушайте нас, дорогие наши герои!

На лице Лы появилась смущенная добрая улыбка; он будто видел, как где-то там, далеко, перед такой же рацией, стоит женщина-хореограф, сложив на груди красивые точеные руки, а за ее спиной — Хиен, которая готовится петь для всех, кто сегодня собрался здесь, и для него.