Часть V.

1943 год. Время равновесия

Время двигалось к полудню. Локкарт ожидал свидания с Эриксоном. Три из четырнадцати зеркал, украшавших стены самого лучшего бара в Лондоне, представили Локкарту три варианта его собственного изображения. Одно лицо глядело прямо, одно — справа, а третье — слева. С задумчивым интересом он изучал все три отражения. Молодое худощавое лицо, мужественное лицо морского офицера. Черные круги под глазами — вполне понятное следствие переживаний недавнего прошлого. На фоне изысканного зала с толстым мягким ковром на полу, со сверкающей мебелью фигура Локкарта выглядела, пожалуй, несколько неуместно. В зале были и другие офицеры — всех трех родов войск. Они расположились вдоль стойки бара или за столиками.

Однако эти офицеры были мало похожи на фронтовиков. Выглядели так, словно сидели в этом баре с самого начала войны. «Но и я не совсем посторонний в этом месте», — решил Локкарт. К тому же его синяя форма гармонирует с цветом ковра. А еще одна порция розового джина переведет его в разряд завсегдатаев... Он осмотрелся.

— Официант!

— Да, сэр, — официант, почти уже старик, вырос рядом с ним.

— Еще порцию розового джина, пожалуйста.

— Хорошо, сэр.

— В воде сверху плавает пыль, — указал Локкарт на кувшин, стоявший на столе.

— О, простите, сэр, — старик огорченно прищелкнул языком, поднял кувшин, минуту рассматривал его на свет, а потом поставил на поднос.

— Я сейчас же заменю ее, сэр. Извините, сэр, — снова повторил он. — Война, сэр.

— О господи! — сказал Локкарт, — Ну тогда ничего.

— Вы представления не имеете, сэр, что у нас теперь творится. — старик-официант сокрушенно покачал головой. — Разбитые стаканы, льда не хватает, кусни пробки плавают в шерри. На днях у нас подали таракана в жареной картошке.

— Вам обязательно все мне рассказывать? — спросил Локкарт.

— Я только хотел упомянуть об этом, сэр. Мы вовсе не стремимся подавать такое посетителям, но что делать? Мы теперь не в состоянии получать, что когда-то получали. На прошлой неделе был американский офицер, так он жаловался, что содовая слишком тепла…

— Да, теплая содовая жуткая штука, — томно сказал Локкарт.

— Она может все испортить, сэр.

— Это уж точно, и плавать в ней ужасно.

— Простите, сэр?..

— Ничего, ничего, я просто кое-что вспомнил, — произнес Локкарт.

— Значит, порцию джина, сэр?

— Да, и, пожалуйста, двойную, — он поднял глаза и увидел Эриксона в дверях бара. Секунду размышлял, потом добавил: — Вообще-то, сделайте два двойных джина. У нас, кажется, есть что отпраздновать.

Эриксон увидел его. В движениях командира чувствовалась некоторая скованность, которую Локкарт тут же заметил, понял и оценил. Вот с каким человеком можно пройти всю войну...

— Сэр, поздравляю, — сказал он, когда Эриксон подошел к его столику, и широко улыбнулся.

Эриксон смущенно посмотрел на свою фуражку. Сияющее золотом украшение козырька говорило о присвоенном новом звании.

— Спасибо, старпом, — поблагодарил Эриксон. — мне об этом только на прошлой неделе сообщили. За выслугу лет, конечно.

— И больше не за что, конечно? — в тон ему заметил Локкарт. — Но все равно, выпью за это. — Он допил остатки джина и посмотрел в сторону бара. — Я заказал вам двойной джин.

— Ну что ж, — сказал Эриксон. — для начала неплохо.

Принесли напитки. Эриксон кивнул и поднял свой стакан. Локкарт опять посмотрел на золотые украшения козырька фуражки капитана 3го ранга{8}.

— Сомневаюсь, что я сам когда-нибудь вырасту в звании, — наконец сказал он. — Выслуги лет не хватит. По крайней мере, я считаю, что не хватит. А больше в моем случае ничто не поможет.

— Не будьте так самоуверенны, — возразил Эриксон. помолчал и сообщил: — Я вчера большую часть дня провел в адмиралтействе. Дело продвигается.

Локкарт вдруг почувствовал нервную дрожь — ужас, который он еще не научился подавлять. Если «дело продвигается», то ему придется двигаться с ним. А это означает, что все нужно начать сначала. Нервы его, до предела натянутые после гибели «Компас роуз», казалось, принимали любую перемену как конец света. Даже бронзовые украшения на фуражке Эрискона были одной из таких перемен: они похожи на тайный сигнал, который неожиданно меняет все, что было хорошо знакомо, означает для него лишь трудности и осложнения. Одиночество, новые трудности, прощание... Он резко переменил тему разговора и спросил:

— А что вы еще делали? Ездили к жене Мореля?

— Да, я прямо оттуда, — кивнул Эриксон.

— Ну и как она?

— Лежит в постели.

— Он… Как она все это приняла? Тяжело?

— Кажется, она приняла известие очень даже неплохо, — угрюмо ответил Эриксон. — В постели она была не одна.

Глаза их на секунду встретились.

— Проклятая война, — сказал Локкарт.

— Да, — подтвердил Эриксон, — и ну ее к черту! Они выпили, Локкарт дернул плечами и спросил:

— Ну а как в адмиралтействе?

Эриксон откинулся на спинку стула и потер руки, приготовившись поделиться приятными новостями.

— Так вот... Корабль совершенно новый, старпом. Новая работа, все новое. Мне дают фрегат — самый новый тип кораблей охранения. Они дали мне вот это, — он указал на свою фуражку, — чтобы я мог командовать целым отрядом. А вам дают полнашивки.

Локкарт испуганно выпрямился.

— Боже праведный! Капитан-лейтенанта! Что же от них дальше-то ожидать?

— Вышел новый приказ. Совсем недавно, — ответил Эриксон. — Возраст у вас подходящий, и в звании старшего лейтенанта вы были уже достаточно. Кроме того, у вас есть все необходимые рекомендации.

-- Это уже ваша работа, надо полагать? — улыбнулся Локкарт.

-- Моя... — ответил Эриксон такой же улыбкой. — Но есть загвоздка, то есть может быть загвоздка, поскольку дело касается меня. — Он помолчал. — Я буду командиром отряда, старпомом у меня по штату должен быть капитан-лейтенант, чтобы он распоряжался и моим кораблем, и всей группой. Должность вполне соответствует рангу. Мне сказали, что я могу пригласить вас. А я пока не ответил.

Локкарт подождал. Что это? Сомнение, что Локкарт справится с работой? Или Эриксон заметил, что у него нервы все еще пошаливают?..

— Послушайте, — сказал Эриксон. — Я буду с вами откровенен, Вы могли бы взять командование отдельным кораблем, если хотите — корветом. Они уже продвигают там двух-трех лейтенантов. Вы могли бы смело взяться за это дело. Я бы дал вам рекомендацию, — Эриксон опять слегка замялся. — Не знаю, что вы решите. Если останетесь со мной, это оттянет ваше продвижение по службе на год. Должность для вас называется «старпом командира отряда». Работа хорошая. Я бы очень хотел, чтобы вы остались со мной. Но это не самое лучшее, чего вы можете добиться, — он вдруг рассмеялся. — Все очень неожиданно. Вам придется самому выбирать. В любом случае я не буду осуждать ваше решение.

Локкарт подумал: «Чепуха все это! Что здесь взвешивать? Мы с Эриксоном неплохая пара. Лучше и быть не может. Это просто благо великое, что мы будем вместе и дальше. Чего зря дурить?» Он улыбнулся, откинулся на стул, держа в руках стакан, и попросил:

— Расскажите о новом корабле.

Взгляд Эриксона был достаточно красноречив.

— Совсем новый тип. Фрегат, — сказал он. — Стоящая штука! Размер и форма эсминца. Десять офицеров. Около 160 человек команды. Там есть все, старпом. Турбины, два винта, три большие пушки, новый гидроакустический аппарат, новый радиолокатор. В группе будет три фрегата и четыре-пять корветов. Работы хоть отбавляй. Придется повозиться. Наш еще строится. Кстати, тоже на Клайде, будем принимать его через пару месяцев.

— А как называется?

—  «Салташ»{9}. Они все носят названия рек. «Салташ», — Локкарт несколько раз произнес слово про себя. Странно привыкать к новому названию.

— Звучит симпатично, — произнес он. — Но я не могу похвалиться, что слышал об этой реке.

— Это маленькая речушка в графстве Старой Англии, — ответил Эриксон. — И мне пришлось заглянуть в атлас. Впадает в Тайн. На школьных картах не обозначена.

— Теперь будет, — воинственно воскликнул Локкарт и щелкнул пальцами: — Официант! Принесите еще розового джина. Да побольше. «Салташ»... — произнес он, — постараемся сделать из него что-нибудь стоящее.

Они плотно поели. К концу ужина настроение у них сильно поднялось. Выбрав ясный и отчетливый курс, Локкарт сразу почувствовал себя лучше. Эриксон уловил его настроение. С удовольствием они назначили друг другу встречу в Глазго, чтобы осмотреть корабль.

«Если мы оба довольны, значит нам повезло, и мы должны все так и оставить. — думал Локкарт. — Большего война нам предложить не сможет... Да, в этой мысли порядочно джина, но все равно, это хорошая, на редкость хорошая мысль».

— Сэр, у меня промелькнула редкостная мысль, — сказал он.

— И у меня тоже... — ответил Эриксон. — Брэнди или бенедиктин?

Но все-таки несколько позже Локкарт почувствовал, что прошлое еще живо, что его не изгнать мыслями и мечтами о будущем походе.

Он пошел в Национальную галерею послушать один из концертов, которые только начали тогда собирать толпы лондонцев. Он с некоторой опаской относился к подобным сборищам и сел подальше, полуприкрытый большой колонной. Пианистка играла Шопена. В полной тишине зала великолепные звуки рассыпались на бриллианты, тончайшие граненые н отшлифованные, монументальные и в то же время мягко-тягучие, западающие прямо в душу.

Он слушал музыку, полностью отдаваясь ей, забыв о сдержанности и окружающем мире. Пианистка сыграла два нежных концерта, а потом этюд, в котором повторяющийся отрывок был похож на скорбные причитания. Локкарт сидел откинувшись, и музыка уносила его все дальше и дальше с каждой нотой, с каждой фразой... Он глубоко вздохнул и почувствовал, что плачет.

Он плакал обо всем, что так безнадежно пытался забыть. И не только из-за слабости и нервозности, от которых еще не совсем избавился за эти два месяца. Слезы, катившиеся по щекам, были вызваны «Компас роуз», растраченной напрасно любовью к нему, теми многими, кто погиб. И другими. Теми, кто уцелел.

Он как-то заходил к Ферраби в госпиталь. Глядя на лежащего, Локкарт думал, сумеет ли тот вообще когда-нибудь восстановить нервы. Ферраби превратился в развалину, хотя и был так молод. Тощий, изможденный и истеричный. Кожа да кости. На левом запястье висел кусок веревочки.

— Это моя веревочка, — сказал Ферраби в смущении и стал ею играть. Затем признался доверчиво: — Мне ее специально дали. Для нервов. Мне сказали, чтобы я с ней возился, когда почувствую, что должен чем-то заняться.

Он хватал веревочку согнутыми пальцами, рвал и дергал ее, крутил, пытался завязывать в узел, раскачивал, как маятник. Потом сказал:

-- Мне сейчас намного лучше, — упал на подушку и заплакал.

Он плакал так же, как плакал сейчас Локкарт. Теми же слезами. Или другими… Много слез можно было пролить по «Компас роуз».

Локкарт повернулся в кресле, пытаясь унять слезы, сдержать дрожь губ. Музыка кончилась. Раздались аплодисменты. Сидящая рядом девушка уставилась на него, шепнув что-то своему спутнику. Под ее любопытным взглядом Локкарт неловко встал и вышел в фойе. У него все еще сжималось горло, но слезы уже высохли.

«Ну хорошо, вот и поплакал, -- подумал он. -- Что из того? Кто-то ведь должен оплакивать «Компас роуз». Он того заслужил. Пусть это буду я. Не возражаю. Особенно под такую мужику и о стольких погибших, и о таком корабле. Музыка заставила меня плакать, но рано или поздно я все равно заплакал бы. Уж лучше поплачу над Шопеном, чем под звон стаканов или женский щебет. Я слушал эту прекрасную печальную музыку и видел перед собой всех. Ферраби и Мореля. Тэллоу, который отдал свое место на плоту другому…».

Боль прошла. Он вернулся обратно в зал и встал у входа, опираясь на колонну. Нечеловеческая сила музыки пропала, она его уже не трогала. И он понял, что ушли последние минуты его скорби.

* * *

Клайдские верфи… Они стали оживленнее, чем в 39-м. Тогда они только включались в военный ритм, тогда было еще свободное время и намного больше, чем теперь, простора. Сейчас все изменилось. От Кекфрью до Гурока все стапеля заставлены корпусами. Люди имели одно желание — поскорее разделаться с очередным кораблем и заняться следующим. Это сильно изменило ритм жизни реки. Новости из Африки, согласно которым войска не просто держали прежние позиции, но и двигались вперед, послужили бодрящим напитком, вызывали желание включиться в общее дело и поскорее с ним покончить. Весь Клайд метался, как в горячке.

«Салташ» -- почти законченный результат искусного труда сотен рабочих -- стоял у отделочного пирса напротив верфей Джона Брауна. С близкого расстояния фрегат казался огромным.

-- Он похож на многоэтажный дом, -- заметил Эриксон, пробегая глазами по возвышающимся бортам, надстройкам, мостику, вдоль стальной палубы к квадратной корме.

Действительно, в «Салташе» было что-то крупное, солидное и серьезное, а по своей капитальности он ничуть не уступал складским помещениям, расположенным вдоль причала. Как-то эта махина будет управляться в море… С пирса «Салташ» выглядел, как любой другой корабль, который не совсем еще отделился от суши. Первый слой краски, покрывающий его борта, был заляпан суриком. Верхняя палуба после нескольких недель отделочных работ замызгана. Оглушительный грохот клепальных пневмомолотков на полубаке подводил черту под общей картиной беспорядка.

Корабль был грязен, шумен и для случайного прохожего выглядел предметом, не достойным внимания.

Эриксон поднялся на борт и ступил на грязную палубу, заваленную упаковочными ящиками и банками из-под красок. «Салташ» был длиной более 100 метров и поднимался уступами: бак, спардек, верхний мостик, «воронье гнездо» и, наконец, радиоантенна, венчающая мачту. На всех уровнях корабль был заставлен оборудованием и, видимо, вскоре его будет еще больше. На корме специально отведено место под увеличенный запас глубинных бомб. На палубе несметное число спасательных плотов и сетей. Здесь было три больших орудия, четырехствольная автоматическая пушка и целая дюжина легких спаренных пулеметов, натыканных где только можно и похожих на ветки кустарника. Новинка — большие орудия с электрическим подъёмником. Они могли палить весело и без заминок… Два больших катера. Дальномер. Совершенно новый бомбомет, который сбрасывал за борт сразу целый веер малых глубинных бомб. Эхолот. Специальные аппараты обнаружения акустических торпед. Все это бросалось в глаза с первого взгляда. Все обещало множество осложнений и требовало тщательного изучения. Но и обещало сделать «Салташ» грозным оружием, если овладеешь всеми приспособлениями.

Эриксон оставил Локкарта осматривать минное оборудование, обоим ин незнакомое, а сам направился в машинное отделение.

Он все ниже спускался по бесконечным лестницам, которые становились все грязнее. Когда он достиг наконец машинного отделения, руки его и рукава кителя были полностью вымазаны.

Здесь было холодно и сыро. Группа рабочих монтировала маслопровод, а человек в фуражке и белых нарукавниках, подсвечивая себе фонарем, возился с пультом управления. Он обернулся, заслышав шаги Эриксона. Небольшого роста, лет сорока, с седеющими волосами и массивным загорелым лицом. На вид энергичный и знающий. Он с почтением поглядел на украшения козырька, на три золотые нашивки и орденскую ленту на плече Эриксона.

— Я командир, — после некоторого молчания представился Эриксон. — Вы мой инженер-механик?

— Так точно, сэр, — осторожно произнес тот, — Джонсон. Я только недавно получил диплом инженера.

— Здравствуйте, чиф, — Эриксон протянул руку. — Как у вас тут дела?

Джонсон широким жестом обвел помещение.

— Основное оборудование на месте, сэр. Я здесь уже около трех недель. И до этого, конечно, работали. Сейчас ставят вентиляторы и динамо. Рассчитывают через три месяца все приготовить к испытаниям.

— А каково качество работ?

— Здесь это не вопрос, сэр, — Джонсон пожал плечами. — Четвертый год войны... Турбины хороши. Здорово сделаны. Говорят, дают 20 узлов.

— Звучит многообещающе... На каком корабле вы служили раньше?

— На «Манакле», сэр, — ответил Джонсон. — В Средиземноморье.

— Вы впервые стали стармехом?

— Да, сэр, — он замялся в смущении. — В качестве офицера, я имею в виду. Я из механиков.

Эриксон удовлетворенно кивнул. Инженер-механик, прошедший школу механиков, служил на эсминце. Что же, это недурно. Двухтурбинный корабль водоизмещением в две тысячи тонн не относится к классу простых, каким был «Компас роуз». Масса сложнейшего оборудования потребует высокой степени внимания. Он увидел, что Джонсон посматривает на грязные обшлага кителя, и сказал:

— Я слегка перепачкался по дороге сюда.

— Могу найти для вас пару рукавиц, если хотите, сэр, — Джонсон почувствовал себя виноватым и был готов помочь. — Корабль грязный.

Эриксон кивнул.

— Знаю, на этой стадии трудно держать корабль в чистоте. Да, пожалуй, дайте-ка мне пару рукавиц и нарукавников, если можете. Придется полазить по трапам в ближайшее время.

— Может быть, вы хотите посмотреть, как у нас идут дела, сэр?

— Пока нет, чиф. Подожду, когда все приобретет подобающий вид.

— А на каком корабле вы служили, сэр? — спросил неуверенно Джонсон.

— На корвете. Он назывался «Компас роуз».

На лице Джонсона промелькнула тревога. Эриксон подумал: наверное, стармех знает о «Компас роуз», помнит небось, что он пошел ко дну за семь минут и что из команды в 91 человек погибло 80... Он об этом все знает, как любой на флоте, независимо от того, служит ли на эсминце в Средиземном море или прикреплен к базе на Скапа-Флоу. Тысячи моряков почувствовали чуть ли не личное горе, прочитав о гибели «Компас роуз». Джонсон был одним из них, хотя он никогда до этого даже названия корабля не слышал.

Эриксон почувствовал, что Джонсон смотрит на него во все глаза, и произнес с усилием:

— Его торпедировали.

— Я знаю, сэр, — сказал Джонсон.

Больше им не о чем было говорить...

Из машинного отделения Эриксон поднялся на мостик. Он решил оставить это удовольствие напоследок... Ноги оставляли свежие следы на покрывавшем доски инее. Эриксон поразился размерам мостика и количеству приборов. Ряды телефонов, батареи переговорных труб... Специальные дублирующие экраны радиолокаторов. Позади большая штурманская рубка, в которой размещались приборы управления огнем и великолепный гидроакустический аппарат. Имелся специальный стол для прокладывания курса, показывающий световой линией курс корабля. Тут же, на мостике, находились два сигнальных прожектора. Эриксон быстро смекнул, как много людей соберется здесь во время похода: двое вахтенных, двое сигнальщиков, двое наблюдателей, два гидроакустика, посыльный. Всего человек десять... Медленно подойдя к поручням и взглянув вниз, на полубак с двумя зачехленными орудиями, он вдруг почувствовал, как все это напрасно и бесполезно. Конечно же, он будет командовать кораблем. Но что толку? Вспомнить хотя бы его последний корабль... Он невольно вздрогнул от холодного утреннего воздуха. Под ним черный, лоснящийся от грязи Клайд нес свои воды, не очень приятно напоминая о Море, лежащем не так далеко отсюда.

Эриксон выпрямился и, пройдя через мостик, стал спускаться по трапу вниз, в свою каюту. По пути он встретил Локкарта.

— Соберите документы и вообще все, что есть у стармеха, — резко сказал он. — Для начала изучим оборудование.

Итак, все сначала...

Следующий офицер, прибывший через неделю, совсем расстроил Локкарта. Старпом сидел в конторе верфи и подготавливал черновые вахтенные журналы. Вдруг Дверь распахнлась, и чей-то голос спросил:

-- Скажите, это «Салташ»?

Тот же тон, те же интонации! Локкарт резко повернулся на стуле. Однако это был не Беннет, их бывший старпом.

Но голос! Просто нет более похожего: тот же гнусавый «твэнг», те же резкие гласные, которые будили в нем и теперь старую ненависть и раздражение. Вошедший, долговязый светлолицый лейтенант в форме, сшитой из странно светлого, синего саржа, стоял в дверях с самоуверенным видом. Но вот взгляд его упал на рукав Локкарта. Он тут же вытянулся и сказал:

— Извините, что помешал вам, сэр. Я ищу «Салташ». Локкарт, зачарованно вслушиваясь в голос, взял себя в руки.

— Да, это он и есть, — и махнул рукой в сторону окна, из которого был виден неопрятный серый корпус, — А кто вы?

— Аллингэм. Артиллерийский офицер.

— Австралиец?

— Так точно, — он посмотрел на нашивки Локкарта. — А вы командир, сэр?

— Нет, старший помощник. Наш командир — капитан третьего ранга.

— Ничего себе... А почему так много золота? — кивнул Аллингэм на нашивки.

— Мы будем возглавлять отряд охранения, — несколько строже ответил Локкарт. Из-за проклятого акцента он готов был сразу невзлюбить лейтенанта. — Так что я буду старшим офицером отряда.

— Неплохо. А что на корабле? — кивнул Аллингэм.

— Пока полный беспорядок, — ответил Локкарт. — Но будет хорошо. — Он слегка успокоился.

— Там для вас полно пушек. Будет с чем поиграть.

— Здорово! — И опять акцент вырвал из памяти Локкарта прошлое.

— У нас в свое время был на корабле старпом-австралиец. По имени Беннет.

— Не Джеймс ли Беннет?

— Кажется...

— И что, он здесь у вас имел успех? — Аллингэм присвистнул.

— Нет, — ответил Локкарт. — Я бы не сказал. Аллингэм положил противогаз и фуражку на стол.

— Но имя ведь то же самое. Тогда он здесь точно преуспел. Я слышал его лекции в Австралии.

— Лекции? — безучастно спросил Локкарт.

— Да. Он теперь на суше. Правда, что у него какое-то нервное расстройство после потопления этих подлодок?

— Я что-то не помню, — ответил Локкарт. — Вы мне об этом расскажете?

— О, там, дома, он знаменитость. Важная персона. Он, кажется, служил в свое время на корабле под названием «Компас роуз». Командир заболел, поэтому ему пришлось командовать кораблем в походе. Они тогда уничтожили две подлодки за четыре дня. Ему пришлось четверо суток стоять на мостике. После этого он слегка сломался. — Аллингэм помолчал. — Между нами говоря, газеты подняли у нас вой, так как ему за это даже медали не дали... Так это он?

— И никто иной, — Локкарт собрался с мыслями. — И что же? Он читает обо всем этом лекции?

— Конечно. Он выступает перед новобранцами. Разъезжает с речами по фабрикам. Говорят, это стимулирует производство.

— Это очень стимулирует меня, — в тон Аллингэму ответил Локкарт. — Насколько мне известно, Беннета поразила язва двенадцатиперстной кишки. Из-за того, что он слишком быстро ел консервированную колбасу. Ему пришлось списаться на берег и отправиться в госпиталь.

— А подлодки? — удивленно спросил Аллингэм. — А нервное перенапряжение?

— И подлодки, и нервное перенапряжение — все осталось нам, — покачал головой Локкарт.

— Ай да старина Джеймс Беннет! — расхохотался Аллингэм, — Да, сказки рассказывать он умеет.

— Это был негодяй, — коротко бросил Локкарт. — Я терпеть его не мог.

— У нас там не все такие, — с особым ударением произнес Аллингэм. ,

— Я, кажется, начинаю это понимать. — Локкарт улыбнулся, и Аллингэм, успокоившись, сразу оставил щекотливую тему. — Да и не могут там все быть такими, иначе Австралия давным-давно развалилась бы на куски. — Он поднялся. — Давайте забудем об этом. Пойдем посмотрим корабль.

Офицерский состав «Салташа» состоял из восьми человек. Кроме Эриксона, Локкарта, Джонсона и Аллингэма, к ним направили врача-лейтенанта, двух младших лейтенантов, один из них штурман, и гардемарина, который должен быть секретарем командира. Первая встреча в большой кают-компании живо напомнила Эриксону прошлое. Царили те же сдержанность и осторожность, особенно со стороны офицеров помоложе. Они напомнили Эриксону прежних Ферраби и Локкарта, когда те прощупывали новое для них окружение, пытаясь угадать, что здесь может понравиться в них и что нет. «Но вот здесь-то и кончается сходство, — подумал Эриксон, оглядывая собравшихся за столом. — Это не новички в своем деле». За исключением гардемарина, все были в походах и знали многое о службе охраны конвоев. Этот корабль он не сумел бы вывести в море с парой новоиспеченных младших лейтенантов, которые не стояли ни на одной вахте в своей жизни, и с таким старпомом, каким был Беннет. Эриксон подождал, пока офицеры займут места, и постучал по столу.

— Я собрал вас, — начал он, — чтобы получше с вами познакомиться, и узнать, чем вы занимались до того, как пришли на «Салташ». — Он оглядел внимательные лица. — Кое-что я уже знаю: старпом служил со мной на прежнем корабле, со стармехом, — он улыбнулся Джонсону, — я успел поговорить. А что касается остальных, то мне пока известны только имена.

Командир взглянул на лежащий перед ним список.

— Ну, начнем с вас, старший артиллерист. Вы, кажется, совершили самое длинное путешествие, чтобы попасть к нам. Чем вы занимались до этого?

— Служил на тральщике, сэр, — ответил Аллингэм, словно он давно привык к тому, что его таким вот образом выделяют. — Охранял северное побережье Австралии. Потом мне все это слегка надоело, потому что не было ничего интересного и вообще не было похоже, что война подберется к нам. Вот я и подал рапорт на перевод сюда.

— Вам приходилось ставить мины?

— Мы поставили всего две за три года.

— Артиллерийский курс вы проходили уже здесь?

— Да, сэр. Я только что с Уэйл-Айленда.

— Ну и как, заставили вас там побегать?

— Мы так и не остановились ни разу, стоило нам ступить на борт. — Аллингэм улыбнулся. — Я лично потерял не один фунт веса.

Прокатился смешок. Уэйл-Айленд, королевская артиллерийская школа, прославилась своей жестокой дисциплиной, чего не отрицал ни один из окончивших ее.

— Ну пушек вам для практики вполне достаточно... — Эриксон посмотрел на следующее имя в списке. — Младшнй лейтенант Рейкс, — и вопросительно посмотрел на молодого офицера, сидящего в конце стола. — Откуда вы, младший лейтенант?

— С восточного побережья, сэр, — ответил Рейкс, будущий их штурман, очень живой, подвижной молодой человек, прямой и напористый. У Эриксона создалось впечатление, что до войны штурман занимался продажей не очень популярных бытовых приборов и некоторые навыки речи и манеры прихватил с собой на войну из своей старой специальности.

— Откуда именно? Из Гарвича?

— Так точно, сэр. Мы сопровождали конвои оттуда и до Гумбера.

— На каком корабле?

— На корвете довоенного типа. С двойным винтом.

— Помню такие... У вас было много практики в каботажном плавании?

— Так точно, сэр, — Рейкс помедлил в нерешительности, не зная, что Эриксону известно о восточном побережье и что он вообще хотел бы знать о нем. — Там есть протраленный коридор для конвоев. Каждые пять миль — буй. Если упустишь какой-нибудь из них, сядешь на камни или минное поле.

— И сколько раз с вами такое случалось?

— Ни разу, сэр.

Эриксон улыбнулся откровенному ответу.

— Ну теперь-то вам придется привыкать совсем к другой навигации. Давно вы не пользовались секстаном?

— С самого окончания учебы. Года два. На восточном побережье не требовалось. Но я специально в этом практиковался последнее время.

— Хорошо. На старом корабле расчетами я сам занимался, но теперь хотел бы возложить это на вас.

Следующим офицером, имя которого Эриксон прочитал по списку, был корабельный врач.

— Вы откуда, Скотт-Браун? — спросил он.

— Харлей-стрит, сэр, — ответил несколько удивленный Скотт-Браун.

— А-а... Так, значит, это ваш первый корабль? Скотт-Браун кивнул:

— У меня была частная практика, и я занимался исследовательской работой при Гайз-госпитале: начались сильные налеты на Лондон. А потом они меня отпустили, — все это врач говорил с извиняющимся видом, как бы доказывая, что вовсе не бездельничал, прежде чем попал в ВМФ.

— Да вы просто роскошь для нас, — заметил Эриксон. — У нас никогда раньше не было доктора с дипломом.

— А кто же у вас врачевал?

— Я, — ответил Локкарт.

— Как же вы этому научились? — обратился к нему Скотт-Браун.

— Да так, в процессе... Боюсь, что я угробил намного больше пациентов, чем вы, доктор.

— Очень смелое заявление, если учесть, что у меня восьмилетняя практика.

И снова все рассмеялись. Смех сблизил их. «Будет, очевидно, неплохая кают-компания, — подумал Эриксон, — все такие разные, но в них хватает здравого смысла, чего-то солидного и надежного».

В списке оставалось два имени — второго младшего лейтенанта и гардемарина. Краем глаза командир наблюдал за высоким, стройным молодым человеком, который воевал

с пепельницей, нервно ожидая своей очереди. «Да он почти школьник», — подумал Эриксон. Он посмотрел на сидящего рядом младшего лейтенанта.

— Винсент, — спросил Эриксон, — я вас нигде не мог видеть раньше?

Винсент, маленький, темноволосый и довольно застенчивый, заранее приготовил нужную фразу.

— Я был в том же отряде, что и вы, сэр, — вымолвил он наконец. — Служил на «Трефойле».

— Я так и предполагал. — Эриксон кивнул. Голос его звучал обыкновенно, но что-то в душе командира дрогнуло. «Трефойл». Он был братом «Компас роуз» целых два года подряд. Тот самый замыкающий корвет, который, на счастье, заметил на экране локатора, как появился и исчез «Компас роуз». Именно он доложил об этом «Вайперосу». Именно «Трефойлу» они с Локкартом обязаны жизнью. Вполне возможно, что маленький застенчивый лейтенант приложил к их спасению руку. Но командир решил расспросить о подробностях в менее официальной обстановке.

— Ну, тогда мы все знаем друг о друге, — дружески сказал Эриксон. — И вы знаете, в чем будет состоять ваша работа... Остались только вы, Хольт, — неожиданно обратился он к гардемарину. — Чем вы занимались последнее время?

Пепельница со звоном упала со стола. Гардемарин Хольт мучительно покраснел. «Боже мой, — подумал Эриксон, — да ему, небось, лет семнадцать... Я ему в отцы гожусь... Нет, я ему гожусь в деды».

— Извините, сэр, — сказал Хольт, — я только что закончил учебу на «Кинг Альфреде».

— А до этого?

— Э... э... в Итоне{10}, сэр.

— О-о. — Эриксон поймал взгляд Джонсона, в котором была солидная доля уважения. Это его позабавило. Конечно же, Итон придавал кают-компании оттенок чего-то первоклассного, давал простым грубым морякам что-то вроде благородной приправы.

— А там вас учили морским специальностям?

— О нет, сэр, — удивленно ответил Хольт, — ведь образование там получаешь такое узкое...

Снова по кают-компании прокатился смешок, и Эриксон мог это только приветствовать. «Едва парнишка почувствует почву под ногами, он нас всех омолодит. И видит Бог, мы в этом нуждаемся...»

— Ну, для начала хватит, — откашлявшись, сказал Эриксон. — Нам предстоит много потрудиться, чтобы подготовить корабль к выходу в море. Но я уверен, что могу надеяться на ваши силы и умения. Старпом займется распределением работы по кораблю; кроме того, у вас уже имеются закрепленные за каждым подразделения. Аллингэм — артиллерия, Рейкс — навигация, Винсент — бомбы, Хольт — документы. Мы будем готовы к испытаниям не раньше чем через три недели. У вас есть достаточно времени, чтобы все привести в порядок, — он поднялся и сделал рукой знак Локкарту следовать за собой. Не доходя до двери, командир повернулся и сказал: — Мы сможем устроить в шесть вечера менее официальную встречу, если прибудет джинн.

Когда дверь за ними закрылась, в кают-компании стало совсем тихо. Джонсон изучал раскрытый учебник по двигателям, Скотт-Браун закуривал. Хольт незаметно поднял упавшую пепельницу.

Аллингэм посмотрел на Винсента и спросил:

— Что случилось со старым кораблем нашего шкипера? Его торпедировали?

— Да, — Винсент кивнул, подыскивая нужные слова. — Он догонял конвой после того, как отвел пару кораблей в исландский порт. Мы засекли корвет на экране локатора. Далеко позади. Где-то около полуночи. А потом он совсем пропал. Мы подождали немного, но он больше не появлялся. Мы доложили «Вайперосу», головному кораблю нашего отряда. Тот вернулся и нашел их на плотах уже утром.

— Повезло им еще, что кто-то на экранах их засек, — сказал Аллингэм.

— Да, — без всякого выражения сказал Винсент.

— Это были вы? — спросил, посмотрев на него, Скотт-Браун.

— Да, я тогда был вахтенным офицером.

— Неплохо, — произнес Аллингэм. — А сколько спасли?

— Десять или одиннадцать.

— Не много, — присвистнул Аллингэм.

—  «Компас роуз» был хорошим кораблем, — сказал Джонсон. — Одним из лучших.

— Чертовски жаль, что они потеряли столько ребят, — сказал Хольт. Его мальчишеский голос и лондонский выговор забавно контрастировали с северным произношением Джонсона. — Интересно, как это, когда торпедируют?

— Напрасно вы интересуетесь, — строго сказал Рейкс. — Говорят, что этого лучше никогда не знать.

— Лично я таким любопытством не страдаю, — заметил Скотт-Браун.

— Да и я тоже, — сказал Аллингэм, — Мне еще хочется увидеть Австралию.

— Странное желание, — невольно вставил Хольт. Аллингэм секунду смотрел на Хольта и произнес:

— Молодой человек, вам стоит перетряхнуть свои взгляды. Вам, что же, ничего не сказали об Австралии в этой вашей шикарной школе?

— О да, — ответил Хольт. — Пару слов. Заключенные и кролики.

— Но-но, смотрите... — энергично начал Аллингэм.

— Полагаю, что юноша с вами шутит в лучшей итонской манере, — вмешался Скотт-Браун.

— О-о-э, — Аллингэм выдавил наконец из себя улыбку. — Нет ли в Британском королевском флоте указания о порке гардемаринов?

Джонсон вновь поднял взгляд:

— Уже давно такого не существует,

— Я старомоден, — возразил Аллингэем, — но кое-что хотел бы ввести вновь.

* * *

— Неплохая у нас компания, старпом, — говорил Эриксон уже у себя в каюте. — У них достаточно опыта. Раза в два больше, чем имели мы на «Компас роуз», когда начинали.

— Не бередите старые раны, сэр, — улыбнулся Локкарт.

— Я помню вас с Ферраби. Вы тогда зашли ко мне в будку у причала. Вид был у вас, как у пары белых подопытных мышей... Знаете, как-то странно снова иметь на борту австралийца. Напоминает Беннета.

— Да, — ответил Локкарт. — Скверное напоминание, не правда ли?

Хольт дважды в неделю совершал поездки в Глазго, где забирал секретные коды из оперативного отдела штаба. Он выполнял и разные другие случайные поручения, количество которых возрастало по мере приближения выхода корабля в море. Локкарт в конце концов почувствовал, что теряет покой и ему необходимо как-то выйти из атмосферы ежедневной суеты. Целых две недели он сражался со списками боеприпасов, аттестатами, накладными, а также с различными схемами и расписаниями, по которым должен жить «Салташ» в море и в гавани. Локкарт не был в Атлантике уже около четырех месяцев. Чувство личной ответственности за происходящее, владевшее им до гибели «Компас роуз» и пропавшее после нее, стало постепенно возвращаться. Пора было вновь окунуться в гущу событий, узнать, что происходит, как идет битва. Ведь и они должны возвратиться через несколько недель на поле этой битвы с новехоньким кораблем.

— Я сам поеду сегодня в Глазго, гардемарин. Мне нужен свежнй воздух, — обратился как-то раз за завтраком Локкарт к Хольту.

Скотт-Браун посмотрел на него поверх газеты:

— Вот этого-то вы там как раз и не найдете.

— Все равно, мне нужно развеяться, — улыбнулся Локкарт.

-- Сэр, — обратился к нему Хольт. Локкарт вопросительно обернулся к нему: — Там есть одна красотка в оперативном...

— Что в оперативном?

— Там есть … служащая…

— И что же?..

— Говорят, самая красивая леди Королевского флота. Вокруг нее в оперативном все готовы в узлы вязаться.

— Вряд ли она виновата в этом... Ну и что же все-таки?

— Я просто так сказал, сэр.

— Спасибо... — Локкарт серьезно кивнул. — Где же я могу увидеть это совершенство?

— В оперативном центре, сэр. Она там всем заправляет.

— А что вы, спрашивается, делали в оперсекторе, если сигнальный сектор в целой миле оттуда, да ещё и на другом этаже?

— Поддерживал контакт, сэр, — улыбнулся гардемарин.

В холодное мартовское утро серый город выглядел особенно бесцветным. Должна же, наконец, в Глазго прийти весна... Локкарт медленно шагал по Арджел-стрит сквозь толпы равнодушных покупателей и унылых личностей, ожидающих, когда наконец откроются бары.

Вспомнились недели, проведенные в Глазго более чем три года назад, когда они с Ферраби делили комнату в отеле, а в свободное от службы время бродили по городу и из кожи вон лезли, чтоб чувствовать себя молодыми повесами. Сегодня у города тот же суровый и строгий вид, который ему запомнился с 1939 года. И все-таки ведь что-нибудь произошло за это время: у кого-то родились дети, кто-нибудь потерял, а кто-нибудь заработал деньги. Но ничего этого нельзя было узнать, глядя на грязные мокрые мостовые, на полупустые магазины, на бледные лица прохожих, занятых только собой.

«3десь каждый одинок, — подумал Локкарт, взглянув мельком на витрину ювелирного магазина, где грудой лежали обручальные кольца в ожидании покупателей, которые никак не приходили. — Но это все из-за войны...»

В морском штабе он взял солидную пачку денег и конвертов, спустился двумя этажами ниже, прошел по темному гулкому коридору, пока не добрался до двери с табличкой «0перативный отдел». Постучал и вошел.

В комнате сидела только одна девушка, звонившая по телефону. На целых полминуты взгляд ее задержался на лице Локкарта. Он обрадовался, что может наслаждаться этим взглядом так долго. У девушки были большие глаза с длинными ресницами. Это была та «самая красивая девушка из служащих военно-морского флота», как сказал гардемарин. Она была неповторима. Эти глаза. Это овальное лицо с высокими скулами. Темные волосы, зачесанные назад. «Интересно, чего тебе недостает?», — подумал Локкарт. Подойдя поближе, он увидел, что глаза у девушки серые. Он отвел взгляд. Увидел на столе табличку: «Хэллэм», а внизу стояло «002».

— Да, — подумал он, — второй офицер оперативного отдела».

— Отправьте это, пожалуйста, ко мне, — сказала девушка, положила трубку, записала что-то в блокнот, лежавший перед ней, вновь подняла взгляд и произнесла: — Да?

-- Если это не против правил, — неуверенно начал Локкарт, — я бы хотел взглянуть на карту боевых действий западных подходов.

— Вряд ли я могу позволить вам это, — ответила она. — Эти данные секретны. — Лицо ее оставалось холодно-безразличным. Видать, к ней многие заходят под этим глупым предлогом.

-- Мне это известно, -- ответил Локкарт, — но, видите ли… Я участвовал во всех операциях в течение трех лет. Теперь четыре месяца на суше, принимаю новый корабль. Просто хотелось узнать, что происходит.

Серые глаза в упор смотрели на него.

— С какого вы корабля? — спросила она через секунду.

— С «Салташа».

— Ах да, новый фрегат, — она мягко улыбнулась. Локкарт даже задрожал. «Господи, я не видел ничего подобного уже целую вечность, — подумал он. — А потом, черт побери... Конечно, этому найдется объяснение». И он вновь услышал ее голос: — Нет ли у вас на борту молодого человека по имени Гэвин Хольт?

— Да, есть. Наш гардемарин. Он передавал вам привет.

— Передайте и ему... — Она продолжала дружески; — Кто ваш командир? Или это вы и есть?

— Нет, капитан третьего ранга Эриксон.

— Тогда, — взгляд ее остановился на двух золотых нашивках его рукава, — вы старший помощник?

— Да, — кивнул он.

— Вам это не кажется странным? — Лицо ее на секунду нахмурилось. — Почему вы сами не командуете кораблем?

— Потому что захотел остаться с Эриксоном, — несколько вызывающе ответил Локкарт.

— Вы что же, боитесь самостоятельности? — брови ее удивленно взметнулись вверх.

Локкарт вдруг покраснел. «Ладно, хватит», — подумал он.

— Если б я боялся быть командиром, то никогда в жизни не признался бы в этом вам.

На лице девушки появилась улыбка. Теперь улыбались и глаза, откровенно притягивавшие его взгляд.

— Извините, — сказала она после недолгого молчания. Голос был тихий и веселый. — На самом деле, прошу прощения... Слушайте, если бы вы работали здесь, где так много молодых людей и так много неуклюжих интриг, попыток получить звание повыше и при этом поменьше работать, вы бы и сами стали несколько подозрительны.

— Увы, у меня все не так, — ответил Локкарт.

— Я в этом уверена, потому что вспомнила, кто вы такой. Вы вместе с Эриксоном были на «Компас роуз», не так ли?

— Да. Откуда вы знаете? — спросил Локкарт.

— Кто-то здесь говорил об этом вчера вечером... И вы потопили лодку. Мне еще раз извиниться?

— Нет-нет, ни в коем случае... Но это хоть как-нибудь повысило мои шансы увидеть карты и услышать новости?

— Это гарантировано, — с готовностью кивнула она. -- Что вам рассказать?

Они говорили о делах целых десять минут. Из этого разговора Локкарт вынес несколько сумбурное представление о том, что дела в Атлантике понемногу улучшаются после тяжелых недель Рождества, что второй офицер Хэллэм занимает должность вот уже четыре месяца и что глаза офицера скорее темно-серые.

— Полагаю, вы очень заняты приемкой корабля, — вскоре сказала она, и Локкарт принял намек безоговорочно. Такая уж это девушка.

И все же прощание Локкарта было слегка омрачено. Когда он уже выходил, в комнату заглянул молодой флотский лейтенант и спросил:

— Обедаем вместе, Джули?

— Да, Эдвард, минут через пять... — улыбнулась она в ответ.

«Джулии, — думал Локкарт, шагая вдоль мрачного коридора, — прекрасное имя!» Пройдя еще несколько шагов, он решил, что ему никогда особенно не нравилось имя Эдвард.

Конечно, Локкарт был очень занят приемкой корабля. Как и все. Команда прибыла из девонпортских казарм и состояла в основном из жителей западных графств. Теперь на борту «Салташа» было 172 человека. Их размещение и назначение на вахты было трудным и довольно скучным делом, требовавшим большого терпения. Основная забота об этом выпала на долю Локкарта и боцмана Барнерда. Барнерд — полная противоположность Тэллоу. Тэллоу был медлительным и солидным. Барнерд же оказался маленьким, энергичным, соображал быстро. Он походил на хрупкого салонного актера, пытающегося играть фермера. У него росла золотистая бородка. Локкарт, увидев его впервые, подумал, что Барнерду стоило бы ее сбрить: слишком уж она ему не шла. Но эта настоящая атлантическая бородка выращена во время жестоких штормов, когда невозможно побриться... Барнерд был сторонником жесткой дисциплины, не терпящим нарушителей. Однако он обладал и какой-то особой добротой.

Иногда офицеры развивали такую бурную деятельность, что от нее нельзя было укрыться ни в одном уголке корабля. Наибольшая доля шума и беготни, несомненно, устраивалась Аллингэмом, который горячо взялся за дело, пытаясь передать своим артиллеристам хотя бы часть той подготовки и дисциплины, которую только что сам получил в Уэйл-Айленде. Его австралийский акцент слышался в любое время суток в любом закоулке верхней палубы. Его расчеты занимались упражнениями по заряжанию и стрельбе из орудий; сначала раздавалась серия резких громких команд, затем механический лязг замков и подъемников, затем новый поток слов, обычно недовольных или угрожающих. Был в деятельности Аллингэма какой-то смак, какой-то вкус к делу, который быстро создал ему популярность среди команды, несмотря на грубые методы. Слова, употребляемые им, могли бы в устах Беннета звучать очень неприятно, но у Аллингэма они не вызывали недовольства. Аллингэм оказался исполнительным и толковым специалистом, и был всегда в состоянии все необходимое сделать сам. Так что люди шли за ним без промедления.

Деятельность же лейтенанта Винсента, отвечавшего за расчеты глубинных бомб, была совсем иной, чем методы Аллингэма. Отслужив на корветах три года, Винсент неплохо знал свою работу, но очень нерешительно отдавал приказания. Его практические занятия напоминали работу молоденькой гувернантки, единственным действенным способом для которой является обращение к доброй воле ребенка:

— Боюсь, что сейчас получилось не очень хорошо, — говорил Винсент. — В следующий раз постарайтесь сделать немного быстрее.

А в это время, совсем рядом, гремел Аллингэм:

— Если вы, ребята, хотите разбить мое сердце, разгуливая по палубе, как стадо старых шлюх на пикнике, то вам придется сшаркать башмаки до самой задницы. А ну-ка вкалывайте!

Только будущее могло решить, который из двух методов более эффективен... Джонсон же избрал средний путь. Его часто встречали на верхней палубе, молчаливого и целеустремленного, сопровождаемого толпой грязнющих и серьезных кочегаров. Они занимались погрузкой необходимых машинному отделению запасов. Иногда Джонсон останавливался послушать Аллингэма, иногда наблюдал за Винсентом. Он обычно хмурился, поворачивался к своим странным спутникам и говорил что-то неразборчивое. И они собирались вокруг того, что предстояло оттащить вниз — бочку краски, набор запчастей, — и занимались делом, ни на кого не обращая внимания.

Командира на борту не было. Целых полмесяца он находился в Ливерпуле на курсах, которые невинно назывались «тактическими курсами командиров», а фактически оказались серьезным испытанием. В задачу курса входил разбор последних событий войны в Атлантике и их практическое изучение. Сначала читалось несколько лекций, а во второй половине дня все офицеры устраивались на полу в пустой комнате возле нарисованной огромной карты. На ней были расставлены модели походного ордера судов конвоя, боевого сопровождения и подводных лодок противника. Начиналась игра в конвой, давались исходные данные, задавалась погода, тонули корабли; вокруг собирались подлодки, а боевое охранение должно было разрабатывать контрманевры и осуществлять их, как если бы все происходило в походе. Этим делом заправлял целый капитан первого ранга. Терпеливые девушки в морской форме передвигали модели, передавали сигналы и потихоньку подсказывали ученикам, что делать дальше. Это казалось морским волкам несправедливым, но девушки знали буквально все.

Даже внимательно прослушав лекции, Эриксон посчитал тактические занятия необыкновенно трудными. Многое изменилось в Атлантике за те четыре месяца, пока он оставался на берегу. Появились новое оружие, новые опасности, новые контратакующие маневры. Оказалось, что из-за недостатка практики он потерял командирское чутье. Слишком о многом приходилось думать, слишком многое предвидеть. Иногда он забывал даже отдавать приказания об изменении курса, забывал передать нужный сигнал. Будучи старше всех в чине, он обычно назначался командиром отряда охранения и, совершая ошибки, не мог забыть, что через несколько недель поведет в поход собственный отряд охранения. А если он и там повторит подобные ошибки, за них придется платить потерянными кораблями, погибшими людьми. Еще одним горящим танкером, еще одним «Компас роуз». За все будет теперь в ответе он и его совесть.

Какой из него выйдет командир отряда, если он делает ошибки, которых год назад и во сне не сделал бы?..

И вернувшись на «Салташ», Эриксон никогда не забывал своих сомнений.

Локкарт встретил его у трапа. Эриксон осмотрел корабль, и настроение его улучшилось. Рабочий день заканчивался. Первые увольняющиеся на берег матросы готовились к построению. Проверка внешнего вида и формы была очень строгой и внимательной. Впрочем, и сами матросы старались выглядеть нарядными и подтянутыми. «Салташ», казалось, уже был готов к выполнению своих обязанностей. Верхняя палуба сияла, все было ровно и чисто выкрашено.

Подробно доложив Эриксону о проделанной за время его отсутствия работе, Локкарт пригласил командира вниз, в кают-компанию, где уже все собрались на файф'o'клок.

— Ну и как курсы, сэр? — спросил Аллингэм, едва Эриксон устроился в кресле. — Туго пришлось?

— Бегать нас, правда, не заставляли, но остального было вполне достаточно. Давно мне так не приходилось работать

— Появилось ли еще какое-нибудь ужасное оружие? — спросил Рейкс.

— Ну... — Эриксон секунду подумал. — Немцы усовершенствовали гидроакустические торпеды, которые преследуют корабль по шуму винтов, пока не догонят. Идет слушок об этакой «дыхательной трубке»{11}, которая позволяет подлодке находиться на перископной глубине сколько угодно времени, — он оглядел присутствующих, — только об этом нигде не следует говорить.

— Вот ублюдки! — беззлобно произнес Рейкс.

— Нам придется чуть побольше поработать, вот и все... — Эриксон обратился к Джонсону. — Испытание начнем через десять дней, стармех. Пойдем вниз по реке до Тейл-оф-зе-Бэнк, и будем там, пока не отправимся в Арднанрейш.

— О подобной программе я уже как-то слышал, — заметил Локкарт.

— Да и я тоже, — подтвердил Винсент. — Интересно, как поживает наш свирепый старикан?

— А это кто? — спросил Скотт-Браун.

— Адмирал, возглавляющий учебную базу кораблей охранения в Арднакрейше. С самого начала войны провел громадную работу, но его нельзя назвать ангелом.

— Должность его едва ли к этому обязывает, — Эриксон задумался. — Ну что, устроим прощальный вечер перед отплытием?

— Все уже подготовлено, сэр, — сказал Локкарт. — В конце следующей недели, если вы согласны. Стармех сделает для нас небольшую иллюминацию, а потом выпивка и что-то вроде ужина.

— Достаточно ли у нас знакомых для большого вечера?

— Уже сейчас в список приглашенных входит около шестидесяти человек, — рассмеялся Скотт-Браун.

— Шестьдесят? — Эриксон удивленно поднял брови. — Чем же вы занимались в моё отсутствие?..

— Вы же знаете, как растет число посетителей кают-компании, сэр, — произнес Джонсон с угрюмым видом человека, имеющего небольшой счет в банке и полностью лишенного тщеславия. — Иногда это больше похоже на гостиницу, чем на кают-компанию,

— Да, но есть много таких, кого стоит пригласить, — сказал Скотт-Браун, — Офицеры других кораблей на верфях. Строители. Несколько человек с базы. Девушки... У меня есть предварительный список.

Он порылся в кармане, извлек листок бумаги и передал его Эриксону.

— Что, будет адмирал? — удивился Эриксон, прочитав имя, идущее под номером первым.

— Говорят, что адмирал любит такие вечеринки. И эту уж ни за что не пропустит.

— Хорошо, — Эриксон продолжал просматривать список. — Полагаю, все эти загадочные люди с шотландскими фамилиями — с верфей... А кто такой второй офицер Хэллэм?

-- Красотка из оперативного, — ответил Хольт.

— Что?.. — опешил Эриксон.

— Э-э-э... служащая оперативного отдела, сэр, — покраснел гардемарин. — Ее пригласил старший помощник.

— Хороша?

— С ума сойти, сэр.

Эриксон вопросительно уставился на Локкарта, который, к собственному удивлению, почувствовал смущение.

— Надеюсь, вы не поддаетесь женским чарам, старпом?

— Ни в коем случае, сэр! — ответил Локкарт. — Просто я подумал, что нужно пригласить побольше людей с берега. Они к нам хорошо относятся.

— И второй офицер Хэллэм тоже входит в эту категорию?

— Да, пожалуй,

— А вот ко мне, кажется, не очень, — вставил Хольт не очень тихо.

— Хольт! — начальственным тоном сказал Локкарт.

— Да, сэр?

— Пожалуй, хватит.

— Извините, сэр, — ответил Хольт, нисколько не смутившись. — Я думал, что вам приятно будет это слышать.

Локкарт благоразумно промолчал. Эриксон вновь посмотрел на него. Ну и ну, вот, оказывается, какие дела...

— Ну что же, надеюсь, она хороша.

Локкарт не очень-то рассчитывал, что Джули Хэллэм примет приглашение. А увидев ее в уголке быстро заполнившейся кают-компании, вообще засомневался, правильно ли сделал, что пригласил ее.

Она сидела на подлокотнике кресла в окружении поклонников. Вовсю пускал в ход свои чары Скотт-Браун. Эриксон, обходя гостей, задержался рядом с ней, развеселив своим шуткам. Постоянно вился рядом Хольт.

Адмирал, веселый и общительный человек, беседовал на королевский манер: несколько быстрых вопросов, двухминутный обмен любезностями, затем смена собеседника. Локкарту он сказал:

— Вы впервые занимаете должность старшего помощника?

— Нет, сэр, — отвечает Локкарт. — Я уже был старпомом на старом корабле капитана третьего ранга Эриксона. На корвете «Компас роуз».

— Ах да, — адмирал, у которого и память тоже была королевской, уклонился от такой, далеко не праздничной, темы. — Все ли в порядке?

— Да, сэр.

— Надеюсь, мои люди оказывают вам необходимую помощь?

— Да, сэр, они нам очень помогли.

-- Хорошо, — адмирал кивнул и пошел дальше. И тут же Локкарт услышал его вопрос, адресованный Аллингэму: — Вы впервые занимаете должность артиллерийского офицера?

Локкарт заметил Джонсона в углу кают-компании и направился к нему.

— Веселитесь, чиф?

Джонсон кивнул и произнес несколько неуверенно:

— Все это для меня немного непривычно, сэр.

Прямота Джонсона особенно нравилась Локкарту. Тот совсем недавно знал лишь машинное отделение эсминца и матросский кубрик и совершенно откровенно признавался, что кают-компания для него непривычна.

— Если надоест, вы просто выверните пробки, и тогда вечеринке конец, — сказал он стармеху.

— Приму ваш совет к сведению, — улыбнулся Джонсон.

Локкарт взял поднос с закуской у одного вестового и стал обходить гостей. Он поговорил с женщиной в очень большой шляпе, которая все спрашивала:

— Одного я не понимаю: откуда вы знаете, куда плыть, когда находитесь прямо посредине моря?

Потом он заговорил с мужчиной, который сказал:

— Мы вложили в этот корабль очень много труда. Надеюсь, вы о нем хорошо позаботитесь.

Он побеседовал с начальником порта, проводил адмирала, а затем отправился на верхнюю палубу посмотреть, хорошо ли затемнен корабль. Затем сделал запись в вахтенном журнале, перекинулся парой слов с боцманом Барнердом, после чего вернулся вниз и поговорил с заместителем мэра Глазго. Время шло, но толпа не проявляла ни малейшего желания расходиться. Потом Локкарт оказался рядом со старпомом другого нового фрегата, который выпалил:

— Я, к сожалению, только что прибыл... Один из наших матросов упал во время увольнения в реку... Кто эта прелестная девушка, вон там?..

Локкарт впервые за два часа посмотрел на Джули Хэллэм. Именно в этот момент она подняла голову и улыбнулась ему. Он состроил комически-отчаянную гримасу, указывая на тесный кружок ее ухажеров, и увидел, что она поднялась и пошла к нему через толпу гостей. Локкарт пошел навстречу. В глазах Джули все еще светилась улыбка, когда она взглянула на него снизу вверх и сказала:

— Как пригласивший меня на вечер, вы сумели очень немногого добиться для себя, не так ли?

— При такой конкуренции... — засмеялся он.

— Да. Но еще вы были заняты, как любой хороший старпом, — она взглянула на часы. — Мне пора. Положено быть в казарме к десяти.

— О... А ведь мне так и не удалось с вами поговорить. Она улыбнулась еще шире, еще более откровенно глядя ему в глаза, и промолвила, несколько смущаясь:

— Вы не поверите, если я скажу, скольким я уже сообщила, что вы провожаете меня домой.

Они медленно шли в темноте, дорожа каждым дюймом черной мостовой, словно это была мера самого быстротечного времени.

— У вас, должно быть, очень веселая кают-компания, — сказала Джули. — Мне нравятся Аллингэм и ваш доктор. И уж конечно, гардемарин, ужасно мил.

— Иногда я чувствую себя рядом с ним девяностолетним стариком. Но всегда приятно иметь рядом кого-нибудь веселого и молодого.

— Это, наверное, очень заразительно... А вам, похоже, очень нравится Эриксон?

— Я чувствую, что должен закончить войну вместе с ним и ни с кем другим. Вот как я его люблю, -- Локкарт увидел, что она улыбается.

— Именно это же командир сказал и о вас.

-- Мы как близнецы... Это не глупо звучит?

— У нас, женщин, редко бывают такие отношения. А если и бывают, то никогда не связаны с серьезными вещами вроде войны и командования кораблем.

— Это, по-моему, единственное чувство, которому можно давать дорогу в военное время. Я все удивляюсь, как можно сочетать семейную жизнь и в то же время командование эсминцем, да еще в войну?

Они молча перешли улицу на перекрестке и вновь попали в тень здания,

— Вы пуританин? — задумчиво спросила она.

— В этом отношении да. Войне нужно посвящать всего себя. Остальное только мешает. Приходится думать только об одном, ни на что не отвлекаясь, приходится быть решительным и… жестоким. Это едва ли подходит для такой штуки, как брак.

— И почему вы стали таким? — после короткого молчания спросила она. — Вы ведь не профессионал. Зачем же вам так жертвовать собой?.. Кем вы были до войны?

— Журналистом... К такому выводу я пришел не сразу. Возможно, он годится только для меня... Думаю, что даже удачный брак слишком большая ставка. Уж лучше быть одному.

— А вы очень худы, — сказала она вдруг.

— Это все из-за «Компас роуз». Да и слишком много забот и мало отдыха было у меня в последнее время. — Локкарт не хотел говорить на эту тему и заметил с легкой иронией: — А вы выглядите потрясающе.

— Хорошо, что хоть это увидели, — улыбнувшись, ответила она.

— Я имею в виду, что вы не кажетесь слишком усталой, хотя у вас изматывающая работа... Кем вы были до войны?

— Снималась для журнала мод.

— О! И вот теперь вы второй офицер оперативного отдела, а выглядите… ну, далеко не худшим образом, — сказал он, и оба расхохотались.

Словно сговорившись, они замедлили шаги.

Через минуту перед высоким угрюмым зданием Джули сказала:

— Вот здесь я и живу.

Локкарт, не зная, как с ней проститься, произнес:

— Прогулка стоила всего вечера, хотя нам и не удалось о многом поговорить.

Ее лицо, озаренное мягким светом, было серьезным и прекрасным. Прощание... Ночь, которая только что обнимала их, теперь должна разлучить...

— Неплохо мы прогулялись... И это я придумала, — сказала Джули, — Вы бы меня пригласили?

Локкарт отрицательно покачал головой.

— Из-за все той же преданности войне? — спросила она. Он вновь покачал головой.

— Просто я думал, что ответ будет отрицательным.

— В следующий раз... — начала Джули и умолкла. Они долго смотрели друг на друга.

— Даже имея дело с пуританами, трудно все устраивать самой.

— В следующий раз моя очередь, — согласился Локкарт. — Спокойной ночи.

Она кивнула и ушла, Локкарт повернулся и медленно пошел по улице.

* * *

Вице-адмирал сэр Мюррей-Форбс спустился на пирс, едва получил сигнал о подходе «Салташа». «Салташу» суждено стать 521-м кораблем, который пройдет через него. Ему был оказан точно такой же прием, как и предыдущим 520ти. Огромное количество кораблей, прошедших адмиральские заботы, никак не отразилось ни на лице адмирала, по-обычному живом и внимательном, ни в манере взбегать по трапу. Он появился на юте, где его приветствовали Эриксон и офицеры, образовавшие почтительный строй. Пройдя несколько шагов взад-вперед и оглядев все вокруг, адмирал обратился к Эриксону:

— Фрегат больше, чем я предполагал. Эриксон задал совершенно уместный вопрос, придав голосу выражение глубокой заинтересованности:

— Это первый фрегат, который заходит сюда, сэр?

— Да. И ваш прежний корабль был первым корветом здесь тогда, в 1939-м. Странно... Много времени прошло... Представьте меня офицерам.

Адмирал быстро обошел всех. Локкарту он сказал: «В последний раз вы встречали меня без фуражки». Винсенту: «Вы были, кажется, на «Трефойле». Остальные удостоились прямого острого взгляда из-под густых кустистых бровей. После чего адмирал сошел с Эриксоном в командирскую каюту, где ему подали лучшее шерри.

— Эти фрегаты, кажется, хорошие корабли, — сказал он. — Нам в Атлантике нужно что-нибудь покрупней и помощней... Хотя и корветы неплохо, просто первоклассно поработали, — адмирал посмотрел на Эриксона: — Вы потеряли «Компас роуз», командир?

— Так точно, сэр.

— Да, долгая война, — сказал адмирал. — Чертовски долгая война. Но ганс выдыхается, клянусь Богом, выдыхается! Скоро совсем выдохнется. Сейчас начало его конца. — Он тут же сменил тон: — Вы здесь пробудете три недели, Эриксон. Вряд ли вам стоит рассказывать об учебном курсе или о моих требованиях. Вы знаете мои стандарты, — он посмотрел в иллюминатор. — Вам здесь покажется несколько прохладно, как всегда. Теперь у нас есть кино и хорошая столовая. Но это, пожалуй, и все.

— Насколько я помню, сэр, у нас будет не слишком много свободного времени, — улыбнулся Эриксон.

— Клянусь Богом, что это так! Ведь еще только середина войны... Как ваш новый старпом? Лучше первого?

— Первоклассный, сэр. Мы так долго были вместе...

— Удивительно, что сейчас делают эти непрофессионалы. Никогда б не поверил в начале войны, — адмирал осушил стакан, отказался от второго и поднялся. — Пора мне и двигаться... Вы должны как-нибудь со мной пообедать. Я хочу услышать о той лодке.

«Как ему удается? — удивлялся Эриксон, сопровождая адмирала на верхнюю палубу. — Что это? Такая невероятная память или он перед визитом на корабль специально читает на каждого из нас досье?»

У трапа выстроилась команда.

— Где-то я вас видел, — сказал адмирал, глядя скорее на бороду, чем на ее обладателя.

— Барнерд, сэр, — ответил боцман.

— Боцман с «Танджерина». Тоже здесь был, — адмирал удовлетворенно кивнул. — Тогда у него не было бороды, — пояснил он Эриксону. — Но чтобы измениться до неузнаваемости, бороды мало. Я сразу его узнал...

Просвистели боцманские дудки, адмирал отдал честь, ловко спрыгнул в катер. Уже оттуда он сказал:

— Завтра ваши занятия начинаются в 5.30 утра, — он тут же отдал команду, и его надраенный, сияющий катер понесся к берегу. С катера передали сигнал: «В гавани все стволы всех орудий должны находиться в диаметральной плоскости корабля». Локкарт обернулся, увидел, что одно из орудий, увы, градусов на десять отклонено от оси корабля, и тяжелыми шагами направился разыскивать Аллингэма.

Проходили дни. Люди быстро привыкали к службе, и время, затрачиваемое на различные действия — стрельбу из орудий, сбрасывание глубинных бомб, передачу сигналов, спуск шлюпки, — постепенно, секунда за секундой, уменьшалось. «Салташ» становился кораблем, приближающимся к идеалу адмирала и Эриксона. Эриксон хотел, чтобы фрегат стал вторым «Компас роуз», только чуть лучше.

На корабле такого размера офицеры были больше удалены от команды, чем на «Компас роуз». В течение рабочего дня им не приходилось иметь дело с живыми людьми. Теперь люди стали номерами: «Двадцать человек — на полубак!» «Шестнадцать кочегаров — для бункеровки!» Команда «Салташа» почти в два раза больше, чем на корвете, и они уже не знали всех по именам. Не было Грегга, не было Уэйнкрайта, не было сигнальщика Уэлльса... Если даже и находились на борту подобные люди, то они не попадались на глаза Эриксону и Локкарту, оставаясь лишь номерами корабельном расписании и именами в ведомостях жалованья. По утрам, отдав приказ «Команде построиться» и глядя на двойной строй по восемьдесят человек в ряд, Локкарт иногда начинал тосковать по прежней, почти семейной, обстановке на борту «Компас роуз».

Офицеры сидели после обеда в кают-компании, когда передали сигнал к отходу, положивший конец пребыванию в Арднакрейше. Приказ был короток и деловит.

«Кораблю Его Королевского Величества фрегат «Салташ» надлежит отправиться в Гринок в 6.00 утра 15 апреля, и войти в состав Клайдского отряда боевого охранения».

— Черт побери! — воскликнул Винсент, читая приказ. — А ведь я хотел бы снова стоять в Ливерпуле.

— А мне Клайд вполне подходит, — сказал Джонсон.

— А мне подходит что угодно, — сказал Хольт. — Хочу увидеть белый свет.

— Должен сказать, — заметил Скотт-Браун, — что есть места и похуже, чем Глазго весной.

Итак, они вновь отправились на войну.

К середине 1943 года вот-вот должен был наступить момент равновесия: корабли боевого охранения отбирали у подлодок то солидное преимущество, которое было достигнуто немцами за последние три года, и добивались, хотя и с огромным трудом, чего-то вроде возможности сражаться на равных. Отряды сопровождения все еще были малочисленны. Иногда в море одновременно находилось 700 судов, и на них приходилось лишь сотня кораблей сопровождения, а это предоставляло подлодкам огромный простор для выбора целей. Но и малочисленные отряды были сильным оружием. Подлодки теперь уже не в состоянии были удерживать то кровавое преимущество, которое было у них последние три года.

Атаки волчьих стай достигли своей вершины и время от времени приносили неожиданно жестокие результаты. Так, например, в Южной Атлантике немцы за два дня потопили семь танкеров из десяти, входивших в конвой. Немцы держали в море сотню подлодок одновременно. Субмарины собирались в стаи, насчитывающие до двадцати штук. В начале года они опять стали выигрывать, а в марте потопили рекордное количество судов — 108. Новые акустические торпеды следовали за целью по шуму винтов. Но немцам пришлось считать и свои потери: в марте потоплено 15 подлодок, в апреле — 16, в мае — 45. На этой ступени войны немецкое верховное командование кое-что изменило в стратегии — подлодки стали понемногу уходить из Северной Атлантики в более безопасные места.

Корабли боевого охранения увеличивались не только численно. Теперь они могли пересекать с конвоями всю Атлантику благодаря новому методу бункеровки — заправки горючим в океане. Стало вполне достаточно кораблей, чтобы организовать специальные рейдовые группы, независимые от конвоев и способные быстро прийти на помощь. И, что самое главное, силы боевого охранения научились находить, ловить н уничтожать врага.

Никто уже не рассчитывал на счастливую звезду. Прошли времена, когда плохо обученные экипажи и слабовооруженные корабли отправлялись в бой с горсткой глубинных бомб и парой хлопушек, лезли, неизвестно на что надеясь, в самое пекло. Теперь же в Атлантике царствовали наука и люди, ею овладевшие. Локаторы и гидроакустические приборы стали поразительно точны. Системы перехвата радиосигналов подлодок дали возможность предупреждать атаки. Небольшие авианосцы, сопровождающие многие конвои, обеспечивали в самой середине океана прикрытие с воздуха, которого так не хватало раньше. Чаша весов стала склоняться а пользу конвоев. Лучшего времени для вступления «Салташа» в битву нельзя и придумать.

Эриксон собрал офицеров перед отходом к 10 часам утра, чтобы отдать командирам семи находящихся под его командованием кораблей последние приказания и еще раз сказать об организации заградительного заслона.

Его группа состояла из трех фрегатов и пяти корветов. Корабли находились на якорной стоянке у Тейл-оф-зе-Бэнк. Яркое апрельское солнце обещало веселый поход, после того как корабли покинут устье Клайда. Три фрегата — «Салташ» и два других, которые присоединились к нему в Арднакрейше, — были «с иголочки». Пять корветов оказались старыми работягами. В 9.45 от бортов кораблей стали отваливать катера. Им приходилось пробираться между скученными на рейде кораблями. Здесь стояло что-то около сорока военных кораблей: эсминцев, сторожевиков, фрегатов, корветов, тральщиков. Кроме того, там находились линкор, крейсер и два небольших авианосца, стоявшие чуть в стороне от общей массы, словно олицетворяя мощь флота. А вниз по реке, ближе к устью, на специальном рейде стояли плотной массой грузовые суда.

— Катер у борта, сэр! — доложил вахтенный старшина. — Командир «Хармера», сэр.

— Играть захождение! — приказал Локкарт. «Хармер» — следующий по старшинству после «Салташа» фрегат. Командир его был ярым поборником морского этикета. Локкарт без всякой наигранности вытянулся и отдал честь, когда прибывший командир стал подниматься по трапу.

Эриксон сидел в кресле, разглядывая собравшихся командиров. Это как раз те люди, которые ему нужны. Двое из них — он знал совершенно точно — пили больше, чем следовало, один из командиров постоянно грубил офицерам. Но все они хорошие боевые командиры...

За столом их семеро. От командира «Хармера», шестидесятилетнего (!) капитан-лейтенанта, до молодого, с лицом младенца, старшего лейтенанта, командующего «Петалом» — замыкающим корветом. Несмотря на разницу в званиях, возрасте, внешности и воспитании, всех их делала похожими одинаковая печать ответственности и знание своего дела. Их лица — морщинистые, овеянные многими ветрами — несли на себе в большей или меньшей степени резкий след войны.

«Я, наверное, выгляжу точно так же», — подумал Эриксон.

Они занимались очень незаметной работой — год за годом водили конвои между Старым и Новым Светом. Их война и войной-то, в общем, не была — скорее спасательной операцией грандиозного масштаба. Спасение судов, попавших в беду. Спасение людей, тонущих в воде. Помощь войскам, которым необходимо оружие, и самолетам, которым не хватало бензина. Спасение сорокамиллионного гарнизона Великобритании, которому, чтобы не умереть от голода и холода, необходимы продовольствие и одежда.

На столе перед собравшимися офицерами лежали списки конвоя, приказы к отходу, карты, коды и шифры, списки радиопозывных, диаграммы, схемы поиска подлодок, таблицы необходимых запасов топлива.

Эриксон посмотрел на список боевого охранения: «Салташ». «Хармер», «Стример», «Виста», «Рокери», «Роуз Арбор», «Пергал», «Петал».

— Перед вами лежит план построения боевого охранения, — сухо начал он. — На карте вы видите, как должны располагаться корабли отряда. Впереди два фрегата — «Салташ» и «Хармер», по два корвета на флангах — «Виста» и «Пергал» — на правом, «Рокери» и «Роуз Арбор» — на левом. Третий фрегат, «Стример», в свободном поиске, а замыкающим идет корвет «Петал».

— Опять Чарли на кончике хвоста, — сказал командир «Петала», молодой человек, который ничуть не смущался своего мальчишеского вида и отсутствия командирской респектабельности. — И все-таки когда-нибудь я узнаю, как выглядит нос транспортного судна.

— А об этом лучше спросите «Рокери», — ехидно посоветовал командир «Хармера», и все захохотали. Несколько недель назад отставший транспортник протаранил «Рокери», когда корвет пытался его поторопить. При этом транспортник попал в середину корпуса настолько точно, что «Рокери» стал похож на велосипедный руль. Корвет отправили в док, откуда он вышел совсем недавно.

— Я в этом не виноват, — запротестовал командир «Рокери» с видом человека, который вот уж в который раз повторяет одну и ту же фразу. — Он шел прямо на меня. Я не успел увернуться.

— Так говорят девушки с Пиккадилли. — сказал командир «Петала».

— Да и результат похож, — заметил командир «Стримера», который запомнился Эриксону грубым обращением с подчиненными. — Ему пришлось отправиться в док налегке.

Снова раздался смех. «Минуточку, — подумал Эриксон, — не такое совещание мне хотелось сегодня провести». Он резко постучал по столу.

— На сегодня достаточно сплетен, — начал Эриксон как можно холоднее. — Я бы хотел поскорее закончить, так как уверен: на ваших кораблях не меньше дел, чем на моем собственном. На этот раз мы идем через весь океан, до Сент-Джонса на Ньюфаундленде. Как обычно, в море будет бункеровка. Каждое утро передавайте мне сведения о количестве топлива. Время бункеровки буду назначать я сам. И очередность, в которой будете подходить к танкеру, сообщу вам я.

«Кажется, переборщил», — подумал Эриксон про себя, поднял взгляд и заметил, что командир «Хармера» уставился на него с выражением открытой антипатии. Через секунду последний сказал:

— До этого мы сами решали, когда нам бункероваться.

В молчании все ждали ответ Эриксона. Никому не понравилось, как он принялся за дело, как сразу решил взять отряд в ежовые рукавицы. Они считали, что знают свое дело не хуже его.

«Ну хорошо, если вы сами этого хотите, — тяжело подумал Эриксон, — тогда вам туго придется. Отряд мой. И если кто-нибудь совершит ошибку, это будет моя вина...»

Он поднял правую руку и многозначительно погладил по трем золотым нашивкам на лацкане своего кителя. Взгляды присутствующих проследили за его шестом, который не мог быть яснее и, по правде говоря, оскорбительнее. Потом Эриксон посмотрел на командира «Хармера» и сказал медленно:

— Ну тогда это будет первым, что я хочу изменить в отряде.

Приговор Эриксона задал тон остальной части собрания. И хотя Эриксон не собирался столь резко заявлять о своей власти, но отнюдь не намеревался и отступать. Он без околичностей перешел к тому, что должен был сообщить: о сигналах отражения атаки, о куче всякой рутины, которую необходимо решить перед отправлением в любой конвой. Теперь за столом все только соглашались с ним. Командиры решили посмотреть, что получится из этого нового руководства. И когда в конце собрания Эриксон, желая разрядить обстановку, сказал: «Я еще надеюсь увидеть всех вас в каком-нибудь скверном отеле Сент-Джонса», -- никто не улыбнулся и не принял шутки...

* * *

Каждый день, каждая ночь похода могли принести сюрпризы. Эриксону было нелегко привыкать к новой работе. Одно дело командовать кораблем, а другое — целым отрядом. Под его началом теперь было восемь кораблей, которыми он должен распоряжаться, как единым оружием, единым щитом для конвоев. Если локатор ловил подозрительную цель, то на разведку посылался фрегат «Стример». Отсылка «Стримера», естественно, влекла за собой перестройку рядов охранения. На место фрегата приходилось ставить корвет «Пергол», как лучший из пятерки. Но тогда образовывалась прореха на левом фланге, а это самый опасный фланг — фланг, не освещенный луной. Прореху нужно быстро чем-то заткнуть. И вот «Петал» покидал место замыкающего, из-за чего отставший грузовой транспорт оставался без «пастуха». Эриксон в этом случае приказывал конвою сбавить ход, чтобы дать возможность подтянуться отставшему. Возникала масса вопросов, требующих немедленного решения. Например, при угрозе атаки. Следует ли при появлении подлодки возвращать «Стример» или же тот должен продолжать поиск?.. А не осветительная ли ракета там, над горизонтом? Если это так, то не пущена ли она «Стримером»? И не нуждается ли он сам в помощи? А если нуждается, кто сможет ее оказать?..

Теперь, вспоминая прошлое, Эриксон простил командиру «Вайпероса» все бесчисленные запросы, все раздражающие сигналы... Простил и с благодарностью перенял его опыт. Эриксон чувствовал, что все еще не популярен среди командиров своего отряда. Но его это мало волновало — боеготовность и надежность кораблей охранения были куда важнее симпатий и антипатий.

Со временем для всех стало очевидным, что «Салташ» становится не только номинальным ядром отряда. Меньше делалось ошибок, меньше сыпалось глупых сигналов, меньше времени пропадало впустую. В мае «Хармер» сбил над устьем Клайда разведывательный самолет. Через месяц два корвета, «Виста» и «Роуз Арбор», совместными усилиями потопили среди океана немецкую подлодку, да так быстро, что сами удивились.

Новые корабли оправдывали себя. Небольшие авианосцы, которые придавались теперь многим конвоям, засекали подлодки до того, как те становились по-настоящему опасными. А в августе объявили новость, от которой у всех потеплело на сердце: в этом месяце подлодок уничтожено больше, чем потоплено транспортных судов. В первый раз за всю войну был достигнут перевес над немцами.

Это радовало, это было прекрасно. Теперь они уничтожали врага хладнокровно, и ничто уже не удивляло их.

На борту «Салташа», идущего во главе отряда, который растянулся вдоль Клайда на пять кабельтовых, включили проигрыватель. Звучал живой пустячный мотивчик, усиленный громкоговорителем. Играли эту пластинку по распоряжению Локкарта для бодрости.

— Право десять!

— Есть право десять, сэр!

— Курс 135.

— Есть курс 135, сэр!

«Салташ» повернул, готовясь пройти вдоль длинного фронта конвоя. Локкарт наблюдал за компасом, картушка которого двинулась влево, попытался высчитать диаметр циркуляции, но вскоре бросил эти расчеты: около 500 ярдов... В миле за кормой он едва мог различить лидера левой колонны конвоя. Он видел лишь серую кляксу, которая была чуть темнее полумрака сумерек, а также белый бурун от форштевня, иногда вспыхивающий в лунном свете. Между «Салташем» и этим кораблем фосфоресцирующая, взбудораженная винтами фрегата вода, кипя, растеклась и исчезла в темноте.

Через минуту показался лидер следующей колонны, потом еще корабль, и еще, и еще — целый строй длинных теней. Возвращаясь домой, конвой вот уже пятнадцатый день избегал встреч с немецкими подлодками.

- — Справа по борту корабль, сэр! — доложил впередсмотрящий негромким голосом, так как знал, что корабль этот — «Хармер», идущий с ними параллельным курсом.

— Курс 135, сэр, — сообщил рулевой.

Снова на мостике стало тихо.

Форштевень фрегата рассекал воду. С подветренного борта проплывали таинственные тени кораблей авангарда конвоя. Фрегат совершал сейчас полагающийся по инструкции боевого охранения маневр. Мягко и неуклонно, как эти тени, бежали минуты тихой летней ночи,

Обернувшись, Локкарт заметил, что Эриксон поднялся на мостик и стоит в нескольких шагах позади него, привыкая к темноте. Он подождал, пока Эриксон оглядит небо, посмотрит на компас, отметит ближайший корабль, а потом в бинокль взглянет на «Хармер». Только после этого Локкарт обернулся и сказал:

— Доброе утро, сэр.

— Доброе, доброе, старпом, — хриплый голос, тысячу раз слышанная фраза была для Локкарта частью его вахты, так же как и плеск разбивающихся о форштевень волн. Эриксон подошел поближе к старпому, облокотился о поручни и стал всматриваться в полубак, на котором застыли фигуры семерых матросов орудийного расчета.

-- Может быть, какао, сэр? Только что приготовили.

--Спасибо, — Эриксон принял чашку из рук вестового и осторожно отхлебнул напиток. — Сколько времени?

-- Около половины пятого, сэр. Вы поспали?

-- Немножко... Передавали без меня сигналы?

-- Один. По расписанию смены шифров. И еще «Петал» выходил на радиосвязь. У одного иэ кораблей был замечен кормовой огонь, — Локкарт скорее почувствовал, чем увидел, как Эриксон весь превратился во внимание.

— Когда это произошло? — резко спросил командир.

— Сразу после того, как я заступил на вахту, сэр. «Петал» прикрикнул на нарушителя, и тот огонь погасил.

— Почему не сообщили об этом мне?

— Все решилось само собой, сэр. Я не хотел тревожить вас по пустякам, — нахмурился Локкарт.

— Вы же знаете мои требования.

— Прошу прощения, сэр.

Если бы на месте Локкарта был кто-нибудь другой, Эриксон давно уже разбушевался бы — старпому это известно. Да и теперь командир был крайне близок к гневу.

— Буквально обо всем, — отчеканил Эриксон, — буквально обо всем, что бы ни случилось с любым кораблем охранения или конвоя, должно быть немедленно доложено мне. Вы прекрасно знаете это.

— Так точно, сэр, — четко и сухо ответил Локкарт и подождал немного. Он знал, что Эриксон отходчив.

— Если что-нибудь случится, буду отвечать я, — сказал командир корабля.

— Так точно, сэр.

— И я надеюсь, что вы, старпом, покажете остальным хороший пример.

— Так точно, сэр.

Теперь командир успокоится. Он видит, что старпом осознал свою промашку и искренне сожалеет о ней.

Эриксон поставил чашку на столик, выпрямился и, глядя вперед, в сторону горизонта, сказал:

— Да, теперь начнется совсем другая война.

— Что вы имеете в виду, сэр? — улыбнулся Локкарт. Эриксон сделал неопределенный жест, как человек, старающийся объяснить что-то для него самого туманное.

— Теперь война потеряла то личное, что было естественным в самом ее начале, — медленно произнес он. — Тогда для всего находились чувства. Для поблажек, для шуток, для человеческого отношения к людям, для мыслей о том, как им живется, счастливы ли они и... и нравлюсь ли я им, например, — Эриксон вздохнул. — Теперь не так. Война перестала быть делом людей. Это уже дело оружия. Для гуманизма не осталось места. И мы сами стали машинами, военными машинами.

— И я так думаю, сэр.

— Раньше наше дело было чем-то вроде семейного занятия. Все знали друг друга по именам, конец недели — отдых, особенно если жена могла приехать... Люди еще могли себе позволить

быть людьми. Они даже обижались, если им чего-нибудь не позволяли. Вспомните «Компас роуз». Веселая у нас была кают-компания, не так ли? Все было по-дружески, по-человечески. Теперь этому пришел конец. Пришел одновременно с концом «Компас роуз».

— Лево десять, — скомандовал Локкарт.

— Есть лево десять! — откликнулся рулевой.

— Курс 65.

— Есть курс 65, сэр!

Эриксон подождал, пока «Салташ» выйдет по большой дуге на новый курс.

— Я не утверждаю, что «Компас роуз» был плохим кораблем или что мы плохо воевали для того периода войны. Просто хочу подчеркнуть, что теперь это устарело. Война вытеснила все. Теперь уже невозможно делать поблажки, прощать ошибки. Цена за такое добродушие может оказаться слишком высокой.

— Так точно, сэр.

— Такой уж стала война, — задумчиво продолжал Эриксон. — Теперь все слишком серьезно, — Он задумался на секунду. — Помню, как мы потопили подлодку и ко мне в каюту привели немецкого командира. Он мне нагрубил, оскорбил меня даже. Я тогда подумал, что, если он меня еще немного разозлит, я пристрелю его, — он вновь глубоко вздохнул. — Если бы такое произошло теперь, я бы и колебаться не стал. Я бы пришил его сразу и тут же выбросил бы за борт. И не только его, но и всех, кто вздумал бы мне противиться.

— Так точно, сэр.

— Я знаю, не за это мы сражаемся. Но нам нужно победить, а уж потом заниматься вопросами морали. Когда все кончится, я буду мил и приятен со всеми, будь то кто из матросов, немецкий капитан или... — Локкарт почувствовал, что Эриксон улыбается, — или вы, старпом...

— Постараюсь запомнить это, сэр.

— Полагаю, что вы, старпом, думаете, будто это все ерунда и войне никогда не удастся вас ожесточить?

— Так точно, сэр.

— Но ведь вы и сами, кажется, полностью посвятили себя ей? Не так ли? Недопустимы ошибки и милосердие, нет места любви и нежности. Разве вы так не считаете?

— Да, пожалуй... Трудно, не правда ли?

«Салташ» разрезал форштевнем воду, шел вперед, а за ним по темному морю медленно полз конвой. Впереди, на далеком восточном горизонте, небо уже светлело. На целую ночь пути стал ближе родной дом. «Снова Клайд, — подумал Локкарт. — Снова стоянка, снова отдых. Джули Хэллэм».

* * *

— Джули Хэллем, — в шутливо-официальном тоне начал Локкарт, — а я-то думал, что вы самая дисциплинированная военнослужащая в составе британского ВМФ.

— Так оно и есть, — ответила Джули.

— А ваши босые ноги? Что может быть большим нарушением устава? Джули посмотрела за борт ялика, на свои босые ноги, от которых поднимались журчащие бурунчики воды,

-- И какой же пункт устава я нарушаю? — томно спросила Джули.

Локкарт неопределенно махнул рукой, выпустив румпель. Суденышко вильнуло в сторону. Ему пришлось возвратить ялик на прежний курс.

— Ну, вообще порядок и дисциплину. А в уставе нигде не говорится, что можно болтать ногами за бортом, когда вы находитесь на судне. Да еще под моим командованием.

— Вы мне нравитесь, — заметила девушка, — когда болтаете эту чепуху... Сейчас я стараюсь забыть о войне, хотя бы на эти пять часов. Я в увольнении. А то, что я болтаю за бортом ногами, даже Нельсон бы одобрил.

— Нельсон? Едва ли.

Ялик с мачтой и парусом под легким бризом нес их в самый дальний уголок бухты Золи-Лох. Сентябрьский день не мог быть прекраснее. Как это иногда случается в холодных северных краях, нежаркое осеннее солнце с весенним пылом заливало землю лучами.

Они молчали, но это молчание не было отчуждением...

— Ха, Нельсон! — воскликнула наконец Джули. Локкарт улыбнулся.

— Нельсон, — повторила она, — пошел бы на нарушение устава ради женщины. Вспомним хотя бы леди Гамильтон.

— Леди Гамильтон? — насторожился Локкарт. Джули посмотрела вверх, на парус, тень которого коснулась ее лица.

— Разве Нельсон однажды не был близок к тому, чтобы бросить ради нее буквально все?

— Нельсон, — Локкарт глубоко вздохнул, — никогда ничего подобного не сделал бы. Никогда в жизни. — Джули невольно посмотрела на собеседника и удивилась убежденности, отразившейся на его лице. — Он никогда ни для кого этого бы не сделал, — повторил Локкарт. — Нельсон любил только флот, Англию и леди Гамильтон. Очень любил. Иногда безрассудно. Но всегда любил их в укаэанном мною порядке.

— О... я же просто так сказала... — Джули улыбнулась, однако Локкарт раздразнил ее любопытство. — Я же не знала, что это ваш герой. Я вообще не знала, что у вас имеются любимые герои.

— Конечно... — ответил он на ее улыбку, — и еще я люблю собак. И еще футбол, пиво и страхование жизни. В мирное время каждое воскресенье мы сажали в коляску...

— Вернитесь-ка чуть-чуть назад, — остановила его Джули.

— Слушаюсь, миледи... Итак, Нельсон — мой идеал. Прекрасный моряк. Великолепный командир. Добрый, смелый человек. Страстный любовник, возлюбленная которого была готова родить ему ребенка, несмотря на то, что они не состояли в законном браке.

— Она, наверное, была красива, — промолвила Джули задумчиво.

— Вовсе нет, — Локкарт покачал головой. — Даже ее друзья признавали, что она не так уж привлекательна. Простое лицо, полная, довольно неряшливая. Но в ней было что-то необходимое для него. Когда дело касается любви, внешность женщины не так уж и важна. Или женщина желанна, или нет. И если желанна, то ни внешность, ни манеры уже ие имеют значения. А если нет, то ни светский разговор, ни наряды не помогут.

— Жаль, — сказала Джули.

— Вам-то не на что жаловаться...

— Но ведь если Нельсон был такой исключительной личностью, я вообще не понимаю, зачем ему потребовалась женщина? Такие люди, насколько я знаю, ни в ком не нуждаются.

— Вопрос вполне резонный, — подумав, сказал Локкарт. — Нельсон был разносторонний человек дела, человек воображения, человек, способный любить, Англия давала ему половину необходимого, чтобы заполнить жизнь. Леди Гамильтон была второй половиной его жизни.

— И эти две половины никогда не мешали друг другу?

— Нет. Именно это и достойно восхищения. Он был предан обеим, и для обеих в его сердце хватало места, — Локкарт замолчал и опять нахмурился. — Я подумал, что все это несколько противоречит тому, что я говорил вам раньше.

— Я не собираюсь напоминать вам об этом в такой прелестный день, — улыбнулась она. — Мне кажется, мы почти на месте?

Да, они почти добрались до места. Вскоре ялик прошуршал килем по мелкой гальке, остановился у берега. Спуская и сворачивая парус, они оглядывали незнакомый и таинственный мир, в котором оказались.

За их спинами простиралось пустынное пространство воды. Перед ними — неровная линия пляжа с одинокой сосной. Солнце согревало лица, а неподвижный воздух был как хрустальный.

Они побрели по мелкой воде к берегу. «А ведь можно было бы отнести ее к берегу на руках», — вдруг подумал Локкарт. Та же мысль, наверное, пришла в голову и Джули, ибо, когда они расстелили на гальке брезент и разложили на нем еду, между ними возникло неловкое молчание. Впервые они оказались наедине и в такой обстановке...

Они говорили о многом, но уже не было в их беседе прежней легкости и непринужденности. Они лежали, наслаждаясь солнечными лучами, но беспокойство не покидало их. Они бросали друг на друга быстрые взгляды, но взгляды эти были какими-то неловкими и неискренними...

— Сегодня почему-то все не так, как всегда. Почему это? — нахмурившись, спросила Джули и села.

— Потому что мы одни, в полнейшем одиночестве. А такого с нами до сих пор ни разу не случалось, — ответил Локкарт.

— Конечно, — она задумалась. — Но почему мы должны стесняться друг друга и чувствовать неловкость? Ведь мы же не дети!

«Дети, — подумал он, — но что же с нами происходит? Или только со мной?,.»

— Так и должно быть... — сказал он первую пришедшую фразу. — Это самое лучшее, что пока между нами было, — и вдруг почувствовал, что покраснел...

Локкарт смотрел на ее плечи под тонкой кофтой, ее серые глаза, губы... Он вздохнул и с трудом произнес:

— Вы так красивы... я ведь мужчина...

-- О, — воскликнула Джули. — Мне прекрасно известно, что вы мужчина, — и она зарумянилась и тут же спросила: — Но нельзя ли немножко подождать?

— Что-то не очень хочется.

— Так, значит, нет?

— Вы же знаете, что я люблю вас?

— Теперь знаю, — кивнула она.

— А вы?

— Подождите секундочку, — она смотрела на воду, нерешительная и обеспокоенная. Но ясный день стал еще прекраснее от только что ими друг другу сказанного.

Джули молчала долго. Волны с шелестом накатывались на береговую гальку.

— Я бы хотела, — сказала она, доверчиво обернувшись к Локкарту, — сразу же ответить «да», но это будет не совсем точный ответ. У нас много общего, — серьезные нежные глаза с откровенностью и прямотой смотрели на него. — Это я поняла уже в первую нашу встречу. Вы тогда сказали: «Прогулка стоила всего вечера», а потом мы распрощались.

— Сначала я хотел вас поцеловать, но не решился.

— Это и было первое наше общее желание. И вот теперь мы здесь, и вы любите и желаете меня, а я... — она замолчала, но после паузы, голос ее стал решительней. — Мне часто предлагают руку и сердце. Во время войны, да еще на моей работе это, пожалуй, неизбежно. Иногда я такое предложение даже серьезно обдумываю, но вдруг замечаю в голосе мужчины фальшивую нотку, или он слишком поторопится, или кажется слишком скучным... и я оставляю предложение без ответа, — Джули наклонилась вперед и коснулась пальцами его руки. — И вот теперь вы... С вами все по-другому.

Локкарт взял ее руку и почувствовал легкую дрожь.

— О, я действительно дрожу... Слушайте! — снова заговорила она. — Когда я с вами, я чувствую, что нахожусь на грани любви, на самой-самой грани. Вы мне нравитесь, я вас уважаю...

— Так что же вас останавливает?

— И все же... это только грань любви.

Он встал и, сделав два шага, разделявшие их, смущенно сел рядом, поближе к ней.

— Я слишком рано заговорил об этом?

Джули наклонилась к нему:

— Когда вы рядом... Я знаю, что необходимо сказать вам все. Но вот мой ответ... Для любви время еще не подошло. Быть может... в следующую встречу...

— Я рядом с вами... — дрожащим голосом начал Локкарт. — Можно мне вас... тебя... поцеловать?

— На это я могу прямо ответить... — без раздумий ответила она.

Губы ее были такими нежными...

Задыхаясь, Локкарт промолвил между двумя поцелуями: «Джули», почувствовал, как дрожат ее губы... Небо, казалось, перевернулось над его головой...

Когда он открыл глаза, то поймал на себе нежный, восхищенный взгляд.

— У тебя есть все таланты, — промолвила Джули.

— Все еще на грани? — спросил Локкарт. Джули кивнула, и они рассмеялись.

— Но и эта грань приятна, — она наклонилась, быстро и уверенно поцеловала его, а затем сказала с удивительным спокойствием: — Ты просил меня выйти за тебя замуж...

Локкарт удивленно уставился на нее:

— Когда?

— Когда ты меня целовал...

— Ты права, Джули... — медленно произнес он. — Конечно, я хочу тебя и, конечно же, хочу, чтобы ты была моей. Но брак нам больше подходит.

— А как же посвящение всего себя войне?

— Милая, — это первое сказанное им ласковое слово сжало ему горло. — Не знаю теперь, что и ответить. Война продолжается. Нам еще придется воевать... Я действительно говорил, но это было слишком давно.

— Но теперь это не имеет значения... — сказала Джули, глядя ему в лицо. — Грань любви, — промолвила она. — А ты терпеливый?

— Да, очень, если есть надежда.

— И мне можно не торопиться с ответом?

— Нет, ни в коем случае.

Весь обратный путь они держались за руки.

Он повторял ее имя, прижимал ее к себе и нежно целовал.

Возле устья реки они увидели отряд боевого охранения, состоящий из двух фрегатов и четырех корветов. Отряд шел вверх по реке, возвращаясь из похода домой.

Корабли прошли очень близко, совсем рядом. Ялик затанцевал на волне. Когда отряд прошел, Джули сказала:

— Ты думаешь: «Вот отряд Аллендаля», а я думаю: «Опять эта война!»

Локкарт сжал ее плечо.

— Никогда не покидай меня, Джули. Словно не слыша его слов, она сказала:

— Я знаю, куда ты уходишь завтра. Береги себя.

— Что-нибудь особенное?

Она кивнула.

— Это будет самый холодный поход, — и, глядя ему в лицо, повторила: — Береги себя.

* * *

Север России... Боцман Барнерд, бородатый моряк с «Салташа», разглядывая захламленные причалы Мурманска, подумал, что это место ничуть не хуже и не лучше тех, которые они уже посетили за эту войну. Бледное солнце круглым рыбьим глазом глядело на землю с хмурого неба. Оно освещало деревянные причалы, снег, превращающийся в грязное месиво под ногами, крыши домов, беспорядочно разбросанных вдоль берега бухты. Еще одна гавань, в которой они бросили якорь, гавань, где вооруженные часовые построже, чем в других, а воздух намного холоднее. Чтобы добраться сюда, им пришлось вынести все, чем только располагал враг. Они потеряли с десяток транспортов, три корабля сопровождения и около двадцати самолетов с авианосцев. Они совершили изматывающую, дорогую и очень шумную экскурсию{12}...

«Вряд ли можно надеяться, что русские будут особенно благодарны за потопленные суда», — подумал боцман с «Салташа», подводя итог своим мыслям.

Барнерд поежился, похлопал руками в перчатках по своей толстой куртке и затопал ногами по железной палубе. В Мурманске было невыносимо холодно. Вот когда боцман по достоинству смог оценить свою бороду. Все время похода их преследовал жгучий злой холод, от которого нигде не было спасения. Конвой, предприняв маневр, обогнул толстые паковые льды у острова Медвежий и мыса Нордкап. В этих арктических водах не было ночи, не было даже сумерек. Над ними постоянно висел холодный серый свет, льющийся на плоскую поверхность такого же серого моря. «Салташ» и его товарищи-корабли были похожи на модели, помещенные для большего правдоподобия за серое стекло. А сверху для украшения непрерывно сыпался снег... Но главную драматичность походу создавал противник. Немцы обрушили на конвой плотную, почти непрерывную серию атак. Торпедоносцы. Пикирующие бомбардировщики. Несколько раз против них предпринимали вылазки эсминцы, прячущиеся в одном из норвежских фиордов. Фиорды! Они кишели кораблями и торпедными катерами. Однажды даже была угроза, что сам «Шарнхорст» вот-вот появится из укрытия. Конечно, с ними были корабли охранения. Целых три группы. И всеми заправлял «Салташ». Да, командиру было чем заняться... И кроме того, рядом, за горизонтом, постоянно маячил отряд крупных кораблей, готовых поспешить на помощь, в случае чего. Но представьте себе «Шарнхорст» с тремя башнями 11-дюймовых пушек. Представьте, как он налетит на конвой еще до того, как английские корабли сумеют прийти на помощь. С них вполне хватило немецких эсминцев, когда дело дошло до артиллерийской дуэли.

«Эсминцы были, пожалуй, хуже всего, — размышлял Барнерд. — Они появились с северо-востока по три в ряд. Огромные, как крейсеры. Развернулись бортами к конвою и открыли огонь. Один из корветов охранения сразу же получил сполна. Он понесся прямо на немецкого лидера, нахал эдакий, — вот немцы и всыпали ему так, что он аж из воды выскочил, не успев ни разу выстрелить. Корветы не могли противостоять эсминцам. Да и фрегаты тоже. «Салташ» хотя и помчался на помощь, но вся его команда чуть в штаны не наделала. У немецких эсминцев шестидюймовки как-никак... К счастью, командир ухитрился сообщить об их атаке. Не успели мы и полмили пройти, как подошли крейсеры. Эсминцы тут же смылись без лишних слов. И все же они успели наделать достаточно бед. Кроме потопленного корвета, они подожгли еще три транспорта. Но могло обернуться и хуже! Хорошо, что больше эсминцы уже не появлялись ни в этот, ни в следующий день.»

«И все-таки, — размышлял Барнерд, — самолеты-торпедоносцы были еще хуже. Так же как с эсминцами, «Салташ» встречался с ними впервые. Но торпедоносцы-то появлялись каждый день. Иногда прилетали пикирующие бомбардировщики.

Со страшным воем они устремлялись вертикально вниз и выходили из пике лишь над самыми мачтами. Ничего особенного не происходило, пока бомбы не падали, а море не подпрыгивало фонтанами вверх, и не взрывались в дыму и пламени суда. Труднее всего было засечь торпедоносцы. Маленькими черточками появлялись они на горизонте и летели на небольшой высоте, так что их почти не было видно в сером свете дня. Они часто и резко меняли курс. Их невозможно было поймать в прицел. Самолеты сбрасывали торпеды почти в упор, и поздно было уже от них увиливать. После этого немцы убирались ко всем чертям. А морякам оставалось только ждать взрыва. Одного стервятника «Салташ» сбил. Но это было мелочью: ведь торпедоносцы атаковали конвой целых одиннадцать дней. Причем раза по четыре ежедневно, улетая лишь на заправку горючим в Норвегию. Самолеты могли вынырнуть с любого направления сразу штук по десять-двадцать и накидать целую кучу торпед — какая-нибудь, да угодит в цель. А если торпеда попадала в цель, то команде не на что было надеяться. Такой холод! Холод, — продолжал вспоминать Барнерд, — холод, пожалуй, был похуже эсминцев и торпедоносцев, вместе взятых. Холод царил везде — внутри корабля и снаружи. Согреться было невозможно, даже усевшись на плиту камбуза. Приходилось тоннами скидывать снег с верхней палубы. С десяток раз артиллеристы отогревали орудийные замки с помощью парового шланга, который и сам-то чуть не замерз. Когда «Салташ» подходил к ледяным полям, то жесткий пронизывающий ветер как теркой драл лицо. Один матрос снял рукавицы и попытался открыть орудийный замок — содрал с ладони половину кожи. Но это еще полбеды по сравнению с тем, что приходилось испытывать угодившим за борт...»

В воде невозможно было продержаться и нескольких минут: холод сковывал тело буквально после первого соприкосновения с суровым морем. Барнерду запомнилось, как один из истребителей охраны конвоя пытался перехватить бомбардировщики, но сам влип, и летчику пришлось выпрыгнуть из самолета чуть впереди по курсу конвоя. Парашют еще был в воздухе, а «Салташ» уже спустил вельбот. Летчик приводнился примерно в миле от них. Чтобы до него добраться, потребовалось всего три минуты. Но за эти минуты он успел превратиться в сосульку... Да, три минуты в такую погоду — большой срок!.. Вот как можно умереть в этих местах.

Барнерд, погруженный в не очень веселые воспоминания, все же услышал, как кто-то подошел и остановился рядом. Он обернулся. С артиллерийским офицером Аллингэмом они были, можно сказать, приятелями. Не говоря ни слова, они встали рядом, облокотившись на леера, натянутые на полубаке. Они глядели вниз, на причал. Там, внизу, расхаживал вазад-вперед часовой. Русский часовой. В конце причала часовой задержался на секунду. Повернувшись кругом, внимательно поглядел на приятелей. Вооруженный человек, стоящий на самом краешке своей героической земли... Барнерд и Аллингэм с любопытством наблюдали за ним. Потом австралиец вздохнул и, слегка выпрямившись, спросил:

— Ну что, любуетесь Россией, боцман!

Барнерд кивнул в ответ.

— Да, что-то в этом роде, сэр. А Россия любуется мной.

Боцман указал на часового, который все еще смотрел на иностранца тяжелым, неподвижным взглядом из-под непривычного, странной формы стального шлема. Барнерд махнул часовому рукой: «Веселее, товарищ», но тот лишь крепче сжал винтовку.

— Странные эти русские люди, сэр, — обернулся боцман к Аллингэму. — Никак не могу их понять. Некоторые ребята уже поскандалили с ними в столовой.

— Я тоже их не понимаю, — уклончиво ответил Аллингэм. — Но нельзя же, на самом деле, ожидать, что все будут похожи на нас.

Барнерд кивнул в ответ.

— Да, далековато отсюда до дома... особенно до вашего, сэр. Как вы думаете, сэр, достойны ли русские помощи? — спросил Барнерд.

— Думаю, да. Русским нужны материалы, а дерутся они как черти. Это пока единственная страна, где немцам по-настоящему приходится туго, — Аллингэм махнул рукой в сторону грязного снежного месива на причале и маленького заледеневшего городка. — Здесь, глядя на эту унылую картину, трудно представить, что там, — он махнул рукой на юг, — делаются большие дела. Если русские устроят немцам еще пару Сталинградов и мы будем помогать им через вот эту заднюю дверь, то война быстро пойдет на убыль. А такое стоит нескольких походов вроде нашего.

— Но почему они все такие суровые? — Барнерд вновь указал на заснеженного часового. — Посмотрите на этого парня. Хоть бы улыбнулся.

— Возможно, потому, — ответил Аллингэм, — что им приходится трудно. А того, что мы пока успели сделать, на карте совсем не заметно. Единственное, что русские хотели бы слышать от нас, так это весть об открытии второго фронта. Пока они не прочитают об этом в газетах и не услышат по радио, будут считать, что мы не воюем.

— И все-таки... — вновь повторил Барнерд. — Странные они люди, сэр. Помните, они не позволили ни одному человеку сойти на берег, пока их офицер не поднялся на борт для проверки...

Раздалась сирена воздушной тревоги, за ней затрезвонили колокола громкого боя фрегата, и корабль ожил, прервав, как это частенько случалось за последние дни, послеобеденный сон. Часовой на причале удалился в заваленную мешками с песком будку, но и оттуда продолжал наблюдать за ними. Где-то рядом заговорили зенитки, с неба донесся поющий звук авиационных моторов.

-- Мурманск! — воскликнул Аллингэм. — По дороге сюда мы почти не спали, и здесь тоже не дают отоспаться. Чем скорее мы отсюда отчалим, тем лучше.

В море их конвой встретил шторм. Не пятый день фантастического сражения со стихией «Салташ» не сумел добраться даже до широты Исландии, и Эриксон решил, что это худшая погода за всю войну, худшая во вселенной.

Их встретил не просто сильнейший шторм, а настоящее грохочущее попе боя, через которое корабли несло, словно обрывки газеты. От шума и воя яростного южного ветра, усиливающегося с каждым днем, не было спасения.

Громадные волны, гребни которых разделяла целая миля, с ревом набрасывались на обреченную добычу. Иногда корабль погружался в бездонную яму между волнами, весь дрожа и шатаясь под ударами обрушивающихся многотонных грохочущих потоков. Шлюпки разнесло в щепы. Трубы помяло. Мостик и мелкие надстройки покорежило. Люди исчезали за бортом без звука и следа, как исчезают от тряпки нарисованные на школьной доске буквы. Даже когда зеленые волы ослабляли на секунду свои страшные удары, завывающий в снастях ветер продолжал нагонять на всех страх... Для команды «Салташа» перестал существовать любой другой корабль, кроме их собственного. Это была целая цепь страшных дней и ночей. Обычно «Салташ», прекрасный мореходный корабль, выдержавшее множество сильнейших штормов, приходил на помощь каждому кораблю, попавшему в беду. Теперь, оставшись совершенно один, фрегат сражался только за то, чтобы остаться на плаву.

Ревел шторм, а на корабле через трансляционную систему звучала включенная каким-то мрачным шутником песенка «Кто-то тихо качает лодку моей мечты».

В кают-компании возникли свои сложности, кроме общих для всего корабля: как пообедать, не облившись супом, как поспать и не свалиться при этом с койки, как высушиться и согреться после четырех часов вахты.

Корабельный доктор Скотт-Браун был загружен работой: час за часом бинтовал порезы, вправлял вывихи и треснутые ребра, лечил от морской болезни, которая в состоянии измотать человека настолько, что ему и жизнь будет немила. Самой тяжелой жертвой шторма, потребовавшей всего врачебного мастерства и умения, стал матрос, который, пролетев через весь кубрик, приземлился на коленную чашечку, разбив ее вдребезги.

У Джонсона, стармеха корабля, была тоже сложная работка — сразу выключать дроссель, едва корабль задерет корму и винты со страшной скоростью завращаются в воздухе, грозя

разнести гребные валы.

Штурман Рейкс столкнулся с задачей еще более безнадежной. Много дней подряд солнце не появлялось, звезд не было видно, и даже приблизительно неизвестна была реальная скорость корабля. А без этих данных совсем невозможно определить координаты. Куда идти «Салташу» среди этого хаоса — взбесившегося моря и яростного ветра? Можно только догадываться. Это значило, что и кочегар, не имеющий понятия о секстане, мог теперь справиться с навигацией не хуже штурмана Рейкса. «Салташ» находился где-то в районе Полярного круга. Шестьдесят с чем-то градусов северной широты и ноль градусов западной долготы. Вот и все, что сумел определить штурман... Конвой штормовал в треугольнике между Исландией, островом Ян-Майен и Норвегией, причем к последней его все время сносило.

Встретив на море вот уже около тысячи рассветов, Локкарт стал теперь бояться, что в очередное утро, когда сквозь пелену облаков пробьется утренний свет, фрегат может оказаться под огнем береговых батарей.

На верхней палубе все начисто снесло. Около тридцати матросов исчезло за бортом...

«Салташ» со стонами полз вперед, спотыкаясь и проваливаясь среди волн. Встречал рассвет за рассветом, каждый из которых был ничуть не лучше предыдущего. Локкарту вместе со всеми приходилось только терпеть, терпеть и проклинать жестокое море.

Но никто из команды не проклинал море с большим основанием и меньшей демонстративностью, чем Эриксон. Через пять штормовых суток он так устал, что потерял и понятие об усталости. Обутые в сапоги, словно налитые свинцом, ноги командира прочно стояли на палубе. Вцепившись в поручни замерзшими, окоченелыми руками, он, казалось, слился с кораблем.

Днем с мостика можно было видеть лишь квадратную милю разъяренного моря, горы волн, над которыми неслись по ветру брызги и клочья пены, огромные провалы, готовые поглотить корабль. Мачта раскачивалась над головой, свистя в воздухе антеннами и сигнальными фалами. Ночи добавляли страх неизвестности. Они были непроглядно черны. Их населяли пугающие звуки и предательские неожиданности. Волны, обрушивающиеся неизвестно откуда. Режущая струя воды, бьющая в глаза раньше, чем удастся нырнуть в убежище. Один среди тьмы, «Салташ» поднимался на вершины волн, раскачивался на них, полз вперед. Корпус дрожал от носа до кормы и от киля до мачты. Фрегат проваливался, содрогаясь, в темные провалы между волнами. Принимал на себя тонны морской воды. С какой-то болезненной медлительностью стряхивал с себя эту массу, приготавливаясь к следующему удару.

Эриксон видел все и страдал вместе со своим кораблем. В такую погоду корабли иногда исчезают без следа. Корабли, как и люди, могут не выдержать пытки и погибнуть. В этом северном уголке мира, где ветер сошел с ума, а море бешено бурлило, здесь, где, быть может, еще плавают трупы матросов с «Компас роуз», найдется место для могилы не одного корабля. Но ни один, даже такой долгий, шторм, не может длиться бесконечно. Иначе весь земной шар давно развалился бы на куски. И вот, неохотно смилостивившись над ними, погода стала улучшаться! Море все еще свирепствовало, но уже не набрасывалось на них с прежней яростью. Ветер все еще завывал на высоких тонах, но в его голосе исчезла прежняя злоба. Корабль все еще шатался и раскачивался, но теперь хоть мог идти нужным курсом.

Настал день, когда верхняя палуба стала просыхать. Начали приводить в порядок помещения. Появилась возможность приготовить горячий обед. Впервые за много дней показалось солнце, пробилось сквозь облака, заискрилось на поверхности моря. Они отыскали три судна из пятидесяти четырех. «Салташу» потребовалось двое суток, чтобы собрать весь конвой. Командир, наконец, оставил мостик и мог часок поспать...

* * *

Эриксон едва успел сладко заснуть, как раздался звонок тревоги. Сначала он даже не поверил, а потом на командира напал такой приступ ярости и гнева, что он чуть не расплакался, как ребенок... Он с трудом поднял с койки свое отяжелевшее тело и последовал за десятками бегущих ног вверх, на мостик, ощущая лишь непомерную усталость. Как может человек вынести подобное? Как можно ожидать, что они еще будут сражаться с врагом после такой погоды?

Картина, открывшаяся Эриксону, была знакома по сотне других конвоев: караван судов, сгущающаяся тьма, а во тьме — вышедший из строя корабль, уже получивший смертельный крен и потому обреченный. Это был маленький пароходик. И ему, очевидно, в шторм пришлось испытать особенно много... Эриксон посмотрел на Аллингэма.

— Что произошло, старший артиллерист?

— Корабль просто шел и шел, — возбужденно начал тот, — а в минуту назад с него выстрелили красную ракету. Но как немцы могли торпедировать его в такую-то погоду?

— Гм-м-м... — промычал Эриксон. Этот вопрос он уже задавал себе. Возможно, у них появилось какое-нибудь новое оружие. Возможно, теперь подлодка могла выстрелить торпеду вертикально вверх, поражая корабль прямо в брюхо. Да, в этой проклятой, чертовски долгой войне уже ничему не стоит удивляться... — Кто там у нас на фланге?

—  «Пергол», сэр. Делает правый разворот!

Эриксон вновь что-то проворчал. Итак, «Пергол» проверит подозрительный участок. Замыкающий корабль подберет остатки команды. «Салташ» же может по-прежнему тащиться вперед, а он, Эриксон, хладнокровно обдумает создавшееся положение. Командир заметил, что Аллингэм с нескрываемым сочувствием смотрит на его воспаленные глаза. Признаки предельной усталости, которую Эриксон ощущал в полной мере, невозможно было скрыть. Он печально улыбнулся.

— Только успел прикорнуть...

— Удивляюсь вам, сэр, — Аллингэм не стал развивать мысль, — Мне идти по расписанию или остаться здесь, сэр?

Эриксон вновь улыбнулся, поняв, куда тог клонит,

— Ступайте в пост. Я командую кораблем.

Австралиец ушел. Эриксон смотрел за конвоем, а Локкарт» — за тонущим кораблем. Хольт и сигнальщики наблюдали за маневрами «Пергола». Наблюдатели, как всегда, следили за своими секторами горизонта, а рассыльный приглядывал за Эриксоном. Когда Эриксон вдруг объявил вслух: «Мы подождем», этого оказалось вполне достаточно, чтобы окружающим стали ясны колебания командира.

Но вот гардемарин, вглядываясь в бинокль, возбужденно произнес:

—  «Пергол» поднял сигнал, — и вновь стал всматриваться в корвет, который все больше забирал в сторону. — Большой флаг, сэр.

—  «Пергол» докладывает «Есть целы», сэр! — крикнул старшина сигнальщиков.

«Так ли это? — подумал Эриксон. — Командир «Пергола», молодой и полный энтузиазма, готов бомбить что угодно, будь то морская корова или стая сардин». Все, кроме наблюдателей, полностью ушедших в созерцание своих участков горизонта, уставились на «Пергол». Корабль уходил все дальше вправо от конвоя. Его бросало из стороны в сторону, и на высокой скорости корвет немилосердно зарывался, струи воды и облака водяной пыли долетали от форштевня до самого мостика.

— Идет на всех парах, — одобрительно отметил Эриксон, — Сейчас сбросит бомбы наудачу.

На мачте «Пергола» появился новый флаг, и сигнальщик доложил:

—  «Пергол» атакует, сэр.

Эриксон следил за ним с хозяйским интересом. Для него корвет был частью собственного оружия. Стальной рукой, протянутой от «Салташа» в поисках врага, которого надо уничтожить. Торпедированный корабль принадлежал ему, «Пергол» тоже. И если бы последний свел счеты за первый, это хоть как-то оправдало бы существование отряда боевого охранения.

«Пергол» понесся в атаку, словно сани по американским горкам. Глубинные бомбы посыпались за борт. Корвет сразу сделал крутой поворот вправо. В воздух взметнулись выброшенные взрывом столбы воды.

Последовала пауза, затем на мачте «Пергола» взвился третий флаг.

-- «Пергол», сэр, — тут же доложил старшина сигнальщиков. — Цель потеряна.

— Передайте ему, — приказал Эриксон, — «Продолжайте поиск в вашей зоне. Доложите о первом контакте».

Между двумя кораблями замигали сигнальные прожекторы.

—  «Цель была ясной, наверняка подлодка», — пришел ответ с «Пергопа».

—  «Что вы думаете делать теперь?» — запросил Эриксон.

—  «Считаю цель подлодкой, — уверенно сообщили с «Пергола» и добавили: — «Она должна быть еще здесь».

«Пожалуй, — с неожиданной злостью подумал Эриксон, — нужно организовать охоту двумя кораблями». Конечно, он рисковал, отделяя от конвоя сразу два корабля охранения. Но вряд ли здесь несколько подлодок. В такую погоду конвой могли заметить только случайно, с небольшого расстояния. У немцев не хватило бы времени собрать для атаки несколько лодок. Есть смысл

рискнуть...

План боя возник у Эриксона моментально. Все необходимые указания через несколько минут были переданы сразу тремя сигнальщиками. Отправили радиограмму в адмиралтейство, «Хармеру» послали сигнал взять на себя обязанности старшего. «Перголу» приказали продолжать поиск, пока не присоединится «Салташ». «Роуз Арбору» предписывалось занять место «Пергола», а «Стримеру» вменялось оказать помощь команде тонущего транспорта и затем присоединиться к отряду. Остальным кораблям охранения было приказано сменить походный ордер. Затем Эриксон вызвал Локкарта и Джонсона на мостик, чтобы объяснить свой замысел. «Салташ» развернулся и, подойдя к «Перголу», стал передавать длинный сигнал, начинающийся словами: «Поиск организуется в соответствии с двумя возможными вариантами...» Никогда еще Локкарт так не восхищался своим командиром, как в течение следующих двенадцати часов. «В конце концов, — думал он, — несмотря на все новые машины и приборы, главное — люди, от них зависит все...»{13} Он знал, что Эриксон отчаянно измотан. Тяжелый, изнурительный переход до Мурманска. Пятидневный шторм. И все же во время последующей сложной охоты в действиях его командира не чувствовалось усталости.

Кроме великолепной физической выносливости, Эриксон сумел продемонстрировать высший класс тактического мастерства охоты за субмариной.

«Эриксон совершенно уверен, что лодка где-то эдесь, — думал Локкарт. — Счастливчик «Пергол» шел по верному пути и, возможно, даже повредил ее».

Было шесть часов вечера, когда «Салташ» и «Пергол» разошлись в разные стороны, чтобы начать поиск по разработанной схеме, но лишь к полуночи получили первые результаты, наградившие их за труды.

Несколько раньше Эриксон с Рейксом прикинули все шансы на удачу. Во-первых, подлодка могпа быть слегка повреждена во время атаки «Пергола». В этом случае она нырнет поглубже, в надежде одурачить преследователя и исправить повреждения. Во-вторых, лодка могла оказаться сильно поврежденной. Тогда ей немедленно нужно ползти к одному из своих портов, в убежище. И наконец, она могла избежать повреждения, находясь вне пределов досягаемости взрыва. Придя в себя от испуга, ее командир мог принять решение следовать в хвосте конвоя и ждать ночи, чтобы начать еще одну атаку. Во всех трех вариантах могли появиться и непредвиденные обстоятельства, но это давало Эриксону общую схему поиска, и он стал разрабатывать свой план, мастерски пользуясь имеющимися фактами и собственными догадками.

Третий вариант — лодка не повреждена — приходился на долю «Хармера» и остальных кораблей охранения.

«Салташу» и «Перголу» оставались два варианта: лодка «отлеживается», повиснув на большой глубине, или медленно ползет к дому. В последнем случае лодка могла идти на восток — к берегам Норвегии, на юго-восток — к берегам Германии и, наконец, прямо на юг — в один из бискайских портов. Тогда площадь поиска увеличивалась, а сама охота походила бы на поиск иголки в стоге сена. Эриксон в конце концов избрал вариант терпеливого выжидания в том месте, где были сброшены глубинные бомбы. Надежный гидроакустический аппарат и локатор «Салташа» давали ему решительное преимущество. Поиск же лодки на большой площади был затеей весьма безнадежной. У Эриксона осталось ощущение, что он дает младшему товарищу весьма сомнительный шанс прославиться... Примерно такая же мысль появилась и у неугомонного командира «Пергола», который перед тем как уйти, передал: «Не забудьте — это была моя пташка».

Эриксон, поколебавшись между сигналами: «Мы распилим медаль пополам» и «Шлите лишь необходимые сигналы», в конце концов решил не отвечать совсем...

Последующие шесть часов никому на борту «Салташа» не доставили особого удовольствия. Мертвая тишина и скучная монотонность были самыми тяжелыми испытаниями для усталых людей. Эриксон бодрствовал на мостике, а «Салташ» кружил над подозрительным местом. Час за часом гидроакустический аппарат монотонно пищал, как надоедливое насекомое, а луч локатора наталкивался только на все уменьшающуюся черточку — «Пергол», уползающий к юго-востоку. В восемь часов Эриксон наскоро поужинал. Появилась луна, но вскоре вновь исчезла, оставив их в темноте. Ветер слабел. Море успокаивалось. Холодало.

«Этот поиск может продолжаться часами. Он может продолжаться бесконечно», — думал полусонно Эриксон.

Смена вахт ровно в полночь принесла и смену обстановки. Аллингэм и Винсент едва успели принять у Рейкса вахту — последний еще возился с вахтенным журналом, — как динамик гидроакустического аппарата, вот уже шесть часов подряд издававший один и тот же надоедливый писк, вдруг изменил звук: это была четкая, ясная цель... Эриксон и все присутствовавшие на мостике вздрогнули.

— Сэр! — начал было Аллингэм.

— Мостик! — раздался голос гидроакустика.

— Командир, сэр! — крикнул старшина сигнальщиков.

— Отлично! — произнес Эриксон, усаживаясь поудобнее. — Я слышал. Какой прекрасный звук... Держите цель. Сигнал тревоги! Сигнальщик!

— Сэр!

— Передайте «Перголу»: «Возвращайтесь полным ходом».

«Перголу» потребуется около двух часов, чтобы вернуться из дальнего поиска... Но он заслужил право присутствовать при уничтожении врага и сильно поможет, если лодка попытается уйти... Гидроакустическое эхо становилось все резче. Локкарт, сидящий у «асдика», выкрикивал: «Цель медленно движется вправо». Винсент, стоя на корме у глубинных бомб, доложил о готовности. «Салташ» задрожал, набирая обороты, и устремился вперед, быстро сокращая расстояние до цели.

Но не так-то просто оказалось покончить с врагом. За час «Салташ» сбросил 68 глубинных бомб. Гидроакустический аппарат не упускал цели, но подлодка все еще была цела. Снова и снова «Салташ» разворачивался для атаки. Глубинные бомбы исчезали за бортом. За кормой подпрыгивало вверх и вскипало море. Но когда фрегат разворачивался, его прожектор упирался пустынную поверхность моря, а гидроакустик тут же снова ловил цель. Лодка постоянно оказывалась на том же месте! Да, им в лодке приходится туго... Но почему глубинные бомбы не могут поразить ее? Эриксон приготовил фрегат к очередной атаке на цель, неподвижную и надежную. Но вдруг он поднял голову и потянул носом воздух.

— Старпом! — крикнул он.

— Сэр! — отозвался Локкарт.

— Вы чувствуете запах?

Пауза.

— Да. Это соляр! — ответил Локкарт. — Топливо... Выйдя на крыло мостика, Эриксон приказал направить прожектора прямо вперед и увидел большое темное пятно. Сверкающее, жирное, отражающее свет прожектора. Они сбросили еще партию глубинных бомб на то же место, развернулись, и Локкарт доложил: «Цель потеряна».

Молчание, наступившев на мостике, было похоже на поздравление с победой. Но Эриксон чувствовал, что не может этому поверить. Появления соляра было отнюдь не достаточно — ему нужны были обломки дерева, всякий мусор, плавающий на поверхности. Солярка могла просто вытекать из небольшой пробоины. Ее можно специально выпустить, чтобы обмануть преследователей и незаметно скрыться. Возможно, лодка и повреждена, но еще не добита, Отлежится и опять перейдет на меньшую глубину{14}. «Подождем и мы», — с угрюмой решимостью подумал Эриксон. И уже вслух приказал Локкарту:

— Ищите цель. Продолжаю поиск.

«Плевать, что вам все это надоело», — с озлоблением подумал он. Но никто не вздохнул, никто не сказал ни слова, кроме Локкарта, который повторил приказ «Искать цель» оператору гидроакустического аппарата. И «Салташ» вновь пошел кругами, вновь начал свой поиск, как будто прошедшие шесть часов так ничего и не значили. Но подлодка исчезла.

Бесстрастно вслушиваясь в монотонный писк гидроакустического аппарата, Эриксон с трудом этому верил. Когда Локкарт доложил «Цель потеряна», командир подумал, что все дело в слишком сложной для акустика обстановке, ведь взрывы бомб перемешали воду с ее слоями отражения акустических волн, но вода успокоится, и они найдут лодку через несколько минут. Но эти минуты прошли. Лодку потеряли. И это после шести часов поиска, после восьмидесяти глубинных бомб...

Подлодка была рядом. Они ее держали почти в руках. А теперь Локкарт с этими двумя тупицами-операторами дурацкой машины снова упустили ее...

Локкарт вот уже десятый раз доложил «Цель потеряна» и добавил:

-- Сэр, а вы не думаете, что она потоплена?

— Занимайтесь своим делом, черт побери! — взорвался Эриксон и выскочил из рубки.

Но сразу подумал: «Не стоило, пожалуй, говорить так резко». Он обернулся и сказал:

— Старпом!

— Да, сэр? — откликнулся Локкарт, выходя из рубки. Тон его был предельно сух.

— Сожалею, что погорячился, — пробормотал Эриксон. — Забудьте об этом.

— Ничего, сэр, — ответил Локкарт, который редко отклонял извинения, особенно такие скорые.

— Я не думаю, чтобы она утонула, — продолжал Эриксон. — Нет у меня достаточных доказательств.

— Да, сэр, — ответил Локкарт. Он не соглашался с мнением командира, однако едва ли стоило говорить об этом сейчас.

— Я начинаю новый поиск. Готовность номер один остается в силе.

— Так точно, сэр!

«Не соблюдать готовность номер один, а спать надо, спать, — думал Локкарт, возвращаясь в рубку ГАС. — Вот чего я хочу, вот чего хочет он, вот чего хотят все. Этот упрямый старый хрыч не хочет внять голосу разума...» Локкарт, как и его старший оператор, был совершенно уверен, что лодка потоплена, разбита и разнесена вдребезги восемью десятками взрывов. Потеряла плавучесть и медленно шла ко дну, оставляя за собой хвост соляра. Но уж если малейшего намека оказалось вполне достаточно, чтобы вызвать такой гнев старика, то лучше заняться делом и не рассуждать... Он закрыл дверь рубки и сказал спокойно:

— Обычный режим. Продолжаем поиск.

Старший оператор повторил:

— Есть продолжать поиск, — но сразу стал неодобрительно насвистывать.

— Хватит свистеть, черт побери! — рявкнул Локкарт.

— У меня было что-то с зубом, сэр, — попытался оправдаться оператор.

— Займитесь делом.

Оператор склонился над приборами. Локкарт улыбнулся и посмотрел на него.

— Нам, пожалуй, стоит выпить еще по чашке какао. Это теперь надолго.

И правда, это затянулось очень надолго. Шли часы, но ничего особенного не происходило. В три часа утра к ним присоединился «Пергол». Прибытие корвета позволило Эриксону расширить зону поиска, перекрыв возможные направления бегства подлодки. Но и усилия «Пергола» найти подлодку были не менее тщетными, чем предыдущие старания «Салташа». В четыре часа сменилась вахта. На востоке начало светлеть. Море лежало серое и спокойное, словно размытая акварель. В пяти милях друг от друга кружили два корабля, похожие на близоруких старух, осматривающих мусорные ящики, которые давно пусты. Этот рассвет, этот вид кораблей и серые лица людей на мостике вновь вселили в Эриксона холодное сомнение. Он ведь мог и ошибиться. Подлодка могла очень далеко уйти, а могла быть потоплена их первыми атаками. За изнурительную одиннадцатичасовую охоту командир ни разу не сошел с мостика. Соблазн бросить всю эту затею, посчитать масляное пятно за явный признак победы, которую, кстати, едва ли кто мог отрицать, постоянно донимал его. Эриксон отлично знал, что все на корабле давно уж так и решили, что Локкарт уверен в уничтожении лодки, что операторы находятся в прескверном настроении по той же причине, что и на «Перголе», получив по прибытии сообщение о положении дел, думают точно так же.

Сомнения и неуверенность еще больше усиливали усталость. Ему хотелось спать. Регулярная смена каждые полчаса наблюдателей и рулевых еще более усиливала его полусонное состояние.

Локкарт опять заступил на вахту и вот уж в которой раз вышел из гидроакустической рубки доложить:

— Нет цели, сэр.

Эриксон начинал терять контроль над собственными нервами.

— Ну и что?!

Локкарт уставился на него в удивлении.

— Ничего, сэр, обычный рапорт. Мы только что закончили очередной круг.

— Что вы имеете в виду под очередным кругом?

— Я думал, что вы приказали...

— Боже мой, старпом, — начал было Эриксон, но осекся. Он подумал; «Нет, так не пойдет. И впрямь можно сдать... Через минуту еще расстреляю кого-нибудь». Капитан поднялся, расправил плечи, чувствуя страшную тяжесть. Теперь он знал, что сделает дальше.

Через несколько минут он говорил в своей каюте с доктором. Скотт-Браун, срочно извлеченный из постели посыльным, сидел в пижаме, поверх которой был надет спасательный пояс. Несмотря на нелепый вид, он старался сохранять солидность. Врач посмотрел на Эриксона и сказал с упреком:

— Вам давно пора лечь спать.

— Знаю, док, но не могу.

— Сколько времени вы отстояли на мостике?

— С тех пор, как потопили корабль из конвоя.

— Это слишком долго.

— Знаю, — повторил Эриксон, — но мне необходимо остаться там. Можете мне дать какую-нибудь таблетку?

— А в чем все же дело? — спросил Скотт-Браун.

— Вы что же, до сих пор не… — вспыхнул Эриксон, и сердце его бешено забилось. Он сел. — Под нами подлодка, — сказал он спокойно. — Я совершенно уверен, что она здесь, но до нее нужно добраться. Мне нужно что-нибудь тонизирующее, чтобы не заснуть.

-- На какое время?

-- Возможно, еще на одну ночь... Можете?

— Конечно, могу. Тут дело в...

-- Так сделайте! — грубо прикрикнул Эриксон. Нервы его вновь натянулись до предела, — Это что будет? Инъекция?

Скотт-Браун улыбнулся, признавая поражение медицины перед кнутом служебной субординации.

— Нет, дам вам пару таблеток. Будете чувствовать себя, как весенний барашек.

-- Сколько времени они действуют?

— Начнем с суток, — доктор вновь улыбнулся, — после этого вы свалитесь как подкошенный и проснетесь, как после страшной попойки.

Через несколько минут Скотт-Браун возвратился с двумя серыми пилюлями и стаканом воды. Едва Эриксон проглотил пилюли, как над головой зазвенел звонок переговорной трубы.

— Командир слушает, — Эриксон наклонился к трубе.

— Мостик, сэр, — донесся до него возбужденный голос Локкарта. — «Пергол» засек цель.

Эриксону очень хотелось воскликнуть: «Я же говорил вам! Болваны вы все!»

Но он только обернулся и спокойно сказал:

— Спасибо, док, — и пошел к двери.

За его спиной раздался голос Скотт-Брауна:

— Вообще-то вам полагается полежать десять минут, а потом... — больше Эриксон ничего не слышал. Он завернул за угол коридора и устремился вверх по трапу.

Не то от таблеток, не то от радующего глаз дневного света Эриксон почувствовал себя королем, едва поднялся на мостик. Да, теперь картина казалась совсем иной... В пяти милях от них «Пергол» разворачивался на полной скорости и на все 180°. Вода под его носом вспенилась. Корвет устремился в атаку. На фалах развевались два сигнала: «Подводная цель» и «Атакую». Эриксон вызвал гидроакустическую рубку и спросил Локкарта:

— У вас есть что-нибудь?.. И Локкарт ответил:

— Цель! Справа по курсу, пеленг 90!

И сразу же динамик стал передавать сильное поющее эхо, которое могло обозначать только подлодку, находившуюся под атакой «Пергола». «Салташ» круто разворачивался на боевой курс.

Бомбы, сброшенные «Перголом», взорвались в полумиле впереди фрегата. «Салташ», на ходу уточняя курс, сбросил свою серию бомб всего в двадцати ярдах от бесцветного, все еще бурлящего пятна воды. Затем оба корабля развернулись, готовые повторить атаку сначала. Но раздался глухой подводный взрыв, и из глубины моря вырвался фонтан смешанной с соляркой воды, осколки дерева, обрывки одежды, куски оборудования. Эриксон приказал: «Обе стоп — обе назад», «Салташ» остановился среди обломков. Команда сгрудилась у поручней, с любопытством глядя на выныривающие предметы, а палубные матросы направились на корму с ведрами и крючьями в руках. Победа требовала трофеев... »И все-таки мы добились своего, она была там, я оказался прав!..» Эриксон обернулся и поймал взгляд Локкарта. Последнюю атаку старпом провел с точностью до пяти ярдов.

— Извините, сэр, — пробормотал Локкарт, виновато улыбаясь.

Эриксон, усевшись на свое место, жалел лишь об одном — о таблетках, которые не следовало бы принимать, которые следовало бы приберечь для другого случая, когда он действительно измотается...

* * *

— Сэр, — сказал Локкарт. — Похоже, что сам адмирал ожидает нас на пирсе.

— А-а, — Эриксон был слишком занят управлением кораблем, который постоянно сносило ветром и сильным отливным течением обратно в море. Потом приказал: — Малый назад, — и спросил:

— И что его сюда принесло, хотел бы я знать?

— Может, это он из-за нас?

— Обе стоп. Подать но, да поживее, иначе нас опять снесет... — Эриксон мельком глянул в бинокль на причал и кивнул. — Похоже, что из-за нас. Очень мило с его стороны. Малый вперед. Лево на борт... Надеюсь, мы не врежемся в пирс. Кранцы за борт.

— Носовой закреплен, сэр. Думаю, теперь он простит нам и это.

Вода забурлила в промежутке между кораблем и причалом. Буруны от винтов облизывали деревянную обшивку пирса. «Салташ» подходил ближе и ближе, искусно используя ветер и отлив, Подали кормовой. Адмирал на пристани заметил стоящего на мостике Эриксона и весело помахал рукой. Эриксон отдал честь.

— Вызывайте команду для захождения, старпом. Встреча, кажется, будет очень торжественной,

— Вы сами встретите адмирала, сэр?

— Да. Спущусь прямо сейчас. На случай, если ему вздумается выкинуть нечто акробатическое. Не станет дожидаться трапа, например. Принимайте командование да постарайтесь меня не опозорить, — Эриксон улыбнулся.

Прошло минут десять, пока «Салташ» как следует пришвартовался. Локкарт дал сигнал скрещенными руками, что означало: «Свернуть концы в бухты и остановить машины». Он еще несколько секунд оставался на мостике, привыкая к мысли, что они возвратились наконец домой, и наблюдая за сигнальщиками, сворачивающими свои книги и флажки, за матросами, разговаривающими на полубаке с пришедшими встретить фрегат, за текущими водами Клайда. Это прекрасное устье реки Локкарт не видел целых шесть недель. Было очень приятно, что адмирал пришел их встретить. Засвистали дудки, Локкарт увидел адмирала, поднимающегося по трапу на борт «Салташа». Адмирал улыбнулся, пожал руку Эриксону, и оба спустились вниз. «Могли бы и за мной послать, — подумал Локкарт, — разделить с Эриксоном адмиральские поздравления. А, впрочем, меня это мало волнует... Подлодку потопили. Пришли домой. «Салташ» вернулся в базу после очередного конвоя и теперь встанет на чистку котлов».

Локкарт отдал последние приказания рулевому, взял вещи и отправился по трапу вниз, в свою каюту. Он очень устал. Ноги ныли. Он неумыт и небрит. Но горячая ванна и пара порций джинна быстро исправят положение. Впереди его ждет ночь спокойного, благодатного сна.

Еще из коридора он заметил, что в его каюте кто-то есть. «Вестовой. Каков наглец, а?» — подумал он, отодвинул портьеру и увидел Джули Хэллэм.

Он смотрел на нее с улыбкой, она — серьезно и смущенно.

— Твой вестовой, хотя и удивился, но впустил меня сюда, — наконец сказала Джули.

— Конечно... Против тебя не устоят никакие правила... Джули, как я рад снова видеть тебя, как хорошо, что ты здесь, — Локкарт сжал ее руку.

— Сам адмирал пришел вас поздравить, ну и я не могла удержаться,

— Я не заметил тебя на причале.

— А я спряталась за краном. Мои поздравления совсем другого толка.

Она обняла его и сказала:

— О милый, как я рада, что ты вернулся.

— Я колючий! — сказал Локкарт, целуя ее мягкие теплые губы. Потом, отстранив от себя, посмотрел ей в глаза и спросил: — А ты в самом деле Джули Хэллэм?

Она рассмеялась:

— Ну, форма, по крайней мере, моя.

— Ты кажешься совсем другой... Что ты без меня делала!

— Ждала тебя. Каждый день следила за сводками. Думала, что произойдет завтра... Милый мой! — снова произнесла Джули. — Все эти самолеты... да еще эсминцы... я боялась, что вы туда никогда и не доберетесь! А потом эта погода на обратном пути да еще подлодка на закуску... Теперь тебе нужно подыскать береговую должность, — неожиданно серьезно сказала она, — в следующий раз в такого не вынесу.

«Ну вот и пожалуйста», — подумал Локкарт, но решил не обращать на ее слова внимания. Ему было достаточно, что Джули вновь в его объятиях. Джули зашептала ему на ухо:

— Я никогда не знала, что значит любить. Только совсем недавно... Я никогда не думала одновременно и о тебе, и о расставании, и об опасности... Раньше война была для меня просто войной. Конвой — группа кораблей. Ты — был ты. Все было отдельно. И со всем этим я легко справлялась... А лотом прочитала вашу радиограмму: «Вступаю в бой с эсминцами противника». Ты тогда оказался вдруг в страшной опасности. До этого никогда не чувствовала себя причастной. Но вот... И все из-за тебя!.. Ты был для меня конвоем, ты был для меня всем... — Она крепко прижалась к нему. — Ты вдруг стал бесценным, и я знала, что не смогу вынести, если что-нибудь случится с тобой. Бесконечное ожидание...

— Неужели ты — та Джули? — спросил, улыбаясь, Локкарт.

— Нового образца... — ответила она. — Скажи, чего ты хочешь. Я сделаю все.

— Мне пора в отпуск, — нерешительно начал Локкарт.

— Когда?

— Как только все устрою здесь, на корабле. Дня через четыре.

— Куда ты собираешься!

— Куда угодно.

— Куда-нибудь и со мной? — спросила она.

— Я люблю тебя, Джули, — произнес он.

— Теперь это двусторонее соглашение, — ответила она и протянула губы для поцелуя.

* * *

Это был маленький домик школьной подруги Джули. Сама хозяйка уехала по делам в Лондон.

Домик находился в пустынном месте, в узкой лощине неподалеку от Лох-Файн. Автобус делал только один рейс в день, и ближайший магазин находился в пяти милях. Домик был старый, сложенный из камня. В нем хозяйничали сквозняки. Камины, которые нужно было топить дровами, постоянно дымили, а тусклые лампы наполняли комнаты стойким запахом керосина. Крыша над кухней протекала, а на старой плите почти невозможно было готовить. Везде и всюду торчали низкие балки, о которые можно легко проломить голову, а лестницы были словно специально созданы, чтобы поломать ноги. Водопровод часто отказывал, а горячую воду включали редко. Сыро. Мыши бегают. Великолепно! То, что нужно.

Они вышли из автобуса под взглядами досужих обывателей. «Все будет хорошо, как только я ее поцелую, — подумал Локкарт, открыв садовую калитку. — Все будет так же хорошо, как тогда в каюте. Но почему не поцеловать ее прямо сейчас?..» Еще на пороге Джули спросила:

— Ну и что же дальше?

— Здесь сыро. Я затоплю все камины, — ответил он.

— Что ж, хорошо, — улыбнулась она.

Быстро темнеет в ноябре. После захода солнца на землю опустилась морозная ночь. В домике стало тепло. Их мирок принадлежал только им. Но темнота принесла Локкарту неловкость и напряженность. Джули была прелестна. Волосы распущены. Глаза в тусклом свете лампы большие и темные. Он чувствовал, что и в ней происходит какая-то перемена. Локкарт включил радио. Женский голос пел: «Прижать тебя к моей груди…»

— Слышишь? — нежно сказала Джули. — Это про меня, про мое желание.

— То же чувствую и я, — ответил Локкарт.

Она улыбнулась и прошептала:

— Я, кажется, очень люблю тебя.

В первую ночь Локкарт проснулся до рассвета. Джули не спала. Глаза ее, большие и нежные, смотрели на него так, будто он был ее любимым ребенком. Она протянула к нему руки. Они неторопливо говорили до самого утра. Серый рассвет, наполнив долину, мягко сочился в комнату. Спокойный рассвет, который ничем не грозит. «Я завоевал ее, — думал Локкарт, глядя на серый квадрат окна. — Теперь я должен ее удержать».

-- Я пуританин, — твердо сказал он. — Ты, похоже, сомневаешься?

-- Я девушка, с которой постоянно происходят самые удивительные вещи... И что ты за человек, зачем ты так ужасно лжешь?

-- Это не ложь, — серьезно ответил Локкарт. — Я совсем не чувственный. Это ты меня таким делаешь... Но ведь ты — это ты... За всю войну со мной не происходило ничего подобного, — сказал он. — Никогда. Но ведь война продолжается…

-- И ты вернешься к ней?

-- Прежним я уже не вернусь, но вернуться мне все равно придется. Придется, Джули. И тебе тоже...

— Мой пуританин, — пробормотала она, — Ну как заставить тебя любить меня?

— А ты знаешь, что идет снег? — спросил Локкарт после паузы.

— Вот здорово! — воскликнула она. — Теперь до нас никто не доберется несколько дней!..

— Пусть идет снег! — сказал он.

— А как же твоя война?

— Война, — ответил Локкарт, — вовсе не обязательно должна дойти до Лох-Файн, — сказал он, откидываясь на подушку, — сейчас семь утра и валит снег.

Они возвратились из отпуска на берег Клайда к положенному сроку и расстались. Джули отправилась в свой штаб, а Локкарт — снова в море. Он написал ей прощальное письмо, полное любви и благодарности. Письмо кончалось так: «Кажется, мне больше нечего писать, кроме того, что ты стала дорога мне. Я обожаю тебя».

Часть VI. 1944 год. ПОБЕДА

Прошло несколько месяцев нового года, пятого из бесконечно тягучих военных лет. «Салташ» находился в Сент-Джонсе, ожидая следующего конвоя, когда им сообщили, что фрегат ставят на ремонт и переоборудование на Бруклинской военно-морской верфи.

— Нью-Йорк| — повторил Локкарт, прочитав сообщение и обращаясь к Эриксону. — Чем им не понравился Клайд?

— Слишком переполнен, наверное, — ответил Эриксон и улыбнулся. — Не может же все время везти.

— Теперь я ее целую вечность не увижу, — хмуро произнес Локкарт.

— Да, война — это кошмар, — с веселой убежденностью сказал Эриксон. Перспектива провести два месяца в новой обстановке вселила в командира праздничное настроение.

— Америка, — хмурясь, ворчал Локкарт, глядя на бланк радиограммы. — Что здесь понимают в ремонте кораблей?

Четырьмя днями позже фрегат миновал статую Свободы. «Салташ» встал в док и сразу был наводнен молчаливыми людьми, которые тут же взялись за работу,

— Вы бы отдохнули, капитан, — сказал Локкарту один из служащих верфи. — Мы отремонтируем ваш корабль как надо... Знаете, что бы я сделал на вашем месте? — добавил он, не меняя тона, — Катился бы отсюда к чертям собачьим и вернулся только недель через шесть...

— Трудно разговаривать с американцами, — сказал потом Локкарт Скотт-Брауну. — Никогда не поймешь, грубят они тебе или нет.

— А это палка о двух концах, — рассудительно отвечал Скотт Браун, — Они тоже не знают, обижаемся мы или нет…

Студия огромного и шумного здания радиоцентра, где у Локкарта собирались взять интервью, походила на аквариум. Через прозрачные стены были видны мужчины и женщины, беззвучно раскрывавшие рот.

— Всего несколько фраз, — сказал седой человек озабоченного вида. — Побольше боевых историй. Ну-ка, попробуем... Сколько вы потопили подлодок?

— Две.

— Маловато. Ну да как-нибудь обыграем. Идем дальше. Вам приходилось встречаться с американскими моряками?

— Мне случалось бывать не ваших эсминцах. Но воевать вместе с вашими ребятами не довелось.

— Так, так, — одобрил Локкарта журналист, — только возьмите себя в руки... Долго вы находитесь на военном положении?

Локкарт помялся в нерешительности.

— Что вы имеете в виду под «военным положением»?

— Ба, капитан, да вы никак не в курсе нашей терминологии! — уставился на него круглыми глазами журналист.

— Да, — ответил Локкарт, — я не в курсе.

— И все-таки я намерен сделать программу. Это важное дело — установление прямых контактов с союзниками. К тому же, говорят, вы удачно выступили вчера... где это было?

— В женской секции организации посылок для Британии.

— Гм… Ну ничего, давайте все-таки попробуем.

На пути Аллингэма стоял, слегка покачиваясь, огромный детина в форме капрала морской пехоты США. Грудь его была в два ряда увешана медалями. Прохожие старательно делали вид, что ничего не замечают. Таких сцен в центре Нью-Йорка можно было наблюдать сколько угодно.

Капрал хлопнул Аллингэма по плечу.

— Что это на тебе за форма? — басом спросил он. — Откуда ты, приятель?

— Из Австралии, — ответил Аллингэм, пытаясь обойти пьяного.

— Австралии? — переспросил капрал, загораживая дорогу. — Черт бы вас там побрал! Наверное, придется разделаться с вами сразу же после япошек.

Аллингэм промолчал.

— Молчишь? Ну и правильно, приятель. И воевать вам тоже нельзя. Напялили на себя пижонскую форму и прибыли к нам отожраться хорошей американской пищей и поспать с нашими бабами. А когда драться будете?

— Только не сегодня вечером, — ответил Аллингэм.

— И никогда, — зло ухмыльнулся капрал. — Пусть дерутся американцы, самые большие в мире дураки, — он качнулся, едва не навалившись на Аллингэма, успевшего сделать шаг назад. Капрал покрутил у его носа указательным пальцем. — Ну, не хочешь говорить со мной, не надо. Но чтоб больше не попадался! Плевать мне, откуда ты и как умеешь бегать.

— А я и не думаю убегать, — с трудом сдерживаясь, ответил Аллингэм, — но и на улицах свалки устраивать не собираюсь.

— Черт побери! — воскликнул капрал. — Да они никак стали брать во флот девок! — и вдруг, повернувшись, стремглав бросился к двери ближайшего бара.

Это поспешное исчезновение рассмешило Аллингэма. Да, хорошо, что все так кончилось... Его внимание привлек ярко освещенный плакат в дверях бара: «Добро пожаловать, герои США! Через эти врата проходят лучшие в мире солдаты».

Эриксон молча стоял на открытом верхнем мостике американского эсминца. Он был доволен, что его пригласили на испытания корабля. Еще один день в море...

Американский командир нагнулся к одной из переговорных труб.

— Какой курс? — спросил он старшину рулевых.

— Двести, сэр.

— Прекрасный день, — заметил он. — Я рад, что вы зашли к нам... — Затем, вспомнив что-то, вновь склонился над переговорной трубой. — Эй, внизу, держите курс!

— Черт возьми, капитан, — донесся снизу тот же голос. — Я же вам только что говорил!

— Они совершенно не нас не похожи, — недовольно сказал Джонсон, сидя за обеденным столом в кают-компании. — У них нет никакой дисциплины.

* * *

«Милый мой, — писала Джули, — у меня может быть ребенок. Извини меня. Но ведь это же не конец света: я быстренько съезжу в Лондон, где есть люди, которые в этом разбираются. Ты не должен беспокоиться. Но возвращайся поскорее. Мне очень одиноко. Я скучаю без тебя, постоянно. У нью-йоркских женщин есть все, что может привлекать, но у них нет моего сердца, которое бьется только для тебя».

Письмо было так похоже на нее, но быстрое решение и эта уверенность задели его за живое. Они много раз говорили, что они и думать не могут о браке до самого конца войны.

Теперь он со стыдом вспомнил свои слова и понял, что говорил тогда неправду.

Он телеграфировал: «Не надо ездить в Лондон», а сам сел писать ей письмо.

Локкарт писал Джули из нью-йоркского отеля, в котором жил во время своего недельного отпуска:

«Большую часть ночи я играл в покер с какими-то газетчиками. Как мне хочется после почти двухмесячного отсутствия снова оказаться с тобой! Сейчас воскресенье. Воскресный рассвет. Поют птицы… Я люблю тебя, думаю о тебе даже в этот холодный и далеко не нежный час на четырнадцатом этаже нью-йоркского отеля. Я думаю о нашей свадьбе, о ребенке... Какие у тебя сейчас глаза? Нет, час этот вовсе не холодный. Ты всегда любима, всегда желанна, Джули, ты всегда для меня была и остаешься сестрой, ребенком и любимой. Я протягиваю к тебе руки. Мы встречали с тобою мало рассветов и расстались в один из них. Мы вновь встречаем рассвет, сегодняшний рассвет, оторванные друг от друга. Но пока все те же птицы, где-то внизу просыпается город, сквозь занавес пробивается свет, я мысленно касаюсь тебя и надеюсь, что ты проснешься...»

* * *

-- Стой! — приказал боцман Барнерд, — Фуражку снять! Сигнальщик Блейк, сэр!

-- В чем он провинился, боцман?

— Приклеил жевательную резинку к сигнальному прожектору, сэр!

— Поставить на вид!

— Есть поставить на вид! Фуражку надеть! Кругом марш!

— Так, значит, жевательная резинка, боцман?

— Мы стоим здесь слишком долго, сэр.

Диспуты и дискуссии в кают-компании. Несогласие друг с другом по многим вопросам: как делать то или другое, как организовывать конвои, как побеждать в войне.

Споры и ссоры с рабочими на борту и с официантками на берегу, с мужчинами в барах и женщинами в постелях. Ворчание в кубриках, драки на вечеринках, озлобленность, что другие отказываются понимать вашу точку зрения; самоволки, появление на борту в пьяном виде; стычка с береговым полицейским; жалоба на то, что один из матросов чуть не изнасиловал девушку. Воспоминания об Англии, внутреннее сопротивление роскоши, безделью, комфорту среди войны.

Благодарность американцам за радушие, которое по мере того, как настроение у всех портилось, превращалось в мысль, что так и должно быть. Смех над янки, задирающими нос. Над янки, которые жалуются на карточки; над янки, которые получают медали просто за то, что прошли от пункта А до пункта Б; над янки, которые думают, что они лучше всех, и говорят об этом вслух.

Воспоминания, а иногда и упоминания о тех первых двух годах американского нейтралитета, когда Старый Свет истекал кровью и едва не был побежден немцами. Драки, ссоры, мелкие стычки, горечь и скука. Все свойственное периоду застоя и ожидания действий.

* * *

— Беда этих людей в том, — говорил Винсент, маленький скромный лейтенант, который с самого 1939 года служил на корветах, — что они не принимают войну всерьез. Даже в теперешнем, в 1944 году они до сих пор вступили в нее только одной ногой. Их карточки — смех один. Ведь у них до сих пор можно купить сколько угодно мяса, масла, бензина. Особенно если у тебя есть знакомый за прилавком или в гараже. И кроме того, здесь считают доблестью, если удается урвать больше, чем полагается. Меня больше всего поразила их система призыва в армию. На вечеринке я познакомился с человеком, который гордился тем, что женат и имеет четверых детей. Из-за этого ему дали отсрочку. Бессмыслица какая-то... Где угодно — в Англии, в Германии, в России — жена и четверо детей как раз и есть причина, чтобы идти в бой. Это значит, что у тебя есть кого защищать. Но когда я сказал об этом, было все равно, что метать бисер перед свиньями... Они не рассматривают войну как бой, который нужно выиграть: для них война является чем-то вроде колючки на хвосте, несчастного случая, мешающего «американскому образу жизни». Если ты достаточно умен, то сможешь отвертеться от войны и предоставить своему ближнему возможность воевать, перерабатывать и жертвовать своими удобствами. Нет, так не воюют... Им чертовски повезло, что мы приняли на себя первый удар.

— Ты просто ничего не понял, — сказал Рейкс. — Конечно, так не воюют, но так выигрывают войны.

— Беда в том, — говорил Скотт-Браун, — что эти люди принимают войну слишком серьезно. Они видят в ней личную трагедию: тебя призвали — это ужасно; заставляют жить в палатках — пытка; отправляют куда-то в другое место — трагедия... Их газеты теперь подняли шумиху. Подумать только — Штаты вступили в войну! Все теперь у них самое крупное или самое великое. Удачная вылазка взвода морской пехоты или катастрофа. Каждый — герой, даже если просто напялил на себя форму и задирает официантов в ближайшем кафе. Интересно, что случилось бы, если бы на Нью-Йорк совершили хоть один приличный воздушный налет? Ведь они успели использовать свои запасы храбрости, когда прощались с Джо, уезжающим в лагеря на сборы. Газетам уже теперь не хватит эпитетов... Нет, американцы вовсе не великая нация. Просто их много.

— Беда в том, — говорил Локкарт, — что нас заставляют любить их, а ты знаешь, что этого делать не стоит... Помните, что было в середине 30-х годов? Они год за годом нас поучали и вопили, что нужно остановить Муссолини, Франко, Гитлера. Такие наставления были для них совершенно безопасны, если учесть, что раздавались они за три тысячи миль, за Атлантическим океаном. А когда война началась, они, прежде чем вступить в нее, подождали два года. Они ждали, а мы в это время прошли через Дюнкерк. Мы потеряли сотни кораблей и Бог весть сколько людей. Мы в это время совсем обанкротились. Отдали американцам почти все свои заморские капиталы и владения. И все только за то, чтобы они передали нам полсотни ржавых эсминцев, которые потом и из доков-то ни разу не выходили. А затем они, наконец, решили и сами вступить в войну. Думаете, они поторопились с этим? Черта с два!.. Они вступили в войну только потому, что на них напали японцы, и ни по какой другой причине. Если бы те этого не сделали, американцы до сих пор выжидали бы. А Гитлер-то не ждет. Если будет еще война, — мечтательно продолжал Локкарт, — я буду соблюдать нейтралитет, как янки, и займусь рассылкой инструкций о том, что нужно стоять твердо, нужно быть смелым. Возможно, создам организацию под названием «Посылки для Обеих Сторон». Но шутки шутками, а когда война кончится, американцы будут править миром, а мы, измотанные войной, будем сидеть без пенни. Они будут управлять всем. Эти дубинноголовые дети, которые не видят даже ближайшего поворота истории...

-- Так их, так! — орал Аллингэм. — Боевые слова! Теперь я жду выводов.

-- Выводов? А ну-ка, друг, смастери нам по ромовому коктейлю.

* * *

Локкарт снова и снова перечитывал письмо приятеля, совершенно не принимая его смысла:

«Ты наверняка слышал о том, что произошло с Джули. Как ей не повезло! Она оказалась на патрульном катере вместо одной заболевшей девушки. Катер возвращался из Хантерз-Ки поздней ночью. Налетел шквал. Двигатель отказал. Никто не знал о катастрофе несколько часов, а потом нам позвонил какой-то матрос и доложил, что пропали огни патрульного катера. Они не смогли выдержать холода и добраться до берега. В конце концов нам удалось подобрать тела семнадцати человек, среди них была и Джули...»

Она утонула... Страшные образы встали перед глазами Локкарта: слишком уж хорошо он знал Джули и хорошо помнил, как тонут люди. Он видел перед собой ее темные распущенные волосы, запрокинутую голову, ее тело, поднимающееся на волнах угрюмой серой реки, ребенка, который холодеет у нее под сердцем...

«Опять «Компас роуз», — подумал он. Он вторично ограблен тем же врагом — жестокое море отобрало ее навсегда.

Он шел один среди высоких зданий.

«Мужчины никогда не плачут на улицах, — думал он. — Никаких слез на Восьмой авеню!» Его охватила боль раскаяния. Он не должен был оставлять ее одну. Это он убил ее, уйдя так надолго... Она была уже мертвой, когда он посылал свое последнее письмо. Он писал призраку...

Матрос неудачно свернул швартов в бухту.

— Слушайте, — начал было Локкарт с мягким укором, но вдруг вспомнил что-то и отвернулся, оставив матроса в облегченном удивлении...

«Слушай» — словечко Джули. «Слушай, — говорила, бывало, она. — Ты даже не знаешь, что таков любовь...»

«Кровь нашу горе иссушает{15}, — подумал он и ринулся в каюту Эриксона.

— Когда мы уйдем отсюда? Когда?

— Скоро, теперь скоро, — ответил Эриксон, глядя на него с сочувствием. — Вы же знаете, что я и сам этого хочу больше всего.

* * *

Когда «Салташ» вернулся наконец в строй, наступил великолепный миг — миг победы.

Это была еще не окончательная победа: враг огрызался. Но будущий успех уже маячил впереди длинного темного туннеля военных лет. «Салташ» возвращался в отвоеванный океан. Они отсутствовали всего два с половиной месяца, но за это время здесь успели произойти самые радостные перемены. Казалось, посветлели свинцовые воды Атлантики, поголубело небо, на котором по ночам сверкали победные звезды. После четырех с половиной лет смертельной борьбы противник стал сдавать.

Это проявлялось как в мелких, так и в крупных деталях. Это сказывалось на количестве потопленных подлодок — девяносто за пять первых месяцев года. Один-единственный отряд боевого охранения потопил сразу шесть лодок за двадцатидневный поход. Огромные караваны судов теперь пересекали Атлантику целыми и невредимыми. В марте, например, из тысячи снующих через Атлантику кораблей немцы потопили лишь одно торговое судно.

Настроение близкой победы чувствовалось и в сигнале, который передал один из корветов, когда «Салташ» вновь становился во главе отряда.

«Рады вас видеть, — говорилось в нем, — А мы боялись, что вы не поспеете к последнему акту».

Май 1944 года был еще не последним актом, однако признаки близкого окончания войны были налицо.

* * *

В яркое и тяжелое утро вторжения в Нормандию «Салташ» впервые за много месяцев оказался в водах Ла-Манша. Им поручили перехватывать вражеские подлодки у берегов Франции. Эриксон был очень доволен, что охраняет своих с тыла, что это связано со знаменательным вторжением. 6 июня 1944 года было всего одно место на море и на суше, достойное внимания.

По обе стороны от «Салташа» вытянулись в линию эсминцы, фрегаты и корветы, охраняя морские глубины на протяжении пятисот миль. Люди на кораблях охранения берегли тылы, а их товарищи сражались и погибали где-то совсем рядом.

«Салташ», объединив усилия со «Стримером», записал на свой счет еще одну подлодку противника. Они загнали ее почти на берег у мыса Старт и взорвали там без особых хлопот. Гонять подлодку и одновременно постоянно следить за банками под килем и скалами, выступающими в море… Им казалось, что они ловят руками золотую рыбку в мелком пруду. Нет, на Атлантику это было совсем не похоже...

* * *

Вскоре «Салташ» вновь вернулся к атлантической службе, которая теперь походила на патрулирование улиц пустого города. Подлодки больше не встречались. Огромные конвои (в одном из них было 167 судов) пересекали Атлантику совершенно спокойно, неся в трюмах грузы, жизненно необходимые для военных операций на полях Франции. Морские походы, монотонные и лишенные чрезвычайных происшествий, напоминали первые дни воины, когда подлодок у немцев было еще мало, а те, что имелись, не успели продумать тактику нападения.

Все вновь вернулось к исходной точке. Но на это ушло пять лет непрерывных усилий и стоило множества корабельных и человеческих жизней.

* * *

Рождество в своих водах. Рождество на якоре в устье Клайда.

Все знали, что это последнее военное рождество, но никто не решался сказать это вслух. В кают-компании фрегата устроили вечеринку. Много пили. Эриксон оставил их в самый подходящий момент: вестовые тоже подвыпили и залили индейку вместо соуса коньяком. Во главе стола по обычаю сидел Локкарт. В прошлом году у него была Джули. В этом году ее уже нет. Грустно. Он старался не думать. Он просто ел, пил и донимал гардемарина расспросами о его девушке.

Днем он сходил к братской могиле, где лежала она. Был холодный день, и была внутренняя боль... Один, а не с ней. Обычные пустые мысли, обычный голос и обычное ощущение несчастья...

— Старпом!

— А, извините, — Локкарт вернулся к действительности, — Что вы сказали, гардемарин?

Часть VII. 1945 год. ПРИЗ

— И вот поэтому, — сказал Винсент, заканчивая лекцию, — было совершенно необходимо вступить в войну и довести ее до победного конца.

Он как-то неуверенно захлопнул конспект, положил сверху брошюрку армейского бюро информации и обвел рассеянным взглядом кубрик «Салташа» и ряды равнодушных матросов. Самые различные глаза смотрели на него. Некоторые матросы явно скучали, другие глядели даже враждебно. Но на большинстве лиц была написана тупость. Глаза людей, вынужденных присутствовать на обязательной лекции «Британия и ее военные цели».

— Вопросы есть?

Молчание. Большинство отвело глаза в сторону, будто опасаясь встретиться со взглядом офицера. Где-то громко гудели генераторы. «Салташ» раскачивался на волне. Солнечный луч из иллюминатора медленно двигался по ногам сидящих в первом ряду матросов.

Наконец в одном из последних рядов поднялся матрос.

— Разрешите задать вопрос, сэр.

— Да, Вудс?

Конечно, это сигнальщик Вудс: он всегда первым, а иногда единственным на лекции задает вопросы. Эго понятно: Вудс рвется в старшие сигнальщики, а рекомендацию он может получить только через Винсента. Вот и старается.

— Сэр, если мы расправимся с наци, кто же тогда будет управлять страной? Германией, то есть. Какое там будет правительство?

«Надо его и вправду продвинуть, — подумал Винсент. — Это серьезный вопрос. А впрочем, подождет. Просто он меня слушал».

— Как я уже говорил, — подчеркнул Винсент, — мы совершенно уверены, что в Германии достаточно антифашистов, чтобы сформировать подходящее правительство.

— Спасибо, сэр, — вежливо поблагодарил Вудс с чувством исполненного долга. — Я просто хотел еще раз удостовериться.

Опять молчание. «Сейчас могла бы вспыхнуть и дискуссия, — печально размышлял Винсент, — но этого почему-то не происходит. Должны посыпаться нетерпеливые вопросы, должен возникнуть спор. Какой-нибудь особенно разбирающийся в политике моряк мог бы по-новому подойти к этой проблеме...». Конечно, и он виноват. Предмет лекции интересовал его, но передать свой интерес матросам он не сумел. Для них эта лекция означала лишь время перед сигналом «Команде обедать». Занятие более предпочтительное, чем артиллерийская учеба или покраска корабля, но менее интересное, чем игра в карты или ничегонеделание.

Но тут кто-то из кочегаров спросил, запинаясь:

— Сэр, вот вы говорили о лучшем мире... — Неужели в его устах эта фраза звучала так же уныло? — Вы имели в виду Лигу Наций или что-нибудь в этом роде? Больше войны не будет, что ли?

«Лучший мир, — подумал Винсент. — Как объяснить все это? Сам-то я знаю, что входит в это понятие? Законность? Конец фашизму? Падение зла? Об этом я уже говорил в лекции. Как мог, объяснил. Но совершенно ясно, что эти общие слова ничего не значат для задавшего вопрос...»

— Лига Наций или что-нибудь в этом роде, — ответил он, — будет, разумеется, частью послевоенного мира. Одной из целей нашего участия в этой войне было восстановление международной законности. Если, например, одна из стран захочет напасть на другую, все остальные государства должны объединиться, чтобы предотвратить это. Но, говоря о лучшем мире, я имел в виду совсем другое. Лучший мир для каждого человека: свобода от страха, отсутствие безработицы, социальное страхование, справедливая оплата труда.

И снова тишина... »Интересно, — подумал Винсент, — эти-то слова на них подействовали? Высекли ли они хоть искру интереса?»

Заговорил еще один матрос. Спросил просто, но с явным сомнением:

— Значит, все будет по-другому?

— Надеюсь, да, — ответил Винсент.

Четвертый матрос заговорил презрительно, как бы читая по записной книжке, которую постоянно носил в голове,

— Боссы всегда будут. Тут ничего не поделаешь.

«Это, кажется, выходит за рамки темы, — подумал Винсент. — И все-таки можно ли обойти такой вопрос? Если человек воевал за мир без хозяев, почему бы ему не сказать об этом? Если его война закончилась поражением, почему бы ему об этом не сказать? Но ведь в действительности-то это была не война против боссов. В том смысле, который он имеет в виду. И все же мир «с боссами» или «без боссов» — будет главной проблемой после войны. Вполне возможно, что в эту войну матросы сражались против некоторых боссов — тиранов разного порядка. Крупных боссов вроде Гитлера, мелкого «хозяина», вроде грубияна-мастера. А если так, то возник довольно опасный предмет дискуссии. Брошюрка не дает ответа на вопросы об отношениях хозяина с рабочими. В ней говорится лишь об угнетении в международном масштабе... Абстрактные проблемы совершенно не интересуют матросов».

Винсент собирался ответить уклончиво, как вдруг все тот же Вудс сказал с упреком, придя, таким образом, ему на помощь:

— К боссам эта война никакого отношения не имела.

После реплики Вудса восстановилось гробовое молчание. Контакт был потерян навсегда. Да, на прошлой неделе лекция прошла куда более успешно. Но ведь тогда и тема была другая — венерические заболевания. Винсент попробовал найти какую-нибудь фразу, которая бы разогрела дискуссию, но так ничего и не нашел. С лекцией он разделался. И вот результат — полный провал. Как раз в это время засвистела дудка. Аудитория сразу оживилась. Вахтенный старшина крикнул: «Команде обедать!» Все зашевелились. Ведь это первая за все утро по-настоящему толковая мысль. Винсент собрал бумаги.

— Это все, — сказал он, — можете идти.

Когда он вошел в кают-компанию, сидящий там Аллингэм поднял голову и спросил:

— В чем дело, Вин? Довели они тебя?

— Да, — он подошел к буфету и налил виски. — Не думаю, чтобы мои лекции приносили хоть какую-то пользу.

— О чем ты сегодня распространялся?

— Цели войны... Послевоенные перспективы. — Винсент обернулся. — Ведь это должно интересовать всех. Меня, например, это волнует. Но другим, кажется, абсолютно наплевать.

Винсент покачал головой.

— Нет... трудно говорить об этом убедительно, даже как следует все объяснить трудно... А ведь людей нельзя поднимать на бой, если они не знают, за что воюют, если не верят

в цели войны, — он посмотрел на Аллингэма. — А ты как думаешь?

— Что же, по-твоему, мы должны приукрасить войну, чтобы убедить людей в ее справедливости?

— Да.

Аллингэм сосредоточенно нахмурился.

— Раньше я тоже так думал. А теперь не уверен. Надо победить вне зависимости от того, какой материал на это пойдет — сознательный, желающий ее выиграть, или наоборот. Когда дело доходит до драки, до опасностей, матрос Булл никогда не кричит: «Еще один удар за демократию!», а просто всаживает пару очередей в немецкий самолет и орет: «На тебе, ублюдок!»

— Но тебя-то волнует, за что ты сражаешься?

— Даже и не знаю. Я на войну приехал издалека. Думал сначала, что это что-то вроде крестового похода. Сейчас же... не знаю... Но я в любом случае пришел бы... — он улыбнулся, встал и направился к буфету за бутылкой джинна. — Нельзя оставаться в стороне, даже если ты австралиец.

— Но если это просто драка, то такая война не стоит того, чтобы ее выигрывать, — печально сказал Винсент.

— А еще меньше стоит ее проигрывать, — убежденно сказал Аллингэм. — Это единственное, что я знаю наверняка. — Он поднял стакан и долго от него не отрывался. Потом улыбнулся. — Веселей, детка! Теперь-то уже поздно беспокоиться.

* * *

Наступило затишье, но это уже не было затишьем перед бурей. Скорее это походило на паузу перед праздником. Эриксон очень нуждался в такой передышке. Нуждался в ней и «Салташ». О напряжении последних месяцев можно было гораздо лучше судить по фрегату, чем по его командиру... Команда уже привыкла к седым волосам своего командира, его резкой манере обращения, к выражению его лица, с одинаковым хладнокровием взиравшего на тонущий корабль, и на мертвеца, и на нарушителя дисциплины, и на какую-нибудь красивую гостью кают-компании. Эта маска скрывала его усталость. «Салташ» же таким камуфляжем похвастаться не мог. Он служил уже более двух лет — напряженных лет, заполненных тяжелыми походами, бурями и атаками противника. Глядя на корабль из отваливающей от его борта шлюпки, Эриксон не раз думал, что фрегат похож на «Компас роуз». Уж во всяком случае, перестал быть таким красавцем, каким он его помнил. «Боже мой, — думал Эриксон, — ведь это уже мой пятидесятый год...» И он чувствовал каждый час этих пятидесяти лет.

— Мне тридцать два, — ответил ему как-то Локкарт. — Лучшие годы уже позади...

Но Локкарт, конечно, кривил душой и сам это прекрасно сознавал. Годы войны не прошли для него даром. Он очень отличался от того двадцатисемилетнего, не имевшего никакой жизненной цели, посредственного журналиста, каким пришел на флот в 1939 году. Он приобрел много: самодисциплину, веру и способность подавлять страх. «После войны у меня все будет хорошо, — думал он, — Теперь-то ничто не заставит меня бездельничать».

Как и Эриксон, Локкарт приветствовал наступившее затишье. «Именно так и должны складываться обстоятельства, — решил он. — Если бы я писал книгу, я бы закончил ее именно этим моментом. Мы выиграли войну, вот и все. В этом и была бы вся соль книги, в конце ничего не происходит».

Да, вот как кончается для него война. Тихо и незаметно... И слава Богу, что она кончается так, что он дожил до чудесного весеннего дня 1945 года, что те, кто в течение пяти лет пытались убить его, сами потерпели поражение. И прекрасно, что теперь уже ничего не происходит. Все сделано.

Вот только Джули. Джули дала бы ему тепло и счастье… в добавок к холодному удовлетворению, которое он испытывал.

В апреле, после нескольких месяцев затишья, противник вдруг снова проявил активность. Немцы все еще держали в море около семидесяти подлодок. Короткая яростная вспышка их деятельности стоила им тридцати. Но и много транспортов нашло свою гибель. Однажды «Салташ» потерял судно в конвое буквально на пороге дома, в Ирландском море. Торпеда попала в носовую часть. Судно тонуло медленно. Экипаж удалось спасти.

Они наблюдали за «Стримером», который пошел в контратаку. Все удивлялись: исход войны не вызывал сомнений, немцы потерпели поражение, но ни одна из их подлодок не действовала раньше в прибрежных водах.

— Идиоты! — воскликнул Рейкс, когда суматоха улеглась. «Стример» аккуратно разделался с подлодкой, а экипаж транспорта выловили из воды, — Ублюдки! Ведь они могли убить кого-нибудь из нас.

Он выразил общее желание: остаться в живых, поскорей покончить со всем, не рискуя и не подвергая себя опасности. Ведь за остаток войны им придется сделать еще два, ну от силы три перехода. Конечно, без потерь не обойдется. Но мы не хотим входить в их число, думали они, только не сейчас, не в самом конце, когда мы уже почти пережили войну...

Позже, сидя в кают-компании, они вернулись к той же теме.

— Немецкие подлодки в Ирландском море, — сказал Аллингэм, быстро опрокинув рюмку и наливая следующую. — Они, должно быть, совсем спятили!

— Спятили или не спятили, — заметил Скотт-Браун, — но это произошло. И может произойти еще раз. Немцы прекрасно понимают, что они проиграли. Они из кожи вон вылезут, лишь бы нанести нам ущерб. Сегодняшнее нападение было самоубийством, но они пошли на него. Им плевать на будущее. Будущего у них нет.

— Я надеюсь только на то, что мы не будем следующей жертвой, — сказал Рейкс. — Не для того я дожил до победы, чтобы схватить торпеду у самого порога дома.

— Да, это, пожалуй, не входит и в мои планы, — решительно произнес гардемарин.

— Войне конец! — воскликнул Аллингэм, — Союзники уже перешли Рейн. Мы почти соединились с русскими. Возможно, сам Гитлер уже мертв. Что они хотят, продолжая огрызаться?

— Ничего, — неожиданно произнес Винсент, молча сидевший за столом. — Они сражаются, вот и все... А если б мы стояли на грани поражения? Разве мы не делали бы того же самого, каким бы безнадежным это ни казалось?

* * *

Май.

Совершая автономное патрулирование у берегов Исландии, «Салташ» получил необычную радиограмму: «Патрулируйте район Рона». И фрегат ходил по квадрату возле одинокого осколка скалы, торчащего посреди моря в трехстах милях от берега. Это была вершина поднимающейся с самого дна Атлантики горы — могила множества кораблей и подлодок.

«Но почему именно Рона? — удивлялся Эриксон. — Чего здесь патрулировать?»

— Я полагаю, что конец, — сказал он Джонсону, когда они обсуждали положение с топливом. — Сколько у вас сейчас в распоряжении мазута, чиф?

— Около двухсот тонн, сэр. Хватит дней на четырнадцать экономического хода.

— Вряд ли нам придется идти быстрее. Сейчас мы кружим на одном месте.

Джонсон с удивлением взглянул на него.

— И сколько же мы будем кружить, сэр?

— Не знаю, чиф... Пока не пробьет час.

«Салташ» ходил по кругу, не встречая ни единого корабля. Кусок серого спокойного моря с торчащей посреди скалой и хмурым небом над головой. Экран радиолокатора был пуст. Гидроакустический аппарат ощупывал морские глубины. Каждые полчаса «Салташ» делал поворот на 90 градусов.

На мостике лежал сигнальный журнал, в который мог заглянуть каждый. Но там, кроме ежедневной записи радиограммы «Продолжайте патрулирование», ничего не менялось.

На рассвете шестого дня пришла радиограмма. «Салташ» все еще продолжал кружить возле утеса, все еще медленно ползал по кругу, как ему было приказано.

«Военные действия прекращены, — говорилось в радиограмме. — Немецкое командование приказало всем подводным лодкам капитулировать. Сигнал сдачи — большой черный флаг. Вам необходимо принять меры на случай сопротивления. В вашей зоне две подводные лодки. По обнаружении в надводном положении — конвоировать лодки в Лох-Брум».

— В нашей зоне? — удивился Эриксон. — Однако подождем, вдруг они появятся.

И они появились.

Подлодки всплывали по всей Атлантике. Некоторые из них, боясь расплаты, взрывали себя или пытались найти убежище, не зная, что такового уже не существует. Но чаще они выполняли приказ — поднимали черный флаг, сообщали координаты и ждали приказаний.

Они всплывали в Ирландском море, у самого устья Клайда, в Английском Канале. Они всплывали рядом с Исландией, где был потоплен «Компас роуз», в Гибралтарском проливе...

Они всплывали в укромных местах, выдавая свои убежища. Поднимались у берега. Всплывали в водах Центральной Атлантики, где крестики, обозначавшие погибшие корабли и суда, стояли так густо, что чернила сливались в одно неразборчивое пятно. Иной раз они злобно огрызались, но всегда получали мир, которого никогда сами не предлагали другим кораблям.

В ожидании победителей они поднимались на поверхность там, где их застал приказ.

Две подлодки поднялись навстречу «Салташу» у острова Рона.

Они появились на горизонте — два резко очерченных силуэта.

— Вижу две подлодки, сэр, — доложил сигнальщик правого борта. Голос его был спокоен, хотя это сообщение было самым неожиданным за всю войну. Объявив боевую тревогу, «Салташ» помчался навстречу.

— Продолжайте зигзаг, старшина, — приказал Эриксон рулевому.

Корабль резко лег на левый борт, начав выписывать неровную дугу. Если и будут выпущены последние отчаянные торпеды, то не для «Салташа»

Обе подводные лодки неподвижно стояли рядом. Черные флаги болтались на мачтах, а палубы были заполнены матросами, как, впрочем, и палубы «Салташа». Сильно накренившись

на крутом вираже и следя за подлодками хоботами своих пушек, «Салташ» описал круг. Подлодки закачались на волне. Немецкие матросы вцепились в поручни, а некоторые даже принялись размахивать кулаками.

— Ну, что же мы им скажем? — спросил Эриксон, явно наслаждаясь происходящим.

— А может, лучше дадим предупредительный выстрел? — с надеждой в голосе предложил Аллингэм.

Эриксон расхохотался.

— Я вижу, у вас руки чешутся, но, право, не знаю, о чем их предупреждать... — он подумал секунду. — Но вот бросить глубинную бомбу... Это, пожалуй, мысль. Не слишком далеко и не слишком близко. Чтоб как следует их встряхнуть. Чтобы по дороге они как следует себя вели. Сообщите об этом Винсенту — сброс одной бомбы по готовности.

Глубинная бомба взорвалась на одинаковом расстоянии от подлодок и «Салташа». Водяной холм вырос над поверхностью. Брызги и водяная пыль окутали субмарины, словно влажное покрывало. Команды обеих лодок подняли руки над головой, раздались недовольные выкрики, а один матрос влез на мачту и расправил флаг, чтоб его лучше было видно.

— Кажется, поняли, что к чему, — заметил Локкарт, следивший в бинокль.

— Рад, что они понимают с полуслова, — Эриксон взял в руки мегафон — Вы понимаете по-английски?

С лодок закивали головами.

— Небось из университетов типчики, — заметил Рейкс.

Эриксон вновь поднял мегафон.

— Вы видели? Это глубинная бомба, — жестко сказал он. — У меня их еще штук сто... Постарайтесь не причинять нам неприятностей, иначе... — он свирепо махнул рукой. — Мы идем в залив Лох-Брум в Шотландию. Какая у вас крейсерская скорость хода на поверхности?

Молчание. Затем до них донесся ответ:

— Десять!

— Так... это займет у нас дня два, — обратился он к Локкарту. — Полагаю, нам лучше идти фронтом. Мне не хочется, чтобы эти негодяи целились в нас. Хотя они и выглядят такими покорными... — он снова заговорил в мегафон. — Командам спуститься вниз. Следовать строем фронта слева и справа от меня. Курс 105°. Поняли меня?

Немцы на палубе замахали руками.

— Тогда отправляемся, — продолжал Эриксон, — Ни под каким предлогом курс не менять. Друг другу не сигналить. Ночью нести все ходовые огни. Да не забывайте про глубинные бомбы!

Но этому необычному конвою не суждено было добраться до места назначения без происшествий. И это происшествие по-настоящему разгневало Эриксона.

Случилось это к вечеру второго дня. Они уже подходили к северной оконечности архипелага, которая отмечала вход в ворота их дома. В течение тридцати часов подлодки вели себя в высшей степени дисциплинированно: педантично держали курс, вовремя зажигали в ночное время навигационные огни. Но Эриксон постоянно держал за работой гидроакустика. Такая предосторожность казалась совсем ненужной, но они все-таки поймали цель, да еще совсем рядом.

Эриксон быстро привел корабль в боевую готовность. Он не собирался рисковать: а вдруг это в действительности подлодка, не подчинившаяся приказу всплыть? Пленникам был передан сигнал: «Немедленно остановитесь и оставайтесь в дрейфе». Лодки подчинились. «Салташ» дал полный вперед и пошел в атаку. Локкарт сказал:

— Похоже на цель, сэр, идет тем же курсом, что и мы... Эриксон ответил:

— Сбросим глубинные бомбы, старпом. Возможно, на этой лодке еще не слышали новостей.

Сигнал «Глубинные бомбы — товсь» едва успел отзвучать, как подлодка всплыла в ста ярдах прямо по курсу. Она всплыла нехотя и медлительно, словно заявляя, что делает это по собственному желанию.

— Обе стоп, — приказал Эриксон. — Двадцать влево! «Салташ» обошел субмарину с кормы. Эриксон рассматривал серый корпус в бинокль.

— Кажется, — угрюмо сказал он, — они действительно не знали сигнала сдачи. Хорошо бы...

Он не закончил фразы, борясь с сильнейшим искушением. Отсутствие черного флага на подлодке давало ему на выстрел все законные основания. Ему хотелось атаковать врага, расстрелять его, бросить рядом с ним пару глубинных бомб. Ему хотелось доказать немцам, что война закончилась для них поражением, что британский фрегат может послать их ко дну в любой момент. Его охватил тот же гнев, который он ощутил тогда, когда командир подбитой подлодки принялся кричать «Хайль Гитлер» у него в каюте. Чертовы немцы!.. Из люка боевой рубки показался человек в фуражке с высокой тульей. Он беззаботно осмотрелся вокруг, а затем направил бинокль на «Салташ». Еще один вылез из люка и встал рядом с первым с таким видом, будто его вовсе не интересовал фрегат.

— В дураков играют! — проворчал Эриксон. — Аллингэм!

— Сэр? — откликнулся Аллингэм.

— Дайте один выстрел перелетом над их боевой рубкой. А если хотите попасть, валяйте.

Аллингэм отдал приказания. Рявкнула одна из пушек на полубаке. Снаряд поднял высокий султан воды всего в полусотне ярдов позади подлодки.

— Как раз расчесало ему волосы на пробор, — заметил Хольт.

Это был последний выстрел долгой войны. Двое на мостике рубки потеряли безразличный вид и энергично замахали руками. Остальные стали вылезать из рубки и разбегаться по палубе. Черный флаг вздрогнул и пополз вверх по короткой мачте, а сигнальный фонарь с мостика неистово замигал.

— Сигнал, сэр, — доложил старшина сигнальщиков. — «Я не хочу вступать с вами в бой».

* * *

Так окончилась битва. По всей Атлантике замерло сражение. Странно тихий конец жестокой, более чем пятилетней борьбы. Не было больше ни отчаянных нападений на торговые суда, ни пиратских выходок после дня капитуляции. Жестокая война закончилась тем, что на поверхности моря вскипали пузыри из продутых балластных цистерн, появлялась подлодка, неохотно сдавалась в плен, получая лаконичный приказ: «Следуйте за мной». Но никакой спокойный конец не мог принизить гордости за победу, стоившую им так дорого: десятки тысяч человеческих жизней, несколько сотен посланных ко дну кораблей.

Эта война навсегда останется в истории. Она останется в памяти людей. Она останется в морских традициях и станет легендарной. За решающую помощь, которую флот оказал воюющему острову, и цену, которую пришлось заплатить моряцкими жизнями. За так и не перерезанную немцами дорогу жизни через Атлантику.

Подлодки они сдали на попечение трем ершистым канонеркам, которые выскочили из Лох-Брума и на скорости около тридцати узлов с рычанием устремились к ним, а подойдя, развернулись, подняв столбы брызг и вспенив воду, и пальнули безо всякой на то причины из пулеметов. Единственным посланным ими сигналом было: «Они наши».

«Салташ» мог идти на рейд.

Большой фрегат двигался в спокойных водах залива, направляясь к группе кораблей и судов на рейде. Солнце уже зашло, было довольно холодно. Вот и вернулись домой из похода... Закутанные, одетые в теплые куртки, они все еще притопывали ногами в тяжелых сапогах. Странная тишина стояла на «Салташе», хотя на верхних палубах столпилось сотни полторы человек. Опершись на поручни или сидя на зарядных ящиках и крышках люков, они смотрели на тихую воду, на прекрасные, все еще подкрашенные солнцем горы, белые домики, сгрудившиеся на берегу залива, на рейд, к которому приближались. Был конец дня, конец войны. На палубе тихо — в такой момент нелегко разговаривать. Гораздо лучше стоять неподвижно и смотреть, смотреть вдаль.

Подойдя ближе, они увидели, что за исключением корвета, небольшого топливного танкера и нескольких мелких судов не рейде стояли немецкие подлодки. Шестнадцать подлодок, тесно пришвартованных друг к другу.

По палубе прокатился гул голосов, затем вновь все стихло. Команда фрегата столпилась у поручней, глядя сверху на субмарины. Подлодки были пусты: экипажи сняты с борта, а пушки опущены в корпус. Молчаливые и неопасные, но все еще враждебные. Много в них было такого, на что стоило посмотреть, но одна деталь привлекла внимание всех: на боевых рубках подлодок виднелась большая буква «V»{16}. Сейчас она выглядела апофеозом проклятой войны.

«Салташ» прошел мимо. Эриксон передал в машину: «Самый малый», а Рейкс стал разыскивать береговые ориентиры для выбора места якорной стоянки. И вот на баке загрохотал брашпиль, стравливая первые футы якорной цепи. Аллингэм на баке повернулся лицом к мостику в ожидании команды «Отдать якорь».

— Выходим на траверз, сэр.

— Стоп машины!

Пока «Салташ» по инерции шел вперед, Эриксон огляделся: лучшей якорной стоянки и не придумаешь! Место защищено от ветра, рядом нет ни мелей, ни других кораблей. И подлодки на виду...

— На траверзе, сэр! — крикнул Рейкс.

— Малый назад! — скомандовал Эриксон. «Салташ» набрал задний ход, достаточный для того, чтобы на инерции натянуть цепь и зацепиться за дно как следует, погрузив лапы якоря в грунт. Эриксон приказал: «Стоп машины! Отдать якорь!»

Аллингэм повторил приказ старшине. Со звоном выскочил кулачок стопора. Якорь с лязгом и грохотом рухнул в воду, подняв веер брызг. Звуки эти отдались эхом, спугнув тучи кричащих морских птиц. По воде пошла рябь. «Салташ», натянув якорь-цепь, остановился.

Эриксон вздохнул, расправив плечи под теплой курткой,

— Ну вот и все... — и, не оборачиваясь, он бросил через плечо: — Все, машины не нужны.

Палубы уже давно опустели, но Локкарт не удивился, обнаружив Эриксона на мостике. Его крупная фигура неожиданно выросла из темноты. Локкарт догадывался, где окажется командир в эти первые часы после войны.

— Привет, старпом.

Они молча стояли рядом в холодной темноте, наслаждаясь окружающей их тишиной и спокойствием.

Уже совсем стемнело. Запутавшись в такелаже, повисла над головой луна, а на берегу вспыхивали один за другим огни — звездочки мира. Первые с самого начала войны незатемненные огни.

В лунном свете различался берег залива и горы над ним. За пределами их спокойного убежища завывал ветер, готовый жадно наброситься на «Салташ», если тот выйдет из бухты. Там, у входа в залив, яростно билось волнами о камни жестокое море.

Локкарт знал, почему они вместе стоят здесь, на мостике, под темным холодным небом. Последний день войны, которую они прошли вместе. С атлантическим сражением покончено. Настала пора собрать воедино все впечатления.

— Да, на это ушло пять лет, — вдруг заговорил Эриксон. — Даже больше. Интересно, сколько миль мы прошли?

— Я считал: на «Компас роуз» около ста тысяч, — ответил Локкарт. — Сколько прошел «Салташ», считать не стал. Думал — плохая примета.

До них доносились слабые звуки, обычные для стоянки в гавани: где-то играло радио, с плеском разбивалась о борт волна, раздавались по палубе тяжелые шаги вахтенного... Немецкие подлодки — темные тени, никого уже не пугающие, — попали в лунную дорожку.

— Жаль, что другие не могут видеть этого, — сказал Локкарт. — Джон Морель, Ферраби...

— Да. Они это заслужили, — кивнул в ответ Эриксон. Локкарт стал вслух произносить имена погибших, которые сохранились в памяти:

— Тэллоу. Старший матрос Филиппс, Уэльс…

— А кем был Уэлльс? — спросил Эриксон.

— Старшина сигнальщиков на «Компас роуз».

— Ах да...

— Он говорил, бывало, своим сигнальщикам: «Если что не так, свистните мне, и я тут же прибегу…»

— Вот когда их не хватает.

— М-мм-м...

Пожалуй, погибло слишком много, чтобы запомнить всех как следует. В конце концов, имена — это ярлычки. Молодой Бейкер, Торнбридж, Уоттс. Парни с «Сорреля». И девушки, которые утонули в гибралтарский конвой.

— Джули Хэллэм, — неожиданно произнес Эриксон. Он впервые напомнил о ней Локкарту.

— Да, Джули...

Короткий приступ боли, и сердце Локкарта вновь успокоилось. С «Компас роуз» было примерно то же самое. Есть, наверное, особый тип памяти, которая из милосердия быстро увядает, навсегда утопает с грузом печали.

— Вы так и не получили ни одной медали, — неожиданно сказал Эриксон. — Но я сделал все, что мог.

— Я это переживу, — улыбнулся Локкарт.

— Вы кое-что заслужили, старпом.

— И все же я могу это пережить... Помните тот ленч в Лондоне, когда я сказал, что хочу остаться с вами?

— Да. Это для меня очень много значило.

— И для меня тоже.

То, о чем они не собирались говорить, было сказано.

Эриксон снова вздохнул.

— А ведь мы утопили всего три подлодки. Три за пять лет.

— Видит Бог, нам для этого пришлось как следует потрудиться.

— Да, — Эриксон задумался, облокотился на леера, возле которых провел не одну и не две сотни часов. Из темноты донеслись его слова. Даже теперь, после шестидесяти восьми месяцев войны, их странно было услышать от него:

— Должен признаться, что я чертовски устал.