Суббота
Всему бывает конец, на смену ночи приходит рассвет. Даже если ночь бесконечно долга, он все-таки наступает. Наступил рассвет и для конвоя Эф-Ар-77. Серый, мрачный, столь же безнадежный, сколь долгой была ночь. Он застал конвой в трехстах пятидесяти милях севернее Полярного круга. Двигаясь точно на ост, по семьдесят второй параллели, конвой находился на полпути между Ян-Майеном и мысом Нордкап. Долгота его, по приблизительным расчетам Капкового мальчика, составляла восемь градусов сорок пять минут к востоку от Гринвича, хотя твердой уверенности у штурмана не было. Из-за густого снега и сплошной облачности пришлось полагаться на счисление: когда в пост управления зенитным огнем угодил снаряд, автопрокладчик вышел из строя. До порта назначения оставалось около шестисот морских миль. Шестьсот миль, сорок часов хода, и конвой — вернее, то, что от него к тому времени останется, — войдет в Кольский залив. А оттуда до Полярного и Мурманска — рукой подать... Сорок часов хода.
Рассвет застал конвой — теперь в нем насчитывалось четырнадцать судов и кораблей — рассредоточенным по площади свыше трех квадратных миль. Суда сильно качала усиливающаяся зыбь, шедшая от норд-норд-оста. Да, в конвое осталось всего четырнадцать единиц, глубокой ночью исчезло еще одно судно. Что послужило причиной его гибели? Мина, торпеда? Никто не знал и никогда не узнает. Застопорив машины, "Сиррус" целый час обследовал место трагедии, освещая поверхность моря затемненными десятидюймовыми сигнальными прожекторами. Никого из членов экипажа не удалось обнаружить. Орр, командир "Сирруса", и не рассчитывал на это: температура воздуха была ниже двадцати градусов мороза по Цельсию.
Рассвет наступил после бессонной ночи, после беспрерывных боевых тревог, бесконечных акустических контактов, беспрестанной бомбежки невидимых и неуязвимых подводных лодок. Бомбежки, которая не достигла никаких результатов. Но лишь с точки зрения кораблей охранения. Зато для противника то была двойная победа: измученным морякам пришлось всю ночь оставаться на своих боевых постах, что притупило, возможно бесповоротно, последние остатки прежней, отточенной, как лезвие бритвы, бдительности, от которой как никогда зависела теперь судьба корабля. Но главная опасность заключалась в ином: бомбосбрасыватели на кораблях эскорта были совершенно пусты. Враг не на шутку взялся за дело, мертвой хваткой вцепившись в горло конвоя!.. То, чего еще никогда не случалось, сейчас произошло: на кораблях не осталось ни одной глубинной бомбы. Зубы у конвоя были вырваны, обороняться стало нечем. С минуты на минуту "волчьи стаи" обнаружат, что теперь можно нападать безнаказанно и когда заблагорассудится...
С рассветом, как обычно, была объявлена утренняя боевая тревога, хотя и без того люди находились на своих боевых постах пятнадцать часов кряду. То были пятнадцать часов лютого холода и страданий, и за все это время у личного состава "Улисса" во рту не было ничего, кроме ломтика корнбифа с черствым сухарем, потому что выпечь свежий хлеб пекарям было недосуг, да кружки какао. Эти утренние боевые тревоги сами по себе имели особое значение в жизни корабля, продлевая ожидание атаки противника на два бесконечных часа. А для человека, качающегося на ногах от неимоверной усталости, буквально пальцами придерживающего слипающиеся веки, в то время как мозг — источник мучительных страданий — принуждает его забыться хотя бы на секунду, хотя бы только раз, для такого человека даже минута тянется как вечность.
Утренние боевые тревоги имели для экипажа особое значение потому, что во время походов в Россию являлись испытанием на выносливость каждого — испытанием, показывавшим, кто чего стоит на самом деле. Экипаж же "Улисса" — корабля, заклейменного как мятежный, — люди, осужденные и приговоренные к наказанию, физически сломленные и распятые духовно, люди, которым никогда уж не стать прежними, — этот экипаж не хотел покрыть себя позором. Конечно, не все испытывали такое чувство, потому что были обыкновенными людьми, но многие поняли — или начинали понимать, — что рубеж, за который они перешагнули, это не обязательно край пропасти, что это, скорее, долина, начало долгого подъема по противоположному склону холма. Человек же, однажды начав восхождение, никогда не оглядывается назад.
Ни пропасти, ни долины для некоторых не существовало. К их числу принадлежал, к примеру, Кэррингтон. Проведя на мостике целых восемнадцать часов, он по-прежнему оставался самим собой — несгибаемым, бодрым, отличавшимся какой-то непринужденной, никогда не подводившей его наблюдательностью, человеком невероятной выносливости, который никогда не сдает, ибо даже мысль о том, что он может сдать, казалась нелепой. Таким уж он уродился. Под стать ему были люди вроде старшего боцмана Хартли, старшего котельного машиниста Гендри, старшего сержанта Ивенса и сержанта Мак-Интоша. Эти люди — до странности похожие друг на друга, рослые, смелые и добродушные — впитали в себя лучшие флотские традиции. Молчаливые, никогда не кичащиеся своей властью, они отдавали себе отчет в том, сколь важна их роль. Они понимали — и с этим первым бы согласился любой флотский офицер, — что именно они, старшины, а не офицерский состав, представляют собой опору британского королевского флота. Это крайне развитое в них чувство ответственности и придавало им стойкость гранита. Были, конечно, и такие люди — всего лишь горстка — люди наподобие Тэрнера, Капкового мальчика и Додсона, — которые с рассветом как бы выросли над собой. Опасность, трудности радовали их, ведь лишь в подобных обстоятельствах они могли проявить себя целиком, ибо опасность была их стихией, тем, ради чего они родились на свет. Были, наконец, и такие люди, как Вэллери, который, свалившись пополуночи с ног, до сих пор спал в командирской рубке; как старый врач Брукс. Их якорем спасения была мудрость, ясное понимание того, сколь относительное значение имеют как их собственные личности, так и судьба конвоя. Этим якорем была их логическая оценка обстановки, сочетавшаяся в этих людях с сочувствием к человеческим слабостям и страданиям.
На другой чаше весов находился иной сорт людей — их было несколько десятков, не более. Людей, опустившихся до предела. Они пали жертвой себялюбия, жалости к самим себе, страха. Так случилось с Карслейком. Пали оттого, что с них сорван был их покров, мишура власти. Так случилось с Гастингсом. Оттого, что не выдержали легшего на их плечи бремени, а станового якоря, который смог бы спасти их, у них не было. Так случилось со старшим санитаром Джонсоном и десятком других людей.
Между этими двумя полюсами оказались люди иного сорта, составлявшие большинство. Достигнув, казалось бы, предела терпения, они обнаружили, что человеческая выносливость безгранична, и в этом открытии нашли для себя целительный источник. Оказывается, подняться на противоположный склон ложбины можно, правда с посохом. Для Николлса, измученного настолько, что не хватало слов описать его состояние, уставшего от долгой и утомительной работы в операционной, этим посохом были гордость и стыд. Для старшего матроса Дойла, который, съежившись в три погибели, прятался от ледяного ветра за передней трубой и видел страдания дрожавших от холода молоденьких комендоров из расчета под его началом, таким посохом была жалость. Но, если бы ему об этом сказали, он, бранясь на чем свет стоит, стал бы отрицать подобное утверждение. Для юного Спайсера — буфетчика Тиндалла — этим посохом тоже была жалость, жалость к человеку, умирающему в своей адмиральской каюте. Хотя Тиндаллу пришлось ампутировать обе ноги ниже коленей, он мог бы жить. Но у него не осталось желания бороться, цепляться за жизнь; Брукс понимал, что смерть старый Джайлс примет как избавление. А для многих десятков, если не сотен таких, как больной чахоткой Мак-Куэйтер, закоченевший в промокшей одежде (правда, теперь ему не надо было больше топтаться на ослабших ногах вокруг элеватора, из-за сильной качки вода не замерзала); как великан Петерсен, щедро тративший свои силы, помогая товарищам; как юный Крайслер, чьи зоркие глаза стали и вовсе незаменимыми, потому что радарная установка выведена из строя и юноша непрерывно наблюдал за горизонтом, — для таких людей посохом этим был Вэллери и глубокое уважение к нему, и безграничная любовь, и еще — уверенность, что они не должны подвести командира.
Вот каковы были прочные канаты, надежные якорь-цепи, воедино соединявшие экипаж крейсера в то хмурое, серое утро, — гордость, жалость, стыд, любовь, печаль и природный инстинкт самосохранения, хотя последний фактор вряд ли нынче много значил. Что же до пресловутой ненависти к врагу, любви к своим близким и отечеству — понятиям, которые внушают миру сентиментальные обыватели, борзописцы и краснобаи, занятые шовинистической болтовней, — ни одно из этих чувств не вдохновляло моряков "Улисса". Никто и словом не обмолвился об этом.
Ненависти к врагу в них не было. Чтобы кого-то ненавидеть, надо его знать в лицо, а они его не знали. Моряки просто проклинали своих врагов, уважали их, боялись и уничтожали, когда выпадал случай, иначе те уничтожили бы их самих. Люди вовсе не думали, что сражаются за короля и отечество; они понимали: война неизбежна, но им претило, когда необходимость эту прикрывали трескучей лжепатриотической фразой. Они лишь выполняли то, что им приказывают, иначе их бы поставили к стенке. Любовь к близким? В этом заключен известный смысл, но не более. Защищать свою семью — естественное чувство, но оно представляет собой уравнение, истинность которого прямо пропорциональна расстоянию. Довольно сложно вообразить себе, чтобы зенитчик, скрючившийся в обледенелом гнезде "эрликона" где-нибудь неподалеку от острова Медвежий, воображал, что защищает утопающий в розах заветный коттедж в Котсуолде.
...Что же до остального, то искусственно раздуваемая ненависть к другим нациям и расхожий миф о короле и отечестве не стоят и ломаного гроша. Когда человек стоит у последней черты, когда на исходе надежда и выдержка, лишь великие и простые чувства — любовь, печаль, сострадание, отчаяние — помогут ему найти в себе силы, чтобы перешагнуть этот рубеж.
Наступил полдень, а караван, сомкнув строй, по-прежнему мчался вперед сквозь плотную снежную пелену. Тревог не объявляли с самого утра. Теперь до порта назначения оставалось тридцать шесть часов, всего лишь тридцать шесть часов ходу. Только бы продержалась такая же погода!.. Крепкий ветер, густой снегопад помешали бы немецким самолетам подняться в воздух, а почти нулевая видимость и крутая волна не позволили бы всплыть на перископную глубину ни одной подводной лодке... Чем черт не шутит... Ведь осталось каких-то тридцать шесть часов!
Адмирал Джон Тиндалл скончался почти сразу после полудня. Брукс, сидевший возле него все утро, записал в документе, что причиной смерти является "послеоперационный шок и переохлаждение". На самом же деле Джайлс умер потому, что не хотел больше жить. Он лишился доброго имени, утратил веру в свои силы, в себя. Его терзали угрызения совести; по его вине погибли сотни людей. А поскольку он лишился ног, то навсегда утратил возможность продолжать привычный для себя и единственный образ жизни, который он знал и любил, которому посвятил сорок пять лет, к которому был привержен. Джайлс встретил смерть охотно и радостно. В полдень он пришел в сознание и посмотрел на Брукса и Вэллери с улыбкой здорового, а не душевнобольного человека. У Брукса сжалось сердце при виде этой невеселой улыбки. А как заразительно смеялся Джайлс в былые времена!.. Потом адмирал закрыл глаза и пробормотал что-то невнятное насчет семьи, хотя Брукс знал: никакой семьи у него не было. Снова открыв глаза, адмирал посмотрел на Вэллери так, словно видел его впервые. Отыскав взглядом Спайсера, он проговорил: "Подай стул командиру, мой мальчик". И умер.
Хоронили его в два часа пополудни, в самую пургу. Порыв ветра, смешанного с тучами снега, заглушали голос командира, читавшего заупокойную молитву. Британский флаг еще полоскался над наклоненной вниз доской, моряки даже не успели заметить, как тело адмирала исчезло в пучине. Сиротливо, словно из какой-то неведомой и печальной страны, прозвучал горн. Потом моряки (их было, самое малое, человек двести), молча отвернувшись, побрели в свои стылые кубрики.
Не прошло и получаса, как метель стихла, словно ее и не бывало. Ветер тоже ослаб, и, хотя небо было по-прежнему темным, а снег все валил и валил, хотя зыбь была настолько еще сильна, что крен судов водоизмещением в пятнадцать тысяч тонн при качке достигал пятнадцати градусов, было ясно, что шторм идет на убыль. На мостике, в орудийных башнях, в кубриках люди молча прятали глаза друг от друга.
Около пятнадцати часов "Вектра" обнаружила подводную лодку. Получив светограмму, Вэллери задумался.
Если послать "Вектру" на поиск и эсминец, обнаружив местонахождение лодки, начнет, как водится, описывать вокруг нее спираль, постепенно сужая ее, то командир немецкой субмарины сразу обратит внимание на то, что преследователь не сбрасывает глубинные бомбы. И как только немец улучит минуту, чтобы всплыть и связаться по радио со своим штабом, — а это лишь вопрос времени, — то каждая немецкая подлодка, действующая севернее Полярного круга, будет знать, что конвой Эф-Ар-77 можно атаковать, не опасаясь возмездия. Однако вряд ли в такую погоду следовало ожидать нападения подводного противника. Не говоря уж о том, что при волнении невозможно удержаться на перископной глубине, сама подводная лодка представляла бы весьма неустойчивую платформу для торпедной стрельбы. Ведь при волнении взбудоражены не только поверхностные, но и удаленные от поверхности слои воды. Волнение это ощутимо на глубине десяти, двенадцати и пятнадцати метров, а в особенно крепкий шторм волнение это испытывается на глубине чуть ли не тридцати метров. В то же время не исключалась возможность, что командир субмарины все-таки воспользуется ничтожным, одним из тысячи, шансом и попытается провести атаку. Вэллери все же приказал "Вектре" начать поиск.
Но сделал он это слишком поздно. Правда, то, что произошло, произошло бы в любом случае. "Вектра" все еще мигала сигнальным фонарем, подтверждая получение приказа, как до "Улисса" донесся грохот мощного взрыва. Глаза всех, кто находился на мостике, принялись обшаривать горизонт в поисках дыма и пламени, наклоненной палубы и судна, покатившегося в сторону от курса, — признаков того, что торпеда угодила в цель. Ничего такого видно не было. Лишь чуть ли не полминуты спустя почти случайно обнаружили, что "Электра", головной в правой кильватерной колонне транспорт, начала сбавлять ход, потом, словно выбившись из сил, застопорила ход, по-прежнему находясь на ровном киле. Дифферента ни на нос, ни на корму не было — почти наверняка торпеда попала в машинное отделение.
На "Сиррусе" замигал сигнальный фонарь. Прочтя светограмму, Бентли повернулся к командиру корабля.
— Капитан третьего ранга Орр пресит разрешения подойти к левому борту и снять с транспорта команду.
— К левому? — переспросил Тэрнер, потом кивнул: — Слепой борт для лодки. В штиль дело вполне возможное, сэр, но в такую погоду... — Старший офицер посмотрел на "Сиррус", который сильно валило с боку на бок, и пожал плечами. — Краску ему пообдерет, как пить дать.
— Что за груз на "Электре", не знаете? — спросил Вэллери. — Не взрывчатые вещества?
Оглянувшись кругом и увидев, что каждый покачал головой, он обратился к Бентли:
— Запросите "Электру", нет ли у нее в трюмах взрывчатки.
Бентли простучал заслонкой, потом стих. Вскоре стало ясно, что ответа не будет.
— Нет, видно, электроэнергии или сигнальный фонарь разбит, — вмешался Капковый мальчик. — Может, предложить им поднять под сигнальным реем один флаг, если у них есть взрывчатка на борту, и два — если нет?
Вэллери одобрительно кивнул.
— Вы слышали, Бентли?
Командир перегнулся через ограждение мостика и посмотрел назад. Пока Бентли отстукивал светограмму, "Вектра" находилась на правой раковине, примерно в миле от крейсера. Качаясь то с боку на бок, то с носу на корму, она кружилась на одном месте. Эсминец обнаружил убийцу, но бомбосбрасыватели его были пусты.
Круто обернувшись, Вэллери перевел взгляд на "Электру". Ответа все не было... Вдруг под ноком рея взвились два флага.
— Передать на "Сиррус", — скомандовал он. — "Даю добро. Действуйте крайне осмотрительно".
Неожиданно его тронули за рукав.
— Вы слышите? — спросил Тэрнер.
— Что именно? — резко повернулся Вэллери.
— А Бог его знает. Что-то с "Вектрой". Взгляните! Вэллери посмотрел в ту сторону, куда указывал старший офицер. Сперва он ничего не мог различить, потом заметил фонтанчики воды, возникавшие в кильватерной струе корабля и тотчас, исчезавшие в набегавших волнах. Потом, напрягши слух (мешали порывы ветра), услышал глухой рокот подводных взрывов.
— Чем это ""Вектра" занимается, черт побери? — спросил Вэллери. — Что это она такое сбрасывает?
— Фейерверк устраивает, — проворчал Тэрнер. — А вы как считаете, первый?
— Это двадцатипятифунтовые подрывные заряды, — сдержанно ответил Кэррингтон.
— Он прав, сэр, — согласился Тэрнер. — Их-то они и сбрасывают. А проку от них не больше, чем от бенгальских огней, — прибавил он насмешливо.
Но старпом ошибался. Действительно, сила взрыва такого заряда в десять раз меньше, чем у глубинной бомбы, но если заряд попадет в боевую рубку лодки или взорвется возле рулей, то результат будет столь же губительным. Не успел Тэрнер закрыть рот, как на поверхность выскочила субмарина — первая лодка в надводном положении, которую увидели на "Улиссе" за шесть месяцев без малого, — и, повиснув на секунду в воздухе, шлепнулась днищем о воду и закачалась на крутой волне.
Драматическая внезапность появления подлодки — ведь еще секунду назад море было пустынным, и вдруг на виду у всего конвоя на волнах прыгает немецкая подводная лодка, — внезапность эта застала врасплох все корабли, в том числе и "Вектру". Лодка попалась эсминцу, что называется, не под ту ногу: описывая восьмерку, "Вектра" двигалась в противоположную от подлодки сторону. Расчет многоствольного автомата открыл огонь, но это оружие печально знаменито тем, что из него трудно попасть в цель и при самых благоприятных обстоятельствах, а в условиях качки, да еще в то время, когда быстроходный корабль описывает циркуляцию, это вообще гиблое дело. Правда, наводчики "эрликонов" влепили несколько снарядов в боевую рубку, а спаренные "льюисы" поливали корпус лодки градом пуль, жужжавших, точно осиный рой. Но к тому времени, как "Вектра", сделав разворот, готова была пустить в ход главный калибр, подлодка медленно скрылась под поверхностью моря.
Орудия эсминца калибром 4,7 дюйма открыли огонь по тому месту, где исчезла субмарина. Но после того, как два снаряда, отскочив рикошетом от воды, едва не угодили в одно из судов конвоя, огонь прекратился. "Вектра" устремилась прямо к месту погружения немецкой подлодки. Наблюдатели на "Улиссе" разглядели в свои бинокли закутанные в канадки фигуры матросов. Те стояли на кормовой палубе один за другим, сбрасывая — за борт подрывные заряды. Почти сразу же на "Вектре" руль положили вправо на борт, и эсминец снова ринулся на зюйд, ощерившись с правого борта орудиями, которые смотрели в воду.
На сей раз субмарина, должно быть, получила более серьезные повреждения, причиненные не то снарядами, не то подрывными зарядами, сброшенными напоследок. Вся окутанная кипящей пеной, лодка снова выскочила на поверхность — на этот раз еще более стремительно — и снова попала "Вектре" не под ту ногу: лодка всплыла на левой раковине эсминца, кабельтовых в трех.
Теперь лодка больше не погружалась. Ни командиру ее, ни экипажу храбрости было не занимать. Распахнулся рубочный люк, и по скоб-трапу на палубу посыпались матросы, которые тотчас бросились к пушке, готовые вступить в безнадежное единоборство с превосходящим их силою и числом противником.
Двое первых артиллеристов даже не успели добежать до орудия: огромными валами, перехлестывавшими через палубу подлодки, их смыло за борт. Но вместо них к пушке кинулись другие. Лихорадочно вращая маховики, они разворачивали ствол орудия, наводя его на приближавшийся с каждой секундой смертоносный форштевень эсминца. Невероятное дело, — несмотря на то, что волны перекатывались через палубу лодки, сбивая матросов с ног, а сама лодка качалась и подпрыгивала на волнах, — первый же снаряд, выпущенный в упор, угодил прямо в мостик "Вектры". Первый этот снаряд оказался и последним; орудийную прислугу точно сдуло ветром: одни комендоры упали возле орудия, другие, судорожно дрыгая ногами, полетели за борт.
Началась расправа. "Вектра" была вооружена двумя счетверенными скорострельными установками типа "Болтон Пол Дефайэнт", предназначенными для ночного боя и оснащенными прицелами типа "Астродом". Расположенные на полубаке корабля, обе одновременно открыли огонь, выплевывая каждые десять секунд триста снарядов. Избитое выражение "смертоносный ливень" оказалось бы тут как нельзя кстати. Более двух секунд на открытой палубе подводной лодки не удавалось продержаться никому. Спасения от этого града не было. Один за другим в самоубийственном порыве выскакивали из рубочного люка немецкие подводники, но никому из них не удавалось добраться до орудия.
Никто из находившихся на "Улиссе" не смог впоследствии припомнить, когда именно они поняли, что "Вектра", нос которой то высоко задирался, то опускался вниз, намеревается таранить подводную лодку. Возможно, командиру эсминца такая мысль даже не приходила в голову. Возможно, полагая, что подводная лодка снова произведет погружение, и не желая упустить ее на этот раз из рук, он решил снести ей рубку вместе с перископом. Возможно, он был убит снарядом, разорвавшимся на мостике. А может быть, в последнюю секунду изменив свое решение, он отвернул круто вправо свой корабль, несшийся прямо на боевую рубку неприятельской лодки.
Сначала всем показалось, что "Вектра" пройдет по носу подводной лодки, не задев ее, но надежда эта тотчас угасла. Стремительно спускаясь по крутому склону волны, нижней частью форштевня "Вектра" нанесла мощный удар по корпусу подлодки метрах в десяти от ее носа и рассекла каленую сталь прочного корпуса лодки, словно он был из картона. Киль "Вектры" все еще продолжал углубляться в корпус лодки, расширяя пробоину, как с молниеносной быстротой, один за другим, последовали два громовых удара, слившихся в один страшный взрыв. В небо взметнулось облако кипящей воды и изуродованного железа, скрывшее оба корабля. О причине взрыва можно было лишь догадываться, но результаты его были очевидны. Вследствие какой-то необъяснимой случайности в зарядном отделении одной из торпед взорвался заряд тола — вещества, обычно чрезвычайно инертного и стойкого к ударам. А это, в свою очередь, вызвало детонацию торпед в соседних стеллажах, а возможно, и всего боезапаса в носовом орудийном погребе "Вектры".
Огромные каскады воды медленно, словно нехотя устремились вниз, и взорам наблюдателей предстали "Вектра" и подводная лодка, вернее, то, что от них осталось. Разум отказывался верить, что такие обломки могут еще держаться на плаву. Субмарина очень глубоко осела; было такое впечатление, словно корпус ее обрывается сразу за орудийной площадкой. Носовой части эсминца впереди мостика как не бывало: казалось, неким гигантским ножом "Вектру" разрезало пополам. Разум отказывался верить происходящему: на глазах у всех изуродованная "Вектра" ринулась в ту же впадину, куда устремилась вражеская подлодка. Устало, словно нехотя, "Вектра" повалилась на лодку. Боевая рубка лодки легла на палубу миноносца между мачтой и мостиком. Спустя мгновение оба корабля скрылись под водой, падая на дно океана в объятиях друг друга.
Шедшие последними в строю конвоя суда успели удалиться мили на две от места, где разыгралась трагедия, и на столь значительном расстоянии да еще при таком сильном волнении разглядеть, уцелел ли кто-нибудь, было невозможно. Да и вряд ли кто-нибудь уцелел. Если на поверхности моря и оставались еще люди, которые барахтались в ледяной воде, выбиваясь из сил и взывая о помощи, минуты их были сочтены. Прежде чем спасательное судно пришло бы к ним на выручку, они бы насмерть закоченели. А конвой уходил все дальше на восток. Отстали от него лишь два судна: "Электра" и "Сиррус". "Электра", имея крен на левый борт, дрейфовала лагом к волне, тяжело, неуклюже покачиваясь. Крен ее к этому времени достиг почти пятнадцати градусов. На переднюю и заднюю палубы транспорта высыпала вся команда. Завидев на левой раковине "Сиррус", приближавшийся к ним, отчаянно прыгая на волнах, моряки не стали садиться в вельбот. Вельбот уже был вывален на шлюпбалках за борт, но убрать его назад оказалось невозможно. Повиснув в воздухе на высоте шести метров, шлюпка раскачивалась из стороны в сторону. Бранясь почем зря, Орр еще на подходе к "Электре" дважды семафорил ей, требуя стравить шлюп-тали. Но вельбот по-прежнему болтался на шлюпбалках, словно огромная гиря, не позволяя "Сиррусу" подойти вплотную к транспорту. Видно, на транспорте возникла паника, а, скорее всего, морозом сковало тормозные барабаны шлюпочных лебедок.
Времени терять было нельзя: еще десять минут, и "Электра" пойдет ко дну.
"Сиррус" сделал всего два захода. Орр не собирался останавливаться у борта транспорта: громадное, в пятнадцать тысяч тонн, судно подмяло бы под себя эсминец. При первом заходе он медленно, имея ход всего пять узлов, приблизился к "Электре", не дойдя до ее борта метров шесть. Ближе подходить он не осмелился из-за качки, швырявшей оба судна навстречу друг другу. Когда носовая часть "Сирруса" поравнялась с мостиком "Электры", люди, ждавшие этой минуты, начали прыгать на бак эсминца. Они прыгали, когда полубак "Сирруса" подкинуло вровень с палубой транспорта, прыгали и тогда, когда он стал опускаться на четыре-шесть метров. Какой-то моряк — с чемоданом и брезентовым мешком в руке — небрежно перешагнул через поручни обоих судов, когда они на какое-то мгновение как бы застыли. Люди прыгали с жуткой высоты на обледенелую палубу, вывихивая себе при этом лодыжки и тазобедренные суставы, ломая голени и берцовые кости. Двое прыгнули, но промахнулись. В немыслимом бедламе раздался вопль, от которого леденеет кровь: это одного из моряков ударило железным корпусом корабля, погасив в нем жизнь. Потом послышались страшные крики отчаяния: второй, скользнув вдоль огромного борта "Электры", попал под винты "Сирруса".
Тут-то и случилась беда. Случилась вовсе не по вине командира "Сирруса" — тот управлял кораблем безукоризненно. Но даже его искусство оказалось бессильным против двух шальных волн, невесть откуда взявшихся. Они были вдвое больше остальных. Первая швырнула "Сиррус" в сторону "Электры", затем, пройдя под днищем транспорта, круто накренила его на левый борт, в то время как другая волна чуть не опрокинула "Сиррус", повалив его направо. Поручни и верхний пояс обшивки "Сирруса" погнулись и лопнули на протяжении метров сорока. Одновременно в лобовую часть мостика с размаху ударилась шлюпка, которая тотчас разбилась в щепки. Прозвенел машинный телеграф, за кормой "Сирруса" вскипела белая пена. Казалось, корабль встрепенулся, ужаснувшись тому, сколь близок был конец. Но, к счастью, смерть, от которой экипаж был на волоске, пощадила людей. Все обошлось, лишь один бедняга сорвался в воду при столкновении.
В следующий миг "Сиррус", круто повернув, уже уходил прочь от "Электры".
Через пять минут "Сиррус" снова вернулся. Холодный расчет, железная выдержка, удача, постоянно сопутствовавшая Орру, сказались в том, что на сей раз, улучив минуту, когда вода возле "Электры" на какой-то миг успокоилась, Орр мятым правым бортом прижался к "Электре". К этому времени транспорт осел настолько глубоко, что не мог уже придавить эсминец. Дружеские руки подхватили моряков, прыгавших с "Электры", смягчая удар при падении. Спустя тридцать секунд эсминец отвалил от транспорта. Палуба "Электры" успела опустеть. Минуты через две корпус тонущего судна потряс глухой удар. Это взорвались котлы. Судно медленно повалилось на бок. Мачты и дымовая труба коснулись поверхности воды и исчезли в пучине. На какую-то долю секунды на сером фоне моря и неба блеснули темное днище, киль и затем скрылись в волнах. В течение целой минуты на поверхность моря вырывались огромные пузыри воздуха. Постепенно они становились асе меньше и меньше и наконец вовсе пропали.
Битком набитый спасенными, "Сиррус" лег на курс сближения и увеличил ход, чтобы догнать конвой. Конвой под кодовым названием Эф-Ар-77. Конвой, о судьбе которого королевский флот до сих пор пытается забыть. Тридцать шесть судов вышли из Скапа-Флоу и из залива Сент-Джон. Теперь их в конвое насчитывалось двенадцать, всего лишь двенадцать. А до Кольского залива оставалось почти тридцать два часа ходу...
Тэрнер с задумчивым видом наблюдал, как приближается с кормы "Сиррус". Даже старпому изменила на какое-то время присущая ему бодрость духа и бьющая через край энергия. Оторвав взгляд от эсминца, он украдкой с жалостью посмотрел на командира, походившего теперь на живые мощи. Одному Богу известно, откуда у Вэллери берутся силы, чтобы отвоевывать у смерти час за часом. Между тем смерть, сами мысль о ней, неожиданно понял Тэрнер, стала, должно быть, желанной, заветной для Вэллери. Посмотрев на командира в упор, старпом увидел на лице его — этой маске — боль и печаль и молча яростно выругался. Измученные глаза каперанга безжизненно поглядели на старшего офицера. Поспешно прокашлявшись, Тэрнер спросил Вэллери:
— Сколько теперь может быть спасенных на "Сиррусе", сэр?
— Представления не имею, старпом, — устало приподнял плечи Вэллери. — Человек сто. Возможно, больше, а что?
— Сто... — задумчиво повторил Тэрнер. — Сто человек, обреченных на смерть приказом никого не спасать. Интересно, что-то скажет наш приятель Старр, если Орр высыплет эту малую толику в подол адмиралу, когда вернемся в Скапа-Флоу?