Вторник
Об "Инвевдере" и случившейся с ним беде вскоре забыли. У 14-й авианосной эскадры возникло более чем достаточно других забот. Появился враг, с которым надо было бороться — враг много опаснее любой мины или подводной лодки. Изо всех сил стараясь удержаться на раскачивающейся, проваливающейся из-под ног палубе, Тиндалл посмотрел на Вэллери. "Вид у бедняги ужасен — краше в гроб кладут", — снова подумал он.
— Каково ваше мнение, командир? Перспективы не блестящие, а?
— Предстоит хорошая трепка, сэр. Дело к тому идет. Кэррингтон шесть лет плавал в Вест-Иидии, раз десять попадал в ураган. Он признается, ему приходилось видеть такой низкий барометр, но чтобы он еще и продолжал так стремительно падать — никогда. Во всяком случае, в здешних широтах. Выходит, это еще только цветочки.
— Очень утешили, премного вам благодарен, — сухо отозвался Тиндалл. — Тем более что и цветочки эти дают себя знать.
Достигнув девяти баллов, ветер более не усиливался. Перестал валить снег. Но все понимали, что это лишь временная передышка: далеко на норд-весте небо было зловещего цвета. Этот тусклый пурпурный оттенок не бледнел, не сгущался; такая монотонная окраска неба сулила беду. Даже тем, кто давно плавал в здешних водах и видел все разнообразие красок арктического неба, то черного, как смола, в летний полдень, то освещенного великолепием северного сияния, то чудесного лазурного цвета, когда небеса, улыбаясь, видят свое отражение в спокойной, молочно-белой воде за Ледовым барьером, — даже этим бывалым морякам не приходилось видеть ничего подобного.
Но адмирал не обращал внимания на небо. Он глядел на море. Все утро волны росли — постепенно, неотвратимо. Теперь, в полдень, море напоминало гравюру XVIII века с изображением парусника, попавшего в бурю: тесные ряды зеленовато-серых валов двигались чередой, увенчанные живописными гребнями кипящей белой пены. Только здесь расстояние от одного вала до другого было около полутораста метров, и эскадру, шедшую почти наперерез волне, трепало основательно.
Особенно тяжело приходилось малым кораблям. Каждые пятнадцать секунд они зарывались носом в пучину. Но еще более страшным и упорным врагом оказалась стужа. Давно опустившись ниже точки замерзания, температура продолжала падать.
Холод становился невыносимым, лед образовывался в каютах и кубриках, намертво сковывал трубы водопровода. Корежился металл, перекашивались крышки люков; дверные петли, замерзнув, перестали вращаться; смазка в приборах застывала, выводя их из строя. Нести вахту, особенно на мостике, было сущей мукой: первый же глоток ледяного ветра точно рассекал легкие, и человек начинал задыхаться.
Огромную опасность представлял собой лед. На палубе "Улисса" образовалось уже свыше трехсот тонн льда, и количество его увеличивалось с каждой минутой. Толстым слоем лежал он на главной палубе, на баке, на орудийных площадках и мостиках; длинными причудливыми сосульками свисал с комингсов, бащен и поручней, утраивал толщину каждого троса, штага и фала и превращал стройные мачты в безобразные, фантастического вида деревья. Он был опасен еще и тем, что превращал палубу в каток. С этой проблемой проще справиться на торговом судне, где топливом служит уголь и где под рукой сколько угодно шлака и золы. На современных же военных кораблях, где в качестве топлива применяют мазут, все гораздо сложнее. На "Улиссе" палубу посыпали песком с солью и уповали на Бога.
Но главная опасность заключалась в тяжести льда. Всякий корабль, если выразиться технически, может быть валким или остойчивым. У остойчивого корабля центр тяжести расположен низко, он подвержен качке, зато легко возвращается в первоначальное положение. Если центр тяжести расположен высоко, то говорят, что корабль валок. Такое судно неустойчиво и ненадежно, его трудно накренить, но зато столь же трудно выпрямить. Если же на палубе такого судна образуется лед, то центр тяжести переместится выше, а это крайне опасно. Последствия могут быть роковыми...
Особенно доставалось эскортным авианосцам и эсминцам, в частности "Портпатрику". И без того неустойчивые из-за высоко расположенной и тяжелой взлетной палубы, авианосцы представляли собой огромные площадки, на которых скапливался снег и образовывался лед. Поначалу взлетные палубы содержались в относительном порядке, специальные команды беспрестанно сметали снег метлами, посыпали палубу солью и обдавали горячим паром из шлангов. Но погода ухудшилась настолько, что послать человека на раскачивающуюся во все стороны, предательски скользкую палубу означало бы отправить его на тот свет. На "Реслере" и "Блу Рейнджере" имелись модифицированные отопительные системы, размещенные под взлетными палубами. На этих кораблях из Миссисипи, в отличие от английских судов, палубы были деревянные, поэтому в столь суровых условиях системы отопления оказались совершенно неэффективными.
Эсминцам доставалось еще больше. Им приходилось мириться не только со льдом, образовавшимся из спрессованного снега, но и со льдом, нараставшим на палубе по мере того, как через равные промежутки времени на корабль обрушивались все новые и новые массы воды. Брызги от волн, ударявшихся о форштевень, замерзали, не успев упасть на палубу. В некоторых местах толщина льда достигала фута. Под огромной его тяжестью скорлупки эти с каждым разом все глубже зарывались носом в пучину, и каждый раз все труднее вырывались из ее объятий. Командирам эсминцев, как и командирам авианосцев, оставалось лишь наблюдать с мостика за происходившим, да уповать на милость Провидения.
Прошло долгих два часа. За это время термометр опустился до самой низшей точки и застыл на ней... Вдогонку сломя голову бросился барограф. Но, странное дело, снега по-прежнему не было. Свинцовые тучи на северо-западе находились все еще в отдалении. Южная и восточная части неба были совершенно чисты. Эскадра представляла собой фантастическое зрелище: игрушечные, похожие на леденцы, кораблики — ослепительно белые, сверкающие в бледных лучах зимнего солнца, — отчаянно раскачивались из стороны в сторону, то и дело проваливаясь в ложбинах меж становящихся все круче и выше зеленовато-серых валов студеного Норвежского моря. Суда упорно двигались к далекому горизонту, залитому зловещим багрянцем, — горизонту, за которым лежал иной мир. Это была невероятная, редкостная картина.
Но контр-адмирал Тиндалл не находил в ней ничего прекрасного. Человек, имевший обыкновение говорить, что ему чужда всякая тревога, он был серьезно обеспокоен. Он был резок с теми, кто находился на мостике, — резок до грубости. Никто не узнавал в нем старого "фермера Джайлса", каким его знали еще месяца два назад; от былого его добродушия не осталось и следа. Он беспрестанно окидывал взглядом корабли эскадры, все время ерзая на стуле. Наконец слез с него и, открыв дверь в рубку командира, вошел.
Свет был выключен, и Вэллери находился в полутьме. Накрывшись двумя одеялами, командир лежал на кушетке с мертвенно-бледным лицом. В правой руке Вэллери сжимал скомканный платок, покрытый пятнами: он даже не попытался спрятать его. Прежде чем адмирал успел помешать ему, через силу опустив ноги на пол, каперанг подвинул стул. Пожурив больного, Тиндалл с благодарностью сел.
— Обещанные тобою цветочки. Дик, скоро, полагаю, превратятся в ягодки? И какого дьявола напросился я командовать эскадрой?
— Вам не позавидуешь, сэр, — сочувственно улыбнулся Вэллери, — Что намерены предпринять?
— А что бы ты на моем месте предпринял? — невесело проронил Тиндадл.
Вэллери засмеялся. На мгновение лицо его преобразилось, став почти мальчишеским, но затем смех прервался, сменившись приступом сухого, резкого кашля. По платку расплылось пятно.
— Вот каково смеяться над начальством, — подняв глаза, улыбнулся Вэллери. — Что бы я предпринял? Выпустил бы плавучий якорь, сэр. А не то бросился наутек, поджав хвост.
Тиндалл покачал головой.
— Ты никогда не умел убедительно врать, Дик.
Оба сидели молча некоторое время, потом Вэллери посмотрел на адмирала.
— Сколько еще осталось пути, сэр?
— По расчетам Карпентера, что-то около ста семидесяти миль.
— Сто семьдесят... — Вэллери взглянул на часы. — Двадцать часов ходу при такой погоде. Должны успеть! Тиндалл тяжело кивнул.
— Там восемнадцать транспортов. А если считать тральщик из Хвальфьорда, то все девятнадцать. Вдобавок ко всему, надо учесть кровяное давление старины Старра...
Тут он умолк: кто-то постучался.
— Два донесения, господин каперанг.
— Читайте, Бентли.
— Первое от "Портпатрика": "Повреждена обшивка в носовой части. Сильная течь. Помпы справляются. Опасаюсь новых повреждений. Прошу указаний".
Тиндалл выругался. Вэллери спокойно произнес:
— От кого второе донесение?
— С "Гэннета", сэр: "Разламываюсь".
— Понятно. Читайте дальше.
— Это все: "Разламываюсь".
— Лишнего слова из себя не выдавят эти молчальники, — проворчал Тиндалл. — Подожди минутку, главстаршина!
Он опустился в кресло, скребя подбородок и разглядывая собственные ноги, не в силах заставить свой усталый мозг думать.
Вэллери что-то негромко произнес. Изумленно выгнув брови, Тиндалл поднял голову.
— Сильное волнение, сэр. Может быть, с авианосцев...
Тиндалл хлопнул себя по колену.
— И мне такая же мысль пришла в голову. Бентли, набери два сигнала. Первый — всем кораблям охранения. Пусть займут позиции позади авианосцев, как можно ближе к ним. Другой сигнал — авианосцам. С правого и левого борта через грузовые шланги выкачивать мазут... Сколько, как вы полагаете, командир?
— Галлонов двадцать в минуту, сэр?
— Пусть будет двадцать галлонов в минуту. Понял, главный? Пускай сейчас же наберут сигналы. Потом вот еще что. Позови сюда штурмана с картой. Бентли вышел. Тиндалл повернулся к Вэллери.
— Правда, потом придется дозаправляться топливом. Здесь это сделать невозможно. Похоже, у нас остался последний шанс найти укрытие до прихода в Мурманск... Если же в течение следующих суток шторм усилится настолько, насколько предсказывает Кэррингтон, то сомневаюсь, чтобы все малые корабли выдержали его... Ага! Вот и штурман. Узнаем, где мы находимся. Кстати, какова сила ветра?
— Десять баллов, сэр. — Стараясь не поскользнуться на уходящей из-под ног палубе, Капковый мальчик разложил карту на командирской койке. — Ветер помалу поворачивает против движения часовой стрелки.
— Норд-вест, и поворачивает против часовой? — Тиндалл потер руки. — Отлично, штурман. Наше местоположение, мой мальчик?
— Двенадцать сорок вестовой долготы. Шестьдесят шесть пятнадцать нордовой широты, — четко проговорил Карпентер, даже не удосужившись взглянуть на карту. Адмирал поднял брови, но ничего не сказал.
— Курс?
— Триста десять градусов, сэр.
— Рассчитайте курс, чтобы найти укрытие, если понадобится заправиться топливом.
— Курс двести девяносто, сэр. Я сделал предварительную прокладку. Вот. Примерно четыре с половиной часа хода.
— Какого дьявола!.. — взорвался Тиндалл. — Кто вам велел? — проговорил он зло и умолк.
— Я произвел расчет пять минут назад, сэр. Мне казалось, такое решение... э-э-э... неизбежно. Следуя курсом двести девяносто, мы окажемся в нескольких милях от полуострова Ланганес. Укрытий там сколько угодно, — серьезно, без тени улыбки на лице ответил Карпентер.
— Ему, видите ли, такое решение показалось неизбежным! — грохотал Тиндалл. — Вы только послушайте его, каперанг Вэллери! Неизбежным! Да мне самому это пришло в голову сию лишь минуту! Подумать только... Убирайтесь! Катитесь ко всем чертям со своим опереточным нарядом!
Капковый мальчик ничего не ответил. С видом оскорбленной невинности собрав свои карты, он направился к двери. Голос Тиндалла остановил его:
— Штурман!
— Сэр? — Глаза Карпентера уставились в точку над головой адмирала.
— Как только корабли охранения займут позицию, пусть Бентли сообщит им новый курс.
— Слушаю, сэр. Будет исполнено, — произнес он, постояв некоторое время в нерешительности. Тиндалл усмехнулся.
— Ну, полно дуться, — сказал он миролюбиво. — Опять повторю, что я старый ворчун... А теперь закрой эту проклятую дверь! Не то замерзнем.
Ветер крепчал. По воде пошли длинные белые полосы. Ложбины между валами становились все глубже, волны все круче. Срываемые ветром гребни казались приплющенными. Вой ветра, в такелаже становился все пронзительнее. Время от времени из-за вибрации корпуса глыбы льда срывались с мачт и штагов и разбивались о палубу.
Тянувшаяся хвостом за авианосцами пленка мазута сделала свое дело. Эсминцы, заляпанные причудливыми пятнами, все еще глубоко погружались кормой в воду, но благодаря сцеплению частиц мазута на поверхности моря волны уже не заливали палубы кораблей. Тиндалл был более чем доволен собой. К половине пятого пополудни довольства его не было и в помине. До убежища оставалось еще добрых полтора десятка миль. Шторм разыгрался не на шутку, и Тиндаллу пришлось отдать приказ сбавить ход.
С палубы корабля поверхность моря представляла собой впечатляющее зрелище. Гигантские валы наводили ужас. Защищенные от волн полубаком, Николлс вместе со сменившимся с вахты Карпентером стояли на главной палубе под моторным баркасом. Молодой медик, который держался за шлюпбалку, чтобы не упасть, и отскакивал в сторону всякий раз, как из-под форштевня вздымались фонтаны воды, перегнувшись через фальшборт, глядел на "Дефендер", за которым плелись "Вектра" и "Викинг". Точно обезумев, корабль раскачивался с носа на корму. Вверху — мирная лазурь, внизу — огромные валы. При виде этого зловещего контраста становилось не по себе.
— Ни за что бы не поверил, что такое случается, — проронил наконец Николлс. — Боже мой, Энди, — продолжал он, объятый суеверным ужасом, — ты видел когда-нибудь такую картину?
— Лишь однажды. Мы попали в тайфун близ Никобарских островов. Но, пожалуй, сейчас почище, чем тогда. По словам первого офицера, по сравнению с тем, что предстоит нынче ночью, это детские игрушки. А уж он-то болтать не станет. Хотел бы я оказаться сейчас у себя дома, в Хенли, черт побери! Николлс с любопытством посмотрел на приятеля.
— Не скажу, что хорошо знаю первого. Не слишком э-э... общительный господин, а? Но все до одного — старый Джайлс, командир, старпом, да и ты тоже — говорят о нем с каким-то благоговением. Что в нем такого особенного? Я его уважаю, как каждый, но не думаю, что он сверхчеловек.
— Волнение усиливается, — рассеянно заметил Капковый. — Обрати внимание, время от времени на нас обрушивается волна наполовину больше остальных. Седьмой вал, как говорят бывалые моряки. Нет, Джонни. Он не сверхчеловек. Он самый великий мореход из всех, каких тебе доведется встретить на своем веку, только и всего. У него два капитанских диплома — может командовать и парусником с прямым вооружением, и паровым судном. Он плавал на финских барках вокруг мыса Горн, когда мы с тобой под стол пешком ходили. Старпом мог бы нарассказывать тебе о Кэррингтоне столько историй, что хватило бы на целую книгу. — Помолчав, Капковый спокойно добавил: — Нет, правда. Он один из немногих настоящих моряков, какие еще остались на свете. Старый флибустьер Тэрнер — сам не промах, однако Джимми он и в подметки не годится... Я не из идолопоклонников, Джонни. Ты это знаешь. Но про Кэррингтона можно сказать то же самое, что говорили о Шеклтоне: если не осталось никакой надежды, опустись на колени и молись, чтобы появился он. Поверь мне, Джонни, я дьявольски рад, что с нами Кэррингтон.
Николлс промолчал, пораженный услышанным. Кредо штурмана Карпентера было "плевать-мне-на-все", ерничество — второй натурой; серьезность он считал преступлением, а все, что могло походить на восхищение, казалось ему преступлением. Что же за человек этот Кэррингтон, если о нем так отзывается даже Капковый мальчик?
Стужа была лютой. Срывавший гребни волн ветер превращал их в мельчайшие брызги, которые, замерзнув на лету, со скоростью пули ударяли о полубак и борта корабля. Чтобы сделать вдох, следовало повернуться спиной к ветру к закрыть рот и нос шерстяным шарфом, обмотавшись им несколько раз. Но у людей с бледными, посиневшими лицами, дрожавших от холода, не было и мысли спуститься вниз. Моряки были загипнотизированы, околдованы увиденным: гигантские, растущие на глазах валы длиной в триста, а то и шестьсот метров — пологие с наветренной стороны, крутые, леденящие кровь — с другой, двигались чередой, гонимые достигавшим шестидесяти узлов ветром и некой таинственной, могучей силой, находившейся где-то далеко на северо-западе. Окажись между валов церковь, волны спрятали бы ее вместе со шпилем.
Услышав сзади себя грохот, молодые моряки оглянулись. Какая-то закутанная фигура, отчаянно бранясь, пыталась захлопнуть тяжелую стальную дверь, раскачивавшуюся вместе с кораблем. Наконец незнакомцу удалось повернуть ручки и закрыть ее. Им оказался старшина Дойль. Несмотря на то что борода на три четверти закрывала его лицо, было все-таки заметно, до чего же опостылела ему такая жизнь.
Карпентер улыбнулся ему. Они с Дойлем служили вместе на базе "Чайна". Дойль был весьма привилегированной особой.
— Ба, ба! Никак это наш старый морской волк? Как дела на нижних палубах, Дойль?
— Ни черта хорошего, сэр; — голос Дойля был так же мрачен, как и его лицо. — Холодина собачья, кругом все разбросано. От посуды остались одни только черепки. Половина экипажа...
Он внезапно умодк. Глаза его расширились от изумления. Не видя Николлса и Карпентера, он уставился в какую-то точку позади.
— Ну, так что она, эта половина экипажа?.. В чем дело, Дойль?
— Боже всемогущий! — медленно, словно читая молитву, произнес ошеломленный Дойль. — Боже милостивый! — Голос Дойля резко подскочил на двух последних слогах.
Оба офицера мигом обернулись. "Дефендер" карабкался — да, да, авианосец буквально карабкался по подветренному склону гигантской волны, величина которой потрясала воображение; человеческий разум не в силах был осознать происходящее. На глазах потрясенных увиденным людей, не верящих в то, что подобное может происходить в действительности, корабль, поднявшись на гребень волны, на мгновение замер, затем, задрав корму и обнажив винт и перо руля, с грохотом ринулся вниз...
Несмотря на то что судно находилось в двух кабельтовых, несмотря на свист ветра, похожий на раскат грома, удар носовой части "Дефенцера" о поверхность воды едва не оглушил моряков. Прошла вечность, а "Дефендер" уходил все глубже в кипящую белой пеной пучину... Вот уже один мостик остался над водой.
Сколько времени авианосец летел стрелой, вонзаясь в глубины Ледовитого океана, впоследствии не мог сказать никто. Наконец невероятно медленно, с адским усилием корабль выбрался на поверхность моря. С палубы его стекали каскады воды. И тут взорам предстало невероятное, невиданное никогда и нигде прежде зрелище. Под весом несчетных тысяч тонн воды открытую часть взлетной палубы сорвало со стоек и загнуло назад, чуть не до самого мостика, в виде исполинской буквы "и". Зрелище это способно было лишить разума любого человека, потрясти его, отнять дар речи. Любого — только не Капкового мальчика. Реакция его была достойной события.
— Клянусь честью! — произнес он задумчиво. — Картина поистине необычная.
Еще одна такая волна, еще один такой сокрушительный удар, и "Дефендеру" был бы конец. Самые лучшие корабли, самые горделивые, могучие суда изготовлены всего лишь из тонких, невероятно тонких листов металла. А искореженный, изуродованный металл корпуса "Дефендера" еще одной подобной нагрузки не выдержал бы ни за что.
Таких ударов более не последовало. То прошла шальная волна — одно из тех могучих, необъяснимых содроганий моря, которые, слава Всевышнему, возникают раз в кои-то веки, когда Природе вздумается показать человеку — этому дерзкому, самонадеянному существу, — сколь он слаб и ничтожен... Таких волн больше не последовало, и около пяти часов, хотя до земли оставалось еще восемьдесят миль, эскадра, зайдя за мыс полуострова Ланганес, оказалась более-менее защищенной от волнения.
Командир "Дефендера" время от времени посылал адмиралу депеши, видно, находя в этом занятии удовольствие. На корабле, дескать, сильная течь, но он справляется, спасибо. Современные взлетные палубы в виде буквы "и" представляют собой значительный шаг вперед в области кораблестроения и нынче в моде. Конструкторам плоских палуб недоставало воображения, а как считает адмирал? Дескать, вертикальный тип палубы является прекрасной защитой от непогоды и при попутном ветре может вполне заменить парус. Получив от командира "Дефендера" последнее сообщение, где тот опасался, что самолетам теперь будет трудно взлетать, вконец издерганный Тиндалл, потеряв терпение, послал ему такую многоэтажную депешу, что всякая связь с авианосцем тотчас оборвалась.
В шесть часов без малого эскадра легла в дрейф под прикрытием находившегося в двух милях полуострова Ланганес. Ланганес невысок, и поэтому все еще усиливавшийся ветер, почти не встречая препятствий, обрушивался на бухту. Но по сравнению с тем, что творилось час назад, море было гораздо спокойнее, хотя корабли все еще сильно трепало. Крейсера и корабли охранения, за исключением "Портпатрика" и "Гэннета", пришвартовавшись к авианосцам, приняли на борт грузовые шланги для перекачки топлива. После долгих размышлений Тиндалл пришел к заключению, что "Портпатрик" и "Гэннет" будут лишь обузой для эскадры, и решил придать их поврежденному авианосцу для сопровождения его в Скапа-Флоу.
Ощущавшееся почти физически, как некое живое существо, в кубриках и кают-компании "Улисса" повисло изнурение. Позади еще одна бессонная ночь, еще одни сутки; люди не знали покоя, а отдых был невозможен. С рассеянным видом моряки выслушали сообщение по трансляции о том, что, когда шторм поутихнет, "Дефендеру", "Портпатрику" и "Гэннету" следует вернуться в Скапа-Флоу. Уже шести кораблей недосчитывалась эскадра. Она лишилась половины авианосцев. В строю оставалось всего восемь единиц. Неудивительно, что матросам было не по себе, их словно оставляли на произвол судьбы, как сказал Райли, бросали на съедение волкам.
Но, как ни странно, моряки еще не озлобились вконец; удивительное дело, они не восставали, правда, лишь в силу своей пассивности и послушания. Брукс видел это оцепенение чувства, это противоестественное отсутствие реакции и терялся в догадках. Возможно, это маразм, самая низшая точка, достигнув которой, больной ум больного человека совершенно перестает функционировать, окончательное торможение всякого животного и человеческого начала. Возможно, то был последний предел апатии. Старый доктор понимал: все это объяснимо, более того, неизбежно... И все-таки какая-то интуиция, седьмое чувство исподволь твердили ему: здесь что-то не так, однако разум Брукса был слишком утомлен, чтобы понять, в чем же дело.
Скорее всего, это апатия. В тот вечер на какое-то мгновение экипаж корабля охватила волна раскаленного добела гнева. И гнева справедливого — это признавал даже сам командир корабля, но руки у него были связаны. Вот как все началось. Во время очередного вечернего осмотра оказалось, что на нижнем рее, по-видимому обледенев, не горят боевые огни.
Ослепительно белый из-за толстого слоя льда и снега, покрывавшего его, нижний рей находился на головокружительной восемнадцатиметровой высоте над палубой, в двадцати четырех метрах выше ватерлинии. Лампы боевых огней висели над ноками рея; чтобы там работать, следовало или сесть верхом на рей — положение крайне неудобное для работы, поскольку сверху привинчена тяжелая стальная антенна радиопередатчика, — или же забраться в беседку, подвесив ее к вето. Сама по себе работа эта была не из легких. Выполнить ее требовалось в самый сжатый срок, в тот же самый вечер, поскольку ремонтные работы помешали бы поддерживать связь по радио. Вначале полагалось извлечь рассчитанные на 3000 вольт стальные предохранители, разрывавшие цепь, и оставить их у вахтенного офицера до окончания работы. Сложную, тонкую эту операцию пришлось бы осуществить на морозе, да еще на скользком, гладком, как стекло, рее. Причем в то время, как мачта "Улисса" описывала дугу в тридцать градусов. Работа предстояла не просто трудная, а чрезвычайно опасная.
Маршалл, минный офицер, не решился дослать на рей вахтенного матроса, довольно пожилого и грузного резервиста, давно забывшего, как лазать по мачтам. Маршалл вызвал добровольцев. По воле случая, выбор его пал на Ральстона.
На все ушло полчаса: двадцать минут на то, чтобы забраться на мачту, подползти к ноку рея, приладить беседку и привязать страховочный трос, и десять минут — на ремонт. Задолго до того, как Ральстон закончил работу, на палубу высыпала сотня или две усталых моряков. Лишив себя сна и ужина, ежась от пронизывающего ветра, они с восхищением наблюдали за смельчаком.
Ральстон раскачивался по огромной дуге на фоне темнеющего неба. Ветер срывал с него канадку и капюшон. Дважды беседку наклоняло ветром так, что тело его оказывалось в одной плоскости с реем; чтобы не упасть, моряку пришлось обеими руками ухватиться за рей. Один раз юноша, судя по тому, как он держал голову, ударился лицом об антенну. Тогда-то, видно, и потерялись его рукавицы; когда смельчак был занят особо ответственной операцией, он положил их на колени, откуда они и соскользнули.
Несколько минут спустя, когда Вэллери и Тэрнер, стоявшие возле катера, рассматривали полученные им в Скапа-Флоу повреждения, из кормового помещения торопливо вышел низкорослый коренастый человек и бросился к полубаку. Увидев командира и старпома, он вытянулся но швам. Они узнали в нем Гастингса, начальника корабельной полиции.
— В чем дело, Гастингс? — резко спросил Вэллери. Он всегда с трудом скрывал свою неприязнь к полицейскому унтер-офицеру, который раздражал его своей жестокостью и беспричинной суровостью.
— На мостике беспорядки, сэр, — проговорил, запыхавшись, Гастингс, ткнув назад большим пальцем. Вэллери готов был поклясться, что в глазах унтера сверкнуло злорадство. — Что именно произошло, не знаю. По телефону ничего не слышно. Только свист ветра... Вам, пожалуй, следует пойти туда, сэр.
На мостике находились трое. Итертон, артиллерийский офицер, с озабоченным видом все еще сжимал в руке телефонную трубку. Ральстон, осунувшийся до жути, стоял, опустив руки с изуродованными, разодранными до мяса ладонями. Обмороженный подбородок его был мертвенно бел; на лбу застыли подтеки крови. В углу лежал и стонал младший лейтенант Карслейк. Видны были лишь белки его глаз. Он бессмысленно ощупывал разбитые губы, разинув рот. В верхних, торчащих вперед зубах зияла брешь.
— Боже мой! — воскликнул Вэллери. — Боже милостивый!
Он застыл на месте, все еще держась за ручку двери, и пытался понять, что же произошло. Лязгнув челюстями, командир повернулся к артиллерийскому офицеру.
— Черт подери! Что произошло, Итертон? — произнес он строго. — Что это все значит? Снова Карслейк...
— Ральстон ударил его, сэр, — прервал его Итертон.
— Не мели чепуху, канонир! — проворчал Тэрнер.
— Мы и так видим. — В голосе Вэллери звучало раздражение. — За что?
— Посыльный. Из радиорубки пришел посыльный, чтобы забрать предохранители для включения радиостанции. Карслейк дал их ему. Минут десять назад, по-моему.
— По-вашему! А где были вы сами, Итертон, и почему вы это допустили? Вы же прекрасно понимаете, что значит включить радиостанцию, когда человек на мачте...
Вэллери умолк, вспомнив о Ральстоне и полицейском сержанте.
— Что вы сказали, Итертон? — наклонился к нему Вэллери.
— Я был внизу, сэр. — Итертон смотрел на палубу. — Спустился буквально на минуту.
— Понимаю. Вы были внизу. — Голос Вэллери был сдержан, ровен и спокоен, но выражение глаз командира не предвещало Итертону ничего хорошего. Вэллери повернулся к Тэрнеру. — Лейтенант сильно избит, старпом?
— Выживет, — коротко ответил Тэрнер, помогая Карслейку подняться. Тот стоял, прикрывая рукой окровавленный рот, и охал.
Казалось, лишь сейчас Вэллери заметил Ральстона. Он смотрел на него несколько секунд — целую вечность, — затем зловеще и односложно произнес одно слово. За этим единственным словом чувствовались тридцать лет командования кораблем.
— Ну?
Лицо Ральстона словно окаменело. Не сводя глаз с Карслейка, он произнес:
— Да, сэр. Это сделал я. Я избил его — этого подлого убийцу, этого подонка!
— Ральстон! Вы забываетесь! — Голос полицейского сержанта прозвучал как удар хлыста.
Плечи Ральстона опустились. С усилием оторвав глаза от Карслейка, он устало посмотрел на командира корабля.
— Виноват. Я действительно забылся. Ведь у него на рукаве золотой галун. Подонком может быть только матрос.
Вэллери был поражен горечью, прозвучавшей в словах моряка.
— Но он хотел...
— Разотри подбородок, приятель! — резко оборвал юношу Тэрнер. — Ты поморозился.
Повинуясь, Ральстон стал медленно растирать лицо. Он тер его тыльной стороной ладони. Вэллери поежился, увидев его изувеченную ладонь: кожа и мясо свисали клочьями. Это оттого, что он слезал с рея без рукавиц...
— Он хотел убить меня, сэр. Преднамеренно, — словно нехотя произнес Ральстон.
— Вы отдаете отчет своим словам? — Голос Вэллери был холоден, как ветер, проносившийся над Ланганесом. Но в эту минуту старый моряк сам впервые ощутил некое подобие страха.
— Он хотел убить меня, сэр, — монотонно повторил Ральстон. — За пять минут до того, как я начал слезать с рея, он передал посыльному из радиорубки предохранители. Как только я добрался бы до мачты, чтобы спуститься вниз, радиостанция оказалась бы включенной.
— Что за ерунда, Ральстон. Как вы смеете...
— Это правда, сэр, — убитым голосом произнес Итертон, кладя на место телефонную трубку. — Я только что звонил в радиорубку.
На Вэллери снова повеяло ужасом. Чуть ли не с отчаянием в голосе он произнес:
— Всякий может ошибиться. Возможно, виной тому было неведение, а не злой умысел.
— Неведение! — Усталости в голосе Ральстона как не бывало. Он сделал два быстрых шага вперед. — Неведение, вы говорите! Я сам сдал ему эти предохранители, когда поднялся на мостик. Я спросил, кто вахтенный офицер, а Карслейк заявил, что вахтенный офицер он. Я не знал, сэр, что вахтенный — командир артиллерийской части. Когда я предупредил лейтенанта, что предохранители следует вернуть только мне и никому другому, он сказал: "Надоела мне твоя проклятая настырность, Ральстон. Я занимаюсь своим делом, ты занимайся своим. Полезай наверх и твори чудеса геройства". Он отдавал себе отчет, что делает, сэр.
Вырвавшись из рук старшего офицера, Карслейк бросился к командиру корабля. Вылезшие из орбит глаза побелели, лицо исказила гримаса.
— Это ложь, сэр! Грязная, подлая ложь! — прошамкал он, с трудом шевеля разбитыми губами. — Ничего подобного я не говорил...
Слова его перешли в клохчущий визг: кулак Ральстона обрушился на бормочущий, окровавленный рот Карслейка. Пошатнувшись, тог грохнулся о палубу, отворив при этом дверь в штурманскую рубку, и остался лежать бесформенной грудой. Тэрнер и Гастингс тотчас кинулись к старшему торпедисту и схватили его за руки, но Ральстон и не пытался сопротивляться.
Несмотря на вой ветра, всем показалось, что на мостике воцарилась мертвая тишина. Когда Вэллери заговорил, голос его прозвучал безжизненно:
— Старпом, вызовите пару морских пехотинцев. Отправьте Карслейка в каюту и пришлите к нему Брукса. Гастингс...
— Слушаю, сэр.
— Отправьте старшего торпедиста в лазарет, пусть ему сделают перевязку и все, что полагается. Потом посадите на гауптвахту. Приставьте часового. Понятно?
— Так точно, сэр.
В голосе Гастингса прозвучало удовлетворение.
Вэллери, Тэрнер и артиллерийским офицер молча наблюдали, как. два рослых солдата морской пехоты понесли вниз Карслейка, все еще не пришедшего в себя, как в сопровождении Гастингса ушел с мостика Ральстон.
Вэллери двинулся было следом, но, заслышав сзади голос Итертона, замедлил шаг.
— Прошу прощения, сэр. Вэллери даже не оглянулся.
— Поговорим потом, Итертон.
— Прошу вас, сэр. Это очень важно.
В голосе артиллериста прозвучало нечто такое, что заставило Вэллери остановиться. Он нетерпеливо обернулся.
— Я не о себе хлопочу, сэр. Не пытаюсь оправдаться. Мне нет оправдания.
— Он впился глазами в командира корабля. — Когда Ральстон передавал предохранители Карслейку, я стоял у входа в рубку акустика. Я слышал каждое слово.
Лицо Вэллери словно окаменело. Он взглянул на Тэрнера. Тот тоже напряженно ждал.
— Так ли было дело, как рассказывал Ральстон? — Несмотря на усилие Вэллери казаться спокойным, голос его прозвучал хрипло, почти тревожно.
— Именно так, сэр, — едва слышно проговорил Итертон. — До малейшей подробности. Ральстон сказал сущую правду.
На мгновение закрыв глаза, Вэллери с усилием отвернулся. Он не стал протестовать, почувствовав у локтя руку старшего офицера, который помог ему спуститься по крутому трапу. Не раз старина Сократ говорил, что он на собственной спине тащит весь корабль. Он внезапно почувствовал всю, до последней унции, тяжесть этого бремени.
Когда прибыл посыльный, Вэллери и Тиндалл обедали в адмиральской каюте. Погруженный в думы, командир крейсера смотрел на свою нетронутую тарелку. Тиндалл разгладил радиограмму.
— "Иду указанным курсом. Соблюдаю график. Волнение умеренное. Ветер свежеет. — Адмирал откашлялся я продолжал: — Рассчитываю прийти на место рандеву в указанный срок. Коммодор конвоя Эф-Ар-77".
— Черт меня побери! Волнение умеренное, ветер свежий! Как по-твоему, он в том же океане находится, будь он неладен, что и мы, или как?
Вэллери едва заметно улыбнулся.
— В том-то и вопрос, сэр.
— В том-то и вопрос, — отозвался Тиндалл. Потом повернулся к посыльному. — Передайте следующее: "Идете навстречу сильному шторму. Время и место рандеву остается без изменения. Вы, возможно, запоздаете. Будем ждать на условленном месте до вашего прибытия". Сформулировано достаточно вразумительно, командир?
— Пожалуй, да, сэр. Радиомолчание?
— Да, разумеется. Прибавьте еще вот что: "Соблюдать радиомолчание. Командующий 14-й эскадрой авианосцев". Отправьте депешу немедленно, хорошо? Потом пусть радист закроет вахту.
Дверь осторожно притворилась. Налив себе кофе, Тиндалл взглянул на Вэллери, сидевшего напротив.
— Все еще думаешь о том парне. Дик?
Едва заметно улыбнувшись, Вэллери закурил сигарету. И тотчас закашлялся.
— Прошу прощения, сэр, — произнес он. Помолчав немного, поднял глаза. — Какое безумное честолюбие вынудило меня стать командиром крейсера! — проговорил он невесело.
— Я тебе не завидую, — усмехнулся Тиндалл. — По-моему, я уже слышал подобные слова. Что же ты собираешься предпринять в отношении Ральстона, Дик?
— А что бы ты предпринял на моем месте? — спросил в ответ Вэллери.
— Упрятал бы его за решетку до возвращения из России. Посадил бы на хлеб и воду. Заковал в кандалы, если хочешь.
— Ты никогда не умел убедительно врать, Джон, — улыбнулся Вэллери.
— Угадал! — захохотал Тиндалл. У него потеплело на душе. Втайне он был доволен. Редко, очень редко Ричард Вэллери снимал с себя надетую им самим маску официальности. — Всякому известно: избить офицера флота его величества — тяжкое преступление. Но если Итертон сказал правду, то я только сожалею о том, что Ральстон не произвел полную косметическую операцию на физиономии этого негодяя Карслейка.
— Боюсь, что Итертон не лжет, — покачал головой Вэллери. — Но вся беда в том, что корабельный устав (до чего пришлась бы по вкусу эта фраза Старру!)... устав требует, чтобы я наказал жертву преступления, а не преступника, едва не убившего ее!
Он умолк, сотрясаемый новым приступом кашля. Тиндалл отвернулся, чтобы Вэллери не увидел печали на его лице, не заметил ни сострадания, ли гнева, которые он испытывал при мысли о том, что Вэллери — этот рыцарь без страха и упрека, самый порядочный человек и самый верный — на глазах тает, возможно, умирает у него на глазах из-за слепоты и бессердечности штабной крысы, засевшей в Лондоне, за две тысячи миль отсюда.
— ...Этого бедного юношу, — продолжал наконец Вэллери, — который потерял мать, брата и трех сестер... По-моему, отец его где-то плавает.
— Как насчет Карслейка?
— Поговорю с ним завтра. Мне бы хотелось, сэр, чтобы вы присутствовали при этом разговоре. Я сообщу ему о том, что он остается на корабле лишь до возвращения в Скапа-Флоу. Там я его спишу с крейсера... Не думаю, чтобы он захотел предстать перед трибуналом, даже в качестве свидетеля, — прибавил он сухо.
— Конечно, не захочет, если он в здравом уме, — согласился Тиндалл. — А ты уверен, что он действительно в своем уме? — нахмурился он, пораженный внезапной мыслью.
— Карслейк?.. — Вэллери помолчал в нерешительности. — Да. Я в этом уверен, сэр. Во всяком случае, он был в своем уме. Правда, Брукс в этом не слишком уверен. Говорит, лейтенант ему нынче вечером что-то не понравился. По мнению Брукса, с Карслейком творится неладное. А в этих экстремальных условиях самые незначительные отклонения от нормы вырастают до невероятных размеров. — Вэллери улыбнулся. — Хотя Карслейк вряд ли считает отклонением от нормы совершенное дважды посягательство на его достоинство и личность. Тиндалл кивнул.
— Надо будет присмотреть за ним... О проклятие! Когда же прекратится эта болтанка! Полчашки опрокинул на скатерть. Влетит мне от Спайсера. — Он взглянул в сторону буфетной. — Девятнадцать лет, а настоящий тиран... Я-то думал, мы окажемся в защищенной гавани, Дик.
—
По сравнению с тем, что нам предстоит, это и есть защищенная гавань!
— Он наклонил голову, прислушиваясь к завыванию ветра. — Узнаем, что скажет
синоптик.
Протянув руку к телефону, он попросил оператора соединить его с центральным постом управления огнем. Обменявшись несколькими фразами, положил трубку.
— С центрального доносят, что анемометр крутится как бешеный. Скорость ветра достигает восьмидесяти узлов. По-прежнему дует норд-вест. Температура без изменения, десять градусов ниже нуля{6}. — Он поежился. — Десять градусов. — Потом внимательно взглянул на Тиндалла. — Барометр показывает двадцать семь и восемь десятых.
— Что-что?
— Давление двадцать семь и восемь десятых дюйма. Так мне доложили. Невероятно, но факт. — Вэллери взглянул на ручные часы. — Пора идти на соединение с конвоем, сэр... Сложный же способ самоубийства мы с вами выбрали.
С минуту оба помолчали. Молчание прервал адмирал Тиндалл, отвечая на мучивший обоих вопрос.
— И все-таки нужно идти, Дик. Кстати, наш бесстрашный мореход, лихой кап-три Орр вздумал увязаться за нами со своим "Сиррусом"... Пусть попробует, что это за мед. Узнает, почем фунт лиха.
В 20.20 все корабли эскорта закончили прием топлива. Подрабатывая машинами, они с огромным трудом удерживались на месте: столь свирепо дул ветер. Однако покамест суда находились в сравнительной .безопасности, все-таки не в открытом море. Командиры кораблей получили приказ сниматься с якоря, когда шторм поутихнет. Поврежденному "Дефендеру" вместе,с его провожатыми следовало идти в Скапа-Флоу, остальным кораблям эскадры — к месту рандеву с караваном, находившимся в ста милях по пеленгу ост-норд-ост. Был отдан приказ о радиомолчании.
В 20.30 "Улисс" и "Сиррус" легли на курс ост. Вдогонку замигали сигнальные фонари, желая счастливого плавания. Адмирал Тиндалл принялся было ругаться (корабли эскадры нарушали приказ о затемнении), но потом, сообразив, что, кроме них самих, ни одна живая душа не увидит эти вспышки, вежливо поблагодарил оставшихся за пожелания удачи.
В 20.45, еще не успев выйти из-под прикрытия оконечности полуострова, "Сиррус" получил основательную трепку: похожие на горные хребты .волны обрушивались на корабль; с полубака и главной палубы скатывались целые водопады, и в темноте "Сиррус" походил не столько на эсминец, сколько на всплывающую субмарину.
В 20.50 с "Улисса" заметили, что "Сиррус" сбавил ход и жмется к берегу, как бы ища укрытия. Одновременно замигал шестидюймовый сигнальный прожектор эсминца: "Перекосило водонепроницаемые двери. Носовую башню заклинило. Заливает втяжные вентиляторы котельной левого борта". Орр ругался на чем свет стоит, до смерти обидевшись, когда прочитал последнюю светограмму с "Улисса": "Это тебе урок. Сейчас же беги домой. Тебе еще рано играть с большими мальчиками". Проглотив пилюлю, Орр просемафорил в ответ: "Приказ понял. Я еще покажу вам, когда вырасту". Потом круто развернул "Сиррус" на обратный курс и, благодаря в душе Бога, повел корабль в сторону закрытого рейда. На флагмане его почти сразу же потеряли из виду.
В 21.00 "Улисс" вошел в Датский пролив.