11
Перакис твердым шагом шел по улице.
Кругом не было ни души. Он чувствовал полную растерянность и, сколько ни ломал голову, не мог найти способ помочь сыну. Но помимо отцовской любви, какое-то другое непонятное чувство влекло его к месту боя и заставляло, несмотря на непосильную боль, держаться прямо.
Теперь стрельба раздавалась совсем близко. Он видел, как перебегали солдаты, прятавшиеся за домами. У него то и дело перехватывало дыхание.
— Halt! — донесся окрик.
Приземистый солдат греческого батальона безопасности выскочил из двери какого-то дома и направил дуло автомата на полковника. На правой щеке у него был большой рубец от удара ножом.
— Куда прешь, чучело? — закричал он.
— Я полковник Перакис, хочу поговорить с вашим командиром, — с достоинством ответил полковник.
Солдат недоверчивым взглядом окинул старика, стоявшего посреди улицы неподвижно, как статуя, и пробормотал:
— Иди прямо. И берегись, как бы тебя не продырявила шальная пуля.
Перакис двинулся дальше, не обращая внимания на свистевшие вокруг пули. Впереди на лужайке немцы устанавливали пулемет. На террасах и крышах домов залегли греческие солдаты. Все эти приготовления удивили полковника.
— Они теперь попались, как мышь в мышеловку, — сказал один из солдат.
— Заткнись, идиот! И башку не высовывай! — прошипел другой с наглой рожей.
Кругом послышался смех.
У забора стоял какой-то офицер и курил, беспокойно озираясь по сторонам. Он был в старой форме греческой армии с капитанскими погонами, в высокой фуражке и в полном вооружении.
Полковник вздрогнул, ему показалось, что он видит перед собой привидение.
— Эй вы, сволочи! Что вы там прячетесь по углам! — закричал капитан, которому, видно, неохота было трогаться с места.
Наверно, он ждал, чтобы немцы установили пулемет, который должен был прикрывать атаку. Заметив полковника, он одним прыжком очутился на середине мостовой и, грубо прогнав солдата, который сидел, почесываясь, поблизости на скамейке, вежливо обратился к Перакису:
— Как поживаете, господин полковник?
Перакис с недоумением посмотрел на него.
— Вы не помните меня? Неужели не помните? — продолжал капитан.
— Да... Где-то я вас встречал... — Перакису показался знакомым крестьянский говор и расплывшаяся физиономия этого человека, у которого толстые щеки и жирный затылок были красными от прилива крови. — Но, простите, память стала мне изменять...
— Я служил под вашим началом незадолго до того, как вы вышли в отставку, — сказал капитан.
— Ах, вот как. Теперь припоминаю...
Перакис невольно задержал взгляд на его погонах. Заметив это, капитан поспешил улыбнуться самодовольной улыбкой.
— Меня повысили в Албании... Вы, конечно, по причине вашего возраста не участвовали в последних военных действиях!..
Полковник не знал, что сказать. Он не умел рассматривать поступки своих товарищей по оружию сквозь призму политических интересов дня. В особенности теперь. И он вскипел, услышав, как этот офицеришка, позоривший сейчас честь мундира, с гордостью распространялся о своем повышении в Албании. «До чего же мы докатились?» — подумал он и, готовый взорваться, сжал кулаки. Но ему вспомнились слова сына о непрекращающейся войне, сказанные им в роковой день их ссоры. И он тотчас взял себя в руки.
— В каком доме они находятся? — тихо спросил он.
— Пойдемте, я вам покажу.
Капитан проводил Перакиса до угла и указал рукой на маленький домик, скрытый зеленью.
— Вон тот, увитый плющом. Видите? Я окружил его со всех сторон. — И он стал охотно рассказывать, как расставил своих солдат.
Ему не терпелось во всех подробностях изложить план готовящейся операции. Он даже сослался на руководство по военному делу для того, чтобы объяснить некоторые из своих действий. Вообще ему хотелось показать себя с лучшей стороны перед своим бывшим командиром. Но его смущал странный, испытующий взгляд Перакнса, и он почувствовал вдруг необходимость оправдаться перед ним.
— Возможно, вы считаете меня дураком, господин полковник. Такая сложная операция ради нескольких негодяев! Но вы же понятия не имеете, что это за люди! — добавил он, сокрушенно покачав головой. Ему казалось, что старик пронзает его насквозь своим взглядом.
— Что же они из себя представляют? — спросил Перакис, не сводя глаз с капитана.
Странное поведение полковника озадачило и рассердило капитана. Он вытер платком свой красный толстый затылок и стоял в растерянности, не зная, как вести себя дальше. Наконец он сухо произнес, напустив на себя важность:
— Простите. Но как вы оказались здесь?
— Мой сын в том доме, — ответил полковник.
Капитан прикусил губу, стараясь скрыть свое изумление. Но тут Перакис внезапно почувствовал, что силы его покидают. Чтобы не упасть, он, скорчившись, оперся о забор.
— Что с вами? — воскликнул капитан.
— Сердце! Гм! Не сердце, а ржавый мотор тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года! Что от него можно ждать?
Полковник приложил к груди свою исхудавшую руку, прислушиваясь к ударам сердца. Дыхание у него стало частым, затрудненным. Несмотря на то что он был еще способен шутить, лицо его отражало жестокую боль.
— Может быть, и я виноват... Я прогнал его из дому. Что будет теперь с его матерью? — прошептал он.
— Весьма сожалею, но его дело гиблое, — процедил капитан.
— А если они сдадутся?
— Знаете, сколько времени предлагаем мы им это сделать? Не обольщайтесь напрасными надеждами. Как только на той террасе установят пулемет, мы штурмом возьмем дом. — И он многозначительно прибавил: — Они не сдадутся, господин полковник, они отравлены до мозга костей.
При последних словах Перакис невольно вздрогнул. Раньше он тоже говорил так о людях, принявших сторону коммунистов. Но сейчас, в устах другого, эти слова возмутили его. «Э, нет, — подумал он. — Офицеришка этот ошибается, считая, что только он и ему подобные воспитывают в молодежи чувство долга перед родиной». Разве сам он не был всегда для сына живым примером высокой морали? А сколько еще таких людей, как он! Черт возьми, разве они не играют уже никакой роли в жизни?»
— Нет, дорогой мой, в крови у наших детей наше старое ослиное упрямство! — гордо выпрямившись, бросил он в лицо капитану. — И...
— Вы хотите сами убедиться? — перебил его тот, не соблаговолив выслушать до конца. — Что они там кричат? — спросил он одного из солдат, стоявшего в соседних воротах.
Время от времени издалека долетал какой-то крик. Но из-за шума выстрелов нельзя было разобрать, что кричат.
Солдат, спрятавшись в подворотне, вытирал пот с голой груди. На нем была грязная фустанелла, ботинки немецкого военного образца и итальянская фуражка, с которой он не расставался, потому что его подружка была от нее без ума. Он развязно ответил:
— Кто? Эти субчики? Все та же песня, господин капитан. Мы, мол, погрязли в предательстве...
Лицо капитана налилось кровью, казалось, его сейчас хватит удар. Ему стало стыдно перед полковником.
— Ладно, хватит тебе, замолчи! — прикрикнул он на солдата, который еле сдерживал смех.
— Болваны! Что ж, мне теперь изображать из себя патриота?.. В наше время жизнь — это игра в кости: или пан, или пропал! — выпалил солдат.
«Это не армия, а какой-то сброд», — с ужасом подумал Перакис.
И невольно перед ним ожили честные лица солдат, которыми он командовал во времена Балканских войн. Некоторые картины прежней военной жизни он часто вспоминал с теплотой, и поэтому они до сих пор не стерлись из его памяти. Он никак не мог забыть ту страшную ночь в крепости, когда они попали в окружение и солдаты стояли, сгрудившись вокруг него. Едва мерцал снятый с кареты фонарь, висевший высоко на стене, ржали привязанные к столбу лошади. Говорил ли он с солдатами? Возможно. Только их серьезные скорбные лица остались в памяти у старика.
— Мы вынуждены призывать в армию всяких подонков, — стал оправдываться капитан и, увидев на лице у полковника страдальческую гримасу, продолжал с досадой: — Большинство их и пикнуть не смеет. Немцы у них в печенках сидят. Но что значат теперь немцы? Многое за последнее время изменилось. Не верьте, господин полковник, тому, что говорят о нас англичане. — Он подмигнул Перакису. — У них своя политика. Тот, кто нас сегодня поносит, завтра приколет нам орден на грудь за огромные заслуги перед родиной... Вы что, принимаете нас за дураков? — И, одернув мундир, он ударил себя кулаком в грудь, где могла бы красоваться медаль за доблесть. Потом на лице его отразилось презрение. Он достал портсигар, вынул сигарету, но полковнику закурить не предложил. — Сейчас у родины один враг — голытьба. Здесь — паршивые молокососы, а в горах — крестьяне, взявшие в руки оружие. Если они одержат верх, то всех нас прикончат. — Он глубоко затянулся и прибавил, бесцеремонно перейдя на «ты»: — Сына своего вычеркни из жизни...
Не проронив ни слова, Перакис опустил голову.
Солнце освещало железные крыши бараков, рассыпавшихся по склону холма. Лучи его падали на цветы во дворах, на множество окон с цветными наличниками... На стену дома, увитого плющом.
Перакис умоляюще смотрел на толстого капитана. Что-то безжизненное было в помутневших глазах старика. Казалось, это смотрел человек, лишившийся зрения.
Капитан продолжал курить, выпуская дым прямо в лицо полковнику.
Из-за домов, с крыш, с террас беспрерывно стреляли прятавшиеся там солдаты.
В редкие минуты затишья молчание вокруг казалось зловещим. Перакис закашлялся: густое облако дыма опять попало ему в лицо, хотя он и стоял, опустив голову.
— Можете вы хотя бы ненадолго прекратить огонь? — робко прошептал он.
— Зачем?
— Я пойду поговорю с ними.
Теперь капитан, ощупывая пальцами свой кадык, выпустил дым изо рта вверх.
— Если бы кто-нибудь пошел и убедил их сдаться, то оказал бы нам безусловно немалую услугу.
«Этот выживший из ума старик производит довольно жалкое впечатление, — думал капитан, снисходительно глядя на Перакиса. — Как мог он так опуститься!» А ведь прежде он сам дрожал перед полковником, являясь к нему с докладом, заикался и путался в словах.
— Разрешите мне, ну разрешите же мне повидаться с сыном, — умолял Перакис.
Несколько минут капитан стоял в нерешительности, покусывая губы.
— Вас убьют, если вы без всякого прикрытия пойдете туда, — наконец сказал он.
— Я же старик. Они не станут в меня стрелять.
— Вам не удастся сделать и пяти шагов... Во всяком случае, я снимаю с себя всякую ответственность, — прибавил он.
— Благодарю вас, благодарю вас, — пролепетал полковник.
Капитан покровительственно похлопал его по плечу.
— Если вам это удастся, господин полковник, я спасу вашего сына. Даю слово, — пообещал он.
Тень надежды мелькнула в оживших глазах Перакиса. Спасти сына любой ценой. Да, он был целиком поглощен только этой мыслью. Все остальное отступило на задний план, потеряло всякое значение. И даже налившаяся кровью физиономия капитана показалась ему симпатичной после того, как были произнесены эти слова. Но мучительное чувство стыда ни на минуту не покидало его.
— У вас полчаса времени, — сказал ему, капитан и, обратившись к солдатам, приказал прекратить огонь.
12
Перакис достал из кармана смятый... носовой платок, поднял его высоко над головой и двинулся вперед, держась середины улицы.
Он миновал несколько домов, в воротах которых прятался целый взвод солдат, и благополучно свернул в переулок. Ему казалось, что он переступил какую-то черту, за которой его подстерегает смерть. Но он был весь во власти странного чувства, гнавшего его вперед. Рубашка вылезла у него из брюк, но он не замечал этого. Ноги дрожали, он едва плелся. Однако взгляд его был прикован к домику, и он шел туда, как загипнотизированный, размахивая смятым носовым платком.
Ставни в домах были плотно закрыты, дворы пусты. Но в щелочки за полковником наблюдали испуганные глаза. С порога прыгнула кошка и перебежала ему дорогу.
В глубине переулка вокруг пулемета молча стояли немцы. Их офицер, светловолосый молодой северянин, подставлял лицо жарким лучам весеннего солнца. Ослепленный его ярким светом, офицер зажмурил глаза.
Казалось, светловолосый Тонио затеял веселую игру с солнцем. Нежная бело-розовая кожа немца жадно поглощала ласковое тепло.
Когда приблизительно месяц назад он покидал родную деревню, лед на пруду еще не растаял. При прощании отца Тонио мучили тяжелые мысли. Этот шутник из деревушки на горе, поросшей елями, на этот раз был необычайно молчалив и мрачен. Может быть, потому, что он сам потерял ногу на этой войне, может быть, потому, что погиб на русском фронте его старший сын... Но он потрепал по загривку Тонио, «ученого» в их семье, и с его губ сорвалось грубое ругательство. Так обычно ругались жители горной деревушки, когда их скот истребляла стая волков.
«Как далеко сейчас отец! Сидит себе в своем колпаке с длинной трубкой в зубах!» — думал Тоиио, греясь на солнышке.
Перакис прошел еще несколько метров, не выпуская из рук белого платка...
Кто знает, может быть, пуля сразит Тонио именно перед этими воротами. Через их приоткрывшиеся створки он, наверно, увидит висящую на веревке ночную рубашонку и детские носочки. О, какую боль почувствует он перед смертью при виде этой картины!
Легкомысленный Тонио, ты повесил свою кожаную куртку на гвоздь возле этажерки со школьными учебниками... Ты даже не успел прочесть послание, которое написала тебе Грета карандашом на полях «Дон Кихота». Девушка последнее время определенно льнула к тебе. Потом тебя вместе со многими твоими товарищами бросили в машину смерти. А ты пел марши, легкомысленный Тонио...
— Как далеко мой отец, — прошептал юноша.
13
Первым заметил старика с белым платком Мимис, который, притаившись у окна, наблюдал за происходящим на улице.
— Они кого-то послали к нам, если не ошибаюсь, — обернувшись к товарищам, сказал он прерывающимся от волнения голосом.
В комнате все было перевернуто вверх дном. Тяжелая мраморная доска от комода загораживала дверь, выходившую во двор. За доской были нагромождены тюфяки, старое сломанное кресло и какие-то большие узлы бабушки Мосхулы. Получилась настоящая баррикада.
Скомканная куртка Тимиоса валялась перед полкой с посудой. Сам он, закатав рукава выцветшей футболки, лежал за баррикадой и следил за действиями солдат, занявших террасу противоположного дома; он даже не замечал, что футболка у него на плече стала мокрой от крови. Расположившийся рядом с ним Георгос отодвинул немного мраморную доску и стал смотреть в образовавшуюся щелку.
Некоторое время он с надеждой глядел на высившиеся впереди крыши домов. «Нет, и здесь не уйти. А с другой стороны переулок. Там вон глухая стена. Позади темная каморка, где прячется бабушка... Тогда как же? Как же мы можем спастись?» — спрашивал он себя.
Георгос обернулся и бросил взволнованный взгляд на Элени: совсем обессилев, девушка сидела на полу у стены. Она даже не подняла на него глаз.
Вдруг он почувствовал чье-то прикосновение. Это положил ему руку на плечо Сарантис, который пролез под столом и подполз к Георгосу.
— Ну что? — спросил Сарантис.
— Этим путем нам не уйти. Они расположились на террасе того дома, что напротив.
Опершись о пол здоровым плечом, Тимиос повернул к ним голову.
— Поглядите туда, за курятник, — сказал он. — Если мы по одному проберемся вдоль вон той стены и перелезем через нее на соседний двор...
Сарантис внимательно смотрел в щелку баррикады.
Он один отдавал себе отчет в том, что уже нет никакой надежды на спасение. Судя по всему, их окружили со всех сторон. Он оглядел глухую стену, о которой говорил Тимиос. Если даже немцы с террасы не заметят их и они успеют проскользнуть в соседний двор, то неизвестно, что их там ждет. Враг не настолько глуп, чтобы оставить им хоть какую-нибудь лазейку.
Вдруг над курятником мелькнула и тотчас спряталась солдатская пилотка. Сарантис понял, какую им расставили ловушку. Видно, враги нарочно притаились с той стороны, чтобы попавшим в засаду казалось, что у них есть еще шанс на спасение. А когда они по одному перелезут через стену, то попадут прямо в руки к немцам...
Между тем бой продолжался.
Элени подползла к Мимису, и они вдвоем стали стрелять из окна в переулок. Позади дома было тихо. Только куры бабушки Мосхулы, переполошившись, метались по двору.
Оторвав взгляд от щели, Сарантис увидел бледное лицо Георгоса, не сводившего с него напряженного взгляда.
— Как ты думаешь, удастся? — дрожащим голосом спросил Георгос.
Ни он, ни Тимиос не заметили солдатской пилотки, промелькнувшей над курятником. Попав в затруднительное положение, Сарантис ломал голову, что ему ответить, как поступить? По-прежнему скрывать то, что стало уже очевидным? Нет, в этом не было никакого смысла.
Минут десять назад он отверг план Элени бежать через переулок. Предложение девушки просто удивило его. Неужели они не понимают, что их изрешетят пулями, как только они высунут нос из дому? А ведь все остальные полностью одобрили ее план.
Именно это заставило Сарантиса внимательней приглядеться к товарищам. Ребята, конечно, потеряли хладнокровие. Это видно было по их судорожным движениям, испуганным взглядам, которые они бросали на крыши соседних домов, на небо... Они бессмысленно израсходовали три ручные гранаты. И тогда Сарантис решил дать им возможность самим убедиться в том, что происходит позади двора. Что нет больше никакой надежды на спасение. А может быть, у него просто не поворачивался язык объявить им об этом?
Но ребята по-прежнему настаивали на своем. Значит, они ничего не видели?
— Решай скорой, — сказал, весь дрожа, Георгос. — Еще немного, и мы погибли.
— Пробраться мне туда, поглядеть? — предложил тут же Тимиос.
— Не торопитесь! — оборвал их Сарантис.
Поймав на себе недоуменные взгляды товарищей, он принялся невозмутимо заряжать пистолет. — Где еще, ребята, устроимся мы с такими удобствами? — с улыбкой прибавил он.
Когда Сарантис жил в ссылке на острове, он на жалком клочке земли выращивал помидоры, капусту и другие овощи. Это занятие нравилось ему. Ежедневно много времени тратил он на уход за своим огородиком, потому что нелегко было вырастить что-нибудь там, где еще недавно были лишь голые скалы. Жизнь в этом пустынном местечке среди товарищей имела свою прелесть. В ссылке Сарантис созрел духовно.
Теперь тысячи молодых людей влились в ряды борцов Сопротивления. Сарантису приятно было причислять себя к революционерам старшего поколения. Иногда он говорил в шутку: «Мы, ветераны». А ведь ему не исполнилось и тридцати лет.
Но «ветеран», несмотря на свойственное ему упрямство и некоторую косность, должен уметь мужественно уйти из жизни. Сарантису это было совершенно ясно. Правда, сейчас им целиком завладела одна мысль: почему вдруг прекратилась стрельба?
Сарантис продолжал заряжать пистолет. Лицо его оставалось спокойным и непроницаемым, но мозг продолжал лихорадочно работать. Одна за другой уходили драгоценные секунды.
Мимис прислушался, прижавшись щекой к подоконнику.
— Перестали палить, — сказал он.
— Да, перестали, — прошептала Элени, которая тоже была возле окна.
Остальные напряженно прислушались.
— Да, действительно перестали, — подтвердил и Георгос.
Элени посмотрела на него.
Он лежал на полу рядом с товарищами. Рубашка и майка у него на спине вылезли из брюк, и видна была полоска голого тела. По его лицу, искаженному страхом, стекали струйки пота.
Элени страстно захотелось чем-нибудь помочь ему, хотя бы провести рукой по его лбу, осушить пот. Но она не в состоянии была пошевельнуться.
— Мы должны бежать отсюда, рассыпаться в разные стороны! — взволнованно крикнула она Сарантису. — Бессмысленно оставаться здесь.
— Скорей! Скорей! — присоединились к ней остальные.
— Минутку, не торопитесь, — остановил их Сарантис.
Он привстал, опершись на локоть, и обвел товарищей взглядом. Конечно, в глубине души они уже догадывались о том, что их ждет смерть. Но они прогоняли от себя эту мысль. Как мыши, попавшие в мышеловку, они пытались всячески из нее выбраться, не веря, что отрезаны все пути к спасению.
«Революционер добровольно отдает борьбе все свои силы. Он думает, принимает решения, действует. Вместо этого он мог бы, например, при желании отправиться вечером со своей девушкой в таверну или сидеть с пустым брюхом и греться на солнышке. И даже сладко спать вместо того, чтобы идти на смерть», — вспомнил Сарантис слова одного старого революционера.
Ему надо было объясниться с товарищами, час настал. Надо было убить в них тщетную надежду, лишавшую их мужества.
Сердце Сарантиса болезненно сжалось. К нему были прикованы все взгляды, и он понимал, что от него ждут реального плана, твердого решения. Он знал, как безгранично ему доверяют. Ему, ветерану! Но он не находил слов, язык у него прилип к гортани.
— Что случилось? Почему ты не отвечаешь? — испуганно спросил Георгос...
Но тут Мимис увидел старика с белым платком в руке, приближающегося к их домику.
Эта новость переполошила всех. Георгос вскочил, готовый броситься к окну, но Сарантис остановил его.
— Оставайтесь все на своих местах, — сказал он. — Главное — спокойствие. Его послали, конечно, чтобы он уговорил нас сдаться.
Полковник Перакис медленно шел по переулку. Он держал белый платок уже не высоко над головой, а у самого лица, и его рука дрожала от напряжения.
Георгос подошел к Мимису и из-за его спины выглянул в окно. Узнав отца, он отпрянул назад и закрыл лицо руками.
— Что с тобой? — спросила Элени.
— Это мой отец, — прошептал он побелевшими губами.
Последовало напряженное молчание. Девушка стояла перед ним совершенно растерянная. Точно она внезапно поняла, какое расстояние их разделяет. Рассердилась она или позавидовала ему? Вдруг она повернулась к остальным товарищам и презрительно бросила:
— Старик идет спасать его!
— Да, не иначе, — пробормотал Георгос. — Кто знает, у каких подлецов валялся он в ногах, моля пощадить меня!
Элени не произнесла больше ни слова.
14
Дойдя до ворот, Перакис остановился.
— Иди прямо, — донесся до него из дома голос Георгоса.
Он робко проковылял по двору и остановился перед баррикадой. Тимиос отодвинул немного мраморную доску, чтобы полковник мог проникнуть в комнату. Перакис поднялся на ступеньку и показался на пороге.
— Здравствуй, папа...
— Георгос... — проговорил полковник дрожащим голосом. Он смотрел на сына мутными старческими глазами с воспаленными веками без ресниц, и во взгляде его была неизъяснимая боль. Готовый обнять Георгоса, он протянул руки, но, устыдившись своего порыва, отступил назад. — Как поживаешь? — не зная с чего начать, спросил он и замолчал в растерянности. Может быть, его смутил пистолет, засунутый у Георгоса за пояс, может быть, лица присутствующих, молча смотревших на него.
Перакис испуганным взглядом обвел комнату. На столе были навалены одеяла, подушки и простыни. Рядом стоял старый продырявленный матрац, пружины которого в нескольких местах были стянуты проволокой. На полу лежал веник, и можно было подумать, что хозяйка собирается делать генеральную уборку. Лишь несколько стареньких картинок, точно их забыли снять, висели по-прежнему на стене. На одной из них был вышит кораблик.
— Но это... безумие, — прошептал, запинаясь, полковник.
Он, конечно, не думал, что за омытой солнцем стеной этого домика могут оказаться настоящие баррикады, вооруженные до зубов солдаты. Но в голове его шевелились смутные догадки, что там должны быть какие-нибудь тайные средства обороны, например подземные ходы, бомбы и прежде всего опытные военные, руководящие этой операцией. (Чего только люди не начитаются в газетах!)
Но то, что он увидел, потрясло его. Тщетно искал он здесь оружие, боеприпасы. Не было ничего, не было даже самых элементарных средств обороны.
Но больше всего его поразила мирная атмосфера этой комнатки, покосившиеся стены, бедное убранство, неотделимое от тихой семейной жизни, о которой, казалось, на время забыли. Невольно хотелось присесть на стул и подождать, пока хозяйка закончит уборку, угостит тебя кофе и заведет разговор о своих болезнях и бедах.
Нет, невозможно было поверить, что эта комнатушка с железной кроватью, посудой, вышитым корабликом сейчас представляет собой военное укрепление, а эта девушка и юноши, не сводящие с него выжидающего взгляда, — сражающиеся здесь солдаты.
— Но это безумие! — упавшим голосом повторил он.
Из головы его не выходили приготовления к атаке, происходившие на улице у него на глазах, план штурма, составленный капитаном (руководство по военному делу, безусловно, сыграло свою роль), немецкие и греческие солдаты с автоматами, засевшие на крышах соседних домов. «Но что за война идет здесь, в этом бедном жилище мирных людей?» — подумал он.
— Мимис, пойди-ка сюда, — послышался глухой голос из соседней каморки.
Мимис открыл низенькую дверцу, растрескавшиеся доски которой были закрыты листом цветной бумаги, приколотой кнопками. Обычно на гвоздики, торчащие наверху в этой дверце, вешал вечером Черный свой пиджак, а Мимис — свою холщовую рабочую куртку.
В задней каморке не было окон, и там сильно пахло мочой, потом и плесенью. В уголке на табуретке сидела, сгорбившись, старушка. Голова ее, повязанная платком, упала на грудь. На коленях она держала резиновые сапоги сына, которые нашла на ощупь у себя под кроватью, и теперь боялась выпустить из рук.
— Ты что, бабушка? — спросил Мимис.
— Ну как, внучек, угомонились они?
— Нет. Сиди здесь, никуда не выходи.
— Ох! Будь они прокляты! Обед у нас сгорит на плите. Почему, Мимис, ты не загасишь огонь?
Кухня была в глубине двора. Разве туда теперь доберешься? Но если бы старушка была зрячая, она поняла бы, что происходит, и тогда, наверно, уже не волновалась бы из-за обеда. Утром, как только раздались первые выстрелы, Мимис насильно увел ее со двора и усадил здесь, в каморке, сказав для успокоения, будто что-то случилось у них в квартале.
Даже тогда они не смогли уйти отсюда. Заседание у них еще не началось. Георгос заговорил о том, чтобы ему помогли найти другую квартиру, потому что к его хозяйке должны были приехать из провинции родственники, и тут с улицы вдруг донесся шум. Не успели они опомниться, как во дворе появились какие-то подозрительные личности, смахивающие на шпиков. Выхватив пистолет, Сарантис выстрелил в окно и крикнул своим товарищам:
— Расходитесь! Расходитесь быстрей!
Но к несчастью, дом был уже оцеплен и путь на улицу отрезан. Оказавшись в засаде, они долго стреляли в окно, разгоняя шпиков. Но выйти во двор было уже невозможно. Много раз пытались они это сделать, но тотчас возвращались обратно. При последней попытке был ранен Тимиос. А тут подоспели солдаты греческого батальона безопасности.
Мимис ласково погладил старушку по голове.
— Вроде бы все стихло, Мимис, не слышу я ничего. Дай-ка мне выйти, я все как попало побросала на кухне.
— Сиди здесь, бабушка, — сказал Мимис.
— Ах! Святой Димитрий, что ж это такое творится? Мимис, почему ты меня обманываешь?
Он ничего ей не ответил, и маленькая дверца опять захлопнулась. Старушка снова уронила голову на грудь.
15
Увидев отца, Георгос поразился, как сильно он сдал за каких-нибудь два-три месяца. Отец стоял посреди комнаты, старый, худой, жалкий. Куда девались его прежняя твердость, уверенность?
«Я виноват в том, что рухнули все его прежние принципы, погибли мечты и надежды, которые он возлагал на меня», — думал Георгос.
Но сейчас, конечно, было не до излияния нежных чувств. Друзья стояли вокруг него и ждали, чтобы он первым нарушил молчание.
— Зачем ты пришел сюда, отец? — резко спросил Георгос.
Избегая встречаться с сыном взглядом, Перакис обратился к его товарищам:
— Скажите, как вы надеетесь спастись? Это же безумие. Вам говорит об этом старый солдат... Если был бы хоть один шанс из ста, то я бы первый... — Полковник не мог продолжать.
Он посмотрел всем по очереди в лицо, стараясь понять, какое впечатление произвели его слова.
Опустившись на полосатый тюфяк, Тимиос осматривал свою рану. Сарантис, присев на край стола, покачивал ногой. Мимис неизвестно зачем подбирал разлетевшиеся по всей комнате осколки тарелок — полка с посудой давно уже лежала на полу.
Все молча ждали.
Перакис заметил, что девушка не сводит глаз с его сына. Повернувшись к ней, он продолжал жалобным голосом:
— Какой прок от того, что вас убьют? Вы молоды, у вас есть родители, пожертвовавшие всем, чтобы вас вырастить... Хоть бы вы, милая барышня, сказали им что-нибудь...
— Сознайся честно, — грубо перебил его Георгос, — ты пришел к нам от них с каким-нибудь предложением?
Резкий тон сына привел полковника в замешательство. Он попытался продолжать, но окончательно запутался... Язык его не поворачивался, он не мог произнести то, о чем молил в глубине души.
— Надо было раньше уйти отсюда, — пробормотал он. — Теперь уже поздно. Вы окружены. Все дворы за домом заняты солдатами. Даже там, за глухой стеной, человек двадцать сидят в засаде.
Это известие ошеломило всех. Сгрудившись вокруг Перакиса, осажденные стали подробно расспрашивать его о расположении сил противника. Лишь Сарантис, сидя на краю стола, продолжал мерно покачивать ногой.
— Я считаю, что вы должны сдаться, — прошептал наконец полковник, низко опустив голову. — Мне стыдно, что судьба заставила меня просить вас об этом... Учтите, если кто-нибудь и спасется от пуль, его все равно схватят, И тогда ему придется еще хуже.
В комнате воцарилась тягостная тишина.
— Почему все молчат? — прерывающимся от волнения голосом спросил полковник и поднял голову.
Георгос смущенно вертел в руке пистолет. Краешком глаза он следил за ногой Сарантиса, вдруг застывшей в воздухе; потом носок его башмака опустился вниз и чуть коснулся пола. Рядом бледным пятном выделялась вылинявшая юбка Элени. Руки у девушки были сложены на животе, точно она стояла в церкви на молитве. Георгос был уверен, что, повернув голову, встретится с ней взглядом.
— Почему все молчат? — повторил надрывно Перакис, и голос его растворился в звенящей тишине.
Георгос тронул отца за руку.
— Тебе не следовало приходить сюда, папа... И я не понимаю, как ты мог валяться у них в ногах, просить, чтобы тебя послали к нам... Ты!..
— Ну почему, Георгос?.. Что будет с твоей матерью, если... — Полковник не в состоянии был продолжать и в мрачном отчаянии застыл, опершись о стену.
Башмак Сарантиса опустился на старую, растрескавшуюся доску пола. Сарантис стоял теперь и напряженно думал.
— Послушайте, друзья, — тихо сказал он, и все головы повернулись в его сторону. Товарищи давно уже ждали, когда он заговорит, а старый полковник, чтобы лучше слышать, даже приставил руку к уху. — Все, что вам сказали сейчас, правда. У нас нет даже одного шанса из ста на спасение. Кто хочет сдаться, пожалуйста, это его право...
— Да! Да! — поддержал его Перакис и внезапно почувствовал мучительный стыд.
Его старческое лицо, выражавшее прежде мольбу, сразу стало значительным и серьезным.
— А кто примет решение остаться здесь, пусть заявит об этом во всеуслышание! — Губы Сарантиса дрожали. — Но знайте, тот, кто отважится на это, идет на верную смерть, — тихо прибавил он.
И тут ужас отразился на лицах его товарищей. Судорожные движения выдавали их душевное состояние, хотя они всеми силами старались не выдать ничем своего смятения.
Лишь Сарантис нашел в себе мужество, столь необходимое в эту минуту. Он был всего лишь приземистый неказистый парень, получивший несколько лет назад полную отставку у девушки, которую любил. Может быть, в этом виновата была проклятая жизнь, а может быть, он глупо вел себя в тот вечер: ведь любовь не подчиняется директивам. Но как руководитель местной организации Сопротивления, этот прямой, умный, деятельный человек был просто незаменим. От его лица, слов, жестов веяло каким-то удивительным обаянием, в особенности когда он был поглощен своим делом. В отличие от многих борцов, на чьих лицах перенесенные пытки, лишения и болезни оставили неизгладимые следы страданий, лицо Сарантиса было всегда спокойным, улыбающимся.
Удивительно скромный в своих потребностях, он жил уже целых два года в бараке возле холма, потому что там было относительно безопасно. Спал он на цементном полу вместе с детьми хозяев. Когда ночью шел сильный дождь, всей семье приходилось вставать и ведрами вычерпывать с пола воду, а потом долго сушить одеяла.
Когда у него оставалось свободное время, он ухаживал за цыплятами, выращивал цветы за бараком — ребята под его присмотром натаскали туда земли и засыпали часть болота. Хозяйских детишек он учил грамоте. Ел он обычно в ближайшей молочной, довольствуясь простоквашей с гренками.
Простокваша, гренки, десятка два деловых свиданий за день и отличное настроение, бодрость духа...
Сейчас, конечно, для отличного настроения не было никаких оснований. Но голос Сарантиса оставался спокойным. Если он не сразу находил нужные слова, теребил подбородок, то это потому, что старался точнее выразить свою мысль. Молчание в такие минуты ни к чему хорошему не приводит; человек невольно эгоистически замыкающийся в себе, отгораживается от окружающего мира.
Сарантис, стоявший перед столом, подозвал к себе товарищей. Они подошли к нему, сгрудились у стола. Тимиос, зажимая рукой рану, оперся о плечо Мимиса. Их сплоченная группа выглядела необычайно торжественно.
Старый полковник продолжал неподвижно стоять у стены.
— Послушайте, друзья, — сказал Сарантис. — У нас нет времени. К чему нам распространяться о том, какое значение приобретет наш поступок? Давайте лучше поговорим по душам. Я считаю, что мы должны остаться здесь и мужественно погибнуть.
Обычно на собраниях, когда Сарантис заканчивал свою речь, внеся какие-нибудь предложения, он клал на стол перед собой часы и следил по ним, чтобы выступающие после него товарищи придерживались установленного регламента. Эту привычку он приобрел еще давно, на заводе. И теперь рука его невольно потянулась за часами, нащупала ремешок, большим пальцем он даже провел по запотевшей крышке. Но тут молнией пронеслась у него в голове мысль, что часы ему больше не понадобятся. Он внес свое последнее предложение! Сердце у него защемило, и он поспешно сунул руку в карман.
Мимис понял, что пришло время ему высказаться. Даже если бы он стоял по другую сторону стола, до него все равно дошел бы черед. Если бы жив был его отец и сейчас находился здесь, он стукнул бы своими огромными кулачищами по столу так, что задрожали бы стены, и прогремел: «Мы будем сражаться до последней пули... Этот дом — наша крепость...» Он нашел бы еще что сказать, наверно, обнял бы всех по очереди за плечи, и глаза бы его сверкали. Отец его был необыкновенный человек. А Мимис, по натуре робкий и молчаливый, лишь переминался с ноги на ногу.
— Я вполне согласен с Сарантисом. Мы должны остаться, — наконец выдавил он из себя и, чтобы подбодрить товарищей, прибавил шутливо: — Целый год мы бились над тем, чтобы меньше болтать и больше делать... И вот наконец нам это удалось.
Но его горькая шутка не вызвала ни у кого улыбки. Только молчание стало еще более гнетущим.
Сарантис посмотрел на Тимиоса, опиравшегося теперь рукой на угол стола. Первый пушок появился над верхней губой и на щеках мальчика из бакалейной лавки.
— Я не уйду отсюда, — твердо сказал он.
— И я тоже, — поддержала его Элени и тотчас перевела взгляд на Георгоса.
Она смотрела на него с глубоким волнением. Да, она любила его. В ту ночь, когда они сидели на задворках, спасаясь от облавы, прорвалась наружу вся неизрасходованная нежность, годами скапливавшаяся в душе этой обездоленной, легкоранимой, сложной по натуре девушки. С тех пор она сильно изменилась. Последнее время она стала ласкова с матерью и часто проводила с ней дома долгие зимние вечера. Они жили теперь в одной комнате, а другую, заставленную мебелью, занимала жена Никоса с сыном. Элени ухаживала за матерью, растирала ей ноги, чтобы согреть их... Жизнь стала такой сложной, запутанной, что Мариго даже не удивляло неожиданное внимание и нежность дочери.
Однажды Элени заговорила с ней об одном своем товарище. Для него, мол, необходимо подыскать угол у кого-нибудь из знакомых; здесь, у них, ему жить опасно, ведь всегда могут прийти из полиции, разыскивая Никоса. И Элени стала расспрашивать мать, знает ли она таких-то. Надежно ли у них? Будут ли там заботиться о ее товарище? Не положат ли его спать на полу? Он, мол, изнеженный и избалованный родителями, не привык к этому и может легко простудиться... И вдруг ни с того ни с сего спросила, сколько лет их дочке.
«Может, и это надо знать на всякий случай подпольщику?» — промелькнуло в голове у Мариго, и она невольно улыбнулась.
— Мама, ты смеешься?
— Не знаю, доченька, что творилось со мной раньше. Точно я слепая была или в голове у меня помутилось. Никогда я не задумывалась над тем, что ведь и ты девушка, — ответила Мариго.
За несколько месяцев они наговорились и сблизились больше, чем за всю предшествующую жизнь...
Приход старого полковника поразил Элени, но она и виду не подала. Лицо девушки оставалось холодным и непроницаемым. Она понимала, конечно, что полковник старается спасти сына, и поэтому между ней и Георгосом словно вставала стена. Ей казалось, что она опять маленькая несчастная девочка, которой не терпится дать выход ненависти и презрению, скопившимся в ее сердце.
«Конечно, если он уйдет, уйдет, вцепившись в отцовскую руку, я и слова ему не скажу, — думала она. — Или лучше я плюну ему вслед!.. Нет, я встану у двери и, когда он подойдет, жалкий, пристыженный, плюну ему в лицо. Нет, лучше, пожалуй, мне не трогаться с места».
А что будет потом? До последней минуты с пистолетом в руке будет стоять она у окна. Она не струсит. Самое главное — целиком отдаться своему делу, пожертвовать собой, не сбежать в тяжелую минуту, ухватившись за протянутую тебе руку благоразумия. Она будет биться до последнего. Пули изрешетят ее крепкое молодое тело. И она умрет, полная ненависти и горечи.
Радостное ощущение счастья, потрясшее недавно душу Элени, погасло в ней навсегда...
Все молчали.
Девушка продолжала смотреть на Георгоса.
— Твоя очередь, ты последний, — сказала она. Георгоса трясло. Он с трудом сделал несколько шагов и остановился перед отцом.
— Как бы ты поступил на моем месте? — спросил он глухим голосом.
Полковник стоял, выпрямившись точно по команде «смирно», его большие уши смешно оттопыривались, руки точно окостенели.
Торжественная минута — вынесение решения — так взволновала его, что сердце у него готово было выскочить из груди. Он вдруг потерял чувство времени. Эта бедная комнатушка, сын, лица его друзей будто отступили куда-то в прошлое, стали казаться далекими, отрешенными от будничной повседневной жизни.
Он устремил на Георгоса суровый взгляд, так хорошо знакомый тем, кто служил когда-то под его началом.
— Я бы остался, — сказал он и без чувств рухнул на пол.