16

Симос вошел в кабинет господина Маноглу.

Хозяин завода сидел откинувшись в кожаном кресле и вертел в руке нож для разрезания бумаги. Индийская богиня из слоновой кости украшала рукоятку этого ножа. Подперев рукой голову, он печально смотрел на богиню. «Удивительное сходство с лицом Анны, — с волнением подумал он. — Вот такая лежала она в гробу». Он не хотел забывать свою жену, хотя воспоминания о ней причиняли ему боль.

Маноглу поднял голову — его лицо напоминало холодную застывшую маску — и посмотрел на старшего мастера.

— Что тебе надо, Симос? — спросил он.

— Хозяин, сегодня у нас опять что-нибудь стрясется. Они стоят под навесом и совещаются.

— Кто?

— Члены рабочего комитета.

Некоторое время Маноглу прислушивался к однообразному гулу машин, прижимая к щеке рукоятку ножа. Вчерашние события на заводе несколько взволновали его, но он старался рассуждать хладнокровно. В прежнее время его отношения с рабочими представлялись ему чем-то вроде шахматной партии. Он обстоятельно обдумывал каждый ход, план обороны, атаку, старался разгадать маневры противника и нанести ему решительный удар. Но после прихода к власти диктатора Метаксаса шахматная доска за ненадобностью была выброшена на помойку. Сама по себе вчерашняя двухчасовая стачка, по его мнению, не представляла никакой опасности. Но его крайне поразило, что рабочие заперлись в цехах и никого туда не пускают. Узнав об этом, он тотчас вышел во двор, несколько раз постучал своим перстнем в дверь главного здания, назвался, но ему ответили, не открыв засова, что он может повидать членов рабочего комитета. И вот тогда он понял, что старый враг жив, почувствовал себя страшно оскорбленным и, потеряв обычное хладнокровие, побежал звонить по телефону в асфалию...

— Разве их не арестовали? — спросил Маноглу.

— Этих, вчерашних? Пену-то сняли, а курица варится преспокойно в бульоне.

Маноглу так сильно прижал рукоятку ножа к щеке, что на его белой коже выступило красное пятно и не сразу исчезло.

— Послушай, — сказал он. — Работа ни в коем случае не должна прекращаться. Не отходи от людей ни на шаг. Постарайся держать в руках хотя бы несколько цехов.

Старший мастер вышел из кабинета. Иоаннис Маноглу сидел, откинув голову на спинку кресла, и его плоское лицо, удивительно бледное, слегка вздрагивало при каждом вдохе и выдохе. Он сам чувствовал, что сердце у него пошаливает, но избегал думать об этом, хотя одышка, упадок сил часто сами напоминали ему о том, что здоровье его сильно пошатнулось и что скоро ему стукнет шестьдесят.

Отец его, живя в Константинополе, разбогател на торговле с Востоком. Он родился и вырос в атталийской деревне и, оставаясь до конца своих дней простым, необразованным человеком, каждый вечер ходил в кофейню греческого квартала, чтобы покурить наргиле в обществе своих соотечественников. Его старший сын умер молодым от какой-то болезни, и старый Маноглу долгое время не хотел расставаться с Иоаннисом, своим младшим сыном. Но в конце концов упорство Иоанниса победило отцовский страх, и юноша уехал учиться в Англию, где прожил чуть ли не десять лет.

После смерти отца Иоаннис обосновался в Греции, получив в наследство огромное состояние. Торговля не могла удовлетворить его честолюбие, и он вложил капиталы в промышленность, открыв в конце первой мировой войны небольшой фармацевтический завод. Малоазиатская катастрофа помешала осуществлению его честолюбивых планов. Рынок сбыта сузился, и конкуренция с иностранными фирмами грозила разорить Маноглу. Для того чтобы выжить, греческим промышленникам необходимо было захватить власть в стране, установить свои порядки.

Удачная женитьба на дочери министра открыла в то время перед Маноглу новые перспективы. Проникнув за кулисы политической жизни и став акционером центрального банка, он приобрел колоссальное влияние. После утверждения парламентом новых законов он получил возможность с легкостью разрешать все сложные вопросы, связанные с заводом, и выгодно размещать его продукцию. Но рабочее движение постепенно разрасталось и часто нарушало его планы. После 1932 года обстановка особенно осложнилась. Рабочие дошли до того, что выбирали своих мэров, волнения на предприятиях приняли массовый характер, и маневры Маноглу терпели неудачу за неудачей. Вот почему он стал одним из главных вдохновителей фашистского переворота.

В годы диктатуры он расширил завод, привез из Германии новейшие машины, организовал производство на новой технической базе и мечтал о том, чтобы наладить торговлю со Средним Востоком. А чтобы оградить себя от всяких неожиданностей, он снизил рабочим заработную плату.

Его жена Анна, красивая статная женщина, причинила ему немало страданий. С какой откровенностью заявила она ему на следующий день после свадьбы: «Я думаю, дорогой, что наши вкусы не сходятся, но это не имеет никакого значения... Культурные супруги живут каждый сам по себе, как кому нравится».

У нее, конечно, были любовники, и Маноглу вынужден был вежливо пожимать им руку. Он ни разу не упрекнул жену ни единым словом и не мог даже помышлять о разводе. Материальные интересы были прочной основой этого брака...

— Выродок, — прошептал он, постукивая рукояткой ножа о подлокотник кресла.

Он дал жене эту уничтожающую характеристику. Впрочем, в обществе, к которому он принадлежал, были свои представления о нравственности. Но он не разделял их и в глубине души сочувствовал взглядам отца, добропорядочного крестьянина с твердыми устоями.

Отец любил рассказывать ему старинные истории и легенды, и Иоаннис в детстве, как это ни странно, мечтал стать полководцем. Опоясавшись ремнем, он вооружался старым отцовским пистолетом... Но все эти воспоминания были похоронены глубоко в его душе... Во всяком случае, он всегда считал, что его женитьба — удачная сделка, которая помогла ему сделать карьеру.

Лидия, единственная дочь, была похожа на мать. Она говорила ему: «Ты глупенький, Буби (так с самого детства называла она отца), зачем ты истязаешь себя этими цифрами? Мама любила море, веселое общество, вообще жизнь. Не жаль тебе, Буби, губить себя понапрасну?»

Лидия была очень эксцентрична, и больше всего на свете нравилось ей флиртовать. Порой Маноглу овладевал страх. В мрачном отчаянии думал он о том, что владевшая им страсть к господству и жизненная сила, унаследованная от отца, угасли в его легкомысленной равнодушной дочери. Зачем старался он увеличить свое состояние, зачем добивался этого с таким упорством? В чем смысл его жизни и что останется после него, когда он навеки закроет глаза? Но такие приступы страха очень редко случались с ним. Весь день, а иногда и ночь напролет голова его беспрерывно работала, он обдумывал разные планы, бился над тем, как умножить свои доходы...

Откинув назад голову, Маноглу острием ножа слегка уколол себе ладонь и вздрогнул от боли. Холодная улыбка чуть тронула его губы. Но вдруг он нахмурился и, встав с кресла, открыл окно.

Маноглу прислушивался к шуму, долетавшему из самых отдаленных цехов. Гул машин как будто стихал.

Вскоре по крайней мере половина из них остановилась. Он стоял и ждал. А вот теперь работал только один разливочный автомат. Маноглу узнал его постукивание. В этом звуке таилась капля надежды.

Прошла какая-то минута, а Маноглу уже бился над разрешением новой проблемы. Министр сказал ему вчера, что будет смотреть сквозь пальцы на увеличение рабочего дня на заводе, если все обойдется без лишнего шума. Но если рабочие будут активно протестовать, то есть, мол, опасность, что беспорядки начнутся и на других предприятиях а это поставит правительство в трудное положение. Тогда, к великому его сожалению, он вынужден будет распорядиться, чтобы продолжительность рабочего дня не превышала установленной нормы.

Глухое постукивание разливочного автомата не прекращалось. Симосу, безусловно, удалось кое-что сделать, подумал Маноглу. Но надежда на это сохранялась недолго. Мертвая тишина распространилась по всему заводу, и хозяин сердито захлопнул окно. Он тотчас вышел во двор и потребовал к себе старшего рабочего.

— Он заперся в цеху, — ответил ему командир полицейского отряда. — Господин Маноглу, я взял под арест рабочий комитет. Арестованных держат возле склада. На случай переговоров с ними...

— Выполняйте полученный приказ, — холодно сказал Маноглу, внимательным взглядом окидывая двор.

Перед дверьми самого большого цеха стоял в ожидании внушительный отряд полицейских. Это здание с высокими серыми стенами и огромными стеклянными галереями, казалось, застыло в блаженном покое. Тишина была особенно непривычна для тех, кто привык слышать здесь несмолкаемый гул.

— Мне отдан приказ не вмешиваться, пока есть надежда на мирное урегулирование вопроса. От вас зависит...

— Я не вступлю ни в какие переговоры, пока они не отопрут двери и не начнут работать, — перебил офицера разъяренный хозяин. — Это называется бунтом.

Но Маноглу не потерял присущего ему хладнокровия. Несмотря на гнев, он рассуждал сейчас спокойно и логично. Если он вступит в переговоры с рабочими, то вынужден будет уступить некоторым их требованиям, а это в данный момент равносильно поражению. Применяя насилие, он не раз быстро и без всякого шума разрешал возникавшие затруднения, и потом ему приходилось заботиться лишь о том, чтобы замести следы и создать на заводе видимость мирной обстановки.

— Нетрудно выяснить, кто подстрекал их к бунту, — сказал он офицеру. — Если бы вы более добросовестно выполняли свой долг, то не было бы подобных инцидентов. Мы бились до последнего, чтобы очистить тут все от миазмов коммунизма. Бились до последнего! Взломайте двери и сгоните их во двор. Я немедленно вызову министра, пусть он объяснится с ними. — Он улыбнулся чуть заметной улыбкой, довольный новым планом, родившимся у него.

Офицер подозвал полицейского, стоявшего неподалеку.

— Занять здание! — приказал он.

17

Весть о событиях на заводе молниеносно распространилась по всему предместью. Мариго стирала и, услыхав о случившемся, настолько растерялась, что окунула в корыто выжатую уже рубашку.

— Господи, что же это такое! — воскликнула она.

— Что случилось? — спросила Клио.

— Говорят, полицейские бесчинствуют на заводе. Я побегу туда.

Она торопливо повязала голову платком и выбежала на улицу как была, в юбке с мокрым подолом.

В переулке, ведущем к заводу, толпились женщины. Полицейские, выстроившиеся перед заводскими воротами, не подпускали их близко. Женщины возмущались, кричали. Беспрерывно гудя, по переулку проехала санитарная машина.

Мариго, запыхавшись, присоединилась к толпе. Она встала на цыпочки, чтобы лучше видеть, что происходит перед заводом. До нее долетали отдельные возгласы стоявших вокруг женщин:

— Не толкайся, тетушка!

— Даже не знаю... Не пускают. С ними разве договоришься?

— Они столько народу покалечили! Ох! Вон еще одни носилки.

Женщины бросились вслед за проезжавшей мимо них санитарной машиной.

— Тише! Куда смотришь, разиня? Не раздави ребенка! — набросилась на Мариго какая-то женщина.

— Ничего не видно! — кричала старуха полицейскому. — Наши мужья и дети за оградой. А вам разве втолкуешь что-нибудь? Вы только и знаете, что разгонять нас. Чтоб вам пусто было!

— Вот вам, негодяи! — пригрозил кто-то в толпе, показывая кулак полицейским.

Марию удалось пробраться в первые ряды. Около нее оказалась женщина с грудным ребенком, который тыкался личиком в грудь матери. Мариго не сводила глаз с возвышавшихся перед ней огромных облезлых стен завода и с удивлением думала о том, что Никос заперся в одном из этих зданий. В ее представлении он оставался худеньким смирным пареньком, который каждую субботу аккуратно отдавал ей свое жалованье. Она с грустью посмотрела на ребеночка, который теперь жадно сосал материнскую грудь.

Да, вот и он упорхнул из-под ее крылышка, а она только теперь поняла это. До чего сложная жизнь!

Женщина в коричневой шали спросила полицейского, оттеснявшего назад толпу:

— А что там делается?

— Прибыли начальники, — ответил он.

— И они тоже избивают народ?

— Нет, тетка. Они речь дернит. А ну, расходись по домам! Раненых больше нет. Сейчас заиграет музыка.

Но никто из толпы и не думал уходить. У заводских ворот из машины вылез толстый фалангист в широких шароварах, раздувшихся на нем, как шар.

— А это что за птица? — спросили женщины.

— Самый главный.

— Ох, нет нам спасенья! Все теперь заделались самыми главными! — сказала старуха.

Музыканты настраивали свои инструменты. Господин Маноглу стоял возле министра, который внимательно смотрел на горстку рабочих, собравшихся в заводском дворе. Чтобы они не сбежали и не сорвалась торжественная церемония, полицейские оцепили двор. Оркестр заиграл гимн.

— Избиение под музыку, — заметила какая-то женщина, и все кругом засмеялись.

У Маноглу был сосредоточенный, мрачный вид. Стоявший рядом с ним министр с ярким галстуком, в черной шляпе с загнутыми вверх полями пытался под маской любезности скрыть свое раздражение.

— Полагаю, что это был несколько... неосмотрительный шаг с вашей стороны, — сказал он хозяину завода.

Рассерженный Маноглу резко повернулся к министру, и холодная улыбка заиграла у него на губах.

— Вы уверяли нас, что коммунизм, этот кошмар, — пройденный этап и что наша страна в своем героическом будущем больше не встретится с ним. — Он бросил насмешливый взгляд на пестрый галстук министра и присовокупил ядовито: — Как видно, подобными уверениями прикрывают свою никчемность многие ответственные лица.

Министр молча проглотил оскорбление. Когда гимн был исполнен, он вышел вперед и обратился с речью к рабочим. После выступления министра митинг был объявлен закрытым.

18

Когда мать ушла, Клио долго сидела не шевелясь на диване. Время тянулось медленно. Вдруг она услышала шаги Сарантиса во дворе, вскочила и, подбежав к двери, стала прислушиваться. Он подходил все ближе и ближе. Раздался робкий стук в дверь.

— Что тебе, Сарантис? — тихо спросила она.

— Открой, Клио.

— У нас не заперто, входи.

Она отскочила от двери и хотела сесть на диван, но, споткнувшись о стул, чуть не упала. Тут как раз он и вошел в комнату. Смутившись, она посмотрела на него. Все лицо Сарантиса было в крови.

— Да что с тобой? — воскликнула она.

— Ерунда! Брат твой еще не вернулся? Во всяком случае, с ним ничего не случилось, скажи матери. Я видел его уже после всех событий.

— Мама ушла на завод. А что там произошло? — спросила Клио.

— Был настоящий бой. Два с половиной часа осаждали полицейские цеха. Взломали двери, к окнам приставили лестницы. Как бешеные псы, набросились они на нас...

— Сядь, я промою ранку у тебя на лице, — сказала девушка, и невольно в голосе ее прозвучало участие.

Сарантис растерялся и смущенно замолчал. Клио принесла из соседней комнаты флакончик одеколона и кусок ваты. Сарантис сел на диван.

— Будет щипать, — сказала она с улыбкой.

— Погоди минутку.

— Ты боишься? — девушка засмеялась, и он следом за ней. — Не стыдно тебе, трусишка!

Сарантис притворно охал, закрывая лицо руками, и оба они вдруг почувствовали себя расшалившимися детьми. Потом он посмотрел ей в глаза и в замешательстве потер себе подбородок.

— А ну, откинь назад голову, — сказала Клио, пытаясь скрыть волнение.

Сарантис побледнел.

— Клио, — наконец пробормотал он, — я впервые по-настоящему влюблен. Клянусь тебе.

Она перестала промывать ему ранку на лбу и резко отдернула руку.

— Сарантис, прошу тебя, — прошептала она, судорожно сжимая в руке флакон, — поговорим о чем-нибудь другом.

— Чего ты испугалась?

— Ну пожалуйста, поговорим о чем-нибудь другом.

— Ты дрожишь, Клио?

Сарантис встал. Никогда еще не чувствовал он себя таким растерянным. Он слегка притронулся к ее плечу.

— Ну пожалуйста, не надо! Не надо! — взмолилась Клио.

Последовало напряженное молчание. Клио не сводила глаз с растрескавшейся доски в полу, а Сарантис стоял перед девушкой, не зная, куда девать руки.

— Давай поженимся. Хочешь, Клио?

Девушка вцепилась руками в скатерть, и вазочка, стоявшая на столе, качнувшись, упала.

— Ты с ума сошел!

— Клянусь, я люблю тебя...

Клио успела уже опомниться от неожиданности. Она внимательно оглядела рваную, вылинявшую рубашку Сарантиса, застегнутую на все пуговицы, его залатанные брюки, драные ботинки. Разом воскресли все ее наивные мечты о счастье, и ей вдруг показалось, будто судьба в насмешку послала ей этого человека.

— А кто ты такой? Грязный рабочий. Думаешь, тебя ждала я столько лет, запертая в этих четырех стенах? — взорвалась она.

Сарантис молчал. В его глазах отразилась боль. Такая глубокая, бесконечная боль, что Клио невольно закрыла лицо руками.

— Уходи, — задрожав, прошептала она.

Когда она отняла от лица руки, в комнате никого уже не было. Буфет, этажерка, стулья, фотографии на стене — все было по-прежнему на своих местах, бездушное и немое. Клио почудилось, что она пробудилась от сна в каком-то чуждом мире, где жизнь идет своим чередом, не суля никакой надежды.

* * *

Мариго возвращалась домой вместе с Никосом. Всю дорогу она крепко держала его за руку и говорила без умолку обо всем сразу.

— Ну вот, он кричит нам: «Давайте-ка отсюда!» — и как начали нас толкать. Я, Никос, скажу тебе, растерялась... Никогда в жизни не случалось со мной ничего подобного... — Ей хотелось спросить его, что он собирается делать дальше, но язык у нее не повернулся. Она чувствовала, что сын замкнулся в себе. — Ах! Надеюсь, бог даст, не будет у вас больше никаких беспорядков, — сказала она, пытаясь выведать у Никоса его мысли.

— Не скоро наступит тот день, мама, когда ты сможешь спать спокойно... Если вообще доживешь до этого, — тихо проговорил Никос.

Слова сына расстроили Мариго, но она не подала вида, даже засмеялась.

— Ой, Никос, ты весь вымазан. Да и я, наверно, запачкалась, когда обнимала тебя. — И она еще теснее прижалась к нему.

Когда Мариго и Никос вошли в комнату, Клио, глубоко задумавшись, сидела у окна, скрестив на груди руки. Вазочка, упавшая со стола, валялась на полу.

Мариго все говорила и говорила...

— Что с тобой, Клио? — спросил Никос.

— Ничего, ничего.

Девушка обернулась, взглянула на брата. Опять она увидела перед собой поношенный пиджак, рваную рубаху, драные ботинки! Комок подступил у нее к горлу. Ей больно было смотреть на эту бедность, и она опустила глаза. Тогда взгляд Клио упал на ее собственные пальцы, исколотые иглой, опухшие... И она разрыдалась.

19

Сарантис умылся и ушел из дому. Ему нужно было срочно повидать некоторых профсоюзных деятелей, принадлежавших к старым буржуазным партиям, которым многие на заводе сочувствовали. Члены рабочего комитета и еще человек двадцать активистов находились под арестом. К сожалению, другие предприятия в данный момент не могли поддержать рабочих фармацевтического завода. «Значение сегодняшних событий еще оценят в будущем. Рабочее движение ширится», — подумал он.

Сарантис шел по улице, засунув руки в карманы. Его обогнали две девушки. Они оживленно перешептывались. Одна из них покатилась со смеху. Сердце Сарантиса болезненно сжалось. Глубоко вздохнув, он продолжал рассуждать: «Ничто не помешает трудящимся завоевать свободу. Единственное, чего добилась буржуазия, — это небольшой отсрочки». Он чуть не плакал. Целый рой мыслей кружился у него в голове, пока он быстро шел по узким улочкам предместья. Так пытался он прогнать от себя образ Клио, забыть ее слова, до сих пор звучавшие в его ушах.

До поздней ночи ходил он из дома в дом, спорил, убеждал, напряженно думал и, в конце концов, вынужден был отступить под нажимом консерваторов, которые считали, что нужно выждать несколько дней, пока министр не уладит вопрос, как он обещал это в своей речи.

Сарантис вернулся домой совершенно разбитый. Он лег на кровать и, повернувшись на спину, стал смотреть на голую стену, разукрашенную темно-желтыми пятнами плесени. «Да, мы добились единства, и его надо сохранить ценой любых жертв». От мыслей у него разламывалась голова. Он разглядывал большое пятно на стене как раз над кувшином, который Урания каждый вечер, наполнив водой, ставила на комод. «Странно, до чего похоже это пятно на голову Клио, когда смотришь на нее со спины». Временами Сарантис погружался в дремоту, но то и дело в памяти всплывало лицо девушки, взгляд и жестокие слова, положившие конец их отношениям.

Он сел в постели и попытался сосредоточиться. «Надо срочно организовать еще одно совещание, назревают новые события». Но даже когда он думал об этом, его преследовал образ Клио. Боль становилась все мучительней. Вдруг он почувствовал, что продрог, и, свернувшись в клубок, укрылся одеялом. В поисках тепла и ласки он нежно прижался щекой к подушке. Тут он услышал стук в соседнюю дверь и потом голос хозяйки.

Урания, остановившись на пороге, говорила:

— У вас, Мариго, все в порядке? Ну, слава богу. Я пришла узнать, что случилось на заводе. — Потом она посудачила немного о соседях и под конец спросила, подмигнув Мариго: — Ну, а когда же?.. Дай-то бог...

— Что такое, Урания? — спросила Мариго.

— Нечего скрывать от меня! Я ведь их сосватала. — Мариго схватилась за голову, а хозяйка, войдя в комнату и с трудом протиснув свое толстое тело между столом и буфетом, продолжала: — Неужели Хараламбос ничего не сказал вам? Господи боже ты мой! Он заверил мясника, что Клио согласна. Хараламбос даже взял у него деньги, чтобы купить приданое. Много денег...

* * *

Через два часа Хараламбос вернулся домой. Остановившись у двери, он тщательно вытер ноги. На старости лет у него появилась привычка долго шаркать ногами о коврик, прежде чем войти в комнату. Сняв кепку, он повесил ее на гвоздь. В квартире было темно, но свет он не стал зажигать... Когда он увидел у входа в кухню высокую фигуру Клио, ему почудилось на минуту, что перед ним во мраке возникло привидение.

— Доченька, и напугала же ты меня, — сказал Хараламбос.

— Я тебя ждала, — прошептала девушка и повернула выключатель.

Электрический свет залил комнату. Хараламбос сразу почуял что-то недоброе, но попытался улыбнуться.

— Ох! Чуть не потонул в грязи. Вся наша улица в рытвинах и колдобинах...

— Скажи мне, ты все спустил? — спросила она.

— Что, доченька?

— Деньги, которые взял у мясника, ты все спустил? Голос у Клио был хриплый, дрожащий, и старик, испугавшись, упал на колени.

— Да, да, я жалкий червяк. Нечистый меня попутал, я и сам не знаю, как это получилось. Сжалься надо мной, доченька, убей меня, чтоб мне больше не мучиться... Ну, убей же меня!

— Тебе давно пора умереть, — с ненавистью прошипела Клио.

Услышав шум, из соседней комнаты выбежали Мариго и Элени.

— Завтра рано утром ты пойдешь к мяснику и вернешь ему деньги! — закричала Мариго. — Это неслыханно!

— Какие деньги! Он их, наверно, успел промотать! — мрачно заметила Элени.

— Я-то, дурак, об ее счастье пекся, — жалко оправдывался Хараламбос.

— Горе нам! — причитала Мариго. — Разбудите Никоса!

— Обшарьте его карманы, ищите у него под матрасом, — кипела Элени.

— Прекратите крик! — вмешалась Клио. — Вы подымете на ноги всех соседей. — Она спокойно обернулась к матери. — Отпусти его, пусть идет спать. Ступай отсюда, отец!

Хараламбос молча выскользнул из комнаты.

— Ну а... — начала было Мариго.

— Я сама решу, что мне делать... — Девушка зажмурила до боли глаза. — Я хочу уйти отсюда... Уйти навсегда.

Наступило молчание. Мариго села к столу, подперев рукой голову.

— Значит, ты надумала пойти за него? — пробормотала она. — Кабы мне знать... Он, конечно, неплохой человек. И, как я слыхала, хороший хозяин. Может, все к счастью. — Вдруг она вздрогнула, почувствовав на себе ненавидящий взгляд Клио, и прибавила: — Ох, прости меня, прости меня, доченька...

— Уже поздно. Никому на свете я никогда ничего не прощу! Даже самой себе, — прошептала Клио.

На другой день Мариго, надев праздничное платье, отправилась к Толстяку Яннису. Жениху не терпелось; он огорчился, как дитя малое, когда Мариго попыталась отсрочить свадьбу, и поэтому решено было, что венчание состоится через две недели в воскресенье.

20

Бедняжка Каллиопа чуть не подавилась. Тут не столько виновата была апельсиновая корка — после ужина у нее была привычка жевать кожуру от фруктов, — сколько сердитый взгляд мужа, полковника Аристидиса Перакиса. Но надо было сказать ему правду: скоро пробьет одиннадцать, скрывать дольше она не могла.

— Значит, ты знала, что сын опять поздно придет... И поэтому за весь вечер ни слова не проронила? — сказал полковник.

— Аристидис, тут нет ничего плохого. Георгос уже взрослый, ты сам знаешь. Он ведь уже студент...

— Но это не значит, что он может ночь напролет кутить со всякими там певичками! — негодовал полковник.

Каллиопа подошла к мужу, повернувшемуся к ней спиной.

— Я же тебе говорила, Аристидис, мальчика пригласили в гости.

— Куда?

— К хозяину завода.

— Опять туда! Гм! Пусть только вернется, мерзавец, я с ним поговорю.

— Но, Аристидис... — И Каллиопа снова стала убеждать мужа.

Полковник внимательно слушал жену, но под конец, хмыкнув, заходил по комнате, бросая угрозы отсутствующему сыну.

Каллиопа принялась убирать со стола.

— Эти отлучки из дому мне совершенно не нравятся, — сказал полковник.

— А мне нравятся. Мальчик познакомится с жизнью. Связи в обществе теперь...

— Гм! Мозги у тебя куриные! А когда он приходит, ты разве не замечаешь, что от него винищем несет?

Полковник Аристидис Перакис давно уже вышел в отставку. Все свои скудные сбережения он истратил на постройку одноэтажного домика на окраине предместья. Хотя ему было уже за семьдесят, он гордился своей выправкой. Полковник ходил, точно аршин проглотив, и считал ниже своего достоинства признаться кому-нибудь, что от подагры у него часто сводит колено.

Отнеся посуду на кухню, Каллиопа вернулась в столовую.

— Куда он пошел, говоришь ты, Каллиопа?

— К господину Маноглу.

— Опять туда? Но что происходит в этом доме? Что там такое? Кабак?

— Ах, Аристидис! В хороших домах часто устраивают приемы. Он учится в университете вместе с дочерью господина Маноглу...

— Гм! Наверно, и у нее ветер в голове!

Перакис продолжал ходить по комнате из угла в угол. Вскоре Каллиопа задремала, сидя на стуле. Она уставала за день. Муж имел обыкновение ежедневно в пять утра поднимать ее с постели. А после того как Георгос поступил в университет, им пришлось рассчитать прислугу. А поэтому на плечи бедной Каллиопы легли все заботы о доме.

— Ты говоришь, она учится с ним в университете?

— Ах! Пожалуйста, не начинай сначала! Пойдем лучше спать, Аристидис.

— А я тебе повторяю, наш сын связался с развратной девчонкой.

— Ну и упрямый ты! Боже мой!

— А ты глупая курица! Он тебе напевает, а ты и уши развесила!

— Георгос никогда не лжет. Ты приучил его с детства говорить правду.

Полковник только развел руками.

— Гм! Ты в конце концов испортишь его, — через некоторое время проворчал он.

* * *

Стенные часы в столовой пробили двенадцать. Каллиопа сидела, подавляя зевоту. «Упрямец Аристидис! Но ради мальчика он готов пойти на самые большие жертвы! — думала она. — Он, бедняга, недавно бросил курить, чтобы сэкономить деньги на книги для Георгоса. Из-за этого стал он таким ворчливым? Или тут виновата старость? Когда Георгос был маленький, мы на праздники ходили к нему в школу посмотреть, как он выступает. Аристидис надевал мундир, и мы сидели в первом ряду возле директора». Улыбка засияла на сонном лице Каллиопы.

— Аристидис, почему бы тебе не выкурить иногда сигарету?

Полковник мерил шагами комнату, держа сжатые в кулаки руки за спиной.

— Проклятый яд! Я им сгубил себе легкие...

— Зачем ты говоришь неправду? Наш Георгос — хороший мальчик. — Тихий голос Каллиопы зазвучал теперь ласково, певуче, как колыбельная песня. — Он всегда был первым учеником, и ты мог гордиться его старательностью и послушанием... Но ты постоянно распекаешь его, Аристидис. Такой уж у тебя характер. На самом деле ты любишь его... Но тебе так и не удалось стать мальчику другом. — Она собиралась еще что-то сказать, но тут ее одолела зевота.

— Ерунда, — пробурчал Перакис. — Ты что хотела бы? Чтобы я баловал его с пеленок и он стал бы маменькиным сыночком? Чтобы он делал, что ему вздумается, а я плясал под его дудку? Этого бы ты хотела? Вы, женщины, понятия не имеете о дисциплине. Вот пожалуйста, час ночи, а его все нет. Как, ты сказала, фамилия владельца завода? А, Каллиопа?

Но жена его спала глубоким сном, сидя на стуле.

— Гм! Пусть только придет, я с ним поговорю, — проворчал полковник и пошел в переднюю дожидаться там сына.