Парень и сокровище
Все началось с очень смешной истории.
Антон вел новое пополнение — девять молодых партизан из разных сел. Все они были неплохо экипированы для жизни в горах и вооружены самым разным оружием: у кого пистолет, у кого болгарский карабин, у одного ружье итальянское, у другого — греческое, у третьего — английское, длинное, как винтовка. А самый молоденький стащил в общине шесть ручных гранат и теперь нес их в своем ранце, где, кроме этого, было множество полезных вещей: пара кульков сахара, шестьдесят патронов для парабеллума, белье и всевозможные мелочи. Плюс ко всему на плече у паренька висел топор. «Сам не знаешь, когда что понадобится, а топор не такой уж и тяжелый...»
Антон дал передохнуть новичкам, еще не привыкшим к трудным переходам, а девушку из села Лыки оставил на посту, по опыту зная, что женщины, если даже с ног валятся от усталости, легко не засыпают. Партизаны расположились на табачном поле, что одним краем упиралось в лес, другим — в поляну, за которой начинались заросли кустарника. Место было высокое, виднелись все окрестности — до Али-ботуша, до Стыргач-горы, до Родоп. И по крайней мере до середины дня встречи с неприятелем не предвиделось.
Отдыхают молодые партизаны, языки развязались, и сейчас, как это обычно бывает в такие минуты, они выскажут друг другу все, что таилось в душе, все обиды, сомнения и надежды, потом начнут ссориться и петушиться. Но в суровых партизанских буднях мелочи быстро забудутся, отойдут в сторону, чтобы уступить место всепоглощающей тревоге. Потом новичкам предстоит очистительный барьер успокоения, и только потом в душе каждого из них родится молчаливая самоотверженность. Пусть они сейчас хихикают, ссорятся, похваляются, пусть рассказывают истории вроде этой. Один из них каждое воскресенье исправно ходил в церковь, а поп ему и говорит: «Ты такой богомольный, уж не послать ли тебя в Рильский монастырь, монахом сделаешься, а, Ламбо? Ведь у тебя и дед был протоиереем...» А когда поповское ружье исчезло, чтобы стать боевым оружием кандидата в Рильский монастырь, поп сказал: «Ламбо, батюшка знает, кто похитил его оружие, однако посмотрим, что из этого выйдет. Если ты найдешь ружьишко, батюшка поможет тебе стать духовником...»
Самый молоденький партизан лежал, положив голову на ранец, и о чем-то думал, закрыв глаза. И вдруг вскочил как ужаленный:
— Товарищи, граната! Граната шуршит...
Все бросились врассыпную, попрятались, словно куропатки, и ждут. Антон оттянулся назад. Он видел, с каким напряженным вниманием следят за ним и сами стараются отползти от опасного места как можно дальше. Антон стал считать.
Прошло три... четыре секунды. Он приподнялся посмотреть, что происходит вокруг — ведь, услыхав весь этот переполох, люди могли догадаться, что рядом творится что-то неладное. А в поле всегда есть люди, даже в Петров день... Пятая секунда. Новички отползли на достаточное расстояние — даже если грянет взрыв, он может только напугать девчат, а взрывная волна их не достанет — пройдет выше... Шестая секунда. Для первого раза хватило бы и одной гранаты, а то как ухнут все шесть... Неплохое испытание нервной системы. Может, даже к лучшему.
Антон поднялся, и его обдало холодным потом: парень, что поднял тревогу, озираясь по сторонам, красный как рак, полз назад к своему ранцу.
— Стой! Куда ты?! — крикнул Антон.
Новичок остановился и, словно потеряв дар речи, показал рукой на свой ранец. И только теперь Антона осенило, что граната сама по себе взорваться не может.
— Ты дергал за веревочку... с колпачком?
— Нет... Ничего не делал!
И Антон покатился со смеху. Через три с половиной секунды было ясно, что никакого взрыва не произойдет, но он выждал еще на всякий случай — закрытое молоко кошка не слижет.
— Но ведь был шорох... сам слышал, товарищ Антон.
— Вот ты шороху и наделал, только всех перепугал.
Смущенный случившимся, паренек вскочил, подбежал к ранцу, припал к нему ухом. Потом сел и виновато посмотрел на партизан, обступивших Антона.
— Сахар... Это сахар, товарищи! Пакет порвался, сахар просыпался в ранец... он и шуршал...
Над табачным полем грянул взрыв хохота. Антон пытался унять новичков, но сам хохотал вместе со всеми, невольно радуясь, что настоящего взрыва все же не произошло, а новички, принявшие шуршание сахара за шипение гранаты, получили что-то вроде боевого крещения.
Когда Страхил встретил пополнение, он обратил внимание, что глаза новичков полны странного оживления, изнутри всех распирает смех. Ему стало приятно, что новые люди принесли с собой в лагерь свежую атмосферу. Потом, когда командир стал спрашивать, кто какое имя избрал себе, одна девушка указала на самого молодого парнишку и сказала:
— Для меня выберите имя сами, а вот его надо назвать Шипучка.
Кто-то добавил:
— Не Шипучка, а Сахар, будем звать его Сахар.
Антон объяснил:
— Нельзя! Партизанская кличка служит целям конспирации. Это связано с деятельностью товарищей, которые находятся на нелегальном положении. Ведь они вынуждены постоянно скрываться от полиции, а нередко и от людей, которые не всегда могут выдержать полицейские пытки...
— Я решил взять себе имя Георгия Скрижовского — мой отец был в его чете. Пусть останется только Георгий... Ведь так можно, правда? — смущенно спрашивал паренек.
— Как хочешь, но мы все равно будем звать тебя Благо Сахар, — засмеялась девушка.
После обеда политкомиссар Димо подсел к Антону:
— Ты что, туристом заделался? Лазаешь по горам вверх-вниз... Это и хорошо, и плохо. Предпочитаешь самостоятельные действия?
Издалека начинал бывший учитель, и не поймешь сразу, куда он клонит: то ли за этим последует приказ отправляться на отдых, либо его снова прикомандируют к кухне бая Манола вместе с выздоравливающими ранеными — что Антону, естественно, никак не улыбалось, — либо надо готовиться к новому заданию.
— Обувь на тебе как на огне горит, — продолжал Димо без тени улыбки, с наслаждением постукивая роскошной сигаретой «Томасян» из красной пачки по своей уникальной табакерке — на ее металлической крышке полумесяц мирно соседствовал с изображением креста — подарок политкомиссару одного ятака из Доспата... — И эти, гляжу, уже каши просят. Иди, отдай ботинки Методию — теперь у нас есть свой сапожник.
Это был приказ, и Антон зашлепал босыми ногами по заросшей травой поляне. Земля отдавала теплом, хвойные иглы и стебельки трав приятно щекотали ступни. Тяжелые солдатские ботинки, которые еще два месяца назад действительно были новыми, Антон нес в руках.
Методий со всей своей мастерской расположился прямо под открытым небом. Сам он был в настоящем фартуке, рядом с ним — два настоящих сапожных молотка, а большой пень по соседству весь заставлен коробочками и баночками со всякой всячиной: клеем, деревянными гвоздями, кусочками кожи. Методий представлял сапожный цех в единственном лице, а вокруг сидели на корточках три-четыре человека из отряда, покуривая и лениво болтая о разных разностях.
— Однажды попались мне такие крепкие ботинки, что им сносу не было, и бросить их пришлось только здесь, в горах. И вообще такой крепкой обуви не сыскать на всем Балканском полуострове...
Всеми своими мыслями люди возвращались в прошлое, к мирным годам, вспоминали, как босиком бегали в школу, говорили о царвулях из грубой свиной кожи, о резиновых тапочках и обуви на деревянном ходу. Пространно и неторопливо рассказывали партизаны, как весело они прыгали через костер и бросали в огонь свою, пусть не совсем новую, обувку.
— Жаль, вот бы мне те царвули сейчас...
Антон присел возле сапожника, ожидая своей очереди, но Методий сам протянул руку:
— Давай, давай твои. — И ногой отшвырнул обувь, которую только что чинил.
Ясно, Антона снова ждет путь-дорога — к Методию уже успел заглянуть политкомиссар Димо. Когда после «сапожной мастерской» Антон завернул в «главное интендантство», бай Марин оглядел его с головы до ног:
— Эх, Антон! Ходишь ты по селам, нет-нет да и угостят люди, а посмотришь на тебя — в святые годишься. Подожди, есть тут у меня кое-что. Димо приходил, дал распоряжение, но я не из «НЗ», я из текущего... Ты много дней подряд не питаешься как положено, имеешь право.
В руках у Марина появилась горстка конфет и кусков пять сахара. Потом он долго колдовал над кругом овечьего сыра, примеряясь к нему ножом, — боялся, как бы не отвалить лишнего, но и не отрезать ломтик тоньше папиросной бумаги.
— Ну да ладно, как получится... Погоди, ты вроде сыр не особенно любишь, так у меня есть вяленое козье мясо. Правда, летом такая еда не особенно, воды просит, но ты возьми, все сытым будешь...
Потом настал черед одежды. Перед каждым новым заданием надо было приводить в порядок свою одежду, которая быстро приходила в негодность от дождей, грязи и пота, от лазания по горам и колючим кустарникам. Спускаясь в долину, надо было иметь приличный вид, чтобы не выставлять врагам напоказ партизанскую бедность. И каждый раз, покидая лагерь, Антон чувствовал особую заботу товарищей. Ведь они знали, что любое задание, будь то встреча с ятаками или партийное поручение, — дело сложное и рискованное, на себе испытали, что значит обходить полицейские посты и засады или слиться с каменной стеной, когда совсем рядом гремят сапоги полицейских. Не выдавая своей тревоги за отправляющегося на задание товарища, они просто проявляли о нем особую заботу. Антона это смущало, он чувствовал неловкость, ведь ему нечем было отблагодарить за такое внимание.
— Нарядили тебя, как на свадьбу, — улыбаясь, разглядывал его Димо. — Хорошо, значит, ты уже знаешь, что уходишь из лагеря. Командируем тебя на областную партийную конференцию в качестве представителя ремсистской организации нашей околии. Пойдешь со Страхилом, он — главный. А ты подумай, какие задачи стоят перед молодежью, прикинь, о чем говорить будешь в своем выступлении. Часа через два снова встретимся, надо кое-что уточнить.
...В пути Страхил вел себя весьма интересно. Он не оглядывался по сторонам, не озирался, не останавливался, чтобы прислушаться, хотя был осторожнее всех. Высокого роста, статный, красивый, командир за десять километров слышал выстрел, а за два — человеческую речь. Он различал множество лесных звуков и безошибочно улавливал шаги в стонущем от ветра лесу. И при всем этом беспрерывно болтал, смеялся, рассказывал. Но когда надо было молчать, из него слова не вытянешь. А какой боец! Все умеет — найти укрытие, чтобы не задела никакая пуля, или часами лежать в засаде, нацелив свой огромный, довольно необычный пистолет... Теперь у него пистолет настолько миниатюрный, что его и в кармане не видно.
— Ну что, подбросил тебе мыслишек Димо? — задиристо начал Страхил. — Допустим, Димо, как солнышко, тебя обогрел и ты начал быстро созревать... Но не задирай нос, парень, для ремсистов околии ты человек видный, а для меня ты просто мальчишка. Спустил бы с тебя штаны да отодрал хорошенько хворостиной, чтоб сидеть не мог. Ты зачем рассказывал новичкам разные глупости да насмехался над старшими товарищами?
— Какие глупости, товарищ командир! Наверное, кто-то решил мне насолить, — удивился Антон и вспомнил, как однажды доложили в штаб, что он хотел без разрешения прикончить одного старосту. Но тогда обошлось выговором.
— Врать нехорошо! Ты молодежный руководитель, а болтаешь самым безответственным образом... — строго и назидательно продолжал Страхил.
— Вот это да, вот это людишки, готовы за безделицу повесить человека! — Антон догадался наконец, о чем идет речь. — Да, было дело... Я рассказал... Но если хочешь знать, так оно и было!
— Вот те на!.. Значит, это правда? — с нескрываемым любопытством обернулся Страхил, и в его голосе послышались вызывающие, насмешливые нотки. — Если хочешь знать, ты можешь схлопотать еще одно наказание. Я не расспрашивал, о чем ты там распространялся, просто ребята жаловались: ты, мол, попусту злословил...
— Выходит, я вру? — не на шутку рассердился Антон.
— Дай волю этим старикам, так они и до нас доберутся, поисключают из партии за то, что мы еще не взяли власть в свои руки.
— Не знаешь ты наших сельских коммунистов — они большевики больше самих большевиков! Целыми вечерами рассуждают о политике и мировой пролетарской революции. Мы так и прозвали их — «сельские якобинцы».
— Значит, и протокол был?
— А как же! Все, как положено.
— Ну и старики!
— Да они потом сами поняли, но тогда... Иди разбери их. — Антон помолчал и добавил: — Хотя, по-моему, старики всегда смотрят на вещи с узкопартийных позиций. Я не виню их, просто мне так кажется... Все-таки не могу я принять некоторых оценок партийной честности и партийных отношений...
Страхил остановился.
— Ну, давай, давай... Вот, значит, как ты сам смотришь на вещи! Старики, по-вашему, страдают узостью суждений, мы, среднее поколение, — ни узкие, ни широкие. А вы, молодые, позвольте вас спросить, вы-то какие?
Сейчас Страхил не шутил, хотя в голосе его еще слышалась улыбка. Раздраженность парня ему казалась непонятной. Он боялся, что за этим кроется не просто неодобрение, не просто несогласие с позицией старших товарищей.
— Мы? — удивленно спросил Антон, растерявшись от такого вопроса. — Мы... — и замолчал.
В его памяти всплыли лица и живых, и погибших парней и девчат — участников партизанской борьбы, ремсистов, уже познавших сражения, пытки, побеги, и тех, кто еще только готовился к этому, лица молодых борцов, нетерпеливых и вспыльчивых, флегматичных и дерзких...
— Если разобраться, то мы такие же, какими были мой отец и его сверстники, плюс кое-что от вас с политкомиссаром Димо и плюс мы сами... У нас больше огня, чем опыта. Согласен?
Страхил зашагал снова.
— Это тоже влияние Димо... Можно еще кое-что добавить о таких, как вы. Вы не только зелены, но и своевольны... У вас нет ясного представления о цене собственной жизни. Вы настолько нетерпеливы, что не понимаете простой истины: один живой боец дороже... — Страхил не закончил, почувствовав, что сердце сжимается острой болью при воспоминании о павших партизанах. — Но вообще-то вы, молодые, нечто доброе и прекрасное... Осторожно, приближаемся к шоссе!
Продираясь сквозь кустарник, они спустились по круче вниз. В сотне шагов отсюда тянулось вдоль реки шоссе на Разлог.
— Антон, давай вниз. Поворотов много, но если кто покажется — услышим, да и заросли выручат. Нет смысла накручивать лишние километры... До Бани далеко, если начнем петлять, стемнеет, а ночью уже конференция открывается.
Перед тем как выйти на шоссе, они остановились, внимательно посмотрели по сторонам, и Антон представил себе, как из разных уголков их зоны{10}, из всех городов и отрядов по тайным дорогам и тропкам, известным лишь участникам конференции, пробираются в этот час посланцы партийных и ремсистских организаций. А под охраной группы из трех человек где-то недалеко от места проведения конференции уже ждет их товарищ из Центрального Комитета партии. Ничто не может остановить делегатов, хотя стало известно, что со вчерашнего дня полиция усилила бдительность. Кто-то успел донести или это случайное совпадение? Наверно, просто очередная полицейская акция с целью поднять дух новичков, мобилизованных в полицию. На каждого из них старосты составили краткие характеристики: «В связях с левыми не замечен, противоправных действий не совершал. Годен к службе в полиции»...
Они шли по шоссе — разбитому, грязному, в глубоких выбоинах. Антон разулся.
Если эти порву, в чем ходить буду? — подумал он. Раз даже Страхил, командир отряда, отправился на партийную конференцию по царской дороге, идет себе вразвалочку, с топором на плече, в крестьянской одежде и всем своим видом демонстрирует независимость и полное безразличие к окружающему, то почему бы и ему не пошлепать босиком? Антон привязал ботинки к поясу и зашагал, поигрывая топориком.
— Теперь слушай внимательно, уважаемый агитатор и предводитель безусых новичков, — так шутливо начал Страхил свой инструктаж. — Сейчас нам стало гораздо легче. Красная Армия подошла к границам Румынии, а это для господ из Софии решает все. Но не следует думать, что правительство Болгарии сразу распадется, регенты подадут в отставку, а царский парламент распустят и будут объявлены демократические выборы. Есть сведения, что Бекерле и князь Кирилл ведут с профессором Цанковым переговоры о сформировании правительства фашистской диктатуры, которое сменит кабинет Багрянова. Так что напрасно наш премьер расточал вчера сладкие речи о своей правительственной программе предательства и двуличия... Рила казалась синей. Пирин, закрытый тенью клонившегося к закату солнца, устремился высоко-высоко, сияя своими мраморными вершинами. И вся эта широкая, покатая долина, раскинувшаяся от Якоруды до Разлога и Банско, была залита пышной зеленью, яркой и чистой. Она всегда такая перед созреванием хлебов. Ветер приносил с гор прохладу ущелий, тенистых лощин и темного леса.
— Сейчас легче, но это только кажется. Если разобраться, то стало даже тяжелее. Багрянов — царедворец с большим политическим опытом. И сейчас он поведет хитрую, но, по сути дела, ту же монархическую политику. Говорю все это, чтобы ты не расхолаживался...
Шоссе по-прежнему извивалось вдоль реки, от поворота до поворота — сотня шагов, но все же можно было видеть, что происходит слева и справа, и в случае чего принять меры предосторожности. Страхил все убыстрял шаг, ему казалось, что часы у Антона идут слишком медленно.
— Не может быть, чтобы мы шли всего тридцать пять минут! Кажется, что тащимся уже полдня. Посмотри, мы начали спускаться вон оттуда, с того холма. Неужели здесь не будет пяти километров? Пять километров за полчаса? Нет, здесь что-то не то.
Шоссе кружило по крутому горному склону, слева обрывалось ущелье, а справа шумела Места, пенистая, стремительная. И в тот момент, когда кончился очередной вираж, за их спинами заурчал автомобиль. Спрятаться было уже невозможно.
— Легковая, двигалась по инерции... — проговорил Страхил, не оборачиваясь. — Иначе мы услыхали бы ее издали. Вынь руку из кармана, если потребуется, я кашляну три раза. Не волнуйся! Наблюдай за мной.
И правда, к ним приближалась старенькая машина областного управления полиции. Страхил свернул на обочину, оглянулся, старательно поправил перекинутый через руку топор, а когда автомобиль поравнялся с ними, снял кепку и поклонился в пояс.
— Хорошо, что не стал меня копировать, а то с твоим головным убором вечного гимназиста получилось бы неестественно, — нахлобучивая кепку и глядя вслед удаляющейся машине, проговорил Страхил. — Будь у нас такой красавец, мы бы за час домчались до Бани... И в Разлог бы успели подскочить. Пожалуй, сейчас самое время сказать тебе следующее: если что-нибудь случится, сам найдешь в Бане портного по фамилии Губеров, придешь к нему и скажешь: «Добрый день, меня прислал учитель Иван... Спрашивает: его брюки готовы?» И все. Можешь отвечать на все его вопросы, а он проводит тебя на конференцию... Вдруг оба они почему-то заторопились — машина остановилась, из нее вышел человек в полицейской форме и стал подавать им знаки, чтобы поспешали. И когда расстояние между полицейским и партизанами сократилось шагов до двадцати, Страхил узнал в человеке с аксельбантами начальника околийского управления полиции. Командир молниеносно оценил обстановку. В машине был только шофер, слава богу, дело упрощалось. Прошептал Антону:
— Делай, как я... ничего без моего сигнала... — Страхил засуетился, снял перед начальником кепку и, порывшись в кармане, протянул целый ворох документов и бумажек. — Пожалуйста, господин начальник... Мы лесорубы, каждый день ходим в лес, полиция нас знает.
— Ничего, ничего, не беспокойся. Пусть парень подойдет тоже. Вы далеко, спрашиваю? — Начальник улыбнулся — его развеселила, видимо, предупредительность этого крепкого, жилистого, забурелого под горными ветрами человека с коротко подстриженными русыми волосами.
— До Разлога мы, господин начальник, немного побудем и сразу вернемся назад, — раболепно склонившись, ответил Страхил.
— Поедем вместе. В машине места хватит.
Когда Антон смущенно усаживался на переднем сиденье, он обратил внимание, что шофер чуть заметно улыбнулся. Это был Стамбол — единственный человек из его села, которого недавно мобилизовали в полицию. Несомненно, и он узнал Антона. Но будет ли он молчать? Антон обернулся и увидел господина начальника. Землисто-серый цвет лица свидетельствовал о том, что этот тип хронически недосыпает, снимая напряжение коньяком и кофе. Черные сдвинутые брови, черные волосы, над высоким лбом — фуражка с красным околышем. Крепкая шея, синеватые щеки от слишком старательного бритья. Из-под синего воротника френча виднеется белоснежный воротничок, аксельбанты отливают серебром. Можно догадаться, что произойдет дальше. Страхил трижды кашлянет. Антон опустит руку в карман и, не вынимая пистолета, упрет дуло в бок шофера. С начальником еще проще — с ним-то уж Страхил справится. Он шутить не любит.
— Ну, как идет жизнь? — поинтересовался начальник.
— Да так, ничего вроде, работаем вдвоем с братом, зарабатываем помаленьку... Был тут семнадцать месяцев в запасе, так, можно сказать, дошли до ручки, брату пришлось учебу бросить. Шесть классов окончил, записался в седьмой, походил-походил, и все... Денег не хватило... — бормотал Страхил. Антон почувствовал в его голосе напряжение — ведь каждое мгновение надо быть готовым ко всему. Господин начальник будет обезврежен — это и ребенку ясно. Двое против двоих, причем один делает вид, что поглощен своими шоферскими обязанностями, другой впал в полное благодушие и внимательно слушает, ничего не подозревая и ни о чем не догадываясь.
— Та-ак, и сколько же зарабатываешь сейчас? Сумеешь поддержать братишку? Осенью отправляй его в школу, пусть учится... Молодежь должна учиться.
— Так-то оно так, господин начальник. Вот отдам долг господину Тумбову из Разлога, а уж потом... Если этой осенью не записать его в гимназию, в армию заберут. Были бы связи — тогда другое дело: пристроил бы его по интендантской части, чтобы ремеслу обучился, тогда можно и вообще в армии остаться. А его к знаниям тянет, не его это дело — дрова таскать... Я — другой разговор...
Начальник был явно доволен услышанным и собирался перейти ко второму пункту допроса. Машина подскакивала на выбоинах, старый двигатель задыхался. Еще порядочно было до Добриниште, до Банско, до Разлога. Самый подходящий момент для нападения.
— А в лесу вам не встречались разные там незнакомые люди, которые шатаются туда-сюда? К вам такие не подходили?
Страхил расплылся в улыбке:
— Не посмеют, господин начальник! Большие деньги дают за каждую голову... Год назад видел как-то утром, шли по гребню семеро, с виду похожи на партизан, потом они подались в горы, и с тех пор никого больше не видали. Да разве они решатся, господин начальник? Они все повыше норовят держаться, а мы лес рубим ближе к подножью...
Полицейский был согласен с такими доводами: партизаны — народ осторожный и не такой наивный...
— Может, парень больше по лесу шатается?
— Теперь всё, господин начальник, окрутили его...
Из Белицы, дочка Радоевых. Может, слыхали? Отец ее писарь в общине...
Антона взорвало: к чему командир несет околесицу? Уже проехали Добриниште, люди по дороге встречаются, видят, кто сидит в полицейской машине. Упускать такой блестящий, такой невероятный шанс! Когда еще подвернется случай доставить в лагерь самого начальника! Почему Страхил не использует эту возможность? За спиной полицейского начальника — гора преступлений, он натворит еще много бед. А Страхил продолжает корчить из себя забитого крестьянина из горной деревушки.
— Вот я и говорю, господин начальник, войны были и будут, а когда меня призвали в запас, и я заплатил дань царю-батюшке. Теперь вот живу потихоньку, потому что и я человек, и мне жить хочется, ведь так, господин начальник?..
Въехали в Разлог. Прямо в лапы полиции. Страхил добродушно улыбается, голос его искрится радостью:
— Ох ты, быстро бежит ваша телега, господин начальник. Только разговорились по душам, но, дай бог, еще свидимся... Все мы люди...
Машина медленно остановилась у полицейского управления. Постовой вытянулся по стойке «смирно». Страхил крикнул:
— Вылезай, Тони! Приехали! — и стал суетливо вытаскивать деньги. — Господин начальник, надо расплатиться...
Полицейский улыбнулся, подавая ему руку:
— Ну что ты... Я пригласил вас, вы были моими гостями. Впрочем, есть у меня к вам одна-единственная просьба: если встретятся подозрительные личности, из этих, из партизан, сообщите первому полицейскому, которого увидите, договорились?
Страхил снова снял кепку и, подобострастно пожав руку полицейского, поклонился:
— Спасибо тебе, господин начальник, обязательно скажем, почему не сказать, если таких увидим... Благодарим, что подвезли, господин начальник! — И, повернувшись к «брату», добавил: — Тони, дай же руку господину начальнику!
Антон прикоснулся к жесткой, горячей ладони полицейского. И невольно закрыл глаза — прохожие смотрели, как начальник любезно прощается со своими попутчиками.
— До свидания, господин начальник! — с трудом выдавил Антон, не глядя на полицейского. Потом обернулся и кивнул земляку. Он заслуживает доверия, ибо промолчал, доказав тем самым свою непричастность к делам полиции. Страхил с Антоном быстро пошли прочь, а начальник остановился во дворе управления, слушая какого-то агента. Партизаны тем временем пересекли площадь, свернули направо и тут заметили, что какой-то человек направляется прямо к ним. Страхил кашлянул — это был знак: внимание!
— Он меня знает, это торгаш Хаджииванов, — сказал Страхил и усмехнулся. — Как только разминемся, ты сворачивай к Бане, пароль знаешь. Сбор в рощице за селом. Если задержусь, меня не жди!
Хаджииванов ступал тяжело, опираясь на трость, и вдруг его близорукие глаза полезли на лоб. Он был в белом пиджаке, белой сорочке, из брюк вываливался круглый живот, на голове — белая панама. В ту секунду, когда коммерсант узнал Страхила, он заметил и направленный на него пистолет. Хаджииванов опешил, невольно вскинув над головой свою трость. Партизаны прошли мимо. Хаджииванов резко обернулся, снял очки: двое, завернув на перекрестке за угол, как в воду канули. Торгаш затрусил к полицейскому управлению. Часовой у входа невозмутимо твердил:
— Нельзя, уважаемый! Так мне приказано! Нельзя, говорю!
— Ах ты, дубина стоеросовая, глупая твоя башка, а еще жандарм! Ум-то у тебя есть? Мне ничего не надо от твоего начальника, я только что партизан видел, рядом совсем, понимаешь?!
Страхил с Антоном торопились поскорее покинуть город.
— Этот купчишка может пойти, а может и не пойти в полицию, да как узнаешь? — сказал Страхил. Потом распорядился: — И у портного не задерживайся. Сразу же в рощу!
Страхил пошел направо, а Антон свернул на какую-то улочку влево. И вдруг вспомнил: где-то здесь живет один товарищ, с которым он не знаком, потому что этот человек редко бывает в горах, но о котором все знают, ибо он член областного комитета партии...
Наконец какой-то чиновник полицейского управления внял возмущенным крикам господина Хаджииванова и распорядился, чтобы его пропустили. Торговец вошел в кабинет начальника, тяжело опустился на стул, и глаза его испуганно округлились: никогда ему не приходилось видеть вместе столь важные персоны — начальника околийского и начальника окружного управления полиции.
— Говорю, схватил бы их, господин начальник, но...
— Не понимаю, что случилось? — поднялся со своего места околийский начальник. Одновременно с вторжением господина в белом в нем шевельнулось сомнение, которое теперь обернулось убеждением. По спине начальника поползли мурашки. — Итак, что же произошло, господин Хаджииванов?
— Да я, господин начальник, только что видел здесь двоих. Одного я знаю как облупленного... Это Страхил, партизанский воевода...
Полицейский вспомнил, что еще в машине это лицо показалось ему знакомым, но крестьянин своими разговорами рассеял его сомнение. Между прочим ввернул, что дважды приходил в околийское управление за документами, потому что в общине давали ему документ только на неделю. Неужели господин начальник его не помнит — а ведь сам подписывал бумаги... Вот это номер! Конечно, партизан сразу сообразил, что полиция знает его, по крайней мере по фотографии...
— Господин Хаджииванов, я лично знаю этого человека, — соврал областной начальник. — Подсадил его в Неврокопе, он тамошний. Ты, похоже, обознался.
Торговец замахал руками:
— Тогда зачем он угрожал мне пистолетом?
— С таким зрением, уважаемый, ты и карандаш можешь принять за пулемет! Не надо, прошу! — засмеялся начальник. — Что же у тебя получается: начальник полиции объезжает свою епархию вместе с командиром партизанского отряда, доставляет его к полицейскому управлению, а потом любезно расстается? Нет, такое может только померещиться!
А сам в это время лихорадочно думал о том, как на него будут смотреть подчиненные, если узнают, в какой просак он попал, он — известный своей проницательностью и богатым опытом. Еще неприятнее, если эта история дойдет до начальства, до Дирекции полиции.
— Поговорим лучше о чем-нибудь другом, господин Хаджииванов, чтобы развеять твои страхи! Не беспокойся, власть наша крепка. Господин Багрянов заявил вчера на секретном совещании в министерстве, — только пусть это останется между нами, — если с Германией что-то случится, мы можем смело полагаться на британские дивизии. В Болгарии их будет достаточно...
...Солнце уже садилось, когда Антон добрался наконец до рощицы за селом Баня. Кроме портного, с ними пришел один незнакомый человек, который непонятно почему поминутно называл его то «господин партизан», то «господин Антон»... Почему? Антон этого не понял, но незнакомца не поправлял. А тот постоянно спрашивал: «Вы уверены, господин Антон, что тут дорога совершенно свободна? А вдруг выставили засаду уже после вашего прихода?..» Антон подал сигнал, ему тут же ответили тихим посвистом, и появился Страхил — улыбающийся, отдохнувший. Он находился в роще по крайней мере уже часа два. Где-то поблизости должны быть и остальные. А как только стемнеет, они все вместе пересекут поле и скроются в старом лесу.
— Добро пожаловать, господин Арнаудов! Как поживает патриотически настроенная интеллигенция? Вы от Отечественного фронта?.. Но по этому вопросу у нас еще будет время поговорить подробнее. А где представитель земледельцев?
— У него терпения не хватило, ушел еще вчера, — сказал ятак из Бани.
Антон подошел к своему командиру и, как только они остались вдвоем, несмотря на строгую, впитавшуюся в кровь дисциплину, не выдержал, сказал:
— Сам начальник полиции пожимает нам руки, а мы его отпускаем...
Страхил поднял брови, в глазах его мелькнул гнев. Но он счел нужным объяснить, что к чему.
— Уничтожить одного начальника полиции — не велика от этого польза. Сейчас главное — спокойно провести конференцию. А я-то думал, до тебя дошло, ведь ты уже не мальчик...
И Антон только сейчас понял, что его особенно раздражало во всей этой истории — он знал дочь общинного писаря из Белицы. Тупая косоглазая девица, просто дура.
— А ты... зачем принялся меня сватать за эту...
Страхил зажал рот, чтобы не расхохотаться в голос.
— А что, как-никак дочь представителя власти, притом единственное дитя у отца с матерью... — И он обнял Антона. — Не сердись, на ум пришла только эта благонадежная семейка из Белицы, будь она неладна...
...Антон впервые присутствовал на областной конференции и впервые увидел людей, которые идут вместе с партией, которые сражаются вместе с коммунистами. В душе его творилось что-то непонятное, радостное. Быть может, от сознания, что их силы крепнут и удесятеряются, а может, и от чего-то другого, но он переживал необыкновенный душевный подъем. И когда слушал речи и выступления делегатов, невольно представлял себе, как в каждом селе к участникам народной борьбы — к коммунистам, ятакам — присоединяются все новые и новые патриоты... Земледельцы, беспартийные... Они не употребляют слово «товарищ», но чувствуется, что это свои люди.
— В силу исторической необходимости, обусловленной развитием современного общества и классовой борьбой против империализма, о чем говорил Георгий Димитров на Конгрессе Коминтерна, у нас создается могучий народный Отечественный фронт, объединяющий все патриотические силы Болгарии...
Выступал товарищ из ЦК. Антон не расслышал его имени, но эта фраза так глубоко запала ему в голову, что он мог тут же ее повторить и цитировать всегда и везде, если возникнет такая потребность. Наконец настал черед сказать о том, что, в сущности, уже начинал сознавать каждый: спокойная уверенность в победе, близкой и полной, чувствовалась в тоне и словах всех выступающих. И эта внутренняя убежденность была на конференции самым главным, ее сутью, ее силой.
Антон всматривался в лица делегатов, узнавая тех, с кем доводилось встречаться и расставаться или видеться совсем мельком. Свои! Как много своих людей! А сколько еще в партизанских отрядах, в боевых группах, в городах и селах. Товарищ из ЦК, стоя на широченном пне и рассекая рукой воздух, словно поднимая делегатов в атаку, говорил:
— Главное сейчас, товарищи, — это полная мобилизация всех сил Отечественного фронта, объединение партизанских отрядов в крупные боевые соединения и безотлагательная подготовка к освобождению сел и городов. Надо наращивать размах наступательных операций, цель которых — взятие власти по всей Болгарии... Центральный Комитет считает революционную ситуацию, которая сложилась в Болгарии в настоящий момент, исключительно благоприятной для решения этой исторической задачи. Красная Армия неудержимо продвигается к Балканскому полуострову и скоро форсирует Дунай. Товарищи, советские братья приближаются к нашей земле. Близок час великой победы! Так будем же достойными этой победы...
Слушая эту речь, мыслями он невольно обращался к прошлому, перед ним возникали разные лица — бай Михал, Анешти, Димо, другие товарищи.
...Это было на встрече с Михалом и двумя его сторонниками. Мужчины лет под пятьдесят, они чувствовали себя явно неуютно в непривычной обстановке, среди вооруженных бойцов партизанского отряда. Политкомиссар Димо сидел возле раскаленной железной печурки. Давно уже все обогрелись и высушили одежду, поужинали, с удовольствием вспоминая фасоль, заправленную крохотными кусочками сала. Откуда-то появилась ракия. Политкомиссар пригубил обжигающий напиток, но пить не стал.
«Эту фляжку с ракией я забираю. Мало ли раненых может быть у нас, а где спирт взять?»
Тогда-то бай Михал сердито процедил:
«Вы поразбежались, спасая свою шкуру, а не соображаете, что весь народ из-за вас страдает. Я говорил и еще раз говорю: убирайтесь из околии, не подвергайте людей опасности».
Что это — злоба или просто укор? Политкомиссар наклонил голову, глаза его потемнели.
«А мы хотим сказать тебе, бай Михал: коли ты стоишь на своем, значит, ты против партии», — не сдержался Анешти.
«Ошибаетесь, ребята! Разве может человек идти против самого себя? Ведь здесь партия — это я!»
«Ты секретарь околийского комитета, это правда, но можешь им и не быть», — оборвал его Анешти.
Политкомиссар тихо спросил:
«А решение ЦК тебе известно?»
«Известно, да не об этом сейчас речь. Ваше сидение в горах — это чистое безрассудство, Димо! Ты мастак придумывать красивые сказочки, но и я не лыком шит. Что мы сейчас решаем? Ничего не решаем, только растравляем душу пустыми словесами. Да, пустыми...» — упорствовал бай Михал.
Трепетали красноватые блики огня, приятно пахло смолой, на стенах играли полутени. А бай Михал разрушал этот мир, такой уютный, сокровенный, товарищеский.
Что представляет собой этот бай Михал? Крупное лицо выдавало в нем человека бесстрашного и доброго, способного прощать или все, или ничего.
«Откровенно говоря, я уверен, что победа близка, — продолжал бай Михал после краткой паузы. — Но ее принесет Россия, а не ваши неуклюжие берданки с десятью патронами на человека. — По его лицу скользнула мечтательная улыбка. — Кроме того, Димо, и об этом я тоже говорил не раз, вы прямо-таки искушаете партийные кадры своей романтикой. Собираете Кискиновы{11} отряды, подражаете Яне Санданскому, а людям свойственно идти за смелыми и сильными. Это — самоубийство. Вы истребляете наши кадры. Бросаете их в пасть волкам».
Димо смотрел на огонь. Что он там видел?
«Михал, это оппортунизм, паразитическое выжидание, — резко сказал он. — Когда советский народ победит, а он обязательно победит, это будет его победа. Победа тех, кто за нее боролся, а не тех, кто сидел сложа руки и глазел в окошко».
Димо поднял голову. Его лицо было багровым от пламени, небритое, исхудалое, суровое.
«Свобода и победа даром не даются! А ты свободу — как милостыню хочешь получить. Коли у нас враг общий, значит, и борьба должна быть общей. Но эта борьба ведется на многих участках, и каждый должен победить на своем. Что касается Советского Союза, то он и без нас прекрасно справляется со своей задачей. А что получается по-твоему? Выходит, мы должны сидеть на лавке скрестив ноги и ждать, пока в один прекрасный день не смолкнут все орудия на Восточном фронте. А как только смолкнут, мы тут и забегаем: а что нам обломится от этой победы?»
Бай Михал молчал. Упорно и настойчиво хранил он чувство собственной правоты — ведь он старался сберечь партийные кадры, он — защитник коммунистов околии. Эта убежденность не поддавалась доводам Димо. Бай Михал весь покраснел от злости и хрипло сказал:
«Это безумие, говорю я вам».
«Безумие? А не безумие, что Болгария ждет свободы именно от нас, потому что нет другой силы, которая бы ее защитила и спасла от полного краха?» — даже Анешти, человек по характеру сдержанный, повысил голос.
«Если бы вы подвергали опасности только себя, я бы махнул рукой: что накрошили, то и хлебайте. Но дальнейший приток людей в горы я остановлю. Что пропало, то пропало, хоть бы остальных сохранить до решающего часа».
Димо покачал головой.
«Для решающего часа, говоришь? Неплохо придумано! Спим себе годами, потом вдруг вскочим, когда уже и надобности в нас не будет. Нет, бай Михал. Ты не только оппортунист, но и капитулянт. Но если ты на самом деле решил, что партии можно отдать крохи, а остальное приберечь для себя, то не удивляйся... гнилье в партии мы не потерпим!»
Политкомиссар встал, затянулся сигаретой. В наступившей тишине стали слышны хрипы страдающего бронхитом Грамматика, тяжелое дыхание бая Михала, потрескивание огня в печке, монотонные удары дождевых капель.
«Это наш последний разговор, — подытожил Димо. — Пора поставить точки над «i». Партия создана для борьбы, а не ради славы. Хоть она и запрещена, мы тайно, не привлекая внимания врагов, разжигаем в народе огонь — без копоти и дыма. Но если, борясь за идеалы партии, мы не отдаем все, что требует от нас эта борьба: и покой, и семейный очаг, и душу свою, и жизнь, — мы не имеем права причислять себя к коммунистам. Таков закон борьбы».
Бай Михал провел ладонью по лицу.
«Димо, Димо, скажи же наконец, когда настанет этот час...»
«Не вздыхай, пожалуйста! Сейчас нужны не вздохи, а действия! Как иначе мы покончим с пассивностью и перестанем ехать на горбу тех, кто сражается, не щадя сил и жизни?»
«Может, ты и прав, но я все же считаю, что надо работать осторожнее, сохранить силы для решающего момента».
«Так это то же самое, о чем ты твердил и раньше.
Если разобраться, что такое этот «решающий момент»? Он складывается из множества моментов и моментиков... Целое всегда состоит из частиц. Повторяю тебе в последний раз: бездействовать сейчас — это значит быть сторонним наблюдателем. Пусть другие делают кирпичи, пилят балки, копают фундамент, пусть другие строят дом, а мы отсидимся в стороне и, когда дом будет готов, скажем: этот дом наш и построен он для нас! Извини, если это по-твоему «героизм», то пропади он пропадом!»
Политкомиссар замолчал. Глянул на огонь, затем на свои руки, на тень Михала и бросил с нескрываемой горечью:
«Да, сколько еще таких вылезут потом...»
Бай Михал вспыхнул, понял, что сказанное адресовано и ему, и тем двоим, кого он привел с собой, и всем, кто разделяет его линию. Ему хотелось так же остро ответить политкомиссару, но нужных слов не находилось. А когда успокоился и все обдумал, момент был уже упущен. Поэтому он начал фразу со слов, которыми рассчитывал ее завершить:
«Ты — авантюрист! Ты не ждешь, когда груша созреет, а хочешь отрясти ее зеленую».
«А ты, наверное, мечтаешь, чтобы тебе расстелили коврик под этой грушей, ты бы разлегся и стал ждать. Нет, братец, когда груша созреет, ее и трясти не надо — плоды сами упадут тебе в рот. А ты лежи да позевывай. Послушай, Михал! — Бывший учитель, а ныне политкомиссар партизанского отряда сверкнул глазами — Антон впервые увидел его таким. — Пусть будет вода, пусть будет земля, но без солнца все равно ничего не вырастет. Ибо нет следствия без причины. Так вот, живительное солнце нашей борьбы мы называем партией. А всех тех, кто не ждет, пока груша созреет, а борется, мы называем бойцами этой партии...»
Бай Михал заерзал, поглядывая на людей, которые пришли с ним в отряд. Он боялся, как бы они не поддались влиянию Димо. Боялся, как бы и самому не поддаться этому влиянию. Но где-то в глубине сердца теплилась успокоительная мысль: может, Димо прав, но и ты прав по-своему. Пусть он лезет в петлю, а ты живи своим умом...
«Вот каков оппортунизм в чистом виде, товарищи: не разбираться в задачах текущего момента, идти против логики событий из сугубо формальных соображений, — продолжал Димо. — Или вы не считаете себя оппортунистами? Это еще опаснее, ибо заблуждение иногда равносильно предательству...»
...Антон улыбнулся. Он был рад, что принял точку зрения Димо как единственно правильную с первых дней пребывания в отряде и оказался прозорливее опытного бая Михала. Антон смотрел на сидящих рядом вооруженных и невооруженных бойцов, наблюдал за выражением их лиц и пытался представить, какими будут эти люди завтра, когда придет победа.
Рядом стрекотали кузнечики, шуршали ночные птицы, и где-то далеко-далеко отсюда, может быть возле Родоп, трепетало зарево пожара и едва слышно заговорил пулемет. Представитель ЦК повернул голову, прислушиваясь к этим далеким звукам, и продолжил свою речь:
— Все демократически настроенные патриоты — мужчины и женщины — должны взяться за оружие. Отрядам и боевым группам надо немедленно перейти к наступательным действиям, пусть их мощь нарастает снежной лавиной...
Возможно, товарищ из ЦК еще продолжал свое выступление, ведь ему наверняка было что сказать соратникам, но Антон вдруг услышал свое имя.
— Слово товарищу Антону, представителю союза молодежи.
Антон поднялся. Несколько секунд он стоял молча, не двигаясь, точно все разом вылетело у него из головы и он не знал, с чего начать. А ведь Антон так серьезно готовился к своему первому выступлению на областной конференции! Димо его инструктировал, все до мелочей было продумано. Но сердце почему-то заколотилось, поднялось к горлу, да там и засело. Антон сглотнул, почувствовав на себе взгляды товарищей, и ему стало неловко. Неожиданно для самого себя он вдруг услыхал собственный голос и первые слова, потонувшие в ночном мраке.
Больше он ничего не мог припомнить. Что он говорил? Знал только, что для каждой мысли старался найти точное выражение и в конце концов сумел овладеть вниманием людей. Если бы Димо был здесь, он был бы доволен. Но так ли это важно? А что тогда важно?..
Сразу после конференции они со Страхилом расстались. Командир пошел вместе с Воеводой — политкомиссаром зоны — и товарищем из ЦК, которого называли Динчо. Теперь Антон вблизи разглядел этого человека и еще раз пришел к выводу, что особую убедительность его речи придавал не только взволнованный голос, но и выражение лица, и эти глаза, глубокие, серо-голубые, остро глядящие из-за стекол очков. Динчо был высокого роста, шагал немного вразвалку, на спине его висел ранец. Он был в военной форме, на голове красовалась офицерская фуражка с трехцветной лентой, на ногах крепкие, тугие кавалерийские сапоги, через руку переброшена накидка.
Антону до лагеря день пути. Он пошел по гребню, и шагалось ему легко и спокойно, как по ковру. Земля была мягкая и влажная, ищейки в ней теряют след, отпечатков ног не видно в такой густой и высокой траве.
Ниже, шагах в пятидесяти, начинался вековой сосновый бор. Полицейские никогда сюда не заглядывают — их отпугивает мрак, царящий под этими лесными гигантами, сплетенные кроны которых походят на тяжелую, черно-зеленую непроницаемую тучу. Отпугивает их и тишина под могучими стволами, гладкими, как мраморные колонны. Но для партизан этот таинственный бор — крепость, за стенами которой один боец может оказаться сильнее целого отряда.
Услыхав подозрительный шум, Антон остановился. Потом лег, подполз к скале и затаился. По гребню, колонной по одному, двигалась вереница людей. На партизан что-то не похоже. Партизаны никогда бы не шли по открытому месту. Конечно, это не партизаны! У этих три пулемета, а у них в отряде ни одного, и в других отрядах тоже нет. Только в отряде Ванюхи, кажется, один пулемет. Кто же это? Полицаи из гражданских? Или жандармы проводят очередное прочесывание местности?
Антон пересчитал фигуры — рота в полном боевом составе. Три взводных командира, ротный, три старшины — на каждый взвод по одному — и фельдфебель. Спустя немного времени появилась еще группа человек в десять. Они гнали трех мулов с провизией и боеприпасами. Хорошо, если их путь лежит в долину. Тогда они минуют дорогу, по которой ушли Страхил, товарищ из ЦК и политкомиссар зоны. А партизанские посты наверняка уже заметили неприятеля.
Антон прижался к земле, зная, что враг ведет наблюдение, что кто-нибудь, вооружившись биноклем, шарит по горе, просматривая метр за метром. И вдруг вся колонна повернула прямо на него. Неужели увидели? Но Антон тут же успокоился. Каратели просто заглянули в карту и убедились, что отсюда вниз — мимо старого соснового бора — самый короткий и прямой путь к Банско, или Добриниште, или еще ниже, к Неврокопской долине. Выходит, жандармы сокращают дорогу и у них нет желания задерживаться в этих зловещих горах.
Антон полз назад, осторожно, стараясь не упускать из виду колонну. Расстояние между ними сокращалось, сейчас он уже различал пятна лиц и солнечные блики на металлических частях оружия. А совсем недалеко отсюда — старый, густой и надежный сосняк... Парень дополз до первого пня и осторожно приподнялся, чтобы осмотреться. Потом сделал перебежку, упал ничком на землю и лежал так до тех пор, пока слух его снова не стал различать порханье птиц, невнятный шорох мягких иголок, далекие голоса людей, топот ног, лязг автоматов.
Антон был уже на безопасном расстоянии, когда жандармы, очевидно уже достигшие края леса, обрушили на деревья страшные, раздирающие очереди автоматов. Послышался надсадный рев пулемета «МГ». Кто-то в отряде говорил, что, стреляя наугад, лишь бы выстрелить, храбрые жандармы расстреливают собственные галлюцинации, рожденные страхом перед партизанами. Где-то слева и внизу, уже за чертой леса, снова затарахтели залпы. Ясно, что рота, которую увидел Антон, была не единственной. В последнее время жандармы вообще не рисковали появляться в горах малыми силами.
Антон попал в трудное положение: он знал, что поблизости, устроившись на верхушках сосен, несут дозор часовые соседнего отряда. Сейчас они наверняка с тревогой всматриваются в даль. И если он попытается выйти из лесу до сумерек, то может попасть им на глаза, и пока разберутся, кто такой... В горах люди зорки, на огонь быстры. Ведь был же случай, когда один партизан убил новичка, приняв его за жандарма.
Надо было найти надежное укрытие, на случай если жандармы решат прочесывать лес. В таких горах, как Пирин, это может случиться раз в сто лет, но тем не менее...
В гаснущем свете дня Антон стал обходить бор. Он смотрел вверх и вниз, заглядывал под пни сосен, изучал скалистые отроги и склонялся над ручейками, которые собирались где-то внизу, у грохочущего водопада, пока наконец не очутился в царстве гигантских сосен. Антон задрал голову. Казалось, деревья, верхушками пробив небо, упирались в розовые от заката облака. Огромные, недостижимые, устремленные к звездам, сосны предстали перед Антоном такими красивыми и сильными, что он не удержался и сказал восторженно:
— Привет вам! Будем знакомы: я — прапраправнук тех, кто укрывался под вашей сенью, а вы уже и тогда были такими же могучими...
Над скалистым ущельем в окружении молодняка стояло еще одно гигантское дерево, разбитое молнией. Пожалуй, когда-то эта сосна возвышалась над остальными. Ее едва ли могли обхватить пять или шесть человек. А внутри ствола зияло такое широкое отверстие, что человек мог спокойно спуститься до самого корневища. Ясно, что сосна эта старая-престарая и стоит она здесь уже много веков.
Антон спрыгнул в дупло размером с небольшую пещеру. Видимо, молодое деревце было ранено еще в ту пору, когда своими тонкими корешками пробивалось через белую скальную породу и пласты земли. Сильным оказалось оно, и смола — эта сосновая кровь — затянула рану на теле. Сосна росла, мужала и дожила до седых лет, огромная, могучая и величественная. Антон высунул голову из дупла, огляделся. Лучше позиции и не придумаешь! Впереди широкое ущелье, сосна стоит почти на его краю. Со спины тоже есть защита — огромная ребристая скала... Нет, это не убежище, а просто подарок судьбы. Внизу журчит вода. Антону захотелось вылезти, напиться вдоволь, наполнить пустую флягу... Дает о себе знать вяленое мясо великодушного интенданта отряда. Нет, сейчас о воде нельзя и думать. Придется лишь слушать, как она журчит, да облизывать сухие губы.
Хорошо, хоть хлеб остался. Антон вынул его из кобуры и быстро съел. Голод немного стих, подбиралась истома. И вдруг Антон представил начальника полиции, когда тот в конце концов понял, кого доставил до места назначения, и повеселел. Потом вспомнилось, как его рассердила выдумка Страхила о сватовстве, и внезапно захотелось, чтобы в этой шутке была хоть доля правды. Но он не мог припомнить ни одного девичьего лица. Девушки, приходившие на нелегальные собрания, казались слишком деловыми. Они были целиком поглощены выполнением заданий — борьба в условиях жестокого полицейского режима отбирала у них все силы и чувства. Их невозможно было воспринимать как женщин, с живой плотью и кровью, способных любить. А почему? Не мы ли сами сделали их такими? — подумал Антон.
Издалека послышались голоса, топот. Неужели полицейские все-таки решились войти в темный лес? Блокада или незапланированная акция? Странно. На конференции цитировали речь Багрянова, и Антон мог по памяти воспроизвести ее содержание: «Наша полиция и государство уже сегодня готовы отказаться от применения оружия. Таким образом, нелегальные окажутся в неудобном положении — воевать им будет не с кем. Больше по нашей вине в горах не прогремит ни одного выстрела». Правильно предупреждал товарищ из ЦК: этому заявлению верить нельзя!
Шаги приближались. Может быть, через лес шла тропа? И тут раздались выстрелы. Антон пригнулся. Ему сделалось больно за эти чудесные стройные сосны — кора кусками разлеталась в разные стороны, стволы покрывались белыми ранами, по ним текли смолистые слезы.
Пистолет и три обоймы, завернутые в носовой платок, лежали рядом. Похоже, полицейские начали окружение, и если кольцо замкнется, из него не вырваться. В операции принимают участие люди, которые уже должны были получить приказ премьер-министра о прекращении огня! Кого они хотят уничтожить? Свой собственный страх? Или они отважились наконец осуществить то, на что не решались целых три года?..
Полицейские спускаются с горы, продолжая стрелять без видимой цели. Вот они совсем рядом. Антон слышит над собой их шаги, слышит автоматные очереди. Кто-то остановился прямо над его головой. Тысячелетний великан содрогнулся, и Антон понял, что полицейский обстреливает его убежище. Наконец, спотыкаясь и грохоча о камни тяжелыми сапогами, он побежал прочь, и до Антона донеслось:
— Господин поручик, ущелье обстреляно...
Антон различал отдельные слова, чей-то стон. Раненый? Нет, просто один из карателей вывихнул ногу и теперь ковылял, опираясь на палку. Облава спускалась по склону все ниже и ниже, в наступившей темноте светились трассирующие пули. Через час-полтора жандармы выйдут на равнину у подножия горы, где их, наверное, уже ждут грузовики, коньяк и ракия.
Антон вылез из дупла, устланного мягкой, как бархат, землей, сел на траву и посмотрел вверх. Молча покачивались верхушки сосен, звезды спрятались за косматую тучу. С белокаменных вершин потянул ветерок.
Выходит, сами горы прогнали жандармов? Антону чудилось, что горы разметали карателей по склонам и вышвырнули их вон из своих владений. Как же они могут стерпеть здесь жандармов, если породнились с парнями и девчатами из отряда, если целыми месяцами прятали их в своей зелени, если с первых теплых дней до первого снега давали партизанам возможность утолить голод. И вода всегда была здесь — ее жаждали растрескавшиеся от усталости губы, ею можно было смыть кровь или смочить горячую рану...
Вдруг небо раскололось ослепительными зелеными всполохами. Ударил гром, и эхо понесло могучие раскаты по ущельям. Звезды исчезли. Лес зашумел, мохнатые ветви сосен заметались из стороны в сторону. Засверкали синеватые молнии, поднялся ураганный ветер. Такой ветер где-нибудь на гребне с корнем вырывает стелющиеся горные сосны, ломает деревья, но здесь, у подножия гигантской сосны, слышался лишь его вой.
Антон прислонился к дереву, осмотрел пистолет, тщательно завернул его. Оглушительные раскаты грома заставили его плотнее прижаться к шероховатому стволу. Он вскинул голову. Совсем рядом белела рана, нанесенная автоматчиком. Антон попытался прилепить смолой вырванный кусок коры. Снова раздался грохот, запахло озоном, и всю сине-зеленую даль поглотила нежданно налетевшая летняя гроза.
Антон решил, что сейчас самое время вернуться в дупло. И в этот момент почувствовал, как ноги его проваливаются во что-то мягкое. Парень наклонился, под ним что-то хрустнуло. Он запустил пальцы в древесную труху, перемешанную с землей и истлевшими иглами, и вытащил обломок глиняного кувшина. Тогда он опустился на колени и стал разгребать гнилушки, пока не увидел покрытый зеленью сосуд. Антон поднял находку — кувшин оказался страшно тяжелым.
В свое время он слышал немало историй про клады, историй правдоподобных и не очень, но ему никогда и в голову не приходило, что он сам может найти клад. Все, что с ним происходило сейчас, казалось просто невероятным. Антон сгорал от любопытства: что же это? Он снял пиджак, расстелил его на коленях и осторожно опрокинул кувшин, но из него ничего не высыпалось. Тогда он тряхнул сосуд — ничего. Но когда Антон попытался сунуть руку внутрь, сосуд сам развалился, и в руках осталось что-то липкое. Антон развернул тряпку, пропитанную ружейным маслом, и увидел патроны, несколько яйцевидных гранат и наган. Все было густо смазано — видно, тот, кому это принадлежало, был аккуратным и хозяйственным человеком. Чье это? На ответ, конечно, рассчитывать было нечего. Мало ли сражений видели эти горы, мало ли патриотов искали здесь убежище, мало ли погибло их на горных склонах? Антон прислонился к древней сосне и стоял не шелохнувшись. Стрелы молний проносились так близко, что казалось, их можно схватить рукой. Сколько раз этот старый бор оглашался выстрелами, сколько людей пробегали по его тайным тропам, когда над ними раскалывалось пиринское небо? А сосна и тогда была такой же, как теперь...
В долине, там, где в мягкой мгле заката искрится усталая Места, неожиданно вспыхивают пожары, по земле ползут и извиваются языки пламени, в деревнях мычит скот, брошенный среди огня, кричат женщины, разыскивающие своих мужей, плачут дети над убитыми матерями... Под этой сосной останавливаются отдохнуть мужчины в заскорузлых от крови повязках, в пожелтевших от пота рубахах. Они садятся, опершись о могучий ствол и положив ружья на колени. Эти люди несут на своих царвулях первые опавшие листья и липкий покров горных дорог, политых человеческой кровью. Они скупо, по-мужски плачут, глядя на белые облака над гигантской сосной. Они несут на своих плечах, поникших от испепеленных надежд, и горечь неудавшегося восстания, и веру в завтрашнюю победу. Антон видел, как встают борцы, кланяются горам, потом долго и любовно смазывают ружья, снимают свои окровавленные бинты, чтобы завернуть оружие, и закапывают его под тысячелетним великаном.
А внизу играют-заливаются сто волынок и сто свирелей, над Дыбницей подымается дым, в печи жарится мясо, пахнет человеческой плотью, которая превращается в хлеба — в сто двадцать хлебов. Для кого пекут этот хлеб? В воздухе свистят и разрываются на мелкие осколки снаряды, несущие людям смерть. И вся эта картина разрастается до гигантских размеров. Искаженные звуки напоминают скрежет зубов, хруст костей, клокотание крови...
И вдруг — тишина. И мрак. Над усталыми водами Месты медленно проплывают тени. Они ползут над селами, над городами, закрывая собой всю землю. Как долго стоит эта тишина, прерываемая неожиданными выстрелами, скрипом виселиц и топотом сапог! Потом из низины, из мглы, освещенной восходящим солнцем, возникает одинокая фигура человека. Он зажимает рукой простреленное плечо и, тяжело дыша, садится под сосну. Ружье лежит у него на коленях, а мысли его там, в долине, у пруда под Добриниште, где шестнадцать полицейских исходят криком: «Иван, сдавайся! Не видишь — ты окружен!» Но этот Иван не из тех, кто покорно поднимает обе руки. Он поднимает только одну, и сквозь огненный шквал автоматных очередей прорываются шесть пистолетных выстрелов. Пятеро полицейских падают на траву. И человек этот перестает быть Иваном — народ ему дает имя Балкан{12}. За ним вначале по одному, по двое и по трое, а потом и целыми группами приходят новые борцы. Они становятся на колени под сосной, откапывают зарытые отцами ружья, целуют их и уходят. Впереди шагает Балкан.
Антон закрывает глаза. Он тоже там, с ними. И странно, в руках у него то самое ружье, которое лежало на коленях у Балкана, — некогда оно гремело в Батаке, прошло через пламя Сентября, чтобы тяжелым летом сорок первого вместе с Иваном Козаревым-Балканом партизанскими тропами добраться до Пирина...
Ударили капли дождя. Антон протер глаза, в ушах его продолжал свистеть ветер, рядом проносились ослепительные копья молний. Антон залез в дупло. Там было сухо, даже уютно. В этом дупле вполне можно переночевать, а на рассвете, когда гроза поутихнет, он двинется в путь. Антон устроился поудобнее и заснул, убаюканный шумом проливного дождя.
А когда проснулся, было уже светло. Сквозь зеленые тучи проглядывало солнышко. Антон удивленно посмотрел вокруг. Разве не на самом деле он видел ожившие картины прошлого? Лес и поляны внизу, окутанные легким летним туманом, плавали в лучах солнца.
Потом, вернувшись в отряд, Антон не раз рассказывал товарищам и об облаве, и о грозе, неожиданно налетевшей с гор, и о таинственном кладе, найденном под старой сосной. Но он не находил слов, чтобы описать то видение, которое — он знал — не было сном. Его могли просто поднять на смех. Ведь есть остряки — только попадись им на язык. А может, и не смеялись бы, кто знает. Но так или иначе, Антон решил смолчать.
Найденному оружию больше всех обрадовался политкомиссар Димо.
— Это оружие, Антон, дороже любого сокровища, — сказал он. — Надо свято беречь его. И гранаты, и наган, и патроны мы сдадим в музей Революции. А такой музей в Болгарии обязательно будет!