Парень и предательство
— Воды!
— Быстрее!.. Воды!
До Антона эти крики доносились издалека, словно из-под земли. В ушах его гудят глубокие воды знакомой реки. Он видит Кременскую лесопилку, всю занесенную снегом. Лед стиснул реку, она извивается и стонет. Но где Мануш? Почему не отвечает на пароль? Ведь именно тут они должны встретиться. Нет! Только не тут!
Антон открыл глаза. По ресницам каплями стекала вода, веки налились свинцом. Нет, сейчас спать нельзя! Сейчас их отряд... Нет, ни в коем случае! Здесь даже думать нельзя об отряде. Нельзя вспоминать. Тут эти...
— Мама...
Ему хотелось крикнуть, но с губ сорвался еле слышный шепот. Вот он прижимается к матери, ищет спасения в ее объятиях. Да и это вовсе не струи воды, а мягкая, податливая ладонь матери.
— Эй, ты, партизанишка, притворяться вздумал! — вскочил полицейский помоложе и снова замахнулся. Резиновая плеть, вырезанная из автопокрышки, взвизгнула и застонала от огненного прикосновения к ступням Антона.
Опорки у командира из такой же покрышки, беда только — скользят очень. Пробовали набить гвоздей, но ничего не получилось — гвозди тут же вываливались.
— Маму звать вздумал, а?
Этот псих убьет меня... Антон следил глазами за молодым полицейским. А тот сопел, усердствовал. Глотки воздуха причиняли боль, застревали в груди, давили. Только бы выдержать... Выдержать... Выдержать...
Мысли путались, тело горело огнем. Он различал лишь отдельные слова. В сознании возникали сбивчивые образы, воспоминания, отголоски давних событий. Вот он стоит перед классом на экзамене по французскому языку, но госпожа Рачева его прерывает:
«Там, под аркой побед, которую назвали Триумфальной, сегодня маршируют саксонские, бранденбургские и еще невесть какие полки эсэс, но продолжает звучать французская речь...»
С первой парты Антону кто-то дружески подмигивает, а рядом суетятся люди. Вот его привязали к жерди за руки и за ноги, и он повис теперь наподобие летучей мыши.
— Что, притворяться вздумал, да? — снова послышался визгливый голос.
Звякнуло ведро, по его лицу снова потекла вода. Он совершенно отчетливо увидел молодого полицейского с поднятой плетью и другого, постарше, который схватил за руку разъяренного служаку. Сознание возвращалось, но все происходящее по-прежнему казалось Антону бредом. Плеть, полицейские, лампочка на потолке, которая качалась, когда ступали на гнилые половицы. И все-таки немного легче, чем в начале этого ночного допроса. Тот, что постарше, рассказывал, что прибыл прямо из Софии, что в молодости он тоже был ремсистом{2}, да вовремя одумался, поняв смысл жизни... Смысл жизни? Да знает ли он, что это такое?.. Богдан умирал в полном сознании, его живот был распорот пулями, но губы шептали: «Стоило жить, если есть за что погибать». А мать, когда поняла, что и младший ее сын пошел по стопам отца, сказала: «Берегись янычар, сынок! Это самые злые люди на свете!»
— Хватит! Не видишь, что ли?.. Уже готов!
— Ну нет! Я покажу ему где раки зимуют... Мать его разэдак!
Антон совсем близко увидел глаза полицейского.
Конец... Не видать мне больше солнышка... И в то же время чувство, что он все выдержит, подымалось, росло, обретало твердость веры. Не эта ли вера так страшит палача, в яростных глазах которого мечется страх? Чего боятся эти полицейские? Откуда у них столько злобы?
Антон смотрит на огонь, пожирающий белые дома, на обваливающиеся крыши, слышит скрип виселицы. Он наклоняется к ручью, чтобы утолить жажду, — горит каждый его мускул, горят руки, горит сердце, — а из-под земли вдруг хлынула кровь, и задрожала даль, наполняясь голосами пережитых страданий. Он весь напрягся, решив побороть и себя, и пытки. Только бы не потерять сознание.
— Ты будешь говорить? Ублюдок!..
Антон закрыл и снова открыл глаза. Пусть поймет наконец, что он им ничего не скажет. И уж коли задумал молчать — значит, так и будет. Ему есть где и есть с кем разговаривать, только не здесь. Становилось все очевиднее, что боль страшнее уже быть не может. Становилось все очевиднее, что изобретательность палачей тоже небезгранична. Вот молодой ударил его еще раз. И ничего, только тупая, неясная дрожь. И снова другой, что постарше, попытался остановить руку молодого.
— Слушай!.. Да не мешайся ты! — взревел молодой полицейский и свистнул.
В дверях показался пожилой бородатый жандарм. Он уставился на стянутое узлом человеческое тело, висящее на жерди между двумя стульями, и неуверенно сделал несколько шагов. Он был явно перепуган — скоро полночь, а эти тут еще с сумерек...
— Окати-ка его еще раз! — приказал полицейский. — Да поживее!
И все это из-за подлеца Велко. Не выдержал допросов и стал предателем. Почему? Думал, наверно, что полицейские — тоже люди. И просчитался. Наверняка он не был вот здесь, в этой комнате с прогнившими половицами, обшарпанным столом и раскачивающейся от шагов тусклой лампочкой. А он, Антон, здесь уже второй раз. Но тогда его вынесли на дырявом брезенте и швырнули на тротуар, мол, дружки подберут. Тогда, в первый раз, ему только давали «советы».
...Сквозь тяжелую пелену воды показываются фигуры двух коренастых, обросших мужиков с ружьями и патронташами: они натыкаются на Антона уже в темноте, у Долгого источника, и ужасаются его виду:
«Сразу ясно, к нам идешь, сынок!»
Потом растирают его босые посиневшие ноги, все в ссадинах от многочисленных «советов» и каменистой осенней дороги, которой он ушел в горы. Ерма и Люба забирают его гимназическую куртку, всю изорванную и пропитанную кровью. Когда же куртка к нему возвращается, от нее пахнет мылом и травами, особенно папоротником. И в первый же день пребывания в отряде он становится АНТОНОМ. Ему кажется, что эти мужчины с ружьями, перепоясанные крест-накрест патронными лентами, и эти женщины, среди которых две гимназистки, поднялись в горы, чтобы насладиться природой, подышать чистым воздухом. Антона поражают спокойствие и сдержанная, мужественная радость всех, кого он видит в отряде, и особенно та вера, с какой они говорят о непременной и очень близкой победе. А вечером, опьяненный и взбудораженный, он переходит от костра к костру, поет вместе со всеми, и ему представляется, что раненый комсомолец, упавший с коня, сейчас встанет и в вихре боя догонит в пыльной степи «сотню юных бойцов»... Глаза у Антона сияют, отражая отблески партизанского костра. Люди никогда не знают, когда с ними случается настоящая радость, но глаза всегда ее выдают...
Антон изучал пистолет полицейского. Парабеллум. У Бойко тоже был парабеллум, только с небольшим дефектом: не мог четко выбрасывать гильзы, и поэтому Бойко всегда носил с собой клещи. Сделает выстрел, вытащит гильзу и снова выстрелит.
Почему же на полицейских наводит ужас этот неисправный пистолет? Грохочут и лязгают мощные тягачи, за ними тяжело переваливаются гаубицы, в грузовиках тускло мерцают штыки и каски. Чеканит шаг пехота, целых два часа тянутся колонны 39-го полка. У них так много и «МГ», и «Бренов», и минометов, а Бойко клещами вытаскивает гильзы. Командир отряда Страхил за хорошую песню выдает по два лишних патрона...
Когда нет операций или боевых учений, в лагере разводят костры. Три костра. Партизаны чистят оружие, а он вертится возле «стариков», стараясь чем-нибудь помочь им. Если бы у него сейчас не были скручены руки, он бы обязательно посмотрел, нет ли на них нагара. Своих сверстников, пришедших в отряд раньше, Антон сторонится: не очень-то приятно учиться у одногодков, к тому же некоторые из них, вроде Фокера, без устали хвастают: одной пулей могут уложить трех фашистов, и даже больше...
Антон четко представляет себе все: разукрашенный солдатскими бляхами пояс Тимошкина, офицерскую фуражку Спиро, помятую флягу Бойко, заткнутую снизу и сверху буковыми сучками — там, где прошла пуля автомата, и видавшую виды меховую шапку Бойчо Чобана...
— Довольно, убирайся отсюда!
Пожилой жандарм, едва держась на ногах, двинулся с пустым ведром к двери. Молодой посмотрел ему вслед и снова уставился на Антона. В глазах его теперь мелькнуло что-то жуткое. Он потянулся за палкой, которая стояла в углу, прищурился, как бы целясь из пистолета, и гаркнул:
— Да будешь ты наконец говорить?
...»Антон, не торопись!» — смеется Люба. У нее удлиненное, как на иконе, лицо, прямой нос и темные глаза. Она ранена в бедро, но не стонет, как бай Манол... Они опять не берут его с собой, хотя он долго умолял командира. У Антона даже слезы навертываются, но Страхил остается непреклонным:
«Мал ты еще, Антон! Операция рискованная. Тут нужны люди бывалые».
«Но я... Товарищ командир»...
— Нет, я заставлю тебя говорить! Ты у меня еще запоешь! — шипел молодой полицейский, замахиваясь на Антона дубиной. — Тоже мне, герой! И не такие раскалывались!
...Отряд готовится к новому заданию — надо захватить сразу два села. И снова командир категоричен:
«Ты лучше тут помоги, баю Манолу. А когда вернемся, встретите нас доброй похлебкой. К тому же на вашей ответственности — охрана лагеря. А это не менее важное дело, чем наше!»
Антон пробует протестовать, угрожает, что один нападет на полицейский пост в Обидиме, и тогда все увидят, на что он способен. Но и это не помогает. Страхил только смотрит на него и говорит мягко:
«Ведь ты — ремсист!»
Ремсист! Кто это из учеников спросил, в чем состоял обет рыцарей? Да, Анжел, кажется. А господин Карев, питавший слабость к средним векам, ответил:
«Тот, кого посвящали в рыцари, уже не был волен над самим собой — жизнь его принадлежала даме сердца».
А кому принадлежит жизнь Антона? Он — ремсист, ремсист...
Перед мысленным взором Антона медленно, гуськом проходят партизаны. Он всматривается в силуэты своих боевых товарищей, а они на фоне алого заката кажутся огромными. Антон кусает губы. Почему его нет и в этой колонне? Ради чего тогда он пришел в отряд? Цепочку замыкает Бишето. Он останавливается у трехстволой ели и говорит Антону: «Не серчай, малый! И для такого дела нужны настоящие парни!» — и улыбается.
Он улыбался и тогда, когда вернулся в отряд с перебитой ключицей. Вот это человек! Сидел возле землянки бледный, ослабевший, наверняка ему было больно, но он поднял брови и сверкнул своими ослепительными зубами:
«Погоди немного, малый! Слышишь, там, внизу, еще стреляют. Пожалуй, не скоро опомнятся... О-ох, Антончо, принеси немного водицы!»
Мал еще? А там, внизу, стреляют. Разве у других опыта больше? Вот Ерма всего на полгода раньше пришла в отряд, а участвует во всех операциях...
Уже падает снег. Антон видит утоптанные поляны, где они учились делать перебежки, укрываться, стрелять. Бишето подарил ему девять патронов. Из трех выстрелов один попадает в мишень. Ничего, что в самый край. Может, именно там рука полицейского, которая держит автомат.
В памяти всплывает большое, мясистое лицо Пецо, его улыбка и громко сказанные слова:
«Охо-хо-о-о! Браво! Хорошо бабахаешь, парень, значит, научишься!»
Пецо всегда страдает от голода. Никто и не надеется, что стокилограммовый гигант может насытиться более чем скромным партизанским довольствием, что ему легко. К Антону он относится как к родному сыну и никому не дает его в обиду.
Антон слышит и ехидные реплики остряка Ивайло, без которого в землянке не было бы ни смеха, ни шуток, ни веселья:
«Не кручинься, Антончо, о куске фанеры! Согрей лучше над костром свои рученьки, а завтра, как только растает прошлогодний снег, не будь я Ивайло по прозвищу Бочка, доставлю тебе живую мишень — пару связанных полицейских. Ты только не угоди в веревку, а то с них штаны свалятся...»
Иногда на душе становилось тяжко, грызла обида. Ему казалось, что бай Манол старается плеснуть в его миску больше, чем другим. Особенно когда варили баранину с картошкой. Это было на Седьмое ноября. Перед самым рассветом атаки приволокли в лагерь две бараньи туши. Прямо к костру. Потом пришлось чистить картошку и ждать, ждать... Повар наверняка кого-то обделил, может, самого себя, но факт оставался фактом: Антон получил примерно вдвое больше, чем остальные. И если он не скинул половину обратно в котел, то только потому, что боялся новых насмешек — стараются, мол, подкормить, чтобы рос быстрее. И вообще где-то в глубине души он чувствует, что в отряде к нему относятся с особым участием, заботой и даже состраданием, хотя вслух об этом никто не высказывается. И его берет досада. Разве не в схватке с врагом погибли его братья Пырван и Димитр? Разве он пришел в отряд не для того, чтобы стать на их место? Люба смотрит на него, подмигивает, и Антон улыбается.
Но почему же теперь улыбка Пырвана вспоминается ему немного грустной? Неужели брат знал, что ему не суждено вернуться?.. Димитр стоит в углу, скрестив руки, глаза у него большие и синие, и говорит он спокойно и задумчиво:
«Ты не горячись, братишка, у борьбы свой закон: или ты боец, или вообще не путайся под ногами тех, кто борется»...
— А-а-а! Ты еще улыбаться, мать твою так! — процедил полицейский.
Другой, постарше, похоже, только что вошел. Он выбил палку из рук молодого, прижал его к стене и прошипел:
— Отправляйся спать, иначе...
Тот вроде бы опомнился. Сплюнул на пол — зубы у него ровные, мелкие, крепкие. Потом, тяжело ступая, вышел из комнаты, и гул его шагов еще долго отдавался под лампой качающимися тенями.
В комнате вдруг стало тихо. Неправдоподобно тихо. Наконец кто-то перерезал веревку, и Антон плюхнулся на пол. Какое блаженство! Взлетел кверху потолок с облупленной штукатуркой, по рукам и ногам стало растекаться тепло. Возвращалась жизнь, или это было властное желание пересилить самого себя?
Антон облизал губы и стал разглядывать склонившегося над ним человека. Мужчина лет сорока, с легкой сединой на висках. Плотный, уверенный в себе. Только кадык судорожно бегает вверх-вниз. Антону казалось, что он погружается в ванну с теплой водой. Глаза слипались. Хотелось понаблюдать еще, но сил уже не было.
А когда он разомкнул веки, догадался, что его кто-то несет, и он покачивается на руках незнакомца, как в детской люльке. Чьи это руки? Антон ничего не мог понять. Ощущал только, что ступни приятно покалывает. Словно он в бассейне старых римских бань в Огняново, хотя не было никакого пара и не пахло серой.
...»Антон, замеси немного теста!» — просит Ивайла, медленно, с вымученной улыбкой усаживаясь у огня. Она так бледна, что он пугается.
Девушка только что вернулась с явки, и когда пошевелила ногой, выше колена брызнул красный фонтан. Кровь удалось остановить, лишь залепив рану мягким тестом. Значит, и кровь жаждет хлеба. А если бы не нашлось муки, кровь могла бы взыграть, взбунтоваться, и тогда поди усмири ее! Вот какая сила — хлеб!..
— Идиоты! Разве так можно? Кто вам позволил!..
Антон открыл глаза. Теперь он сидел на стуле, а против него стоял высокий, затянутый в полицейскую форму человек с аксельбантами и блестящим кортиком на поясе. Лицо его было красным от возбуждения. Взгляд беспощадный и острый, как бритва. Сейчас глаза его широко открыты, они ждут, когда перед ними раскроется чужой и непонятный мир, а затем снова станут сверлящими и ненасытными.
«Глаза, сынок, даны людям для обмана. В них все спрятать можно! — сказала ему однажды мать, почувствовав доверчивость Антона. — Будь осторожным! Больше всего остерегайся людских глаз!»
— Как вам не стыдно! — продолжал разоряться полицейский. — Марш отсюда! Кто вам разрешил так с ним обращаться? Принесите сухую одежду! Да шевелитесь!
Антон узнал — это начальник полиции. И впился в него глазами.
Нет, в его глазах не было страха перед сильным или инстинктивного раболепия перед властью. В глазах Антона было презрение человека, которому нечего терять. Взгляды их встретились и оттолкнулись.
— Почему ты такой мокрый и весь в синяках? — тихим, вкрадчивым голосом спросил начальник. Он не извинялся — просто отделял себя от других.
— Да так, ничего! — выговорил Антон запекшимися губами. — Упал, когда меня вели... по лестнице! Оступился!
Эти слова хлестали начальника по лицу, хлестали наотмашь, как те удары, что недавно обрушивались на самого Антона. И все-таки полицейский чин, казалось, был доволен таким ответом.
— А я уж подумал, что это наши... — Голос полицейского потеплел. Он подошел к столу, налил стакан воды. — Разве знает человек, кого надо остерегаться и кому верить? Идиоты!.. На, держи!
— Сыт по горло, — отрезал Антон, хотя в горле у него все пересохло. — Три ведра уже выпил! — Голос его дрогнул, и он испугался, как бы не выдать своего удивления резким поворотом допроса. Лицо начальника полиции расплылось в улыбке. Казалось, разговор даже забавляет его. Наверняка он думал: что это — дерзость или фанатическая ненависть юнца, напичканного коммунистическими идеями?
Потом, когда Антон натянул на себя сухую, но сильно поношенную одежду из домотканой шерсти, начальник снова уставился на него и неожиданно спросил:
— А мы, кажется, уже знакомы, а?
— Так точно, господин начальник! — Антон попытался вскочить со стула и вытянуться по стойке «смирно», но тут же брякнулся на стул как подкошенный — ноги его горели огнем.
— Видишь, еще немного, и мы окажемся друзьями!.. — Теперь начальник уже с нескрываемым интересом посмотрел на Антона. — А как мы познакомились, не припомнишь?
— Никак нет, господин начальник, но вас ведь все знают!
— И наверняка говорят, а?.. Интересно, что же обо мне говорят?
— Точно не могу ответить, господин начальник, только слыхал, что вы самый жестокий полицейский, но...
— Вот видишь, чего только не болтают люди! Самый жестокий полицейский! А почему?! Потому, что охраняю государство и стою на страже порядка. Да разве это государство мое собственное? Ну, да ничего! Когда мы с тобой лучше узнаем друг друга, ты сам убедишься... Предлагаю только одно условие — говорить правду!
— Так точно, господин начальник, только правду! — снова четко, по-военному отбарабанил Антон.
— Ну, тогда все в порядке! Я всегда любил откровенных людей. Закурить хочешь? — он взял со стола пачку сигарет «Томасян» и протянул Антону.
— Никак нет, господин начальник, я не курю! — ответил Антон.
— Очень хорошо! Это в Молодежном союзе вас так учат? Не курить... не пить...
— Так точно, господин начальник!
— Браво! И теперь, в партизанском отряде, вас тоже продолжают обучать? — небрежно подкинул полицейский, закуривая и садясь против Антона.
— Так точно, господин начальник, продолжают. Мы готовим рефераты, слушаем лекции...
— Сколько человек у вас в отряде? — резко прервал его начальник полиции, потянувшись к пепельнице.
— Не могу знать, господин начальник! — как заведенный, выпалил Антон.
Полицейский посмотрел на него несколько озадаченно. До сих пор все вроде шло нормально, значит, он и в самом деле ожидал другого ответа. Он молчал. Похоже, испугался, что зашел слишком далеко, но не хотел ни выдавать себя, ни идти на попятную.
— Как!.. Ведь мы же условились беседовать по-дружески и говорить чистую правду?
— Так точно, господин начальник, только правду! — снова отчеканил Антон, не сводя с него взгляда.
— Так-то оно так, но ты же мне врешь!
— Никак нет, господин начальник!
— Тогда почему не скажешь, где сейчас ваш отряд? — Начальник полиции уже успел взять себя в руки.
— Не знаю, господин начальник, поэтому и не говорю!
— Глупости! Только не надо уверять меня, что ты все забыл!
— Так точно, господин начальник, если бы вас так били, у вас бы тоже все из головы вылетело!
Начальник полиции снова погрузился в молчание. Говорили лишь его глаза, метавшие искры. Понял ли он, что игра проиграна, еще не начавшись? Лицо его вытянулось, глаза ввалились и потемнели.
— Жаль! — вздохнул он. — Ты еще такой молодой, а все торопишься, торопишься... А куда, спрашивается?
Антон не ответил.
— Не беспокойся! Если не хочешь, допрашивать тебя не буду. Для меня главное — чтобы ты задумался, куда может привести тебя извилистый и скользкий путь.
— Мой путь уже окончен, а про ваш вам лучше знать, — дерзко и неожиданно для самого себя отрезал Антон.
— Хм! — снисходительно улыбнулся тот, и в глазах его мелькнуло любопытство человека, располагающего неограниченной властью. — Знаешь, в чем разница между тобой и мной?
— Я голодный, господин начальник! — уклонился от прямого ответа Антон.
Полицейский посмотрел на него, встал из-за стола, обернулся, подошел к окну, открыл створки и снова закрыл. В кабинете стояла духота. Чугунная печка раскалилась докрасна.
— Слушай, а почему ты решил, что мы непременно должны тебя расстрелять?
Это было как гром среди ясного неба.
— У вас нет другого выхода, господин начальник! — тихо сказал Антон.
— Если мы — полиция, значит, только убиваем, сеем смерть, так думаешь? Вы убегаете, мы вас преследуем и уничтожаем...
— Вот тут вы ошибаетесь, господин начальник! Всех ведь перебить нельзя, да и мы вам не прощаем!
...»Приговаривается к смерти!» — произносит Димо.
Осужденного колотит дрожь, кажется, он давно уже расстался и с этими соснами, и с этим небом, по которому несутся белые облака. Чего стоит смерть человека, когда за его спиной маячит предательство, когда пятеро ремсистов уже в тюрьме, Шоп убит, а Лиляну выбросили на берег реки, и товарищи нашли ее окоченевшее тело. Взяли предателя в его собственной лавке. Он ничего не отрицал, только дрожал всю дорогу до партизанского лагеря. Рассказал, запинаясь, как сломался и стал изменником: пока били, истязали — он терпел, но когда привели его дочь и раздели... Не мог объяснить, почему ни с кем не поделился, никого не поставил в известность. Не мог объяснить, почему стал выдавать одного человека за другим, пока, наконец, его самого не поставили к этой сосне. Человек властен лишь над собственной совестью и собственным достоинством. Смерть не зачеркивает преступлений — она просто обрывает их. И только. Казнь предателя — это даже не возмездие, ибо правый в нем не нуждается, она лишь приносит уверенность в завтрашнем дне и предвещает радость тем, кому даже и знать не надо, почему все завершилось таким исходом. Таков закон, такова логика...
Кто-то пересек коридор, лампа под потолком едва заметно покачнулась, и на облупленной стене какая-то тень поклонилась освещенному пятну.
...Мануш удивленно поднимает брови:
«Вот люди, придумали бы что-нибудь стоящее, а то во всех сказках юнаки побеждают, чудовища погибают, а зло продолжает себе хозяйничать на земле. И вот мы теперь ходим по горам — по Пирину, по Риле, по Родопам, чтобы победить зло. Но работа эта не из легких. Если меня спросить, то не по нутру мне эти сказочки, они обманывают, усыпляют. По мне, сказки должны кончаться так: одно чудовище сгинуло, а другое, пострашнее, осталось, и теперь пришел черед схватиться с ним не на жизнь, а на смерть».
В землянке мерцает огонек керосиновой коптилки, под ним склонилась Ивайла — пишет воззвание к своим соученицам по гимназии, и тень от ее руки плывет по дощатой стене, странная и причудливая...
— Только не воображай, что ты уже вкусил плод от древа жизни! Разве ты не понимаешь, что твою молодость превратили в мишень, продырявленную пулями задолго до того, как ты оказался у нас?
— Мы по-разному смотрим на жизнь, господин начальник! И нам нет смысла продолжать разговор. Расстреляйте меня, и точка!
Полицейский прошелся по кабинету, помолчал и вдруг сел против Антона.
— Послушай, а если я дам тебе возможность бежать?
— Не все ли равно — убьете при попытке к бегству или в этой комнате, — стиснул зубы Антон. — Но мои товарищи отомстят. Отомстит!
— Да!.. Такие люди, как ты, или живут будущим, или умирают без прошлого.
— Да здравствует Красная Армия! — одним духом выпалил Антон, как будто в него уже целились из автомата.
Начальник захохотал, гортанно и громко.
— Хорошо, хорошо! Я знаю, ты насквозь пропитан большевистской пропагандой. Хочешь стать героем, да? Тогда слушай меня внимательно. Отпущу тебя сегодня же. Иди в отряд и расскажи, что ты ни в чем не признался и никаких обещаний полиции не давал! Еще скажи, что я освободил тебя просто так... Ну, потому что мне понравилось твое дерзкое поведение!
Как это понять — или под ногами опять земля, или это новая уловка? Игра с обреченным на смерть? Голос полицейского звучал четко, он старался придать ему искренность и вместе с тем сохранить оттенок угрозы.
Все мысли, все существо Антона насторожилось.
— Вы думаете, я вам верю, господин начальник?
— Ничего! Достаточно, чтобы тебе свои «поверили», вот тогда ты узнаешь, почем фунт лиха!
Антон недоверчиво покачал головой:
— Ошибаетесь, господин начальник!
— Сам увидишь, что будет. Я хотел сделать из тебя человека! А ты оказался глиной, из которой даже кирпич не слепишь... Эй, кто тут за старшего!
Скрипнула дверь, и в кабинет вошел уже знакомый Антону полицейский — тот, постарше, что участвовал в допросе, только теперь на нем был полушубок. Он замерз, наверное, болтался где-то на улице.
— Старший спит, господин начальник!
— Забирай этого субчика, и чтобы духу вашего здесь не было! Как пройдете засады, отпусти его на все четыре стороны!
— Будет сделано, господин начальник! Но... — И он заговорщически улыбнулся.
— Никаких «но»! — рявкнул начальник и, обернувшись к Антону, добавил: — Если ты не дурак, через некоторое время сам будешь искать меня! Смотри, связь только через твою мать! Ясно?
Начальник полиции размахнулся, и Антон свалился на пол. Начальник вышел. Прелые доски заскрипели, лампа качнулась, по стене запрыгали тени.
— Ладно, парень... Тише! Тише! — услышал он шепот, но голоса не узнал.
В коридоре было пусто и темно.
Безлюдный двор тонул в белом зимнем мраке. Невысокая ограда. Да, здесь. Кто-то приподнял Антона и перекинул через ограду. Не было сил пошевелиться. Антон ощущал только, что ноги его горят, и оттого ему вроде даже приятно лежать на холодном снегу.
Потом его снова закачало, как в люльке. Нет, это не мать его баюкает, и это учащенное дыхание — тоже не ее.
Что за человек, кто он? Антон раскачивался на его спине в такт шагам и вдруг почувствовал облегчение, даже радость. Повеяло надеждой. Неужели удалось вырваться? Все это похоже на сон. На улице послышались голоса, и человек со своей ношей метнулся в темную подворотню. Что все это значит?! И тут Антон понял: у человека в полушубке за пазухой спрятан какой-то предмет. Рука потянулась к чужому карману, осторожно нащупала пистолет. И удивительно — его ледяная поверхность излучала тепло, которое бодрило Антона больше, чем свежий ночной ветер.
Антон понял. Да, это полицейский — тот, что постарше.
...Они идут друг за другом. Впереди Мануш. Снег хрустит под ногами, и этот предательский звук не отстает от них ни на шаг. Стиснув зубы, они продолжают идти, потому что не могут, не имеют права останавливаться. И молчат. Таков закон. И только пересекли проселок, как послышался треск мотоцикла. Следом за ним из-за поворота блеснули огни грузовика. Мануш и Антон залегают в придорожных кустах. Мотоцикл промчался мимо, вильнул в сторону и замер. Лишь свет его фары, прорезая белые сумерки, указывает дорогу грузовику с плотно натянутым брезентовым верхом. Фургон заскрежетал и тоже остановился.
Из кабины выскакивают двое, из кузова еще двое. Все в форме полицейских. Их видно как на ладони. Застрочил автомат Мануша, Антон тоже нажимает на спуск. И стреляет до тех пор, покуда пистолет не обмякает безвольно в его руке. Мотоцикл рванул с места. Но пока он заменял обойму, все поглотил белый туман.
В кузове лежат трое связанных мужчин. Антон яростно срывает веревки. Освобожденные плачут, не в силах поверить, что к ним пришло спасение. Времени нет по-настоящему дать волю радости — ведь перестрелка может привлечь новых карателей.
«Вот так-то, товарищи! Конец вашим мучениям!..»
Особенно запомнился седовласый человек лет пятидесяти. Похоже, ему досталось больше других — все лицо его в синих подтеках. Антон с Манушем провожают опьяневших от счастья, только что обретших свободу людей, объясняют им, где отсидеться и кого дожидаться, а сами двигаются дальше. Они пробираются мимо постов и полицейских засад, глядя на силуэты часовых, пересекают скованные льдом речки и прислушиваются, прислушиваются... И как награда за нелегкую дорогу — родной очаг деда Косты и запах домашнего хлеба. Хлеб и сало. Именно за этим они и пришли. Продукты надо переправить в отряд. Дед Коста знает старую Кременскую лесопилку, он и проведет туда двух нагруженных мулов. На всякий случай ему раздобыли пропуск на право передвижения по всей околии, к тому же он знает здешние места как свои пять пальцев.
Потом Антону одному пришлось пробираться в Тешово. Быть может, нет ничего страшнее, чем блуждать темной ночью по заснеженным полянам и глухим лесам. Антону надо миновать Папаз-Чаир, Млаки. А как узнаешь, где притаился враг? В любую минуту может прогреметь выстрел... Конечно, он ответит... Когда Антон добрался наконец до бабы Янинки, он замерз, как сосулька. Грохнулся на лавку. Перепуганная старуха кладет перед ним ломоть хлеба и крестится, заглядывая в его обветренное, заросшее лицо.
«Господи боже мой, пресвятая богородица! Мать родная по нему плачет! Покарай злодеев, господи»...
— Эй, ты еще жив?
Антон открыл глаза. Над ним было ясное небо. Полицейский сидел, положив голову парня к себе на колени, и с тревогой смотрел на него.
— Да скажи же наконец хоть что-нибудь!
Антон продолжал молчать. Он наслаждался морозным воздухом и видел только огромное небо, покрытое зимними звездами, которые ежились от холода.
— Ясно!
— Что?
— Ничего! Не дорос еще, все равно не поймешь...
Полицейский пыхтел, сгибаясь под тяжестью Антона, спотыкался, по колено проваливаясь в сугробы.
— Стой! — скомандовал Антон.
— Что, са-м сможешь?
И они пошли гуськом, след в след. Снег мягко оседал под ногами, и Антон почти не чувствовал боли. Он еле брел, но ему хотелось петь. Ведь он думал, что все кончено, а вот он снова на свободе, да еще раздобыл пистолет! И не какой-нибудь, а настоящий парабеллум. Уж тут клещи наверняка не понадобятся. А если разобраться — что, в сущности, требуется от человека? Выдержать одну-единственную ночь. Или сто ночей. Словом, сколько нужно. А потом... Потом — перед тобой снова родные горы, товарищи...
— Как поднимемся наверх, дальше пойдешь один. Засад больше нет!
— А ты?
— У каждого своя дорога, парень! Я ведь не спрашиваю, куда ты направишься дальше.
Светало. Ятаки наверняка уже на месте. Было договорено, что они перенесут продукты в лесопилку и будут ждать Мануша.
Интересно, как там у них, наверху? Наверно, как всегда. Залегли и не шелохнутся. Никаких движений. Никаких разговоров. Чтобы не тратить сил зря. Это — приказ!
Еда — щепотка муки со снегом. А может, и мука уже кончилась? Вряд ли, тогда оставалось еще на четыре дня.
Почему выбор пал на Антона? Да потому, что, кроме Мануша, только он еще мог двигаться. Таким уж он уродился. Товарищи, особенно те, кто считал его хлипким мальчишкой, просто не знали, с кем они имеют дело. Мама, бывало, с тревогой говорит отцу:
«Поищи хоть что-нибудь, фасоли принеси... У ребенка со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было!»
А отец только улыбается:
«Да ты посмотри — он вертится как юла. Мой корень! Мы, Жостовы, все такие!»
На базе были припасены разные продукты — овечий сыр, брынза, три бидона меда, картошка, вяленое мясо, две кадушки сала. Но из-за Велко все пропало. Тайника он не знал, как не знали о нем и все остальные, кроме Димо, Мануша и Страхила. Но он, подлец, выследил, что с продуктами обычно возвращаются со стороны приозерных скал, и выдал... Ух, если бы ему попался этот Велко!.. А люди в лагере сейчас умирают от голода. Ерма боится спать, потому что во сне ее мучают кошмары. Ивайла плачет. Двигаться запрещено, и она не вытирает слез. И только Страхил — командир отряда — держится. Каждое утро он по-прежнему бреется. Потом тихо, с бесконечными длинными паузами начинает занятие.
«...Сегодня мы... рассмотрим вопрос о месте... и роли личности в истории...»
Место и роль личности в истории? Во-первых, уясним главное — могут ли быть личности среди врагов? Бесспорно, могут. Хорошо, но если это действительно личности, то как они могут опираться на насилие и подлость?.. Нет! Одного расстрела для Велко мало! В пещеру его. В ту самую пещеру, где партизаны прятали продукты.
...Раз приходит Антон в Тешово. Баба Янинка радостно встречает его, ведет в дом погреться.
«Господи боже мой, пресвятая богородица! Мать родная по нему плачет! Покарай злодеев, господи!»
Старушка совсем сгорбилась. Сухая и черная, она сделалась похожей на вербу, побитую градом. Янинка поклоняется своему богу и верит в силу своей ненависти. Антону худо, но тепло лечит, и он мужественно улыбается:
«Ничего, баба Янинка! Молись за нас, за партизан!»
Они вошли в кладовую: сало, мука, сахар... Не слишком много, но столько смогли собрать ремсисты. Молодцы, настоящие комсомольцы! Как те, что сражаются далеко отсюда, в русских степях. И хоть болгарские партизаны действуют в горах — враг у них общий. Но еще важнее, что он слышал по Московскому радио беседу, которая совпадала с мыслями их политкомиссара...
«Да тут целое богатство! Храни его, баба Янинка, пока не придут наши. Для девятерых на всю зиму хватит».
«Я тоже так считаю, сынок! Ты лучше подумай, как пойдешь в город. Будь осторожней. Неспокойно там, жандармы так и рыскают»...
Тропинки не было, значит, через поле под Лясками никто не проходил. На душе у Антона было спокойно. И вдруг он упал как подкошенный.
Веревка?! Проволока?..
Не успел подумать, как на него сзади набросились двое.
— Туда же полез, сопляк! — оскалился один.
— Против царя идти вздумал, да? — ударил его наотмашь другой.
— Засада! — успел крикнуть Антон и метнулся в сторону. Где-то впереди засверкал и запрыгал огненный смерч. Потом ударили из карабина.
Полицейский бросил гранату. По долине прокатился грохот. Потом все стихло. Антон отполз немного в сторону и попытался встать, но правая нога не слушалась. Потрогал — на руке кровь: прострелена икра. Страшного ничего нет, но идти будет трудно. Неужели он снова попадет в лапы полиции?
Подбежал провожатый. Поднял его и стал быстро спускаться вниз. Река оказалась более чем кстати. Теперь все вверх и вверх по течению. Ледок похрустывал под ногами. Полицейский перевел дыхание.
— Похоже, это были ваши, да... разбежались!
— Не может быть! Наши сейчас...
Антон замолчал. То, что из него пытались вырвать силой, теперь, непонятно почему, вдруг само чуть не сорвалось с языка. Но тут что-то его остановило, слова застряли в горле, и он закрыл глаза.
...Ивайла продолжает плакать, Страхил ее успокаивает, а Пецо, как всегда, пришивает пуговицы к своей одежде.
«Спокойно, товарищи! Прежде всего — дисциплина! — говорит бай Манол, подходя то к одному партизану, то к другому. — Надо во что бы то ни стало продержаться еще день-два... Мануш с Антоном обязательно придут, и тогда у нас будет праздник, наварим горячего супа! Бай Манол вас не обманывает! Разве был случай, чтобы я врал?»...
Антон чувствовал, что теряет силы и его начинает лихорадить. Он пытался сосредоточиться на одной мысли, как их учил Димо: даже в бессознательном состоянии, даже в бреду коммунист не должен говорить того, что на руку врагу, а о нашем деле... о нашем...
Полицейский едва плелся. Рана у Антона продолжала кровоточить, с каждой каплей унося частичку живого тепла.
Вот и лес. Пройдут его, и до раскидистой сосны всего минут двадцать-тридцать хода. Потом по склону чуть влево и прямо на мост. Оттуда шагов сто наверх, и они в спасительной избушке деда Косты. Если даже его там нет, они найдут чем подкрепиться.
Держись, Антон, осталось совсем немного! Совсем! Это твои горы, парень. Твои горы. Единственные во всем свете. По ним бродят разные люди, но горы привечают добрых. Для них берегут они свои тайные тропы и надежные убежища. Родные горы и этот лес, то густой, то прозрачный, то темный, то пронизанный солнцем. И в этих горах — твои боевые друзья. Они обязательно придут на выручку.
Ну а пока?
И тут полицейский остановился. Видно было, что он не притворяется. Ведь он тащил на спине свою живую ношу уже часа три. Да разве на него давил только этот груз? Лицо его плавало в поту. Тяжело дыша, он сел, положил Антона рядом. Вынул сигарету, чиркнул спичкой.
— Дальше пойдешь сам...
— Скажи, а ты настоящий полицейский?
— Ведь я тебе уже говорил, у каждого в жизни своя дорога! Только одни проходят ее до конца, а другие дотянут до какой-нибудь точки — и капут!
Время летело. Через час-другой дед Коста должен разгрузить мулов, и тогда Мануш его спросит:
«Почему Антон опаздывает?»
«Видно, заигрался где-нибудь, ребячья его душа! — проворчит дед Коста. — Да и вы хороши, разве в горах можно детей держать?»
«А кто же нам будет тогда лепить снеговиков?» — беззлобно ответит Мануш, а сам будет настороженно прислушиваться и в глубине души ругать себя за то, что отпустил Антона одного.
— Ты не похож на других. В тебе что-то есть. Иначе бы ты не волок меня столько времени.
— Хватит, вставай! А то замерзнешь. — Полицейский поднялся.
— Двинемся дальше с одним условием — ты меня понесешь.
— Моя дорога кончается здесь!
— Если будешь ломаться, она действительно здесь оборвется, — сказал Антон, вскинув пистолет. И устыдился. Человек его спас — причем дважды за эту ночь, а он ведет себя как глупый щенок. Если вспомнить — ведь этот полицейский ни разу не ударил его, конечно, не считая пощечин на первом допросе, причем пощечин несильных. Стоило ли принимать их во внимание? Потом он нес его на руках, как маленького. Так кто же этот человек: законспирированный свой или уже чужой, отвернувшийся от единомышленников? Можно такого привести в отряд? И что Антон скажет, если товарищи спросят, кого он к ним привел?.. Горы молчат. Горы ждут, чтобы Антон все разгадал и принял единственно правильное решение. Непроходимыми, зловещими становятся горы, если человек обманет их доверие.
Недаром Пецо любит повторять: «Не спрашивай старого, а спрашивай бывалого».
— Я уже привык к угрозам, поэтому не трать слов впустую! — огрызнулся полицейский. И даже сейчас он не походил на обычных полицейских, а грубость его казалась напускной.
— Смотри, как бы не пришлось истратить на тебя пулю!
В руках Антона сверкнул пистолет.
— Ишь ты... уже зубки показывает! — усмехнулся тот без тени удивления. — А я уж думал, что в тебе ошибся. Да ты подумай: если ты меня убьешь, то и сам погибнешь! Неблагодарный ты мальчишка! Нет, ума тебе явно не хватает...
— Сам видишь — без тебя двинуться не могу.
— А если откажусь?
— Откажешься — проиграешь!
— Но и ты не выиграешь! С такой ногой... по такому снегу...
— Решай! Или мы оба спасемся, или оба погибнем.
Другого выбора нет, — сказал Антон, вскинув парабеллум.
Это не было продиктовано ни страхом, ни смелостью, ни верой, ни безверием. Лишь волей и страстным желанием добраться до своих. Добраться любой ценой. И тогда...
— Напрасно ты надо мной измываешься! Хоть бы было за что. А ты — мертвец! — бормотал полицейский, снова взваливая на себя Антона. — Мертвец! Уже в кабинете начальника стал мертвецом!
— Молчи, не трать зря энергию!
— Думаешь, в отряде тебе поверят? Как бы не так! Начальник околийского управления полиции не дурак! Умеет рассчитать ходы. Так знаешь, что он сказал? Посей среди коммунистов недоверие и жди — головы сами покатятся к нашим ногам!
Агент торопливо закончил фразу и постарался сдержать дыхание, чтобы не пропустить из ответа парня ни одного слова, ни одной интонации.
— Несчастный человек ваш начальник! Не верит даже самому себе. Видно, поэтому он такой злой. Да он и тебе не верит. Он считает всех людей волками, но это не так! — проговорил Антон.
Люди бывают разные, думал он. Плохие и хорошие. Они могут смеяться или плакать, ликовать или грустить, покупать или продавать, ссориться или мириться, сгорать от ненависти и злобы или одаривать добротой, но у каждого должна быть святая, единственная вера и высокая любовь. И они — надо всем и во всем. Иначе к чему все это: физические страдания, леденящая стужа, кровь, чувство неловкости перед человеком, который тебя спас, — если впереди у тебя ничего нет? Человек живет, мучается, терзается или торжествует победу, но все это кажется пустым, незавершенным или бессмысленным, если он не знает, во имя чего он живет, ради чего одержана победа или благодаря какой силе твое сердце вынесло все испытания!
Антон догадывался, что возмужание не всегда происходит плавно, день за днем, год за годом, что иной раз одна ночь может стоить десятилетий. Он бы не сумел объяснить словами, откуда в нем такое упорство, но чувствовал, что в глубине его сознания живет постоянная тревога за судьбу товарищей, которые страдают от голода и жажды. А ведь он хочет снова видеть их сильными и бодрыми. Такие люди нужны и этим горам, и другим людям, и даже этому полицейскому, если, конечно, на его руках нет крови борцов и если он будет искренним в своем раскаянии.
— Хорошо! Тогда докажи, что ты не волк, и отпусти меня с миром!
Полицейский остановился.
— Да твой начальник понятия не имеет, сколько нас и как близка уже наша победа!..
— Не знаю, что известно моему начальнику, но я должен был бросить тебя еще в винограднике!
— Тогда бы и ты остался там же. Ведь твой пистолет был уже у меня.
— Скажи, что я тебе сделал? Избивал тебя? Нет! Нес на своем горбу... И за это ты играешь со мной, как кошка с мышкой?
— Если и отвечу, ты все равно не поймешь. Ну, хватит! Давай, двигай!
Антон приставил пистолет к виску полицейского — его отрезвит ледяное прикосновение металла. Но не ошибается ли он? «Человек потому и человек, что с самого рождения несет в себе риск и опасности» — так говорил политкомиссар Димо, и Антон ему верил. Но если этот полицейский на самом деле не полицейский и причастен к тому же делу, что и он? Только умнее и сильнее его? В противном случае зачем бы он столько времени тащил на себе партизана? Что заставляло его обходить засады и по снегам, сугробам и бездорожью тащить Антона? Ведь начальник полиции приказал: «Выведи его за город, и пусть катится!»
Полицейский ослушался приказа. Почему? Из сострадания к Антону? Или потому, что в его душе сохранилось что-то человеческое? Ведь человеческое свойственно каждому. Или он свой?..
И Антон решил действовать по-другому.
— Стой!
Полицейский остановился.
— Именем революции приговариваю тебя к смерти!
Полицейский даже не вздрогнул.
— Стреляй! Теперь мне все едино — смерть белая или смерть черная!..
— Врешь! Не все равно! — Антон уже начинал терять веру в то предположение. У своего не нашлось бы столько желчи и безразличия.
— Дурак! Ведь я знаю, что ты меня не убьешь!
— Почему ты так думаешь? — спросил Антон, уже окончательно убедившись, что этот господин в полушубке не может быть своим.
— Твой напарник убит, и только я могу подтвердить, что ты его не предавал.
— Мерзавец! — выдохнул Антон, и грудь его сдавила незнакомая боль. Мануш... Мануш мертв? Нет, это невозможно. Мануша убить нельзя! Это очередная уловка в бесконечной цепи устраиваемых им засад и провокаций.
Полицейский снова пошел, сгибаясь под тяжестью раненого парня. Снег хрустел под ногами. И Антон представил себе, как они подходят к землянкам и он приводит полицейского к своим товарищам, едва-едва живым от голода... Нет! Пусть летит время, он должен все обдумать, взвесить и найти выход. Но удастся ли это? Успеет ли он? Продукты, спасительные продукты! Если Мануш жив, он уже отогнал груженых мулов. А если погиб... Мануш, с большими, закрученными кверху усами и веселыми задорными глазами... Мануш! Никто из ятаков не знает, где партизанские землянки. Если бы Антон мог двигаться самостоятельно... Тогда бы он оставил полицейского и пошел сам. А теперь? Послать его на Кременскую лесопилку? Но это значит — в него поверить.
— Другого выхода у нас нет. Ты прав! Пойдешь в отряд, а там... — неожиданно решил Антон.
— Ну уж нет! Лучше пристрели на месте, но в отряд я не пойду!
Полицейский спотыкался, задыхаясь, ловил ртом воздух. Быть может, он не выдержал бы и трети этого страшного, бесконечного пути, если бы был соткан из одних только мускулов. Безусловно, была еще и воля. И все же открыть ему дорогу в отряд — дело рискованное. Антон хочет помочь товарищам, но кому он в итоге поможет? А если Мануш действительно лежит где-то в снегу и неподвижно смотрит в холодное небо?
Эта мучительно длинная ночь, казалось, никогда не кончится. Там, в полиции, было легче. Тебя бьют — ты молчишь. Грозят смертью — молчишь. А тут? Кому верить? Где границы риска? Если разобраться, то нет страшнее положения, когда не знаешь, почему не веришь человеку и почему хочешь ему поверить. Кругом снега, горы. И над белым безмолвием возвышается могучая сосна.
Да, уже близко. Лесопилка на расстоянии пистолетного выстрела. Ждут ли еще ятаки?
Полицейский упал.
— Не могу больше!.. Конец! — бормотал он, зарываясь в снег.
Антон оцепенел. Ледяное дыхание гор — он чувствует его. Обливаясь потом, полицейский лижет снег, прерывисто дышит. Ясно, что у него нет больше сил нести даже самого себя. Сказать, что до лесопилки осталось не больше трехсот шагов? Послать его? Там ждут ятаки. Полицейский не ранен, как-нибудь доберется, а там подоспеют товарищи...
— Теперь я понимаю, почему полиция с ног сбилась, а найти вас не может!
— Почему?
— Да потому, что есть еще такие полицейские, как я...
Что за этим — сожаление, гордость или угроза?
— Скоро месяц покажется, — сказал Антон.
— А ты слыхал что-нибудь про белую смерть?
Сказать, что место встречи с Манушем и ятаками — совсем рядом? Сказать? А если это провокатор, хорошо разыгравший роль спасителя?
...»Обманул меня, подлец, а я поверил. Откуда я знал, что за мной следили и узнали наш пароль...» — оправдывался Чавдар, которому удалось бежать из полиции. Он был прав, но лишь наполовину. Ведь неважно, что он думал и что считал, а важно, что в конце концов получилось. Результат определяет суть поступков...
— Послушай! — сказал Антон. — Я знаю, что иду на риск, но хочу открыть тебе пароль! Пойдешь в отряд один, расскажешь всю правду...
— Без тебя?
— Не перебивай! Надо трижды постучать камнем о камень, каждый раз по три удара.
— Зря стараешься! Никуда я не пойду! Мне здесь так хорошо... Все кругом белое, белое... И покачивает...
— Очнись! Слышишь! Спать нельзя! — Антон испуганно стал трясти полицейского за плечи. — Слышишь? Это белая смерть! Прогони ее! Вставай!
— Я что, бредил? — Полицейский поднял голову. Посмотрел вокруг бессмысленно и отрешенно.
— Подтащи меня еще немного, чтобы я видел горизонт, и тогда пойдешь...
Полицейский застонал от непосильной тяжести, из последних сил волоча за собой Антона.
— Хватит, — сказал парень, когда понял, что тот на пределе. — Теперь действуй! Пойдешь по гребню до каменной развалюхи. Потом бери прямо на восток. Потом вдоль ущелья до большого бука — того, что грозой расколот. Постучишь камнем о камень, как я сказал. Там тебя спросят: «Кто ты?» Ответишь: «Я — Орбел!»
Парень умолчал, что есть прямая короткая дорога — те триста заветных шагов. Пусть поплутает у него на виду. В случае чего Антон успеет выстрелить.
— Это все?
— Остальное на месте. У старой лесопилки стоят восемь подвод с хлебом... И запомни! Ты спасаешь отряд... товарищей... и себя.
— А если там никого не будет?
— Четверо ятаков должны ждать!
— А вдруг не ждут? — давился кашлем полицейский.
— Если Мануш действительно убит, они там! Им некуда идти. Ведь дорогу к землянкам никто из них не знает. Ну, давай!
— Один и шагу не сделаю! Мы повязаны одной веревочкой, неужели не понимаешь? Разделимся — оба погибнем! Меня прикончат твои, а тебя — мороз.
— Дело не во мне!
— Глупости! Во всей этой истории нет ни капли здравого смысла...
— О смысле потом поговорим, а сейчас иди!
Имею ли я право ему верить? Допустим, право есть, но если все же... Антон кусал губы, в груди что-то больно сжалось. Его избивали — он молчал, даже имени своего не назвал. А сейчас? Зачем он все разболтал? Не предал ли этим своих товарищей?
...»Клянусь хранить в чистоте и высоко нести великое знамя коммунизма, — торжественно произносил Страхил, командир отряда, и все дружно повторяли за ним слова партизанской клятвы. — А если случайно попаду живым в руки врага и невольно стану предателем, пусть меня расстреляют из того же оружия, которому сейчас присягаю»...
— Подойди сюда, — упавшим голосом сказал Антон. — Целуй пистолет!.. И запомни! Заклинаю тебя именем революции!
Полицейский наклонился. Сталь обожгла ему губы.
— А теперь слушай! Пусть мы оба погибнем, продукты необходимо спасти, люди в землянках должны жить. Сейчас все зависит от тебя. Обманешь — я убью тебя!.. Не я, так мои товарищи!
Антон посмотрел на восток. Небо над потемневшими Родопами румянилось и розовело. Антон задумался, уже который раз за эту ночь. Потом резко повернул голову.
— От лесопилки вместе с ятаками поднимешься выше. Держитесь ущелья. Там есть тропка, в снегу разглядите. Дойдете до поляны с источником — Долгий Чучур называется — и сворачиваете строго на север. Не доходя до леса шагов двадцать, увидишь высокую скалу — похожа на присевшего медведя. Пройдешь мимо и там увидишь следы — мои и Мануша. Подашь сигнал, только постучи камнем о камень не три раза, а четыре — каждый раз по три удара.
— А если не ответят?
— Тогда иди прямо к землянкам!
Полицейский агент встал. Задумался. Стоит ли идти? А что делать с парнем — ему еще нет и восемнадцати... вроде бы бессмысленно его... Он обернулся, измерив Антона взглядом, и по его сжатым губам проползла тяжелая усмешка.
— Долго же ты мне не верил!.. Спасибо за пароли.
Антон вздрогнул. Его обдало холодом, в голове забегали иглы — они пронзали череп, их можно было даже пощупать. Рука потянулась к пистолету. Хотелось крикнуть: «Мерзавец! Предатель! Убийца...» Но он опять остановил себя, только тихо и виновато проговорил:
— Иди! Чего тянешь?
— Что я вижу — ты всегда был такой непреклонный и мужественный...
— Гад! — крикнул Антон, поднял пистолет и нажал на спуск.
Агент захохотал, и этот зловещий смех ударил Антона по лицу, как пощечина. Он закрыл глаза.
...»Как ты мог поверить!» — выговаривал Страхил бойцу, только что прибывшему в отряд.
«Виноват, товарищ командир! Я думал, он наш, так мне говорили... Откуда мне было знать...» — оправдывался новичок.
— Э, да ты не расстраивайся! Ошибиться каждый может, — сказал агент. — А чтобы ты убедился, что в полиции не все звери, я тебя убивать не буду.
Антон смотрел на холодный ствол. Как же я не заметил, что пистолет не заряжен? Тогда бы я... Когда побеждает подлость, не имеет никакого значения, что бы могло быть, если бы... Потеряло смысл его молчание там, в полицейском участке. Он сам превратил подвиг в обыкновенное предательство. И все по собственной глупости, ничего теперь невозможно исправить — ни оружием, ни преданностью делу, которому отдавал себя без остатка, ни надеждой искупить свою вину в будущем, ибо путь его обрывается здесь.
— Не унывай, увидишь еще один рассвет... Последний, раз тебе не жалко собственной молодости!
Антон вскочил, забыв о ране, и что было силы ударил агента. Тот схватился за лицо — оно стало липким от крови, — выхватил из кармана пистолет и стал целиться.
Антон ничком лежал на снегу, сотрясаясь от рыданий. Он плакал тихо, беззвучно, слезы обжигали и душили его. То были слезы стыда и бессилия. В эту минуту он ненавидел себя за то, что так легковерно предал отряд и не нашел выхода из тупика.
— Ладно! — Агент опустил пистолет. — Хватит распускать нюни. Убивать тебя не буду — помрешь и без моей пули!
— Трус! Испугался! Трус!.. — кричал Антон ему вслед.
Полицейский двинулся по гребню горы. Он даже не наклонился, чтобы поднять пистолет, брошенный Антоном.
Антон побледнел, руки его дрожали. Он скорчился от резкой боли, но потом вдруг подскочил, словно внутри его сработала пружина. И, неизвестно откуда взяв силы, закричал:
— Ману-уш!.. Ману-уш!..
Он бежал, падал, полз, снова подымался.
— Ману-уш!..
Горы подхватили этот вопль. Грозными раскатами прогремело эхо.
Агент обернулся и, увидев ползущего парня, быть может, впервые за эту ночь по-настоящему испугался. Крик могли услышать там, наверху, ведь лагерь уже совсем близко. Поэтому он и не пристрелил парня — любой шум был нежелателен. Но этот сумасшедший зовет своих товарищей! Или его уже преследует голос гор?
Полицейский бросился назад. Антон поднялся ему навстречу. Ближе! Ближе! Один жаждал выстрела: знал, что на лесопилке услышат. Другой боялся этого, но вынужден был нажать на курок. И крик осекся.
Агент отколупнул от слоистой скалы два камешка и осмотрелся. Он весь взмок, но на этот раз от чувства удовлетворения — все-таки ему удалось вырвать из парня то, о чем тот не сказал даже перед лицом смерти. Теперь до партизанского отряда рукой подать.
Агент остановился, потеряв представление о пройденном пути. Ведь от «засады», которая была блестяще придумана начальником полиции, до этой точки его вел парень. Ага! Вот и дерево, расколотое молнией... Полицейский перевел дух. Нет, он ни к кому не испытывал особой ненависти. Просто он чувствовал себя охотником, который выслеживает добычу, пуская в ход всю свою хитрость и коварство. И в этом он превзошел неуловимых партизан. Ему нравилось побеждать без глупой жестокости — умно и расчетливо.
А в это время Антон лежал на снегу и синими, как небо, глазами смотрел на луну, застывшую над Пирином.
Услыхав долгожданный пароль, Мануш сразу отозвался и торопливо пошел навстречу незнакомому человеку. Мысль об Антоне заставила его забыть об обычной в таких делах предосторожности. Почему пришел кто-то другой, а не сам Антон? Сердце Мануша забилось колоколом, а рука стиснула автомат. В этот миг он не думал ни о незнакомце, ни о себе.
— Где он?..
В этом вопросе было все: тревога за судьбу товарища, предчувствие нависшей над ним беды. В холодном, разреженном безмолвии раздался хриплый голос незнакомца:
— С ним ничего... он жив... он только ранен... послал меня, здесь должны быть мулы...
Мануш с облегчением вздохнул, обтер свое потное лицо и посмотрел вверх по склону горы, где дожидались ятаки. Но почему этот человек сказал: «Здесь должны быть мулы», а не «мулов надо отогнать в горы»?
— Пойдешь со мной! Я должен увидеть Антона! — сказал Мануш.
Агент молчал. Молчал и думал. Только сейчас он узнал имя убитого. Что может сделать этот суровый партизан, когда обнаружит следы парня? Существует один-единственный факт — тело убитого. Больше ничего. Хорошо, что рядом с парнем валяется парабеллум. Значит, самоубийство. И дорога в отряд открыта. Надо только все хорошенько запомнить: нарвались на засаду, парня ранило, еще хорошо, что в ногу. Он тащил его, сколько мог... Но почему этот бородач ведет его назад? Не надо было раньше времени выбрасывать пистолет. Мог бы сейчас и этого...
Мануш шел легко и быстро, как серна. И напряженно думал: кто допустил ошибку, Антон или этот человек? Антон прекрасно знал пароль. Почему тогда этот постучал по-другому? Эх, Антон, Антон... Как ты мог забыть самое важное в жизни партизана — пароль? Без пароля не прожить партизану.
Мануш представил себе Антона — худущий, высокий, обиженный до слез, он говорит:
«Я что, девчонка? У меня есть пуловер! А эту безрукавку отдайте лучше Ивайле!»
Мануш облизал искусанные губы. Хотелось пить. Если Антон жив... Едва ли! Раненому худо в такой мороз...
Агент с удивлением озирался: как быстро они вышли к тому месту, где должен был валяться труп!
Мануш наклонился. Кровь. И следы. Свежие следы схватки со смертью.
— Где Антон? — резко выпрямился Мануш. Голос его — как удары, страшные, угрожающие.
Агент напряженно думал. Что, если парень жив? И как бы в ответ на это невероятное предположение откуда-то сзади послышался стон.
— Это он! Он! — выдохнул Мануш, не отрываясь глядя на незнакомца.
Агент бросился вниз по склону горы, но через несколько шагов остановился. Обернулся — перед ним стоял Мануш. Полицейский едва успел поймать глазами направление дула, как из него вырвалось крохотное пламя, заслонившее собой весь мир. Где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что надо было бежать не оглядываясь, и невыносимый жар крошечного огонька охватил его тело. Все слилось, стало серым, чужим и исчезло вместе с ним навсегда.
Мануш поднял Антона на руки, сдул с его лица снег и нежно прикоснулся губами ко лбу.
— Жив!.. Жив!..
Антон был легок, как снежинка, и тих, как спящий ребенок.
На востоке стало уже совсем светло. Молчаливые горы пробуждались перед восходом солнца.