Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

31. Прощание без раскаяния

Следующий день протек, как песок в сосуд: часы мчались с монотонной размеренностью. День, казалось, был самый обыкновенный, как и многие другие до него: занятия, перерывы, принятие пищи — все это с соответствующей цепью мыслей, сопровождавших то или иное мероприятие. Фабрика офицеров работала на полном ходу: каждый из хорошо отлаженных механизмов действовал безукоризненно.

Обер-лейтенант Крафт делал свое дело. Казалось, он тоже занимался тем, что должен был делать согласно расписанию. Встал он вовремя, позавтракал в казино, провел занятие на местности по теме: "Действия разведгруппы". Затем пообедал вместе со своими фенрихами.

Ничто не бросалось в глаза в поведении Крафта: замечания, которые он делал фенрихам, были, как всегда, дельными, от его внимания, казалось, ничего не ускользнуло. Быть может, его шутки в тот день были не столь часты, как всегда, а в голосе не чувствовалось обычной беззаботности. Но никто этого и не заметил.

Послеобеденные занятия также продолжались строго по плану. Разве, что тема занятий на сей раз звучала несколько необычно: "Забота о родственниках".

Фенрихи собрались в аудитории и разложили перед собой бумагу и карандаши, готовые вести конспекты. От одной только этой мысли скулы начинала сводить зевота.

Крафт вошел в аудиторию и спросил:

— Что следует понимать под заботой о родственниках?

На этот вопрос фенрихи не смогли правильно ответить, и не смогли главным образом потому, что никто из них не собирался задумываться над этим. Да и зачем им это? Эта тема была для них новой, так что пусть их научат.

Таким образом, фенрихи решали этот вопрос путем отгадывания своеобразных загадок.

Так, фенрих Меслер высказался следующим образом:

— Если, например, к моему солдату придет сестра, чтобы проведать его, я, разумеется, позабочусь о ней, убедившись предварительно, что она этого заслуживает.

Однако смеялись не особенно много и долго.

Крафт мысленно запоминал все сказанное, но ни одного ответа не комментировал. Казалось, он погрузился в собственные мысли, почти поминутно выглядывая в окно. Когда фенрихи исчерпали свое красноречие, обер-лейтенант снова обратился к ним.

— Короче говоря, практически вы не сказали ничего такого, что относилось бы к теме, — сказал Крафт. — И это отнюдь не ложный вывод, так как армейский механизм интересует только солдат, который непосредственно ему служит, и больше никто. Это, разумеется, не исключает того, что начальник может быть любезен при появлении родственников его подчиненных. В мирное время благодаря таким знакомствам можно организовать игру в мяч, или же совместную прогулку унтер-офицеров с их родственниками, или же вечер в казино в обществе дам. Но все это сейчас где-то далеко-далеко, и в ближайшее время ничего подобного не ожидается. Короче говоря, о родственниках сейчас нечего много говорить, за одним-единственным исключением. За каким именно, как вы полагаете?

Фенрихи до этого не додумались и с равнодушным видом взирали на своего офицера-воспитателя. Да разве кто-нибудь и когда-нибудь беспокоился об их родственниках? До сих пор никто и ни разу.

— Есть один случай, — продолжал обер-лейтенант Крафт, — когда офицер вынужден вступить в контакт с родственниками своего солдата. В случае тяжелого ранения последнего или же его смерти. Что тогда происходит?

— Командир роты, а чаще всего его заместитель пишет родным солдата письмо с соболезнованием.

— И каким должно быть это письмо? Кому из вас уже приходилось видеть подобное послание?

Отвечать вызвался Крамер, опытный унтер-офицер.

— Такое письмо должно быть, по возможности, подробным и обязательно написано от руки. Печатать подобные письма на машинке можно лишь в том случае, когда ведутся активные боевые действия и потери в живой силе слишком велики.

— А каково должно быть содержание подобного письма?

— Несколько образцов подобных писем имеется в специальной памятке. Однако можно сказать, что, чем теплее будет письмо, тем лучше.

Крафт, казалось, даже не слушал Крамера. Его почти странная деловитость разоблачала скрытый смысл выбранной темы.

— А как вы думаете, что именно нужно отразить в таком письме, а чего избежать? — спросил офицер.

Фенрихи один за другим бросали Крафту короткие ответы, как бросают мяч при игре.

— В первую очередь необходимо изложить положительные качества погибшего, а именно: погиб за фюрера и рейх. Гораздо реже пишут: погиб в боях за фатерланд. И всегда очень важно отразить, что при исполнении своего служебного долга. Хорошо не забыть такие слова: мы всегда будем его помнить, память о нем будет вечно жить в наших сердцах.

— Все негативное должно быть обойдено, а именно: ни в коем случае не следует писать о страданиях и болях. По возможности вообще не рекомендуется описывать подробности гибели и ее причины. Само собой разумеется, в письме не должно быть ни слова критики солдатских или человеческих качеств погибшего. Ни в коем случае не должно быть никаких намеков на то, что, мол, операция была проведена неудачно, а потери — бессмысленными.

— Главное, необходимо подчеркнуть, что смерть на поле боя — почетна; смерть в лазарете, госпитале, на учениях и в тому подобных условиях — то же самое. Погибшего надлежит называть героем.

— Так, так, — строго поддакнул обер-лейтенант. — Все это имеет давнюю традицию, подобные письма пишутся уже не одно столетие. Собственно говоря, смысл и форма подобных писем остаются стабильными, меняются, к сожалению, только некоторые понятия. Когда-то писали: пал за короля и народ. Потом: пал за кайзера и фатерланд, теперь пишут: пал за фюрера и рейх. Но всегда пишут — пал на поле чести. И никогда не пишут, что пал бессмысленно. Подумайте о том, какое мужество для этого требуется. Ну, на сегодня хватит, геройские сыны.

Учебное отделение разбежалось кто куда. Остался один фенрих Редниц. Положив учебник перед собой на стол, он ждал, когда Крафт полностью освободится.

— Редниц, прошлой ночью я вместе с капитаном Федерсом закончил аттестацию учебного отделения, так как немного осталось до конца курсов. Вас не интересуют собственные результаты? — спросил Крафт.

— Нет, господин обер-лейтенант, — ответил тот откровенно.

— А почему, Редниц?

— Потому что временами я, господин обер-лейтенант, вообще не знаю, стоит мне оканчивать эти курсы или нет. Бывают моменты, когда мне хочется, чтобы я никогда не стал офицером.

— Редниц, уж не устали ли вы от этой жизни? — поинтересовался офицер.

— Пока нет, господин обер-лейтенант. Однако чем больше я думаю, тем бессмысленнее мне кажется жизнь. Вот и сейчас тоже.

— Тогда попытайтесь как-то изменить ее! Вы еще так молоды. Я, хотя всего на несколько лет старше вас, чувствую себя стариком: уставшим, изношенным, разочарованным. А ведь вы — совсем другое дело, Редниц. Вы не должны сдаваться.

— Через несколько дней, господин обер-лейтенант, закончится наша учеба. И мы навсегда расстанемся. И большинство из нас скоро забудет то, чему вы пытались научить нас, вы и капитан Федерс, каждый по-своему. Вы учили нас думать и видеть, а порой будили нашу совесть. И все же, несмотря на это, я опасаюсь, что вы были не всегда откровенны. Я понимаю, это не в вашей власти. Именно это и лишает меня порой всякого желания быть офицером. Если такой человек, как вы, не может переступить через существующие границы, то на что же может надеяться такой человек, как я?

— Редниц, — обер-лейтенант подал фенриху руку, — если вы когда-нибудь будете вспоминать меня, то постарайтесь никогда не жалеть меня. Каждый человек прежде всего должен справиться сам с собой, так как в решающий момент он всегда остается один.

Фенрих ушел. Обер-лейтенант даже не оглянулся на него. Он собрал свои бумаги, улыбнулся, бросив беглый взгляд на пустую аудиторию, словно прощаясь с ней, и вышел.

Перед учебным бараком обер-лейтенант встретил капитана Ратсхельма, который, по-видимому, специально дожидался его, хотя старался не показать этого.

— Как вы знаете, господин обер-лейтенант Крафт, — начал Ратсхельм, — завтра состоятся похороны фенриха Хохбауэра, а по установившейся в нашей военной школе традиции, как, например, в свое время при похоронах лейтенанта Баркова, перед этим состоится траурное собрание, на котором, опять-таки по обычаю, с траурной речью выступит офицер-воспитатель.

— Все это мне хорошо известно, господин капитан, — сказал обер-лейтенант Крафт, — я к этому готов.

— А вы не думаете, — спросил капитан холодно и требовательно, — что вам, учитывая некоторые обстоятельства, лучше отказаться от этого?

— Этого делать я не собираюсь, господин капитан, — твердо заявил обер-лейтенант. — Я произнесу речь, как это и положено. Это моя обязанность, и я ее выполню.

— А как же незаконченное разбирательство?

— Оно меня не интересует, господин капитан. Разбирательство — это еще не приговор. Я произнесу речь, так как генерал придерживается другого мнения, чем вы.

Проговорив это, обер-лейтенант Крафт с легкой усмешкой приложил руку к головному убору и отошел от капитана Ратсхельма: ему нужно было еще несколько часов поработать с капитаном Федерсом и в письменной форме изложить свое мнение о фенрихах учебного отделения.

...Федерс и Крафт работали на квартире капитана. Марион Федерс и Эльфрида Радемахер старались, как могли, помочь им: обе печатали на машинке то, что им диктовали офицеры. Каждая минута была дорога, и Крафт все торопил и торопил.

— Мой дорогой Крафт, — сказал некоторое время спустя капитан Федерс, — на кой, спрашивается, черт вам понадобилась эта срочная работа? В нашем распоряжении еще целых восемь дней, а вы порете такую горячку, как будто завтра уже выпуск.

Женщины переглянулись, а затем посмотрели на Крафта, который, казалось, целиком и полностью ушел в свою работу. Не поднимая головы, он все же ответил:

— Меня торопит время. Аттестация фенрихов должна быть закончена раньше, чем старший военный советник юстиции Вирман выложит плоды своего расследования. Вы меня понимаете? И ни одна деталь из его заключения не должна повлиять на наши аттестации. В случае необходимости мы с чистой совестью должны будем сказать, что аттестация фенрихов произведена нами раньше.

— Если нужно будет, я с чистой совестью могу рассказать и о других вещах. Здесь важно только то, чтобы охарактеризовать этих узколобых парней как достойных, а начальники потоков и курса уже давно утверждают это. Ну что ж, поможем им!

Вскоре Эльфрида Радемахер и Карл Крафт покинули супругов Федерс. Они шли рядышком по широкой дороге мимо здания штаба.

— Эти Федерсы очень симпатичные люди, не правда ли? И очень смелые, — сказала Эльфрида.

— Да, смелые, как кошка, которая цепляется за того, кого хочет утопить. Или же смелые, как дрессированный тигр, который прыгает на арене сквозь горящее кольцо! Вот она, жизнь, в наше время!

Эльфрида попыталась теснее прижаться к офицеру. Темнота и отсутствие прохожих в столь поздний час позволяли ей это.

— Ты так изменился за последнее время, Карл, — тихо сказала она. — Очень сильно изменился.

— Возможно, именно сейчас я показываю свое настоящее лицо. Однако я надеюсь, что ты не забыла о моем предупреждении.

— Карл, — сказала она, — это же был отнюдь не упрек.

— Я подобен безнадежному номеру в лотерее. И потому самое лучшее для тебя, если ты поймешь это и вычеркнешь меня из памяти.

— Не старайся, Карл, убедить меня в этом, — ласково сказала Эльфрида.

— Вот мы и пришли, — сказал Крафт, показав рукой на здание, в котором она жила. — Спокойной ночи, Эльфрида.

— Я хочу остаться с тобой, — тихо сказала она.

— У меня очень много работы, — объяснил он.

— А разве я тебе помешаю, Карл?

— Со мной хочет поговорить начальник курса. К тому же разговор будет длинный.

— Я подожду тебя, — пообещала Эльфрида. — Здесь, на дороге.

Ночь была не морозной. На темно-синем небе кое-где виднелись обрывки облаков, дул мягкий, теплый ветерок. Снег на полях таял. Зима, судя по всему, медленно отступала.

— Ты никак не хочешь меня понять, — проговорил Крафт, отходя от Эльфриды. — Я тебе говорю то, что думаю, а ты смеешься! Я стараюсь показать тебе все опасности, а ты этого не понимаешь. Неужели ты так уверена, что я тебя люблю?

— Ах, это не совсем так! С меня достаточно и того, что я тебя люблю.

— Хорошо, если это так, но только не думай, что я тебя люблю! — последние слова он попытался сказать резко. — Я, возможно, люблю свою чудную специальность, возможно, люблю этих фенрихов, так как чувствую, что они страдают. Возможно, что я люблю нашего генерала-статую, как можно любить башню желаний.

— Один мужчина, а стольких любит! И среди этого числа ни одной женщины, к которой можно было бы приревновать. Я хочу и должна видеть твое лицо.

— Я, как вы знаете, люблю компромиссную справедливость, — сказал майор Фрей.

И, словно в знак выражения особого доверия, он подмигнул Крафту и инстинктивно улыбнулся. Вот уже несколько дней, с тех пор как он убедился в неверности своей супруги, майор не хотел видеть никого из друзей.

— Я тоже сторонник справедливого компромисса, — заверил майора обер-лейтенант Крафт.

Майор Фрей нервно потрогал пальцами свой рыцарский крест, словно хотел лишний раз убедиться в том, что свидетельство его беспредельной смелости висит на своем месте.

Затем начальник курса предложил офицеру-воспитателю сесть. Причем сделал он это отнюдь не по-казенному. Можно было подумать, что он готов предложить и подушечку на сиденье. Потом майор отвернул абажур лампы немного в сторону, чтобы свет не слепил Крафта.

— Сигары? Сигареты? Или выпьете чего-нибудь: коньяку, водки, вина?

— Благодарю вас, только целую бутылку, если у вас есть.

Майор рассмеялся. Ему понравилась эта шутка, она подняла его настроение. Тем более эта миссия майора была довольно щекотливой, а ее успех целиком зависел от этого Крафта.

— Мой дорогой, — сказал майор, — завтра мы хороним фенриха Хохбауэра. Хороним почти со всеми воинскими почестями. Таково распоряжение начальника военных школ, которое безо всяких комментариев передал мне господин генерал, что освобождает меня от высказывания своего мнения.

Фрей еще раз потрогал свой рыцарский крест и посмотрел при этом на распоряжение генерала, которое лежало перед ним на столе. Затем он изучающим взглядом окинул Крафта и с некоторым усилием продолжал:

— Мой дорогой обер-лейтенант Крафт, я хочу поговорить с вами о траурной речи, которую вам предстоит произнести.

— Которую я должен произнести, — поправил майора Крафт.

— Разумеется, которую вы должны произнести. Здесь мы с вами коснемся некоторых деликатных вопросов. Вы не думаете, что мы должны их основательно обсудить?

— Аргументы капитана Ратсхельма мне хорошо знакомы, господин майор. Я не стану на них останавливаться. Могу я поинтересоваться мнением господина генерала по этому поводу?

— Да, таковое имеется.

— И что в нем говорится, господин майор?

— Господин генерал высказал свое согласие.

Крафт откинулся на спинку стула и сказал:

— Теперь мне все ясно.

— Разумеется, формально. — Майор начал искать носовой платок, чтобы вытереть им вспотевшие руки. — Дорогой Крафт, — продолжал он, — давайте поговорим с вами по-человечески. И не потому, что я намерен скомпрометировать капитана Ратсхельма, и не потому, что я кого-то боюсь, однако Ратсхельм, пусть это останется между нами, ведет себя как дикарь. Он ничего не боится. Он поднимает вопрос об этой несчастной истории с Хохбауэром и моей супругой. Короче говоря, раздувает дело о том, о чем вы, Крафт, это я смело могу сказать, говорили очень тактично. Однако на Ратсхельма я в этом отношении никак не могу положиться. Он идет на все. По секрету скажу вам, Крафт, что он подает рапорт об отправке его на фронт. Кроме того, он выступает заодно со старшим военным советником юстиции. Так что, мой дорогой, давайте не будем без нужды раздражать его! Лучше проявим осторожность и ум. Пусть эта речь пройдет незамеченной! Понятно?

— А как же решение генерала?

— Видите ли, в его решении есть свои особенности. Генерал дословно сказал следующее: пусть Крафт поступает так, как считает нужным! А это значит, Крафт, что вы можете поступить и иначе!

— Мне очень жаль, — сказал обер-лейтенант Крафт, — но я поступлю по-своему.

— В твоей комнате горит свет, — сказала Эльфрида Радемахер, когда они подошли к бараку, в котором располагалось учебное отделение "X".

— Возможно, я забыл погасить его.

— Но ты же, Карл, весь день был в бегах!

— Тогда его включил мой уборщик. Мы будем вести себя тихо: я не собираюсь мешать спать своим фенрихам.

Оба вошли в коридор, в котором слева находилась комната обер-лейтенанта Крафта. Слышались приглушенные звуки: шум текущей воды, свист ветра, храп спящих фенрихов.

Крафт открыл дверь своей комнаты. И сразу же увидел за своим примитивным письменным столом генерал-майора Модерзона, освещенного светом настольной лампы. Генерал сидел так, как будто находился в своем собственном кабинете, — прямо и неподвижно. Правда, на этот раз он улыбался.

— Входите же, — сказал генерал, — как-никак вы здесь живете.

Крафт сделал несколько шагов вперед и механически отдал честь, а Эльфрида Радемахер осталась стоять в дверях, не зная, что же ей делать.

— Добрый вечер, фрейлейн Радемахер, — проговорил генерал, вставая. Размеренным шагом он подошел к Эльфриде и пожал ей руку, слегка наклонив голову.

— Господин генерал, фрейлейн Радемахер моя невеста, — объяснил Крафт.

— Мне это известно, — заметил генерал. — Я вас уже поздравлял по этому поводу, господин обер-лейтенант. Однако я что-то не помню, чтобы имелось такое распоряжение, согласно которому офицерам разрешалось бы приводить к себе своих невест.

— Если вы разрешите, господин генерал, — поспешил сказать Крафт, — то я немедленно провожу свою невесту в ее комнату.

— Господин обер-лейтенант, — начал генерал, не шевелясь, — за это упущение я вас так и так накажу, так что пусть уж ваша невеста остается здесь. Так вам по крайней мере не будет обидно, фрейлейн Радемахер, оставайтесь спокойно здесь.

Эльфрида подарила ему благодарную улыбку. Она грациозно миновала генерала и своего обер-лейтенанта и, подойдя к кровати, села на нее. Крафт почувствовал, что краснеет.

— Я вам совсем немного помешаю, — проговорил генерал Модерзон, садясь за письменный стол обер-лейтенанта, которому он подал знак садиться. Крафт сел на табурет и стал ждать, что будет дальше. — Господин обер-лейтенант, вам уже известно, какие цели преследует старший военный советник юстиции Вирман? — спросил генерал.

— Так точно, господин генерал.

— Скажите мне, какие же именно?

— Этот Вирман намерен уничтожить меня, и притом так, чтобы вы споткнулись о меня.

— Великолепно, — заметил генерал. — Вы очень внимательный наблюдатель, господин обер-лейтенант. Как вы думаете, чего добьется этот человек?

— Ничего, — твердо ответил Крафт.

— Хорошо, — вымолвил генерал, и его холодные голубые глаза слегка заблестели. — А сейчас, господин обер-лейтенант, внимательно послушайте меня. И поймите, что в данный момент я не ожидаю от вас ни одобрения, ни несогласия. Я разрешаю вам подробно доложить старшему военному советнику юстиции Вирману о том, что я приказал вам провести расследование о причине гибели лейтенанта Баркова.

— Господин генерал, я считаю это лишним.

— Прошу вас, господин обер-лейтенант, без комментариев. Вы должны хорошенько все обдумать. Я повторяю еще раз: я отдал приказ. И попросил вас пользоваться всеми средствами, не ограничивая себя в методах. Я один несу ответственность за все. Ясно?

— Ясно, господин генерал.

— Это все, что я хотел вам сказать сегодня, господин обер-лейтенант Крафт. Завтра мы увидимся, когда вы будете произносить свою траурную речь. На похоронах будет вся военная школа. Будьте здоровы, Крафт. До свидания, фрейлейн Радемахер.

Проговорив это, генерал вышел, и темнота поглотила его.

— Чего он хотел? — спросила Эльфрида, глядя вслед генералу.

— Он хотел помочь мне жить сегодняшним днем, — ответил Крафт. — А тебя он специально использовал в качестве свидетеля для того, чтобы мне захотелось обязательно вернуться к тебе в теплую постель и чтобы совесть моя осталась спокойной. Но я лично этого не хочу!

Обер-лейтенант Крафт смотрел неподвижным взглядом на свет лампы, пытаясь сконцентрировать свои мысли. Затем он склонился над письменным столом и начал бегло исписывать страницу за страницей своим мелким плотным почерком: он писал свою надгробную речь.

А на его полевой койке лежала Эльфрида Радемахер и усталым взглядом, но с улыбкой смотрела на него. Она видела напряженно-задумчивое лицо, склонившееся над бумагой, видела его нервные руки, одна из которых выводила букву за буквой.

Затем Крафт обхватил голову руками, взгляд его был устремлен в пустоту. А в темноте, как ему казалось, вокруг него витала смерть, принимавшая самые различные формы, самых различных цветов, но преимущественно темных. Однако временами перед его мысленным взором появлялось что-то красное, что можно было принять и за огонь, и за кровь, и за солнечный закат.

Эльфрида беспокойно растянулась на койке и погрузилась в тяжелый сон без сновидений. Рот ее был чуть приоткрыт, а на лице застыло выражение ожидания.

— Ничего нельзя замалчивать, — сам себе сказал Крафт, — так как любая невысказанная правда — начало лжи.

Он устало опустил руки. Перед ним лежали двенадцать плотно исписанных страниц. Крафт вдруг почувствовал себя свободным, счастливым и усталым, каким не был никогда раньше.

Крафт встал и, раздевшись, лег рядом с Эльфридой. Не открывая глаз, она подвинулась, уступив ему место, и моментально прижалась к нему, обняв руками и ногами, и в тот же момент он погрузился в какое-то забытье, чувствуя, что опускается в глубину, у которой нет дна. И в тот же миг его захлестнула волна блаженства, и он как бы растворился в ней.

В мгновение ока вся его жизнь проплыла перед ним.

32. Призыв судьбы

В тот день три учебных отделения шестого потока были назначены на выполнение спецзадания: нужно было превратить спортивный зал в траурный.

В нормальных условиях это было нетрудное занятие, однако возглавлял это мероприятие обер-лейтенант Веберман, офицер-воспитатель учебного отделения "Г", а он, по обыкновению, не давал своим подчиненным ни минуты перерыва.

Фенрихов этого учебного отделения обычно называли "зайцами", так как их можно было видеть всегда в движении: они бежали выполнять очередное приказание своего воспитателя. Самого же Вебермана можно было считать прирожденным организатором. Если ему давали сто двадцать человек, как это было в данном случае, то по крайней мере сто из них были заняты активной работой независимо от того, нужно ли было установить отхожие места в полевых условиях, соорудить бункера для житья или же сарай для демонстрации кинофильмов.

В тот день речь шла о похоронах.

Сначала нужно было полностью освободить спортивный зал, вынеся все спортивные снаряды в соседние помещения или же прямо во двор, за здание. Затем надлежало вымыть пол, вернее говоря, отполировать его, вымыть окна, протереть столы. И чтобы в зале не было ни одного постороннего предмета! Ни одной рейки где-нибудь в углу, ни сетки, ни пылинки на гладкой поверхности.

Между тем строго по плану в зал снесли все имевшиеся в кафе, столовой и аудиториях скамейки, которые расставили рядами в самом конце зала. Затем сюда снесли из всех помещений простые стулья, которые расставили в средней части зала, и уж только после этого принесли стулья получше, какие находились в комнатах офицеров и в канцеляриях. Эти стулья стояли в первых рядах и предназначались для господ офицеров. А в самой середине стояло кресло с высокой спинкой, принесенное из казино, предназначенное специально для генерала.

— Ну и чехарда! — проговорил один из фенрихов, считая, что его никто не слышит. Однако обер-лейтенант Веберман прекрасно видел и слышал его, так как в тот момент он оказался за его спиной, а уж слухом он отличался превосходным! — И к чему только такой спектакль? — продолжал неосторожный фенрих. — Я думаю, самоубийце это не положено!

— Вам приказано стулья расставлять! — тотчас же набросился на фенриха Веберман. — А думать в данный момент вам никто не приказывал. Болтать же во время работы я категорически запрещал. Здесь не должно быть никаких разговоров, можно только отдавать распоряжения и команды. Ясно?

— Так точно, господин обер-лейтенант! — воскликнул фенрих и, схватив в руки сразу четыре стула, намеревался исчезнуть из поля зрения офицера.

— Стой! — грубо крикнул Веберман. — В двенадцать тридцать и в девятнадцать тридцать явитесь ко мне — и так три дня подряд! Являться в полевой форме! Тогда мы поговорим с вами о том, что такое долг!

Однако это было еще не все. Веберман никогда не останавливался на полпути. Он сунул в рот свисток, который всегда был у него наготове, и пронзительно засвистел. Все в зале замерли на тех местах, где их застал свисток. А обер-лейтенант громко скомандовал:

— Полукругом становись!

Фенрихи, побросав работу, подбежали к офицеру и построились перед ним полукругом.

— Всем слушать меня! — заорал Веберман, хотя этого вовсе и не требовалось, так как фенрихи и без того обратились в слух. — Среди вас еще имеются бараны, которые сомневаются в разумности офицеров! Да как вам могла прийти в голову мысль, что вы можете самостоятельно думать! Такое, разумеется, может произойти, но только не тогда, когда за вас думают ваши офицеры! Запомните раз и навсегда: все, что делает офицер, все, что он приказывает, всегда правильно! Ясно?

— Так точно, господин обер-лейтенант! — гаркнули фенрихи хором.

— Прежде всего, чтобы я здесь больше никогда никакой болтовни о самоубийстве не слышал! — заявил Веберман. — В конце концов, никто и в глаза не видел, как это произошло. Может быть, он чистил свой карабин, или еще что. И потом, мы здесь с вами не в церкви. Парень умер, приказано организовать торжественные похороны — и баста! Все остальное вас не касается! По местам — марш!

Фенрихи бросились врассыпную.

Работа по декорированию тем временем продолжалась: прикатили несколько бочек из-под пива, на них положили доски — и постамент был готов. Рядом с ним поставили вечнозеленые деревья в кадках, привезенные из казино, подсвечники, выпрошенные в церкви. На задней стене укрепили флаги, главным образом для того, чтобы замаскировать ими бело-серую стену с многочисленными повреждениями. Флаги были укреплены и на боковой стене, чтобы украсить ими окна, сквозь которые в зал проникал неяркий красноватый свет, который, как казалось Веберману, создавал исключительно торжественную атмосферу.

После этого в зал внесли гроб и, установив его на постаменте, покрыли сверху военным знаменем рейха. Веберман лично бегал вокруг постамента с линейкой; он всегда придавал огромное значение точности. Три раза он приказывал сдвигать гроб с места и лишь на четвертый остался доволен.

И вдруг Веберман спохватился, что забыли про каску. Гроб, покрытый военным знаменем, но без каски, был для него равнозначен пушке без замка.

— Какая расхлябанность! — заорал он. — Немедленно принести каску, и самую лучшую! Пусть торжество будет настоящим!

Подсвечники сверкали вовсю: в них были вставлены особые свечки, принесенные из городского собора благодаря широким связям капитана Катера. Между свечами и гробом с каждой стороны замерло по фенриху из учебного отделения "X". Все в парадной форме, с оружием у ноги. Руководствуясь здравым смыслом, Крамер выделил для этой цели фенрихов Амфортаса и Андреаса.

Медленно зал начал заполняться людьми: один за другим прибывали фенрихи всех потоков в повседневном обмундировании. Всех их лично встречал обер-лейтенант Веберман, за которым со своей стороны ревниво присматривал капитан Ратсхельм.

Веберман действовал по плану, согласно которому все места были строго распределены. Собственно говоря, он был единственным человеком здесь, кто свободно распоряжался и даже позволял себе громко говорить.

— Прошу господ офицеров занять первые ряды: старшие — вперед, лейтенанты — за ними. Фенрихи — позади них.

Фенрихи шестого потока появились в зале первыми, за четверть часа до официально установленного времени. Фенрихи учебного отделения "X" сидели сразу же за господами офицерами. Вместе с ними находился и обер-лейтенант Крафт с отсутствующим видом, с папкой под мышкой. Рядом с ним сидел капитан Федерс, на удивление притихший: он не принимал никакого участия в разговорах, которые велись полушепотом.

Старший военный советник юстиции Вирман был тут же; вместе с Крафтом он сидел в первом ряду справа.

Фенрихи из отделения обер-лейтенанта Вебермана заняли места слева от гроба, так как сегодня учебное отделение "Г" выступало в роли церковного хора. Нужно сказать, что выбор пал на это отделение отнюдь не случайно и не имел ничего общего с самоуправством Вебермана: просто это учебное отделение, как никакое другое во всей военной школе, славилось своими певческими способностями, о которых заботился лично Веберман, и отнюдь не потому, что обладал каким-то особым на то талантом. Он исходил при этом из чисто практических соображений. Пение не только дисциплинировало фенрихов, но и развивало у них голос. Вот почему при малейшей возможности Веберман заставлял своих подчиненных петь, тем более что среди них он вполне мог сойти за кантора. И они послушно пели по самым различным поводам: на марше, на дружеских вечеринках и, разумеется, в дни национальных праздников, на радость всем офицерским дамам. Так почему бы, спрашивается, им не спеть и на погребении?

За пять минут до десяти в зале появился начальник второго курса майор Фрей. Его ордена блестели и сверкали так, будто он специально по данному поводу надраил их асидолом, что, между прочим, было отнюдь не исключено. Сапоги майора тоже блестели, и вообще весь он был сверкающий. Учитывая то обстоятельство, что начальник первого курса в настоящее время находился в Берлине на совещании, к тому же он еще испросил себе краткосрочный отпуск, майор Фрей чувствовал себя в его отсутствие вторым лицом в военной школе. Это было заметно по его виду.

При появлении майора Фрея все присутствующие в зале, как один, по знаку капитана Ратсхельма встали со своих мест: команд при столь печальной церемонии не подавали. Но и без команд все получилось вполне складно. Фрей признательно кивнул головой, принял рапорт и отдал честь, после чего дал знак фенрихам, что они могут сесть.

Фенрихи послушно сели, словно всех их дернули за одну веревочку.

Тут майор Фрей выступил с небольшим сольным номером: он подошел к гробу и застыл у него на несколько секунд, показывая, что он отдает дань глубокого уважения усопшему, переживая якобы при этом глубокое волнение. К публике, которая внимательно уставилась на его мощный зад, он стоял спиной.

Наконец майор Фрей незаметно, как ему казалось, но это отнюдь не ускользнуло от внимания восьмисот зрителей, бегло взглянул на часы. Они показывали без двух минут десять. Начальник курса решил срочно прекратить представление, так как каждую минуту мог появиться генерал.

Ровно в десять, секунда в секунду, в зале появился генерал-майор Модерзон. Его сопровождал только адъютант. Все присутствующие уставились на генерала, стараясь смотреть ему прямо в лицо, как это предписывалось уставом.

Генерал медленно прошествовал мимо своих фенрихов; можно было подумать, что он одного за другим внимательно осматривает их. Затем холодный требовательный взгляд генерала скользнул и по лицам офицеров; казалось, никто не остался без его внимания. И каждый почувствовал это.

— Начинайте! — сказал генерал.

Перед вами речь обер-лейтенанта Крафта. Полностью, без всяких сокращений. Взята она из документов уголовного дела, где она фигурировала как Приложение N_7.

"Господин генерал! Господа! Дорогие камераден!

Сегодня мы хороним убитого. В целом это само собой разумеющееся событие, особенно если учесть, что мы с вами живем в великую и героическую эпоху, в которую мы родились. В эпоху, когда убитые являются брусчаткой для улиц, по которым шествует слава.

Миллионы людей сходят сейчас в могилы, уходят почти безо всякого внимания к ним. Когда они рождались на этот свет, их появление, по крайней мере, сопровождалось стонами родной матери. Когда же они навсегда уходили из этого мира, их последние предсмертные крики заглушались разрывами снарядов и бомб, а прах их был засыпан мусором. Тех, у кого еще остались в живых матери, они спустя несколько недель после смерти оплакивали или же вообще никогда не оплакивали, чтобы не лишать себя последней шаткой надежды.

За последние годы миллионы трупов удобряли землю. Люди проходили по ним, машины еще глубже вдавливали их в землю. В землю их зарывали с помощью кирки и лопаты, как зарывают сокровища или отбросы. После чего трупы превратились в голые цифры потерь, точного количества которых никто не знает. Так смерть не переставала быть гигантским процессом распада нашего серьезно больного мира.

Временами же из-за нее, из-за смерти, произошедшей во время уничтожения, зажигались свечи, собирались люди, произносились речи, в которых нередко звучала последняя, достойная всяческого презрения ложь. "Он умер не напрасно!" — пытались некоторые утверждать. "Мы никогда не забудем его!" — хвастались другие. А уж сколько говорилось о том, что самой прекрасной смертью на земле является такая героическая смерть, как эта!

Однако на самом деле эта смерть не имеет ничего общего с прекрасным вообще. Смерть эта не имеет ни героического лица, ни таинственного глянца. Чаще всего она подла и перепачкана кровью и дерьмом. И уже тем более она не заслуживает того, чтобы ее славили, воспевали и почитали.

С помощью смерти невозможно смыть ничего из жизни, которая предшествовала этой смерти. Смерть, как таковая, не может явиться ни оправданием, ни искуплением. Она всего-навсего конец. Одновременно она является как бы переходом в мир иной, так мы надеемся, однако здесь, на земле, она подводит заключительную черту жизни.

Перед лицом смерти можно задать только один вопрос, но это не вопрос: почему человек умер? Нет! Это совсем другой вопрос: как он жил?

Все мы, живущие рядом со смертью, знаем мы об этом или же, быть может, просто не хотим знать, все мы обязаны задать себе такой вопрос. Мы должны это сделать немедленно и откровенно, так, как будто завтра нас самих уже не будет в живых. Поскольку все мы имеем различные профессии, которые, однако, никого не избавляют от смерти, более того, поскольку мы сами в той или иной степени можем посылать других людей на смерть или же можем приказать им убивать других, то мы не можем требовать от тех других, чтобы они поступали с нами иначе.

Это один из самых острых и темных вопросов, который живет в нас самих и который стар, как само человечество. То, что мы делаем, и то, что мы вынуждены делать, направлено против заповеди, которую мы ложно принимаем за господню заповедь. И решать ее каждый из нас будет с богом один на один, если не здесь, на земле, то, возможно, в другом, лучшем мире. Однако никто, даже сам господь бог, не может снять с нас ответственности перед людьми. И нести эту ответственность мы должны не на том свете, а здесь, сегодня. И нести ее должен каждый из нас.

Мы — солдаты, верим ли мы в это или притворяемся, что верим. И это независимо от того, являемся ли мы офицерами или фенрихами. Ответственность каждого из нас может возрастать в зависимости от занимаемой должности, однако в сути своей эта ответственность не изменяется, так как она неделима. Мы солдаты.

Бывает время, камераден, когда призвание солдата кажется простым и ясным. Тогда решающими словами были: служить, охранять, защищать! Но человеческой натуре никогда не удавалось довести эти понятия до полного расцвета, чтобы они стали достойными своего истинного смысла, это факт. А ведь они были не только мечтой солдата, они должны были стать содержанием его сути.

Служить! Это понятие предполагает скромность. Это не что иное, как само действие, а не мишура, которая порой окружает службу. Охранять! Охранять что-либо невозможно без знания ценности охраняемого. К этому относится понятие красоты, как и покорность в вере. Защищать! Только тот сможет что-то защищать, кто способен любить. А тот, кто хоть раз в жизни по-настоящему любил, разве тот может убивать, чтобы не быть до глубины потрясенным этим?

Солдат должен хотеть служить и человечеству и самой жизни. Тот, кто по-настоящему любит свою родину, свой народ и свое отечество, тот должен знать и то, что и другие люди любят свое отечество нисколько не в меньшей степени и готовы сделать для него не меньше. Это делает жизнь солдата настолько тяжелой, что осмысленность можно найти лишь в покорности и тишине.

Эту спокойную покорность когда-нибудь попытаются сломить слова, которые прозвучат: быть большим, чем кажешься. Это будут не исчерпывающие, но хорошие слова. И они укажут правильный путь.

Деятельность солдата не может ограничиться только тем, что он занимается шагистикой, побеждает и умирает. Он тоже должен мечтать. Он должен знать, что на свете помимо его родной матери имеется еще очень много матерей. Правда, сознание этого ляжет на него тяжким бременем. Страшное бремя быть солдатом: ты можешь стать преступником или же идиотом.

Большей частью разговоры о традициях являются пустой болтовней. Традиция есть, попросту говоря, передача чего-то, а не самоцель. В традиции важны не знамена, не военные нормы, не места былых сражений, не имена героев, а знание поступков, совершенных без всякой корысти. И если поступки прошлого призывают к чему-то, то, разумеется, к тому, чтобы искать не смерть, а жизнь.

Отдавать приказы легко, а вот жить — трудно, а самое трудное заключается в том, чтобы самоотверженно служить! Однако служить так бывает невозможно, когда нет ничего или же никого, кто бы наполнил эту службу смыслом.

Смысл самой человеческой жизни заключается отнюдь не в том, чтобы иметь крышу над головой, цыпленка в горшке на обед и автомашину в гараже. Тот же, кто стремится завоевать для себя жизненное пространство, идя по трупам, никогда не сможет жить осмысленно.

Настоящий солдат не воет вместе с волками. Как только солдат перестает искать смысл своего существования, он теряет само право на жизнь. Однако он не должен становиться мальчиком на побегушках у сильных мира сего!

Солдат должен говорить "да", если он в душе так и думает. Если же он говорит "да", а думает "нет", а таких людей очень много, или же если он вынужден сказать "да", хотя думает "нет", или же когда он ради собственной карьеры или ради получения какой-либо выгоды говорит "да", когда совесть шепчет ему "нет", или же когда он попросту молчит, то это означает, что настал момент, когда солдатское общество умирает. И не только солдатское общество. Тогда наступает час, если так можно выразиться, большой смерти. Когда умирает человеческая совесть, человечество само перестает жить.

Настоящее лицо солдата проявляется отнюдь не в победе, более отчетливо оно проявляется в период поражения. Побеждать может любой дикий зверь. А вот осмыслить поражение, уметь взглянуть ему в глаза — для этого нужно нечто большее, чем обычное мужество. И способен на это только тот, кто сохранил в себе хоть искру ясности. Но у кого есть силы для этого?

Слишком велика боязнь того, что авторитеты, дающие нам жизнь, могут оказаться поверженными. После выигрыша грозит потеря. Те, кто лишь мнят себя солдатами, оказываются на деле азартными игроками и легкомысленными людьми. В лучшем случае они являются военными и, как таковые, в большей или меньшей степени становятся инструментом уничтожения и, следовательно, как таковые, достойны презрения.

Там, где солдатское общество теряет свой смысл, появляются убийцы. Там появляется и ненависть. Там противник превращается во врага, а враги становятся настоящими чертями.

Нечто подобное происходит и тогда, когда солдат лжет, независимо от того, в каком он звании: офицера или фенриха. Прежде всего он лжет самому себе. Он не хочет и не верит в то, что это бессмысленно, что бессмысленно все то, что он делает. Когда же он в конце концов поймет это, то у него уже не будет мужества призвать себя к правде. И тогда настанет самое худшее: он будет лгать своим солдатам!

И вдруг все рушится, рушится, как домик, взорванный миной. И только тогда появляется мысль, что быть солдатом равносильно тому, что быть преступником: слуга идеи становится насильником-преступником от идеологии.

А ведь все происходит очень просто: солдат должен брать пример с того, кому он служит. Тот же, кто служит преступнику, вольно или невольно становится его сообщником. Тот же, кто, руководствуясь добром, не способен отличить преступника от честного служаки, погибает в конце концов от собственной слепоты, глупости и собственного равнодушия. Бывают времена обольщения. Однако если эти времена разоблачают себя как времена лжи и преступлений, то тут уж нет места ни удобной половинчатости, ни трусливому увиливанию: убийцы не способны ни к чему другому, как только к убийству.

Но бывают, камераден, вещи и попроще. Настоящий солдат с презрением относится к славе сегодняшнего дня. Более того, дешевая призрачность этой славы заставляет его краснеть. Если же солдаты превращаются в лишенных всякой совести ландскнехтов, которые подстерегают момент, чтобы прославиться, или же санкционируют преступления с тем, чтобы получить очередной чин или должность, то вина за это целиком и полностью ложится на тех, кто предал солдатское общество, независимо от причины, пусть хотя бы из-за слабости, так как они были беспомощны и бессильны и в довершение всего глупы, как стадо баранов.

Настоящий солдат, камераден, живет в сознании собственной ответственности. В тишине. Он хочет служить.

Однако смерть ничего не меняет. Смерть, как таковая, не является оправданием. Она никого не освобождает от ответственности. Как человек живет, так его и ценят. Так давайте же попытаемся, камераден, жить как настоящие солдаты. Если мы еще способны на это!"

Речь обер-лейтенанта Крафта слушатели встретили как удар грома.

Собравшиеся не сразу сообразили, что здесь произошло нечто из ряда вон выходящее, поскольку большинство из них оказались толстокожими. Да и кто мог подумать, что обычную похоронную речь можно так извратить и использовать совсем иначе!

Первая реакция на речь возникла в ряду офицеров, они настороженно прислушались, но затем большинство из них вновь, как и обычно на подобных собраниях, начали клевать носом: им казалось, что они ослышались. Ничего другого им и в голову не могло прийти. Да и кто в великой Германии решился бы подобным образом выскочить "из рядов"? Разве что человек, которому надоело жить!

Вторая реакция последовала несколько минут спустя в виде изумления, в которое было невозможно поверить. Сначала оно охватило лишь небольшое количество офицеров и фенрихов. Кое-кто замотал головой, стараясь отогнать от себя наваждение: ему казалось, что он видит бредовый сон. Но постепенно способность соображать вернулась к присутствующим. Правда, они еще были склонны думать, что оратор вот-вот заберет обратно кое-какие свои выражения, объявив их непродуманными, или же направит их острие в другую сторону.

Одним из первых, кто начал проявлять явное неудовольствие, был капитан Ратсхельм. В возбуждении он крепко стиснул локоть капитана Катера. Тот же испуганно очнулся от дремоты, в которую он впал, и сначала было разозлился, но не на Крафта, а на Ратсхельма. Но тут же навострил уши и стал наблюдать за происходившим во все глаза.

Капитан Ратсхельм ерзал на стуле и лихорадочно что-то соображал. Короче говоря, он высматривал тех, кто мог бы разделить с ним его возмущение. Затем он наклонился вперед, чтобы высказать свое мнение майору Фрею.

Майор же, в свою очередь, поглядывал на генерал-майора Модерзона, который неподвижно восседал на своем высоком кресле. Казалось, он был вырезан из дерева и походил чем-то на средневековую фигуру. И только цвет лица у него был не коричневый, а какой-то бело-серый. Неподвижные глаза генерала уставились в пустоту.

Однако в тот момент не один майор Фрей искал взгляда генерала. И другие офицеры с возрастающим беспокойством взирали на своего начальника. Они сидели на своих стульях так, что готовы были вскочить на ноги по малейшему его жесту, по одному слову.

Однако ни жеста такого, ни слова не последовало.

Капитан Федерс откинулся на спинку стула и явно наслаждался наступившей сумятицей. Он улыбался улыбкой почти счастливого человека, время от времени бросая взгляд в сторону старшего военного советника юстиции Вирмана, который сидел неподалеку от него и что-то писал.

Писал Вирман очень быстро, пальцы его так и летали над бумагой, а сам он даже слегка посапывал от напряжения и охватившего его чувства триумфа. А когда выступавший с речью Крафт сделал небольшую паузу, советник юстиции не сдержался и выдохнул:

— Все, это конец!

— Неслыханно! — прошипел капитан Ратсхельм. — Это просто неслыханно!

Как раз в тот момент генерал зашевелился. Медленно он повернул голову в сторону Ратсхельма. Офицеры напряженно следили за каждым движением генерала. Его холодные глаза уничтожающе посмотрели на Ратсхельма.

От этого взгляда капитан весь как-то съежился. А офицеры, только что искавшие взгляда генерала, теперь старались избежать его. Они предпочли слушать оратора, стараясь не выказывать при этом никакой реакции, так как сам генерал не делал этого.

В полном молчании они слушали сложную по форме речь Крафта, и каждый из них был уверен в том, что это без последствий никак не обойдется.

Окончив говорить, обер-лейтенант Крафт собрал свои листочки, и, ни на кого не глядя, направился на свое место. В зале воцарилась мертвая тишина, среди которой каждый шаг обер-лейтенанта раздавался громко и отчетливо.

Только Крафт сел на место, как медленно, с трудом, словно это причиняло боль, поднялся генерал. Встав, он скользнул взглядом по лицам офицеров, которые мигом повскакивали со своих мест. Разглядывая их бледные встревоженные лица, генерал видел в них страх, беспомощность и беспокойство.

Вдруг капитан Федерс быстро схватил рукой листки бумаги, исписанные старшим военным советником юстиции Вирманом. Движение капитана было столь стремительным, что Вирман не смог даже защитить свою писанину.

— Очень любопытно, — проговорил Федерс и в тот же миг, словно ненароком, выпустил листки из рук, и они разлетелись во все стороны, под стулья, под ноги господ офицеров.

— Разойдись! — проговорил генерал с таким выражением, что его можно было принять за усмешку.

Офицеры сразу же пришли в движение. Они шли, наступая на листки, исписанные Вирманом, шли торопливо, стараясь поскорее оказаться во дворе.

А Вирман опустился на колени и начал собирать свои бумажки. Капитан Федерс сделал вид, что хочет помочь ему. Когда листки были собраны, выяснилось, что трех листков все же недостает.

— Я охотно помогу вам, — по-дружески начал Федерс, — восстановить мятежную речь, господин старший военный советник юстиции. К сожалению, ваши записки с большим изъяном, но надеюсь, что это не помешает вам изложить свою концепцию.

— Я умею защищаться! — зло бросил Вирман. — И если бы в моих руках остался хоть один листок, то и тогда за написанное в нем полагается виселица!

Вечером того же дня обер-лейтенанта Крафта арестовали.

33. Ночь конца

Вот уже двое суток в Вильдлингене-на-Майне в гостинице "К солнцу" жили офицер по фамилии Богенройтер и два унтер-офицера тайной полевой полиции: Штранц и Рунке. Все они были подчинены старшему военному советнику юстиции Вирману и выполняли специальные задания.

Их довольно потрепанный автомобиль на шесть персон стоял на улице перед подъездом. Сами они сидели во второй, задней, комнате и ждали. Ждали уже два дня, а чтобы время шло быстрее, играли в скат.

— Я не сказал бы, что это скучно, — признался вслух один из них. — Однако, по мне, гораздо лучше выполнять солидное задание.

Двое других ничего ему не ответили, разглядывая с повышенным интересом свои карты. Лица их были добродушными, взгляды — доверчивыми даже тогда, когда они пытались подглядывать друг другу в карты.

— Вирману придется поднатужиться, если он хочет остаться на своем месте, — проговорил один, тщательно тасуя карты. — В последнее время он что-то ничего толкового не сделал, а начальство может расценить это как неприлежание.

— За последний месяц он засек двух фельдфебелей.

— Оба они мелкие сошки, — вмешался в их разговор третий. — А ведь верховный судья неспроста говорил нам, что в настоящее время враг носит высокие звания и занимает высокие должности.

Все трое рассмеялись. Гражданское платье, в котором были все трое, придавало им вид добродушных бюргеров. Один из них вполне мог сойти за солидного торговца, зашедшего сюда, чтобы выпить свою обычную порцию спиртного. Второго можно было принять за чиновника, работающего в городском банке, короче говоря, за человека, пользующегося абсолютным доверием у своего начальства и получающего недельное жалованье. Третьего же запросто можно было принять за удачливого хозяина какого-нибудь самостоятельного дела, возможно, из несколько примитивного, но, безусловно, веселого дома. Его жизнерадостный смех заражал веселостью других.

— Без нас этот Вирман просто пропал бы, — сказал он. — Мы помогаем ему своими людьми. За это следует выпить, разумеется, за счет Вирмана!

— Сначала он проиграл эту партию, — заметил тот, что был похож на служащего банка. Остальные только кивали, соглашаясь с ним. Следовало сделать вывод, что он-то и был офицером.

Вдруг дверь отворилась, в нее заглянул хозяин и сказал:

— Одного из господ просят подойти к телефону.

Тот, что был похож на банковского служащего, встал и, забрав свои карты с собой, вышел. Дверь он, правда, не закрыл, чтобы иметь возможность наблюдать за игрой своих партнеров, лишив их тем самым возможности плутовать.

Когда он вернулся в комнату, то по-дружески подмигнул им и сказал:

— Вирман зацапал одного, и к тому же офицера, кажется обер-лейтенанта.

— Это уже прогресс, но сначала мы, разумеется, доиграем эту партию.

— Нет, — сказал офицер тайной полиции, бросив на стол свои карты, которые отнюдь не были завидными. — Служба прежде всего, тем более что Вирман намекнул, что ночка будет не из легких.

— Если это на самом деле так, — живо отозвался на его слова один из унтер-офицеров, — то мы хоть сейчас готовы кинуться в дело. Но что значит, что ночка будет не из легких? Я могу найти и поденщика. — И он засмеялся.

Обер-лейтенант Крафт остановился посреди своей комнаты и осмотрелся. Эльфрида Радемахер сидела на его койке и не спускала с него своих темных глаз. На столе под лампой лежал чемодан, наполовину заполненный какими-то вещами.

— По-видимому, много вещей мне не потребуется, — задумчиво произнес Крафт. — Ничего лишнего я брать не собираюсь.

— Что-что, а две пары носков ты должен иметь. — Эти слова Эльфрида постаралась произнести деловым тоном.

Карл Крафт бросил на нее беглый взгляд. Потом он, одновременно недовольный и послушный, покопался в шкафу, достал из него две пары носков и бросил их в раскрытый чемоданчик. Повернулся к Эльфриде и хрипло сказал:

— Ну, начинай! Прорабатывай меня! Мне будет лучше, если ты меня начнешь ругать, а не укладывать вещи в чемодан.

— Нижнее белье везде нужно, — заметила Эльфрида. — Особенно в это время года. На твоем месте я бы взяла две пары.

— Но у меня нет двух смен! — ответил Крафт.

— Тогда я достану тебе одну пару и пришлю.

Крафт смотрел на нее растроганный и беспокойный, так как он ожидал от нее совершенно другой реакции. Он сказал ей, что должен уехать, на что она ответила, что поможет ему собрать вещи.

Обер-лейтенант окинул взглядом свое небогатое имущество: два комплекта обмундирования, две пары сапог и пару туфель; несколько десятков книг и стопку исписанных листков бумаги. Больше у него ничего не было: шел пятый год войны.

— Возьми мои книги себе и мои бумаги тоже.

— Хорошо.

— Сожги их, если захочешь.

— Можешь на меня положиться!

— Эльфрида, — Крафт подошел к ней, — ты не спрашиваешь, почему я уезжаю. Ты не хочешь знать, почему я не остаюсь здесь?

— А зачем мне спрашивать тебя об этом, если я и так знаю, что ты мне ответишь, — сказала Эльфрида.

Он хотел было схватить ее за руки, но его руки остановились на полпути; Крафт прислушался: он явно слышал чьи-то шаги. Приближающиеся сильные шаги. Эльфрида попыталась улыбнуться.

— Я думал, что еще не так скоро, — сказал он и, обернувшись, посмотрел на дверь.

Дверь в этот момент и на самом деле отворилась, и в ее проеме появилась фигура старшего военного советника юстиции Вирмана. Окинув комнату быстрым взглядом, он прикрыл за собой дверь, но так, что осталась довольно широкая щель.

— А вы что-то сильно запоздали! — воскликнул Крафт. — Я давно ожидаю вас.

— Тем лучше! — сказал Вирман, слегка удивленный. — Тем лучше! Я надеюсь, вы прекрасно понимаете всю серьезность вашего положения и вам не придет в голову мысль играть со мной в прятки. Могу я поинтересоваться, что нужно здесь этой юной даме?

— Она моя невеста, — ответил Крафт. — Я надеюсь, мне разрешат попрощаться с ней?

— Разумеется, — быстро сказал Вирман. — В конце концов, мы люди. Только делайте это покороче и безболезненнее: у нас с вами сегодня еще много дел.

— А что именно, разрешите узнать?

— Мы вместе с вами займемся вашими показаниями, господин обер-лейтенант Крафт. Вы можете все отрицать сколько вам угодно, а я своего добьюсь. Целый день я не сидел сложа руки. За это время успел собрать свидетельские показания: важные, убедительные. Можете мне поверить: я свое дело знаю. Вам же я скажу одно: вы у меня заговорите! Все скажете, что я пожелаю! Времени я на это не пожалею, хоть неделю, хоть больше.

— Но я попрошу вас, — с усмешкой заметил Крафт, — сделать это побыстрее! Вы получите от меня все, что хотите.

— Это правда? — изумился Вирман. — И вы не будете пытаться отрицать свои антигосударственные выступления или ослаблять их?

— Я знаю, — задумчиво проговорил Крафт, — что вы потеряли часть своих заметок, и это, разумеется, плохо для вас.

— Мы восстановим эти пробелы! — быстро воскликнул Вирман. — Несколько офицеров, сознающих всю ответственность момента, оказали мне нужную помощь. В конце концов, я и сам стал невольным свидетелем!

— Тогда почему же вы так волнуетесь? — поинтересовался Крафт. — Я предоставлю в ваше распоряжение все свое выступление. Я сохранил для вас заметки, господин старший военный советник юстиции.

Проговорив это, обер-лейтенант Крафт полез за обшлаг левого рукава и вынул оттуда бумаги. Он протянул их Вирману, который чуть не бросился на них. Быстро пробежав глазами мелко исписанные листки, он оживился, глаза его радостно заблестели.

Крафт же повернулся к Эльфриде и, протянув ей руку, сказал:

— Прощай, Эльфрида. Спасибо тебе за все.

Эльфрида несколько секунд крепко сжимала его руку. Затем попыталась улыбнуться, чтобы скрыть от Крафта слезы: она знала, что он не терпел слез. Поэтому она бодро сказала:

— До свидания. — Больше она ничего не сказала и еще раз улыбнулась. Крафт запомнил эту улыбку.

А старший военный советник юстиции, потрясая бумагами, воскликнул:

— Чего вы добивались этим? С какой целью? Почему вы отдали мне свою речь? Или это один из ваших трюков?

— Пойдемте, — сказал Крафт, захлопывая чемодан. — Не можете же вы так долго держать своих сообщников в коридоре.

— Теперь я вас раскусил! — возмущенно воскликнул Вирман. — Вы собираетесь меня провести! Вы решили прикрыть собой генерала! Вы решили перечеркнуть мои планы!

Однако обер-лейтенант, не говоря ни слова и не оглядываясь, взял свой чемодан и пошел к выходу. Старший военный советник юстиции выбежал вслед за ним, хлопнув дверью.

И только оставшись одна, Эльфрида Радемахер беззвучно заплакала.

Около двадцати двух часов капитан Федерс, замещая задержанного офицера-воспитателя Крафта, обошел жилые комнаты фенрихов.

Он внимательно всматривался в бледные беспокойные лица фенрихов, настроение у которых было различное. В одном месте сбились псы-волкодавы, в другом боязливо жались овечки. А все они, вместе взятые, были окружены несколькими волками.

— Господин капитан, — доверчиво поинтересовался командир учебного отделения Крамер, — сейчас наши занятия совсем прекратятся, или же на оставшееся время нам дадут третьего по счету офицера-воспитателя?

— Крамер, не ломайте голову над этим, — бодро ответил ему Федерс. — То, что основная часть учебного отделения состоит из баранов, в этом нет никакого сомнения, а с ними вполне управится и один офицер. Вы можете целиком положиться на меня.

Этим разговором Крамер был как бы вычеркнут из списка Федерса, а вслед за ним и другие. Федерс был твердо убежден в том, что человек, беспокоящийся в трудную минуту только о себе самом или же о последствиях, которые могут его ожидать, не достоин командовать другими.

Даже такие люди, как Амфортас и Андреас, были ему милее, поскольку они не скрывали, что довольны случившимся, а это уж их право.

Обстановка снова стала благоприятной для них.

Андреас и ему подобные с трудом скрывали свое любопытство, равнодушие, беспокойство и черствость за маской дисциплинированности. Некоторые из них уже лежали в кровати и играли в карты. Другие стояли по стойке "смирно", когда Крамер отдавал рапорт капитану Федерсу.

— Имеются еще какие-нибудь вопросы? — спросил Федерс перед тем как выйти из комнаты.

Никто из фенрихов не отважился задать Федерсу вопросы, которые тот хотел бы услышать. Это огорчило капитана, и его улыбка стала еще более язвительной. Федерс мысленно винил самого себя за то, что он не воспитал фенрихов в духе доверия к себе. Выходит, он обращался с ними как с овечками. А разве они не такие? Разве их поведение не доказательство этому?

Затем, чтобы полностью закончить свой обход, он вошел в комнату N_7. Первое, что он увидел, было густое облако дыма, сквозь которое он не сразу разглядел шестерых фенрихов. Первым встал Редниц и доложил ему.

— Никакого шума не поднимать, — сказал капитан Федерс. — Шума здесь и без того было достаточно. Не хватает только, чтобы вы еще напились для храбрости.

Один из фенрихов поспешил открыть окно, а остальные сразу же окружили своего бесстрашного преподавателя тактики, который внимательно изучал их, словно собирался давать урок. Подвинув себе стул, Федерс сел. Немного подумав, фенрихи тоже сели. Капитан смотрел на них, а они — на него.

— Мы здесь, господин капитан, разговаривали о том, можем ли мы навестить вас, — проговорил Редниц.

— И до чего же вы договорились?

— Все как один считаем, что да, — сказал фенрих Вебер.

— Хорошо. Вы можете меня навестить, но я сам пришел к вам. Неплохая почва для разговора, не так ли? Ну так что вы хотели мне сказать?

— Господин капитан, — начал Редниц, — мы беспокоимся о судьбе обер-лейтенанта Крафта. Вам известно о том, что он арестован час назад?

— Я слышал об этом и ожидал этого.

— Мы считаем, что это самое настоящее свинство.

— Я тоже так считаю, друзья, и что из этого вытекает?

— Мы не можем этого допустить, господин капитан, — сказал Редниц, и сидевшие вокруг него фенрихи дружно закивали.

Капитан смотрел на фенрихов не без волнения, хотя и не показывал этого. Разве что он перестал ехидно улыбаться. Капитан переводил взгляд с одного лица на другое: вот чувствительный Редниц с умными глазами, вот плотный Вебер, хитроватый Меслер, честный Бергер, Грюндлер и Гремель, оба очень тихие и спокойные, которые говорят только тогда, когда их о чем-либо спрашивают, и делают только то, что им приказывают. Однако все они, как заметил Федерс, были полны решимости действовать на свой страх и риск, хотя и не знали, как это лучше сделать.

— Я, честно, удивлен, — начал Федерс, — что есть вещи, которые не оставили вас равнодушными. Эти вещи подпадают, так сказать, под юрисдикцию самой высокой судебной инстанции, которая одних попытается одобрить, а других заставить замолчать, что в нашем государстве считается вполне нормальным, однако вы решили этого не допустить.

— Так точно, решили, — подтвердил Меслер.

— Если это на самом деле так, — капитан сложил ладони вместе, что означало, что он очень доволен, — то ваши действия будут квалифицированы одним некрасивым и страшным словом: мятеж!

Однако, услышав это слово, фенрихи не испугались. Федерс заметил, что он не ошеломил их этим. Капитан чувствовал, в душе у него поднимается волна радости: "Выходит, эти парни начинают самостоятельно мыслить! А это уже большой успех!"

— Господин капитан, — снова заговорил Редниц, — мы считаем, что тут произошел какой-то юридический казус, недоразумение. И если какие-то начальники не видят этого, то только потому, что они не знают всего. А мы знаем абсолютно все. Именно поэтому мы и считаем, что должны действовать.

— Браво! — радостно воскликнул Федерс. — Итак, вы хотите действовать! Как вы хотите действовать? И какой ценой?

— Любой! — выкрикнул фенрих Вебер, ударив кулаком правой руки по ладони левой.

— Это означает, что мы решили идти на все, — сказал Редниц. — Все мы хотим выступить в поддержку обер-лейтенанта Крафта. А вас, господин капитан, просим помочь нам в этом. Еще мы бы хотели, чтобы вы подсказали нам, как именно нам следует действовать.

— Продолжайте! — заметил капитан, снова складывая ладони вместе.

— Если нашего обер-лейтенанта арестовали только за то, что он сказал правду, тогда великого Гете нужно сжечь, так как он в своем "Фаусте" говорил нечто подобное.

— Мы узнали, что советник юстиции привел с собой трех шпиков, которые освободили в тюрьме специальную камеру и посадили в нее обер-лейтенанта. А эти шпики охраняют его. Короче говоря, мы запросто можем освободить нашего воспитателя! — выпалил Вебер.

— Превосходно, — серьезно произнес капитан. — А что потом?

— А потом мы достанем машину и отвезем обер-лейтенанта к швейцарской границе, — расфантазировался Меслер. — Там же, на берегу Боденского озера, он изыщет возможность перейти границу!

— Возможность для кого? — поинтересовался Федерс. — Уж не для доброй ли половины фенрихов из учебного отделения "X"? И для вашего преподавателя по тактике? Вы шутите! — И тут голос капитана обрел жесткость. — Вы еще не окончили школу! Вы ведь здесь не в индейцев играете! Сейчас вы ведете себя как глупышки с плохой фантазией. Все! Занятие закончено!

— Вы забыли нечто очень важное, господин капитан, не так ли? — спросил Редниц.

— Нет, не забыл! Вы здесь распоряжаетесь, не спросив на это разрешения хозяина! Вы ведь не спросили обер-лейтенанта Крафта о том, согласен ли он. А без него это нельзя делать. За кого вы принимаете Крафта? За мечтателя, который слепо бросается в любую авантюру? За фанатика, который собирается прошибить лбом стену? За слабака, у которого в решающий момент подломятся колени? Друзья мои, этот человек не сосунок и не глупец! Если бы он хотел избежать наказания, он бы его избежал! А это означает, что без его ведома и согласия ничего предпринимать ни в коем случае нельзя!

— Господин капитан, а разве вы уже говорили обо всем этом с господином обер-лейтенантом Крафтом? — спокойно спросил Редниц.

— Нет, — ответил Федерс, понимая, что совершил упущение и дал этим воспользоваться фенрихам.

— А не лучше бы было, господин капитан, все это выяснить? И вы, господин капитан, единственный человек, кто может это сделать.

— Хорошо, я это сделаю, — пообещал Федерс.

Яркий свет отражался от раскрытых бумаг, лежавших на грубом большом столе, над которым склонился беспокойный Вирман. Перед ним сидел усталый Крафт и ждал.

Кругом серо-белые стены со следами пота, плевков и крови. У двери застыл один из унтеров полевой полиции, по фамилии Штранц, с широко открытым ртом, каким-то чудом сохранившим дружескую ухмылку.

— Это же чистое самоубийство, — проговорил Вирман, не глядя на Крафта. — Вы сами усугубляете свое положение, хотя я вам строил не один золотой мостик.

— То, что вы выдаете за золото, для меня лично не что иное, как честь, — равнодушно заметил Крафт. — А что бы вы хотели услышать?

— Не забывайте, что у вас только одна голова.

— Мне и одной много. В это великолепное время, в которое мы живем, в сегодняшней Германии мыслящая до некоторой степени голова является либо легкомысленной, либо разумной. Но то и другое слишком тяжело. Разве на нее можно полагаться?

— Непостижимо, — мрачно бросил Вирман. — Нечто подобное я уже встречал, но все же в меньшей степени!

— Значит, такое время настало!

Однако старший военный советник юстиции не собирался еще раз проявлять свое удивление, так как в коридоре послышался какой-то шум, который становился все громче и громче. Неожиданно дверь распахнулась. Вирман готов был, спрятаться за стол. В камеру ворвалось несколько человек.

Среди них выделялся своей активностью капитан Федерс.

— Если вы не хотите, чтобы я перещелкал ваших охранников, как зайцев, отзовите их хотя бы на время! — крикнул капитан Федерс.

— Что вам нужно? — возмутился Вирман.

— Добрый день, Крафт. — Федерс протянул обер-лейтенанту руку. — Как ты тут?

— Хорошо, — ответил Крафт, пожимая руку Федерса, а сам еле заметно укоризненно покачал головой.

Федерс сделал вид, что не заметил этого. Встав перед старшим военным советником юстиции, он сухо заметил:

— Я прибыл сюда по поручению генерала.

— Генерал не имеет права вмешиваться в мою работу! — грубо выкрикнул Вирман.

— Генерал прислал меня ознакомиться с вашими бумагами, — с недовольным видом объяснил Федерс. — Вы арестовали офицера нашей военной школы. Мы протестуем против этого ареста, считая его незаконным, и потому имеем полное право потребовать детального ознакомления с делом. Кроме того, мы уже известили об этом начальника военных школ, которому непосредственно подчинены и вы.

— По данному конкретному делу, — начал старший военный советник юстиции несколько ершисто, но уже без угрозы, — я подчиняюсь непосредственно верховному командованию вермахта.

— Это не меняет сути дела. Вы обязаны ознакомить меня, как члена суда офицерской чести, со всеми материалами дела. Так что давайте! Или вы хотите принудить меня воспользоваться моим правом силой?

При этих словах старший военный советник юстиции отшатнулся к стене и оттуда уставился на сидящего перед столом Крафта и на стоящего рядом с ним капитана, глаза которого горели жаждой мести, и на застывших позади капитана Штранца и Рунке, которые держали руки с пистолетами, снятыми с предохранителя, в карманах, готовые в любой момент открыть огонь. Однако Вирман понимал, что до этого дело нельзя было доводить. Взяв себя в руки, он перехватил взгляд обер-лейтенанта Крафта, устремленный на капитана Федерса.

— Ага, — Вирман чуть подался вперед, — я, кажется, кое-что начинаю понимать. Господа, я вижу, хорошие друзья! Как я об этом сразу не подумал!

— Друзья мы или не друзья, — жестко бросил Федерс, — сюда я прибыл как член офицерского суда чести, и баста!

— Как вам будет угодно, — проговорил Вирман дружелюбно, — я отнюдь не являюсь противником настоящей мужской дружбы. Я бы сказал — напротив, особенно в данном случае.

— Что вам нужно? — спросил Федерс.

— Вы должны знать, что мне известны слабые стороны вашего друга. Но он не облегчает мне работу: он очень упрям. В противном случае все было бы иначе: ему было бы достаточно назвать своих подстрекателей, вернее говоря, своего подстрекателя, и только.

— Как я посмотрю, господин старший военный советник юстиции большой шутник, — спокойно сказал Крафт. — Но он опоздал. Если дела его когда-нибудь пойдут скверно, он смело может наняться работать по организации детских праздников.

— Поговорите с ним откровенно, — сказал Вирман. — Возможно, он вас и послушает, и тогда вы сможете забрать его у меня. Только ему сначала придется подписать небольшой протокол, который я уже составил. Это в его же интересах.

Вирман быстро собрал бумаги и подал знак своим людям, чтобы они удалились, а когда они скрылись за дверью, сказал:

— Сейчас я оставлю вас одних этак минут на десять. Хочу сказать вам только одно: желаю успеха! — С этими словами он вышел.

Когда друзья остались одни, Федерс спросил:

— Что это за балаган, Крафт?

— Он хотел, чтобы я обвинил генерала, Федерс. Если я это сделаю, он обещает отступиться от меня.

— Понимаю, — сообразил Федерс. — Ему нужна голова генерала! Он хочет поймать большую рыбку, а не маленькую. А другого выхода нет?

— Тебе, Федерс, должно быть стыдно говорить мне такое.

— Ну, хорошо, — сказал Федерс, — я тебя спросил, ты ответил. Но у меня к тебе еще вопрос. Я вот вижу тебя в таком состоянии здесь и боюсь, что ты не хочешь изменить своего положения. Ты не можешь поступить иначе. Это так?

Крафт медленно встал, посмотрел на Федерса и только потом сказал:

— Так! Я не хочу и не могу! Я знаю только то, что когда-то должен настать конец этой вечной и бесконечной лжи, которой я сыт по горло!

— Ты же не один, Крафт.

— Разумеется, нет, но кто-то должен же начать и четко сказать все, что он думает. Я почти задохнулся в этом трусливом обмане, который превращает молодых порядочных парней в убойный скот. И потому я хочу сделать только то, к чему всегда стремился ты сам: научить людей думать. В конце концов, они должны начать думать обо всем, пусть их будет только трое или четверо, но пусть они придут к пониманию.

— В твоем учебном отделении таких набралось шесть человек, Крафт, по меньшей мере шесть.

— Это хорошо, — промолвил Крафт. — Значит, все было не напрасно.

— Крафт, ты всех нас посрамил, и не в последнюю очередь меня, — печально произнес капитан Федерс.

— Я меньше всего к этому стремился, Федерс. Я прошу тебя верить мне. Однако я отмежевываюсь от всех, кто думает точно так же, как и я. У меня была тяжелая юность, я одинок, у меня нет ни родителей, ни родственников, так что мне нечего терять, кроме того, что обычно называют честью.

— А Эльфрида?

Обер-лейтенант Крафт отвернулся, посмотрел на пустой стол, все еще освещенный ярким светом лампы.

— Эльфрида, — с трудом выговорил он, — это единственное, что меня огорчает. Сначала все выглядело так просто и приятно. Однако она дала мне гораздо больше, чем я ожидал, и ожидал не только от нее самой, но и от людей вообще. К счастью, она здорова и полна сил, ее сильный характер поможет ей преодолеть все. Она вполне заслуживает, чтобы рядом с ней был хороший, чистый, простой мужчина, и она найдет себе такого. Я думаю, что для нее будет лучше, если она меня потеряет.

— Ну что ж, хорошо, — твердо произнес Федерс, — ты решил стать жертвой! Я тебя понимаю. В основном я и сам тоже готов, давно уже готов пойти по такому пути.

— Нет, — сказал Крафт. — Ты — нет! Ни одна жертва не должна быть бессмысленной. Я свою поминальную речь произнес, этого достаточно. Тебе же нужно сделать по крайней мере еще три вещи: ты должен и дальше заботиться о наших калеках, ты должен выпустить на свободную дорогу наших фенрихов, и они должны приехать к своим солдатам с новыми и ясными мыслями. Ты должен доказать своей жене, что беззаветная, самоотверженная любовь многого стоит.

— Хорошо, — проговорил Федерс растроганно, — я вижу, нам уже ничем не поможешь. Возможно, ты меня сейчас приговариваешь к временному повешению. Ах, чертовски трудно жить в сегодняшней Германии!

Генерал-майор Модерзон сидел за своим письменным столом точно так же, как он сидел и раньше: прямо, спокойно. Его мундир был безукоризненно отутюжен, на нем ни одной пылинки. Левая рука генерала лежала на столе, в правой он держал карандаш.

— Это все на подпись? — спросил он.

Перед ним стояли обер-лейтенант Бирингер и Сибилла Бахнер. Оба послушно кивнули и вопросительно посмотрели на него. Однако генерал, казалось, не замечал их взглядов: он просматривал последние бумаги.

— Тем самым, господин генерал, — докладывал Бирингер, — практически шестнадцатый выпуск можно считать завершенным, с точки зрения штаба, разумеется.

— Я этого добился, — проговорил генерал, захлопывая папку с документами.

— На семь дней раньше срока, — заметил адъютант.

— Как раз в самое время. — Генерал встал. — Вам удалось разыскать старшего военного советника юстиции Вирмана?

— Как вы распорядились, господин генерал, — ответил адъютант. — Он ожидает в приемной.

— Великолепно, — сказал Модерзон и с такой благодарностью посмотрел на своего адъютанта и на секретаршу, с какой он никогда не смотрел на них раньше. — Я хочу сказать вам обоим, что я был очень рад работать вместе с вами. Благодарю вас.

— Господин генерал, — начал адъютант, расчувствовавшись, — как прикажете понимать ваши слова?

— Понимайте так, что с сего момента наши с вами пути разойдутся.

— Не может быть! — испуганно выкрикнула Сибилла.

Модерзон скупо улыбнулся и сказал:

— Фрейлейн Бахнер, работая вместе, мы никогда не проявляли своих чувств, я думаю, что не стоит изменять этому правилу и в последний момент. Прошу вас.

Сибилла Бахнер стояла бледная, она тяжело дышала, стараясь взять себя в руки. Спустя несколько секунд она сказала:

— Прошу извинить меня, господин генерал, — и, отвернувшись, вышла из кабинета.

Генерал посмотрел ей вслед, а затем сказал, обращаясь к адъютанту:

— Мои личные вещи вы возьмете у меня в квартире, они собраны. Возьмете то, что сочтете необходимым. Если фрейлейн Бахнер будет изъявлять желание что-то сделать для меня, передайте ей, что я был бы рад, если бы она стала ухаживать за могилой лейтенанта Баркова, моего сына. А теперь пригласите ко мне старшего военного советника юстиции Вирмана.

Адъютант на несколько секунд замешкался. Он смотрел на генерала и мысленно подыскивал какие-то слова, которые должен был ему сказать, но он быстро сообразил, что никаких слов, которые могли бы тронуть генерала, он все равно не найдет. Он склонил голову так, что можно было подумать, что он поклонился. И вышел.

В кабинет Модерзона вошел Вирман. Он был явно взволнован. Лицо его покрывали красные пятна. Он приближался к генералу с таким видом, с каким охотник приближается к опасному зверю.

— Господин генерал, — живо начал Вирман, — я должен сообщить вам, что положение вещей вынуждает меня привлечь для допроса и вас. Хочу сообщить вам, что в этом случае я имею на это полное право, данное мне верховным командованием вермахта.

— Я это знаю, — коротко ответил генерал.

— Сожалею, но я должен сообщить вам также, — продолжал Вирман, — что без вашего допроса я никак не смогу обойтись. К тому же хочу разъяснить вам, господин генерал, что я, в случае необходимости, могу воспользоваться даже правом на арест.

— Все это вы могли бы и не объяснять мне, — проговорил генерал. — Запомните раз и навсегда, что в подчиненном мне военном учебном заведении не может произойти ничего такого, за что бы я не нес личной ответственности. Обер-лейтенант Крафт действовал по моему личному приказу. Свою речь он тоже произнес с моего одобрения. Я готов подписаться под каждой фразой, произнесенной обер-лейтенантом Крафтом.

— Ваши слова, — стараясь скрыть удивление, произнес Вирман, — дают мне право арестовать вас.

— Я готов, пойдемте, — сказал генерал.

— Так вот оно что! — произнес майор Фрей со значением. — Это может привести к тому, что надежные офицеры не смогут вовремя проявить себя и получить повышение.

— Так оно и есть, — поддакнул майору капитан Ратсхельм. — Правильный образ мыслей всегда следует ценить.

Оба офицера сидели в глубоких креслах друг против друга, освещенные мягким светом торшера. Капитан Ратсхельм подчинился распоряжению своего начальника курса и нанес ему визит на квартиру, где у того хранились последние бутылки с мадерой. Одна из них стояла перед ними на столе.

Они беседовали степенно, почти философски: офицеры, являющиеся как бы знаменосцами своего времени, носители прогресса и защитники правой веры и правильного мировоззрения.

Оба офицера ни разу не обмолвились о Фелиците Фрей, настолько тактичны и деликатны они были. Сама же она, увидев, что майор открыл вторую бутылку, сохраняемую до сих пор для особо важных случаев, поняла, что она, видимо, попросту перестала существовать для него.

— Выпьем за чувство ответственности, — сказал майор, поднимая бокал, — которое у нас никто не может отнять.

— Которое мы умеем нести, — мрачно добавил Ратсхельм, — со всеми вытекающими из него последствиями.

— Выходит, вы твердо решили, мой дорогой, покинуть нас, не так ли?

— Это мое окончательное и бесповоротное решение.

Оба выпили, прислушиваясь к тишине ночи, думая о том, что они считали большим и очень важным. Около полуночи они услышали шаги: в квартиру ворвался старший военный советник юстиции Вирман и вместе с ним капитан Катер.

Вирман размахивал телеграммой, словно это был не листок бумаги, а самое настоящее знамя. На его сером лице было выражение триумфа.

— Одержана победа по всей линии! — радостно воскликнул он.

Майор Фрей выхватил у него телеграмму, а в это время капитан Катер уже завладел бутылкой с мадерой.

Вирман с довольным видом стоял посреди комнаты, а капитан Ратсхельм заглядывал в телеграмму через левое плечо майора Фрея.

Прочитав телеграмму и поняв наконец ее смысл, майор Фрей распрямился; казалось, он даже стал выше ростом, он посмотрел вверх, на потолок: так, видимо, вновь провозглашенные короли смотрят на небо, мысленно благодаря судьбу.

— Я начальник военной школы! — торжественно возвестил Фрей.

Он оказался им, пусть только временно, пусть только в отсутствие старшего по званию начальника первого курса, но все же оказался. Он начальник военной школы. Его самая великая и тайная мечта свершилась! Это была самая прекрасная ночь в его жизни после награждения его дубовыми листьями к рыцарскому кресту.

— Арест генерала утвержден! — прокричал Вирман. — Я его окружил, перехитрил и обошел. Реакция потерпела решительное поражение. Я разделался не только с исполнителем, но и с самим вдохновителем, они оба теперь низвержены раз и навсегда. Господа, я благодарю вас за ваше понимание и вашу помощь.

— Мы только выполняли свой долг, — заверил Вирмана майор Фрей. — Мы будем и впредь выполнять его.

— Я надеюсь, что теперь снова стану командиром административно-хозяйственной роты, — сказал Катер, наливая всем в бокалы мадеру. — Полноправным командиром-единоначальником.

— Разумеется, мой дорогой, — поспешил ответить ему майор Фрей. — Вы оказали нам очень ценную услугу.

— Браво! — крикнул Вирман.

— А вы, господин капитан Ратсхельм, — начал майор Фрей, — в интересах доброго и справедливого дела согласно вашему желанию получите новое назначение: вы возглавите вместо меня второй курс, став его начальником.

— Если это так, — начал капитан Ратсхельм, — то я вижу свою обязанность в том, чтобы выполнить ваше пожелание. — Этими словами капитан лично перечеркнул свое окончательное решение, подумав, по-видимому, что когда зовет долг, то все остальное должно молчать.

Открыв еще одну бутылку, капитан Катер позвонил по телефону на коммутатор.

— Ирену Яблонски ровно через час пришлите ко мне на квартиру по очень важному делу!

...Когда наконец майор Фрей остался один, он, воодушевленный великими событиями последних часов, подкрепил себя последним бокалом мадеры, а уж затем направился в спальню к жене, которая встретила его беспокойным взглядом.

— Фелицита, я стал начальником школы. Что ты на это скажешь?

— Ты это заслужил, как никто другой! — бодро заверила она майора. — Ты рожден для большой карьеры, я всегда это знала.

— Ты можешь мне пообещать, что всегда будешь понимать это?

— Я обещаю тебе это, Арчибальд!

— Я полагаю, что в будущем ты станешь держать себя в руках! Этого я жду от тебя не только как начальник военной школы, но и как человек.

— Мне нравится, что ты не жалуешься и не ворчишь, — сказал генералу Модерзону охранник, — что не залез в угол и не собираешься вцепиться мне в глотку. Ты не боязливого десятка, но ты и не хам. Ты просто тихонький. Ты мне нравишься.

Генерал стоял посреди камеры размером четыре метра шириной и три длиной. На высоте двух метров маленькое окошечко с решеткой. Соломенный тюфяк, табуретка и крошечный стол — вот и вся обстановка.

Генерал стоял неподвижно, точно так, как он стоял на параде или на плацу, в казино или в собственном кабинете: прямой и недоступный.

Охранник, которому его поручили, а это был унтер-офицер Рунке из тайной полевой полиции, разглядывал своего пленника с дружеским любопытством.

— А ты не дурак, — сказал он. — Знаешь, что здесь разыгрывается. И ты не станешь мне осложнять жизнь, не так ли? Тут я тебе ничем помочь не смогу. Да мне это и не доставит удовольствия! А ну, вываливай все, что у тебя есть в карманах.

Генерал молча начал освобождать свои карманы. В них, собственно, и было-то немного: носовой платок, маленькая расческа, портмоне, а из документов — всего лишь солдатская книжка.

— Ты только не подумай, что я шибко любопытный, — продолжал охранник, — или что я очень груб. Нет, просто так положено. Я выполняю свой долг, а перед законом, как известно, все равны, даже если ты и генерал. Правда, некоторые этого не понимают. Был у нас недавно один генерал-полковник. Ну и горлохват же он был! Он хотел было со мной шуточки шутить! Это со мной-то! Однако это продолжалось совсем недолго. Я ему такое показал, что он быстро образумился. Да и время подошло показать ему, как нужно выполнять свой долг. Так, а теперь давай мне твои подтяжки.

Генерал с непроницаемым выражением лица расстегнул френч, а затем распахнул его: оказалось, что подтяжки он не носил. Опустив руки, он стоял не шевелясь.

— Твой поясной ремень ты тоже должен отдать мне, — добродушно заявил охранник. — Таково требование инструкции. Дело в том, что мы заботимся о жизни и безопасности наших арестованных. Меня, брат, никто не проведет. В конце концов, я ведь не генерал. Каждый мертвец может причинить мне неприятность.

Генерал-майор Модерзон быстро снял ремень и подал его охраннику.

— А ты строен, — заметил охранник. Сложив ремень вдвое, он хлопнул им себя по ляжке. — Когда человек строен, это имеет свои преимущества: штаны у него не сразу спадают без ремня. А ты знаешь, что когда у человека спадают штаны, то это производит неприятное впечатление. Вот генерал-полковник, о котором я тебе только что рассказывал, тот имел большое пузо, почти такое же, как у нашего рейхсмаршала. Но он быстро его сбросил: через несколько недель он стал строен, как молодая сосенка. Вот тогда-то у него брюки стали все время соскакивать вниз. Ну и комичная же была картина, скажу я тебе! Ну и хохотали же мы, когда он стоял в подштанниках во время объявления ему приговора! Ты себе можешь это представить! Но с тобой такого не будет — у тебя совсем другая фигура! А теперь отдай мне шнурок из твоих бриджей. Уж что надежно, то надежно.

Генерал сел на табуретку и снял с себя сапоги, затем он выдернул шнурки из бриджей и, положив их на маленький столик, снова встал.

— А сейчас я принесу тебе парашу, — сказал охранник. — И притом совсем новую, поскольку ты генерал. К тому же ты мне нравишься. Поэтому я тебе дам один хороший совет: парашу используй не ночью, а лучше утром, а то у тебя будет сильно вонять, и потом вся твоя одежда провоняет. А я этого не люблю, ты слышишь? Если ты не дурак, то сделаешь так, как я тебе говорю. А мне и правда не хочется задавать тебе взбучку.

По-дружески подмигнув, охранник вышел.

А генерал и после его ухода продолжал стоять посреди камеры. Ни один мускул не дрогнул у него на лице; губы были крепко сжаты, а глаза он закрыл.

А в это же самое время в камере по соседству лежал на соломенном тюфяке обер-лейтенант Крафт. Темнота окутывала его, словно темное покрывало.

Крафт лежал спокойно и расслабленно, стараясь ни о чем не думать. Ночь была полна тишины: ни звука, ни даже ветерка не было слышно.

Мир вокруг него, казалось, не существовал. Он был один-одинешенек, окруженный четырьмя голыми стенами, которые напоминали большой холодный гроб.

— Разве я этого хотел? — еле слышно спросил себя Крафт.

Спросил и прислушался к собственному голосу. Однако темнота, казалось, поглотила и его. Она душила все, как толстая подушка. И снова кругом мучительная, удушающая тишина.

Но вдруг Крафт уловил, словно эхо, какие-то голоса: они слышались все сильнее и сильнее. А через несколько секунд они зазвучали совсем отчетливо в ночной тишине.

Обер-лейтенант Крафт, не веря своим ушам, повернулся. На его лице появилось выражение удивления. Он услышал песню. Молодые, сильные голоса пели в ночи; нельзя было сказать, чтобы их было очень много, скорее всего пело человек семь. Однако это были голоса, которые вырвали Крафта из одиночества, из темноты, наполнив его душу радостным светом.

Фенрихи пели его любимую песню: "В поле, на голой земле, я протянул уставшие ноги..."

Обер-лейтенант Крафт улыбнулся. Он медленно опустился на свой тюфяк и, закрыв глаза от усталости и предчувствия близкой смерти, слушал это пение. И ему начало казаться, что он поет вместе с фенрихами.

Вместе с ними он нарушил закон производства в военной школе и разрушил сам смысл бездушного конвейера. Некоторые из его фенрихов станут офицерами, под командованием которых солдаты смогут остаться людьми. А это слишком много, да еще в такое время.

— Да, я хотел этого, — сказал сам себе обер-лейтенант Крафт.

Судебное заседание военного трибунала по делу генерал-майора Эрнста Эгона Модерзона и обер-лейтенанта Карла Крафта состоялось вскоре после этого.

В приговоре, кроме всего прочего, говорилось об измене и подрыве вооруженных сил.

Оба обвиняемых отказались от защиты.

Оба были приговорены к смертной казни.

Последними словами генерала были:

— Да здравствует Германия!

— Да здравствует свободная Германия! — произнес обер-лейтенант Крафт перед смертью.

34. Заключительное сообщение

Со времени описываемых в книге событий прошло более пятнадцати лет. Некоторых из героев книги уже нет в живых. Оставшиеся же в живых стали старше, но отнюдь не умнее. Лишь очень немногие из них попытались извлечь для себя уроки из прошлого.

Капитан Федерс пережил своего друга Карла Крафта и генерал-майора Модерзона всего на несколько месяцев. В связи с событиями двадцатого июля тысяча девятьсот сорок четвертого года его арестовали и вскоре после этого казнили. Его повесили на струнах рояля, так что его мучения длились несколько часов, прежде чем он умер. Однако даже в тот момент, когда он уходил из жизни, улыбка не сходила с его губ.

Его жена Марион куда-то исчезла, и никто не знал, куда именно она делась. Позже, правда, говорили, что незадолго до окончания войны ее якобы видели в Берлине, где она сражалась в группе Сопротивления. По другой же версии, однако, ее кто-то вроде бы видел в сопровождении американского офицера. Твердо же известно только то, что на этом ее следы окончательно исчезли.

Капитан Ратсхельм с честью пережил и саму войну, и плен, в котором он оказался. Он не переставал увеличивать свои военные знания и укреплять свой характер. Он был абсолютно уверен в том, что никогда в жизни ни разу ни в чем не заблуждался. После войны он сначала работал в Рейнской области в каком-то коммунальном управлении, потом в тех же краях служащим на одном химическом заводе. До сих пор он все еще не женился, но по-прежнему чувствует и считает себя солдатом, хотя и имеет звание подполковника. Он успешно управляет подчиненными ему людьми, являясь для них своего рода примером.

Не менее счастливо сложилась карьера и у майора Фрея. Сначала он пытался с важным видом перенести тотальный разгром Германии. Два года для него оказались сравнительно тяжелыми, это время он провел в имении своего бывшего однополчанина. Но потом, разобравшись в духе времени, он окунулся в политику. Его безукоризненное прошлое, достойное всяческого уважения, и его искусство вести различного рода переговоры скоро помогли ему занять видное место в руководстве либерально-национальной демократической партии. В ее рядах он сражался, разумеется вместе с другими, за авторитет Германии и за право носить и впредь свои награды за храбрость, которые он с честью заслужил. На официальных государственных приемах он появлялся во фраке и представлял собой богато декорированную фигуру, особенно тогда, когда надевал свой рыцарский крест.

Фелицита Фрей хотя и потеряла свои имения в Силезии, однако сохранила достаточное количество влиятельных родственников на западе Германии. Правда, ее брак с Фреем не был полным прибежищем мира и спокойствия, в чем сказалась вина ее племянницы Барбары Бендлер-Требиц, которая очень привязалась к семье Фрея. И даже позже, когда она вышла замуж, избранник Барбары стал сотрудником Фрея, что имело явный практический смысл.

Тесно привязанным к семье Фрея оставался и капитан Катер. Он умело преодолел все препятствия на своем пути и остался капитаном, командиром административно-хозяйственной роты, которой он прокомандовал до окончания войны. После этого он превратился (в том же месте) в снабженца офицерской миссии военно-воздушных сил США. А немного позднее стал, не примкнув ни к одной из партий, главой администрации города Вильдлинген-на-Майне. На этом поприще он снискал себе особые заслуги в деле эвакуации известного оптического предприятия из восточных районов. Его усилия были замечены и вознаграждены тем, что он был назначен коммерческим руководителем этого предприятия. Его сотрудничество с удачливым в политических делах господином Фреем оказалось на редкость плодотворным.

Ирена Яблонски, напротив, прожила короткую, но бурную жизнь. Просвещенная не без помощи Катера относительно своих женских возможностей, она находила в этом удовольствие для себя, проявляя при этом изумительную выносливость. После Катера она завела шашни с одним интендантом из штаба, затем переключилась на крайслейтера, потом — на представителя военной экономики. Ее редкая наивность и постоянная готовность услуживать притягивали к ней мужчин, как яркий свет притягивает мотыльков. Позже ее изнасиловало до полуроты солдат, отчего она и сошла с ума.

Старший военный советник юстиции Вирман остался верен юстиции. В конце концов, он был знатоком своего дела, а специалисты, как известно, везде нужны. Он всегда прилаживался к законности, в особенности к той, которая была в силе. Пока была необходимость, он выносил приговоры (согласно параграфу пятому закона об особых наказаниях, совершаемых в условиях военного времени) всем тем, кто подрывал военную мощь фатерланда. Несколько позже он работал советником в правовой комиссии союзнических войск и в конце концов занял пост президента сената по сельскому хозяйству при верховном суде в Северной Германии. Главным девизом д-ра Вирмана было: "Один народ, один рейх, одно право".

О Сибилле Бахнер можно сообщить, что она еще некоторое время после казни Модерзона продолжала работать в военной школе. С последователем генерала она сначала вступила, так сказать, в интимную связь, а затем женила его на себе. Тем самым исполнилось ее самое заветное желание: она стала женой генерала. Генерал этот, правда, в заключительных боях за великую Германию был тяжело ранен, а именно — стал жертвой бомбардировки, после чего был пожизненно прикован к креслу-каталке. Сибилла не отвернулась от своей судьбы, очень мало говорила и с серьезным выражением лица жила с мужем в домике на берегу озера в Верхней Баварии.

Сорок фенрихов из учебного отделения "X" разбросало во все стороны. Как они слетелись в школу, так же и разлетелись из нее: каждый получил назначение в свою часть, на тот участок фронта, где эта часть находилась. Все они окончили военную школу и стали офицерами, и очень скоро для всех них Вильдлинген стал всего лишь беглым эпизодом.

Амфортас в чине лейтенанта погиб на восточном фронте.

Андреас попал в русский плен, где и присоединился к движению Национального комитета "Свободная Германия".

Бергер, Грюндлер и Гремель пошли вниз, как и многие другие. Их демобилизовали, и они вступили в другую армию, в которой нужно было работать на фабрике, в деревне или в учреждении. Здесь они, как и раньше, представляли собой солидную надежную середину, которую всегда можно было использовать.

Крамер, вечный унтер-офицер, остался тем, чем он и был. Он был солдатом по профессии и не хотел становиться ничем другим, да и не мог им стать, так как не желал учиться.

Эгон Вебер, симпатизировавший Крафту, вернулся к себе на родину и, засучив рукава, встал к печи и начал выпекать хлеб. Сейчас он организатор хора и заядлый игрок в скат. Однако он отказался вступить в союз бывших фронтовиков, зато создал семью, которая быстро росла. Он слыл спокойным, добродушным человеком, однако стоило только, назвав его по имени, произнести "Эгон" с особым ударением, как он сразу же начинал беспокоиться.

Необычно прожил свою короткую, но полную радостей жизнь фенрих Меслер. Ему присвоили звание лейтенанта, правда, он проходил в нем не особенно долго. Он завел роман с женой командира своей роты и одновременно с женой своего непосредственного командира. За это его направили на фронт, но он попал во Францию, где организовал полевой бордель со многими филиалами. Это стоило ему офицерской формы: его разжаловали. После этого Меслер, по его собственным словам, покатился по наклонной плоскости. В конце концов он был расстрелян как член маки, что, однако, на самом деле было чистым недоразумением — просто он по ошибке попал в их списки. Как бы там ни было, его смерть оплакивало множество легкомысленных девушек.

Бемке, поэт, тоже стал лейтенантом, потом попал в плен и исчез из поля зрения до тысяча девятьсот сорок шестого года. Появившись же, он опубликовал в уважаемых газетах статьи на тему: "Не допустить будущей войны!" Он частенько выступал и по радио, снискав себе популярность в юго-западных районах Германии. Однако спустя несколько лет его статьи исчезли, и их уже никто не мог прочитать. В знак протеста Бемке переехал в Восточную Германию, но затем скоро снова вернулся в Западную Германию, а оттуда эмигрировал в Канаду, где работал простым лесорубом. Одно уважаемое издательство даже выпустило сборник его стихов, из тиража которого было распродано всего шестьдесят восемь экземпляров.

Фенрих Редниц некоторое время был связан с военной школой в Вильдлингене-на-Майне. Сначала он переписывался с капитаном Федерсом, а после его казни — с Эльфридой Радемахер. И хотя писем этих было не так уж и много, а их содержание оставалось печальным, Редниц все же кое-что узнал из них. Смерть Федерса отнюдь не явилась для него неожиданностью. Редниц узнал, что вилла Розенхюгель незадолго до окончания войны опустела: никто не знает, куда делись несчастные калеки, которые там содержались. Среди тех немногих могил, что сохранились в парке виллы Розенхюгель, была и могила с именем майора медицинской службы Гейнца Крюгера с датой его смерти: двадцатое июля сорок четвертого года. Узнать о причинах его смерти теперь уже невозможно.

Об Эльфриде Радемахер можно сказать, что ее жизнь проходила очень просто. Сначала она оставалась в Вильдлингене, хотя работала уже не в машбюро, а на складе материального имущества. Как только закончилась война, Эльфрида переселилась к своей сестре в небольшой городок.

Фенрих Редниц, как и следовало ожидать, стал лейтенантом, однако после событий двадцатого июля попал под суд военного трибунала за отказ выполнить приказ и был разжалован. Однако позже Редница снова восстановили в звании лейтенанта, как раз перед самой капитуляцией. Он женился, построил себе небольшой дом и жил исключительно ради жены и сына. Он и предоставил материалы для написания этой книги.

Эти материалы он передал автору книги в Вильдлингене-на-Майне. Происходило это в одну зимнюю ночь, как и раньше, более чем пятнадцать лет назад. Казарма военной школы по-прежнему возвышалась на горизонте. После роспуска военной школы в ней разместили лагерь для пленных немецких солдат. Позже в этих казармах расквартировали американских солдат. Спустя некоторое время здесь развернули лагерь для беженцев. Вскоре после этого в них временно расквартировали батальон пограничной полиции. Однако через очень короткий срок все казарменные здания заново отремонтировали для размещения в них школы военных связистов для новой армии.

В настоящее время она существует во всем блеске, как когда-то, да и все в ней снова идет по-старому.

По-старому? Неужели все?

Господи, сохрани нас от этого!

Содержание