Глава девятая

Весной Гудрун разрешилась сыном.

— Знаешь, Мартин, Гудрун и Лаусу нынче ночью подбросили сынка! — сообщила Карен.

— А-а, — сказал Мартин.

До этой минуты в его присутствии никто и не заикался о том, что Гудрун беременна, но Мартин, слава богу, не слепой. Гудрун сильно раздалась в талии, стала неповоротливой, а Карен в последние месяцы все вязала маленькие белые кофточки и ползунки. В общем, если взрослые думали, что Мартин ничего не соображает, то они сильно ошибались. Мальчишки на улице очень часто болтали обо всяких таких вещах, но Карен по-прежнему считала сына невинным младенцем. Карен и Якоб не торопились его просвещать, и Мартин делал вид, будто принял слова матери за чистую монету. Ему неловко было сказать, что он уже давно не верит в сказку об аистах и капусте.

Вся семья отправилась в гости к Гудрун поглядеть на новорожденного. Он был весь спеленут, наружу торчали только маленькие ручонки. От него пахло парным молоком, и был он такой тщедушный, что боязно было даже погладить его по щеке. Мартину предложили взять племянника на руки, но он не решился.

А Карен сразу стала нянчить внука.

— Ах, ты! — приговаривала она. — Такой крохотный, беспомощный, но какой красавчик!

Лаус по-прежнему не подавал о себе вестей.

— Странно это все-таки, правда? — говорила Карен мужу.

Дни шли. Мартин вытянулся и окреп.

— Ну и растешь ты, сынок, — говорила Карен. — Гляди, какой верзила вымахал!

Ночью Мартин иногда просыпался от боли во всем теле, такой сильной, точно его пытали.

— Не беда, — говорила мать, когда он ее будил. — Это ты растешь.

В классе Мартин самый рослый и самый сильный. Не многие из его одноклассников решаются ввязываться с ним в драку, а осилить его не удается почти никому. Он скор на всякие выдумки. Товарищи считают его заводилой. «Мартин лодырь», — негодуют учителя, и они правы. Мартина наказывают чаще других, но толку мало, скорее наоборот. Мартин уродился упрямцем, должно быть, в отца, потому-то он так легко вспыхивает. Там, где другие благоразумно отступают, он лезет напролом. Не исключено, что в один прекрасный день он свернет себе шею.

Якоб часто читает Мартину нравоучения.

— Старайся быть прилежным, — говорит он. — Теперь в ученье берут только тех, у кого есть аттестат зрелости. Такие теперь порядки. А без аттестата на всю жизнь останешься рассыльным. Никто тебя в грош не будет ставить, будешь перебиваться случайными заработками, придется хватать любую работу. Еще поторчишь с шапкой в руке у фабричных ворот или в порту. Никогда не будешь знать, получишь ли работу, а получишь — не будешь знать, надолго ли. Не сладкая эта жизнь. А станешь выказывать недовольство — на твое место найдут сотни других желающих. Поэтому лучше подтянись сейчас!

Мартин все это и сам прекрасно знает, ему это говорили сотни раз, но впереди времени много — успеется.

— Зато если у тебя есть специальность, — говорит Якоб, — чуть что не по тебе — собрал свои пожитки и пошел работать в другое место.

Но Мартину этого мало. Что из того, что он сможет перейти с работы на работу. Он хочет, чтобы его уважали, и хочет зарабатывать много денег. Он хочет ездить по разным странам и строить мосты. Он хочет лечить людей. Он хочет управлять громадными машинами. Командовать армиями. Создавать для людей справедливые законы.

Побеждать в битвах и пожинать славу. У него громадный аппетит к жизни, и он готов уписывать ее за обе щеки.

— Ну что ж, — смеется Якоб и рассказывает сыну о механиках, которых знавал в молодости, о том, как привольно и весело им жилось. Пожалуй, так привольно и весело живется разве что трактирщикам, этих Якоб тоже немало повидал на своем веку.

Якоб знавал людей, которые достигли благополучия и жили себе припеваючи. Он знал и таких, которые потерпели крушение, голодали, не имели крова и никому не были нужны. Мартин начинал понимать, что люди бывают разные — у одних всего вдоволь, у других ничего. Несправедливо это, но так уж повелось.

Когда Мартин начинал над всем этим раздумывать, ему уже не хотелось становиться взрослым. Не такая простая штука жизнь. Что ни шаг — подвохи да каверзы.

Но Якоб не для того расписывал сыну трудности, чтобы его запугать.

— Ты должен добиться большего, чем добились мы, — говорил он сыну. — Не прозябать, а жить по-человечески.

Якоб был прав, Мартин понимал это, но никак не мог взять в толк, почему же все-таки так трудно жить на свете.

Обитатели заднего двора мыкались всю жизнь, да и в других домах была та же картина. Порою людям жилось легче, порою труднее, но в общем они думали только о том, как дотянуть до завтрашнего дня.

Все это были честные работяги, бережливые и скромные, и все-таки их существование представляло собой непрерывную борьбу ради денег на квартирную плату и налоги, на еду, одежду и детей. Вечная погоня за работой и заработком, вечная неуверенность в завтрашнем дне.

У них не было в жизни никакой цели. Никуда не стремясь, они барахтались в стоячей воде. В лучшем случае держались на поверхности, в худшем — шли ко дну, такова была их участь.

Случались, конечно, и просветы: праздники, свадьбы, конфирмации. Праздники были как бы вехами, они скрашивали бесцветное существование. Каждый цеплялся за одну-единственную надежду: а вдруг ему достанется самый крупный выигрыш в лотерее, тогда все пойдет по-другому.

При всем этом люди не приходили в отчаяние, они тянули свою лямку и порой даже радовались жизни. Им не приходило в голову, что можно жить по-другому. Мир спокон веку устроен так: в нем есть богатые и бедные, безработица и нищета. Кому что на роду написано...

* * *

Однажды вечером, когда Карен убирала со стола остатки ужина, в дверь тихо постучали. Стук был такой осторожный, что Карлсены его еле расслышали.

— Кто бы это мог быть? — удивилась Карен и пошла открывать. На лестнице было темно, а на пороге стоял человек в фуражке и куртке.

— Добрый вечер, — сказал он, чуть-чуть улыбнувшись.

— Господи, — ахнула Карен, — это вы! — Она отступила, чтобы пропустить гостя в комнату, и закрыла за ним дверь. — Я вас и не узнала, — сказала она тихо, почти шепотом.

— Наверно, я малость похудел, — сказал Фойгт. Это был он.

Якоб отложил газету, встал и протянул Фойгту руку. Вообще он подавал руку только в тех случаях, когда надолго уезжал из дома или когда в гости приходили родственники, которых он не видел много лет.

— Добро пожаловать, дружище, — радостно сказал Якоб.

— Спасибо! — отозвался Фойгт.

— Вы, наверно, голодны, — сказала Карен после минутного молчания, пока все собирались с мыслями. Карен всегда была практична.

— Спасибо, да, — помедлив, ответил Фойгт.

— Садитесь же, у меня тут кое-что есть, я вам сейчас согрею, — сказала она и поспешила в кухню.

Фойгт и Якоб сидели молча. О чем говорить, с чего начать? Фойгт сильно отощал, одна кожа да кости остались; наверно, мысли о жене не давали покоя, да и сам должен был остерегаться полиции и гестапо. Якоб решил, что лучше ни о чем его не спрашивать, и просто сказал, что гестаповцы схватили торговца. Фойгт кивнул — он об этом знал.

Потом заговорили о Сталинграде, о Курске, где неприступные немецкие укрепления были прорваны Красной Армией.

— Еще бы, — сказал Якоб, — русские всех огорошили.

Никто и не подозревал, что они так сильны, но теперь-то уж никто не станет отрицать, что они взяли еа себя самое трудное, а без них все пошло бы к чертям. Фойгт кивнул.

— Что правда, то правда, — сказал он. — Но все-таки горько думать, что войны этой могло бы и не быть, если б западные державы вовремя прислушались к голосу Советского Союза. Кабы Англия и Франция согласились заключить коллективный оборонительный союз против Гитлера, никогда бы этот гнусный палач не осмелился развязать войну. Но ослепленные ненавистью к коммунизму, они мечтали только об одном: столкнуть нацистскую Германию с Советским Союзом, чтобы задушить социализм, а потом договориться с Гитлером. Только почувствовав, что они терпят поражение и что их приперли к стенке, западные державы образумились и повернулись против фашистов. Теперь Красная Армия в одиночку сражается против ста пятидесяти немецких, финских и венгерских дивизий, а американцы и англичане, как видно, еле справляются с десятком дивизий в Африке. Когда все это взвесишь, когда видишь, как Советский Союз колошматит немцев, тогда только по-настоящему начинаешь понимать, какой гигантской силой становится народ в условиях социализма.

Карен принесла дымящуюся кастрюлю и поставила на стол свое самое лучшее варенье — клубничное. Его подавали только по праздникам.

— Ешьте на здоровье, — сказала она. — У меня есть еще.

Она предложила всем снова сесть к столу, чтобы составить компанию Фойгту, а так как за скудным ужином мужчины смогли только заморить червячка, все охотно откликнулись на приглашение хозяйки.

Во время ужина на лестнице вдруг щелкнул выключатель — кто-то зажег свет и стал подниматься наверх. Карлсены заметили все это лишь тогда, когда увидели, как настороженно прислушивается Фойгт. По лестнице подымалось не меньше двух человек, но голосов слышно не было.

Все перестали есть и стали напряженно вслушиваться. Через несколько мгновений раздался звонок в соседнюю дверь, которая открылась и захлопнулась.

— Наверно, кто-то подслушивал, — сказала Карен.

— Я теперь понял, каково приходится диким зверям, — сказал, усмехнувшись Фойгт. И он снова принялся за еду, похваливая хозяйку; видно было, что он сильно изголодался.

— Знаете ли вы что-нибудь о жене? — спросила Карен, стиснув пальцами спинку стула. Она долго не решалась задать этот вопрос, боясь разбередить рану гостя неуместным любопытством. Но и промолчать, будто ничего не случилось, Карен тоже не могла. Она часто с болью в сердце думала о госпоже Фойгт.

— Ничего, — сказал Фойгт, помрачнев. — Они держат ее как заложницу, чтобы заполучить меня.

— О господи! — вздохнула Карен.

Наступило молчание. Карен начала убирать со стола, а Мартин устроился в уголке, чтобы копаться потихоньку в разобранном будильнике и слышать все, что говорят взрослые.

— Подлые скоты, — буркнул Якоб. Он вынул карманные часы и сверил их с часами на стене.

— Не пропустить бы известия, — сказал Якоб. Он слушал их каждый вечер.

— Скажите, могу я у вас переночевать? — спросил Фойгт.

— Конечно, — ответил Якоб.

— Мы постелим вам в комнате, — добавила Карен.

— Не беспокойтесь, — сказал Фойгт. — Я могу спать на стуле или на полу.

— Какое же это беспокойство, — возразила Карен. — Что стоит поставить раскладушку.

— Спасибо... гм... но вы понимаете, такого гостя, как я, принимать опасно, — напомнил Фойгт.

Якоб и Карен переглянулись.

— Чепуха! — решительно заявил Якоб.

— Когда же это кончится наконец! — сказала, помолчав, Карен. — Сколько несчастных людей погибло, сколько страдает. Чем все это кончится?

— Это кончится тем, что мы выиграем войну и разгромим нацизм, — сказал Фойгт. — Американцы, англичане и русские отдают все силы борьбе, и чем больше помощников у них будет в оккупированных странах, тем скорее придет победа.

— Что же мы должны делать? — спросил Якоб.

— Бороться, — ответил Фойгт. — Устраивать диверсии — и чем чаще, тем лучше. Организовывать забастовки — всеобщие забастовки. Мы боремся не одни — скоро весь народ пойдет за нами.

— Знаешь, Фойгт, ты, по-моему, переоцениваешь народ. Народ! Господи, да ведь народ-это мы все, а мы заняты мыслями о хлебе насущном, тянем свою лямку, и большинство из нас трусы. Неужто ты всерьез думаешь, что народ пойдет против немцев?

— Я не только думаю, я знаю, — сказал Фойгт. — Да ты разве сам не видишь, как все изменилось со времен девятого апреля. По всей стране на воздух взлетают фабрики. Немцы больше не получают датских поставок. Они уже не называют нас образцовым протекторатом. Только политические дельцы, коллаборационисты и наши местные нацисты еще продолжают сотрудничать с оккупантами, Но народ ненавидит немцев. Народ не хочет никаких сделок с нацистами. А когда народ поднимается на борьбу, победить его невозможно.

— Откуда у вас, коммунистов, такая несокрушимая вера? — с изумлением сказал Якоб. — Сколько раз вас предавали, наносили вам удар в спину! Неужто вы еще не изверились?

Фойгт пожал плечами.

— На эту тему можно говорить часами, Якоб, но я отвечу тебе в двух словах: нет, не изверились, мы не перестанем бороться, потому что мы коммунисты. Мы знаем, в чем правда, и под конец победа все равно будет за нами.

* * *

К десяти часам пришел домой Вагн. Увидев Фойгта, он удивился и обрадовался. Карен подала кофе.

Снова заговорили о войне, потому что Вагн хотел услышать, что думает Фойгт о последних событиях — о бомбардировках немецких городов, о Восточном фронте, который с каждым днем все приближается к Дании, о предателях, получивших миллионные прибыли с аэродромов.

Вагн сказал, что он чувствует по настроению окружающих, как люди ненавидят немцев. Довольно маленькой искры, чтобы пороховая бочка взорвалась.

Вагн всегда немного преувеличивал, но парень он был что надо. Он рассказал о том, как он распространяет нелегальные газеты. Люди прямо из рук их рвут и просят побольше экземпляров, чтобы самим распространять дальше. Карен встревожилась, когда сын заговорил о газетах, но теперь она уже не протестовала, как в былые времена.

Фойгту поставили раскладушку. Карен постелила ему лучшее белье — с кружевами. Фойгта смущало, что он причиняет хозяевам столько хлопот.

— Да что вы в самом деле, — сказала Карен. — В нынешние времена все должны помогать друг другу.

На другой день Фойгт ушел — никто не спрашивал куда.

— Приходи, когда захочешь, — только и сказал Якоб. — А если кому из товарищей нужен ночлег, присылай его к нам.

Они хотели заставить Фойгта взять немного денег — полсотни крон, но он отказался. Тогда Карен вложила деньги в сверток с бутербродами, который она потихоньку сунула ему в карман.

Когда в это утро Мартин собрался в школу, Якоб отвел его в сторону.

— Держи язык за зубами, понял? — тихо сказал он.