Глава седьмая

Вернувшись домой с работы, Вагн стал жаловаться: не хочет он больше работать в конторе, там его никто в грош не ставит, для всех он мальчик на побегушках, каждый считает, что может им помыкать.

— Наверно, тебе все это мерещится, — сказала Карен.

— Ничего подобного, — возразил Вагн. — Думаешь, у меня глаз нет? У всех моих сослуживцев только одно на уме, как бы выбиться в люди, и у каждого есть пара здоровых рук и крепкие локти, А на что годен я со своей сухой рукой?

— На что же ты станешь жить, если бросишь контору? — спросил Якоб.

— По мне, вообще лучше в петлю — и дело с концом! — заявил Вагн.

— Не болтай! — сердито прикрикнул на него Якоб.

— Само собой, ты должен работать, — сказала Карен. — Без работы не проживешь, ты и сам это прекрасно понимаешь.

— Не пойду я завтра на работу, — объявил Вагн. — Не пойду, что бы вы мне ни говорили. — Но так как родители ничего не сказали, он добавил: — Господи, ну почему я не такой, как все, почему я калека?

На это никто не мог ему ответить. Карен считала, что всему виной злая судьба. Что поделаешь, надо стиснуть зубы и бороться, пока хватает сил.

Карен и Якоб так и делали в течение многих лет, но порой у них опускались руки. В первое время, когда Вагн только заболел, они метались от врача к врачу, обращались к специалистам. Они ездили с малышом в другие города, чтобы показать его профессорам, которых им хвалили. Эти поездки и консультации обходились в копеечку, но родители Вагна денег не жалели и обращались все к новым и новым светилам. Иногда профессор не мог сразу определить, удастся ли помочь больному, и приходилось ездить к нему по многу раз. Время шло, Карен то надеялась, то сомневалась, то снова надеялась, а конец каждый раз был один — профессор печально качал головой и говорил:

— К сожалению, фру, я ничем не могу помочь — медицина тут бессильна.

И Карен плакала горючими слезами. Но все-таки она не отступилась. Она только перестала верить врачам, они ведь сами сказали, что помочь не могут.

А вот знахари и знахарки могли. В каждом приходе были свои доморощенные лекари, и людская молва из уст в уста передавала слухи о необыкновенных исцелениях, да, да, о форменных чудесах, которые они творили.

Карен стала ходить по знахарям. Конечно, она понимала, что многие из них просто шарлатаны, ну а вдруг все-таки среди них найдется один-единственный лекарь, действительно обладающий сверхъестественной силой! Мыслимо ли упустить такую возможность! Нет! Ради исцеления сына Карен испробует все средства!

Сколько часов просидела она с Вагном на коленях, ожидая своей очереди в какой-нибудь тесной кухне или на темной лестнице! У знахарей была большая клиентура — к ним обычно обращались отчаявшиеся люди с хроническими и неизлечимыми недугами. Пациенты шепотом рассказывали о чудесах, которые сотворил этот знахарь. Один вспоминал о каком-то соседе, который чуть не помер, а когда врачи от него отказались, знахарь его исцелил. Другой — о брате, которого катали в кресле и который теперь прыгал и бегал, живой и здоровый.

И вот знахари стали пробовать на Вагне свои старинные снадобья, а знахарки, обладавшие чудодейственной силой, массировали парализованную руку, но рука оставалась неподвижной, никакие средства не помогали. А деньги текли.

Но когда Карен наконец попала к знахарям, которые лечили больных просто молитвами и заклинаниями, она поняла, что ее беде помочь нельзя. Трудно ей было взглянуть в глаза страшной правде, она собрала все свое мужество и все-таки не могла одолеть страха. Как сложится у Вагна жизнь? Если даже людям с двумя руками, людям, которые могут взяться за любую работу, не хватает места под солнцем, какая участь ждет ее сына-калеку?

* * *

— Ну ладно, утро вечера мудренее, — сказала Карен, подавая ужин. Пусть Вагн поест, решила она про себя, тогда он успокоится и одумается. И семья села за стол.

— Одному богу известно, как там живется Лаусу, — вздохнула Карен. — От него так давно нет вестей. Но на меня сегодня с утра напала икота, может, это он меня вспоминал.

— Ерунда, — сказал Якоб.

— А ты не говори, прошлой ночью я видела страшный сон, это не к добру. Правда, это не значит, что беда случится непременно с Лаусом, но все равно у меня на душе неспокойно.

— Ну вот еще, новое дело, — проворчал Якоб. Карен по всякому поводу вспоминала о Лаусе. Стоило Мартину поморщиться при виде какого-нибудь эрзаца, — а это случалось частенько, — как Карен говорила:

— Лаус небось спасибо сказал бы за такую еду. После ужина Якоб слушал радио. Сквозь вой немецких глушителей, как всегда, донесся голос:

— Говорит Лондон. Начинаем передачу для Дании. И вдруг в голосе диктора прорвалось безудержное ликование. Он почти выкрикнул:

— В эту минуту над Сталинградом реет красное знамя. В городе больше не стреляют, бои окончились. Генерал Паулюс с остатками своей армии в триста тридцать тысяч нацистских солдат сдался Красной Армии. Эта радостная весть о нашем доблестном коммунистическом союзнике вызовет восторг во всем мире, она вдохнет новые силы в партизан, скрывающихся в лесах, вселит новую надежду в сердца узников концлагерей. Красная Армия перешла в наступление и километр за километром гонит немцев назад. Немцы потерпели здесь такое поражение, что теперь они, безусловно, проиграют войну. Мы приветствуем наших храбрых друзей, наших русских братьев и желаем им счастья...

— Вы слышите, слышите? — восторженно закричал Якоб, потирая руки. — Сталинград выстоял, он не сдался. Стало быть, нацистов можно разгромить, русские это доказали. Гм, гм, надо думать, кое у кого из наших господ правителей теперь на душе кошки скребут. Черт побери, они не ждали такого оборота, не думали, что поставили не на ту лошадку. Вот ведь жалость какая!

Но Карен не слушала мужа, мысли ее были поглощены судьбой сыновей. Она горевала и о Вагне и о Луисе.

Лаус не писал матери. Ему разрешили писать только жене, и через нее он посылал приветы Карен. Конечно, он больше всего скучал по Гудрун, но Карен на это не обижалась — это было естественно.

Раз в неделю Карен навещала Гудрун, чтобы узнать новости, а иногда посылала к ней Мартина. Письма шли долго и приходили нерегулярно, а иные и вовсе не доходили до адресата. Но тем больше радовались родные, когда все-таки получали письмецо. Жена Лауса и его теща угощали Карен кофе с печеньями. Гудрун теперь вернулась в родительский дом — у матери, как и у нее самой, муж ведь работал в Германии.

Сама Гудрун никогда не навещала семью мужа, сколько Карен ни звала ее. Невестка сердилась на Якоба, как видно, была злопамятна. «Неужто они на всю жизнь затаят друг на друга обиду?» — с тревогой думала Карен.

По фигуре Гудрун теперь уже было заметно, что она беременна. Карен давно подозревала это, но молчала, зная, что молодые женщины не любят заранее разглашать свою тайну. В каждую свободную минуту Карен вязала для будущего внука. Против этого Гудрун не возражала.

Письма Лауса были коротки: у него все в порядке, мечтает вернуться домой. А когда он и писал что-нибудь другое, эти строки густо вымарывались черным и невозможно было разобрать, что там написано. Все письма проходили через цензуру, их вскрывали, читали и, запечатав вновь, ставили на конверте черный штемпель с орлом и свастикой.

— По-моему, стыдно получать такие письма, — часто говорил Якоб.

Карен каждый раз сердилась.

— Вот он и не пишет тебе.

— Противно глядеть на конверты с орлом и свастикой, — твердил Якоб.

— Так ведь не Лаус ставит эту мерзость на конверте, — возражала Карен. — А люди пусть говорят, что хотят.

* * *

Дни шли. Каждый день приносил вести о войне — о человеческих судьбах, внезапно сломленных или разбитых. Однажды Карен рассказала своим, что владелец магазина на площади схвачен гестаповцами. Они явились за ним прямо в магазин, где он сам стоял за прилавком. В магазине было полно народу. Торговец отказался идти за гестаповцами, но они стали бить его по лицу рукоятками пистолетов и силой втащили в машину.

— Что ни день кого-нибудь сажают.

На следующий вечер Якоб рассказал, что гестаповцы явились за одним из его товарищей, рабочим, но того предупредили, и он скрылся. Тогда гестаповцы увели его брата, хотя тот был ни в чем не повинен.

Датчане жили в отблеске пламени мирового пожара. Иногда дым и искры попадали им в глаза, напоминая, что война дело нешуточное. Знакомые люди исчезали в немецких тюрьмах. Пользоваться правами, которые до сих пор считались естественными и незыблемыми, стало смертельно опасно. Если хочешь выжить, следи за тем, что читаешь, следи за тем, что говоришь. Нацисты официально похвалялись зверствами в Лидице и ежедневно сообщали о казнях заложников в оккупированных странах. А то, о чем они не трубили во всеуслышание, доходило другими путями. Однажды Якоб встретил шофера, который возил в Германию рыбу на продажу. Он рассказывал о бесчисленных вагонах, доставлявших в концлагери человеческий груз, о печах крематория, которые дымили день и ночь напролет, о тысячах мужчин, женщин и детей, истерзанных, замученных, убитых и сожженных. Он говорил, что в Германии почти все знают про эти ужасы, но помалкивают. Они там до того запуганы, что и пикнуть боятся.