Старая песня пограничников
I
— Разойдись!
Конечно же, на учебном плацу остался только их, второй взвод. Обливаясь потом, они опустились на вытоптанную, увядшую июльскую траву, достали из карманов сигареты и закурили. За ними была граница, их отделяло от нее всего лишь несколько часов быстрого марша. Над их опаленными головами висело знойное солнце. У вахмистра Риляка подметки ботинок, как всегда, скрипели. Спокойный и довольный, он раскачивался из стороны в сторону и, казалось, был далек от того возбуждения, которое испытывал второй взвод вот уже дня три. Младший сержант Стромек перевернулся на живот и продекламировал:
Двадцать две буквы на плакате: «Сегодня уж в последний раз!»
— Ох как не хочется на границу пражанам! — сказал малорослый, немного косоглазый Вашек Гула.
— Там, говорят, вервольф?
— Конечно. Это мне и нравится.
— С семейными дело обстоит хуже. Жены будут бояться.
— Так ведь мы же холостые, все отделение! — рассмеялся Ярда{1} Роубик. — Нам не надо упрашивать штабного вахмистра Вигналека, чтобы он вместо границы послал нас куда-нибудь в один из внутренних районов.
Это известие явилось совершенной неожиданностью и поразило слушателей школы КНБ{2}: курс будет выпущен
досрочно, а всех слушателей отправят на границу, чтобы усилить ее охрану и навести порядок в пограничных областях, где полно невыселенных немцев.
Риляк посмотрел сначала на часы, а потом на сидевших перед ним курсантов. Да, пограничники из этих молокососов, которым нет еще и двадцати, будут что надо! Он затоптал сигарету.
— Кончай курить!
Они в последний раз шли по улицам этого старого городка, где немецкие надписи на магазинах и учреждениях были наскоро стерты и прогуливались девушки в немецких национальных костюмах. С девушками ребята здесь не встречались: времени у них не было — все занятия и занятия. А теперь они маршировали, распевая свою любимую песню. Сегодня песня получалась не лучшим образом. На узких улочках было душно, и мысленно каждый находился уже на границе. Их отделение считалось одним из лучших в школе. И теперь они с сожалением думали о том, что скоро придется расстаться, что разъедутся они в разные места и дружбе, зародившейся в школе КНБ, придет конец. Вся их надежда была на Вигналека — командира школы, да, пожалуй, еще на вахмистра Риляка. Сумеют ли они так устроить, чтобы все остались вместе?
С песней вошли во двор казармы. Сразу бросилось в глаза, что выглядел он иначе, чем обычно...
На посту стоял Храстецкий. Прищуренными, чуть сонными глазами он следил за оживлением во дворе казармы. Из здания в здание с документами бегали командиры, просветработники и связные. У каптенармусов работы было по горло: они выдавали новое обмундирование и оружие. Подъезжали запыленные автомашины. Через открытые окна доносились телефонные звонки. Курсанты сновали по двору с уложенными походными мешками, тащили куда-то соломенные тюфяки и железные койки. Эту картину дополняли хриплые голоса:
— Квилда, ко мне! Те, кто отправляются на Квилду!..
— Эти ребята едут в Сушицы!
— Пан вахмистр, вызывает Фольмава!
Храстецкому было жарко. Он со своими ста килограммами тяжело переносил жару. «Забыли меня здесь, — с досадой подумал он, — наверняка быть мне последним. Почти все уже собрались». Из казармы доносились песни [10] и смех. К часовому подошел Риляк и, раскачиваясь из стороны в сторону, заскрипел своими подметками.
— Храстецкий, вы можете идти. Я распорядился, что бы вас сменили.
— Пан вахмистр... Вам что-нибудь уже известно?
— Да. Какой-то Лесов, район Марианске-Лазне. Курорт, надушенные барышни, променад, — усмехнулся вахмистр. — Все под боком.
— А кто?..
— Наше отделение было лучшим. Так что — все.
— Пан вахмистр, — пришел в восторг командир отделения, — очень вам благодарен, пан вахмистр!
— Желаю тебе всего хорошего, Храстецкий! — много значительно произнес Риляк более тихим, чем обычно, голосом и, повернувшись, пошел. Внезапно он остановился. — Ты слышишь? — И махнул рукой в сторону окна, откуда неслась походная песня. — Вот черти! Никогда еще так не пели!
Храстецкий перебежал двор и ворвался в комнату. Ребята сидели на походных мешках, прислонившись к соломенным тюфякам, сложенным у стены.
— Значит, порядок, ребята?! — закричал он. И они дружно рассмеялись. Здесь были Роубик, Яниш, Гула и другие.
— Да, Храстецкий. Мы ведь тут сидели и ждали, когда ты нам сообщишь, что мы все отправляемся в Лесов. Был здесь уже Старик. На-ка, выпей. Ром — солдатский напиток.
Храстецкий вытер рот.
— Мне еще надо собраться. Во сколько мы отправляемся?
И опять все расхохотались, а маленький косоглазый Вацлав Гула указал ему на походный мешок, на котором никто не сидел:
— Знай, какие у тебя товарищи! На, догоняй нас.
— Лесов, — вздохнул Яниш, — мне это название кажется несколько подозрительным. Лес... да. Это, конечно, не Вацлавская площадь{3}.
— Что поделаешь? Главное: мы будем все вместе, — ответил малыш Гула.
— Встать! — закричал вдруг кто-то. Они вскочили и [11] встали по стойке «смирно». Командир роты штабной вахмистр Вигналек строго спросил:
— Храстецкий, что вы здесь делаете? Вы же должны быть на посту.
— Меня сменили, и я пришел собрать вещи, пан вахмистр, — доложил младший сержант. Храстецкий стоял по стойке «смирно», руки по швам, с зажатой в одной из них бутылкой.
— Вот и собирайте вещи, а ром хлестать нечего! Младший сержант набрался храбрости:
— Пан штабной... Ведь это в последний раз. Вигналек сначала оцепенел, но затем вдруг взял бутылку и, отхлебнув из нее, вернул Храстецкому:
— За вашу новую службу! Ни пуха ни пера! А пить кончайте. Здесь не место для этого.
Ребята улеглись на тюфяки и, охваченные нетерпением, принялись ждать. Только к вечеру, часов в шесть, было объявлено построение без оружия. Это был последний приказ по школе, последний и самый важный. Никто не запомнил его номера и того, о чем говорилось в вводной части. Все ждали, когда речь пойдет о заставах на государственных границах и будут названы фамилии. Наконец дело дошло и до них:
— На заставу КНБ Лесов, район Планы у Марианске-Лазне: младший сержант Роубик Ярослав, младший сержант Мачек Ярослав, младший сержант Яниш Вацлав, младший сержант Храстецкий Вацлав, младший сержант Стромек Владимир, младший сержант Гула Вацлав!
Шесть раз прозвучало громкое «Есть!», и все вышеназванные с облегчением вздохнули и перестали слушать перечисляемые фамилии. Их интересовала лишь заключительная часть приказа, где указывалось точное время отправления каждой из групп. Лесовчанам предписывалось отправиться в одиннадцать часов вечера. Возвращаться в опустевшую комнату никому не хотелось. Они улеглись в тени под развесистыми деревьями в углу казарменного двора. Это было единственное место, где сапоги курсантов еще не вытоптали редкую траву. Теперь, когда ребята знали, что по-прежнему будут вместе, волнение улеглось, и они молча курили, лежа в траве. Как будет там, на границе?
Стемнело. С гор подул прохладный вечерний ветер. Они сидели тесной группой, почти не разговаривая. Лишь [12] около десяти часов был получен следующий приказ. Они поднялись, пошли в комнату, взяли вещевые мешки и оружие и начали строиться во дворе. В последний раз. Уходила сразу целая рота. За воротами бойцы затянули песню. Окна домов распахнулись. Люди махали руками. Около кинотеатра, откуда как раз выходили зрители, послышались громкие приветствия.
На вокзале в полутьме стояло несколько девушек. Они пришли попрощаться со своими знакомыми. Курсанты хотели лишь одного — побыстрее оказаться в поезде. Они заняли маленькое купе в старом вагоне, сложили вещи и улеглись. Было тихо и тепло. Поезд тащился медленно. Кругом — поросшие лесом горы, скрытые во мгле. Малыш Гула погасил в купе свет, обмотал ремень автомата вокруг запястья, будто делал это уже тысячи раз, и пристроился рядом с гигантом Храстецким на полке, где оставалось немного места. Ему и этого оказалось достаточно.
Это было 5 июля 1946 года.
Рассвело. Приближалась конечная станция, станция их назначения. Стали выбрасывать пустые консервные банки и остатки еды. А кругом — только лес. Ничего, кроме леса... На каждой станции выходила группа товарищей из их роты. Последняя партия рассталась с ними в Тахове. Лесовчане вытащили в коридор вагона свои вещевые мешки. Вот и маленькая станция. Перебрались через железнодорожный путь, поднялись на платформу и сложили в кучу свой багаж. Огляделись. На вокзале — ни души.
— А где же торжественная встреча? — засмеялся Стромек.
— Не нужна она нам, а вот машина в такую жару пригодилась бы, — проворчал Храстецкий.
— Надо узнать у начальника станции.
Из здания станции вышел стрелочник и не спеша направился к группе курсантов с красными нарукавными повязками, помеченными буквами «КНБ». Прибывшие были весьма пестро одеты: одни в мундиры, оставшиеся от жандармов или полицейских, на большинстве же была форма немецкого Африканского корпуса Роммеля. Видимо, где-то был захвачен большой склад этого обмундирования. Только ремни и советские автоматы у всех были одинаковые... [13]
— Вам куда, ребята?
— Да вот... какой-то Лесов. А. как туда попасть, мы не знаем. Автобус не ходит?
— Какой там автобус... Только пешком. Километров двенадцать — четырнадцать.
— Тьфу ты! — плюнул Храстецкий и сдвинул пилотку на затылок.
Стрелочник пожал плечами.
— Хоть бы какую-нибудь повозку раздобыть.
Они вышли на площадь перед станцией. У сложенных штабелями бревен стояла повозка. На козлах сидел пожилой человек с замызганной белой повязкой на рукаве. Такие повязки носили немцы.
Мачек подмигнул Стромеку:
— Ты ведь был в Германии, знаешь немецкий. Так что действуй!
Стромек подбежал к повозке. Остальные наблюдали. Дискуссия между Стромеком и возчиком носила, видимо, не вполне мирный характер. Младший сержант махал руками у немца перед носом и говорил повышенным тоном. Наконец старик проворно вскочил на повозку и, объехав бревна, направил ее к курсантам.
— Я ему покажу, сукину сыну! Времени у него, видите ли, нет! — возмущенно проговорил Стромек и первым бросил свой вещевой мешок на повозку. Немец тронул с места упряжку. За станцией каменистое шоссе поднималось в гору и терялось в лесу. Утомленные жарой лошади шли потихоньку. Храстецкий и Яниш соскочили с повозки и, держась за нее, пошли пешком. Они уже давно сняли куртки. Всех так сильно мучила жажда, что даже курить не хотелось. Проехали несколько деревень, но не встретили там ни души. Кое-где уже поспели хлеба, и на полевых дорогах виднелись крестьянские подводы.
Храстецкий сорвал у маленькой часовни еще зеленые яблоки и бросил их ребятам на повозку. Лошади еле плелись. Проезжали какое-то непривлекательное село. Здания домов казались чужими. Совсем к другим привыкли ребята в своих чешских деревнях во внутренних областях страны.
Выехав из этой деревни, они увидели вдали, на холме, Лесов. Немец молча показал в ту сторону кнутом. Аллея из старых деревьев поднималась на холм к селу с башенкой [14] церкви. Да, в этих лесах, раскинувшихся вокруг, будет их дом. Здесь их ждет граница.
Они поехали по кленовой аллее, которая тянулась до самого села. Прохладный зеленый свод укрыл их от солнца. Миновали несколько хорошо ухоженных особнячков, а там, где аллея кончалась, шоссе переграждал красно-белый шлагбаум. Около него стояли три пограничника. Все были небольшого роста, в сапогах «тропико», с тяжелыми пистолетами на боку и повязками КБ. Со второго этажа особнячка спустились еще три будущих пограничника. Они с интересом рассматривали всех, приехавших на повозке. Храстецкий сунул немцу в руку банкноты. Тот снял фуражку и сказал «данке».
— Вот вы и на месте, — начал один из пограничников. — Я Хлоупек — командир отделения. А это Олива и Гаек — тоже командиры отделений.
Все обменялись рукопожатиями, с интересом рассматривая друг друга.
— Здесь хорошо, — продолжал Хлоупек. — Жилищные условия сносные. Начальник заставы сейчас дома. Дайте мне свои предписания, и я отведу вас на квартиры. Там уже все готово. Вы все из школы?
— Да-, — ответил Яниш. — Наконец-то мы добрались. Замучила жажда!
— Охотно верю, — улыбнулся Олива.
Хлоупек и Олива сразу же понравились ребятам. Только Гаек показался хмурым. Он молча помог им перенести вещи.
— Теперь нас, как апостолов, двенадцать, — удовлетворенно произнес Олива. — Должны приехать еще десять человек. Ну, время еще есть. К восьми соберутся все. Те, кто еще не приехал, прибудут со станции КНБ.
Хлоупек повел их к общежитию. Они прошли мимо школы. Там расположились саперы. Они что-то строили на границе. Их было человек пятнадцать. Командовал ими поручик. В Лесове им предстояло пробыть около недели. Новички с интересом рассматривали хозяйственные постройки на перекрестке, где жил лесовский председатель Киндл, и магазин, где продавщицей была его сестра Вршкова. Вот и общежитие.
— Ну вот, ребята. Раньше здесь был трактир. Жить вам пока придется всем вместе в зале, потом найдем что-нибудь получше. [15]
Жилье никому не понравилось. Спальня на втором этаже была буквально забита койками. На одной из них сидел парень, прибывший в Лесов на несколько часов раньше. Он представился: младший сержант Франта Манек. С первого же взгляда было видно — парень что надо. Он писал письмо, вероятно, делился первыми впечатлениями с нового места службы. Вновь прибывшие собрались в углу и держались особняком. Манеку это явно не нравилось. Первым об этом догадался Яниш.
— Послушай, иди-ка в нашу компанию. Вот сюда, поближе ко мне.
Манек, довольный, кивнул и сразу же перенес свои вещи к ним. Потом он показал новеньким во дворе колонку. Все умылись и стали осматривать ближайшие окрестности.
— Здесь будет кухня, — показывал Хлоупек. — А среди вас нет повара или пекаря?..
Все они были квалифицированными рабочими, только Яниш на гражданке покрывал лаком автомашины, а малыш Гула сапожничал.
— В лучшем случае мы можем что-нибудь подогреть, — засмеялись курсанты. — Надо бы позвать кого-нибудь из женщин. А то мы голодные как волки.
Мимо общежития прошли два солдата с девушками. Разговор у них шел на немецком языке.
— Я вижу, здесь гуляют с немками? — обратился Яниш к Манеку, который дневалил и не мог оставить комнату, потому что в ней было оружие.
— А как же. Идут в ресторанчик. Сегодня там вечер. И поесть там можно неплохо.
— Что еще за вечер?
— Ну, танцы. У солдат свой оркестр.
— А девушки эти приезжие?
— Нет, местные. Немки.
— Кто же разрешил проводить такие вечера? — взорвался горячий Стромек.
— Не знаю, мне рассказали солдаты, — ответил Манек.
— Насколько я знаю, общение солдат с немцами запрещено, — продолжал Стромек.
— Пойдем-ка к Хлоупеку, — предложил Яниш и направился к дому командира отделения. Выслушав Яниша, [16] Хлоупек рассердился не меньше Стромека и принялся громко ругаться.
— Я им покажу! — И голос его задрожал. — Разве мы могли танцевать при Гитлере? Пусть и они, такие-сякие, пока подождут.
Уже смеркалось. Они привели себя в порядок, взяли автоматы и отправились к ресторанчику. Он находился на другом конце деревни, почти у самой границы, за ним было лишь здание таможни. По темной тропинке они быстро обошли пруд и лесопилку и уже издали услышали мелодию модной американской песенки. Первым в ресторан вошел Хлоупек, за ним — остальные. Посетители, обернувшись в их сторону, о чем-то зашептались. За столиком недалеко от дверей сидел молодой поручик. Они подошли к нему. Хлоупек отдал честь по уставу и взглядом показал на дверь:
— Можно вас на минутку, пан поручик? — И с ходу задал вопрос: — Нас интересует, кто разрешил устроить этот балаган?
— Хозяин ресторана не имеет ничего против. Вот солдаты и веселятся.
— Хозяин ресторана? — холодно усмехнулся Хлоупек. — И вы тоже?..
— Не вижу в этом ничего плохого.
— А вот мы видим. На танцевальные вечера немцев пускать запрещено. А за порядок в Лесове отвечаем мы. Я замещаю начальника заставы КНБ! Музыкантов от правьте домой. Благодарю вас.
Через полчаса в зале погас свет. Лишь у буфета осталось несколько мужчин. Это были в основном лесорубы. Пограничники попросили смущенного хозяина ресторанчика накормить их ужином. Он присел к ним, а его жена стала подавать одно блюдо за другим, хотя продовольственных карточек у пограничников не было. Хозяин ресторана Киндл доводился братом председателю и пани Вршковой, заведовавшей магазином.
Когда ребята вернулись в общежитие, там было весьма оживленно. Дневальный Манек бегал между койками и, выполняя приказ Оливы, устраивал на ночлег только что прибывших на заставу новичков. Этим повезло: в Плане они достали грузовой автомобиль. Новенькие были из Пльзеньского края, со станций КНБ. Осталось приехать еще троим... Вновь прибывшие, молодые ребята лет двадцати, [17] были одеты как попало. У них можно было увидеть пистолеты самых разных систем и трофейное оружие, захваченное у гитлеровцев.
— Побудки утром не будет, — сказал Олива. — Построитесь по приказу командира.
Они уселись вокруг двух столов на маленькой сцене. Спать не хотелось. Интересно было познакомиться с новыми товарищами. Устроившись за столом, Олива составлял списки. Это была пестрая смесь фамилий. При свете электрической лампочки на груди Оливы сверкал большой значок Ударного полка КНБ. Повернувшись к новичкам, он сказал:
— Послезавтра вы впервые будете нести службу на границе.
— А кто там сейчас? — спросил худой младший сержант из пльзеньской группы.
— Таможенники. Все старички. Их канцелярия рас положена рядом с домом нашего командира. Они приехали сюда после войны с семьями. Есть здесь и станция КНБ. Там, в особнячках, на краю деревни. Ну, да все это вы еще увидите.
— А наш командир?
— Мы знаем его три дня. Как будто ничего. Штабной вахмистр Пачес. Он здесь с женой и двойняшками... В деревне полно немцев, выселения отсюда еще не было. Есть здесь и чехи, и словаки...
— А девушки? Олива рассмеялся:
— Я еще не составил их список. Было половина третьего, когда погасили свет. Младший сержант Манек тихонько вышел в коридор и закончил свое письмо, которое начал писать вечером. Это была его первая дневальная служба на границе.
В восемь часов утра уже все проснулись. Некоторые спустились к колонке, чтобы побриться, но у большинства такой необходимости еще не было. В основном здесь собрались безусые юнцы. Храстецкий, сидя у открытого окна, наблюдал за тем, что делалось во дворе дома напротив. Какая-то словачка кормила там кур. Из окна, куда ни глянь, виднелись леса, а вдали, на холме, какие-то [18] дома. Он поспорил было с Янишем, что это за деревня, но их рассудил сержант Хлоупек:
— Поселок Двур. Относится к Лесову. Мы еще с ним познакомимся как следует... Старик уже на заставе и распределяет вас по отделениям. Первое отделение завтра будет нести службу.
— Пан сержант, — попросил Вашек Гула, — мы хоте ли бы служить вместе с вами. И вы не прогадаете. Мы ведь привыкли друг к другу.
— С этим все в порядке, — успокоил он их. — Мне дали второе отделение, а в нем — вы все. И не обращайтесь ко мне на «вы», я этого не люблю.
Ребята искренне радовались, что попали к Хлоупеку. Он им очень нравился, и особенно пришлось всем по вкусу его предложение обращаться к нему на «ты».
— Значит, мы идем на границу после первого отделения? — спросил Яниш.
— Да. На каждое отделение приходится по двадцать четыре часа, а на границе патрулировать будем по двое. Это приказ по всем заставам, — объяснил им Хлоупек. — А теперь пошли к дому командира!
От дома, где жил начальник заставы, весь Лесов просматривался как на ладони. Отсюда открывался красивый вид на большую часть деревни, окрестные леса и желтеющие поля. По команде Хлоупека пограничники выстроились на заросшей травой площадке у дома начальника заставы. Вскоре вышел Пачес с бумагами в руке, и сержант отдал ему рапорт. Штабному вахмистру можно было дать лет тридцать пять. У него был серьезный, почти суровый взгляд и легкая походка. На нем были жандармский френч, брюки галифе и начищенные сапоги. Он представился, поздоровался со всеми и скомандовал «Вольно».
— Что же, ребята, служба здесь не мед, тяжелая служба. Приказы мои и командиров отделений непререкаемы, ясно? Заместителем начальника заставы является сержант Хлоупек. Это вы, наверное, уже знаете? А теперь садитесь, можно курить. Нам необходимо как-то организовать нашу жизнь. Прежде всего питание. Кто хоть немного умеет готовить и хотел бы этим заняться?
Некоторые рассмеялись, другие втянули голову в плечи. Потом наступила гнетущая тишина.
— Ну что ж вы, ребята? — настаивал Пачес. [19]
— Пан вахмистр, — решился наконец Ярда Мачек. — Я, пожалуй, попробую. Когда мать умерла, мы с отцом готовили сами. Но я мало что умею. Если что не так — не обижайтесь.
— Вот и хорошо. Другого выхода у нас нет. Сержант Гаек уже отнес на кухню все, что удалось раздобыть.
Это была посуда, найденная в пустых домах или подаренная новыми поселенцами. Ребята выбрали ответственного за продовольственное снабжение. На эту должность вызвался младший сержант Душанек. Это был красивый парень. На гражданке он работал продавцом, а по вечерам — музыкантом. В его походном мешке лежал начищенный до блеска тромбон.
— Голодать вы не будете, — подчеркнул Пачес. — Продовольственные карточки у вас высшей категории, как у людей, занятых тяжелым трудом. Раздобудем кое-что еще, а вы оба, — обратился он к новоиспеченным по вару и ответственному за продовольственное снабжение, — можете уже отправляться в магазин к Вршковой и начать готовить обед. Так. Еще нужен конюх. Кто умеет ухаживать за лошадьми?
Ребят это удивило: лошади на заставах были редкостью.
— Сейчас я все вам объясню, — сказал штабной вахмистр. — У меня тут есть две лошади. Жена после родов болела, а врач далеко, вот я и раздобыл лошадей. Они у меня еще с тех пор, когда я служил на границе в Шумаве. Они нам пригодятся и здесь, на заставе: возить лес, продукты и так далее. Конюшня у меня вот здесь, за школой... Ну, так кто?
Вызвался ефрейтор Гофман. Раньше он служил на станции в Плане. Отряду нужен был и писарь. Пачес назначил им ефрейтора Штрупла. Это был серьезный парень, чуть постарше остальных; на гражданке он служил чиновником.
Так на заросшей травой площадке рождалась лесовская застава, хотя собравшиеся там и не отдавали себе в этом отчета. Мимо них прошел патруль таможенной стражи. Таможенники подняли руки к козырькам фуражек и поздоровались с Начесом.
— Мы будем нести службу независимо от них, — пояснил Пачес и тут же привел данные об их численном составе. Затем он ознакомил собравшихся с положением [20] на станции КНБ, назвал число жителей Лесова, рассказал о мероприятиях в отношении немецкого населения, о местности, о соседних селах и заставах, о протяженности вверенного им участка границы, транспорте, почте и телефонной связи. Потом Пачес пригласил в канцелярию Штрупла, Оливу, Хлоупека, Гаека и Гофмана, чтобы обсудить предстоящие задачи. Остальные были свободны.
— Жрать хочется — сил нет, — пожаловался здоровяк Храстецкий.
Они направились к маленькой лавочке на перекрестке, где стрелка-указатель сообщала, что до какой-то Гути отсюда пять километров. Вршкова оказалась брюнеткой лет сорока. Несколько немок покупали хлеб. В магазине были совсем неплохие для того довольно трудного времени продукты: консервы, копчености, сигареты, печенье и молоко. Ребята уселись на пивные бочки в углу.
— Чего желаете, господа? — улыбнулась им Вршкова. «Что же купить? Колбасы, сигарет, а может, и пива?..» Получив разрешение посидеть на бочках, парни принялись за еду.
— Можете курить, — сказала Вршкова, — мужчины здесь курят. Я рада, что вы будете нашими покупателя ми, — засмеялась она и, опершись на прилавок, стала их по очереди рассматривать. Они ей нравились. От этого занятия ее оторвал невысокий, коренастый лесничий. Он с удивлением посмотрел на ребят, рассевшихся на бочках, и, быстро сделав покупки, ушел.
— Ну и чудак этот Лишка! — сказала Вршкова. — Лучше с ним не говорить, особенно о политике. Как толь ко встретятся с моим братом, сразу начинают спорить. Франта — коммунист, а лесничий — национальный социалист{4}...
«Лавка наверняка источник всей информации», — подумал Храстецкий, когда с полными желудками они отправились назад к заставе. В кухне хозяйничали Ярда Мачек и какая-то женщина. Она была из соседнего дома и пришла помочь новоиспеченному повару. Во дворе играл ее малыш. Первый обед удался. Мачек, сияя от счастья, пришел к товарищам с бумагой и карандашом, чтобы совместно составить меню на следующий день.
— Вот только кнедлики я не умею, — извинился он. [21]
— Да вон сколько женщин кругом! Кто-нибудь тебе поможет.
— Где там! Здесь только одна словачка, а словаки кнедликов не готовят. Ну да ладно, как-нибудь справлюсь.
Во второй половине дня приехали связисты, видимо, из Тахова, и принялись монтировать новый телефонный коммутатор, рассчитанный на десять номеров. Провода были уже натянуты. Соседней заставой справа была Скельна Гуть, слева — Ждар. Лесовчанам предстояло охранять участок в тринадцать километров.
После обеда отделение Хлоупека отправилось нести службу на границу. Когда они шли по селу, им вслед из окон смотрели немцы. Здешний лес никто из пограничников не знал и о лесных тропинках не имел никакого представления. У Хлоупека была старая немецкая карта, и они на каждом шагу сверяли по ней свой путь. Где-то у большой вырубки находился перекресток. Там им следовало свернуть на дорогу, которая вела к лесной сторожке. Нет, это была прогулка не из легких: с них градом катился пот. Через каких-нибудь полчаса лес кончился, и они оказались на краю большого луга, откуда открывался вид на Баварию. К берегу маленького ручья жалась старая, заброшенная избушка. Пачес объяснил, что это будет их караульное помещение. Дальше виднелась деревушка — всего каких-нибудь домов пять. Они располагались сразу за белыми пограничными столбами.
— Грифштайн, — прочитал по складам Хлоупек. — Это уже в Германии.
Из трубы сторожки шел дым. Это отделение Оливы ждало смены.
— Ну, что у вас нового? — спросил Хлоупек.
— Ничего. Все спокойно. Мы дважды прошли весь участок. Отличное место.
— А телефон?
— В порядке.
Вскоре отделение Оливы скрылось за деревьями. Ребята Хлоупека обследовали сторожку от чердака до погреба, опробовали телефон, а потом уселись на только что сделанные нары в углу комнаты. Посоветовавшись, они решили соорудить уборную и еще двое нар.
У большой кафельной печки лежали топор, молоток, пила и гвозди. Их оставили ребята из отделения Оливы, [22] которые строили мостик через ручей недалеко от сторожки и заготавливали дрова. Хлоупек встал и сказал:
— Я пойду с Храстецким и Янишем на границу, а вы вдвоем сколотите уборную и дополнительные нары. Мы вернемся к вечеру.
По новому мостику они прошли к границе. Первый дозор... От одного пограничного столба к другому вела протоптанная дорожка. Ребята со всех сторон осматривали эти столбы, стараясь понять, что означают цифры и значки на них. Иногда путь пролегал через болота и трясины. Кое-где они видели следы — отпечатки сапог.
— Наверное, немцы. Гренцполицай{5}.
Запыхавшись, они поднялись на холм, поросший красивыми высокими буками. У его подножия, в долине, у пограничного столба 26/5, кончался их участок границы. На опушку букового леса выскочил олень. Увидев людей, он большими скачками бросился в лесную чащу. Пограничники уселись на пнях, Хлоупек разложил карту и, держа ее в руках, осмотрелся по сторонам.
— Где-то здесь неподалеку должна находиться еще одна сторожка. Вот она на карте. К ней ведет вот эта просека.
Храстецкий в это время вытряхивал из сапог хвою. Вокруг шумел лес. Ребята не спеша рассказывали друг другу о себе, о своей прежней жизни. Слава Хлоупек был из Кладно, где работал на шахте. Отец его умер после несчастного случая в шахте, а мать жила у брата. Слава служил в Праге, а оттуда, как и все из Ударного полка КНБ, попал на границу.
В половине четвертого они разыскали лесную сторожку. Она стояла на небольшой вырубке, деревянная, выкрашенная в коричневый цвет, с зелеными ставнями. Это была лесная сторожка № 6. Отсюда открывался красивый вид. Дом был закрыт и заброшен. На дверях и окнах висела паутина. Яниш вошел через хлев. В сторожке стоял затхлый запах давно не проветривавшегося помещения. В доме была хорошая дубовая мебель, на полках — посуда, на столе — керосиновая лампа. На кроватях остались даже перины. Храстецкий открыл окна, чтобы проветрить комнату. Висевшие на стене старинные часы с кукушкой давно остановились, из окошка над циферблатом [23] высунулась кукушка: у часового механизма уже не хватило силы вернуть ее назад. Лесник оставил дом, видимо, сразу же после окончания войны. Они нашли несколько неотправленных писем с указанием адреса. Хлоупек обнаружил на чердаке красивый охотничий нож и сунул его за пояс.
— Давайте возьмем с собой кое-какие инструменты, — предложил Храстецкий. — Пригодятся нам в карауле.
Они закрыли сторожку, а в сарае собрали массу разных инструментов: пилы, даже рубанок, напильники, бурав и еще всякую всячину.
В шесть часов вечера пограничники вернулись в караульное помещение. Яниш затопил печку. После легкого ужина они пошли на ночное патрулирование. Один дозор остался на месте, другие направились в обход на два часа, а третьи — на четыре. Так им предстояло чередоваться до полудня следующего дня. До наступления сумерек они все вместе отправились к границе, чтобы еще хоть немного изучить местность. Из немецкой деревни к ним заспешил какой-то старик, судя по мучной пыли, покрывавшей его костюм, мельник. Он что-то сказал по-немецки, и Стромек начал объясняться с ним.
— Хорошая новость, ребята, — сообщил Стромек, когда старик ушел обратно. — К сторожке, оказывается, проведено электричество. Видите? Вон те провода... Мельник даст нам ток с мельницы, он сам предложил. Недурно, а?
Они решили позвонить в Лесов, чтобы ребята завтра захватили с собой электрические лампочки. Осматривая местность, они дошли до шоссе, которое вело в Германии? Там, где проходила граница, шоссе было перекопано, к его преграждал массивный красно-белый шлагбаум. Это сделали солдаты-саперы. Старая облупившаяся табличка сообщала, что здесь проходит государственная граница. По ту сторону находились самые разные предостерегающие таблички на немецком языке. Уже смеркалось, и прочитать их не удалось.
— В первую очередь мы должны уделять внимание этому участку, сказал Хлоупек. — Это шоссе идет от самой Планы. А затем вот по той долине на Грифик, — продолжал сержант.
С этого момента ребята и стали называть свою сторожку «Грифик». [24]
Яниш и Храстецкий до полуночи оставались в дозоре у шоссе, наблюдая за дорогой по обе стороны границы. Казалось, даже мышь не могла бы проскользнуть не замеченной ими. Ночь была теплая и тихая. С той стороны границы допоздна доносился шум автомобильных моторов. На нашей стороне все было спокойно. К полуночи ребята вернулись в сторожку. Их сменили Хлоупек и два других товарища. Яниш и Храстецкий моментально заснули, положив оружие под голову, а ремень обмотав вокруг кисти руки. Сержант запер их снаружи и вместе с двумя пограничниками исчез в темноте. Храстецкому и Янишу долго отдыхать не пришлось: около двух часов ночи Хлоупек разбудил их.
На улице стоял густой туман, заполнив собой всю долину. После теплой сторожки они дрожали от холода. Шли не спеша. Казалось, они уже давным-давно знают друг друга. Ребята полностью доверяли друг другу, и от этого было хорошо на душе.
Утром они ополоснулись у колодца и выпили черного кофе.
— Сойдет, — сказал Храстецкий, — однако с едой надо что-то предпринять. Помощник дежурного мог бы привозить нам на велосипеде хотя бы ужин. А уж разогреть-то его мы успеем.
Они вычистили колодец с питьевой водой, прочистили < дымоход, разобрались на чердаке, починили окна, сожгли мусор и старые ветки, валявшиеся вокруг сторожки. В одиннадцать часов у старого железного распятия они встретились с отделением Гаека. Ребята шли с песней. «Тоже хорошая компания!» — подумал Яниш. Храстецкий нашел три отличных грибочка прямо в придорожной канаве.
— Эдак можно за пять минут набрать уйму грибов! — заметил Хлоупек и, взглянув на часы, сказал: — Даю на это четверть часа! — И первым исчез в чаще.
Им повезло: место оказалось грибным. «Ребята то и дело радостно вскрикивали. Вскоре каждый из них принес по полной пилотке крепких боровичков.
— Ну вот, еще сюда яичек, и рагу будет что надо! — смеялся Хлоупек. — Послезавтра, когда пойдем на дежурство, обязательно приготовим его на Грифике! — Вытащив нож, найденный в доме лесника, сержант принялся чистить грибы прямо на ходу, по дороге домой. [25]
Повар Мачек с нетерпением ждал их: как же прошел первый день на границе? За едой они рассказали обо всем, и ему вдруг стало досадно, что он сделался поваром в нескольких метрах от границы, а увидеть-то ее толком еще не удалось.
Вечером, после ужина с грибами, все отправились в ресторанчик к Киндлу и узнали там новость: немцы из Лесова будут выселены. В районе уже утвердили план. Будут уезжать не позже чем через месяц.
— Ничего особенного в этом нет! — заметил Стромек. — Я это уже пережил в Усти. Их там, знаете, сколько было? Отведем их здесь на границу — и прощай!
— Да, не сладко им придется, — задумчиво сказал малыш Гула. — Здесь они родились, провели всю жизнь, а теперь придется им перебираться на другую сторону.
— Heim ins Reich{6}! — решительно сказал Стромек. — Они всегда туда стремились. А каково было нашим, когда их выгнали отсюда перед войной? Спроси-ка таможенников. По крайней мере будет спокойно. Навсегда.
В зале было уже темно, когда они вернулись от Киндла. Дежурный клевал носом у столика в коридоре. Они хотели проскользнуть мимо него незаметно, но он остановил их и сообщил новость: на заставе появился новый младший сержант, он приехал на велосипеде из Планы. Уже немолодой, по сравнению с остальными очень даже немолодой. Правда, выглядит хорошо. Зовут его Йозеф Ножичка. Никто не знает, зачем его сюда направили. Может, произошла какая-то ошибка? Во время войны он провел два года в концентрационном лагере, а говорит, как пишет.
— В общем, растем, — пробасил Храстецкий. Они забрались под одеяла и быстро заснули.
Утром Пачес принимал у себя в канцелярии седого мужчину в жандармской форме, с несколькими орденскими ленточками на груди. Это был командир местной станции КНБ старший вахмистр Зима. Говорили они, вероятно, о выселении немцев. [26]
Храстецкого осенила идея соорудить волейбольную площадку. Быстро раздобыли кирки, лопаты и грабли. Хлоупек с Янишем и Роубиком принялись размечать площадку. До Пачеса доносились звон кирок и смех. Ребята уже вкопали столбы, а о том, что им нужна также и сетка, никто не подумал.
— Будет у вас и сетка, — сказал штабной вахмистр. — В школе я видел целых две! Пусть кто-нибудь туда сбегает.
Отделение Хлоупека отправилось на дежурство пораньше, чтобы успеть набрать грибов. Яниш потел и жаловался, что в полдень приходится ходить с полным животом.
— А что будет зимой? — вздохнул Храстецкий. — Съезжу-ка я домой за мотоциклом. На нем мы будем все вместе добираться до границы.
— Рассказывай, — смеялись ребята. — Что же это у тебя за чудо-техника?
— «Цундап-120». Сильная машина. Я ее подобрал в Пльзене. Без дела стоит дома в сарае. Вот только где бензина раздобыть?..
— Что-нибудь, пожалуй, можно придумать.
— Как только мне дадут отпуск, я съезжу за ней, — решил Храстецкий.
В сторожке был порядок, подметено и проветрено. Хлоупек прикрепил к деревянной стене листок с расписанием дежурств. В этом, впрочем, не было необходимости: все и так знали, кто с кем пойдет и когда. Об этом говорили чуть не всю дорогу до Грифика. К вечеру погода испортилась. Туман поднимался до самых вершин окрестных гор. В любой момент мог пойти дождь. Стемнело раньше обычного. Лес шумел и стонал под напором сильного ветра, и лишь изредка на мгновение на небе показывался холодный месяц. Франта Манек закрыл дверь сторожки на засов. Он дремал у стола, надвинув пилотку на глаза. Маленькая лампочка светилась тускло. Манек прислушался к завыванию ветра за окном. Где-то на чердаке скрипнула дверца, а может, какая-то доска. Манек насторожился было, но затем опять опустил голову на грубо сколоченный стол.
Незадолго до двух вернулся Хлоупек и мокрыми руками принялся трясти спящих Храстецкого и Яниша, смуглого, черноволосого парня, прозванного Цыганом. [27]
— Вставайте, вставайте. Дождь льет как из ведра. Ярослав Роубик будет в наряде до четырех, ох и достанется же ему!
Посреди комнаты стоял промокший Стромек. Стряхнув с плаща воду, он продул автомат, из которого струилась вода. Мокрые волосы Стромека прилипли ко лбу. Одевшись, Храстецкий и Яниш вышли в мокрую тьму и зашагали вдоль границы вправо. Дождь был мелким и частым. Погода стояла хуже некуда. Вода стекала в трофейные полотняные сапоги, предназначенные в свое время для армии Роммеля. Ребята шли друг за другом по траве.
Дойдя до шоссе, забрались под елку и залегли, вглядываясь в темноту. Храстецкий то и дело нетерпеливо посматривал на циферблат своих больших часов. Минуты казались вечностью. Около трех часов дождь прекратился. Туман медленно, неохотно начал рассеиваться. На небе показалось несколько далеких звезд, но они не могли разогнать кромешную тьму.
Промокшие до нитки, ребята поднялись и прошли лесом к пограничному столбу № 21. Здесь они достали отсыревшие сигареты, закурили и повернули к шоссе. Теперь они ориентировались уже лучше, чем во время первого патрулирования. Иногда останавливались и прислушивались. Нет, никаких подозрительных звуков. Только ветер, не умолкая, шумел в верхушках деревьев, да стучали капли, сбиваемые его резкими порывами. Тяжелые тучи тянулись по небу со стороны Баварии.
Храстецкий, командир патруля, решил подойти поближе к сторожке: до конца их дежурства оставался только час. Они шли заболоченным лугом. Вода хлюпала в сапогах. Вдруг Храстецкий, шедший впереди, остановился, сорвал с плеча автомат и направил его прямо перед собой. Цыган моментально остановился и последовал примеру своего командира.
— Видишь? — прошептал Храстецкий. — Вот там, на лугу, человек.
— Вижу, — шепотом ответил Цыган.
В этот момент месяц бледным светом озарил луг, и в каких-нибудь шестидесяти метрах от себя они увидели человека. Порывы ветра раздували полы его плаща. Оп стоял и явно наблюдал за пограничниками. Цыган ждал, [28] что предпримет Храстецкий. Тот поднял автомат. Ветер подхватил его слова:
— Стой!
Молчание. Храстецкий дал длинную очередь. Автомат Цыгана вторил ему. Пули полетели куда-то в промокший лес. Гильзы из автомата Храстецкого ударили Цыгана по рукаву. Одна из них звякнула о теплый ствол автомата. Следующую очередь они послали над землей, а потом медленно, шаг за шагом, стали приближаться к незнакомцу.
— Тьфу ты! — сплюнул Храстецкий, когда они остановились в десяти шагах от темного силуэта. Храстецкий вскинул автомат на плечо и, сделав несколько прыжков, пнул елочку, одиноко стоявшую посреди луга. Они обо шли деревце, все еще не веря, что за ним никто не скрывается. Никого, только красивая пушистая елочка!
— Подожди, приду я за тобой на рождество, — сердито проворчал Храстецкий.
— Что теперь скажут ребята? Опозорились мы.
— Да они, наверное, ничего не слыхали. Вон как шумит ветер.
Они зашагали вниз по лугу, теперь уже по тропинке. Каждый думал, что сказать в сторожке. Неожиданно раздался топот ног, и перед ними появились Хлоупек и Гула.
— Вы что дурите? — Они с трудом переводили дыхание. — В кого это вы стреляли?
— Да вот, — сердито ответил Храстецкий. — Мы дума ли, что это человек, а оказалось — елка. Темно, не различишь. Вот такой конфуз получился.
— Ну ладно. Елка так елка. Нечего об этом разглагольствовать! — оборвал его Хлоупек. — Ну, стрельнули вы, ничего ужасного не случилось.
В сторожке Храстецкий и Цыган улеглись на нары. Манека эта стрельба так взволновала, что он никак не мог заснуть. Он то и дело поднимал голову и прислушивался. Скоро и он успокоился, и в сторожке воцарилась тишина, нарушаемая лишь тихим храпом малыша Гулы.
Было примерно половина четвертого, когда вдруг кто-то застучал в дверь. Манек сразу же вскочил на ноги и потихоньку подошел к Храстецкому, который уже сидел на нарах и что-то предостерегающе шептал.
— Это не наши ребята, — прошептал с нижних нар Цыган. — Они постучали бы в окно. [29]
Всем пограничникам был известен условный стук в окно при подходе к сторожке, да и знакомых голосов за? дверью не слышалось. Цыган слез с нар и шепнул:
— Я быстро открою дверь, а вы будьте готовы, ясно? Они потихоньку прошли в сени. Чей-то кулак вновь
забарабанил в дверь. Храстецкий и Манек спрятались за полуразвалившейся печкой. Храстецкий держал в руке наготове фонарик. Цыган отодвинул засов, быстро открыл дверь, а сам встал за распахнутой дверью. В предрассветной мгле пограничники увидели на пороге какие-то силуэты. Храстецкий включил электрический фонарик.
— Гутен морген, — нерешительно сказал кто-то снаружи, и в сени вошли двое мужчин, щурясь от яркого света фонарика.
— Морген, — протянул Храстецкий и сделал вошедшим знак, чтобы они проходили в комнату. Вслед за мужчинами в сторожку вошла женщина. Цыган быстро закрыл дверь и включил свет. Посреди комнаты стояли двое мужчин. Один из них был здоровенный детина, второй поменьше ростом. Они с ужасом уставились на трех пограничников. Первым пришел в себя Манек и крикнул:
— Руки вверх! Кругом! Быстро, быстро! Храстецкий с Цыганом стояли по обе стороны двери с автоматами в руках. Это заставило задержанных поднять руки к низкому, закопченному потолку сторожки. Высокий детина чуть не доставал до потолка.
— Ложись! На живот! — крикнул Храстецкий.
Все трое послушно легли на пол. Храстецкий, не выпуская автомата из рук, покрутил ручку полевого телефона и сообщил на заставу о задержании. Цыган внимательно рассматривал задержанных. У обоих мужчин из-под плащей виднелись полосатые брюки. Без слов было ясно, что это за гости. В дополнение к полосатым брюкам из-под воротников торчали такие же полосатые куртки.
— Это заключенные, — резюмировал Храстецкий и сел в угол комнаты, чтобы лучше разглядеть задержанных. Автомат он держал дулом вниз, прислонив к полу, всего в десяти сантиметрах от здоровенных лап лежавшего на полу детины, в пределах досягаемости которого была и ножка стула. Цыган взглядом предупредил об этом Вашека. Храстецкий встал, отодвинул стул и постучал ногой о каблук второго мужчины.
— Вставай. Остальным лежать и не двигаться! [30]
Того, что был поменьше ростом, они молча обыскали, как их учили этому в школе. Ключи, носовой платок, потрепанный бумажник и перочинный нож. Ничего больше. Храстецкий оглянулся, пытаясь найти, чем бы связать задержанному руки за спиной. «Галстуком!» — Манек взглядом показал на шею. Связанного посадили на нары лицом к стене.
Обыскивая второго, пограничники были еще более осторожны. Это был великан, а в школе их предупреждали, что именно такой момент задержанные часто используют как последнюю возможность скрыться. Они направили его в другой угол. Цыган тоже остался без галстука.
— Садитесь к столу, — приказал Храстецкий женщине. Та со злостью посмотрела на него.
— Ну, что вы нам скажете, барышня? Та насупилась и молчала.
— Вы что, немая? Как вы оказались в такой компании?
— Они вам это сами расскажут. Оставьте меня, — ответила она наконец.
— Вы ведь были заодно с ними, не так ли?
— Была.
— Ну так я скажу за вас. Шли вы в Германию. Господам явно не понравилось в том «доме отдыха», куда они попали вопреки своему желанию.
— Я нигде не была. Мне они ничего не говорили. Я не знала, куда они идут, — неожиданно выпалила она. Это была блондинка, очень худая, растрепанная, с остатками помады на губах, невыспавшаяся, промокшая с го ловы до ног. Видно, ей пришлось спать где-то в лесу: к ее изношенному пальто и рваным чулкам пристала хвоя.
— Не дадите ли вы мне сигарету? — обратилась женщина к Манеку, который как раз закуривал.
— После того, как вы образумитесь! — ответил Цыган. — И остальные тоже. Нет смысла отпираться! Вы думали, что находитесь уже в рейхе? Ваш гардероб говорит сам за себя. Так кто начнет?
Ко всеобщему удивлению, из угла комнаты раздался довольно спокойный голос верзилы:
— Бесполезно отпираться. Мы шли в Германию. Все! — И он повернул голову в сторону сидевшей за столом женщины. [31]
— Ну, а теперь дайте мне наконец сигарету, — делан но улыбнулась она. Цыган протянул сигареты ей и муж чинам. Женщина поблагодарила, а мужчины, когда он вставлял им сигареты в рот, кивнули головами.
Манек открыл ставни. За окнами уже начинался день. Послышались шаги и голоса. Это пришли Слава Хлоупек и Ярослав Роубик. Они с удивлением смотрели с порога на открывшуюся их взору сцену.
— Ого, ребята! — засмеялся сержант и кивнул Цыгану, чтобы тот вышел в сени и рассказал ему, при каких обстоятельствах произошло задержание и что за птицы эти трое.
— Так, значит, первый успех за нами? — с удовлетворением заметил Хлоупек. — Как только совсем рассветет, отправляйтесь с ними на заставу. Манек тоже может пойти. Они признались?
— Конечно.
— Хорошо. Выведите их наружу. Пусть подождут. Через две минуты перебежчики сидели на поваленном дереве. А немного позже в сторону Лесова направилась процессия, возглавляемая Цыганом. За ним шли женщина, мужчина невысокого роста и верзила. Замыкали шествие Храстецкий и Манек. Они гордо вели своих первых нарушителей. В эту дождливую ночь все — и пограничники, и трое задержанных — вымокли до нитки.
У перекрестка они усадили перебежчиков на обочину дороги и закурили.
— Как вы рассчитывали перейти границу? — спросил Цыган.
— Ночью, — неохотно ответил тот, что был пониже ростом.
— Почему же не перешли?
— Очень уж сильный был дождь. Мы спрятались.
— Где?
— Где-то в лесу.
Верзила выпрямился и, не дожидаясь вопросов пограничников, принялся объяснять сам:
— Мы доехали поездом до Планы, а потом шли пешком вдоль какого-то ручья. Так добрались до этих мест. Шел дождь, и мы спрятались в ельник, там, у луга, где мы только что проходили.
— Минуточку. Вы говорите, ехали поездом? В этой одежде? [32]
— В последнем вагоне. Там было очень темно... По том мы хотели идти дальше, но кто-то начал стрелять в нас и кричать. Мы обошли луг и решили продолжать путь, когда все будет спокойно. Потом мы увидели этот дом и свет. Решили, что находимся уже в Германии...
Они просто ошиблись. Еще сто метров, и им удалось бы перейти границу. Они видели, вероятно, свет в дверях, когда менялись дозоры. Решив узнать, где они, собственно, находятся, они попали в западню. Храстецкий рассмеялся, поняв, какое большое значение, оказывается, имела их ночная стрельба.
— С этой елочкой я всегда теперь буду здороваться, проходя мимо. А на рождество срублю другую! — хохотал он.
Лесом они спустились к деревне. Жители вставали рано и выглядывали из окон и дверей, с любопытством рассматривая путников. На заставе их уже ждал Пачес. Он сразу же рассадил задержанных порознь: женщину — на койку дежурного, здоровенного детину — в первую канцелярию, а на лестницу в коридоре — того, поменьше ростом. Заспанный Ярда Штрупл вставлял в пишущую машинку бумагу. Командира интересовало, откуда убежали заключенные, что представляет собой задержанная женщина, почему они хотели бежать и почему именно на их участке границы, а также что они имеют при себе и кто сообщил им сведения о границе.
— Об остальном расскажете в другом месте, — сказал он им.
Женщина оказалась сестрой того, поменьше ростом. Мужчины убежали из Бора, а у нее в Пльзене раздобыли пальто. Участок границы они не выбирали, просто двигались в Лесов. Их показания полностью совпадали. Командир послал Храстецкого позвонить в Пльзень и представил подробнейший отчет в Тахов командованию района. Пришел старший вахмистр Зима, командир станции КНБ.
— Значит, «эрфольг»? — сказал он. «Эрфольгом» на границе называли успешное задержание. — Это вы их за держали? — спросил он Храстецкого.
— Так точно.
— Женщину я передам в район, — решил Зима. — Но нашей Милуше придется обыскать ее. [33]
Девушке, которая вскоре пришла, очень не хотелось браться за обыск. Она стыдилась. Зима отослал всех в канцелярию и, объяснив дочери, что от нее требуется, вышел к дежурному. Через пять минут обыск благополучно закончился. Ребята во все глаза рассматривали Милушу. Их собралось в коридоре человек десять, и девушка краснела под их взглядами. Это была полная блондинка с голубыми глазами и красивым бюстом. Ребята как воды в рот набрали. Обычно такие уверенные в себе, сейчас они и слова не проронили. Старший вахмистр с дочерью вскоре ушли.
— Приходите, барышня, еще! — прокричал вслед ей Храстецкий. Она даже не оглянулась и поспешила за отцом на станцию КНБ.
Они сидели на мокрых бревнах у волейбольной площадки, которую строили не спеша, и ждали, когда доставят обед. Понемногу они становились знатоками своего ремесла. По крайней мере, уже знали немного местность, ее особенности, границы их участка, жителей, их национальную принадлежность, социальный состав, политические взгляды, привычки, увлечения и даже грешки. Йозеф Ножичка часто рассказывал ребятам о военных годах. Это был старый коммунист. Он много повидал на своем веку, вел подпольную работу, был узником концентрационного лагеря.
— Мы должны знать людей, — часто повторял он. Ему нравилось, что в отделении Хлоупека много коммунистов.
Как-то Ножичка сказал:
— Надо бы узнать, что представляет собой Пачес. В партии он не состоит, и взгляды его мне не известны.
— Это я легко проверю, — вызвался Стромек. — Узнаю у Зимы или у вахмистра Гендриха. Он единственный там член КПЧ, он-то должен его знать.
В деревне насчитывалось около пятнадцати коммунистов: старый Киндл — председатель и несколько рабочих. Среди таможенников не было ни одного коммуниста. Лесничий Лишка во время выборов активно агитировал за национальных социалистов.
— Меня удивляет, что у таможенников нет ни одного коммуниста, — покачал головой Ярослав. [34]
— Ни одного. Двое из них социал-демократы. Это мне сообщили в районе. Я часто хожу туда в наш секретариат. Иногда я могу привозить вам кое-какие материалы, чтобы вы знали, что происходит.
— Старик Зима политикой не интересуется, — заметил Стромек. — Я сам его слушал здесь, на станции КНБ. Он рад, что ему скоро уходить на пенсию.
— В общем-то он хороший человек, — ответил Ножичка и начал рассказывать о двухлетнем плане, который в скором времени должен быть принят. Речь шла и о заселении пограничных областей после репатриации немцев. Репатриация — важный политический вопрос. В Лесове пока было спокойно, но кое-где дела приняли уже нежелательный оборот: саботаж, пожары... Так что надо провести хорошую подготовку.
Приказ о выселении немцев из Лесова пришел на заставу в середине августа. Как раз только началась жатва. В канцелярии у Пачеса с самого утра совещались сам штабной вахмистр, старший вахмистр Зима и председатель Киндл. Ефрейтор Штрупл, выбежав на минуточку, шепнул:
— Будут изменения в службе. Подробнее расскажу позже, когда кончится совещание. Речь идет о выселении.
— А когда оно будет? — спросил Цыган.
— Этого я не знаю. Незадолго до его начала из Планы будут получены инструкции. Это чтобы избежать паники.
— Я бы подождал, — вступил в разговор Ножичка, — пока кончится жатва. Пусть уберут урожай и идут себе!
Когда они просто так, чтобы убить свободное время, зашли в магазин и с кружками пива уселись возле широкой лестницы, им показалось, что в деревне стало более оживленно, чем обычно. Неужели уже известно о выселении?
— Внимательно понаблюдай за тем, что будут покупать немки, — прошептал Храстецкий Цыгану.
Женщины выкупали пайки за целый месяц, а на предметы первой необходимости не обращали внимания.
— Если так пойдет и дальше, то через несколько ми нут в магазине ничего не останется, — сказал Храстецкий, а когда женщины ушли, обратился к Вршковой: — Вас не удивляют такие закупки? Они уже знают о выселении, это точно. Вы ведь тоже... от брата, правда? Давайте [35] им только то, что они брали всегда. А мы останемся на всякий случай здесь, у вас.
— Хорошо, без вас я побоюсь.
В магазин вошла следующая группа немцев. Первой была молодая женщина с мальчиком лет четырех, который держался за ее юбку. Храстецкий протянул ему леденец. Малыш застеснялся, но леденец взял. Женщина попросила три кило соли. Яниш поднялся и на пальцах показал ей, что она может взять полкило, не больше.
— Почему? — притворно удивилась она.
— Полкило, — повторил младший сержант и снова уселся на пивной бочонок.
В течение непродолжительного времени им пришлось вмешаться не меньше десяти раз. Пограничники чувствовали на себе враждебные, полные ненависти взгляды.
— Надо рассказать об этом Старику, — предложил Храстецкий.
— Лучше всего выставить здесь пост, — рассудил Цыган. — А вы, пани, лучше закройте пока магазин.
Прямо из магазина они отправились в канцелярию заставы, где еще продолжалось совещание. Пачес в первый момент хотел было выдворить ребят из комнаты, но, внимательно выслушав их сообщение, вопросительно взглянул на Киндла и Зиму.
— Хорошо, — сказал он, подумав. — Дежурьте по очереди там в свободное время. Отпускать только продукты первой необходимости, ничего другого.
Вршкова открыла лавку еще на полчаса, а потом закрыла ее окончательно.
— Неплохой это пост. Сидишь себе с кружкой пива и рассматриваешь женщин, — смеялся Вашек Гула. В магазин никто никого не назначал, но там постоянно сидели два-три пограничника. Ко всеобщему удивлению, на следующий день оптовые закупки и в самом деле прекратились.
На заставе ждали дня, когда будет точно известна дата выселения. Некоторые немецкие семьи уехали отсюда сразу же после окончания войны. Это были главным образом те, кто не имел здесь своей земли и дома и работал в Плане или в Марианске-Лазне, а также семьи, главы которых не вернулись с войны. Другие покинули эти места по политическим соображениям, как, например, ярый фашист Лер — староста Лесова. В опустевшие дома [36] вселились большей частью таможенники со своими семьями. Наверное, кто-нибудь из них и сообщил немцам о намечавшейся репатриации. Отношения между ними сложились хорошие. Жены таможенников как до войны, так и сейчас покупали у немцев масло, яйца и кур. В то время как у ребят с заставы с немцами не было никаких контактов, таможенники и их жены сдружились с ними. Они-то и вели разговоры о том, что глупо было посылать на границу таких молодых парней, не прошедших войну. Ну зачем иметь на границе и таможню, и заставу?
— Вы на такие разговоры внимания не обращайте, — сказал как-то Пачес. — Тот, кто нас сюда послал, знал, зачем... Мы с их работой не имеем ничего-общего. Служи те честно, чтобы никто не мог нас в чем-либо упрекнуть. Пока в этом отношении мы выглядим явно лучше.
Эти слова понравились пограничникам. С Пачесом всегда можно было поговорить. Время от времени он заглядывал в кухню и принимал участие в дискуссиях, проходивших в столовой. Поваром Ярдой Мачеком он был доволен: готовил тот хорошо, и в кухне у него была чистота. Интендант дал повару помощницу — молодую вдову Тончу. Она приехала в Лесов вместе с братом. Ей подходила эта работа, потому что она могла брать с собой своего сына Пала. Малыш играл перед кухней на траве, и Тонча имела возможность присматривать за ним. Ни Ярда, ни словачка не умели, однако, делать кнедлики... И за обедом разговор часто заходил об этом. Штабной вахмистр, однако, всякий раз брал Ярду под защиту. Пачес пробовал обед, хвалил и улыбался:
— Со временем вы и этому научитесь. Оба.
И вот наконец настал день, когда Пачес собрал всех на заставе.
— Выселение будет осуществляться послезавтра, — объявил он, а затем рассказал о Потсдамской конференции, о союзническом контрольном Совете и Кошицкой правительственной программе. И только в конце перешел к вопросу о том, как следует надлежащим образом организовать выселение немцев из Лесова.
— Начнется оно послезавтра с утра. Завтра из района сообщат об этом немцам. Нас ждет работенка, и станцию НКБ тоже. Завтра никто не пойдет на границу, будем патрулировать только деревню и ее окрестности.
Подошел Зима и уселся рядом с Пачесом. [37]
— Мы соберем их возле школы в семь утра. Затягивать это дело мы не будем. Каждый немец может взять с собой багаж, но не больше шестидесяти килограммов, не считая продуктов. Об остальном вас проинформируют командиры отделений. После подъема никто не должен покидать заставу.
— Готовность номер один, — прошептал Цыгану Храстецкий.
— Я не хотел бы, — продолжал штабной вахмистр, — чтобы вы вели себя по отношению к ним грубо. Действовать энергично, если это потребуется, но справедливо. На этот счет вы тоже получите указания. Командирам остаться здесь, остальные свободны.
Когда Пачес ушел и ребята остались одни, Ножичка сказал:
— А кто поселится в пустых домах, позаботится о скоте, займется уборкой урожая? Наши люди прибудут сюда не так уж скоро. Я говорил об этом в Плане, но все напрасно. Не вовремя все это, слишком поспешно. Потому, наверное, что Лесов — одна из немногих деревень, где выселение до сих пор еще не проведено.
— В конце концов этой работой придется заняться нам, — заметил Пепик Репка.
— Ребята! — засмеялся Яниш. — Я уже представляю себя хозяином. В повозку запряжены коровы...
Таможенников на совещании не было: они не принимали участия в предстоящей операции. Ребята с заставы беседовали возле дома. В это время показался автомобиль. Подъехав к шлагбауму на дороге, ведущей в Лесов, он остановился. Цыган подошел к машине.
— Куда вы, хозяин? — спросил он лесничего, сидевшего за рулем «унры» (так называли тогда грузовые «форды», поставлявшиеся в страны, пострадавшие от войны).
— Куда хочу. В лесничество, — отрезал лесничий.
— Так я и думал, — улыбнулся Цыган. — Документы, пожалуйста.
— Я езжу здесь каждый день, — возмутился лесничий, — и каждый раз: документы, документы!
— Я вас не знаю и потому спрашиваю их, — спокойно объяснил Цыган, прочитал фамилию в удостоверении и досмотрел на мужчину, сидевшего за рулем. Лишка... Значит, это тот самый? [38]
— Я тороплюсь, — сказал сидевший за рулем человек.
— Пожалуйста, пожалуйста! — кивнул Цыган, возвращая Лишке документы. Храстецкий пошел поднять шлагбаум. Яниш сказал вполголоса:
— Пан лесничий Лишка.
— Что же, охотно пропустим его, — улыбнулся Храстецкий. Раздался яростный рев мотора, и «форд» стремительно рванулся с места.
— Упитанный тип, — рассмеялся Храстецкий, провожая взглядом лесничего. — Торопится он, видно, из-за немцев...
Служебную инструкцию они получили к вечеру. Отделению Оливы предписывалось находиться с пяти часов утра у дороги на государственной границе. Хлоупек со своими людьми должен был обеспечивать сопровождение, а третье отделение — патрулировать деревню и ее окрестности. Опасались, что кто-нибудь из немцев может уйти раньше, отнести за границу какие-нибудь вещи, зарыть ценности или уничтожить имущество. Станция КНБ получила задачу обеспечивать порядок и работу комитета. Сразу после выселения предполагалось создать комиссию, которая закроет все дома и составит опись имущества. Заселение деревни в определенной степени было уже подготовлено.
Когда Пачес разрешил задавать вопросы, поднялся Ножичка. Все знали, о чем он сейчас спросит командира.
— Все это хорошо и понятно, — сказал он. — Но что будет с урожаем на полях и скотом?
— Этим должен был бы заняться район, — ответил Пачес, — но в первую очередь придется нам. Нам предстоит эта работа. Я уже думал о ней. Урожай на полях не такой уж большой. Им можно заняться после выселения.
— Пусть бы немцы убрали его, а уж потом бы их выселили!
— Так, конечно, было бы лучше, но что поделаешь? Теперь этим придется заняться нам и мужчинам из деревни. Сомневаюсь, что район сумеет нам сколько-нибудь помочь.
Вечером отделение Гаека начало патрулирование деревни. Сменяя друг друга каждые четыре часа, пограничники сначала шли задами деревни, а потом шагали но главной улице. Ночью в определенных местах были выставлены [39] дозоры. Почти во всех окнах долго горел свет, слышались возбужденные голоса, время от времени кто-нибудь перебегал улицу, направляясь к соседу. Только часам к двум ночи воцарилась тишина. Но длилась она недолго. На рассвете деревня превратилась в растревоженный улей. Еще неделю назад немцы почтительно здоровались с пограничниками. В это утро все было по-другому. С окон исчезли занавески, в садах и дворах не развешивалось выстиранное белье.
Олива повел свое отделение вдоль ручья по заранее предписанному маршруту. Ребята Хлоупека сидели на бревнах возле школы. Завтракать в кухню они ходили по одному. И магазин, и ресторанчик были закрыты. Выселение должно было начаться в семь часов. Немцы стали собираться уже в начале седьмого. Первыми пришли старый лесничий с дочерью и внуком. Они притащили чемоданы и сумки и, усевшись на старую березовую лавку, принялись ждать остальных. Некоторые везли свое имущество на тележках и тачках. Немцы стояли группками, женщины и мужчины порознь, и о чем-то взволнованно говорили. Многие из женщин плакали, другие их утешали. Каждую новую семью собравшиеся встречали грустными взглядами. Наконец появились и телеги. Немцам разрешали взять с собой четыре подводы для стариков, детей и вещей.
В половине восьмого Киндл начал по списку выкликать собравшихся. Только он один знал всех немцев лично. После этого приехавшая из Планы комиссия в составе четырех человек бегло просмотрела вещи, погруженные на телеги. Багаж не взвешивали. Многие вещи явно были тяжелее предписанных шестидесяти килограммов, но никто к этому не придирался, и за границу отправились две козы, собаки, мужские и дамские велосипеды. Около девяти утра собравшиеся тронулись в путь. Некоторые, покидая свой дом, всплакнули еще утром; другие прощались с обжитыми местами сейчас. Хлоупек с Цыганом шли метрах в ста впереди колонны, остальные из отделения — по сторонам и сзади. Плач стоял по всей деревне. Да, совсем по-другому вели бы себя эти люди перед второй мировой войной, если бы могли тогда предвидеть этот грустный августовский день...
Медленно приблизились к таможне. На опушке леса Хлоупек распорядился сделать привал: в этом нуждались [40] прежде всего пожилые люди. Немцы уселись на обочине на траве. Внизу, под ними, осталась их деревня, уже наполовину скрытая лесом. Долго молча они смотрели туда, хотя уже не могли увидеть своих дворов. Немцы заботливо закрепляли груз на повозках, осматривали лошадей и успокаивали женщин, не перестававших плакать. Через полчаса вся процессия снова тронулась в путь. Шли медленно, тяжело, в молчании. У перекрестка миновали пограничников из отделения Оливы. Лица мужчин при этом стали суровыми. Наконец колонна добралась до государственной границы. Там стояли Олива и Пепик Репка.
— Вам следовало быть здесь намного раньше, — сказал Олива вместо приветствия.
— Мы дали им отдохнуть.
Пограничники собрались у шлагбаума. Стромек обратился к подошедшим немцам: «Битте» — и указал на полевую дорогу, по которой им предстояло идти. Старый лесничий с внуком остановился рядом со Стромеком и подал руку всем пограничникам.
— Прощайте! — сказал он, приподняв шляпу, еще раз взглянул на леса, которые так хорошо знал, а потом взял маленького внука за руку и обошел шлагбаум. На той стороне, в Баварии, не было ни единой живой души. Никто их не ждал. Повозки пересекли границу, и на чешской стороне остались лишь пограничники, стоявшие опершись о шлагбаум.
— Вот и сбылась их давнишняя мечта, — сказал Репка. — Теперь они у своих, в рейхе.
На пограничников обрушился ураган ругательств и угроз. В воздухе замелькали кулаки. Немцы угрожающе махали в их сторону.
— Наше время придет! — кричали они. — Мы вернемся! Позор! Бог вас за это покарает. Мы с вами, коммунисты, за это рассчитаемся!
Только старый лесничий, словно не интересуясь происходящим, спокойно шел по обочине, держа внука за руку. Мальчуган недоуменно смотрел на кричавших.
Храстецкий сплюнул. Это вызвало новую брань.
— Пошли, — сказал Хлоупек.
— Куда?
— А ты собираешься выслушивать все это? Отойдем немного назад, заляжем и подождем, пока они доберутся до Меринга. [41]
Пограничники зашли в ельник и уселись на мох: отсюда хорошо просматривались шоссе и опушка леса. Через четверть часа процессия скрылась за первыми домами Меринга. И сразу наступили тишина и спокойствие, каких уже несколько дней не было.
Пограничники возвращались в Лесов, не зная еще, что их там ждет. Напрасно Цыган планировал прогулку вниз, к лесопилке, где, как он знал, в ручье водились большие форели. Роубику со Стромеком также не удалось совершить неслужебный обход окрестностей вокруг дома Зимы, где они надеялись увидеть очаровательную Милушу.
Их ждал Пачес. В деревне стояла такая тишина, будто все ее жители вымерли. Только время от времени из хлевов раздавалось мычание.
Штабной вахмистр сказал:
— Ну, с этим мы справились, ребята. Комиссия из КНБ проверяет все строения и составляет опись. Мы должны позаботиться о скоте, согнать его в один какой-нибудь двор, пока не получим указаний, что с ним делать. Кто понимает в этом деле?
Вызвались Вашек Гофман и Индра Разл.
— Мало, — констатировал Пачес. — Надо еще двоих.
— Пан вахмистр, сейчас придут Репка с Оливой. Репка в этих вопросах большой специалист.
— Чуть было не забыл о нем, — с облегчением вздохнул Пачес. — Тогда все в порядке. Надо раздобыть корм для скота. Поросят, если они есть, собрать вместе, куда-нибудь к центру деревни. Пожалуй, туда, где жил Гольцнер. А также кур, кроликов, всю живность, какую найдете. Разделитесь на группы.
В деревне осталось голов пятьдесят скота. Пограничники нашли большой хлев, разыскали повозку, косы и все необходимое. Руководил работой Репка. Дела у них шли хорошо. К вечеру они поймали на лугу у пруда последнюю корову, которую кто-то из немцев умышленно выгнал в поле. В хлеву не хватало места.
— Сделаем загон, — решил Репка.
— А как насчет пастуха? — поинтересовался Храстецкий.
— Найдем.
— Мы пришли на границу, а не на работу в имение, — злился Цыган. — А нас еще ждет жатва. [42]
Однако они жаловались не всерьез. Новая работа им в общем-то понравилась. Это была веселая работа, и, делая ее, они чувствовали себя более непринужденно, чем на службе. На длинной повозке с решетчатыми боками они ездили за кормом. Четверо косили, остальные накладывали. Из таможенников им охотно помогал Шпачек и заслужил этим их симпатию. Вместе с председателем он принял их приглашение поужинать. Сидя за столом, они обсуждали, что нужно сделать, чтобы спасти деревню.
Первая ночь в Лесове без немцев была особенно тихой. Только патрули молча расхаживали по деревне. Пепик Репка и Индра Разл расположились во дворе, где был собран скот: долго ли до греха... Репка оказался в своей стихии. Он почти не спал и на заре разбудил всех остальных. Утром на лугу за двором поставили загон. Вашек Гофман, выполнявший на заставе обязанности возчика, привез .им для этого материалы, найденные в одном из оставленных дворов. Только после выселения немцев пограничники как следует узнали деревню, каждый дом, луг или поле. Им помогали Пачес, председатель и Зима.
На третий день после выселения немцев вновь стали нести службу те, кто не ухаживал за скотом. Погода стояла чудесная. Были теплые, даже жаркие, дни, один лучше другого, необычные для конца лета в горах. Во время обходов пограничники знакомились со все новыми и новыми лесными дорожками, тропинками и просеками. Однажды обшарили какой-то стоявший особняком дом. Ознакомились и с деревушкой Гуть, относившейся к их району. Население Гути было немногочисленным: лесничий Кокошка со своей миловидной женой и ребенком да несколько словацких семей, которые жили в старых деревянных избах, разбросанных по склонам холмов. В Гути патруль должен был появляться ежедневно: несколько дорожек и тропинок из нее вели прямо к государственной границе. Желающий перейти границу мог без помех переночевать в любом из пустых домов или хотя бы отдохнуть там. Пачес предусмотрел это, и его патрули часто останавливались у старого Белки, словака из Бардейова. Он работал с сыном в лесу. За его избой находился хороший сад, где паслось небольшое стадо овец. Для ребят в его халупе всегда находился кусок сыра, молоко или какая другая еда, а также крепкий самогон. Белка с сыном были вполне довольны жизнью и ждали скорого приезда [43] своих родственников, которые также должны были поселиться в Гути. Белку патрули часто встречали в лесу. По ударам топора и звуку его пилы они знали, где он работает. Со временем он стал верным помощником пограничников лесовской заставы, так же как и его брат, живший в Лесове недалеко от ресторанчика.
А вот Двур, расположенный на холме километрах в трех от Лесова, был совершенно безлюден. Дворы постепенно зарастали сорняками и низким кустарником. В проемах окон свистел ветер, на земле валялись осколки стекол. В комнатах и хозяйственных помещениях стоял затхлый воздух, было сыро, осыпалась штукатурка. Немцы ушли из Двура сразу же после окончания войны, куда — никто не знал. Деревня осталась брошенной на произвол судьбы. Каждого, кто туда приходил, охватывала тоска. Оборванные телефонные провода запутались в кронах обросших лишайником деревьев... В такие глухие уголки, как Лесов, Гуть и Двур, новые жители если и приезжали, то не скоро. Поля были покрыты сорняками, не обработаны, а там, где еще два-три года назад рос картофель или клевер, уже поднимался кустарник.
Со дня на день ожидали приезда новых поселенцев. Первые появились через четырнадцать дней. Цыган как раз был на дежурстве. Он стоял перед зданием заставы, опершись на шлагбаум, и высматривал свое отделение, которое должно было возвращаться из дозора. В конце аллеи он увидел группу незнакомых людей. Они шли, согнувшись под тяжестью узлов, корзин и другого багажа. Детишки семенили по обочине шоссе, держа ботинки в руках или повесив их через плечо.
— Ребята! — крикнул Цыган в открытое окно канцелярии, где сидел Ярда Штрупл с помощником дежурно го. — По-моему, идут новенькие.
Достаточно было взглянуть на их одежду, чтобы понять, что это словаки. Одна или, пожалуй, две семьи: для одной семьи детей было многовато. Пришельцы остановились у шлагбаума. Мужчины поставили чемоданы на землю, а женщины оперлись узлами о деревья. Пожилой человек протянул Цыгану какие-то документы и бумаги.
— Куда вы, отец? — спросил Яниш.
— В Лесов. Там у меня брат. Я хотел бы поселиться здесь вместе с Ондрой.
Мужчины были в черных помятых костюмах. [44]
— Значит, вы уже на месте, — улыбнулся Цыган. — Жилья и работы здесь всем хватит. Главное, чтоб вы не передумали.
Председатель Киндл уже спешил к толпившимся перед заставой людям.
— Липар? Здесь он, верно. Пойдемте, я вас к нему провожу.
По дороге они приглядели для себя два хороших, рядом стоящих дома недалеко от заставы. Отделение Хлоупека обменялось с новоприбывшими дружескими рукопожатиями. Женщины, увидев пограничников, облегченно вздохнули: близость границы, как они сами признались, пугала их.
— Здесь хорошо, — сказали мужчины, все осмотрев. — Напишем об этом нашим.
Так количество скота, за которым ухаживал Репка, стало с каждым днем уменьшаться. Приехали еще словаки, потом молодой управляющий лесопилкой с женой и ребенком и новый помощник лесничего, и в начале сентября, раньше, чем предполагали ребята с заставы, деревня была заполнена. Это стало особенно заметно в лавке и ресторанчике. В маленьком особняке на краю деревни, где располагалось лесничество, появился новый лесничий. Из Ческе-Будейовице приехал сюда на жительство некто Благоут. К нему вскоре должна была присоединиться семья. Школьники каждый день уже отмеряли путь до школы, расположившейся в бывшем поместье. В сентябре начала работать лесопилка. Людям нашлась работа и в городе. Там стали работать и молодые словацкие девушки, застенчивые, робевшие перед пограничниками. Девушек было пять, и, само собой разумеется, они очень интересовали ребят с заставы. Гонза Майер, молодой пекарь, приехавший с женой, принялся печь хлеб и булки. Работы ему хватало: он снабжал заставу, магазин и тех жителей Лесова, кто ранним утром приходил к нему за свежим хлебом.
Цыгану пришло в голову, что, пока некоторые дома еще свободны, ребята могли бы переселиться поближе к командиру. Как раз напротив пекарни находился свободный домик с садом и палисадником без прилегающих полей. Через неделю ребята уже переезжали на новое место. Председатель Киндл дал свое согласие, а сержанту Хлоупеку удалюсь соответствующим образом обработать [45] Пачеса. Они привели дом и сад в порядок, отремонтировали печь. В доме было четыре комнаты: две — на первом этаже и две — на втором. Храстецкий, Цыган и Стромек выбрали себе маленькую комнату наверху с видом на церквушку и шоссе. Остальные и отделение Гаека (отделение Оливы осталось на старом месте) заняли другие комнаты. Жили они там как бары. В их распоряжении находились шкафы, умывальник в углу, стол и кресла.
— Не надо нам было брать с собой сюда Вашека, — с серьезным видом начал Храстецкий, когда все собрались в саду и уселись на старых бревнах у забора, и кивнул на Гулу.
Никто ничего не понял: ведь Вашек был их школьным товарищем и все его любили.
— Не дури! — одернул Храстецкого Хлоупек.
— Так ведь... напротив церковь и кладбище. Вдруг Вашек испугается? Ведь он еще маленький! — упорство вал Храстецкий и при этом погладил Гулу по его шевелюре, жесткой, как щетина. В следующий момент они уже катались по траве. Стокилограммовый Храстецкий без труда справился с Вашеком и в конце концов усадил его на одну из веток росшей неподалеку яблони.