21. Генерал Дридл

На самом деле полковник Кэткарт вообще не думал о капеллане. Теперь его всецело занимала свеженькая, только что обрушившаяся на его голову грозная проблема: Йоссариан!

Йоссариан! От одного звука этого мерзкого, уродливого имени стыла кровь в его жилах и учащалось дыхание. Когда капеллан впервые упомянул имя "Йоссариан", оно отозвалось в сознании полковника зловещим набатом. Едва за капелланом закрылась, щелкнув замком, дверь, унизи— тельные воспоминания о голом человеке в строю хлынули на полковника каскадом кошмарных, жалящих подробностей, от которых захватывало дух. Полковника прошиб пот, и он задрожал. Это было опасное и невероятное совпадение, по своей дьявольской сути оно могло оказаться только самым дурным предзнаменованием: человека, стоявшего голым в строю в день, когда генерал Дридл вручал ему крест "За летные боевые заслуги", тоже звали Йоссариан! А теперь некто, по имени Йоссариан, грозился наделать неприятностей по поводу только что установленной нормы — шестьдесят вылетов. Полковник мрачно раздумывал: — Неужели это тот самый Йоссариан?

Он поднялся из-за стола с ощущением невыносимого страха и принялся расхаживать по кабинету. Полковник чувствовал, что здесь кроется какая-то тайна. Он пришел к невеселому выводу, что такие события, как появление голого человека в строю, а также передвижение линии фронта на карте накануне рейда на Болонью и семидневная проволочка с уничтожением моста у Феррары, принесли ему синяки и шишки, хотя, вспомнил он с радостью, мост у Феррары в конце концов удалось разбомбить, и это принесло ему пироги и пышки. Но вот потеря самолета во время второго захода на цель, вспомнил он с отвращением, принесла ему синяки и шишки. Правда, то, что он добился ордена для бомбардира, принесло ему пироги и пышки, хотя сам бомбардир, зайдя дважды на цель, сначала принес ему синяки и шишки. Имя этого бомбардира, с изумлением вспомнил он, тоже было Йоссариан!

Теперь их было трое! Господи, да не наваждение ли это? В испуге полковник обернулся: ему показалось, что кто-то стоит у него за спиной. Еще минуту назад в его жизни не было никакого Йоссариана, а сейчас Йоссарианы множились и кружились вокруг него, как ведьмы на ша— баше. Он пытался успокоиться. Йоссариан — фамилия необычная. Возможно, на самом деле существовало не три Йоссариана. а лишь два или, может быть, даже только один, но это уже существенной роли не играло. Полковник по-прежнему спиной чувствовал дыхание опасности . Интуиция подсказывала ему, что перед ним какая-то огромная, непостижимая, космическая загадка. Широкоплечего, грузного полковника пробирала дрожь при одной мысли, что Йоссариану, кем бы он в конце концов ни оказался, суждено стать его, полковника Кэткарта, Немезидой.

Полковник Кэткарт не был человеком суеверным, но он верил в приметы. Он решительно сел за письменный стол и сделал в своем служебном блокноте несколько закодированных пометок, чтобы тут же, не откладывая в долгий ящик, детально обдумать всю эту подозрительную историю с Йоссарианом. Энергичным почерком с нажимом он составил для себя памятку, украсив ее серией глубокомысленных пунктуационных знаков и дважды подчеркнув все написанное. Памятка стала выглядеть так:

Йоссариан !!!(?)!

Закончив работу, полковник откинулся в кресле, чрезвычайно довольный экстренными мерами, которые он предпринял, чтобы приблизиться к разгадке зловещей тайны. "Йоссариан" — один лишь вид этой фамилии повергал его в трепет. А если ее произнести вслух, то в ней слышится что-то рычащее. И даже что-то подрывное, как, впрочем, и в самом слове "подрывное". Рычащее "р" роднило эту фамилию с такими словами, как "бунтарский", "коварный", "крамольный", "революционный", "подозрительный", "красный". Это была гнусная, враждебная, мерзкая фамилия, которая абсолютно не внушала доверия. То ли дело такие чистые, честные, благородные, истинно американские фамилии, как Кэткарт, Пеккем и Дридл.

Полковник Кэткарт медленно поднялся и снова начал бродить по кабинету. Почти машинально он выбрал помидорчик из куля и жадно впился в него зубами. Лицо его тут же скривилось, он швырнул недоеденный помидор в мусорную корзину. Полковник терпеть не мог помидоров, даже собственных, а эти, по сути дела, ему не принад— лежали. Они были скуплены подполковником Корном, действовавшим под чужими фамилиями на разных рынках Пьяносы, перевезены глухой ночью в горы на ферму полковника Кэткарта, а на следующее утро их переправили в штаб полка, где Милоу уплатил за них полковнику и подполковнику баснословные деньги. Полковник Каткарт часто задумывался, была ли эта операция с помидорами вполне законной, но подполковник Корн подтвердил, что сделка вполне законна, и полковник Кэткарт старался поменьше ломать себе голову над этим вопросом. Он понятия не имел также, законно или незаконно владеет домом в горах. Все необходимые формальности проделал подполковник Корн. Полковник Кэткарт не знал, принадлежит ли ему дом или он просто его арендует, а если дом приобретен, то у кого и сколько пришлось за него заплатить, если вообше пришлось платить. Подполковник Кори был юристом по образованию, и, коль скоро он твердо заверил полковника, что мошенничество, вымогательство, валютные махинации, присвоение чужого, уклонение от уплаты налогов и спекуляция на черном рынке — самое что ни на есть законное дело, у полковника Кэткарта не возникало пылкого желания вступать в спор.

Полковник Кеткарт знал о своем доме в горах лишь то, что таковой существует и что дом этот он ненавидит. Нигде он так отчаянно не скучал, как в своем доме. Он наезжал туда два-три раза в неделю, чтобы создать иллюзию, будто этот сырой каменный дом, продуваемый сквозняками, — этакое злачное местечко, наиболее подходящее для плотских утех. По всем офицерским клубам ходили неясные, но многозначительные слухи о тайных пьянках, роскошных пиршествах и разнузданных оргиях в доме полковника. На самом деле ни выпивок втихомолку, ни разнузданных оргий не происходило. Они могли бы происходить, если бы генералы Дридл и Пеккем проявили интерес к участию в этих оргиях вместе с полковником, но никто из них никогда не проявлял подобного интереса, а сам полковник, разумеется, не был намерен тратить время и силы на красивых женщин, поскольку это не сулило ему никаких выгод по службе.

Полковник смертельно боялся одиноких промозглых ночей и тусклых безрадостных дней в своем доме. В полку было куда веселее, здесь он развлекался, запугивая каждого, кого не боялся. Однако подполковник Корн не раз напоминал ему, что некрасиво иметь ферму в горах и не пользоваться ею. Полковник отправлялся на ферму, охваченный жалостью к себе. Он держал в своем джипе пистолет и убивал время, стреляя в птиц и в помидоры, которые и в самом деле росли там на неухоженных грядках: ухаживать за ними было бы слишком хлопотно.

Среди офицеров ниже его званием, к которым полковник Кэткарт считал необходимым и благоразумным относиться почтительно, был майор де Каверли, хотя полковник вовсе не хотел относиться к нему с уважением, да и не был уверен, что обязан это делать. Майор де Каверли был величайшей загадкой для полковника Каткарта, как, впрочем и для майора Майора и для всех, кто хоть раз видел майора де Каверли. Полковник Кэткарт понятия не имел, взирать ли ему на майора де Каверли сверху вниз или снизу вверх. Майор де Каверли, несмотря на свой возраст, был только майором. В то же время многие относились к майору де Каверли с таким глубочайшим и трепетным благоговением, что полковник Кэткарт подозревал, что другие знают о нем что-то такое, чего не знает он, полковник Кэткарт. Майор де Каверли был для него существом зловещим и непостижимым, с таким надо было постоянно держать ухо востро — даже подполковник Корн держался настороже с майором. Все боялись майора де Каверли, а почему — сами не знали. Никто не знал даже имени майора де Каверли, ибо ни у кого не хватало отваги спросить майора, как его зовут. Полковник Кэткарт знал, что майор де Каверли сейчас находится в отъезде, и радовался его отсутствию. Но вдруг ему пришло на ум, что сейчас майор де Каверли где-нибудь интригует против него, и полковнику захотелось, чтобы майор де Каверли поскорее вернулся в эскадрилью, где с него можно было не спускать глаз.

Вскоре у полковника Кэткарта от ходьбы взад-вперед заныло в паху. Он снова сел за письменный стол, решив дать сложившейся военной обстановке зрелую и тщательную оценку. С видом делового человека, который знает, как взяться за работу, он достал большой блокнот и провел посредине листа вертикальную линию, разделив таким образом лист на две равные колонки, а наверху — горизонтальную линию. С минуту он критически разглядывал дело рук своих. Затем навалился грудью на стол и вверху, над левой колонкой, неразборчивым, кудреватым почерком написал: "Синяки и шишки!!!", а над колонкой справа — "Пироги и пышки!!!!!". Затем откинулся на спинку кресла, чтобы взглянуть на свою схему взглядом стороннего наблюдателя. Схема радовала взор. После нескольких секунд торжественного обдумывания он старательно послюнявил кончик карандаша и под заголовком "Синяки и шишки!!!" аккуратно, соблюдая интервалы, написал:

"Феррара.

Болонья (передвижка линии фронта на карте).

Тир.

Голый человек в строю (после Авиньона)". Затем приписал:

"Пищевое отравление (во время Болоньи).

Стоны (эпидемия во время инструктажа перед вылетом на Авиньон)". И добавил:

"Капеллан (каждый вечер околачивается в офицерском клубе)".

Хотя полковник и не любил капеллана, он решил проявить к нему милосердие и под заголовком "Пироги и пышки!!!!!" тоже написал:

"Капеллан (каждый вечер околачивается в офицерском клубе"). Тем самым две записи о капеллане нейтрализовали друг друга. Рядом с "Феррара" и "Голый человек в строю (после Авиньона)" он приписал:

"Йоссариан!" Рядом с "Болонья (передвижка линий фронта на кар— те)", "Пищевое отравление (во время Болоньи)" и "Стоны (эпидемия во время инструктажа перед вылетом на Авиньон)" он смело и решительно вывел:

"?"

Приписка "?" означала, что он хотел немедленно выяснить, сыграл ли Йоссариан в этих событиях какую-либо роль.

Внезапно рука его задрожала, и дальше писать он не смог. Он с ужасом поднялся на ноги и, чувствуя, как липкий пот течет по его тучному телу, кинулся к открытому окну глотнуть свежего воздуха. Взгляд его упал на тир, затем полковник вдут с горестным воплем обернулся, и его глаза с безумным, лихорадочным блеском неистово заметались по стенам кабинета, словно из каждого угла лезли полчища Йоссарианов.

Никто не любил полковника. Генерал Дридл его ненавидел, хотя генерал Пеккем любил его: впрочем, полковник был в этом уверен, поскольку помощник генерала Пеккема полковник Карджилл — человек, обуреваемый честолюбивыми замыслами, — пакостил полковнику при каждом удобном случае. "Кроме меня, — думал Кэткарт, — единственный хороший полковник — это мертвый полковник", а единственным полковником, который внушал ему доверие, был полковник Модэс, но даже он действовал заодно со своим тестем, генералом Дридлом. Милоу, конечно, приносил полковнику Кэткарту пироги и пышки, хотя тот факт, что самолеты Милоу разбомбили свой собственный полк, принес ему обильный урожай синяков и шишек, несмотря на то, что Милоу полностью утихомирил всех недовольных, обнародовав цифры огромных прибылей, вырученных синдикатом в результате сделки с противником. Милоу убедил всех, что бомбардировка своего аэродрома — хоть и удар со стороны частного предпринимательства, но удар похвальный и весьма прибыльный. Полковник не чувствовал себя спокойным за Милоу: командиры других полков все время пытались переманить Милоу. Кроме того, на шее у полковника висел этот паршивый Вождь Белый Овес, который, как утверждал паршивый лентяй капитан Блэк, был единственным виновником того, что во время осады Болоньи кто-то передвинул на карте линию фронта. Полковнику Кэткарту нравился Вождь Белый Овес, ибо каждый раз, напившись, Вождь Белый Овес давал по носу этому паршивому полковнику Модэсу, если тот оказывался под рукой. Полковнику Кэткарту хотелось, чтобы Вождь Белый Овес начал бить по толстой морде и подполковника Корна, который тоже был паршивым пронырой. В штабе двадцать седьмой воздушной армии кто-то имел зуб на полковника Кэткарта и возвращал каждый раз его доклады с оскорбительной резолюцией. Подполковник Корн подкупил тамошнего писаря, умного малого по фамилии Уинтергрин, чтобы через него попытаться выяснить, кто там гадит полковнику Кэткарту. Полковнику пришлось признать, что потеря самолета над Феррарой при втором заходе на цель, разумеется, не принесла ему ничего хорошего, как и исчезновение в облаке другого самолета — событие, которое он забыл занести в соответствующую рубрику. Он пытался изо всех сил вспомнить, исчез ли Йоссариан вместе с самолетом в облаке или нет, но сообразил, что этого никак не могло быть, поскольку он слоняется вокруг и распускает вонь по поводу каких-то пяти паршивых дополнительных вылетов.

"Может, и вправду, норма в шестьдесят вылетов слишком велика для летчиков, — рассуждал полковник Каткарт, — если Йоссариан отказывается выполнять ее". Но тут он вспомнил, что, заставив пилотов своего полка сделать больше вылетов, чем летчики других частей, н добился блестящего успеха. Как часто говаривал подполковник Корн: — Война войной, а служба службой. Чтобы отличиться, командиру необходимо сделать какой-то драматический жест, скажем, установить более высокую, чем у соседей, норму боевых вылетов. Никто из генералов пока, кажется, не возражал против действий полковника, хотя, насколько он мог заметить, его рвение и не произвело на них особого впечатления, и это навело его на мысль, что, наверное, шестьдесят вылетов — мало и придется повысить норму сразу до семидесяти, восьмидесяти, сотни, даже до двух сотен, трех сотен или до шести тысяч вылетов.

Конечно, ему было бы гораздо лучше служить под началом столь учтивого человека, как генерал Пеккем, чем под началом невоспитанного мужлана генерала Дридла, ибо на стороне генерала Пеккема были проницательность, ум и образованность, следовательно, он мог в полной мере понять полковника Кэткарта и оценить его по заслугам. Правда, генерал Пеккем не давал полковнику ни малейшего повода думать, что он понимает его и ценит по заслугам. Но полковник Кэткарт отдавал себе отчет в том, что явная, грубая похвала или одобрение вовсе ни к чему в отношениях между такими утонченными, уверенными в себе личностями, как он и генерал Пеккем, которые могут издали симпатизировать друг другу и понимать друг друга без слов. Вполне достаточно того, что они — люди одного круга, и полковник Кэткарт знал, что его повышение — дело времени и нужно, набравшись терпения, благоразумно ждать, хотя самолюбие его страдало оттого, что генерал Пеккем никогда намеренно не искал его общества, и оттого, что, когда полковник Кэткарт оказывался рядом с Пеккемом, генерал старался произвести на него впечатление своими афоризмами и эрудицией точно в такой же степени, как и на других офицеров и даже на нижние чины, стоящие поблизости. То ли полковник Кэткарт не раскусил генерала Пеккема, то ли генерал Пеккем вовсе и не был такой уж тонкой, блестящей, умной, дальновидной личностью, какой он старался казаться. Может быть, на самом-то деле как раз генерал Дридл был отзывчивым, очаровательным, блестящим и утонченным и под его началом полковнику Кэткарту было бы куда лучше.

Внезапно полковник Кэткарт, потеряв всякое представление о том, с кем он в каких отношениях, начал стучать кулаком по кнопке звонка: ему хотелось, чтобы подполковник Корн как можно скорее вбежал в кабинет и заверил его, что все его, полковника Кэткарта, любят, что Йоссариан — всего лишь плод его больного воображения и что он, полковник, добился ошеломительных успехов в своей блестящей и доблестной борьбе за генеральские погоны.

На самом же деле у полковника Кэткарта не было ни малейших шансов стать генералом. Во-первых, потому что на свете существовал экс-рядовой первого класса Уинтергрин, который тоже хотел стать генералом и посему всегда искажал, портил, отвергал или засылал по неправильному адресу любую проходящую через его руки корреспонденцию, имеющую касательство к полковнику Кэткарту и могущую пойти полковнику на пользу. А во-вторых, потому что один генерал уже имелся в наличии — генерал Дридл, который, в свою очередь, знал, что генерал Пеккем метит на его место, но не знал, как этому воспрепятствовать. Генерал Дридл, командир авиабригады, был грубоватый приземистый человек. Ему едва перевалило за пятьдесят. У него был приплюснутый красный нос, серые глазки, запрятанные в припухшие веки с белыми пупырышками, и грудь колесом. При нем постоянно находились медсестра и зять. Когда генерал Дридл недобирал спиртного, он впадал в глубокую задумчивость. Старательно выполняя свои прямые обязанности, генерал Дридл потерял в армии понапрасну слишком много лет, а сейчас наверстывать упущенное было уже поздно. Омоложенные кадры высшего командного состава сомкнули свои ряды, в которых для Дридла не нашлось места, и, растерявшись, он не знал, как ему наладить с ними сотрудничество. Стоило ему забыться, и его тяжелое одутловатое лицо становилось грустным и озабоченным, как у человека, сломленного жизнью. Генерал Дридл крепко пил. Настроение у него постоянно менялось, и предсказать его было совершенно невозможно. "Война — это ад", — частенько говаривал он, пьяный или трезвый, и он в самом деле так думал, но это не мешало ему неплохо наживаться на войне и вовлечь в этот бизнес своего зятя, хоть они то и дело цапались.

— Ну и подонок! — с презрительной миной ворчливо жаловался он на своего зятя первому встречному у стойки бара в офицерском клубе. — Всем, что он имеет, он обязан мне. Я сделал из этого паршивого сукина сына человека. Разве у него хватило бы мозгов продвинуться собственными силами?

— Ему кажется, что он постиг все на свете! — говорил обиженным тоном полковник Модэс своим слушателям у другого конца стойки. — Он не выносит никакой критики и не слушает ничьих советов.

— Он только и умеет давать советы! — замечал генерал Дридл, презрительно фыркая. — Не будь меня, он и по сей день ходил бы в капралах.

Генерала Дридла всегда сопровождали полковник Модэс и медсестра — по общему мнению, весьма лакомый кусочек. У этой маленькой розовощекой блондинки были пухлые щечки с ямочками, сияющие счастьем голубые глаза, аккуратно подвитые на концах волосы и пышная грудь. Медсестра улыбалась каждому и никогда ни с кем не заговаривала первой. Все у нее было ясное и четкое. Она была так неотразима, что мужчины старались обходить ее стороной. Вся как налитая, миленькая, послушная и туповатая, она сводила с ума всех, кроме генерала Дридла,

— Он специально ее держит, чтобы свести меня с ума! — сокрушенно жаловался полковник Модэс. — Как только я дотронусь до нее или до какой-нибудь другой девчонки, он вышибет меня в рядовые и отправит на целый год в наряд на кухню. Она меня сводит с ума.

— С тех пор как мы прибыли в Европу, у него не было ни одной женщины, — сообщал по секрету генерал Дридл своим собеседникам, и его квадратная седая голова тряслась садистского смеха. — Я не спускаю с него глаз, потому что не хочу, чтобы он спутался с какой-нибудь... Можете себе представить, каково приходится этому несчастному сукину сыну!

— С тех пор как мы прибыли из Штатов, у меня не было ни одной женщины, — хныкал полковник Модэс. — Можете себе представить, каково мне приходится.

Стоило генералу Дридлу невзлюбить кого-нибудь, и он становился так же непримирим к этому человеку, как к полковнику Модэсу. Он не считал нужным притворяться, щадить чужие чувства и соблюдать условности. Своих подчиненных он различал только по их военным качествам. Все, что он требовал, — чтобы они делали свое дело; во всем остальном они могли делать все, что им заблагорассудится. Полковник Кэткарт был волен заставить своих подчиненных сделать и шестьдесят вылетов, раз это ему нравилось. Йоссариан был волен стоять в строю голым, если ему этого хотелось, хотя от такого зрелища у генерала Дридла тогда отвисла гранитная челюсть. Генерал железной поступью приблизился к шеренге, желая убедиться, что на человеке, который стоит перед ним в строю по стойке "смирно" и ждет, когда ему вручат орден, действительно нет ничего, кроме тапочек. Генерал Дридл потерял дар речи. Полковник Кэткарт был близок к обмороку, когда заметил Йоссариана, и подполковнику Корну пришлось подойти сзади и крепко ухватить полковника за руку. Стояла неправдоподобная тишина. Ровный теплый ветерок дул с пляжа. На шоссе, грохоча, выехала повозка с грязной соломой. Крестьянин в шляпе с обвислыми полями и в потертом коричневом костюме погонял черного ослика, не обращая никакого внимания на официальную военную церемонию, происходившую на небольшом поле справа от него. Наконец генерал Дридл заговорил:

— Возвращайся в машину, — рявкнул он через плечо медсестре, которая следовала за ним вдоль строя. Сестра, улыбаясь, засеменила к коричневой штабной машине, стоявшей ярдах в двадцати у края квадратного плаца. Храня суровое молчание, генерал дождался, пока захлопнется дверца машины, и затем спросил:

— Это еще кто такой?

Полковник Модэс сверился со списком.

— Это Йоссариан, папа. Он получает крест "За летные боевые заслуги".

— М-да, будь я проклят! — пробормотал генерал Дридл. Его румяное массивное лицо смягчила веселая улыбка: — Почему вы не одеты, Йоссариан?

— Не хочу.

— Что значит "не хочу"? Какого черта вы не хотите одеться?

— Не хочу — и все, сэр.

— Почему он без одежды? — спросил через плечо генерал Дридл Кэткарта.

— Он с вами разговаривает, — шепнул подполковник Корн из-за плеча полковнику Кэткарту и сильно толкнул его локтем в спину.

— Почему он без одежды? — спросил полковник Кэткарт подполковника Корна, морщась от боли и нежно поглаживая то место, куда его ткнул локтем подполковник Корн.

— Почему он без одежды? — спросил подполковник Корн капитанов Пилтчарда и Рена.

— На прошлой неделе во время налета на Авиньон был убит один из членов его экипажа и перепачкал его всего кровью, — ответил капитан Рен. — И он поклялся, что больше никогда не наденет форму.

— На прошлой неделе во время налета на Авиньон был убит один из членов его экипажа и перепачкал его всего кровью, — доложил подполковник Корн непосредственно генералу Дридлу. — Его форма еще не вернулась из прачечной.

— А где его другая форма?

— Она тоже в прачечной.

— А нижнее белье?

— Все его нижнее белье тоже в прачечной, — ответил подполковник Корн.

— Все это похоже на собачий бред, — изрек генерал Дридл.

— Это и есть собачий бред, сэр! — подтвердил Йоссариан.

— Не беспокойтесь, сэр, — заверил полковник Кэткарт генерала Дридла, метнув в сторону Йоссариана угрожающий взгляд. — Я даю вам честное слово, что этот человек будет сурово наказан.

— Да какое мне, черт побери, дело, будет он наказан или нет! — ответил генерал Дридл раздраженно. — Он только что заработал орден. Если он хочет получить его нагишом, на кой черт тут вмешиваться?..

— Я точно такого же мнения, — горячо откликнулся полковник Кэткарт и вытер лоб носовым платком. — Но как понимать ваши слова, сэр, в свете недавнего распоряжения генерала Пеккема по вопросу о надлежащем виде военнослужащих, находящихся в зоне боевых действий?

— Пеккем? — Лицо генерала Дридла помрачнело.

— Да-да, сэр, — подобострастно поддакнул полковник Кэткарт. — Генерал Пеккем даже рекомендовал нам посылать наших людей в бой в полной парадной форме, чтобы, если их собьют, они могли произвести хорошее впечатление на врага.

— Пеккем? — в недоумении переспросил генерал Дридл.

— Какое, черт возьми, отношение имеет к этому Пеккем?

Подполковник Корн снова больно толкнул полковника Кэткарта локтем в спину.

— Абсолютно никакого, сэр! — лихо отрапортовал пол— ковник Кэткарт, морщась от боли и яростно потирая место, куда его ткнул подполковник Корн. — Именно поэтому я и решил не обращать никакого внимания на это распоряжение, пока мне не представится случай обсудить его с вами. Должны ли мы полностью игнорировать это распо— ряжение, сэр?

Генерал полностью проигнорировал полковника Кэткарта, отвернувшись от него с презрительной усмешкой, и вручил Йоссариану орден в коробочке.

— Приведите сюда из машины мою девчонку, — приказал он полковнику Модэсу кислым тоном и не двинулся с места, пока сестра не присоединилась к нему.

— Немедленно передайте в штаб, чтобы уничтожили только что изданный мною приказ, обязывающий летный состав быть при галстуках во время выполнения боевых заданий, — торопливо зашептал сквозь зубы полковник Кэткарт подполковнику Корну.

— Я же советовал вам не делать этого, — усмехнулся подполковник Корн. — Но вы меня не послушали.

— Тсс, — остановил его полковник Кэткарт. — Черт побери. Корн, что вы наделали с моей спиной?

Подполковник Корн снова усмехнулся. Медсестра всегда сопровождала генерала Дридла, куда бы он ни пошел. Даже перед вылетом на Авиньон, глупо улыбаясь, она стояла в инструкторской у трибуны рядом с генералом Дридлом. Одетая в розово-зеленую форму, она была ярка и свежа, как цветочная клумба. Йоссариан взглянул на нее и влюбился до беспамятства. В душе у него все оборвалось, он сидел опустошенный и онемевший. Слушая, как майор Дэнби монотонно и назидательно гудит, расписывая плотный концентрированный зенитный огонь, который ждет их у Авиньона, Йоссариан во все глаза глядел на ее полные красивые губы, на ее щеки с ямочками и вдруг застонал от глубокого отчаяния при мысли о том, что он может никогда больше не увидеть эту очаровательную женщину, с которой он даже не перекинулся словом и которую он сейчас любил так страстно. Он смотрел на нее, и все в нем вибрировало — так она была красива. Он благословлял землю, на которой она стояла. Он облизнул кончиком языка пересохшие губы и снова застонал от горя — на сей раз достаточно громко, чтобы привлечь к себе удивленные взгляды летчиков, сидевших на грубых деревянных скамьях в своих шоколадно-коричневых комбинезонах, перетянутых белыми парашютными ремнями. Встревоженный Нейтли резко повернулся к нему.

— Что такое? — прошептал он. — Что случилось?

Но Йоссариан его не слышал. Жалость к самому себе, словно токами, пронизывала душу. В конце концов, медсестра генерала Дридла была не более чем румяная пышечка, но сердце его до самых краев переполняло любовное чувство. Он ненасытно вбирал ее взором — всю, от макушки до накрашенных ногтей на ногах. Ах, как ему не хотелось терять ее!

— Оооооооооооооооооооооо! — снова застонал он, и от его крика по рядам прошел гул. Волна замешательства и неловкости докатилась до стоявших на помосте офицеров и накрыла их с головой. Даже майор Дэнби, начавший было сверять часы, на мгновение чуть было не сбился со счета, и ему едва не пришлось начата отсчет заново. Нейтли проследил пронзительный взгляд Йоссариана, устремленный через весь длинный каркасно-панельный зал, пока не уперся глазами в медсестру генерала Дридла. Догадавшись, что мучает Йоссариана, Нейтли побледнел от волнения.

— Прекрати, — предостерег Нейтли свирепым шепотом.

— Ооооооооооооооооооооо! — застонал Йоссариан уже в четвертый раз и на сей раз так громко и отчетливо, что услышали все.

— Ты с ума сошел! — яростно зашептал Нейтли. — Влипнешь в неприятность.

— Ооооооооооооооооооооо! — поддержал Йоссариана Данбэр из противоположного угла.

Нейтли узнал голос Данбэра. Поняв, что дело принимает катастрофический оборот, Нейтли отвернулся и еле слышно простонал:

— Оо!

— Ооооооооооооооооооо! — тут же откликнулся Данбэр.

— Ооооооооооооооооооо! — в отчаянии застонал Нейтли еще громче, поняв, что у него только что вырвался стон.

— Оооооооооооооооооооо! — снова откликнулся Данбэр.

— Ооооооооооооооооооо! — включился чей-то совершенно незнакомый голос из другого конца зала. У Нейтли волосы стали дыбом.

Йоссариан и Данбэр отозвались дуэтом, а Нейтли, сжавшись от страха, тщетно искал какую-нибудь дыру, в которую мог бы провалиться сам и затащить туда Йоссариана. Кое-кто из летчиков уже давился смехом. Таинственный вирус заразил Нейтли, и он еще раз преднаме— ренно застонал. Ему снова эхом ответил еще один незнакомый голос. Ряды бурлили, инструкторская неудержимо превращалась в бедлам. Удивительный, жуткий, ни на что не похожий гомон становился все сильнее. Летчики топали ногами, из их рук выпадали вещи: карандаши, навигационные линейки, планшеты; со стуком ударялись об пол стальные бронешлемы. А те, кто не стонал, теперь хихикали в открытую. Неизвестно, чем бы кончился этот стихийный бунт, если бы генерал Дридл лично не вмешался и не прекратил стоны. Он решительно вышел на середину помоста, заслонив собой майора Дэнби, который с серьезным видом, упрямо наклонив голову, по-прежнему сосредоточенно смотрел на свои наручные часы и отсчитывал:

— ... Двадцать пять секунд... двадцать... пятнадцать... Гримаса недоумения исказила крупное, властное, багровое лицо генерала Дридла, но тут же сменилась выражением мрачной решимости.

— Прекратить! — коротко приказал он, выпятив свою твердую, квадратную челюсть; глаза его сердито сверкнули. И сразу все кончилось.

— Я командую боевой частью, — проговорил он сурово, когда в комнате установилась полная тишина и летчики на скамьях съежились, оробев. — И пока я здесь командир, в этом полку не будет никаких стонов. Ясно?

Всем было ясно, кроме майора Дэнби. По-прежнему уставившись на часы, он отсчитывал вслух секунды.

— Четыре, три, два, один, ноль! — выкрикнул майор Дэнби и, торжествующе подняв глаза, обнаружил, что никто его не слушал и что ему придется начать все сначала.

— Оооо! — от растерянности застонал он.

— Что такое? — взревел разгневанный генерал Дридл, не веря ушам своим, и резко повернулся к майору Дэнби, который отшатнулся в полном замешательстве, сразу весь вспотел и задрожал от страха.

— Кто это такой?

— М-м-м-майор Дэнби, сэр, — пробормотал полковник Кэткарт, — это мой начальник оперативного отдела.

— Убрать и расстрелять! — распорядился генерал Дридл.

— Простите, с-с-сэр?..

— Я сказал: убрать и расстрелять. Вы что, оглохли?

— Слушаюсь, сэр, — отчеканил полковник Кэткарт, с усилием проглотил слюну, суетливо обернулся к своему шоферу и своему синоптику и приказал:

— Уберите майора Дэнби и расстреляйте!

— Простите, с-с-сэр?.. — запинаясь, пробормотали шофер и синоптик.

— Я сказал: уберите майора Дэнби и расстреляйте его, — отрезал полковник Кэткарт. — Вы что, оглохли?

Два молоденьких лейтенанта неловко кивнули толовой и уставились друг на друга, разинув рты. Они явно не горели желанием бросаться выполнять приказание полковника Каткарта, и каждый из них предоставлял другому инициативу в этом деле. Ни тому, ни другому раньше не доводилось выводить и расстреливать майора Дэнби. Нерешительными шажками они с двух сторон приближались к майору Дэнби. Майор побелел от ужаса. Ноги его вдруг подкосились, и оба молоденьких лейтенанта кинулись к нему, подхватили под руки и не дали ему рухнуть на пол. Теперь, когда майор Дэнби был в их руках, оставалась самая легкая часть работы, но у лейтенантов не было пистолетов. Майор Дэнби заплакал. Полковник Кэткарт едва не ринулся к майору, чтобы утешить его, но спохватился: он не желал выглядеть размазней в присутствии генерала Дридла. Он вспомнил, что Хэвермейер и Эпплби берут с собой на боевые задания пистолеты сорок пятого калибра, и начал высматривать их среди сидящих летчиков.

Когда майор Дэнби заплакал, полковник Модэс, до этой минуты терзавшийся в нерешительности, не смог более сдержаться и робко, как ягненок, которого ведут на заклание, приблизился к генералу Дридлу.

— По-моему, надо бы обождать минутку, папа, — предложил он неуверенным тоном. — По-моему, вы не имете права его расстреливать.

Вмешательство зятя привело генерала Дридла в ярость.

— Кто это еще, черт возьми, сказал, что я не имею права? — запальчиво спросил он таким громовым голосом, что казалось — здание сейчас рухнет, как от звука иерихонской трубы.

Полковник Модэс с пылающим от волнения лицом нагнулся к уху тестя и что-то прошептал.

— Почему это, черт возьми, я не могу? — заревел генерал Дридл.

Полковник Модэс зашептал снова.

— По-твоему, я не могу расстрелять, кого захочу? — спросил генерал Дридл с тем же негодованием, внимательно прислушиваясь, однако, к шепоту полковника Модэса. — Это действительно так? — поинтересовался он. Любопытство заставило его умерить пыл.

— Да, папа. Боюсь, что так.

— Не иначе, как ты считаешь себя великим хитрецом, а?— вдруг набросился генерал Дридл на полковника Модэса.

Полковник Модэс снова побагровел.

— Нет, папа, я не...

— Ладно, отпустите этого недисциплинированного сукина сына, — буркнул генерал Дридл и, раздраженно отвернувшись от зятя, сварливо рявкнул шоферу и синоптику полковника Кэткарта: — Уведите его и больше сюда не пускайте. Продолжим этот проклятый инструктаж, а то так до конца войны не управимся. Сроду не видел такой бестолковщины.

В знак согласия с генералом полковник Кэткарт дернул головой, как паралитик, и поспешил подать знак своим подчиненным, чтобы он вытолкали майора Дэнби из здания. Однако, когда майора Дэнби вытолкали на улицу, выяснилось, что вести инструктаж некому. Все как идиоты изумленно уставились друг на друга. Видя, что дело не двигается с места, генерал Дридл стал пунцовым. Не зная, что предпринять, полковник Кэткарт уже собрался громко застонать, но подполковник Корн пришел ему на выручку и, шагнув вперед, взял бразды правления в свои руки. Полковник Кэткарт вздохнул с огромным облегчением, он был растроган почти до слез и исполнен благодарности к подполковнику Корну.

— А теперь нам предстоит сверить часы, — скороговоркой начал с места в карьер подполковник Корн. Он говорил резким командирским тоном и кокетливо строил глазки генералу Дридлу. — Мы должны сверить часы с одного-единственного раза, а тем, у кого с первого раза это не получится, придется дать объяснение генералу Дридлу и мне. Ясно? — Он снова стрельнул глазами в сторону генерала Дридла. — Попрошу всех поставить часы на девять восемнадцать.

Сверку часов подполковник Корн провел без сучка, без задоринки и уверенно двинулся дальше. Он сообщил летчикам пароль дня и дал обзор метеорологической обстановки, бойко, без запинки перечислив разные подробности. При этом через каждые несколько секунд он бросал льстивые взоры в сторону генерала Дридла, обретая все большую и болыпую уверенность: он видел, что производит на генерала отличное впечатление. Кокетничая и ломаясь, преисполненный тщеславия, он важно расхаживал по помосту и жал на всю железку: еще раз сообщив пароль дня, он ловко сменил тему и со все нарастающим жаром заговорил о важности авиньонского моста в свете дальнейшего развития военных действий, а также о святой обязанности каждого участвующего в выполнении боевого задания поставить любовь к родине превыше любви к жизни. Закончив свою вдохновенную речь, он еще раз сообщил пароль дня, особо подчеркнул угол прицеливания и снова дал обзор метеоусловий. Подполковник Корн чувствовал, что в полной мере продемонстрировал свои способности. Он оказался в центре внимания у начальства.

Полковник Кэткарт не сразу сообразил, к чему клонится дело, но когда он постиг смысл происходящего, то чуть было не потерял дар речи. По мере того как он ревниво следил за предательскими маневрами подполковника Корна, лицо его вытягивалось и вытягивалось. Он испытал чувство, весьма похожее на страх, когда к нему подошел генерал Дридл и громовым шепотом, услышанным в самых дальних рядах, вопросил:

— Кто это такой?

Полковник Кэткарт ответил, смутно предчувствуя недоброе. Тогда генерал Дридл, сложив ладонь лодочкой, прикрыл рот и прошептал на ухо полковнику Кэткарту слова, от которых лицо полковника Кэткарта озарилось неописуемой радостью. При виде этого зрелища подполковник Корн задрожал, будучи не в силах сдержать охвативший его восторг. Неужели генерал Дридл прямо здесь произвел его в полковники? Он не мог выдержать напряжения. Мастерски закруглив выступление цветистой фразой, он объявил инструктаж законченным и обернулся к генералу Дридлу, ожидая принять от него поздравления. Но генерал Дридл, не оглядываясь, уже выходил из зала. Медсестра и полковник Модэс поспешили за ним. Такое поведение генерала поразило и огорчило подполковника Корна, правда, всего лишь на миг. Отыскав глазами полковника Кэткарта, который все еще стоял столбом с застывшей на губах улыбкой, он с торжествующим видом подлетел к нему и потянул за руку.

— Что он сказал обо мне? — спросил он, трепеща от гордости и сладостного предвкушения. — Что сказал генерал Дридл?

— Он хотел знать, кто вы.

— Это я понимаю. Это понятно. Но что он сказал обо мне? Ведь он что-то сказал?

— Сказал, что его от вас тошнит.

22. Милоу — мэр

Это был тот самый вылет, во врема которого Йоссариан окончательно потерял мужество. Йоссариан окончательно потерял мужество при налете на Авиньон, потому что Сноуден потерял несколько фунтов кишок и жизнь впридачу. И все потому, что самолет в тот день вел пятнадцатилетний паренек Хьюпл. Вторым пилотом был Доббс, тот самый, что хотел в тайном сговоре с Йоссарианом убить полковника Кэткарта. Как летчик Доббс и в подметки не годился Хыоплу. Йоссариан знал, что Хьюпл — хороший летчик, но ведь он был совсем ребенок. Доббс тоже не доверял парнишке. Едва они отбомбились, Доббс без всякого предупреждения вырвал у Хьюпла штурвал и, ошалев, вогнал самолет в такое убийственное пике, что Йоссариан беспомощно повис, прилипнув макушкой к потолку кабины. Ему казалось, что вот-вот у него оста— новится сердце и лопнут барабанные перепонки. С Йоссариана сорвало наушники.

— О господи! — беззвучно визжал он, чувствуя, что самолет камнем летит вниз. — О господи! О господи! О господи! — взывал он не в силах разомкнуть губ, а самолет все падал, а Йоссариан невесомо болтался под потолком, пока наконец Хыоплу не удалось вырвать у Доббса штурвал и выровнять самолет. Они оказались будто на дне жуткого оранжево-черного скалистого каньона: слева и справа стеной вставали зенитные разрывы, от которых они недавно увернулись. Теперь мм предстояло сделать это еще раз. Почти сразу же самолет толкнуло, и в плексигласе образовалась дыра величиной с кулак. Сверкающие осколки впились Йоссариану в скулы, однако крови не было.

— Что случилось? Что случилось? — заорал он и, не услышав собственного голоса, задрожал всем телом. Испугавшись мертвой тишины в переговорном устройстве и боясь сдвинуться с места, он стоял на четвереньках, словно мышь в мышеловке. Он ждал, не смея перевести дыхание до тех пор, пока не заметил наконец блестящий цилиндрический штеккер шлемофона, болтавшийся у него перед носом. Он воткнул его в гнездо дрожащими пальцами.

— О господи! — продолжал он вопить с тем же ужасом в голосе, ибо вокруг рвались зенитные снаряды и грибами вырастали взрывы. — О господи!

Когда Йоссариан воткнул штеккер в гнездо внутренней связи, он услышал, как плачет Доббс.

— Помогите ему, помогите ему! — всхлипывал Доббс.

— Кому помочь? Кому помочь? ~ переспросил Йоссариан. — Кому помочь?

— Бомбардиру, бомбардиру! — закричал Доббс. — Он не отвечает! Помогите бомбардиру, помогите бомбардиру!

— Я бомбардир! — заорал Йоссариан в ответ. — Я бомбардир. У меня все в порядке. У меня все в порядке.

— Тогда помоги ему, помоги ему! — запричитал Доббс. — Помоги ему, помоги ему!

— Кому помочь, кому помочь?

— Стрелку-радисту! — молил Доббс. — Помоги стрелку— радисту!

— Мне холодно, — послышалось затем в наушниках вялое хныканье Сноудена. Это было невнятное и жалобное бормотанье умирающего. — Пожалуйста, помогите. Мне холодно.

Йоссариан нырнул в лаз, перелез через бомбовый люк и спустился в хвостовой отсек самолета, где на полу, коченея, весь в ярких солнечных пятнах, лежал смертельно раненный Сноуден. Рядом с ним в глубоком обмороке распростерся на полу новый хвостовой стрелок.

Доббс был самым никудышным пилотом в мире, о чем он и сам знал. От былого мужества Доббса остались жалкие крохи. Он изо всех сил пытался доказать начальству, что больше не пригоден водить самолет. Но начальство и слушать его не желало. И в тот день, когда норма вылетов была доведена до шестидесяти, он, воспользовавшись отсутствием Орра (тот отправился на поиски сальника), прокрался в палатку Йоссариана и изложил ему свой план убийства полковника Кэткарта. Доббс нуждался в помощи Йоссариана.

— Ты хочешь, чтобы мы укокошили его ? — не моргнув глазом спросил Йоссариан.

— Именно, — подтвердил Доббс с жизнерадостной улыбкой, довольный тем, что Йоссариан так быстро ухватил суть дела. — Я прихлопну его из "люгера". Никто не знает, что у меня есть пистолет, я привез его из Сицилии.

— Мне кажется, я не смогу этого сделать, — поразмыслив, сказал Йоссариан.

— Но почему? — удивился Доббс.

— Видишь ли, я был бы счастлив узнать, что этот сукин сын сломал себе шею или погиб в катастрофе, или если бы выяснилось, что кто-то пристрелил его. Но мне кажется, сам я не смогу его убить.

— Зато он бы уж тебя не пожалел, — возразил Доббс. — Ведь ты сам говорил, что, заставляя нас летать до бесконечности, он обрекает нас на верную гибель.

— И все-таки я, пожалуй, не смог бы ответить ему тем же. Ведь он, согласись, тоже имеет право на жизнь.

— Но не на такую долгую, чтобы лишить нас с тобой этого права. Что с тобой случилось? — Доббс был огорошен. — Не ты ли сам твердил Клевинджеру то же самое, что твержу тебе я? Он тебя не послушал, и вот, пожалуйста, — сгинул прямо в облаке...

— Перестань орать, — шикнул на него Йоссариан.

— Я не ору! — заорал Доббс еще громче, и лицо его налилось кровью. Веки и ноздри вздрагивали, а на дрожащей розовой нижней губе вскипала слюна. — Когда он увеличил норму до шестидесяти, наверное, около сотни человек в полку отлетало свои пятьдесят пять заданий. И по крайней мере, еще сотне летчиков, вроде тебя, осталось сделать пару вылетов. Он угробит нас всех, если мы будем сидеть сложа руки. Мы должны убить его прежде, чем он убьет нас.

Йоссариан в знак согласия вяло кивнул головой. Рисковать он, однако, не хотел.

— Ты думаешь, нам удастся выйти сухими из воды?

— Я все хорошенько продумал! Я...

— Перестань кричать, ради бога!

— Я не кричу. Я все...

— Да перестанешь ты кричать?

— Я все тщательно обмозговал, — прошептал Доббс, ухватившись побелевшими пальцами за койку Орра: наверное, чтобы не махать руками. — В четверг утром, когда он обычно возвращается с этой проклятой фермы в горах, я проберусь через лес, к повороту на шоссе, и спрячусь в кустах. Здесь ему придется сбавить скорость. С этого места дорога просматривается в оба конца, и мне легко будет убедиться, что поблизости никого нет. Когда я увижу, что он приближается, я выкачу на дорогу большое бревно и заставлю его затормозить. Потом я выйду из кустов с "люгером" в руках и выстрелю ему в голову. Я закопаю "люгер", вернусь лесом в эскадрилью и как ни в чем небывало займусь своими делами. Как видишь, просчет исключен.

Йоссариан мысленно проследил ход предстоящей операции.

— Ну, а в каком месте вхожу в игру я? — спросил он, недоумевая.

— Без тебя я не возьмусь, — объяснил Доббс. — Мне нужно, чтобы ты сказал: "Давай, Доббс, действуй!" Йоссариан не верил своим ушам.

— Это все, что тебе от меня нужно? Только сказать: — "Давай, Доббс, действуй"?

— Это все, что мне от тебя нужно, — подтвердил Доббс. — Скажи мне: "Давай, действуй!" и послезавтра я вышибу ему мозги. — Голос его снова зазвенел. — Уж коль на то дело пошло, я бы выстрелил в голову заодно и подполковнику Корну, хотя, если ты ничего не имеешь против, я бы пощадил майора Дэнби. Затем я бы укокошил Эпплби и Хэвермейера, а после того как мы покончили бы с Эпплби и Хэвермейером, я бы пристукнул Макуотта.

— Макуотта? — вскрикнул Йоссариан, чуть не подпрыгнув от ужаса. — Макуотт — мой приятель. Чем тебе не угодил Макуотт?

— Не знаю, — смущенно пробормотал Доббс. — Я просто подумал: раз уж мы решили пристукнуть Эпплби и Хэвермейера, может, мы заодно пристукнем и Макуотта? А ты разве не хочешь пристукнуть Макуотта?

Йоссариан занял твердую позицию.

— Послушай, возможно, я и примкну к тебе, но только если ты перестанешь орать на весь остров и ограничишься убийством одного полковника Кэткарта. Но если ты собираешься устроить кровавую баню, обо мне забудь.

— Ну ладно, ладно. — Доббс готов был идти на попятную. — Только полковника Кэткарта. Скажи мне:

"Давай, Доббс, действуй!"

Йоссариан покачал головой:

— Кажется, я не смогу сказать тебе: "Действуй!"

Доббс вышел из себя. — Ладно, я предлагаю компромисс. Можешь не говорить мне: "Действуй!" Скажи только, что это хорошая идея. Ведь это хорошая идея?

Йоссариан снова покачал головой:

— Это была бы просто великолепная идея, если бы ты осуществил ее, не говоря мне ни слова. А теперь уж поздно. Наверное, я тебе так. ничего и не скажу. Повремени, может, я и передумаю.

— Вот тогда-то действительно будет поздно. Но Йоссариан по-прежнему отрицательно качал головой. Доббс был разочарован. Некоторое время он сидел с видом затравленной собаки, а затем вдруг вскочил и выбежал из палатки с намерением броситься в стремительную атаку на доктора Деннику, чтобы заставить доктора списать его на землю. По дороге он стукнулся бедром об умывальник Йоссариана и споткнулся об трубку для горючего, тянувшуюся к печке, которую еще монтировал Орр. Доббс отчаянно жестикулировал, но доктор Дейника ответил на эту нахальную атаку серией нетерпеливых кивков и отослал Доббса в санчасть, предложив обратиться к Гэсу и Уэсу. А те, едва он раскрыл рот, вымазали ему десны и большие пальцы ног раствором марганцовки. А когда он снова раскрыл рот, чтобы пожаловаться, — насильно впихнули в глотку таблетку слабительного и выставили за дверь.

С психикой у Доббса дело обстояло еще хуже, чем у Заморыша Джо: последний по крайней мере был способен летать, когда его не одолевали кошмары. Доббс был почти таким же сумасшедшим, как Орр, хотя Орр с виду казался беззаботной пташкой, самозабвенно распевающей на ветке, — он постоянно хихикал. Однако что-то судорожное и неестественное было в смешке Орра. Очередной отпуск Орру было приказано провести в обществе Милоу и Йоссариана, отправившихся в Каир за яйцами. Правда, вместо яиц Милоу закупил хлопок, и на рассвете их самолет, набитый до самой турельной установки экзотическими пауками и незрелыми красными бананами, взял курс на Стамбул.

Орр был одним из самых безобидных чудаков, которых Йоссариану доводилось встречать, и наверняка — самым приятным. У него было одутловатое красное лицо, карие глазенки поблескивали, как два одинаковых кусочка коричневого мрамора, а напомаженные густые, волнистые, пегие волосы торчали на макушке домиком. Ни один вылет Орра добром не кончался:стоило ему отправиться на задание — и он шлепался со своим самолетом в море или зенитка разносила ему один из двигателей. Из Стамбула Милоу, Йоссариан и Орр вылетели в Неаполь, но приземлились в Сицилии. Когда они подъехали к отелю, где была заказана комната для Милоу, Орр как безумный начал дергать Йоссариана за рукав: на тротуаре у входа в отель их поджидал, попыхивая сигарой, жуликоватый юнец, который предложил немедленно познакомить американских синьоров с его двумя двенадцатилетними сестренками-девственницами. Йоссариан решительно вырвался из рук Орра, уставившись с некоторым смущением и замешательством на вулкан Этна, который высился на том месте, где, по расчетам Йоссариана, должен был выситься вулкан Везувий. Он недоумевал, почему их занесло в Сицидию, когда они должны быть в Неаполе. Но Орр умолял Йоссариана последовать за жуликоватым юнцом к его сестрам, которые оказались не совсем девственницами и не совсем сестрами, а годочков им оказалось всего лишь по двадцати восьми каждой.

— Иди с ним, — лаконично приказал Милоу Йоссариану. — Помни о своей миссии.

— Хорошо, — согласился Йоссариан со вздохом, вспомнив о своей миссии. — Только разреши мне для начала найти свободную комнату в отеле. Должен же я ночью как следует выспаться.

— Ночью ты как следует выспишься с этими девочками,

— ответил Милоу все с тем же загадочным видом. — Помни о своей миссии.

Но спать им не пришлось вовсе: Йоссариан и Орр втиснулись в двуспальную кровать, сжатые с боков двумя тучными "девственницами", которые не давали им заснуть до утра. Вскоре Йоссариан уже плохо соображал, что к чему, и не обратил внимания, что на голове его толстой партнерши почему-то всю ночь красовался бежевый тюрбан. И только на следующее утро тайна тюрбана раскрылась: прибежал жуликоватый юнец с сигарой в зубах и на глазах у всех из дьявольского озорства сдернул тюрбан с головы толстухи. В ослепительных лучах сицилийского солнца сверкнул лысый, пугающе уродливый женский череп. Девицу выбрили наголо соседи в отместку за то, что она спала с немцами. Она завизжала и, переваливаясь с боку на бок, как гусыня, кинулась за малым. Ее чудовищная, поруганная нагая голова смешно болталась из стороны в сторону. По контрасту с темным, как древесная кора, лицом бритый череп сиял непристойной белизной. Йоссариану отроду не доводилось видеть ничего более голого. Размахивая тюрбаном, как трофеем, юный сводник улепетывал, держась на расстоянии нескольких сантиметров от разгневанной девицы. Прохожие хохотали, а Йоссариан чувствовал себя препаршиво.

В это время появился мрачный и озабоченный Милоу. При виде столь гнусного и фривольного спектакля он укоризненно поджал губы и потребовал, чтобы они немедленно отправлялись на Мальту.

— А мы спать хотим, — прохныкал Орр.

— Простите, но это уже не моя вина, — тоном праведника осудил их Милоу. — Если бы вы соизволили провести ночь у себя в номере, а не с безнравственными девицами, вы бы чувствовали себя сейчас столь же прекрасно, как и я.

— Но ведь вы сами велели нам идти к ним, — упрекнул его Йоссариан. — И потом у нас не было номера в гостинице. Вы — единственный, кто мог бы устроить нас на ночлег.

— Простите, но это тоже не моя вина, — надменно возразил Милоу. — Откуда я мог знать, что в связи с хорошим урожаем турецкого горошка в город съедется столько покупателей?

— Все вы знали заранее, — накинулся на него Йоссариан. — Неспроста мы, вместо того чтобы лететь в Неаполь, оказались в Сицилии. Вы уже небось битком набили самолет этим самым турецким горошком;

— Тссс, — сердито прошипел Милоу, бросая многозначительный взгляд в сторону Орра. — Помните о своей миссии.

И точно: как только они прибыли на аэродром, чтобы лететь на Мальту, выяснилось, что бомбовый люк, задний и хвостовой отсеки самолета, а также большая часть выгородки для верхней турельной установки забиты мешками с турецким горошком.

Миссия Йоссариана в этой поездке заключалась в том, чтобы отвлекать Орра: Орр не должен был знать, где Милоу покупает яйца, хотя Орр тоже состоял членом синдиката Милоу и, как каждый член синдиката, имел в в нем свой пай. Йоссариан считал свою миссию лишенной всякого смысла, ибо все знали, что Милоу покупает яйца на Мальте по семь центов за штуку, а продает их офицерским столовым, то есть своему синдикату, по пять центов за штуку.

— Не доверяю я ему, --задумчиво проговорил Милоу в самолете, кивнув затылком в сторону Орра, который ужом извивался на мешках с горошком, мучительно пытаясь заснуть. — Я могу заниматься покупкой яиц, только когда его нет поблизости, иначе он раскроет секрет моего бизнеса. Ну что еще вам непонятно?

Йоссариан сидел рядом с Милоу на месте второго пилота.

— Непонятно, почему вы покупаете яйца на Мальте семь центов за штуку, а продаете их по пять?

— Чтобы иметь прибыль.

— Но как вы ухитряетесь получить прибыль? Вы ведь теряете по два цента на каждом яйце.

— И все-таки я получаю прибыль — по три с четвертью цента с яйца, потому что продаю их по четыре с четвертью цента жителям Мальты. Потом я у них скупаю эти яйца по семь центов. Разумеется, прибыль получаю не я. Ее получает синдикат, и у каждого в нем свой пай.

Йоссариану показалось, что он начинает что-то понимать

-А жители, которым вы продаете яйца по четыре с четвертью цента за штуку, получают прибыль в размере по два и три четверти цента за яйцо, когда продают их вам обратно по семь центов за штуку. Правильно? Так почему бы вам не продавать яйца непосредственно самому себе и вовсе не иметь дела с этим народом?

— А потому, что я и есть тот самый народ, у которого я покупаю яйца, — объяснил Милоу. — Когда народ покупает у меня яйца, я получаю прибыль по три с четвертью цента за штуку. Таким образом, в итоге доход составляет шесть центов за яйцо. Продавая яйца офицерским столовым по пять центов, я теряю только по два цента на яйце. Вот так я и получаю прибыль— покупаю по семь центов за штуку и продаю по пять. Я плачу только по одному центу за яйцо в Сицилии.

— На Мальте, — поправил Йоссариан. — Ведь вы в покупаете яйца на Мальте, а не в Сицилии. Милоу гордо усмехнулся.

— Я не покупаю яйца на Мальте, --признался он с нескрываемым удовольствием. Впервые при Йоссариане Милоу изменил своей обычной сверхсерьезности. — Купив яйца в Сицилии по центу за штуку, я затем тайно их переправляю на Мальту, но уже по четыре с половиной цента. С тем чтобы, когда спрос на Мальте возрастет, повысить цену до семи центов за штуку.

— А зачем вообще люди ездят на Мальту за яйцами, если они там так дороги?

— Потому что у людей так принято.

— А почему они не покупают в Сицилии?

— Потому что у людей так не принято.

— Ну теперь-то я действительно ничего не понимаю. Почему бы вам не продавать офицерским столовым яйца по семь центов за штуку, а не по пять?

— А зачем же я тогда буду нужен столовым? Купить яйца по семь центов каждый дурак сможет.

— А почему бы столовым не покупать яйца у вас прямо на Мальте по четыре с четвертью цента за штуку?

— Потому что так я им не продам.

— Но почему?

— Как же я бы тогда извлек прибыль? А так по крайней мере и мне кое-что перепадает, как посреднику.

— Стало быть, и к вашим рукам кое-что прилипает? — заявил Йоссариан.

— А как же иначе! В целом вся прибыль поступает в синдикат. А у каждого в нем пай. Понятно? В точности то же самое происходит с помидорчиками, которые я продал полковнику Кэткарту.

— Купил, — поправил его Йоссариан. — Ведь вы же не продали их полковнику Кэткарту и подполковнику Корну, а купили эти помидоры у них.

— Нет, продал, — поправил Милоу Йоссариана. — Я, выступая под вымышленной фамилией, выбросил помидоры на рынки Пьяносы, а полковник Кэткарт и подполковник Корн — тоже под вымышленными фамилиями — купили их у меня по четыре цента за штуку. Затем на следующий день они продали мне помидоры по пять центов за штуку, в результате они получили по центу с каждого помидора, я по три с половиной, и все остались довольны.

— Все, кроме синдиката. — усмехнувшись, заметил Йоссариан. — Синдикат платит по пять центов за каждый помидор, а он, оказывается, стоит всего-навсего полцента. Какая же тут выгода синдикату?

— То, что выгодно мне, то выгодно синдикату, — пояснил Милоу, — поскольку у каждого в нем свой пай. А в результате сделки с помидорами синдикат заручился поддержкой полковника Кэткарта и подполковника Корна. Разве бы они иначе разрешили мне такие полеты? Через пятнадцать минут мы сядем в Палермо, и вы увидите, какой мы сделаем бизнес.

— Не в Палермо, а на Мальте, — поправил Йоссариан. Ведь мы летим на Мальту, а не в Палермо.

— Нет, в Палермо, — ответил Милоу. — Там меня ждет экспортер цикория. Я должен повидаться с ним на минутку и договориться об отправке в Берн грибов, которые, правда, уже немножко прихвачены плесенью. — Милоу, как вам это все удается? — изумился Йоссариан. — Вы указываете в полетной карте один пункт, а сами отправляетесь в другой. Неужели диспетчеры ни разу не подняли шума?

— Они же члены синдиката! — сказал Милоу. — Они знают: что хорошо для синдиката, то хорошо для родины. На этом все держится. Поскольку диспетчеры тоже имеют свою долю, они обязаны делать для синдиката все, что в их силах.

— И у меня есть пай?

— У каждого свой пай.

— И у Орра пай?

— У каждого свой пай.

— И у Заморыша Джо? У него тоже пай?

— У каждого свой пай.

— Ну и дела, будь я проклят, — задумчиво протянул Йоссариан, на которого идея о всеобщем паевом участии в синдикате впервые произвела глубокое впечатление. Милоу обернулся, в глазах у него сверкнули озорные искорки.

— Послушайте, у меня есть хороший планчик, как надуть федеральное правительство на шесть тысяч долларов. Мы можем получить с вами по три тысячи на брата, абсолютно ничем не рискуя. Согласны?

— Нет!

Милоу взглянул на Йоссариана с глубокой признательностью.

— Именно за это я вас и люблю. Вы честный человек, Йоссариан. Вы единственный из моих знакомых, кому я верю безоговорочно. Позвольте мне почаще прибегать к вашей помощи. Вот почему, когда вчера в Катании вы бросились за этими двумя потаскухами, я был безмерно огорчен.

Йоссариан недоверчиво посмотрел на Милоу. — Милоу, так вы ведь сами велели мне идти с ними. Вы что, забыли?

— Нет уж, увольте! Это не моя вина! — негодующе возразил Милоу. — Мне любым путем нужно было избавиться от Орра. В Палермо все будет иначе. Я хочу, чтобы, как только мы приземлимся, вы с Орром прямо с аэродрома ушли с девочками.

— С какими еще девочками?

— Я связался по радио и все устроил. Они будут вас ждать на аэродроме в лимузине. Отправляйтесь сразу, как только выйдете из самолета.

— Ничего не получится, — сказал Йоссариан, покачав головой. — Я пойду туда, где можно выспаться.

Милоу посинел от негодования. Его тонкий длинный нос судорожно затрепетал, точно бледное узкое пламя свечи, в отведенном ему господом пространстве между черными бровями и неровными рыжевато-оранжевыми усами.

— Йоссариан, не забывайте о своей миссии, — напомнил он торжественно.

— А пропади она пропадом, моя миссия, — устало отозвался Йоссариан. — И пусть туда же катится этот чертов синдикат вместе с моим паем.

Орру тоже хотелось спать, а не развлекаться, и поэтому он и Йоссариан поехали вместе с Милоу в город, где выяснилось, что и на сей раз в отеле для них нет места. Но, что гораздо важнее, оказалось, что Милоу — мэр города Палермо.

Неправдоподобный, поистине фантастический прием был оказан Милоу уже на аэродроме, где служащие, узнав Милоу, побросали свои дела и взирали на него с едва сдерживаемым обожанием и раболепством. Слухи о его прибытии уже проникли в город, и, когда все трое в маленьком открытом грузовике подъехали к окраинам города, их встретили веселые толпы. Йоссариан и Орр, онемев от удивления, испуганно жались к Милоу.

По мере того как грузовичок, замедляя ход, приближался к центру города, приветственные возгласы становились все громче. В этот день школьников специально отпустили с занятий, и принаряженные мальчуганы и девчушки стояли на тротуарах, размахивая флажками. Йоссариан и Орр начисто лишились дара речи. На улицах над радостно бурлящими толпами плыли огромные знамена с портретами Милоу. Милоу был изображен в потертой крестьянской блузе с высоким воротником. Его строгое лицо добропорядочного папаши выражало терпимость, мудрость и силу. Усы непокорно топорщились, а косящие глаза проницательно взирали на толпу. Свесившись из открытых окон, инвалиды посылали Милоу воздушные поцелуи. Из узких дверей своих лавок торговцы в фартуках с воодушевлением приветствовали Милоу. Гремели трубы. То там, то сям кто— то падал, и толпа затаптывала несчастного насмерть. Обезумевшие старухи, рыдая, лезли вперед, чтобы коснуться плеча Милоу или пожать ему руку. Среди этого волнующего празднества Милоу держался царственновеликодушно. Не оставаясь в долгу, он элегантно делал народным массам ручкой и щедрыми пригоршнями разбрасывал сладкие, как трюфели, воздушные поцелуи. Стайка пылких юношей и девиц вырвалась из толпы и, взявшись за руки и блестя остекленевшими от обожания глазами, бежала за грузовиком, хрипло скандируя:

— Ми-лоу! Ми-лоу! Ми-лоу!

Теперь, когда его секрет выплыл наружу, Милоу стал держаться с Йоссарианом и Орром гораздо непринужденнее. Этого скромного от природы человека распирала гордость. Кровь прилила к его щекам. Милоу был избран мэром Палермо и близлежащих городов — Карина, Мон— реаля, Багерии, Термини-Имерезе, Кефали, Мистретты, а также Никозии, — и все потому, что он привез в Сицилию шотландское виски.

Йоссариан был потрясен.

— Неужели здесь так любят виски?

— Понятия о нем не имеют, — объяснил Милоу. — Шотландское виски — штука дорогая, а народ здесь очень бедный.

— Но если в Сицилии вообще не пьют виски, зачем ты его сюда импортируешь?

— Чтобы взвинтить цену. Я доставляю сюда виски с Мальты, чтобы с большей прибылью продать его себе или кому-нибудь другому. Я создал здесь целую новую отрасль промышленности. Сегодня Сицилия занимает третье место в мире по экспорту виски. Потому-то меня и избрали мэром.

— Раз уж ты такая большая шишка, может, ты нам достанешь номер в гостинице? — совсем не к месту устало проворчал Орр.

— Вот этим я и намерен сейчас заняться, — пообещал Милоу, и в голосе его послышалось раскаяние. — К сожалению, я забыл радировать заранее, чтобы вам забронировали номера. Пойдемте в мой кабинет, и я прямо сейчас поговорю с моим заместителем.

Кабинет Милоу находился в парикмахерской, а его заместителем оказался пухленький коротышка парикмахер. Сердечные приветствия пенились на его подобострастных губах так же обильно, как мыльная пена, которую он взбивал в чашечке, чтобы побрить Милоу.

— Ну, Витторио, — сказал Милоу, лениво развалившись в кресле. — Как вы тут без меня поживали?

— Очень плохо, синьор Милоу, очень плохо. Но теперь вы вернулись, и мы снова счастливы.

— Удивительно, какая уйма народу на улицах! Почему полны все отели?

— Да потому что много народу понаехало из других городов специально, чтобы увидеть вас, синьор Милоу. И еще потому, что приехали закупщики на аукцион артишоков.

Милоу взмахнул руками, как орел крыльями, и схватился за бритвенную кисточку Витторио.

— Что еще за артишоки? — спросил он.

— Артишоки, синьор Милоу? Артишоки — это очень вкусные овощи, их все любят. Пока вы здесь, вам обязательно надо попробовать артишоков, синьор Милоу. У нас растут лучшие в мире артишоки.

— В самом деле? — спросил Милоу. — А хорошо ли в нынешнем году идут артишоки?

— Я бы сказал, очень хорошо. Урожай был скверный.

— Вот как? — удивился Милоу и исчез. Он соскользнул с кресла с такой быстротой, что полосатая простыня, Прежде чем упасть на пол, несколько секунд хранила очертания его тела. Когда Йоссариан и Орр бросились за ним к дверям, Милоу уже не было и в помине.

— Следующий! — гаркнул заместитель мэра. — Кто следующий?

Йоссариан и Орр вышли из парикмахерской, не зная, куда себя девать. Покинутые Милоу, они пробирались сквозь веселые толпы в поисках ночлега. Йоссариан валился с ног от усталости. Голова его раскалывалась от тупой, одуряющей боли. К тому же его раздражал Орр, который раздобыл где-то два диких лесных яблока и шел, засунув их за щеки. Заметив это, Йоссариан заставил его выплюнуть дички. Затем Орр нашел где-то два лошадиных каштана и сунул их в рот. Но Йоссариан, заметив, что щеки у Орра опять раздулись, велел ему выплюнуть дички. Орр, ухмыльнувшись, ответил, что это не дички, а лошадиные каштаны и что они у него не во рту, а в руках. Но из того, что говорил ему Орр, Йоссариан не смог разобрать ни слова, потому что во рту Орра были лошадиные каштаны, которые он все-таки в конце концов выплюнул по настоянию Йоссариана.

В глазах Орра блеснули лукавые огоньки. Он потер лоб костяшками пальцев и хитро заржал.

— Помнишь ту девку? — спросил он сквозь смех. — Ты помнишь ту девку в Риме, которая лупила меня туфлей по башке?

Он выжидающе глядел на Йоссариана. Когда Йоссариан наконец осторожно кивнул головой, Орр продолжал:

— Разреши мне засунуть каштаны в рот, и я расскажу тебе, за что она меня била. Идет?

Йоссариан утвердительно кивнул, и Орр поведал ему фантастическую историю, почему девка в публичном доме, где жила подружка лейтенанта Нейтли, била его туфлей по голове, но Йоссариан не понял ни единого слова: рот у Орра был набит лошадиными каштанами. Поняв, что Орр его провел, Йоссариан зло рассмеялся.

Когда наступил вечер, им пришлось довольствоваться скверным обедом в грязном ресторане, после чего они добрались до аэродрома с попутной машиной и улеглись спать на холодном металлическом полу самолета, ворочаясь, дергаясь и мучительно стеная во сне. Не прошло и двух часов, как водители грузовиков начали с грохотом загружать самолет ящиками с артишоками и вытурили Йоссариана с Орром из машины. Пошел проливной дождь, и, когда погрузка кончилась, они промокли до нитки. Потом они снова втиснулись в самолет и свернулись клубочками на ящиках с артишоками, как анчоусы в консервной банке. Потом ящики запрыгали: это ни свет ни заря Милоу погнал самолет в Неаполь, чобы поменять артишоки на палочки корицы, ваниль, гвоздику и стручки перца. Весь этот товар он перебросил в тот же день обратно на Мальту, где, как выяснилось, он был заместителем генерал-губернатора.

В гостинице на Мальте номера для них тоже не оказалось. Зато на Мальте Милоу величали сэром майором Милоу Миндербиндером и в резиденции генерал-губернатора ему отвели гигантских размеров кабинет. Посередине кабинета стоял огромный стол красного дерева. На стене, облицованной дубовыми панелями, между скрещенными британскими знаменами висела бросавшаяся в глаза фотография сэра майора Милоу Миндербиндера в форме королевских валийских фузильеров. На фотографии у Милоу был колюче-пронзительный взгляд, побритые в ниточку усы и как будто высеченный из камня подбородок. Оказалось, что здесь Милоу произвели в рыцари и пожаловали чин майора королевских валийских фузильеров, а также назначили заместителем генерал-губернатора Мальты в знак признания его исключительных заслуг в деле торговли яйцами. Милоу великодушно позволил Йоссариану и Орру провести ночь на ковре в кабинете, но, едва он ушел, появился часовой в полном боевом снаряжении и, тыча им в спину острием штыка, выгнал Йоссариана и Орра на улицу. Падая от усталости, они добрались до аэродрома в такси, причем нахальный водитель содрал с них втридорога. Спать им пришлось снова в самолете, на сей раз загруженном потертыми джутовыми мешками, из которых сыпались какао и кофе нового урожая, источавшие одуряющий запах. Почувствовав приступ тошноты, Йоссариан и Орр сломя голову выскочили наружу и облевали шасси.

Утро началось с того, что прикатил Милоу, свеженький, как огурчик, и взял курс на Оран, где для них снова не оказалось номера в гостинице и где, как выяснилось, Милоу был вице-шахом. Здесь в распоряжение Милоу были представлены обширные покои в розовом, как лососина, дворце, но Йоссариану и Орру даже не разрешили переступить порог дворца, поскольку они были христианами и, следовательно, неверными. У ворот их остановили циклопического роста стражники с кривыми саблями наголо и прогнали прочь.

Орр, видимо, простудился: он сопел и шмыгал носом. Широкая спина Йоссариана ссутулилась и ныла от усталости. Йоссариану хотелось бы свернуть Милоу шею, но, поскольку тот как-никак был вице-шахом Орана, его персона была священна. Как оказалось, Милоу был не только вице-шахом Орана, но и калифом Багдада, имамом Дамаска и шейхом Аравии. Милоу был богом урожая и богом дождя в глухих отсталых уголках, где невежественные суеверные люди еще поклонялись столь жестоким богам. А в дебрях африканских джунглей, сообщил им Милоу с присущей ему скромностью, можно было обнаружить даже каменных идолов с усатым ликом, возвышавшихся над примитивным каменным алтарем, красным от человеческой крови. Где бы Милоу ни появился, повсюду его встречали с почестями, и триумфальные овации следовали одна за другой. Они снова пересекли Средний Восток в обратном направлении и вернулись в Каир, где Милоу по спекулятивным ценам скупил все имевшиеся на рынке запасы хлопка, которые не хотел брать ни один человек в мире. Этой операцией Милоу сразу же поставил себя на грань финансовой катастрофы.

В Каире наконец для Йоссариана и Орра в отеле нашлись номера с мягкими постелями, взбитыми пуховыми подушками и чистыми хрустящими простынями, а также шкафом с вешалками для одежды и ванной. Йоссариан и Орр до красноты напарились в дымящейся ванне и вышли вместе с Милоу из отеля, чтобы выпить по коктейлю и съесть филе "миньон" в отличном ресторанчике, где в вестибюле стоял биржевой телетайп. Когда Милоу осведомлялся у метрдотеля, что это за аппарат, телетайп как раз выстукивал биржевой курс хлопка. Милоу и не подозревал, что на свете существуют столь прекрасные аппараты.

— В самом деле? — спросил он, когда метрдотель закончил свои пояснения. — И почем же нынче египетский хлопок?

Метрдотель назвал цифру, и Милоу закупил весь урожай.

Но Йоссариана напугали не столько закупки египетского хлопка, сколько связки незрелых красных бананов, которые во время их прогулки по городу Милоу обнаружил на местном рынке. И страх оказался не напрасным. Вскоре после полуночи, когда Йоссариан беспробудно спал, Милоу растолкал его и сунул ему очищенный банан. Рыдания подступили к горлу Йоссариана.

— Попробуйте-ка, — настаивал Милоу, тыча бананом в лицо Йоссариана. искаженное страдальческой гримасой.

— Вы мерзавец, Милоу, — застонал Йоссариан. — Дайте мне хоть немного поспать.

— Съешьте и скажите, как они на вкус, — упорствовал Милоу. — И не говорите Орру, что я вас угощал бесплатно. С него я возьму два пиастра.

Йоссариан покорно съел банан и, сказав Милоу, что бананы хороши, смежил веки, но Милоу снова растолкал его и приказал одеваться как можно скорее, чтобы немедленно лететь на Пьяносу.

— Сейчас вам с Орром придется погрузить бананы в самолет, — объяснил Милоу. — Мне сказали, что при погрузке надо остерегаться пауков.

— Слушайте, Милоу, а почему нельзя подождать до утра? Должен же я хоть немного выспаться.

— Поскольку бананы быстро портятся, мы не можем терять ни минуты. Только подумайте, как обрадуются ребята в эскадрилье, когда получат к столу бананы.

Но ребята в эскадрилье так и не увидели ни одного банана, ибо оказалось, что бананы хорошо шли в Стамбуле, а семена тмина по дешевке продавались в Бейруте, и, сбыв бананы, Милоу ринулся с тмином на борту в Бенгази. Когда шесть дней спустя, по окончании отпуска Орра, они высунув языки от усталости вернулись на Пьяносу с грузом первоклассных яиц из Сицилии, Милоу, заявив, что яйца из Египта, продал их в офицерскую столовую всего лишь по четыре цента за штуку. Почему так дешево? А для того, чтобы весь командный состав, входящий в синдикат, стал умолять Милоу как можно скорее отправиться в Каир, приобрести незрелые красные бананы, продать их в Турции, а взамен закупить тминное семя, которое пользуется спросом в Бенгази. И в результате каждый должен был получить свою долю.

23. Старик лейтенанта Нейтли

Единственным человеком в эскадрилье, которому довелось увидеть красные бананы Милоу, был Аарфи. Когда созревшие бананы начали поступать в Италию нормальным путем — через черный рынок, он получил парочку бананов от своего влиятельного дружка по молодежной организации, тоже служившего квартирмейстером. Это было в тот вечер, когда Аарфи вместе с Йоссарианом сидел в Риме в офицерской квартире, куда Неитли, отыскавший наконец после долгих недель печальных и бесплодных поисков свою красотку, заманил ее вместе с двумя подружками, пообещав всем троим по тридцати долларов.

— По тридцатке каждой? — протянул Аарфи, похлопывая и поглаживая рослых девиц с видом брюзгливого, скептически настроенного аукционщика. — Тридцать долларов за такой товар многовато. Кроме того, я вообще никогда за это не плачу.

— Разве я тебя прошу им платить, — поспешно ответил Нейтли. — Я заплачу сам. Я только хочу, ребята, чтобы вы взяли на себя двух остальных. Неужели вы меня не выручите?

Аарфи благодушно улыбнулся и отрицательно покачал своей толстощекой, круглой головой.

— В таких случаях еще никто не платил за старого доброго Аарфи. Когда мне понадобится, я сам найду... А сейчас я просто не в настроении.

— Сделай так: заплати за всех, а двоих выстави, — предложил Йоссариан.

— Тогда моя разозлится: подружкам я дал деньги ни за что, а ее за ту же сумму заставлю работать, — ответил Нейтли, опасливо поглядывая на свою даму, которая буравила его сумрачным взглядом и что-то бормотала себе под нос. — Она говорит, что если я и вправду ее люблю, то должен именно ее отправить домой, а тех оставить у себя.

— А у меня идея! — хвастливо объявил Аарфи. — Давайте продержим их всех до комендантского часа, а потом пригрозим, что, если они не отдадут нам свои денежки, мы выставим всех троих на улицу, где их наверняка арестуют . А еще лучше — пригрозим, что вышвырнем их в окошко.

— Аарфи! — ужаснулся Нейтли.

— Я только хочу вам помочь, — застенчиво сказал Аарфи.

Он всегда старался помочь Нейтли, поскольку у Нейтли отец был богатым и влиятельным человеком, занимавшим высокое положение, и, следовательно, после войны мог бы помочь Аарфи.

— Подумаешь, какие цацы! — пробрюзжал Аарфи, оправдываясь. — Когда я был школьником, мы часто проделывали такие штучки. Помню, однажды мы заманили двух дурех-старшеклассниц в загородный дом нашей молодежной организации и делали с ними, что хотели. Мы продержали их там часов десять, а когда они стали скулить, слегка набили им морды. А потом выгребли у них все деньжата, а заодно и жевательную резинку и прогнали. Эх, ребятки, и здорово мы, бывало, веселились в нашей молодежной организации! — воскликнул Аарфи, размякнув от этих дорогих его сердцу воспоминаний. На его мясистых щеках заиграл горячий, жизнерадостный румянец.

Но в данную минуту Аарфи ничем не мог помочь Нейтли, поскольку девица, в которую Нейтли был влюблен без памяти, надулась и начала поносить своего поклонника все более визгливым и угрожающим голосом. К счастью, в этот момент ворвался Заморыш Джо, и все пошло хорошо, если не считать, что минуту спустя ввалился пьяный Данбэр и начал обнимать хихикающих девок — всех подряд. Теперь было четверо мужчин и трое девиц, и все семеро, оставив Аарфи в квартире, взгромоздились в извозчичью пролетку, которая, пока девицы требовали деньги вперед, ждала у обочины тротуара. Нейтли занял двадцать долларов у Йоссариана, тридцать пять — у Данбэра и семнадцать — у Заморыша Джо и галантно-торжественным жестом вручил девицам девяносто долларов. Они сразу растаяли и дали извозчику адрес. Лошадка, цокая копытами, повезла их в другой конец города, где мужчинам прежде не доводилось бывать, и остановилась на темной улице напротив высокого облезлого дома. По крутой скрипучей деревянной лестнице с длинными пролетами они поднялись на четвертьый этаж и вошли в блистательные чертоги где их ждал волшебный букет молодых гибких бесстыжих девиц. Казалось, что букет прямо на глазах разрастается, становится все ярче и пышнее. Сначала в тускло освещенной, обшарпанной коричневой гостиной находились только три знакомые им девицы. Затем из разных коридоров в гостиную притащились еще две красотки, потом — еще три и остались в гостиной поболтать, затем — еще парочка. Стайка из четырех девиц, поглощенная разговором, проследовала через комнату. Трое из них шли босиком, а на четвертой на каждом шагу подворачивались серебряные бальные туфельки, явно с чужой ноги. Затем появилась еще одна, доведя таким образом количество членов ассамблеи до одиннадцати, причем все девицы, кроме одной, были в чем мать родила. Заморышу Джо стало невмоготу. Он окаменел. И вдруг с пронзительным воплем стремглав кинулся к дверям за своим фотоаппаратом, который оставил в квартире для сержантско-рядового состава. Но затем Заморыш Джо замер на всем скаку и издал еще один отчаянный вопль: его охватило ужасное, леденящее душу предчувствие, что весь этот красивый, соблазнительный, роскошный и цветистый языческий рай исчезнет бесследно, если он хоть на мгновение оставит его, потеряет из виду. Заморыш Джо остановился в дверях и сплюнул. Каждая жилка, каждая вена на его лице и шее надулась и неистово пульсировала.

Старик — хозяин борделя, присутствовавший на этой ассамблее, — наблюдал за Джо с веселым торжеством. Старик восседал в своем потертом голубом кресле, краденое одеяло с маркой "Армия США" укутывало его худые, как палки, ноги. Он был под хмельком. Нейтли почувствовал явную неприязнь к этому старому греховоднику, порочному, нечестивому, лишенному всякого патриотизма человеку. Старик отпускал обидные шуточки в адрес Америки.

-Америка, — сказал он, — проиграет войну, а Италия ее выиграет.

-Америка — самая сильная и самая преуспевающая нация в мире, — объявил Нейтли с горячностью. — А что касаетсяся американских солдат, то по мужеству они не знают себе равных в мире.

— Совершенно верно, — любезно согласился старикашка, и в голосе его послышались насмешливые интонации. — А вот Италия — одна из наименее преуспевающих наций на земле. Что же касается итальянских солдат, то они не знают себе равных в мире по трусости. Вот поэтому-то дела нашей страны в этой войне идут так хорошо, а вашей так скверно.

Нейтли удивленно загоготал, затем, шокированный собственной невежливостью, виновато покраснел.

— Простите, что я над вами смеялся, — сказал он вполне искренне и продолжал почтительно-снисходительным тоном: — Но ведь Италия была оккупирована немцами, а теперь — нами. И после этого вы утверждаете, что дела У вас идут хорошо?

— Конечно, утверждаю! — весело воскликнул старик. — Немцев гонят отсюда в шею, а мы, как были здесь, так и остались. Через несколько лет вы тоже уйдете, а мы по-прежнему останемся. Как видите, Италия и вправду очень бедная и слабая страна, но именно это и делает нас такими сильными. Итальянские солдаты больше не умирают на поле боя, а немецкие и американские продолжают умирать. Я сказал бы, что дела у нас идут как нельзя лучше. Да, я совершенно уверен, что Италия выживет в этой войне и будет существовать даже после того, как ваша страна погибнет.

Нейтли не верил ушам своим. Ему сроду не приходилось слышать столь чудовищных речей, и он невольно удивлялся, почему до сих пор не упрятали этого предателя— старикашку за решетку.

— Америка не погибнет никогда! — крикнул он запальчиво.

— Так уж и никогда? — поддел его старикашка. — Рим пал, Греция пала, Персия пала, Испания пала. Все мелкие державы рано или поздно погибали. Почему же вы думаете, что ваша страна представляет собой исключение? Как вы думаете, сколько лет будет существовать ваша страна? Вечно? Не забудьте, что сама земля обречена на гибель. Через двадцать пять миллионов лет или что-то в этом духе померкнет солнце.

Нейтли беспокойно заерзал.

— Ну знаете, это довольно длительный срок. Целая вечность.

— Что вы называете вечностью? — посмеиваясь, допытывался настырный старикашка. — Миллион лет? Пол— миллиона? Лягушачье племя, например, существует около пятисот миллионов лет. Можете ли вы сказать наверняка, что Америка со всей ее силой и преуспеянием, с ее солда— тами, с ее самым высоким уровнем жизни на земле будет существовать так же долго, как лягушачье племя?..

Нейтли так и подмывало дать по этой ехидной морде. Он пристально осмотрелся, словно хотел призвать кого-нибудь на помощь, чтобы защитить будущее своей страны от несносной клеветы . Но, к его огорчению, Йоссариан и Данбэр были слишком увлечены девицами, устроившись в дальнем углу комнаты, а Заморыш Джо вообще исчез из поля зрения.

На душе у Нейтли скребли кошки. Его девица грациозно возлегала на тугой, пружинистой софе с выражением ленивой скуки. Из-за ее полнейшего равнодушия к нему Нейтли совсем пал духом. Вот точно так же сонно и вяло посмотрела она на него во время их первой встречи на квартире сержантско-рядового состава, когда рядовые резались в очко, — посмотрела и отвернулась. Сколько раз потом с такой отчетливостью, сладостью и горечью вспоминал он этот взгляд. Ее безвольный рот был слегка приоткрыт, будто она собиралась произнести "О", и одному богу было известно, на чем она остановила ленивый, как у коровы, подернутый дымкой, апатичный взгляд. Старик спокойно дожидался ответа, наблюдая за Нейтли с гнусной улыбкой. Нейтли ввязался с ним в спор не только из решимости опровергнуть порочную логику и клеветнические утверждения, но и желая привлечь к себе внимание и вызвать восхищение этой скучающей флегматичной девицы, в которую он был так страстно влюблен.

— Ну... честно говоря, я не знаю, сколько просуществует Америка, — отважно продолжал он. — Я так полагаю, если рано или поздно погибнет мир, то и Америка не вечна. Но зато я знаю точно: сейчас мы выживем, и наш триумф будет продолжаться долго, очень долго.

— Но все же, как долго? — подначивал старикашка в порыве злорадного воодушевления. — Надеюсь, не дольше, чем проживет лягушачье племя?

— Во всяком случае, гораздо дольше, чем проживем мы с вами, — неудачно выпалил Нейтли.

— Только и всего-то! Это не так уж много, если учесть, что вы слишком храбры и легковерны, а я слишком стар.

— Сколько же вам лет? — полюбопытствовал Нейтли.

— Сто семь. — Заметив досаду Нейтли, старикашка добродушно захихикал: — Я вижу, вы не верите?

— Я не верю ни единому вашему слову, — ответил Нейтли. Застенчивая улыбка тронула его губы. — Я твердо верю только в одно: эту войну Америка выиграет.

— Что вы все твердите выиграет да выиграет, — усмехнулся шальной, замызганный старикашка. — Надо знать, какие войны можно проигрывать, и уметь это делать — в этом вся штука. Италия столетиями проигрывала войны, а тем не менее посмотрите, как отлично у нас идут дела. Франция выигрывает войны и никогда не вылезает из кризиса. Германия проигрывает и процветает. Возьмем, к примеру, недавнее прошлое нашей страны, Италия победила Эфиопию и тут же влипла в неприятнейшую историю. В результате победы мы стали страдать такой безумной манией величия, что помогли развязать мировую войну, выиграть которую у нас не было ни малейшего шанса. Зато теперь мы снова проигрываем войну, и все оборачивается к лучшему. И мы наверняка снова пойдем в гору, если ухитримся, чтобы нас хорошенько расколошматили.

Нейтли смотрел на него с нескрываемым недоумением.

— Теперь я в самом деле не понимаю, о чем вы толкуете. Вы рассуждаете, как ненормальный.

— Наоборот. Я самый нормальный. Я был фашистом при Муссолини, а теперь его свергли и я — антифашист. Я был до фанатизма настроен пронемецки, когда немцы пришли сюда, чтобы защитить нас от американцев. Теперь, когда сюда пришли американцы, чтобы защитить нас от немцев, я — фанатичный проамериканец. Позвольте заверить вас, мой юный разгневанный друг, что у вас в вашей стране не найдется более преданного сторонника в Италии, чем я. Разумеется, пока вы здесь остаетесь.

— Так вы хамелеон! — воскликнул Нейтли, не веря своим ушам. — Вы — флюгер! Бесстыжий, неразборчивый приспособленец!

-Мне сто семь лет, — учтиво напомнил старикашка.

-Неужели у вас нет никаких принципов?

-Конечно, нет.

-И морали?

-О, я человек суровой морали, — с иронической серьезностью заверил его старый негодяй, похлопывая по бедру пухлую брюнетку, примостившуюся на подлокотнике его кресла.

— Не верится... — проворчал Нейтли.

— Все это истинная правда! Ей-богу! Когда немцы вступали в город, я приплясывал на улице, как молоденькая балерина и до хрипоты кричал: "Хайль Гитлер!" Я даже размахивал нацистским флажком, который вырвал у одной славной девчушки, когда ее мама отвернулась. Но вот немцы оставили город, и я выскочил на улицу с бутылкой отличного брэнди и корзиной цветов, чтобы приветствовать американцев. Бренди, конечно, предназначалось для меня самого, а цветы — чтобы осыпать наших освободителей. Помню, в головной машине ехал суровый, чванливый пожилой майор: я угодил ему красной розой прямо в глаз. Великолепный бросок! Видели бы вы, какую он скорчил рожу!

Нейтли так и ахнул:

— Майор де Каверли!. .

— А вы его знаете? — восторженно воскликнул старик.

-Какое милое совпадение!

Нейтли не слушал его: он был слишком огорошен.

— Так это вы ранили майора де Каверли! — воскликнул вне себя от негодования. — Да как у вас рука поднялась?

Старый черт и бровью не повел:

— Вы лучше спросите, мог ли я удержаться? Видели бы вы этого надменного старого болвана, который восседал в машине с таким важным видом, будто он всемогущий бог. Он сидел, не поворачивая своей дурацкой и торжественной морды. Это была такая соблазнительная мишень. Я вмазал ему прямо в глаз розой сорта "американская красавица". По-моему, вполне подходящий снаряд, а?

— Это ужасно! — крикнул Нейтли возмущенно. — Это злодейство, преступление. Майор де Каверли — начальник штаба нашей эскадрильи.

— Ах вот оно что! — издевательски проговорил старикашка. Он с плутоватым раскаянием ущипнул себя за остренький подбородочек. — Прошу вас поверить, что я действовал совершенно беспристрастно. Когда в город въезжали немцы, я пребольно уколол веткой эдельвейса здоровенного молодого обер-лейтенанта.

Больше всего Нейтли смущало и даже пугало то, что этот противный старикашка не способен был даже понять всю низость своей хулиганской выходки.

— Да как вы не понимаете, что вы наделали! — бушевал Нейтли. — Майор де Каверли — благородный, чудесный человек, им восхищаются все.

— Он старый болван, который не имеет права вести себя, как молодой болван. Где он теперь? Что с ним сталось? Умер?

Нейтли ответил почтительно, с мягкой печалью в голосе:

— Никто не знает... Он исчез...

Нейтли обернулся на своих приятелей и обнаружил, что Йоссариан и Данбэр, как и Заморыш Джо, исчезли. При виде озадаченного лица Нейтли старикашка разразился оскорбительным смехом. Нейтли вспыхнул, щеки его заалели. Несколько мгновений он беспомощно озирался, а затем ринулся в ближайший коридор на поиски Йоссариана и Данбэра, намереваясь рассказать им об удивительном случае — о том, что произошло между старикашкой и майором де Каверли, но в коридоре все двери быт заперты. Ни под одной дверью не пробивался свет. Было уже слишком поздно. Помрачневший Нейтли прекратил поиски. Вскоре он понял, что самое лучшее — вернуться к своей возлюбленной и поговорить с ней о будущем. Но когда он появился в гостиной, его девица уже ушла спать. Нейтли решил было возобновить бесплодную дискуссию с забубенным старикаш— кой. Однако тот встал с кресла и, извинившись с утрированной вежливостью, оставил Нейтли в гостиной, где ему предстояло ночевать в одиночестве на крохотном ухабистом диванчике — все девицы к тому времени уже разошлись кто куда.

На следующее утро Нейтли проснулся чуть свет, с болью в затылке, с трудом соображая, куда он попал.

Нейтли был чувствительным парнем с приятной наружностью. У него были темные волосы, доверчивые глаза, счастливое детство и обеспеченные родители. Неизменно вежливый, мягкий по натуре, он прожил свои девятнадцать с лишним лет без душевных травм, потрясений и неврозов. Для Йоссариана все это было лишним доказательством ненормальности Нейтли.

Нейтли с детства прививалось отвращение к таким людям, как Аарфи. Его мать, происходившая из старинного семейства, называла таких "пронырами", а людей типа . Милоу отец Нейтли называл "рвачами", но что это значит на деле, Нейтли так и не удалось узнать, ибо ему и близко не позволялось подходить к подобным типам. Насколько Нейтли мог припомнить, в многочисленных домах его родителей — в Филадельфии, Нью-Йорке, Мейне, Палм-Биче, Саутгемптоне, Лондоне, Довилле, Париже и на юге Франции — его всегда окружали леди и джентльмены, которые не были ни "пронырами", ни " рвачами ".

— Помни всегда, — часто напоминала ему мать, — что ты — Нейтли. Ты — не Вандербильд, чье состояние заработано вульгарным капитаном буксира, не Рокфеллер, чье богатство накоплено с помощью грязных нефтяных махинаций, не Рейнолдс и не Дьюк — они нажились на продаже легковерным людям продуктов, от которых появляются раковые опухоли. И, разумеется, ты — не Астор, чья семья, не сомневаюсь, до сих пор еще сдает комнаты. Ты — Нейтли, а Нейтли еще не сделали ничего ради денег.

— Твоя мать хочет сказать, сынок, — как-то вежливо вмешался отец, — что старое состояние лучше вновь приобретенного и что недавно разбогатевшие никогда не пользуются таким уважением, как недавно обедневшие. Правильно, дорогая?

Нейтли всегда восхищала в отце способность обходиться короткими изящными формулировками. Отец Нейтли постоянно изрекал подобные мудрые и глубокомысленные сентенции. Краснолицый и горячий, он напоминал сыну подогретый кларет, хотя Нейтли любил отца, но не любил подогретого кларета. Когда разразилась война, семья Нейтли решила, что их сын должен пойти в армию, поскольку он слишком молод для дипломатической службы и поскольку отец Нейтли располагал надежной информацией, что гибель России — дело нескольких недель или месяцев, после чего Гитлер, Черчилль, Рузвельт, Муссолини, Ганди, Франко, Перон и японский император подпишут мирный договор и заживут в вечном счастии и согласии. Именно по совету отца Нейтли пошел в авиацию. Пока он безмятежно учится на пилота, полагал отец, русские капитулируют, будет подписано перемирие, и Нейтли-младший, который к тому времени станет офицером, будет общаться с одними лишь джентльменами.

А вместо этого Нейтли-младший очутился вместе с Йоссарианом, Данбэром и Заморышем Джо в Риме, в публичном доме, терзаясь от любви к равнодушной девке. Наутро, после одинокой ночевки в гостиной, он все-таки разыскал ее. Не успели они как следует устроиться в постели, как в комнату без предупреждения ворвалась двенадцатилетняя сестренка нейтлевой девицы. Пришлось одеться и спуститься вниз позавтракать. Сестренка увязалась за ними, и, когда они втроем чинно завтракали в ближайшем кафе, Нейтли чувствовал себя гордым главой семейства. Но на обратном пути нейтлева подружка заскучала и, не желая тратить попусту время с Нейтли, решила прошвырнугься по улице со своими двумя товарками.

Нейтли вернулся в кафе и угостил девочку шоколадным мороженым, отчего она заметно повеселела. Когда они вернулись в бордель, утомившиеся Йоссариан и Данбэр валялись в гостиной в обществе изможденного Заморыша Джо, на помятой морде которого застыла туповатая, блаженная, победоносная улыбка. С этой улыбкой он и появился поутру в гостиной, приковыляв из своего обширного гарема походкой человека, которому переломали все кости.

Распухшие губы и синяки под глазами Заморыша Джо привели старикашку-хозяина в восторг. Одетый в ту же изжеванную рубаху, что и накануне, старик тепло приветствовал Нейтли. Обтрепанный, непристойный вид старика глубоко удручал Нейтли. Всякий раз, когда он входил в публичный дом, ему хотелось, чтобы этот беспутный старик надел бы новую рубашку из магазина "Братья Брукс", побрился, причесался, облачился в пиджак из твида и отрастил бы щеголеватые седые усы, такие же, как у отца Нейтли.

24. Милоу

Апрель был самым любимым месяцем Милоу. В апреле распускались лилии, а на виноградных лозах наливались соками гроздья. Сердце билось чаще, и прежние желания вспыхивали с новой силой. В апреле оперение голубей еще ярче отливало радужным сияньем. Апрель — это весна, а весной мечты Милоу Миндербиндера как-то сами собой обращались к мандаринам.

— Мандарины?

— Да, сэр.

— Моим ребятам мандарины пришлись бы по душе, — согласился полковник с Сардинии, командовавший четырьмя эскадрильями бомбардировщиков Б-25.

— У них будет столько мандаринов, сколько душе угодно, если ваша столовая раскошелится, — заверил его Милоу.

— А дыни из Касабы?

— Почти задаром продаются в Дамаске.

— Дыни из Касабы — моя слабость. Я всегда был неравнодушен к дыням из Касабы...

— Одолжите мне по самолету из каждой эскадрильи, всего по одному самолету, и у вас будет столько дынь из Касабы, сколько душе угодно, если ваша столовая раскошелится.

— Мы покупаем у синдиката?

— Разумеется. И у каждого члена синдиката свой пай.

— Поразительно, право, поразительно! Как вам это удается?

— Оптовые закупки имеют свои преимущества. Возьмем, к примеру, телячьи отбивные...

— Я не в восторге от телячьих отбивных, — проворчал скептически настроенный командир бомбардировщика Б-25 на севере Корсики.

— Но телячьи котлеты очень питательны, — тоном проповедника увещевал его Милоу. — В них добавляется яичный желток, и к тому же они обваляны в сухарях. Кстати, бараньи отбивные не уступают телячьим.

— О, бараньи отбивные! — оживился командир. — И хорошие отбивные?

— Самые лучшие, которые может предложить черный рынок, — ответил Милоу.

— Из молодых барашков?

— И даже с косточкой, обернутой в элегантные розовые салфеточки. Вы и не видели таких. Почти задаром продаются в Португалии.

— Я не могу послать самолет в Португалию. Не имею права.

— Зато я могу, как только вы дадите мне самолет. И пилота. И не забудьте — к вам пожалует генерал Дридл.

— Неужели генерал Дридл опять заявится в мою столовую?

— Разумеется. Особенно если вы угостите его яичницей из свежих синдикатских яиц, зажаренной на чистейшем сливочном масле. Кроме того, будут мандарины, дыни иа Касабы, филе по-дуврски, устрицы и лангусты.

— И каждый имеет свой пай?

— В том-то и вся прелесть, — сказал Милоу.

— Мне это не нравится, — буркнул один летчик— истребитель, человек несговорчивый и вообще не любивший Милоу.

— Есть один летчик-истребитель с севера, который не желает сотрудничать и мешает мне работать, — пожаловался Милоу генералу Дридлу. — Из-за одного человека может развалиться все дело, и вы не сможете больше есть яичницу из свежих яиц, поджаренную на чистейшем сливочном масле.

Генерал Дридл перевел несговорчивого летчика-истребителя рыть могилы на Соломоновы острова, а на его место назначил дряхлого полковника с острым геморроем и нежной любовью к земляным орехам. Этот полковник познакомил Милоу с генералом, который служил на материке, командовал соединением бомбардировщиков Б-17 и обожал краковскую колбасу.

— В Кракове колбаса хорошо идет в обмен на земляные орехи, — сообщил ему Милоу.

— Ах, краковская колбаса, — с тоской вздохнул генерал. — Я отдал бы все на свете за хороший кусок краковской колбасы. Почти все на свете.

— Для этого не нужно отдавать все на свете. Дайте мне только по одному самолету из расчета на каждую столовую и пилота, который будет делать все, что ему прикажут. И кроме того, пусть мне по вашей записке выдадут скромную сумму наличными — в знак вашего доверия ко мне.

— Но ведь Краков — на вражеской территории, за сотню миль по ту сторону фронта. Как же вы собираетесь добывать колбасу?

— Да будет вам известно, сэр, что в Женеве существует международная биржа по обмену краковской колбасы. Я только отвезу в Швейцарию земляные орехи и обменяю их по существующим на открытом рынке ценам на колбасу. Оттуда земляные орехи отвезут в Краков, а я доставлю вам колбасу. Вы сможете купить у синдиката столько колбасы, сколько душе угодно. Кроме того, я могу предложить чуть-чуть недозревшие мандарины (вы не волнуйтесь, мы их подкрасим!), а также яйца с Мальты и виски из Сицилии. Покупая у синдиката, пайщиком которого вы являетесь, вы будете платить деньги как бы самому себе. Таким образом, все, что вы купите, вам ничего не будет стоить. Разумно, а?

— Просто гениально. И как вы только до этого додумались?

— Меня зовут Милоу Миндербиндер. Мне двадцать семь лет.

Самолеты Милоу Миндербиндера летели отовсюду: истребители, бомбардировщики, транспортные садились на аэродром полковника Кэткарта. Пилоты беспрекословно выполняли приказы Милоу. Яркие эмблемы эскадрильи на фюзеляжах самолетов, символизирующие такие высокие идеалы, как Смелость, Мощь, Справедливость, Истина, Свобода, Любовь, Честь и Патриотизм, механики Милоу сразу же замазывали двойным слоем белой краски и выводили по трафарету: "Фирма М. и М. Свежие фрукты и другие продукты". "М. и М. " в этой надписи означало "Милоу и Миндербиндер", а союз "и", как откровенно признался Милоу, был вставлен, чтобы не создавалось впечатления, будто синдикатом управляет один человек.

Самолеты Милоу прибывали из Италии, Северной Африки и Англии, с аэродромов воздушной транспортной службы в Либерии, с острова Вознесения, из Каира и Карачи. Милоу менял самолеты-истребители на дополнительные транспортные машины или использовал их для срочной переброски накладных и бандеролей.

Грузовики и танки, закупленные в наземных войсках, использовались для перевозок на короткие расстояния. Каждый имел свой пай, люди толстели на глазах и лениво бродили с зубочистками, поблескивая сальными губами. Милоу лично руководил всеми этими обширными операци— ями. Глубокие коричневатые морщины, избороздившие его утомленное лицо, казалось, навсегда запечатлели на нем озабоченность, спешку, настороженность и серьезность. Все, кроме Йоссариана, считали, что Милоу просто хлопотун по натуре: во-первых, потому, что добровольно работает в офицерской столовой; во-вторых, потому, что принимает ее нужды так близко к сердцу. Йоссариан тоже считал, что Милоу — хлопотун, но, кроме того, он знал, что Милоу — гений.

Однажды Милоу вылетел в Англию за турецкой халвой, а на обратном пути пригнал с Мадагаскара четыре немецких бомбардировщика, груженных джемом, горчицей и зеленым горошком. Милоу был оскорблен до глубины души, когда, ступив на землю, увидел наряд вооруженной военной полиции, прибывшей на аэродром, чтобы арестовать немецких пилотов и конфисковать самолеты. Конфисковать! Само "это слово звучало для него анафемой. Он заметался, изрыгая проклятия и укоризненно махая пальцем перед носом виновато съежившихся Кэткарта и Корна. На исполосованное шрамами лицо бедняги капитана, командовавшего военной полицией, было жалко смотреть.

— Конфисковать? — набросился на него Милоу. — С каких это пор полиция американского правительства конфискует частную собственность своих граждан? Позор! Позор! Стыдитесь! И как вам могло прийти такое в голову!

— Но, Милоу, — робко прервал его майор Дэнби, — мы находимся в состоянии войны с Германией, а ведь это вражеские самолеты.

— Ничего подобного! — пылко возразил Милоу. — Самолеты принадлежат синдикату, в котором каждый имеет свою долю. Конфисковать? Как вы можете конфисковать свою собственную частную собственность? Подумать только — конфисковать! Ничего более безнравственного я не встречал в своей жизни.

Разумеется, Милоу оказался прав. Когда они взглянули на самолеты, то выяснилось, что механики уже успели замазать двойным слоем белой краски фашистскую свастику на крыльях, хвостах и фюзеляжах и вместо свастики вывели по трафарету: "Фирма М. и М. Свежие фрукты и другие продукты". Прямо у всех на глазах Милоу превращал свой синдикат в международный картель.

Торговые каравеллы Милоу бороздили небо вдоль и поперек. Самолеты мчались стаями из Норвегии, Дании, Франции, Германии, Австрии, Италии, Швеции, Финляндии — словом, из всех уголков Европы. Когда все желающие подписали торговые соглашения с фирмой "М. и М. Свежие фрукты и другие продукты", Милоу создал находившийся в его безраздельном владении филиал "М. и М. Оригинальные сладости" и стал добиваться новых самолетов и новых денег из фондов столовых, чтобы закупать лепешки и сдобные булочки на Британских островах, чернослив и датский сыр в Копенгагене, эклеры, взбитый крем и пирожные наполеон в Париже, Реймсе и Гренобле, кугельхопф и пфеферкухен в Берлине, торты в Вене, штрудель в Венгрии и пахлаву в Анкаре. Каждое утро Милоу рассылал по всей Европе и Северной Африке самолеты, которые тащили за собой рекламные полотнища. Огромными буквами на них было начертано: "ЯИЧНИЦА-ГЛАЗУНЬЯ — 79 центов, ФОРШМАК — 21 цент". Милоу увеличил наличные поступления в кассу синдиката, выделив несколько самолетов под рекламу собачьих консервов Гейнца и изделий других известных фирм. Проявляя дух сотрудничества, Милоу регулярно предоставлял свободную часть своей летающей рекламы в распоряжение пропаган— дистского аппарата генерала Пеккема для таких глубоко поучительных лозунгов, как "ЧИСТОТА — ЗАЛОГ ЗДОРОВЬЯ", "ПОСПЕШИШЬ — ЛЮДЕЙ НАС— МЕШИШЬ", "СЕМЬЯ, ЧТО ВМЕСТЕ МОЛИТСЯ, ВОВЕКИ НЕ РАСКОЛЕТСЯ". Во избежание застоя в делах Милоу приобрел право передавать свою рекламу через местные радиостанции лорда Хау-Хау и Эксис Сэлли в Берлине. В общем, бизнес процветал на всех фронтах. Все привыкли к самолетам Милоу. Они беспрепятственно летали повсюду. Однажды Милоу заключил контракт с американскими военными властями, подрядившись разбомбить немецкий шоссейный мост у Орвьетто, а с германскими военными властями — защищать тот же самый объект огнем зенитной артиллерии от собственного нападения. Его гонорар за налет на мост во имя Америки складывался из общей стоимости всей операции плюс шесть процентов. Гонорар со стороны немцев составлял такую же сумму плюс поощрительная премия — по тысяче долларов за каждый сбитый самолет. Реализация этих сделок, указывал Милоу, знаменовала важную победу частного пред— принимательства, поскольку до этого армии обеих держав были национализированными предприятиями. Как только контракты были подписаны, оказалось, что нет нужды тратить деньги синдиката на то, чтобы бомбить или защищать мост, ибо оба правительства располагали у Орвьето достаточным количеством войск и материальных средств и могли решить эти задачи без помощи Милоу. Они были просто счастливы израсходовать и то и другое. В итоге Милоу извлек фантастический доход из обеих сделок, хотя его роль свелась к тому, что он только дважды поставил свою подпись.

Соглашения были справедливыми по отношению к обеим сторонам: поскольку Милоу пользовался неограниченной свободой передвижения, его самолеты могли незаметно подкрасться и застать врасплох немецких зенитчиков. С другой стороны, поскольку Милоу знал о своей атаке заблаговременно, он мог предупредить немецких зенитчиков, чтобы они успели вовремя открыть огонь. Это было идеальное соглашение для всех, кроме покойника из палатки Йоссариана, убитого над целью в день своего, прибытия.

— Я не убивал его! — с жаром возражал Милоу возмущенному Йоссариану. — Говорю же, меня там даже не было. Уж не думаешь ли ты, что я стоял у зениток и стрелял по самолетам?

— А разве не ты затеял все это дело? — закричал Йоссариан в ответ.

— Ничего я не затевал! — с негодованием возразил Милоу и от возбуждения громко зашмыгал своим бледным, подрагивающим носом. — Мы так или иначе собирались бомбить этот мост независимо от моего намерения включиться в это дело. Просто я увидел прекрасную возможность извлечь кое-какой доход из этой операции, и я извлек его. Что тут ужасного?

— Что ужасного, Милоу? А то, что мой сосед по палатке был убит прежде, чем успел распаковать свой чемодан.

— Но не я же убил его!

— Ты получил за это тысячу долларов прибыли.

— Но я не убивал его! Меня даже не было там! Я был в Барселоне и закупал оливковое масло и сардины. Я могу доказать это товарными накладными, И потом я не получал денег. Эта тысяча долларов пошла синдикату, а в нем каждый, даже ты, имеет свой пай. — Милоу говорил искренне, от всего сердца. — Послушай, Йоссариан, что бы там ни твердил этот чертов Уинтергрин, не я затеял эту войну, Я только пытаюсь поставить ее на деловую основу. Ну что здесь такого особенного? Знаешь, тысяча долларов — не такая уж и плохая цена за бомбардировщик среднего радиуса действия вместе с экипажем. Если имеется возможность договориться с немцами платить мне за каждый сбитый самолет, почему я должен отказываться от денег?

— Потому что ты имеешь дело с врагами, вот почему. Неужели ты не можешь понять, что мы ведем войну? Люди умирают. Посмотри вокруг себя, ради бога.

Милоу нетерпеливо затряс головой.

— Но немцы нам не враги, — заявил он. — О, я знаю, что ты собираешься сказать. Конечно, мы находимся с ними в состоянии войны. Но немцы к тому же и члены хорошо организованного синдиката, и в мои обязанности входит охранять их права как держателей акций. Допустим, войну начали они; допустим, они убивают миллионы людей, но они платят, по счетам более аккуратно, чем некоторые наши союзники, — я мог бы назвать их... Неужели ты не понимаешь, что я должен свято блюсти мои контракты с Германией? Неужели ты не можешь этого понять?

— Нет, — отрезал Йоссариан. Милоу был оскорблен в своих лучших чувствах и не пытался этого скрывать. Стояла душная лунная ночь, кишевшая мошками, молью и комарами. Неожиданно Милоу поднял руку и указал в сторону открытого кинотеатра, где из проектора бил пыльный луч света — молочно-белесый конус на черном фоне — и упирался в светящийся прямоугольник экрана. Зрители, подавшись вперед, словно загипнотизированные, смотрели на алюминиевый блеск киноэкрана. Глаза Милоу увлажнились от избытка высоких чувств. Его простоватое лицо честняги блестело от пота и антикомарной мази.

— Взгляни на них, — воскликнул он, задыхаясь от волнения, — это мои друзья, мои соотечественники, мои товарищи по оружию. Лучших друзей у меня не было, Неужели ты думаешь, я способен сделать хоть что-нибудь им во зло, если, конечно, меня не принудят к этому обстоятельства? Что мне, мало других забот? Разве ты не видишь — я себе места не нахожу из-за этого хлопка, что валяется на пристанях Египта?

Голос его задрожал. Милоу вцепился Йоссариану в куртку, словно утопающий. Прорези его карих глаз то сужались, то расширялись, словно две коричневые гусеницы.

— Йоссариан, что мне делать с такой уймой хлопка? Ведь это твоя ошибка: ты позволил мне его купить.

Хлопок лежал, сваленный в кучи на пристанях Египта, — никто не хотел его брать. Милоу и не подозревал, что долина Нила столь плодородна и что на урожай, который он скупил целиком, вовсе не будет спроса. Офицерские столовые — члены его синдиката — ничем не могли ему помочь. Более того, они встретили в штыки его предложение о равном денежном взносе, который должен был сделать каждый, чтобы получить свою долю урожая египетского хлопка. Даже верные немецкие друзья отступились от Милоу в это трудное для него время: они предпочитали эрзац хлопка. Офицерские столовые не могли оказать ему помощи даже в хранении хлопка, и кривая расходов на содержание складов взвилась до пугающе высокого уровня. изрядно опустошив карманы Милоу. Деньги, заработанные на операции у Орвьетто, иссякли. Милоу пришлось обра— титься к родным с просьбой выслать ему те сбережения, которые он отправил домой в лучшие времена. Скоро высох и этот родничок. А тюки хлопка все прибывали и прибывали к пристаням Александрии. К тому же, стоило ему выбросить хлопок на мировой рынок по демпинговым ценам, как тюки подхватывались ловким маклером — египтянином из Ливана и снова продавались Милоу по первоначальной цене. Словом, дела его пошли еще хуже.

Фирма "М. и М. " стояла на краю гибели. Милоу часами проклинал себя за чудовищную жадность и глупость, проявленные им при закупке всего урожая египетского хлопка. Но контракт есть контракт, его нужно уважать. И вот однажды вечером после великолепного ужина пилоты Милоу подняли в воздух свои бомбардировщики и истребители, прямо над головой построились в боевой порядок и начали сбрасывать бомбы на расположение своего полка. Дело в том, что Милоу заключил другой контракт с немцами: на сей раз он подрядился разбомбить свою часть. Один за другим заходя на цель, самолеты Милоу наносили удары по бензоскладам, зенитной батарее, ремонтным мастерским и бомбардировщикам Б-25, стоявшим на бетонированной площадке. Пилоты оставили нетронутыми только взлетно-посадочную полосу да столовую, чтобы, закончив дело, благополучно приземлиться и перед отходом ко сну хорошенько закусить. Они бомбили с включенными посадочными фарами, ибо самолеты никто не обстреливал. Они бомбили все четыре эскадрильи, офицерский клуб и задание штаба полка. Люди в ужасе выскакивали из палаток, не зная, куда бежать. Повсюду стонали раненые. Несколько осколочных бомб взорвалось во дворе офицерского клуба, продырявив деревянную стенку, а заодно животы и спины лейтенантов и капитанов, рядком стоявщих у бара. Скорчившись, в агонии, они повалились замертво. Остальные офицеры в панике кинулись к дверям, сбившись в плотный воющий ком человеческих тел: никто не желал выходить на улицу.

Полковник Кэткарт локтями и кулаками прокладывал себе дорогу сквозь непослушную ошалевшую толпу, пока наконец не оказался на улице. Он смотрел в небо с изумлением и ужасом. Самолеты Милоу спокойно плыли над самыми верхушками цветущих деревьев— с открытыми бомбовыми люками и выпущенными закрылками, с включенными посадочными фарами, походившими на глаза чудовищных насекомых. Фары бросали на землю слепящий, зловеще мерцавший, таинственный свет. Такого апокалипсического зрелища Кэткарту еще не приходилось видеть. Полковник Кэткарт, чуть не плача, кинулся к джипу.

Он нащупал акселератор и зажигание и помчался на аэродром со всей скоростью, на которую была способна его подскакивавшая козлом машина. Его побелевшие от усилий огромные пухлые руки то сжимали руль, то изо всех сил давили на сигнал.

Один раз он чуть не разбился, когда резко, так что шины завизжали предсмертным визгом, свернул в сторону, чтобы не врезаться в толпу обезумевших людей, бежавших в горы. Лица их были бледны от испуга, а ладонями они, как щитками, прикрывали виски. Желтое, оранжевое, красное пламя плясало вдоль дороги. Палатки и деревья тоже были охвачены огнем, а самолеты Милоу, освещая все вокруг белым, мигающим светом посадочных фар, все кружили и кружили с открытыми бомбовыми люками.

Полковник Кэткарт так яростно надавил на тормозную педаль, поравнявшись с контрольно-диспетчерским пунктом, что чуть было не перевернул джип вверх тормашками. Он выпрыгнул из скользившей по инерции машины и ринулся по лестнице наверх, где у пульта управления сидели три человека. Двоих он отшвырнул в сторону от никелированного микрофона. Глаза его лихорадочно блестели, а мясистое лицо тряслось от возбуждения. Мертвой хваткой он вцепился в микрофон и истерически заорал:

— Милоу, сукин сын! Ты с ума сошел? Что ты делаешь, дьявол тебя разрази! Иди на посадку! Иди на посадку!

— Хватит драть глотку! — ответил Милоу, стоявший рядом с полковником в диспетчерской, тоже с микрофоном в руках. — Я тут.

Милоу неодобрительно посмотрел на Кэткарта и продолжал заниматься своим делом.

— Очень хорошо, ребята, очень хорошо, — пел он в микрофон. — Но я вижу, один склад еще цел. Это никуда не годится, Пурвис. Сколько раз я тебя предупреждал: не халтурь. Сейчас же зайди еще раз и попытайся снова. Поспешишь — людей насмешишь, Пурвис. Я уже говорил тебе это и буду твердить тысячу раз: поспешишь — людей насмешишь.

Над головой заверещал динамик:

— Милоу, докладывает Алвин Браун. Я закончил бомбометание. Что мне делать дальше?

— Начинать обстрел, — сказал Милоу.

— Обстрел? — Алвин Браун был потрясен.

Ничего не поделаешь, — сообщил ему Милоу смиренным тоном. — Это оговорено в контракте.

-Ну, коли так... — согласился Алвин Браун нехотя — В таком случае я начинаю обстрел.

На сей раз Милоу зашел слишком далеко. Налет на свой аэродром и свою часть — этого не могли переварить даже самые флегматичные наблюдатели. Похоже было, что Милоу пришел конец.

Высокопоставленные правительственные чиновники взялись за расследование. Газеты клеймили Милоу в статьях под кричащими заголовками, а конгрессмены произносили громовые речи, требуя наказать его за жестокость. Солдатские матери сплотились в воинствующие группы и требовали отмщения. Никто не поднял голоса в защиту Милоу. Во всех уголках страны приличные люди негодовали, и от Милоу летели клочья, пока он не открыл гроссбух и не обнародовал цифры своих доходов. Он мог возместить павительству все — и материальный ущерб, и стоимость убитых. У него остались деньги даже на дальнейшие закупки египетского хлопка. Разумеется, каждый получил свою долю, и самым приятным в этом деле было то, что возмещать убытки правительству оказалось совсем не обязательно.

— При демократии правительство — это народ, — обьяснял Милоу. — А ведь народ — это мы. Следовательно, мы можем сэкономить деньги и избавиться от посредника в лице правительства. Откровенно говоря, мне бы хотелось, чтобы правительство вообще не занималось военными делами и оставило все на попечение частного предпринимательства. Если мы станем выполнять все наши финанансовые обязательства перед правительством, то этим самым будем только поощрять его вмешиваться в наши дела и отобьем охоту у отдельных лиц бомбить собственные войска и самолеты. А это скует частную инициативу.

Скоро все согласились, что Милоу, конечно, прав. Все, кроме отдельных озлобленных неудачников, вроде доктора Дейники, который хмурился, что-то ворчал насчет моральной стороны всего случившегося и возводил обидную напраслину на Милоу. Он дулся до тех пор, пока Милоу не умаслил его от имени синдиката складным алюминиевым стульчиком. Доктор складывал его и выносил из палатки всякий раз, когда в палатку входил Вождь Белый Овес, и вносил обратно, как только Вождь Белый Овес уходил.

Доктор Дейника совсем потерял голову во время бомбардировки: вместо того чтобы бежать в укрытие, он остался под открытым небом и занимался своими обязанностями врача, ползая под градом пуль, осколков и зажигалок от раненого к раненому, словно ящерица. Он делал перевязки, накладывал лубки, впрыскивал морфий и давал таблетки сульфидина — и все это с выражением скорби на потемневшем лице, без единого лишнего слова, как будто в каждой рдевшей ране он читал предсказание своего скорого конца.

Он работал всю ночь напролет, не щадя себя, до полного изнеможения и к утру схватил насморк. Хлюпая носом и ворча, он поспешил в санитарную палатку, где Гэс и Уэс смерили ему температуру, поставили горчичники и сделали ингаляцию.

Доктор Дейника ухаживал за каждым раненым, и на лице его можно было прочесть выражение глубочайшего горя, как в день налета на Авиньон, когда Йоссариан вернулся на свой аэродром почти в невменяемом состоянии, с головы до пят перепачканный кровью Сноудена. Он молча показал на самолет, внутри которого лежал уже похолодевший юный стрелок-радист рядом с еще более юным хвостовым стрелком, который иногда приоткрывал глаза, но при виде умиравшего Сноудена тут же снова падал в глубокий обморок. Как только Сноудена вытащили из самолета и отнесли на носилках в карету скорой помощи, доктор Дейника почти с нежностью накинул на плечи Йоссариана одеяло и повел его к своему джипу. Макуотт подхватил Йоссариана с другой стороны, и все трое молча поехали в санчасть. Макуотт и доктор Дейника усадили Йоссариана на стул и мокрыми тампонами смыли с него кровь Сноудена. Доктор Дейника дал ему таблетку и сделал укол, от которого Йоссариан проспал двенадцать часов кряду. Как только Йоссариан проснулся и пришел к доктору Дейнике, тот дал ему еще таблетку, сделал еще один укрл, и Йоссариан проспал еще двенадцать часов. Когда Йоссариан снова проснулся и снова пришел в санчасть, доктор Дейника опять собрался было дать ему таблетку и сделать укол.

Долго вы еще будете пичкать меня таблетками и водить уколами? — спросил Йоссариан.

— До тех пор, пока вам не станет лучше.

— Я вполне здоров.

Загорелый лобик доктора Дейники сморщился от удивления:

— Тогда почему вы не оденетесь? Почему вы разгуливаете в чем мать родила?

— Я не желаю больше носить форму.

Выслушав это заявление, доктор Дейника отложил шприц.

— Вы уверены, что вы вполне здоровы?

— Я чувствую себя прекрасно. Только вот малость ошалел от таблеток и уколов.

До самого вечера Йоссариан расхаживал нагишом. На следующий день Милоу, обыскав все вокруг, нашел наконец его на дереве, неподалеку от удивительно маленькой могилки, где собирались хоронить Сноудена. На Милоу был его обычный, повседневный наряд: грязно-оливкового цвета брюки, новая куртка того же цвета и галстук. На воротничке отливали серебром лейтенантские нашивки, а на голове красовалась форменная фуражка с жестким кожаным козырьком.

— И где я тебя только не искал! — крикнул Милоу, задрав голову, и в голосе его прозвучал упрек.

— Нужно было искать меня на этом дереве, — ответил Йоссариан. — Я здесь сижу с утра.

— Спускайся, попробуй кусочек вот этого и скажи, каково на вкус. Мне это очень важно знать.

Йоссариан отрицательно помотал головой. Он сидел в чем мать родила на самом нижнем суку, держась за ветку, торчаввшую у него над головой, и не желал двинуться с места. Милоу пришлось облапить ствол и карабкаться наверх. Милоу взбирался неуклюже, тяжело дыша и причитая. Наконец он сел верхом на сук и отдышался. Вид у него был мятый и истерзанный. Милоу поправил съехавшую на затылок фуражку. Капли пота блестели на его усах, как прозрачные жемчужины. Йоссариан наблюдал за ним без всякого интереса. Милоу осторожно передвинулся вокруг ствола, чтобы видеть лицо Йоссариана, и, сорвав папиросную бумагу с какого-то коричневого мягкого шарика, вручил его Йоссариану.

— Пожалуйста, попробуй и скажи свое мнение. Я хочу подавать это на сладкое к обеду.

— А что это? — спросил Йоссариан и отгрыз большой кусок.

— Пирожное "Хлопок в шоколаде".

Йоссариан поперхнулся и выплюнул кусок прямо в физиономию Милоу.

— На, возьми! — заорал он раздраженно. — Бог мой, да ты что, спятил? Хоть бы от семян очистил свой хлопок!

— А ты хорошо распробовал? — вопрошал Милоу. — Не может быть, чтобы пирожное никуда не годилось! В самом деле оно никуда не годится?

— Не годится — это не то слово.

— Но я должен добиться, чтобы в офицерских столовых ели мои пирожные.

— Его невозможно проглотить.

— Если надо, проглотят, — жестко изрек Милоу и, отпустив ветку, погрозил пальцем, отчего чуть не свернул себе шею.

— Перебирайся сюда, — пригласил его Йоссариан. — Мой сук покрепче, и отсюда будет виднее.

Уцепившись обеими руками за ветку над головой, Милоу с величайшей осторожностью и опаской начал продвигаться по суку. Каждый мускул на его лице напрягся, и, лишь надежно усевшись наконец рядом с Йоссарианом, он вздохнул с облегчением и любовно постучал по дереву.

— Отличное дерево, — заметил Милоу хозяйским тоном.

— Древо жизни... — ответил Йоссариан, шевеля пальцами ног. — А также древо познания добра и зла...

Милоу пристально оглядел своими косящими глазами кору и ветви.

— Нет, — возразил он. — Это каштан. Уж я-то знаю. Я торгую каштанами.

— Ладно, пусть будет каштан.

Несколько секунд они сидели на ветке молча, болтая ногами и вцепившись руками в сук над головой: один — совершенно голый, если не считать сандалий на ногах; другой — наоборот, затянутый в плотную грязно-оливковую шерстяную форму, с туго завязанным галстуком. Милоу краешком глаза наблюдал за Йоссарианом, но из деликатности не решался задать ему вопрос, вертевшийся на языке.

— Я хотел тебя спросить кое о чем, — сказал он конец. — Вот ты сидишь голый... Я не собираюсь вмешиваться, но просто интересно: почему ты не носишь форму?

— Не желаю.

Милоу торопливо кивнул, словно воробей, склевавший зернышко.

— Понимаю, понимаю, — согласился он поспешно, сильно смутившись. — Вполне понимаю. Я слышал, как Эпплби и капитан Блэк говорили, что ты сошел с ума. Мне только хотелось убедиться, что это действительно так. — и опять поколебался, тщательно обдумывая следующий вопрос: — Собираешься ли ты вообще надевать форму?

— Не думаю.

Энергичным кивком Милоу подтвердил, что он все понял. Снова наступило молчание. Оба, мрачно нахмурившись, обдумывали каждый свое. Прилетела какая-то птаха с алой грудкой и села внизу на закачавшийся кустик почистить свои упругие черные крылышки. Йоссариан и Милоу сидели, как в беседке, скрытые ярусами нежной зелени, свисавшей над ними, а также стволами соседних каштанов и голубой канадской елью. Солнце стояло прямо над головой в сапфировой голубизне неба, цепочки низких, редких, пушистых облачков радовали глаз безупречной белизной. Воздух был неподвижен, листва повисла безжизненно. Кружевные тени лежали на Милоу и Йоссариане. Кругом царил мир. Вдруг Милоу, сдавленно вскрикнув, выпрямился и взволнованно протянул руку.

— Посмотри-ка туда! — тревожно воскликнул он. — Посмотри. Там кого-то хоронят. Похоже, что там могила. Йоссариан ответил:

— Хоронят того малыша, что погиб в моем самолете над Авиньоном. Его звали Сноуденом.

— Что с ним случилось? — Милоу перешел на почтительный шепот.

— Убит.

— Это ужасно. — В больших карих глазах Милоу блеснули слезы. — Бедный! Это действительно ужасно. — Он крепко прикусил свои дрожащие губы, и, когда снова заговорил, голос его зазвенел от избытка чувств.

— Но будет еще хуже, если столовые не согласятся покупать мой хлопок. Йоссариан, что с ними творится? Разве они не знают, что они наряду со всеми имеют свой пай?

— У покойника из моей палатки тоже свой пай? — спросил Йоссариан язвительно.

— Конечно, — охотно заверил его Милоу. — У каждого в эскадрилье свой пай.

— Он был убит прежде, чем его зачислили в эскадрилью.

Милоу отвернулся с гримасой невыразимого огорчения.

— Прошу тебя, прекрати попрекать меня этим покойником из твоей палатки, — сказал он капризным тоном. — Я уже говорил, что нисколько не повинен в его гибели. Моя ошибка в том, что я просчитался, закупив весь урожай египетского хлопка, и навлек на всех вас беду. Разве я мог предвидеть, что возникнет такой завал хлопка?— Я даже не знал, что в момент покупки на рынке наблюдался избыток хлопка. Случай завоевать рынок подворачивается не так уж часто. И я постарался не упустить этот редкий шанс.

Милоу едва не застонал, когда увидел, как шестеро военных вытащили из санитарной машины простой сосновый гроб и осторожно поставили на землю рядом с зияющим провалом свежевырытой могилы.

— И теперь я не могу сбыть ни клочка, чтобы выручить хоть пару центов, — причитал Милоу с траурным видом.

Йоссариана не трогали ни напыщенный и загадочный церемониал похорон, ни переживаемая Милоу горечь тяжелой утраты. Голос капеллана доносился до него издалека плохо различимым, еле слышным бормотаньем. Йоссариан узнал долговязую, возвышавшуюся над толпой фигуру майора Майора, и ему показалось, что он узнал майора Дэнби, вытиравшего лоб носовым платком. Позади трех офицеров выстроились подковой рядовые, неподвижные, как чурбаны. Четверо могильщиков в полосатых робах, скучая, опирались на лопаты, воткнутые в страшную, нелепую кучу медно-красной земли Йоссариан увидел, как капеллан воз— дел очи в сторону Йоссариана, горестным жестом дотронулся до глаз пальцами, снова посмотрел в сторону Йоссариана, на этот раз пристально, и опустил голову. Йоссариан расценил это как конец погребальной церемонии. И действительно, четверо в робах подняли гроб на ремнях и опустили в могилу. Милоу резко вздрогнул.

— Я не могу смотреть на это! — вскричал он с душевной болью и отвернулся. — Я не могу сидеть здесь и смотреть на все это, в то время как столовые позволяют разоряться моему синдикату! — Он заскрипел зубами и затряс головой от невыразимой скорби и обиды. — Будь я на их месте, я развел бы костер и сжег нижнее белье и летнюю форму, лишь бы увеличить спрос на хлопок. Но они не хотят делать ничего. Йоссариан, попытайся проглотить остаток шоколадно-хлопкового пирожного — ради меня. Может быть, оно все-таки тебе понравится...

Йоссариан оттолкнул его руку:

— Отстань, Милоу. Хлопок не едят. Милоу хитро сощурился.

— Это ведь не просто хлопок, — уговаривал он Йоссариана. — Это хлопковые пирожные, восхитительные хлопковые пирожные. Попробуй и увидишь.

— Восхитительные? Ну уж не ври.

— Я никогда не лгу, — возразил Милоу с горделивым достоинством.

— А сейчас врешь.

— Я лгу только в случае необходимости, — объяснил Милоу, на мгновенье опустив глаза, но тут же победоносно вскинул ресницы. — Эти штуки лучше, чем обыкновенные пирожные, ей-богу, лучше. Они же начинены настоящим хлопком. Йоссариан, ты должен заставить всех есть эти пирожные. Не забывай, что египетский хлопок — лучший в мире.

— Но он несъедобен! — воскликнул Йоссариан. — У меня от него будут колики в желудке, понимаешь? Почему ты не испробуешь его на себе, если мне не веришь?

— Я пытался, — признался Милоу мрачно. — У меня от него несварение желудка.

Трава на кладбище отливала желтизной сухого сена и зеленью вареной капусты. Молча, неторопливо люди шли к машинам, поджидавшим их на обочине пыльной, ухабистой дороги. Горестно склонив голову, капеллан, майор Майор и майор Дэнби двигались на почтительном расстоянии друг от друга к своим джипам, стоявшим отдельной группкой.

— Все кончено, — сказал Йоссариан.

— Конец, — уныло согласился Милоу. — Никакой надежды... И все потому, что я дал им возможность решать самим. Ну что ж, это послужит мне хорошим уроком. Я уж заставлю их слушаться, если в следующий раз решусь на что-нибудь подобное.

— А почему бы тебе не продать хлопок правительству? — небрежно предложил Йоссариан, глядя, как четверо солдат в полосатых робах швыряют в могилу лопатами медно-красную землю.

Милоу сразу же забраковал эту идею.

— Это дело принципа, — убежденно заявил он. — Суть правительственного бизнеса — не лезть в частный бизнес, и я был бы последним негодяем, попытайся я впутать правительство в свой бизнес. Но основной бизнес правительства — забота о частном бизнесе, — тут же припомнил он и продолжал с подъемом: — Это сказал Кальвин Кулидж. а Кальвин Кулидж был президентом, так что, должно быть, это верно. И если правительство несет ответственность за процветание частного бизнеса, оно обязано скупить мой хлопок, раз никто другой не желает его покупать. Должен же я получить прибыль, а? — Но неожиданно лицо Милоу омрачилось, он снова стал серьезным и озабоченным. — Да, но как я добьюсь этого от правительства?

— Дай взятку, — сказал Йоссариан.

— Взятку? — Милоу рассвирепел и, покачнувшись, опять чуть было не свалился с сука и не свернул себе шею.

— Стыдись? — сурово отчитывал он Йоссариана. Казалось, огонь праведного негодования вырывался из его раздувавшихся ноздрей и из гневно скривившегося рта. — Взятка — дело противозаконное, и ты об этом прекрасно-знаешь. Хотя... Хм... Ведь получить прибыль — это не противозаконно, а? Нет, конечно, нет? Следовательно, я не сделаю ничего противозаконного, если дам взятку с целью получения основательной прибыли. — И с несчастным, жалобным лицом он снова углубился в размышления. — Но откуда я знаю, кому надо дать взятку?

— О, об этом не беспокойся, — усмехнувшись, утешил его Йоссариан. В это время джипы, санитарные машины и стоявшие позади грузовики, нарушив сонную тишину, стали разъезжаться. — Пообещай хорошую взятку, и они сами тебя найдут. Только дай понять, что ты не из робкого десятка. Пусть все точно знают, что тебе нужно и сколько ты собираешься заплатить. Но если ты будешь держаться стыдливо или виновато, сразу же попадешь в беду.

— Пошел бы ты со мной, а? — попросил Милоу. — Я побаиваюсь взяточников. Это же шайка мошенников.

— Ничего с тобой не случится, — заверил его Йоссариан. — А попадешь в беду. скажи, что безопасность страны требует сильной отечественной промышленности, перерабатывающей египетский хлопок, купленный у спекулянтов.

— И ведь, правда, требует. — подхватил Милоу торжественно. — Сильная промышленность, перерабатывающая египетский хлопок, — это сильная Америка.

— Ну конечно, а если не поможет, напомни о многих американских семьях, чей доход зависит от этой отрасли промышленности.

— Уйма американских семей зависит от этого.

— Понял? — спросил Йоссариан. — У тебя это получится лучше, чем у меня. В твоих устах это звучит почти как истина.

— А это и есть истина, — воскликнул Милоу.

— И я о том же. Ты сумеешь это изложить достаточно убедительно.

— Так ты твердо решил не ходить со мной? Йоссариан отрицательно покачал головой. Милоу не терпелось приступить к делу. Он сунул в Карман остаток хлопкового пирожного и стал осторожно пробираться по ветке к гладкому седому стволу. Заключив ствол в сердечные, хотя и неуклюжие объятия, он начал спускаться. Его кожаные подошвы то и дело соскальзывали, и казалось, что он вот-вот упадет и расшибется. Спустившись до середины ствола, Милоу вдруг замер, а затем опять стал карабкаться вверх. Кусочек коры прилип к его усам. Лицо покраснело от напряжения.

— Чем расхаживать голым, ты все-таки оделся бы, — Посоветовал он, думая о чем-то своем. — А то еще, чего доброго, подашь пример другим, и я вовек не сумею сплавить этот распроклятый хлопок. — Он заскользил вниз и, ступив на землю, поспешил прочь...

25. Капеллан

С некоторых пор капеллан стал задумываться над тем, что творится вокруг. Имеет ли бог ко всему этому отношение? А если имеет, то где тому доказательства? Служить в американской армии священником-анабаптистом трудно даже при самых благоприятных обстоятельствах, а без твердой, догматической веры — почти невыносимо.

Горластые люди внушали капеллану страх. Энергичные, напористые, вроде полковника Кэткарта, вызывали у него чувство беспомощности и одиночества. Где бы капеллан ни появился, для всех он был чужим. И нижние чины, и офицеры держались с ним иначе, чем с другими нижними чинами и офицерами, и даже остальные капелланы были между собой в более коротких отношениях, чем с ним. В мире, где успех — единственная добродетель, он сам обрек себя на неудачу Он болезненно осознавал, что лишен апломба и ловкости — качеств, столь необходимых для духовника, помогавших идти в гору столь многим его коллегам других вероисповеданий и сект. Скорее всего он не был рожден для преуспеяния. Он считал себя уродом, и единственное, о чем он мечтал денно и нощно, — оказаться дома, возле своей жены. На самом деле капеллан был почти привлекательным: у него было приятное, нежное лицо, бледное и хрупкое, как известняк, и живой, открытый ум.

А может, он и правда был Вашингтон Ирвинг? Может, он и правда ставил имя Вашингтона Ирвинга на тех неведомых ему письмах? Он знал, что подобные подвохи памяти не раз описаны в анналах медицины. Но ему было известно также, что ничего нельзя знать наверняка. Нельзя знать наверняка и то, что ничего нельзя знать наверняка. Он весьма отчетливо помнил, или ему это только казалось, что он отчетливо помнил, что где-то он уже видел Йоссариана еще до того, как впервые увидел его на госпитальной койке. Он помнил, что испытал такое же беспокойное чувство две недели спустя, когда Йоссариан зашел к нему в палатку с просьбой помочь избавиться от участия в боевых операциях. Но к тому-то времени он уже действительно встречал Йоссариана — в палатке госпиталя.

Сомнения неотвязно грызли душу капеллана, мечущуюся в бренной хрупкой телесной оболочке. Существуют ли единая, истинная вера и загробная жизнь? Сколько ангелов или чертей могут усесться на острие булавки? Чем занимался господь бог в безбрежном океане вечности, до того как сотворил мир? Производили Адам и Ева на свет дочерей или нет? Словом, множество вопросов мучило капеллана. И все же ни один из них не был для него столь тяжким крестом, как вопрос доброты и умения держаться с людьми. До седьмого пота он бился в тисках труднейшей дилеммы: с одной стороны, он был не в состоянии разрешить свои проблемы; с другой — он не желал отбросить их как неразрешимые. Он страдал постоянно, он надеялся всегда. Возможно, что ничего из того, о чем он размышлял, в действительности не имело места, что это — всего лишь аберрация памяти, а не реальное ощущение, что на самом деле он никогда и не думал о том, что раньше видел то, о чем думал сейчас, что просто однажды он думал, что видел это, и его нынешнее впечатление, будто он когда-то о чем-то думал, — всего лишь иллюзия иллюзии и что теперь он просто вообразил, будто когда-то видел голого человека на дереве, неподалеку от кладбища.

Для капеллана стало очевидным, что он не очень-то подходит для своей должности, и он частенько раздумывал над тем, что, служи он в других родах войск, скажем, рядовым в пехоте или артиллерии или даже десантником, возможно, он был бы гораздо счастливей. У него не было настоящих друзей. До встречи с Йоссарианом он не чувствовал себя свободно ни с одним человеком в полку, да и с Йоссарианом он не мог чувствовать себя особенно непринужденно.

Грубые выходки Йоссариана, его наскоки на начальство постоянно держали капеллана в нервном пряжении: он и радовался, и одновременно трепетал от страха. Капеллан чувствовал себя в своей тарелке, когда приходил в офицерский клуб в обществе Йоссариана и Данбэра или хотя бы Нейтли и Макуотта. Он сидел с ними, и этого ему было вполне достаточно, ибо, во-первых, тем самым разрешалась проблема, где и с кем сидеть, а во-вторых, он избавлялся от нежелательной компании молодых офицеров, которые, стоило ему приблизиться, неизменно приветствовали его с подчеркнутой сердечностью, а сами, нетерпеливо ерзая, ожидали, когда он от них отойдет. От одного его присутствия многим становилось не по себе. Все относились к нему дружески, а душевно — никто. Все перекидывались с ним парой пустых фраз, и никто не говорил ни о тем существенном. Непринужденней всех вели себя с ним Йоссариан и Данбэр, и капеллан чувствовал себя в их обществе почти свободно. В тот вечер, когда полковник Кэткарт пытался вышвырнуть его из офицерского клуба, друзья отстояли его. Дрожа от ярости, Йоссариан поднялся и хотел вмешаться, но Нейтли удержал его криком: "Йоссариан!" Едва заслышав это имя, полковник Кэткарт побледнел как полотно и, к всеобщему изумлению, обратился в беспорядочное бегство, но вдруг столкнулся с генералом Дридлом. Тот сердито отпихнул полковника локтем и тут же заставил его приказать капеллану, чтобы тот посещал офицерский клуб каждый вечер.

Официальный статус капеллана в офицерском клубе был весьма мудрен, соблюдать его было столь же хлопотно, как и припоминать, в которой из десяти столовых авиаполка он должен сегодня обедать по расписанию. Собственно, он мог бы махнуть рукой на офицерский клуб, если бы не удовольствие, которое он получал от общения в клубе со своими новыми друзьями. Если капеллан вечером не шел в офицерский клуб, то ему просто некуда было деться. А в клубе он мог провести время за столиком с Йоссарианом и Данбэром. Обычно он говорил только в том случае, если к нему обращались, почти не прикасался к своему бокалу густого, сладкого вина и, скованно, застенчиво улыбаясь, неловко вертел в руках трубочку, которую время от времени набивал табаком, и изредка затягивался — только для виду. Он с удовольствием слушал Нейтли, чьи сентиментальные, сладостно-грустные жалобы в значительной степени перекликались с мыслями капеллана о собственном одиночестве и вызывали в нем прилив тоски по жене и детям. Капеллан охотно соглашался с Нейтли и, подбадривая его сочувственными кивками, удивлялся его искренности и неопытности. Нейтли особенно не трезвонил о том, что его подружка — проститутка, и сведения на этот счет капеллан получал главным образом от капитана Блэка. Проходя вразвалку мимо их столика, капитан Блэк не упускал случая грубовато подмигнуть капеллану и уколоть Нейгли какой-нибудь хамской, оскорбительной шуточкой по поводу его подружки. Капеллан не одобрял капитана Блэка и считал, что трудно не пожелать зла такому человеку.

Но никто, даже Нейтли, кажется, по-настоящему не отдавал себе отчета в том, что он, Альберт Тейлор Тэппман, не только капеллан, но и живой человек, что у него могла быть очаровательная, нежная, красивая жена, которую он любил безумно, и трое голубоглазых детишек, черты которых потускнели в его памяти. Повзрослев, они будут смотреть на своего отца как на чудака и, быть может, никогда не простят ему, что из-за его сана им приходится испытывать некоторую неловкость в обществе. Почему никто не хочет понять, что на самом деле он вовсе не чудак, а нормальный, взрослый, но одинокий человек, пытающийся вести нормальную жизнь одинокого взрослого человека? Разве из него не заструится кровь, если его уколоть ножом? Разве он не засмеется, если его пощекотать? Кажется, им никогда не приходило в голову, что у него, как и у них, есть глаза, руки, внутренние органы, рост, вес, чувства, привязанности! Разве его ранит не то же оружие, что ранит их, разве его не так же согревает лето и знобит зима, как остальных людей, и разве не та же пища питает его, даже если его вынуждают питаться по очереди в разных столовых? Единственный, кто действительно понимал, что у капеллана есть нервы, был капрал Уитком, который успешно действовал на нервы капеллану тем, что через его голову обращался к полковнику Кэткарту с предложением рассылать официальные письма-соболезнования семьям убитых или раненых в бою.

Жена капеллана была единственным существом на свете, которому он мог верить, и он просил у судьбы только одного: прожить с женой и детьми до гробовой доски. Жена капеллана была миниатюрная, сдержанная, покладистая, темноволосая, необыкновенно привлекательная, живая и изящная женщина лет тридцати с лишним. У нее была тонкая талия, спокойные, умные глаза и мелкие, острые зубки, сверкавшие на ее детском личике. Капеллан стал забывать, как выглядят его дети, и всякий раз, рассматривая снимки, испытывал ощущение, будто видит их лица впервые. Капеллан любил свою жену и детей с такой необузданной силой, что ему часто хотелось пасть на землю и рыдать, как беспомощному, бесприютному калеке. Его неотвязно мучили кошмарные картины: фантазия рисовала ему жену и детей, погибающих от страшной болезни или от несчастного случая.

От жены, милой и рассудительной, веяло покоем, и капеллан мечтал коснуться ее теплой, тонкой руки, погладить ее гладкие черные волосы, услышать ее родной, ласковый голос. Ему хотелось излить свои горести, поведать о своем невыносимом одиночестве, отчаянье и заодно предупредить, чтобы она не оставляла на виду у детей борную кислоту и аспирин, а также, чтобы она переходила улицу только при зеленом свете.

Капеллан остро ощущал всю вопиющую фальшь своего главенствующего положения на похоронах, и он бы не удивился, узнав, что появление призрака на дереве свидетельствует об осуждении господом богохульства и гордыни, свойственной профессии священника. Напускать на себя серьезность, симулировать горе, прикидываться, будто по— нимаешь мистический смысл потусторонней жизни (и все это перед лицом столь устрашающего и непостижимого явления, как смерть), казалось капеллану самым тяжким преступлением. Он помнил — или был почти убежден, что помнит, — сцену похорон до мельчайших подробностей. Он до сих пор видел перед собой как наяву майора Майора и майора Дэнби — они стояли по бокам от него, оба мрачные, как каменные изваяния; он мог бы мысленно пересчитать всех солдат и описать место, где стоял каждый; он видел четверых неподвижных солдат с лопатами, отвратительный гроб и большую, рыхлую, торжественно возвышавшуюся кучу красновато— коричневой земли. А небо в тот день было массивным, спокойным, плоским, точно лишенным глубины, безмолвным, поразительно чистым и ядовито-голубым. И все эти подробности он не забудет никогда, ибо они были неотъемлемыми деталями самого экстраординарного события в жизни капеллана. Событие это принадлежало не то к области чудес, не то к области патологии: ему привиделся голый человек на дереве. Как все это объяснить? Это не было "уже виденное" или "никогда не виденное", и наверняка это не было "почти виденным". Тогда, может быть, это был призрак?Или душа покойного? Ангел небес или исчадье ада? А может быть, весь этот фантастический эпизод — только плод его больного воображения, продукт его собственного меркнущего сознания и умственной деградации? Мысль о том, что на дереве действительно сидел голый человек, никогда не приходила капеллану в голову. Впрочем, если говорить точнее, капеллан видел двоих, ибо вскоре к первому присоединился второй — с каштановыми усами, в зловеще-темном одеянии; взгромоздившись на сук, он с ритуальным поклоном предложил первому отпить нечто из коричневого кубка. Капеллан искренне стремился помочь всем и каждому, но ему не удавалось помочь никому, даже Йоссариану. Капеллан в конце концов решил тайком посетить майора Майора, чтобы узнать, прав ли Йоссариан, утверждая, что полковник Кэткарт заставляет своих летчиков делать больше боевых вылетов, чем делают летчики других полков. Это был дерзкий поступок, на который капеллан отважился после очередной ссоры с капралом Уиткомом и очередного унылого завтрака — кусочка шоколада "Млечный путь" и нескольких глотков тепловатой водички из фляжки. Он отправился к майору Майору пешком, стараясь, чтобы его не заметил капрал Уитком. Капеллан бесшумно прокрался в лес и, когда обе палатки на поляне исчезли из виду, нырнул в заброшенную железнодорожную выемку, где идти было удобнее. Он торопливо ступал по высохшим шпалам, и в груди его нарастало чувство протеста и злости. В это утро его поочередно унижали и запугивали полковник Кэткарт, подполковник Корн и капрал Уитком. Нет, он должен дать им почувствовать, что он тоже чего-то стоит!

Вскоре он начал задыхаться: его слабая грудь заходила ходуном. Он спешил что было мочи, едва не бежал, боясь, что, стоит ему замедлить шаг, и его решимость улетучится. Вдруг он заметил военного, шедшего ему навстречу по шпалам. Чтобы остаться незамеченным, капеллан тут же вскарабкался по склону выемки и нырнул в густой подлесок. По узкой, заросшей мхом тропинке, вившейся под сенью деревьев, он заспешил в прежнем направлении. Идти здесь было трудней, но он стремился вперед все с той же безрассудной, самозабвенной решимостью, то и дело скользя и спотыкаясь. Ветки упрямо преграждали ему путь и царапали руки. Но вот наконец кусты и высокие папоротники расступились, и капеллан, пошатываясь, прошагал мимо стоявшего на шлакоблоках грязно— оливкового трейлера, хорошо видного сквозь поредевший кустарник. Он миновал палатку, возле которой грелся на солнышке кот с жемчужно— серой переливчатой шерстью, миновал еще один трейлер на шлакоблоках и выскочил на поляну, где размещалась— эскадрилья Йоссариана. Соленый пот стекал на губы. Не мешкая, капеллан устремился прямо через поляну в штабную палатку, где навстречу ему поднялся тощий, сутулый, скуластый сержант-штабист с длинными светлыми волосами и любезным тоном сообщил, что капеллан может войти в кабинет, поскольку майора Майора там нет.

Капеллан поблагодарил его отрывистым кивком и мимо столов с пишущими машинками прошел к брезентовому пологу, разделявшему палатку надвое. Откинув угол полога, он оказался в пустом кабинете. Брезент опустился за его спиной. Кабинет по-прежнему был пуст. Ему почуди— лось, что он слышит приглушенные голоса. Прошло десять минут. Стиснув зубы, капеллан недовольно осмотрелся, и внезапно слезы подступили к горлу — до него только сейчас дошел истинный смысл слов сержанта: он может войти, поскольку майора Майора нет. Нижние чины попросту разыграли его! Капеллан в ужасе отпрянул от стены. Горькие слезы навернулись ему на глаза, с дрожащих губ сорвался жалкий стон. Майор Майор куда-то ушел, а жестокие писаря сделали из капеллана посмешище. Он ясно представлял себе эту стаю лукавых, злорадных, ненасытых бестий: сбившись в кучу по ту сторону брезентового занавеса, они нетерпеливо ожидают его появления, готовые обрушить на него шквал диких, издевательских насмешек. Он клял себя за легковерие и в панике озирался по сторонам, словно надеясь найти что-нибудь вроде маски, или пары темных очков, или фальшивых усов. чтобы стать неузнаваемым. Ах, будь у него зычный бас, как у полковника Кэткарта, широкие мускулистые плечи и бицепсы, тогда бы он бесстрашно вышел к своим преследователям и властно заставил бы их поджать хвосты и трусливо улизнуть — они бы еще крепко пожалели о своей проделке.

Но встретиться с ними лицом к лицу капеллану не хватило смелости. К счастью, он заметил другой путь на свободу — через окно. Путь был свободен. Капеллан выскочил в окошко кабинета майора Майора, шмыгнул за угол палатки и спрыгнул в железнодорожную выемку, боясь, как бы его не заметили.

Согнувшись в три погибели, он мчался по дну выемки. Лицо его скривилось, изображая на случай непредвиденной встречи беспечную, любезную улыбку. Однако, завидев какого-то человека, шедшего навстречу, он проворно взвился по склону выемки и метнулся как безумный в чащобу, точно за ним гнались с собаками. Щеки его горели от стыда. Ему чудились громкие раскаты издевательского хохота, от которого сотрясалось все вокруг. Он чувствовал на себе мутные взгляды злобных бородачей, ухмылявшихся из кустов и с верхушек деревьев. Жгучая боль пронзила его грудь, и он заковылял, с трудом волоча ноги. Судорожно и жадно хватая ртом воздух, он брел, пошатываясь, вперед, пока окончательно не выбился из сил. Ноги его вдруг подкосились. Падая, он больно ударился головой о яблоню и наверняка бы рухнул на землю, если б не успел обеими руками обхватить кривой ствол яблони. Дыхание с хрипом вырывалось из груди капеллана, в ушах звенело. Минуты казались часами, но когда он наконец пришел в себя, то понял, что источник оглушительного шума, столь поразившего его, — он сам. Боль в груди ослабла. Скоро он почувствовал, что может держаться на ногах. Он напряженно прислушался: в лесу было тихо — за ним никто не гнался, не слышно было демонического хохота. Но легче ему от этого не стало — слишком он устал и перенервничал. Дрожащими, онемелыми пальцами он оправил на себе перепачканную, измятую одежду, твердо взял себя в руки и весь остаток пути до самой поляны прошел спокойным шагом: он побаивался умереть от сердечного приступа. Джип капрала Уиткома по-прежнему стоял на поляне. Капеллан, крадучись, обошел сзади палатку капрала Уиткома: он не хотел попадаться капралу на глаза, чтобы не нарваться на оскорбление. Облегченно вздохнув, он прос— кользнул в свою палатку.

На его койке, задрав нога, удобно расположился капрал Уитком. Облепленные засохшей грязью башмаки капрала покоились на одеяле капеллана, а сам капрал, ухмыляясь, листал капелланову библию и грыз плитку шоколада из запасов хозяина.

— Где вы были? — спросил капрал Уитком безразличным тоном, не отрывая глаз от библии. Капеллан покраснел и ответил уклончиво:

— Гулял в лесу.

— Хорошо, — огрызнулся капрал Уитком, — не хотите доверять — не надо. Но учтите, своим недоверием вы подрываете мои моральные устои. — Он отгрыз большой кусок шоколада и продолжал с набитым ртом: — Пока вас не было, к вам приходил майор Майор.

Чуть не подпрыгнув от удивления, капеллан воскликнул:

— Майор Майор? Здесь был майор Майор?

— А я о ком толкую?

— Где же он?

— Он спрыгнул в железнодорожную выемку и понесся, как перепуганный кролик, — заржал капрал Уитком. — Шустрый малый!

— Он не сказал, что ему было нужно?

— Сказал, что вы ему нужны по чрезвычайно важному делу.

— Это майор Майор так сказал? — ахнул капеллан.

— Он не сказал это, — язвительно поправил капрал Уитком, — он написал это и оставил в запечатанном конверте на вашем столе.

Капеллан взглянул на карточный столик, который служил ему письменным столом, яо там ничего не было, кроме противного оранжево-красного, похожего на грушу помидорчика, которым в это утро угостил его полковник Кэткарт. Помидор лежал в том же самом положении, на том же самом месте, где он его оставил, — как нерушимый рдеющий символ капеллановой беспомощности.

— А где же письмо?

— Я его прочитал, разорвал и выбросил. — Капрал с треском захлопнул библию и вскочил. — В чем дело? Вы что, не верите мне на слово? — Он вышел и тут же вошел, едва не столкнувшись с капелланом, который хотел было отправиться на поиски майора Майора. — Вы боитесь поручать своим подчиненным ответственную работу, — обиженнным тоном заявил капрал Уитком. — Это еще один ваш недостаток.

Капеллан виновато кивнул и так заторопился, что даже забыл извиниться. Он почувствовал властную и искусную руку судьбы. Теперь он понял, что дважды в этот день майор Майор спешил ему навстречу по железнодорожной выемке и дважды, метнувшись в лес, капеллан сам по глупости отсрочил эту судьбой предопределенную встречу. Он торопился изо всех сил, шагая по рассохшимся вкось вкривь шпалам, и клял себя последними словами. Песок и мелкий гравий набились ему в ботинки и до крови растирали ноги. Он не замечал, что его бледное, усталое лицо скривилось от острой боли. Августовский полдень был жарким и душным. Почти миля отделяла палатку капеллана от эскадрильи Йоссариана. Покуда он добрался до места, его летняя рубашка взмокла от пота. С трудом переводя дух, капеллан ворвался в штабную паалатку, где его решительно остановил все тот же вероломный, сладкоречивый, очкастый сержант-штабист с впалыми щеками. Он попросил капеллана обождать, поскольку майор Майор находится у себя в кабинете. Сержант добавил, что капитан сможет войти в кабинет, как только майор майор оттуда выйдет.

Капеллан уставился на него с недоумением. "За что это сержант так меня ненавидит?" -думал он. Губы капеллана побелели и задрожали. Помимо всего прочего, его мучила жажда. Что творится с людьми? Разве и без того мало трагедий?

Сержант вытянул руку и преградил капеллану путь.

-Виноват, сэр, — сказал он вежливо, — но таков приказ майора Майора. Он никого не хочет видеть.

-Но меня он хочет видеть, --умоляюще произнес капеллан. — Как раз, когда я был здесь, он заходил ко мне.

-Майор Майор заходил? — переспросил сержант.

-Да, заходил. Прошу вас, загляните к нему и спросите сами.

— Боюсь, что не смогу этого сделать, сэр. Он меня не хочет видеть. Вот разве вы оставите ему записку...

— Но я не хочу оставлять записку. Он же делает для кого-то исключение?

— Только в крайних случаях. Последний раз он покинул палатку, чтобы присутствовать на похоронах одного солдата. А в своем кабинете он принимал только раз, и то потому, что его к этому принудили. Бомбардир, по имени Йоссариан, заставил...

— Йоссариан? — услышав о таком совпадении, капеллан весь так и вспыхнул. Неужели на его глазах творится новое чудо? — Именно об этом человеке я и хотел поговорить. Они обсуждали количество вылетов, которые Йоссариан должен сделать?

— Да, сэр, как раз об этом они и говорили. У капитана Йоссариана пятьдесят один вылет, и он обратился к майору Майору с просьбой списать его на землю и избавить от оставшихся четырех вылетов. В ту пору полковник Кэткарт требовал только пятьдесят пять вылетов.

— И что сказал майор Майор?

— Майор Майор сказал, что он ровным счетом ничего не может сделать.

Лицо капеллана вытянулось.

— Это майор Майор так сказал?

— Да, сэр. Точнее говоря, он посоветовал Йоссариану обратиться за помощью к вам. Так вы уверены, сэр, что не хотите оставить записку? Вот вам карандаш и бумага.

Покусывая запекшиеся губы, капеллан досадливо покачал головой и вышел на улицу. До вечера еще было далеко, а произошло уже столько событий. В лесу воздух был прохладней. Горло капеллана пересохло и саднило. Он медленно брел по лесу, грустно вопрошая себя, какие новые неприятности судьба еще обрушит на его голову, как вдруг из-за тутовых зарослей выскочил безумный лесной отшельник. Капеллан завопил что было мочи.

Высокий, похожий на покойника незнакомец, перепуганный криком капеллана, отпрянул и завизжал:

— Не трогайте меня!

— Кто вы? — выкрикнул капеллан.

— Прошу вас, не трогайте меня! — завопил в ответ человек.

— Я капеллан!

— Тогда что вам от меня нужно?

— Ничего мне от вас не нужно! — подтвердил капеллан уже с явным раздражением в голосе, по-прежнему не в силах сдвинуться с места. — Только скажите мне, кто вы и что вам от меня нужно?

— Я просто хочу узнать, не умер ли еще Вождь Белый Овес от воспаления легких? — заорал в ответ человек. — Это все, что мне нужно. Я живу здесь, в лесу. Это вам каждый подтвердит.

Капеллан пристально рассмотрел странную, сьежившуюся фигуру и постепенно успокоился. Капитанские кубики на потертом воротнике незнакомца были прихвачены ржавчиной. На ноздре у него смолянисто темнела волосатая родинка, а под носом топорщились густые жесткие усы цвета тополиной коры.

— Но если вы из эскадрильи, почему вы живете в лесу? — полюбопытствовал капеллан.

— Я вынужден жить в лесу, — ответил капитан сварливым тоном, как будто капеллан был обязан знать об этом. Хотя капитан Флюм был на целую голову выше капеллана, он по-прежнему не спускал с капеллана настороженного взгляда. — Разве вы ничего не слышали обо мне? Вождь Белый Овес поклялся, что однажды ночью, как только я усну, он перережет мне глотку. Поэтому, покуда он жив, я боюсь спать в эскадрилье.

Капеллан недоверчиво выслушал это маловразумительное объяснение.

— Но это невероятно, — сказал он. — Ведь это было бы преднамеренное убийство. Почему бы вам не доложить об этом майору Майору?

— Я докладывал, — горестно сказал капитан, — но майор Майор пообещал, что, если я хоть еще раз заикнусь об этом, он сам перережет мне глотку. — Отшельник не отрывал от лица капеллана испуганного взгляда. — Вы тоже собираетесь перерезать мне глотку?

— Да нет же, нет, — заверил его капеллан. — Разумеется, нет. Вы и вправду живете в лесу?

Капитан кивнул головой, и капеллан посмотрел на его бледно-серое от тоски и недоедания лицо с чувством жалости и уважения. Фигура незнакомца походила на скелет, спрятанный под ворохом лохмотьев, к которым пристали пучки травы. Волосы незнакомца явно соскучились по парикмахерским ножницам. Под глазами расплылись большие темные круги. Издерганный, замызганный капитан являл собой такую печальную картину, что капеллан растрогался почти до слез, а при мысли о бесчисленных суровых лишениях, которые ежедневно приходится испытывать бедняге, капеллан преисполнился к нему сочувствием и почтением. Смиренно понизив голос, он спросил:

— А кто вам стирает белье? Капитан озабоченно поджал губы:

— Это делает прачка тут с одной фермы. Вещи я держу в трейлере и раз или два в неделю пробираюсь в трейлер, чтобы сменить носовой платок или нижнее белье.

— А что вы будете делать, когда наступит зима?

— О, к этому времени я рассчитываю вернуться в эскадрилью, — ответил капитан с убежденностью великомученика. — Вождь Белый Овес объявил во всеуслышанье, что он скоро умрет от воспаления легких, и я думаю, что мне надо набраться терпения и подождать наступления сырой и холодной погоды. — Капитан озадаченно уставился на священника: — Разве вы об этом ничего не знали? Неужели не слышали? Ребята обо мне только и говорят.

— Я вроде не слышал, чтобы кто-нибудь говорил о вас.

— Хм, ничего не понимаю. — Капитан явно был уязвлен, хотя и продолжал бодро: — Так вот, скоро уже будет сентябрь, так что, думаю, осталось недолго. Если ребята будут спрашивать обо мне, скажите, что, как только Вождь Белый Овес умрет от воспаления легких, я вернусь и начну по-прежнему корпеть над выпусками информационных бюллетеней. Передадите? Скажите, что, как только наступит зима и Вождь Белый Овес умрет от воспаления легких, я вернусь. Хорошо?

Капеллан благоговейно заучил эти вещие слова наизусть — их мистический смысл очаровал его.

— Вы перебиваетесь ягодами, травами и кореньями? — спросил он.

— Что вы, конечно нет! — удивился капитан. — Я прокрадываюсь в столовую через черный ход и обедаю на кухне. Милоу дает мне сэндвичи и молоко.

— А что вы делаете, когда идет дождь?

— Промокаю до нитки, — ответил капитан с подкупающей откровенностью.

— А где же вы спите?

Капитан присел от страха и попятился.

— И вы тоже? — закричал он в отчаянье.

— Да нет же! — закричал капеллан. — Клянусь вам, нет!

— Я знаю, вы тоже хотите перерезать мне глотку! — стоял на своем капитан.

— Даю вам слово, — жалобно начал капеллан, но было слишком поздно: гривастое привидение уже исчезло в пестрой, лоскутной мешанине листвы, теней и бликов. Оно растворилось бесследно, так что капеллан начал сомневаться, видел ли он его вообще. Вокруг происходило столько нелепых событий, что капеллан уже не был уверен, какое из них абсурдная фантасмагория, а какое имело место в действительности. Ему хотелось по возможности скорее навести справки об этом лесном безумце, чтобы узнать, существует ли на самом деле капитан Флюм. Однако первым делом, вспомнил капеллан без всякого энтузиазма, придется умасливать капрала Уиткома, обиженного нежеланием капеллана возлагать ответственность на своих подчиненных.

Подходя к поляне, капеллан молил бога, чтобы капрал Уитком ушел, — тогда бы он мог спокойно раздеться, тщательно вымыться по пояс, напиться воды, полежать на кровати и, возможно даже, вздремнуть. Но его ждало еще одно огорчение и еще один удар: когда он вернулся в палатку, капрал Уитком уже был сержантом Уиткомом и в качестве такового сидел на его стуле и его иголкой и ниткой пришивал к рукаву своей рубашки сержантские нашивки. Капрала Уиткома повысил в звании полковник Кэткарт, который хотел немедленно видеть капеллана на предмет беседы по поводу писем.

— О нет! — простонал капеллан, опускаясь на койку. Его нагревшаяся фляжка была пуста, и сейчас он был слишком подавлен, чтобы вспомнить о мешке Листера, ( Специальный мешок для дезинфекции и хранения воды. — Ред. ) висевшем в холодке между палатками. — Не могу поверить. Просто не могу поверить, что кто-то всерьез полагает, будто я подделывал подпись Вашингтона Ирвинга.

— Да не о тех письмах идет речь, — уточнил капрал Уитком, упиваясь досадой капеллана. — Он хочет поговорить насчет писем родственникам убитых и раненых.

— Об этих письмах? — удивился капеллан.

— Совершенно верно, — злорадствовал капрал. — Он собирается всерьез намылить вам шею за то, что вы не разрешили мне рассылать их. Видели бы, как он уцепился за мою идею, когда я сказал, что письма можно отправлять за его подписью. За это он и повысил меня в звании. Он абсолютно убежден, что письма помогут ему попасть на страницы "Сатердэй ивнинг пост".

В голове у капеллана окончательно все перепугалось.

— Но откуда он знает о существовании самой этой идеи?

— Я пошел к нему и сказал.

— Что?! Что вы сделали? — визгливо переспросил капеллан и вскочил на ноги в припадке несвойственной ему ярости. — Вы хотите сказать, что и вправду обратились через мою голову к полковнику, даже не спросив на то моего разрешения?

На лице капрала Уиткома появилась бесстыжая, презрительная ухмылка.

— Совершенно верно, капеллан, — ответил он. — И если желаете себе добра, не вздумайте что-нибудь предпринимать. Вряд ли полковнику Кэткарту понравится, что вы поцапались со мной из-за того, что я подал ему эту идею. Поняли, что к чему, капеллан? — продолжал капрал Уитком, перекусывая черную нитку и застегивая рубашку...

— ... Это поможет мне даже попасть на страницы "Сатердэй ивнинг пост", — самодовольно улыбаясь, хвастался полковник Кэткарт. Он энергично расхаживал по кабинету и срамил капеллана: — А у вас не хватило извилин оценить эту идею. Вы обрели хорошего помощника, капеллан, в лице капрала Уиткома. Надеюсь, что у вас хватит извилин оценить хотя бы это.

— Сержанта Уиткома, — поправил капеллан и тут же спохватился.

Полковник Кэткарт свирепо вытаращил глаза. — Я и сказал "сержанта Уиткома", — возразил он. — Хотелось бы, чтобы вы слушали хорошенько, вместо того чтобы выискивать у других ошибки. Вы ведь не хотите всю жизнь быть капитаном, а? Решительно не понимаю, как вы сможете достигнуть большего, если будете вести себя подобным образом. Капрал Уитком считает, что, когда на дворе сорок четвертый год двадцатого столетия, нужны свежие идеи, а вы еще живете по старинке, и я склонен согласиться с ним. Замечательный парень, этот капрал Уитком! Ну ладно, отныне все будет по-другому.

Полковннк Кэткарт с решительным видом уселся за стол к, отыскав чистую страницу в своей памятной книжке, ткнул в нее пальцем.

— Я хочу, чтобы, начиная с завтрашнего дня, — сказал он, — вы с капралом Уиткомом писали письма соболезнования всем ближайшим родственникам убитых, раненых или попавших в плен летчиков нашего полка. Я хочу, чтобы это были искренние письма. Пусть они изобилуют подробностями из личной жизни погибшего, чтобы не возникало ни малейшего сомнения, что я прекрасно знаю людей, о которых вы пишете. Ясно?

Капеллан непроизвольно сделал шаг к столу с намерением протестовать.

— Но, сэр, это невозможно! — выпалил он. — Мы не настолько хорошо знаем наших людей.

— Это неважно, — резко сказал полковник Кэткарт и вдруг дружески улыбнулся. — Капрал Уитком принес мне проект письма, годного на все случаи жизни. Послушайте:

"Дорогая миссис, мистер, мисс или дорогие мистер и миссис! Трудно выразить словами то глубокое личное горе, которое я испытал, когда ваш муж, сын, отец или брат был убит, ранен или пропал без вести". Ну и так далее. Мне кажется, что эта начальная фраза довольно точно выражает мои чувства. Послушайте, поскольку у вас к этому делу не лежит душа, может быть, вы предоставите капралу Уиткому полную свободу действий? — Полковник Кэткарт выхватил из нагрудного кармана свой длинный, упругим мундштук и, сгибая его двумя руками, точно это был не мундштук, а инкрустированное слоновой костью и ониксом кнутовище, продолжал: — Это один из ваших недостатков, капеллан. Капрал Уитком сказал мне, что вы не доверяете своим подчиненным ответственную работу. Он говорит, что вы лишены инициативы. Надеюсь, вы не собираетесь спорить со мной, а?

— Нет, сэр, — капеллан покачал головой. Он чувствовал себя постыдно нерадивым — и потому, что не доверял подчиненным ответственную работу, и потому, что был лишен инициативы, и потому, что его действительно так и подмывало поспорить с полковником Кэткартом. Неподалеку от штаба находился тир, и всякий раз, когда раздавался выстрел из пистолета, внутри у капеллана все обрывалось. Он никак не мог привыкнуть к звукам выстрелов. Его окружали кули с помидорами, и сейчас он был почти убежден, что когда-то в далеком прошлом он уже стоял в кабинете полковника Кэткарта, точно при таких же обстоятельствах; окруженный такими же кулями с помидорами. Сцена казалась такой знакомой, хотя и всплывала откуда-то из глубин памяти. Поношенная одежда капеллана запылилась, и он смертельно боялся, что от него пахнет потом.

— Вы все принимаете слишком близко к сердцу, капеллан, — сказал полковник Кэткарт грубоватым тоном взрослого человека, втолковывающего ребенку очевидные истины. — Это еще один ваш недостаток. Ваша вытянутая физиономия повергает всех в уныние. Хоть бы увидеть когда-нибудь, как вы смеетесь. Ну-ка, капеллан. Если вы сейчас насмешите меня до колик, я подарю вам целый куль помидоров. — Он помолчал несколько мгновений, не сводя глаз с капеллана, и торжествующе расхохотался: — Вот видите, капеллан, я оказался прав. Вы не смогли меня насмешить до колик.

— Нет, сэр, — кротко согласился капеллан, медленно, с заметным усилием проглатывая слюну. — Только не сейчас. Я умираю от жажды.

— Тогда выпейте. Подполковник Корн держит в своем столе виски. Вам надо заглянуть как-нибудь вместе с нами в офицерский клуб и хорошенько повеселиться. Почему бы вам не попытаться иногда развеяться? Надеюсь, вы не считаете себя лучше других только потому, что вы — лицо духовное.

— О нет, сэр, — поспешно заверил его капеллан. — К тому же я все последнее время посещал вечерами офицерский клуб.

— Как вам известно, вы всего-навсего капитан, — продолжал полковник Кэткарт, пропустив мимо ушей замечание капеллана. — Хоть вы и священник по профессии, по званию вы — всего лишь капитан.

— Да, сэр. Я это знаю.

— Вот и прекрасно. Кстати, вы правильно сделали, что сейчас не засмеялись. Я все равно не дал бы вам помидоров, тем более, как сообщил мне капрал Уитком, вы уже взяли один, когда были здесь сегодня утром.

— Утром? Но позвольте, сэр! Ведь вы сами мне его дали.

Полковник Кэткарт настороженно поднял голову.

— Разве я сказал, что не давал вам? Я просто сказал, что вы взяли его. Не понимаю, если вы его не украли, почему вас так мучает совесть? Я вам дал его?

— Да, сэр. Клянусь вам, что вы сами мне его дали.

— Тогда придется поверить вам на слово. Хотя ума не приложу, почему мне вдруг захотелось дать вам помидор. — Полковник Кэткарт многозначительно переложил стеклянное пресс-папье с одного края стола на другой и взял остро отточенный карандаш. — Хорошо, капеллан, если у вас все, то я должен заняться чрезвычайно важными делами. У меня уйма дел. Как только капрал Уитком разошлет с дюжину этих писем, дайте мне знать, и мы свяжемся с издателями "Сатердэй ивнинг пост". — Лицо полковника, осененное внезапной мыслью, просветлело. — Послушайте! По-моему, мне нужно еще разок добровольно предложить командованию послать наш полк на Авиньон. Это ускорит дело.

— На Авиньон? — Сердце капеллана забилось с перебоями, а по спине поползли мурашки.

— Совершенно верно, — поспешил подтвердить полковник. — Чем скорее у нас будут убитые, тем скорее мы добьемся своего. Мне хотелось бы, если удастся, попасть в рождественский номер. У него тираж больше, я полагаю. — И, к ужасу капеллана, полковник снял трубку, чтобы предложить свой полк для налета на Авиньон.

А после полковник снова допытался вышвырнуть капеллана из офицерского клуба. Это было в тот вечер, когда пьяный Йоссариан поднялся из-за стола, опрокинув стол и намереваясь нанести Кэткарту удар карающей десницей, что вынудило Нейтли окликнуть Йоссариана, а полковника побледнеть, постыдно обратиться в бегство и по пути наступить на ногу генералу Дридлу, который брезгливо поморщился и приказал немедленно вернуть капеллана в офицерский клуб. Все это ужасно расстроило полковника Кэткарта — и страшное, как смерть, имя "Йоссариан", прозвучавшее подобно похоронному колоколу, и ушибленная нога генерала Дридла. Кроме того, полковник Кэткарт обнаружил еще один недостаток в капеллане: было совершенно невозможно предсказать заранее, как отнесется генерал Дридл к капеллану при очередной встрече. Никогда не забыть полковнику Кэткарту вечера, когда генерал Дридл впервые заметил капеллана в офицерском клубе. Подняв свое багровое, распаренное от духоты и виски лицо, он пристально посмотрел сквозь желтоватые клочья табачного дыма на капеллана, который, стараясь не бросаться в глаза, в одиночестве стоял у стены.

— Н-да, дьявол меня разрази, — прохрипел генерал Дридл, и его косматые седые брови грозно сдвинулись, — А ведь это, никак, капеллан? Хорошенькое дело: служитель господа бога околачивается в таких местах и якшается с кучкой грязных пропойц и картежников.

Полковник Кэткарт чопорно поджал губы.

— Не могу, сэр, не согласиться с вами, — живо откликнулся он подчеркнуто-пренебрежительным тоном. — Просто не понимаю, что творится с нынешними священниками.

— Они стали лучше — вот что с ними творится, — глубокомысленно пробормотал генерал Дридл.

У полковника Кэткарта застрял ком в горле, но он быстро овладел собой.

— Так точно, сэр. Они стали лучше. Вот это самое я и хотел сказать, сэр.

— В таких заведениях капеллану самое место. Находясь в гуше пьяниц и картежников, он лучше поймет их душу и скорее завоюет их доверие. А как же, черт побери, иначе он добьется, чтобы они верили в бога?

— Вот это самое я и имел в виду, сэр, когда приказал капеллану приходить сюда, — вкрадчиво пролепетал полковник Кэткарт.

Фамильярно обняв капеллана за плечи, он отвел его в угол и суровым тоном вполголоса приказал каждый вечер являться на дежурство в офицерский клуб, чтобы находиться среди офицеров, когда они пьют и играют в карты, ибо только так можно понять их душу и завоевать их доверие.

Капеллан согласился и стал каждый вечер приходить на дежурство в офицерский клуб, чтобы быть в гуше офицеров, которые хотели всеми правдами и неправдами избавиться от его общества. Это продолжалось до тех пор, пока однажды вечером за столом для пинг-понга не вспыхнула потасовка и Вождь Белый Овес без всякого повода, просто так, развернулся и двинул полковника Модэса прямо в нос, отчего полковник Модэс шлепнулся задом на пол, а генерал Дридл неожиданно разразился плотоядным смехом. И в эту минуту генерал заметил капеллана, который, по-совиному выпучив глаза, удивленно смотрел на него. Генерал Дридл окаменел. На мгновение он вперил в капеллана злобный взгляд — его веселого настроения как не бывало, — затем раздраженно повернул обратно к бару, покачиваясь на своих коротких кривых ногах, как матрос на палубе. За ним испуганно трусил полковник Каткарт, тщетно надеясь, что подполковник Корн придет ему на помощь.

— Хорошенькое дельце, — проворчал генерал Дридл, усаживаясь за стойку и хватая жилистой рукой пустую стопку. — Да, хорошее дело, когда служитель господа бога околачивается в подобных местах и якшается с кучей грязных пропойц и картежников.

Полковник Кэткарт вздохнул с облегчением.

— Так точно, сэр! — с готовностью подхватил он. — Разумеется, это хорошее дело.

— Тогда какого же черта вы ничего не предпринимаете?

— Что вы сказали, сэр? — переспросил полковник Каткарт, хлопая ресницами. .

— Вы думаете, если ваш капеллан околачивается здесь каждый вечер, это делает вам честь? Стоит мне появиться здесь, и он тут как тут.

— Вы правы, сэр, абсолютно правы, — ответил полковник Кэткарт. — Это вовсе не делает мне чести, и я намерен сию же минуту что-нибудь предпринять.

— А разве это не вы приказали ему приходить сюда?

— Нет, никак нет, сэр, это подполковник Корн. Я намерен его сурово наказать.

— Не будь он капелланом, — пробормотал генерал Дридл, — я бы вывел его на улицу я пристрелил на месте.

— А он вовсе не капеллан, сэр, — услужливо сообщил полковник Кэткарт.

— Не капеллан? Тогда какого черта он носит на воротничке крест?

— А он носит на воротничке не крест. Он носит серебряный лист. Он подполковник.

— Так у вас капеллан в звании подполковника? — спросил изумленный генерал Дридл.

— О нет, сэр. Мой капеллан всего лишь капитан.

— Тогда какого черта он носит на воротничке серебряный лист, если он всего лишь капитан?

— Он носит на воротничке не серебряный лист, сэр. Он носит крест.

— Вон отсюда, болван! — закричал генерал Дридл. — Или я тебя выведу на улицу и пристрелю на месте!

— Слушаюсь, сэр.

Полковник Кэткарт вышел от генерала Дридла и вышвырнул капеллана из офицерского клуба, в точности так же, как два месяца спустя он выставил капеллана, когда тот попытался настоять, чтобы полковник Кэткарт отменил свой приказ об увеличении нормы боевых вылетов до шестидесяти. Попытка окончилась жестокой неудачей.

Теперь капеллан находился на грани полного отчаяния, его поддерживала лишь мысль о жене, которую он любил всей душой, да с пеленок привитая ему вера в мудрость и справедливость бессмертного, всемогущего, всеведущего, человеколюбивого, вездесущего, антропоморфического, говорящего по-английски, англо-саксонского, проамериканского господа. Правда, вера эта уже начала колебаться. Слишком много раз жизнь испытывала крепость его веры. Конечно, существовала библия, но ведь библия — это книга, как "Холодный дом", "Остров сокровищ", "Этан Фром" и "Последний из могикан". Однажды он случайно подслушал, как Данбэр сказал, что загадку мироздания, возможно, разгадают круглые невежды, не способные даже понять, откуда берется дождь. А что, если Данбэр прав? Неужели шесть тысяч лет назад всемогущий бог со всей его безграничной мудростью действительно боялся, что людям удастся построить башню до небес? И где вообще, черт побери, находятся эти самые небеса? Наверху? Внизу? Но ведь ни низа, ни верха нет в конечной, но беспредельно расширяющейся вселенной, в которой даже огромное, горящее, ослепительное, царственное солнце постепенно остывает, что в конце концов приведет к гибели Земли. Чудес на свете нет. Молитвы остаются без ответа, и несчастья с равной жестокостью обрушиваются на праведников и грешников. И капеллан, уступая здравому смыслу, усомнился в вере своих отцов. Быть может, он отказался бы и от своего призвания, и от своей миссии и подался бы рядовым в пехоту или в артиллерию или, возможно, даже капралом в десантные войска, если бы не пара таинственных явлений, таких как голый человек на дереве, привидевшийся ему несколько недель назад во время похорон несчастного сержанта, и загадочное, не выходящее у него из головы вдохновенное обещание пророка Флюма, данное им только сегодня: "Как только наступит зима, я вернусь".

26. Аарфи

В известном смысле все это случилось по вине Йоссариана: не передвинь он на карте во время великой осады Болоньи линию фронта, майор де Каверли не улетел бы в командировку и пришел бы ему на помощь. А не набей майор де Каверли квартиру для нижних чинов бездомными девицами, Нейтли, возможно, и не влюбился бы в свою красотку. Впервые он встретил ее в комнате, где ярые картежники резались в очко, не обращая никакого внимания на полуголую девку. Сидя в жестком желтом кресле и украдкой поглядывая на нее, Нейтли был очарован той непробиваемой флегматичностью и скукой, с которыми она принимала всеобщее пренебрежение к собственной персоне. Она так искренне, от души зевнула, что это произвело на Нейтли сильнейшее впечатление. Он был потрясен ее героическим поведением.

Вскоре она зашевелилась, натянула блузку, застегнула туфли и ушла. Нейтли выскользнул за ней. И, когда два часа спустя Йоссариан и Аарфи вошли в офицерскую квартиру, они застали там Нейтли и эту девку.

— Она собирается уходить, --сказал Нейтли каким-то слабым, странным голосом.

— А почему бы тебе не дать ей денег, чтобы она осталась с тобой до вечера? — посоветовал Йоссариан. — Она мне вернула деньги, — признался Нейтли. — Сейчас она устала от меня и хочет поискать кого-нибудь еще.

Девица, совсем одевшись, остановилась и с явным призывом поглядывала на Йоссариана и Аарфи. Она показалась Йоссариану привлекательной, он подарил ей ответный, красноречивый взгляд, но отрицательно покачал головой.

— Э... барахло! Скатертью дорога. — невозмутимо заявил Аарфи.

— Не говори так о ней — горячо запротестовал Нейтли, и в голосе его послышались мольба и упрек. — Я хочу, чтобы она осталась со мной.

— А чего в ней такого особенного? — с шутовским удивлением ухмыльнулся Аарфи. — Обыкновенная шлюха.

— Не смей называть ее шлюхой!

Немного постояв, девица равнодушно пожала плечами и прогарцевала к выходу. Убитый Нейтли кинулся открывать ей дверь. Он приплелся назад, словно оглушенный, на его нервном лице было написано неподдельное горе.

— Не беспокойся, — посоветовал Йоссариан как можно мягче, — ты, наверное, сумеешь ее найти. Мы ведь знаем, где околачиваются все шлюхи.

— Пожалуйста, не зови ее шлюхой, — попросил Нейтли чуть не плача.

— Прощу прощения, — пробормотал Йоссариан.

— По улицам слоняются сотни шлюх, нисколько не хуже этой, — хохотнув, проговорил Аарфи с презрительными нотками в голосе. — Ну с какой стати ты ринулся открывать ей дверь, будто ты в нее влюблен?

— А мне кажется, что я в нее влюблен, — признался Нейтли стыдливым, отчужденным голосом.

В комическом недоумении Аарфи наморщил свой выпуклый багровый лоб.

— Ха-ха-ха! — засмеялся он, довольно хлопая себя по бокам. — Шикарно! Ты — и вдруг влюблен в нее! Ей— богу, шикарно!

В этот день у Аарфи должно было состояться свидание с девицей из Красного Креста, окончившей Смитовский колледж (Один из наиболее аристократических колледжей в США. — Ред. ), дочерью владельца крупного химического завода.

— Я хочу, чтобы ты заткнулся! — в отчаянии закричал Нейтли. — Я даже не желаю об этом говорить с тобой.

— Аарфи, заткнись, — сказал Йоссариан.

— Ха-ха-ха! — продолжал Аарфи. — Представляю, что бы сказали твои родители, если бы узнали, около кого ты здесь увиваешься. Ведь твой отец — выдающаяся личность.

— Я не собираюсь ему ничего говорить, — решительно заявил Нейтли. — Я не собираюсь говорить ему о ней ни слова, пока мы не поженимся.

— Поженитесь? — Аарфи прямо-таки лопался от самодовольства и веселья. — Хо-хо-хо-хо! Теперь ты несешь явную чушь. Да ты еще молод, чтобы понимать толк в истинной любви.

Сам Аарфи был большим специалистом по части истинной и бескорыстной любви, поскольку он уже был искренне и бескорыстно влюблен в отца Нейтли, надеясь после войны получить у него тепленькое местечко в качестве вознаграждения за дружбу с Нейтли. Окончив колледж, Аарфи так и не нашел места в жизни. Теперь это был ведущий штурман, который легко прощал своим однополчанам, когда они поносили его на чем свет стоит каждый раз, когда он сбивался с курса и вел самолеты прямехонько в зону зенитного огня. На сей раз он сбился с курса на улицах Рима и так и не нашел свою девицу из Красного Креста — выпускницу Смитовского колледжа, дочь владельца химического завода. Он сбился с курса и во время налета на Феррару, когда погиб самолет Крафта. Он еще раз сбился с курса во время еженедельного "полета за молоком" в Парму. А однажды, когда Йоссариан, сбросив. бомбы на беззащитный объект, закрыл глаза и с душистой сигаретой в руке прислонился к бронированной стенке, Аарфи решил вывести самолеты к морю через Ливорно. Внезапно они попали под огонь зениток. В ту же секунду Макуотт завизжал в переговорное устройство:

— Зенитки, зенитки! Где мы, черт возьми? Что за дьявольщина?

Йоссариан тревожно захлопал глазами и нежданно-негаданно увидел вспухающие черные клубочки зенитных разрывов, которые рушились на них сверху, и благодушное, дынеобразное лицо Аарфи. Тот с приятным изумлением таращил свои крохотные глазки на подбиравшиеся к ним взрывы. Йоссариан остолбенел и потерял дар речи. Ноги у него внезапно стали как ватные. Набирая высоту, Макуотт затявкал в переговорное устройство — он требовал указаний. Йоссариан вскочил было, чтобы посмотреть, где они находятся, но не смог не только сдвинуться с месте, но даже шевельнуть пальцем. Он весь взмок. Замирая от ужасного предчувствия, он взглянул на свой пах. Страшное бурое пятно быстро ползло вверх по рубашке, точно некое морское чудовище намеревалось сожрать его. В него попали! Сквозь набухшую штанину на пол стекали струйки крови. У Йоссариана остановилось сердце. Еще один мощный удар потряс самолет. Йоссариана передернуло от отвращения, и он завопил, призывая Аарфи на помощь.

— Мне оторвало мошонку! Аарфи, мне оторвало мошонку! — Но Аарфи не слышал, и Йоссариан, наклонившись, потянул его за руку: — Аарфи, помоги мне! — взмолился он чуть не плача. В меня попали! В меня попали!

Аарфи медленно обернулся, неизвестно чему ухмыляясь.

— Что?

— Я ранен, Аарфи! Помоги мне!

Аарфи дружески улыбнулся и пожал плечами.

— Я тебя не слышу, — ответил он.

— Но ты хоть видишь меня? — недоверчиво вскричал Йоссариан и указал на лужу крови. — Я ранен! Помоги мне, ради бога! Аарфи, помоги мне!

— Я по-прежнему тебя не слышу, — невозмутимо пожаловался Аарфи, приставив пухлую ладонь рупором к побелевшей ушной раковине. — Что ты говоришь?

— Так... пустяки, — ответил Йоссариан упавшим голосом. Внезапно он устал от собственного крика, от всей этой безнадежной, выматывающей нервы, нелепой ситуации. Он умирал, и никто этого даже не замечал.

— Что? — заорал Аарфи.

— Я говорю: мне оторвало мошонку! Ты что, не слышишь меня? Меня ранило в пах!

— Я опять тебя не слышу, — гаркнул Аарфи.

— Я говорю: пустяки! — завопил Йоссариан, чувствуя безысходный ужас.

Аарфи снова с сожалением покачал головой и приблизил вплотную к лицу Йоссариана свое непристойное, молочно-белое ухо.

— Друг мой, говори, пожалуйста, громче. Говори громче!

— Оставь меня в покое, мерзавец! Ты, тупой, бесчувственный гад, оставь меня в покое! — Йоссариан зарыдал. Ему хотелось молотить Аарфи кулаками, но у него не было сил даже приподнять руку. Он свалился в глубоком обмороке.

Его ранило в бедро, и, когда, придя в себя, он увидел, что над ним на коленях хлопочет Макуотт, он испытал облегчение, несмотря на то, что румяная, одутловатая морда Аарфи с безмятежным любопытством выглядывала из-за плеча Макуотта. Йоссариан чувствовал себя скверно. Он слабо улыбнулся Макуотту и спросил:

— А кто остался за штурвалом?

Макуотт никак не отреагировал. С возрастающим ужасом Йоссариан набрал воздуху в легкие и что было сил громко повторил свой вопрос. Макуотт поднял глаза.

— О боже, как я рад, что ты жив! — воскликнул он, шумно и облегченно вздохнув. Добрые, славные морщинки у его глаз, запачканные маслом, побелели от напряжения. Макуотт накручивал один виток бинта за другим, прижимая толстый тяжелый ком ваты к внутренней стороне бедра Йоссариана. — За штурвалом Нейтли. Бедный малыш чуть не разревелся, когда услышал, что в тебя попали. Он все еще думает, что тебя убили. Тебе перебило артерию, но, по-моему, мне удалось остановить кровь. Я впрыснул морфий.

— Впрысни еще.

— Так часто нельзя. Когда почувствуешь боль, я впрысну еще.

— У меня и сейчас болит.

— Как я рад, как я рад, мы попали к черту в ад! — Сказал Макуотт и впрыснул еще одну ампулу морфия в руку Йоссариана.

— Когда ты скажешь Нейтли, что я жив... — начал Йоссариан и снова потерял сознание. Перед глазами его поползла клубнично-красная желатиновая пленка, и густой баритональный гул накрыл его с головой.

Йоссариан очнулся в санитарной машине и, увидев унылый птичий нос Дейники и его пасмурную физиономию, ободряюще улыбнулся доктору, но через несколько секунд сознание покинуло его, перед глазами закружились лепестки роз, потом все почернело, и непроницаемая тишина поглотила его.

Он проснулся в госпитале и тут же снова уснул. Когда он опять проснулся, запах эфира улетучился, а на кровати через проход лежал Данбэр в пижаме и утверждал, что он вовсе не Данбэр, а Фортиори. Йоссариану почудилось, что Данбэр тронулся. Когда Данбэр сообщил, что он Фортиори, Йоссариан скептически скривил губы и после этого день или два проспал непробудным сном, а открыв глаяа, увидел, что вокруг суетятся сестры. Он поднялся и осмотрел себя. Нитки шва у паха впивались в его тело, как рыбьи зубы. Когда, прихрамывая, он пересек проход между койками, чтобы рассмотреть фамилию на температурном листе, висевшем над кроватью Данбэра. Пол под ним покачивался, как плот у пляжа. Оказалось, что Данбэр прав: он был уже вовсе не Данбэр, а второй лейтенант Антони Фортиори.

— Что за чертовщина?

А. Фортиори встал с постели и сделал знак Йоссариану следовать за ним. Хватаясь за все, что попадалось на пути, Йоссариан захромал за ним по коридору. Они вошли в соседнюю палату, где лежал суетливый прыщавый молодой человек со скошенным подбородком. При их приближении суетливый молодой человек поспешно поднялся на локте. А. Фортиори ткнул большим пальцем через плечо и сказал:

— Сгинь, мразь!

Суетливый молодой человек спрыгнул с кровати и убежал. А. Фортиори залез в кровать и снова стал Данбэром.

— Это был А. Фортиори, — пояснил Данбэр. — В твоей палате не было пустых коек, так что мне пришлось надавить на него своим чином и заставить перебраться на мою койку. Давить чином — очень приятная штука. Тебе надо как-нибудь тоже попробовать. А впрочем, попробуй прямо сейчас, потому что, судя по твоему виду, ты вот— вот грохнешься на пол.

Йоссариан и вправду чувствовал, что вот-вот грохнется на пол. Он обернулся к соседу Данбэра, пожилому человеку с морщинистым лицом и впалыми щеками, ткнул пальцем через плечо и сказал:

— Сгинь, мразь!

Человек оцепенел от ярости и выпучил глаза.

— Он майор, — пояснил Данбэр. — Почему бы тебе не поставить перед собой более скромную цель и не попытаться стать на некоторое время уоррэнт-офицером Гомером Ламли? Кстати, в этом случае отец у тебя будет губернатором штата, а сестра — невестой чемпиона по лыжам. Скажи ему просто, что ты капитан.

Йоссариан повернулся к опешившему больному, на которого указал ему Данбэр.

— Я капитан. Сгинь, мразь! — сказал он, ткнув большим пальцем через плечо.

Опешивший больной, услышав команду Йоссариана, выпрыгнул из постели и убежал. Йоссариан влез на его кровать и стал уоррэнт-офицером Гомером Ламли, который страдал от приступов тошноты и внезапных приливов пота. Йоссариан проспал добрый час, после чего ему снова захотелось стать Йоссарианом. Оказалось, что иметь отца-губернатора и сестру — невесту чемпиона по лыжам не бог весть как интересно. Данбэр вернулся в палату Йоссариана, где выкинул из кровати А. Фортиори, предложив ему некоторое время снова побыть Данбэром. Здесь не было и следов уоррэнт-офицера Гомера Ламли. Зато появилась сестра Крэмер и в приступе ханжеского возмещения зашипела, как сырое полено в огне. Она приказала Йоссариану немедленно лечь в постель, но, поскольку она преградила ему дорогу, он не мог выполнить этого приказания. Ее хорошенькое личико выглядело, как никогда, противным. Сестра Крэмер была мягкосердечным, сентиментальным созданием. Она совершенно бескорыстно радовалась известиям о чужих свадьбах, помолвках, днях рождения, юбилеях, даже если была вовсе незнакома с людьми, о которых шла речь.

— Вы с ума сошли! — распекала она Йоссариана и Данбэра добродетельным тоном и негодующе махала пальцем перед носом Йоссариана. — Вам что, жизнь не дорога?

— Жизнь-то моя, — напомнил Йоссариан.

— Мне кажется, вы совершенно не боитесь потерять ногу!

— Так нога-то моя.

— Не только ваша, — возразила сестра Крэмер. — Эта нога принадлежит правительству Соединенных Штатов. Все равно как какой-нибудь тягач иди ночной горшок. Военное министерство вложило в вас массу денег, чтобы сделать из вас пилота, и вы не имеете права не слушаться врачей.

Йоссариан не был в восторге от того, что в него вкладывают деньги. Сестра Крэмер все еще стояла перед ним, так что он не мог пройти к постели. Голова у него раскалывалась. Сестра Крамер о чей-то его спросила, но он не понял вопроса. Он ткнул большим пальцем через плечо и сказал: "Сгинь, мразь!"

Сестра Крэмер влепила ему такую пощечину, что чуть не сбила его наземь. Йоссариан отвел кулак, намереваясь двинуть сестру в челюсть, но нога его подломилась, и он начал падать. Сестра Даккит вовремя шагнула вперед и подхватила его под руки.

— Что здесь происходит? — спросила она жестким тоном, обращаясь к сестре Крэмер и Йоссариану.

— Он не желает ложиться в постель, — отрапортовала обиженным тоном сестра Крэмер. — Он сказал мне нечто совершенно ужасное, Сью Энн. Я не могу даже повторить.

— А она обозвала меня тягачом, — проворчал Йоссариан.

Сестра Даккит не проявила сочувствия.

— Вы сами пойдете в постель или мне взять вас за ухо и отвести силой? — спросила она.

— Возьмите меня за ухо и отведите силой, — вызывающе ответил Йоссариан.

Сестра Даккит взяла его за ухо и повела в постель.

27. Сестра Даккит

Сестра Сью Энн Даккит была высокой, поджарой женщиной с прекрасной осанкой и угловатым, аскетическим, типичным для уроженок Новой Англии лицом, которое можно было одновременно назвать весьма привлекатель— ным и весьма невыразительным. У нее была бело-розовая кожа, небольшие глаза, острые и изящные нос и подбородок. Способная, исполнительная, строгая и умная, с большим чувством ответственности, она не теряла головы в любой трудной ситуации. Она была вполне сложившимся, уверенным в себе человеком. Йоссариану стало жаль ее.

На следующее утро, когда она склонилась над его постелью, расправляя у него в ногах простыню, он проворно залез ей рукой под юбку. Сестра Даккит взвизгнула и подпрыгнула до потолка, но этого ей показалось мало, и она добрых пятнадцать секунд извивалась, скакала и раскачивалась взад-вперед, изгибая свой божественный стан, пока наконец с посеревшими, дрожащими губами не отступила в проход между койками. Но она отступила слишком далеко, и Данбэр, наблюдавший с самого начала за этой сценой, приподнялся на кровати и, не говоря ни слова, набросился на нее сзади, ухватив обеими руками за грудь. Издав еще один вопль, она высвободилась и отскочила от Данбэра, но опять— таки слишком далеко, так что Йоссариан сделал выпад и облапил ее еще раз. Сестра Даккит снова сиганула через проход, словно мячик для пинг— понга на двух ногах. Данбэр зорко, как тигр, следил за ней, готовый к новому броску, но она вовремя о нем вспомнила и отпрыгнула не назад, а в сторону. Данбэр промазал и, пролетев мимо, приземлился на пол, но не на три точки, а на одну — на голову.

Когда он пришел в себя, из носа у него текла кровь и голова раскалывалась от такой же ужасной боли, какую он до этого симулировал. В палате стоял невообразимый шум. Сестра Даккит обливалась слезами, а Йоссариан, сидя рядышком с ней на кровати, виновато ее утешал. Разгне— ванный начальник госпиталя кричал на Йоссариана, что не потерпит со стороны больных никаких вольностей по отношению к сестрам.

— Чего вы от него хотите? — жалобным тоном спросил Данбэр, лежа на полу и морщась от сверлящей боли в темени. Даже звук собственного голоса причинял ему страдания. — Он ничего такого не сделал.

— Я говорю о вас! — взревел во весь голос тощий, величественный полковник. — Вы будете за это наказаны!

— Чего вы от него хотите? — подал голос Йоссариан. — Человек шлепнулся головой об пол — только и всего.

— Я говорю и о вас тоже! — обрушился полковник на Йоссариана. — Вы у меня еще пожалеете, что схватили сестру Даккит за грудь.

— А я не хватал сестру Даккит за грудь, — сказал Йоссариан.

— Это я схватил ее за грудь, — сказал Данбэр.

— Вы что, оба с ума сошли? — пронзительно закричал доктор. Он побледнел и отпрянул в замешательстве.

— Так точно, доктор, — заверил его Данбэр. — Он и вправду сумасшедший. Каждую ночь ему снится, будто он держит в руке живую рыбу.

Доктор застыл на месте, изящно изогнув бровь. В палате стало совсем тихо.

— Снится что?.. — спросил он с отвращением.

— Ему снится, что он держит в руке живую рыбу.

— Какую рыбу? — резко спросил, доктор.

— Не знаю, — ответил Йоссариан. — Я плохо разбираюсь в рыбах.

— А в какой руке вы ее держите?

— То в той, то в этой, — ответил Йоссариан.

— Все зависит от рыбы, — поспешил ему на помощь Данбэр.

Полковник обернулся и, подозрительно сощурившись, уставился на Данбэра.

— Да? А вы-то откуда знаете?

— Так ведь это сон-то мой, — ответил Данбэр без тени улыбки.

Полковник побагровел. Он уставился на обоих холодным, жестким, неприязненным взглядом.

— Встаньте с пода и отправляйтесь в постель, — процедил он сквозь зубы. — Я не желаю больше слушать ни слова об этих снах. У нас есть специалист, чтобы выслушивать такую отвратительную чепуху...

— А как вы считаете, — осторожно, с мягкой, вкрадчивой улыбкой спросил майор Сэндерсон, штатный психиатр, присланный полковником к Йоссариану, — почему полковник Ферридж нашел ваши сны отвратительными?

— Наверное, что-то отвратительное действительно есть или в самом этом сне, или, может быть, а полковнике Ферридже, — почтительно ответил Йоссариан.

— Неплохо сказано, — одобрил майор Сэндерсон. Он носил поскрипывающие солдатские ботинки, а его черные, как смоль, волосы стояли дыбом. — Полковник Феррндж, — признался он, — напоминает мне морскую чайку. Он ни в грош, знаете ли, не ставит психиатрию.

— А вы, наверное, не любите морских чаек? — спросил Йоссариан.

— Да, не очень, — признался майор Сэндерсон с колючим, нервным смешком. — По-моему, ваш сон просто очарователен. Я надеюсь, что он будет часто повторяться и мы еще сможем не раз его обсудить. Не хотите ли сигаретку?

Йоссариан покачал головой, и майор улыбнулся. — Как вы объясните, — спросил он многозначительно, — почему вы испытываете такое сильное нежелание взять у меня сигарету?

— Потому что я только что одну выкурил. Вот она, еще дымится в пепельнице. Майор Сэндерсон хохотнул.

— Ну что ж, весьма искреннее объяснение. Но я надеюсь, что мы скоро докопаемся до истинной причины. — Завязав бантиком развязавшийся шнурок ботинка, он взял со стола блокнот желтой линованной бумаги и положил его на колени. — Итак, рыба, которую вы видите во сне... Давайте о ней побеседуем. Это всегда одна и та же рыба?

— Не знаю, — ответил Йоссариан. — Я плохо разбираюсь в рыбах.

— А что напоминает вам эта рыба?

— Другую рыбу.

— А что напоминает вам другая рыба?

— Другую рыбу.

Майор Сэндерсон разочарованно откинулся на спинку стула:

— А вы любите рыбу?

— Не особенно.

— Так почему же вы считаете, что у вас патологическое отвращение к рыбам? — спросил с триумфом майор Сэндерсон.

— А потому что они слишком скользкие, — ответил Йоссариан. — И костлявые.

Майор Сэндерсон понимающе кивнул головой, улыбаясь приятной, фальшивой улыбкой.

— Очень интересное объяснение. Но я полагаю, что скоро мы докопаемся до истинной причины. А в частности, та конкретная рыба, которую вы держите во сне, вам нравится?

— Признаться, я не испытываю к ней никаких особых чувств.

— Следовательно, вам не нравится эта рыба? А не питаете ли вы к ней враждебное, агрессивное чувство?

— О, нисколько. В сущности, она мне даже нравится.

— Следовательно, на самом деле вы любите эту рыбу?

— О нет. Я не испытываю к ней никаких особых чувств.

— Но вы только что сказали, что рыба вам нравится, а теперь заявляете, что не испытываете к ней никаких чувств. Я уличил вас в противоречии. Вот видите?

— Да, сэр, кажется, вы уличили меня в противоречии.

Толстым черным карандашом майор Сэндерсон с гордостью начертал в блокноте:"Противоречие". Закончив писать, он поднял голову и сказал:

— Как вы объясните, что вы сделали два взаимоисключающих заявления, выражающих ваши противоречивые эмоции по отношению к рыбе?

— Я думаю, это оттого, что у меня к рыбам двойственное отношение.

Услышав слова "двойственное отношение", майор Сэндерсон радостно вскочил:

— Вы же все понимаете! — воскликнул он, ломая в экстазе пальцы. — О, вы даже не представляете себе, как я одинок: ведь изо дня в день мне приходится разговаривать с пациентами, которые не имеют ни малейшего понятия о психиатрии. Мне приходится лечить людей, со— вершенно равнодушных к моей работе. От этого у меня возникает ужасное ощущение собственной никчемности. — Тень озабоченности на секунду легла на его лицо. — И я не могу избавиться от этого ощущения.

— В самом деле? — спросил Йоссариан, не зная, что еще сказать. — Но зачем корить себя за пробелы в чужом образовании?

Я сам понимаю, что это глупо, — с тревогой в голосе ответил майор Сэндерсон. — Но меня всегда волновало, что обо мне подумают люди. Видите ли, в половом отношении я созрел несколько позже своих сверстников. И на этой почве у меня возник психический комплекс, я бы даже сказал, уйма комплексов. Я бы с удовольствием обсудил с вами мои комплексы. Мне так не терпится это сделать, и я с величайшей неохотой возвращаюсь к вашему комплексу. Что поделаешь — обязан. Полковник Ферридж рассердится, если узнает, что мы потратили время на меня. Мне бы хотелось показать вам набор чернильных клякс и выяснить, что они вам напоминают формой и цветом.

— Не затрудняйтесь понапрасну, доктор. Мне все напоминает о сексе.

— Правда? — пришел в восторг майор Сэндерсон, словно не веря своим ушам. — Вот теперь мы действительно добрались до главного. А не снятся ли вам настоящие сексуальные сны?

— А как же! Конечно снятся. Вот этот мой сон с рыбой — это ведь сексуальный сон.

— Нет, я имею в виду настоящий секс, — горячо перебил его майор.

— Бывает. Вот, например, про рыбу...

Майор Сэндерсон отшатнулся, будто ему дали пощечину.

— Да, конечно, — согласился он ледяным тоном. Отношение его к Йоссариану разом переменилось, став настороженно-враждебным. — На сегодня достаточно. Весьма желательно, чтобы вам приснились ответы на некоторые поставленные мною вопросы. Поверьте, что наши занятия доставляют мне так же мало удовольствия, как и вам.

— Я передам это все Данбэру, — ответил Йоссариан.

— Данбэру?

— Конечно, ведь это он все затеял. Сон-то ведь его.

— Ах, Данбэр! — усмехнулся майор Сандерсон. К нему вернулась его уверенность. — Держу пари, что этот зловредный Данбэр творит все безобразия, за которые попадает вам.

— Не такой уж он зловредный.

— И вы готовы положить за него голову на плаху?

— Ну, так уж далеко я не зайду.

Майор Сэндерсон ехидно улыбнулся и записал в блокноте: "Данбэр".

— А почему вы хромаете? — отрывисто спросил он, когда Йоссариан направился к дверям. — И за каким чертом у вас повязка на ноге? Вы — психический больной или нет?

— Я ранен в ногу. Поэтому я в госпитале.

— О нет, не поэтому вы в госпитале, — злорадно сказал майор Сэндерсон. — Вас уложили в госпиталь с камнем в слюнной железе. Хитрец из вас плохой. Вы даже не знаете, с чем вы попали в госпиталь.

— Я попал в госпиталь с раненой ногой, — стоял на своем Йоссариан.

Майор Сэндерсон пропустил это объяснение мимо ушей и саркастически рассмеялся.

— В таком случае передайте вашему другу Данбэру мои наилучшие пожелания и скажите, чтобы ему почаще снились сексуальные сны.

Но Данбэр страдал от приступов тошноты и головокружений, которые сопровождались постоянными головными болями, и не был расположен сотрудничать с майором Сэндерсоном. Даже Заморыш Джо, у которого кошмаров было хоть отбавляй, потому что он сделал положенные шестьдесят боевых вылетов и опять ждал отправки домой, не желал делиться своими кошмарами, когда приходил в госпиталь проведать друзей.

— Нет ли у кого-нибудь подходящих снов для майора Сандерсона? — спросил Йоссариан. — Мне было бы больно его огорчить. Он чувствует себя отщепенцем.

— После того как вас ранили, мне стал сниться один и тот же странный сон, — признался капеллан. — Прежде я обычно каждую ночь видел, как убивают мою жену или как душат моих детей. Теперь же мне снится, что я плаваю под водой и акула кусает меня за ногу как раз в том месте, где у вас повязка.

— Чудесный сон! — воскликнул Данбэр. — Пальчики оближешь! Клянусь, что майору Сэндерсону он придется по душе.

— Да это же ужасный сон! — закричал майор Сэндерсон. — В нем и боль, и увечье, и смерть. Я уверен, что он вам приснился назло мне. Я, знаете ли, сильно сомневаюсь, имеет ли право человек с такими гнусными снами служить в армии.

Перед Йоссарианом мелькнул луч надежды.

— А может, вы и правы, сэр, — лукаво согласился он. — Наверное, меня надо списать на землю и вернуть в Штаты.

— Не приходило ли вам в голову, что ваша неразборчивость в женщинах — это просто попытка подавить подсознательный страх перед половым бессилием?

— Да, сэр, это верно.

— Тогда зачем же вы это делаете?

— Чтобы подавить страх перед половым бессилием.

— А почему бы вам не найти себе подходящее хобби?

— участливо спросил майор Сэндерсон. — Например, рыбную ловлю. Вы действительно находите сестру Даккит привлекательной? По-моему, она довольно костлява. Костлявая и скользкая. Как рыба.

— Я почти незнаком с сестрой Даккит.

— Тогда зачем же вы ее хватаете за грудь? Только потому, что у нее есть грудь?

— Это все Данбэр.

— Э, вы опять за старое! Сколько можно?.. — воскликнул майор Сэндерсон с кислой, презрительной усмешкой и брезгливо отбросил карандаш. — Вы что, действительно думаете, что вам все будет сходить с рук, если вы будете прикрываться чужими фамилиями? Что-то вы мне не нравитесь, Фортиори, совсем не нравитесь...

Предчувствие опасности сырым холодным сквознячком прошмыгнуло по спине Йоссариана.

— Я вовсе не Фортиори, сэр. — робко проговорил он. — Я — Йоссариан.

— Кто?

— Моя фамилия Йоссариан, сэр, и я попал в госпиталь с раненой ногой.

— Ваша фамилия Фортиори, — воинственно отпарировал майор Сэндерсон. — Вы попали в госпиталь с камнем в слюнной железе.

— Бросьте, майор! — взорвался Йоссариан. — Уж я то знаю, кто я такой.

— А я берусь это доказать с помощью официальных военных документов, — возразил майор. — Советую вам:уймитесь, пока не поздно. Сначала вы были Данбэром, теперь вы --Йоссариан, а потом заявите, что вы Вашингтон Ирвинг. Знаете, чем вы страдаете? У вас раздвоение личности, вот в чем ваша трагедия.

— Может, вы и правы, — дипломатично согласился Йоссариан.

— Я в этом уверен. У вас мания преследования в тяжелой форме. Вы считаете, что люди стараются причинить вам зло.

— Люди действительно стараются причинить мне зло.

— Вот видите! Вы не признаете авторитетов и не уважаете традиций. Вы — опасный и развращенный субъект, которого нужно поставить к стенке и расстрелять.

— Это вы серьезно?

— Вы — враг народа.

— Вы что — псих? — закричал Йоссариан.

— ... Нет, я не псих! — яростно ревел Доббс в палате, воображая, что говорит приглушенным шепотом. — Я вам говорю, что Заморыш Джо сам их вчера видел, когда летал в Неаполь на черный рынок за кондиционерами для фирмы полковника Кэткарта. А в Неаполе — центр подготовки пополнений. Так вот там по пути домой собрались сотни пилотов, бомбардиров и стрелков. Ведь они выполнили всего только по сорок пять боевых заданий — и все. А несколько человек, награжденных "Пурпурными сердцами" (Медаль, выдаваемая американскому военнослужащему за ранение, полученное в ходе военных действий. --Ред. ) — и того меньше. В другие бомбардировочные полки из Штатов потоком вливаются пополнения. Правительство хочет, чтобы каждый военнослужащий, даже из административного состава, побывал хоть разок за океаном. Вы что, газет не читаете? Теперь-то уж мы обязаны его убить.

— Тебе осталось отлетать всего два задания, — урезонивал его Йоссариан вполголоса. — Почему бы тебе не попробовать выполнить норму?

— Двух боевых вылетов тоже вполне достаточно, чтобы сложить голову, — ответил Доббс дрожащим от возбуждения голосом. — Мы должны кокнуть его завтра утром, когда он будет возвращаться с фермы. У меня с собой пистолет.

Йоссариан вытаращил глаза от удивления, когда Доббс выхватил из кармана пистолет и помахал им в воздухе.

— Ты сошел с ума! — исступленно прошипел Йоссариан. — Спрячь! И не голоси, как идиот!

— А чего ты беспокоишься? — обиделся Доббс. — Нас никто не слышит.

— Эй, кончайте там! — прозвенел голос из дальнего угла палаты. — Не видите что ли, люди задремали.

— Это еще что за умник сыскался? — гаркнул в ответ Доббс, оборачиваясь на голос, стиснув кулаки, готовый к драке. Потом он круто повернулся к Йоссариану и, не успев выговорить ни слова, громоподобно чихнул шесть раз подряд, в интервалах раскачиваясь из стороны в сторону на гнущихся, будто резиновых, ногах. Веки его глаз покраснели. — Кого он из себя строит? — сердито вопрошал он, судорожно шмыгая и вытирая нос тыльной стороной здоровенной ладони. — Полицейского или еще кого?

— Он контрразведчик, — спокойно уведомил его Йоссариан. — Их здесь уже трое и еще пачка на подходе. Но ты не бойся. Они разыскивают мистификатора, подделывающего подпись Вашингтона Ирвинга. Убийцы их не интересуют.

— Убийцы? — Доббс оскорбился. — На каком таком основании ты называешь нас убийцами? Только потому, что мы собираемся убить полковника Кэткарта?

— Да тише ты, черт тебя побери, — сказал Йоссариан.

— Ты шепотом говорить умеешь?

— Я и так шепчу. Я...

— Ты орешь во все горло.

— Нет, я не...

— Эй, заткнись ты там, слышишь? — загомонила вся палата.

— Я вас перестреляю! — взвыл Доббс и вскочил на рахитичный деревянный стульчик, неистово размахивая пистолетом. Йоссариан схватил его за руку и стянул вниз. Доббс снова расчихался. . — У меня аллергический насморк, — извинился он, кончив чихать. Из носа у него текло, глаза слезились.

— Эх, Доббс, Доббс. Не будь у тебя насморка, ты бы стал величайшим вожаком народных масс.

— Полковник Кэткарт — убийца, — хрипло жаловался Доббс, запихивая в карман мокрый скомканный носовой платок цвета хаки. — Полковник Кэткарт погубит нас всех, если мы сами ничего не предпримем.

— Может быть, он больше не увеличит норму вылетов? Может, дальше шестидесяти он не пойдет?

— Он всегда повышает норму, и ты это знаешь лучше, чем я. — Доббс проглотал слюну и наклонился вплотную к Йоссариану. Лицо его напряглось, под бронзовой кожей на каменных челюстях заплясали желваки. — Скажи "валяй", и я завтра утром все сделаю. Ты понимаешь, что я тебе говорю? Я ведь говорил шепотом, правда?

Йоссариан отвел глаза, чтобы не видеть устремленного на него взгляда Доббса, полного жгучей мольбы.

— Почему, черт возьми, ты один не пойдешь? — запротестовал Йоссариан. — Перестал бы трепаться со мной об этом, а пошел бы сам да и сделал.

— Один я боюсь. Я вообще в одиночку боюсь действовать.

— Тогда не впутывай меня в это дело. Я был бы последним кретином, если бы сейчас влип в подобную историю. Моей ране цена миллион долларов. Меня хотят отпустить домой.

— Ты в своем уме? — воскликнул Доббс. — Кроме шрама, ты ничего не приобретешь. Едва ты высунешь нос из госпиталя, Кэткарт тут же пошлет тебя на боевое задание. Разве что нацепит перед этим "Пурпурное сер— дце".

— Вот тогда я действительно убью его, — поклялся Йоссариан. — Я отыщу тебя, и мы сделаем это вместе.

— Давай провернем все завтра, покуда у нас еще есть возможность, — взмолился Доббс. — Капеллан говорит, что. Кэткарт опять добровольно вызвался бросить наш полк на Авиньон. Меня могут убить до того, как ты выйдешь из госпиталя. Посмотри, как у меня дрожат руки. Я не могу управлять самолетом. Не гожусь.

Йоссариан не рискнул сказать "да".

— Я, пожалуй, обожду. Посмотрим, что будет. А там что-нибудь сделаем...

— Ты вообще ничего не будешь делать, вот в чем беда! — громким взбешенным голосом сказал Доббс.

— ... Я делаю все, что в моих силах, — кротко объяснил капеллан Йоссариану после ухода Доббса из госпиталя. — Я даже ходил в санчасть, чтобы переговорить с доктором Дейнйкой: не может ли он вам чем-нибудь помочь.

— Да, я вижу, что вы ходили в санчасть, — Йоссариан подавил улыбку. — И что же из этого вышло?

— Они намазали мне марганцовкой десны, — застенчиво ответил капеллан.

— И пальцы на ногах тоже, — добавил Нейтли с возмущением, — да еще дали слабительного.

— Но сегодня утром я снова отправился, чтобы повидать доктора Дейнику.

— А они снова намазали ему десны марганцовкой, — сказал Нейтлн.

— Но я все-таки поговорил с ним, — жалобно запротестовал капеллан. — Доктор Дейника показался мне таким несчастным. Он подозревает, будто кто-то строит козни, чтобы его перевели служить на Тихий океан. Все это время он, оказывается, собирался обратиться ко мне за помощью. Когда я сказал ему, что сам нуждаюсь в его помощи, он поинтересовался, неужели нет другого капеллана, к которому я мог бы обратиться. — Опечаленный капеллан терпеливо подождал, пока Йоссариан и Данбэр отсмеются.

— Я всегда считал, что быть несчастным — безнравственно, — причитал он. — Теперь я даже не знаю, что и думать. Я бы посвятил теме безнравственности мою проповедь, назначенную на это воскресенье, но я не уверен, пристойно ли проповеднику появляться перед прихожанами с деснами, вымазанными марганцовкой. Подполковник Корн был бы очень этим недоволен.

— Капеллан, а почему бы вам не лечь в госпиталь? Побыли бы с нами несколько деньков и отдохнули бы душой, — пригласил Йоссариан. — Здесь вам будет удобно и хорошо.

На какое-то мгновение это нахальное, противозаконное предложение показалось капеллану соблазнительным.

— Нет, думается, не стоит, — нехотя решил он. — Я собираюсь предпринять путешествие на материк, чтобы повидаться со штабным писарем по фамилии Уинтергрин. Доктор Дейника говорит, что он может помочь.

— Да, Уинтергрин, пожалуй, самая влиятельная личность на всем театре военных действий. Он не просто штабной писарь. У него есть доступ к гектографу. Но он никому не помогает. Вот потому-то он далеко пойдет.

— Тем не менее мне хотелось бы с ним поговорить. Должен же сыскаться на свете человек, который сможет вам помочь.

— Сделайте это не для меня, а для Данбэра, капеллан, — поправил его Йоссариан барским тоном. — У меня рана на ноге, цена ей миллион долларов. С такой раной меня не вернут в строй. Но если и рана не поможет, тогда вся надежда на психиатра, который считает, что я не пригоден для службы в армии.

— Это я не вполне пригоден к службе в армии, — ревниво проскулил Данбэр. — Это был мой сон.

— Не в сне дело, Данбэр, — объяснил Йоссариан. — Твой сон ему нравится. Дело в моей личности. Он думает, что она у меня раздвоенная.

— ... Ваша личность раскололась на две равные половинки, — сказал майор Сэндерсон. Ради такого случая он завязал шнурки на своих неуклюжих солдатских ботинках и прилизал черные, как смоль, волосы с помощью какой-то удушающе-благоухающей дряни. Стараясь показаться здравомыслящим и приятным, он наигранно улыбнулся. — Я это говорю не потому, что хочу быть жестоким и оскорбить вас, — продолжал он жестоким, оскорбительным тоном. — Я это говорю не потому, что питаю к вам злое, мстительное чувство из-за того, что вы оттолкнули меня и наплевали мне в душу. Я медик и всегда смотрю на вещи трезво и объективно. Так вот, у меня для вас очень скверные новости. У вас хватит мужества выслушать их?

— Не надо, бога ради, пощадите! — завизжал Йоссариан. — Меня хватит удар. Майор Сэндерсон разъярился.

— Вы хоть изредка можете вести себя по-человечески? — взмолился он. От злости лица его стало красным, как свекла, а кулаки обрушились на крышку стола. — Ваша беда в том, что вы ставите себя выше всяких условностей. Вы, вероятно, ставите себя даже выше меня только потому, что половая зрелость у меня наступила слишком поздно. Так вот, знаете, кто вы на самом деле? Вы — неудачливый, несчастный, разочарованный, недисциплинированный, не приспособленный к жизни молодой человек. — Протараторив эту серию нелестных эпитетов, майор Сэндерсон как будто бы немного оттаял.

— Так точно, сэр, — охотно согласился Йоссариан, — По-моему, вы правы.

— Конечно, я прав. Вы еще незрелы. Вы не в состоянии свыкнуться с самой идеей войны.

— Так точно, сэр.

— У вас патологическое отвращение к смерти. Вас, вероятно, раздражает сам факт, что вы на войне и можете в любую минуту сложить голову.

— "Раздражает" — это не то слово, сэр... Я просто вне себя от бешенства.

— Вас постоянно мучит забота о собственной безопасности. Вы не выносите хвастунов, фанатиков, снобов и лицемеров. У вас подсознательная ненависть ко многим людям.

— Почему подсознательная? Вполне сознательная, сэр!

— поправил Йоссариан, горя желанием помочь психиатру.

— Я ненавижу их совершенно сознательно.

— Вы настроены антагонистически к грабежам, эксплуатации, неравенству, унижениям и обману. Вас морально угнетает нищета, вас угнетает невежество. Вас угнетают преследования. Вас угнетает насилие. Вас угнетают трущобы. Вас угнетает жадность. Вас угнетает преступность. Вас угнетает коррупция. Знаете, я совсем не удивлюсь, если у вас окажется маниакально-депрессивный психоз.

— Так точно, сэр. Может быть, у меня как раз этот самый психоз.

— И не пытайтесь это отрицать.

— А я и не отрицаю, сэр, — сказал Йоссариан, весьма довольный чудесным контактом, установившимся наконец между ними. — Я согласен со всем, что вы сказали.

— Следовательно, вы должны согласиться, что вы сумасшедший.

— Сумасшедший? — Йоссариан был поражен. — О чем вы говорите? Почему это я сумасшедший? Это вы сумасшедший!

Майор Сэндерсон снова покраснел от негодования и хлопнул себя кулаками по бедрам.

— Назвав меня сумасшедшим, — заорал он, брызжа слюной, — вы тем самым изобличили в себе типичного, мстительного параноика с садистскими наклонностями! Вы действительно сумасшедший!

— Тогда почему же вы не отправите меня домой?

— А я и намерен отправить вас домой.

— Меня собираются отправить домой! — ликуя, объявил Йоссариан, когда приковылял обратно в палату.

— Меня тоже! — радостно откликнулся А. Фортиори. — Только сейчас приходили в палату и объявили.

— А как насчет меня? — обиженно осведомился у врачей Данбэр.

— Насчет вас? — строго ответили ему. — Вы отправляетесь вместе с Йоссарианом. Обратно в строй.

И они отправились обратно в строй.

Йоссариан был вне себя от ярости, когда санитарная машина доставила его в эскадрилью, и он сразу же заковылял искать справедливости у доктора Дейники. Доктор хмуро уставился на него унылым, презрительным взглядом.

— Эх вы! — скорбно воскликнул доктор Дейника брюзгливым тоном. — Все вы только и думаете, что о себе. Если хочешь узнать, что произошло, пока ты валялся в госпитале, пойди-ка к карте и посмотри на линию фронта.

— Мы отступаем? — спросил огорошенный Йоссариан.

— Отступаем? — закричал доктор Дейника. — С тех пор как мы взяли Париж, военная обстановка стала ни к черту. Я знал, что так случится. — Он помолчал, его мрачная злость перешла в уныние. Он насупился, точно во всем виноват был Йоссариан. — Американские войска вступили на территорию Германии. Русские — в Румынии. Только вчера греки в составе Восьмой армии захватили Римини. Немцы повсюду отступают. — Доктор Дейника снова помолчал немного, набрал воздуху в легкие и издал горестный вопль. — От "Люфтваффе" больше ничего не осталось! — Казалось, вот-вот он разревется. — Вся "Готическая линия" — на грани катастрофы.

— Ну и что? — спросил Йоссариан. — Что же тут плохого?

— Что плохого? — закричал доктор Дейника. — Если в ближайшем будущем не произойдет какого-то чуда, Германия капитулирует. И тогда всех нас отправят на Тихий океан.

Йоссариан вытаращил глаза от ужаса:

— Ты с ума сошел? Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь?

— Да, тебе-то легко смеяться! — усмехнулся доктор Дейника.

— Какой тут, к черту, смех!

— У тебя по крайней мере есть шансы: ты летаешь — тебя могут убить. А каково мне? У меня нет никаких надежд.

— Ты окончательно выжил из ума! — заорал на него Йоссариан и схватил доктора за грудки. — Ты понимаешь это? Заткни свою глупую пасть и слушай меня!

Доктор Дейника вырвался из лап Йоссариана.

— Да как ты смеешь говорить со мной таким тоном? Я дипломированный врач!

— Тогда заткни свою дурацкую дипломированную пасть и послушай, что мне сказали в госпитале. Я — сумасшедший. Тебе это известно?

— Ну и что?

— Я действительно сумасшедший.

— Ну и что?

— Я псих. Я того... с приветом. Понимаешь? У меня шариков не хватает. Они по ошибке отправили домой вместо меня кого-то другого. В госпитале меня исследовал дипломированный психиатр, и вот его приговор: я действительно не в своем уме.

— Ну и что?

— Как "ну и что"? — Йоссариана озадачила неспособность доктора Дейники понять суть дела. — Ты соображаешь, что это значит? Теперь ты можешь освободить меня от строевой службы и отправить домой. Не будут же они посылать сумасшедших на верную смерь?

— А кто же тогда пойдет на верную смерть?

28. Доббс

Пошел Макуотт. А Макуотт вовсе не был сумасшедшим. Так же поступил и Йоссариан, хоть он еще и прихрамывал. Он сделал еще два боевых вылета, но туг до него дошли грозные слухи о предстоящем налете на Болонью. И вот в один погожий день Йоссариан с решительным видом приковылял к Доббсу в его палатку и, приложив палец к губам, прошептал:

— Тссс!

— Чего ты на него шикаешь? — спросил Малыш Сэмпсон. Он сдирал зубами кожуру с мандарина и увлеченно листал потрепанный комикс. — Человек рта не раскрывал.

— Сгинь, мразь! — сказал Йоссариан, тыча пальцем через плечо по направлению к выходу.

Малыш Сэмпсон проницательно изогнул белесые брови и с готовностью поднялся со своего места. Он четырежды присвистнул в свои понурые пшеничные усы и, вскочив на помятый, месяц назад купленный с рук мотоцикл, ринулся в горы. Йоссариан обождал, покуда наконец последнее тявканье мотора не замерло вдали. Палатка выглядела не совсем обычно. Вещи были прибраны чересчур аккуратно. Покуривая толстенную сигару, Доббс с любопытством посматривал на Йоссариана. Теперь, когда Йоссариан решился наконец быть храбрым, Доббс вдруг смертельно перепугался.

— Ладно, — сказал Йоссариан, — давай убьем полковника Кэткарта. Сделаем это вместе.

Доббс вскочил с койки, дико вытаращив глаза.

— Тссс! — зашипел он громко, как паровоз. — Убить полковника Кэткарта? Да о чем ты говоришь?

— Тише ты, черт тебя побери! — рявкнул на него Йоссариан. — А то весь остров слышит. Пистолет у тебя цел?

— Ты в своем уме? — заорал Доббс. — С какой стати я должен убивать полковника Кэткарта?

— С какой стати? — Йоссариан остановил на Доббсе хмурый, подозрительный взгляд. — С какой стати? А разве это не твоя затея, а? Разве ты не предлагал мне то же самое в госпитале?

Губы Доббса расплылись в улыбке.

— В ту пору я, видишь ли, сделал только пятьдесят восемь вылетов, — пояснил он, шикарно попыхивая сигарой. — А сейчас я собрал свои монатки и жду, когда меня отпустят домой. Сейчас у меня шестьдесят.

— Ну и что? — спросил Йоссариан. — Он вот-вот вновь повысит норму.

— Может, на сей раз не повысит.

— Всегда повышал, повысит и теперь. Какого черта. Доббс, что с тобой? Спроси Заморыша Джо, сколько раз он собирал свои вещички.

— Поживем — увидим, — упрямо гнул свое Доббс. — Что я, не в своем уме, чтобы сейчас, когда я больше не летаю, ввязываться в такие дела? — Он стряхнул пепел с сигары. — Послушайся моего совета: выполни, как и все мы свою норму, а там увидишь.

Йоссариана так и подмывало плюнуть Доббсу в морду.

— Прежде чем я выполню норму, меня могут убить, — увещевал он Доббса унылым голосом. — Ходят слухи, что он снова добровольно вызвался послать нас на Болонью.

— Это только слухи, — заявил Доббс, раздуваясь от спеси. — Советую тебе не верить слухам.

— Может, ты перестанешь пичкать меня советами?

— Почему бы тебе не поговорить с Орром? — посоветовал Доббс. — На прошлой неделе во время второго налета на Авиньон его опять сбили, и он плюхнулся в море. Может, он настолько отчаялся, что согласится прихлопнуть Кэткарта?

— Орр слишком туп, чтобы отчаиваться.

Совсем недавно, когда Йоссариан еще лежал в госпитале, Орра снова подбили, но он посадил свой изувеченный самолет на прозрачно— голубую гладь близ Марселя так мягко, с таким безупречным искусством, что ни один из шести членов его экипажа не получил царапины. Волны вскипали вокруг самолета зелеными и белыми гребешками, передние и задние спасательные люки были распахнуты настежь, и члены экипажа, облаченные в оранжевые спасательные жилеты, поспешно выбрались наружу. Жилеты не надулись и болтались на летчиках, дряблые и никчемные. А не надувались жилеты потому, что Милоу вытащил из надувных камер двойные баллончики с углекислотой, которая понадобилась ему для приготовления газированной воды с клубничным и яблочным сиропом. Газированную воду он подавал в офицерской столовой, а к спасательным жилетам вместо баллончиков приложил отпечатанные на гектографе записочки: "Что хорошо для фирмы "М. и М. ", то хорошо для родины!" Орр выбрался из тонувшего самолета последним.

— Видели бы вы его! — рассказывал сержант Найт Йоссариану, покатываясь со смеху. — Дьявольски забавная история — ничего подобного вам сроду не приходилось видеть. Ни один из спасательных жилетов не сработал: Милоу украл углекислоту для той самой газировки, которую вы, мерзавцы, лакали в своей столовой. Но, как выяснилось, это не так уж страшно. Мы все, кроме одного парня, который не умел плавать, вынырнули из машины и взобрались на фюзеляж, а Орр тем временем за веревку подтянул аварийный плот к самолету, и мы втащили того малого на плот. Ей-богу, этот чокнутый коротышка Орр в таких делах мастак. К тому же второй плот оторвало и унесло, так что пришлось всем шестерым влезть на один плот. Сидели так тесно, будто спрессованные, и стоило одному пошевелиться, как кто-нибудь из ребят, сидевших с краю, плюхался в воду. Секунды через три после того как мы покинули самолет, он затонул, и мы остались в море одни-одинешеньки. Ну, сразу же начали отвинчивать колпачки на спасательных жилетах: нам хотелось выяснить, что там в них сломалось. И вот тут-то мы наткнулись на эти проклятые записки Милоу, в которых он сообщал, что все, что хорошо для него, хорошо для всех нас. Вот мерзавец! Уж как мы его кляли, все как один, кроме вашего дружка Орра. Он только посмеивался, будто и в самом деле все, что хорошо для Милоу, оказалось хорошо и для нас.

Черт побери! Видели бы вы его, как он сидел на бортике плота, словно капитан корабля, а мы глядели ему в рот и ждали распоряжений, что делать дальше. То и дело он хлопал себя по ляжкам, будто его тряс озноб, и твердил: — "Теперь все в порядочке, все в порядочке". И все хихикал, как помешанный. Потом снова говорил: "Ну теперь все в порядочке" — и снова хихикал. Мы глядели на него, как на дурачка. Если б мы на него не глазели, нам сразу же пришел бы конец, потому что волна то обрушивалась на плот, захлестывая нас с головой, то вышвыривала сразу нескольких в море. Мы карабкались обратно на плот, а новая волна снова смывала нас в море. Можете не сомневаться — смеху хватало. Мы только и знали, что шлепались в море и карабкались обратно на плот. Парня, который не умел плавать, мы положили на середину плота, но и там он чуть не потонул, потому что воды на плоту набралось столько, чтопарень едва не захлебнулся. Бедный мальчик!

Затем Орр начал открывать на плоту разные тайнички с припасами, и вот тут то и пошло настоящее веселье. Сначала он отыскал коробку с шоколадом и раздал каждому по плитке. И вот мы, значит, сидим и жрем мокрый, соленый шоколад, а волны по-прежнему то м дело смывают нас в море. Потом он нашел несколько кубиков концентрисованного бульона, алюминиевые чашки и сделал нам немного супу. Потом откуда-то извлек щепотку чаю. И вы не поверите — приготовил нам чай! Посмотрели бы вы, как мы сидели с головы до ног мокрые, а он угощал нас чаем. Мы все помирали со смеху и со смеху падали в воду. А он был ужасно серьезный, если не считать его дурацкого хихиканья и идиотской ухмылки. Ну тип! Что ни найдет, тут же приспособит к делу. Нашел жидкость для отпугивания акул и побрызгал ею вокруг плота. Нашел опознавательную краску — тоже в воду. Потом он обнаружил удочку и сухую приманку и весь засиял, как будто увидел катер спасательной службы. А катеру, к слову сказать, и впрямь надо было появиться, покуда нас не хватил солнечный удар, да и немцы вполне могли выслать судно и захватить нас в плен, а то и расстрелять из автоматов. Мы и глазом моргнуть не успели, а Орр закинул удочку в воду, распевая при этом, как беззаботный жаворонок. "Лейтенант, что вы собираетесь поймать?" — спросил я его. "Треску", — отвечает. И он говорил это серьезно. Хорошо, что он ничего не поймал, а то он сам бы начал есть сырую треску и нас бы заставил: он, видите ли, нашел там книжонку, в которой говорится, что сырая треска годится в пищу. Затем он где-то откопал крохотное голубое весло размером с солдатскую ложку, ну и, разумеется, начал им грести, пытаясь этой палочкой сдвинуть с места все девятьсот фунтов. Представляете? Наконец, он нашел компас и большую непромокаемую карту, расстелил ее на коленях, а сверху положил компас. Вот так он и проводил время: сидел с удочкой, с компасом и картой на коленях и греб изо всех сил этим пижонским голубым веслецом, будто спешил на Майорку. А полчаса спустя нас подобрал катер.

Сержант Найт, как и Орр, все знал про Майорку, потому что Йоссариан часто рассказывал им о таких прибежищах, как Испания, Швейцария, Швеция: стоит только американскому летчику туда перелететь, как его интернируют и приятная, роскошная жизнь до конца войны обеспечена. В своей эскадрилье Йоссариан считался высшим авторитетом по вопросам интернирования. Он даже начал подговаривать свой экипаж имитировать вынужденную посадку в Швейцарии. Разумеется, он предпочел бы Швецию, где уровень сознания выше и где он мог бы развлекаться с красивыми девочками и наплодить там целое племя озорных, счастливых, внебрачных Йоссарианчиков. Государство заботилось бы о них с самых пеленок и выпустило бы их в жизнь без позорного клейма внебрачного дитяти. Но Швеция была вне пределов досягаемости. Йоссариан только и ждал случая, когда где-нибудь над итальянскими Альпами осколок снаряда выведет из строя мотор, и тогда будет предлог направиться в Швейцарию. Даже своему пилоту он не сказал бы, что ведет самолет через границу. Йоссариан часто думал о том, что надо бы войти в сговор с каким-нибудь надежным пилотом, инсценировать поломку самолета и, чтобы уничтожить все улики, посадить самолет на брюхо. Но единственный человек, на которого можно было положиться, — Макуотт был и без того счастлив. Макуотт по-прежнему захлебывался от удо— вольствия, когда с ревом проносился над палаткой Йоссариана или над головами купающихся, причем так низко, что свирепая струя ветра от пропеллера оставляла темные борозды на воде, а пелена водяной пыли опадала только через несколько секунд после того, как самолет пролетал.

О Доббсе и Заморыше Джо не могло быть и речи. Об Орре — тоже. Когда Доббс дал Йоссариану от ворот поворот и тот в подавленном состоянии приплелся в палатку, Орр паял клапан печной форсунки. Печь, которую Орр смастерил из железной бочки, стояла посередине па— латки на гладком цементном полу; пол этот тоже был делом рук Орра. Стоя на коленях, Орр прилежно работал. Стараясь не обращать на него внимания, Йоссариан устало прохромал к своей койке и опустился, замычав от изнеможения. Струйки пота холодили ему лоб. Разговор с Доббсом подействовал на него угнетающе. Угнетал его и доктор Дейника, угнетали и зловещие, роковые предчувствия. Сейчас Йоссариан дрожал всем телом. Каждая жилка тикала, как часовой механизм, каждый мускул дергался, вена на запястье начала пульсировать.

Орр через плечо пристально посмотрел на Йоссариана. Влажные губы Орра расплылись в улыбке, обнажив полукружье торчащих зубов. Потянувшись в сторону, он вытащил из своего ящика бутылку теплого пива и, откупорив, вручил Йоссариану. Оба не проронили ни слова. Йоссариан схлебнул пену и запрокинул голову. Хитро прищурясь, Орр молча, с ухмылкой следил за Йоссарианом. Тот настороженно смотрел на Орра. У Орра вырвался короткий, свистящий смешок. Присев на корточки, он занялся своим делом. Йоссариан весь напрягся.

— Брось, — попросил он с угрозой в голосе, стискивая обеими руками бутылку. — Брось ты возиться с этой печкой.

Орр гоготнул:

— Я почти кончил.

— Какое там кончил! Ты еще не начал.

— Видишь этот клапан? Он уже почти собран.

— А ты собираешься его разобрать. Знаю я тебя, мерзавец. Я уже триста раз видел, как ты это делаешь. Орр затрепетал от счастья.

— Какого черта ты вообще торопишься с этой печью? На дворе жара. Мы еще наверное, покупаемся. Чего тебя так беспокоят холода?

— Дни становятся короче, — философски заметил Орр, — и, пока не поздно, я хотел бы с этим разделаться ради твоего же блага. Когда я кончу, у тебя будет лучшая печь в эскадрилье. Я приделал регулятор топлива, и поэтому печь может гореть всю ночь, а от металлических радиаторов тепло пойдет по всей палатке. Если ты перед сном пос— тавишь на эту штуку шлем с водой, к утру у тебя будет теплая вода для умывания. Правда, здорово? Если ты захочешь сварить яйца или разогреть суп, поставь кастрюлю вот сюда и открой огонь.

— Что ты затвердил "ты" да "ты"? А ты сам-то где будешь?

Тощенькое тело Орра вздрогнуло от едва сдерживаемого удовольствия.

— Не знаю, — воскликнул он, и из его рта, словно из сопла реактивного двигателя, вырвалась волна странного хихиканья. Продолжая говорить, он давился слюной от смеха. — Если меня будут и дальше так сбивать, то одному богу известно, где я окажусь.

Йоссариан был растроган.

— А почему бы тебе не попытаться покончить с полетами? У тебя есть уважительная причина.

— У меня всего восемнадцать вылетов.

— Но тебя сбивают чуть не каждый раз, стоит тебе только подняться. Ты или шлепаешься в море, иди делаешь вынужденную посадку.

— Задания — что, это меня не тревожит. Это, по-моему, одно удовольствие. Когда не будешь ведущим, тебе бы надо полетать малость со мной. Просто для смеха. Хи— хи-хи... — Уголком глаза Орр с живейшим любопытством следил за Йоссарианом.

Йоссариан отвел взгляд в сторону.

— Меня опять назначили ведущим.

— А ты попробуй увильни. Будь у тебя мозги, тебе знаешь что надо было бы сделать? Пойти к Пилтчарду и Рену и сказать, что ты хочешь летать со мной.

— Чтобы каждый раз меня сбивали? Вот радость-то!

— Ты должен летать со мной, — настаивал Орр. — По части ныряния в море и аварийных посадок я, можно сказать, — лучший пилот в полку. Для тебя это будет хорошей практикой.

— Хорошей практикой для чего?

— Хорошей практикой на тот случай, если тебе когда— нибудь придется зарыться носом в море или делать аварийную посадку. Хи-хи-хи...

— Не найдется ли у тебя еще бутылки пива? — угрюмо спросил Йоссариан.

— Ты хочешь двинуть меня по башке? На сей раз захохотал Йоссариан.

— Как та шлюха в Риме?

Теперь и Орр заржал. Его толстые щеки, будто он держал по дичку за каждой, раздулись от удовольствия.

— А ты и вправду хочешь знать, почему она лупила меня туфлей по башке? — подзадоривал он Йоссариана.

— А я и без тебя знаю, — подзадоривал его в ответ Йоссариан. — Мне рассказала нейтлева любовница.

Орр сразу же ощерился.

— Ничего она тебе не рассказывала.

Йоссариан почувствовал жалость к Орру. Он был таким маленьким и уродливым. Кто прикроет его от всех напастей, если он, конечно, останется жив? Кто защитит этого мягкосердечного, простодушного гнома от шайки головорезов и тренированных атлетов, таких как Эпплби, у которого в глазах летают мухи? Такие типы не упустят возможности с чванливой и самоуверенной миной на лице растоптать его — и даже не оглянутся. Йоссариан часто беспокоился за Орра. Кто защитит его от вражды и обмана, от гордецов, от озлобленного снобизма жен большого начальства, от грязных, безнравственных, низких охотников за барышом, таких как мясник из соседней лавочки, сбывающий гнилое мясо? Для них Орр был всего лишь детской игрушкой. Они отберут у него деньги, переспят с его женой и не пощадят даже его детей. Йоссариана захлестывала волна сострадания к Орру.

Орр был счастливым доверчивым простачком с густой копной разделенных пробором волнистых пегих волос. Эксцентричный лилипут, чудаковатый славный карлик с бесхитростным умом, он был мастером на все руки и как раз по этой причине был обречен всю жизнь принадлежать к категории лиц с низкими доходами. Он искусно владел паяльником и мог сколотить две доски вместе так, что дерево не раскалывалось, а гвозди не гнулись. Он умел высверливать дыры. Покуда Йоссариан находился в госпитале, Орр много чего намастерил в палатке. Он выдолбил в цементном полу превосходную канавку и заподлицо уложил в нее тоненькую трубочку, по которой газолин поступал в печь из бака, установленного на улице, на сколоченном Орром помосте. Из деталей авиабомб он изготовил подставку для дров в камине и уложил на нее охапку толстых березовых поленьев, а из деревянных планок склеил цветные рамочки для фотографий грудастых девиц, которые он вырезал из порнографических журналов, и повесил над камином. Орр умел открывать банки с краской. Он умел смешивать краски, разбавлять краску, соскабливать краску. Он умел колоть дрова и пользоваться рулеткой. Он знал, как разводить огонь. Он умел копать ямы и был большим докой по части таскания воды в консервных банках и фляжках из цистерны близ столовой. Он был способен уйти с головой в, казалось бы, никчемное дело, при этом он не ведал ни скуки, ни усталости, всегда неутомимый и молчаливый. Он обладал фантастическим знанием природы и не боялся ни собак, ни кошек, ни жуков, ни мошкары и с удовольствием ел рубец и прочие потроха.

Йоссариан тяжело вздохнул и стал размышлять о слухах относительно налета на Болонью. Клапан, который разбирал Орр, был размером с большой палец и состоял из тридцати семи деталей, не считая кожуха. Многие детали были настолько крохотными, что Орру приходилось брать их кончиками ногтей. Он раскладывал их на полу в строгом порядке, как по каталогу, не убыстряя и не замедляя движений, работая методично и монотонно, без перерывов, останавливаясь разве только на мгновение, чтобы бросить на Йоссариана лукавый взгляд одержимого. Йоссариан наблюдал за Орром, и ему казалось, что вот сейчас он сойдет с ума. Он отворачивался, зажмуривал глаза, но так выходило еще хуже: он слышал слабенькое, сводящее с ума, беспрерывное, отчетливое звяканье легоньких винтиков и пластинок. А кроме того, Орр ритмично, хрипло и противно дышал носом. Йоссариан сжимал кулаки и смотрел на длинный, с костяной рукояткой охотничий нож покойника, болтавшийся в ножнах над койкой. Как только он доходил до мысли зарезать Орра, его напряжение спадало. Мысль об убийстве Орра была настолько смехот— ворной, что он начинал обдумывать ее серьезно, находя в этом странное очарование. Он присматривался к ложбинке на шее Орра, прикидывая, где там у него находится продолговатый костный мозг. Даже легчайший удар в это место был бы смертельным и разрешил бы для них обоих множество серьезных, мучительных проблем.

— А это больно? — вдруг спросил Орр, будто повинуясь инстинкту самосохранения.

Йоссариан остановил на нем пристальный взгляд:

— Что больно?

— Я про твою ногу, — сказал Орр со странным, загадочным смешком. — Ты еще малость хромаешь.

— Эти я, наверное, по привычке, — сказал Йоссариан, с облегчением переводя дух. — Скоро пройдет.

— Почему ты со мной никогда не летаешь? — внезапно спросил Орр и впервые посмотрел Йоссариану прямо в глаза. — Вот вопрос, на который я хочу услышать ответ. Почему ты никогда со мной не летаешь?

Йоссариан отвернулся, испытывая стыд и замешательство:

— Я тебе говорил почему. Меня почти все время заставляют летать ведущим.

— Не поэтому, — покачивая головой, сказал Орр. — После первого налета на Авиньон ты пошел к Пилтчарду и Рену и сказал им, что больше никогда не будешь летать со мной. Так ведь было?

Йоссариану стало жарко.

— Я им этого не говорил, — соврал он.

— Говорил, говорил, — спокойно настаивал Орр. — Ты просил их не назначать тебя на машины, которые пилотирую я, Доббс или Хьюпл, потому что ты нам не доверяешь. А Пилтчард и Рен сказали, что они не могут сделать для тебя исключение, потому что это будет нес— праведливо по отношению к тем, кому придется с нами летать.

— Ну и что? — спросил Йоссариан. — Выходит, от этого все равно ничего не изменилось.

— Да, только с тех пор они тебя уже не заставляют летать со мной, — стоя на коленях, говорил Орр без горечи и упрека. Но оттого, что в глубине души он был уязвлен, смотреть на него стало совсем невозможно, хотя он по-прежнему продолжал скалить зубы, как будто речь шла о чем-то очень смешном. — А ведь тебе стоило бы полетать со мной. Я ведь пилот что надо, со мной не пропадешь. Может, меня и часто сбивают, но это уж не по моей вине, да к тому же никто из экипажа ни разу не пострадал. Да, да, уважаемый сэр, будь у тебя голова на плечах, тебе бы знаешь что надо сделать? Пойти прямехонько к Пилтчарду и Рену и сказать, что отныне на все боевые задания ты летаешь со мной.

Йоссариан подался вперед и впился взглядом в лицо Орра, на котором непостижимым образом, словно на карнавальной маске, соседствовали противоречивые чувства.

— Ты хочешь мне что-то сказать?

— Хи-хи-хи... — ответил Орр. — Я хочу тебе сказать, почему та здоровая девка лупила меня по голове туфлей. Но ты ведь не дашь мне сказать?

— Ну говори.

— А ты со мной будешь летать? Йоссариан рассмеялся и покачал головой:

— Тебя же опять собьют над морем.

И действительно, во время налета на Болонью Орра подбили над морем, и он с одним мотором шлепнулся на беспокойные, гонимые ветром, плясавшие волны, над которыми воинственными ратями собирались черные грозовые тучи. Он замешкался в самолете и в итоге оказался один на аварийном плоту, который понесло в сторону от плота с другими членами экипажа. Скоро катер спасательной службы, с трудом продвигаясь сквозь ветер и пелену дождя, прибыл, чтобы забрать их на борт, но Орр уже скрылся из виду. Когда экипаж Орра вернулся в эскадрилью, наступила ночь. О самом Орре не было ни слуху ни духу.

— Не беспокойтесь, — уверял Малыш Сэмпсон, кутаясь в толстое одеяло и дождевик, которые ему выдали спасатели. — Его уже, наверное, подобрали, если он, конечно, не потонул во время шторма. Но шторм продолжался недолго. Держу пари, что он объявится с минуты на минуту.

Йоссариан вернулся к себе в палатку, ожидая, что Орр объявится с минуты на минуту. Он развел огонь, чтобы к приходу Орра стало тепло. Печка работала безупречно: сильное, буйное пламя бушевало вовсю, его можно было отрегулировать поворотом крана — Орр все-таки успел ее починить. Сеял мелкий дождичек, мягко барабаня по палатке, деревьям и земле. Йоссариан разогрел банку с супом для Орра, но время шло, и он съел суп сам. Он сварил для Орра яйца вкрутую и тоже съел их сам. А потом умял целую банку сыра из пайка Орра.

Как только Йоссарианом овладевало беспокойство, он твердил себе, что Орр нигде не пропадет, и смеялся про себя, вспоминая рассказ сержанта Найта. Он представлял себе, как Орр сидит на плоту, деловито и сосредоточенно разглядывая у себя на коленях карту и компас, и отправляет в хихикающий, ухмыляющийся рот одну за другой размякшие плитки шоколада; не обращая внимания на дождь, гром и молнии, он прилежно гребет ярко-голубым игрушечным веслецом, а позади волочится удочка с сушеной приманкой. В живучести Орра Йоссариан абсолютно не сомневался. Если вообще этой дурацкой удочкой можно поймать рыбу, то уж Орр ее поймает, а если он захочет выловить именно треску, то он треску и выловит, даже если а этих водах никто прежде не встречал трески. Йоссариан поставил на огонь еще одну банку супа и тоже съел его, покуда горячий. Стоило хлопнуть дверце машины — Йоссариан радостно улыбался и выжидательно оборачивался к двери, прислушиваясь к звуку шагов. Он знал, что в любой момент в палатку может войти Орр, большеглазый, с мокрыми от дождя ресницами, щекастый, зубастый, забав— ный в своем клеенчатом капюшоне и широковатом для него макинтоше, похожий на ловца устриц из Новой Англии, — войдет, гордо потрясая, к удовольствию Йоссариана, огромной дохлой треской. Но Орр не появился.

29. Пеккем

Прошел день, а Орр не давал о себе вестей, и сержант Уитком с похвальной быстротой и с надеждой в сердце бросил в папку трудных дел записочку с напоминанием самому себе послать через девять дней близким родственникам Орра официальное письмо за подписью полковника Кэткарта. Зато подал о себе весточку штаб генерала Пеккема. Йоссариан увидел толпу офицеров и рядовых в шортах и трусиках, сгрудившихся у доски объявлений, рядом со штабом эскадрильи. Толпа удивленно гудела, и Йоссариан не смог пройти мимо.

— Что такого особенного в этом воскресенье, скажи на милость? — шумел Заморыш Джо, наседая на Вождя Белый Овес. — Почему именно в это воскресенье у нас не будет парада, если у нас по воскресеньям вообще не бывает парадов? А?

Йоссариан, работая локтями, пробился сквозь толпу и завыл смертным воем, прочитав следующее лаконичное извещение:

"По причинам, от меня не зависящим, в это воскресенье большой

дневной парад не состоится.

Полковник Шейскопф"

Доббс оказался прав. За океан посылали всех, даже полковника Шейскопфа, который сопротивлялся, как черт, используя все силы и всю мудрость, отпущенные ему матушкой-природой. В весьма подавленном состоянии духа он явился в кабинет генерала Пеккема, чтобы доложить о своем прибытии к месту дальнейшего прохождения службы.

Полный обаяния генерал Пеккем приветствовал полковника Шейскопфа и заявил, что он в восторге от его прибытия. Один лишний полковник в его штабе означал, что теперь он мог начать требовать двух дополнительных майоров, четырех дополнительных капитанов, шестнадцать дополнительных лейтенантов и неисчислимое количество дополнительных рядовых и сержантов, пишущих машинок, письменных столов, шкафов, автомашин и другое столь же необходимое оборудование и снаряжение, которое способствовало бы приумножению престижа генерала Пеккема и увеличило бы его ударную мощь в войне против генерала Дридла. Теперь у генерала Пеккема стало два полковника, в то время как у генерала Дридла их было пять, но четверо из них были строевыми командирами. Таким образом, почти без всяких интриг генерал Пеккем умелым маневром удвоил свою мощь. И если учесть, что генерал Дридл закладывал за воротник все основательней, будущее рисовалось генералу Пеккему в самом восхитительном свете, и он созерцал своего новенького полковника с лучезарной улыбкой.

Ко всем важным вопросам генерал Пеккем подходил с реалистических позиций. Во всяком случае, так он обычно заявлял перед тем, как публично учинить разнос своим ближайшим подчиненным. Это был красивый, розовощекий мужчина пятидесяти трех лет от роду. Он ходил в форме, сшитой на заказ, держал себя свободно и непринужденно. Волосы его отливали серебром, глаза были слегка близорукие, а губы — выпуклые и чувственные. Это был внимательный, приятный, утонченный, человек, чутко реагирующий на любые, даже самые ничтожные ошибки окружаю— щих, только не на свои собственные. Все, что делали другие, он считал абсурдным. Будучи натурой тонкой и привередливой, генерал Пеккем придавал грандиозное значение всяким мелочам в области литературного стиля и вкуса. Он не преувеличивал, а "гипертрофировал" значение каких-то вещей. Он ходил не на концерт, а "в концерт". Неверно, что он сочинял меморандумы, в которых, набивая себе цену, требовал предоставить ему широкие полномочия и передать руководство боевыми операциями, — нет, он требовал "расширения своих прерогатив с тем, чтобы курировать военные операции". Язык меморандумов, написанных другими офицерами, всегда был "выспренним, ходульным или сомнительным". Чужие ошибки неизменно были "прискорбными". Его указания были "обязательны к исполнению". Он располагал не просто верными сведениями, а "информацией", полученной обычно из "хорошо осведомленных источников". Генерал Пеккем часто действовал с величайшей неохотой, но "подчиняясь диктату сложившихся обстоятельств".

Никогда он не забывал, что черное и белое — не цвета, и никогда не ошибался в употреблении слов "одевать" и "надевать". Он бойко цитировал Платона, Ницше, Монтеня, Теодора Рузвельта, маркиза де Сада и Уоррена Гардинга. Новые слушатели (в данном случае — такая неподнятая целина, как полковник Шейскопф) были бесценной находкой для генерала Пеккема, поскольку перед ним открывалась вдохновляющая возможность продемонстрировать свою блестящую эрудицию и пригоршнями метать перлы из сокровищницы каламбуров, острот, едких харак— теристик, проповедей, анекдотов, пословиц, эпиграмм, афоризмов и крылатых выражений. Галантно улыбаясь, генерал Пеккем ознакомил полковника Шейскопфа с обстановкой.

— Моя единственная ошибка, — заметил он с наигран ным добродушием и одновременно наблюдая, какой эффект производят его слова, — в том, что я никогда не ошибаюсь.

Полковник Шейскопф не засмеялся, чем весьма озадачил генерала Пеккема. Энтузиазм генерала несколько поостыл: обычно этот парадокс действовал без промаха. Генерала прямо-таки встревожило, что на непроницаемом лице полковника Шейскопфа не отразилось ни малейшего проблеска понимания. Лицо полковника внезапно напомнило генералу цветом и фактурой непочатую мыльную палочку для бритья. Возможно, полковник Шейскопф устал с дороги, великодушно предположил генерал Пеккем, полковник проделал длинный путь и попал в совершенно незна— комую среду. Отношение генерала Пеккема к подчиненным, будь то офицерский или сержантско-рядовой состав, отличалось духом терпимости и либерализма. Он часто указывал, что если работающие с ним люди идут ему навстречу, то он со своей стороны готов бежать им навстречу, но, добавлял он с хитрой улыбкой, его частенько приводит к тому, что мнения обеих сторон сталкиваются и одно из мнений разлетается вдребезги. Генерал Пеккем считал себя эстетом и интеллигентом. Когда люди с ним не соглашались, он убеждал их быть объективными. Вот и теперь генерал Пеккем решил отнестись к полковнику Шейскопфу со всей возможной объективностью. В генеральском взгляде можно было прочесть поощрение и великодушную снисходительность.

— Вы приехали к нам как раз вовремя, Шейскопф. Летнее наступление выдохлось благодаря некомпетентному руководству, не обеспечившему должного снабжения наших войск, и я отчаянно нуждаюсь в твердом, опытном, компетентном офицере, как вы, который помог бы мне выпус— кать меморандумы. Меморандумы — один из важнейших видов нашей работы. Читая их, люди узнают, что мы не покладая рук делаем большое, полезное дело. Я надеюсь, что вы хорошо владеете пером.

— Я в писанине не разбираюсь, — возразил полковник Шейскопф и надулся.

— Хорошо, пусть вас это не беспокоит, — продолжал генерал Пеккем, небрежно махнув рукой. — Вы будете попросту передавать порученную вам мною работу кому— нибудь другому и полагаться на удачу. Мы называем это "передоверять ответственность". Где-то на самом низком уровне высокоцентрализованной организации, которой я руковожу, сидят люди, которые делают всю работу, и дело идет вполне гладко без особых усилий с моей стороны. Я полагаю, это происходит оттого, что я — хороший работник. Фактически в своем огромном учреждении мы не делаем никакой особо важной работы, спешить нам некуда. С другой стороны, необходимо поддерживать у людей впечатление, что мы заняты по горло, и вот это — очень важная работа. Если вам потребуются дополнительные сотрудники, дайте мне знать. Я уже послал заявку на двух майоров, четырех капитанов и шестнадцать лейтенантов, чтобы у вас был свой аппарат. Поскольку мы не занимаемся никакой важной работой, очень важно, чтобы мы делали как можно больше этой не важной работы. Вы согласны со мной?

— А как насчет парадов? — перебил полковник Шейскопф.

— Каких парадов? — спросил генерал Пеккем, чувствуя, что его изысканные манеры не приносят желанных плодов.

— Я смогу проводить парады по воскресеньям? — раздраженно спросил полковник Шейскопф.

— Нет. Разумеется, нет. Как вам вообще пришла в голову эта мысль?

— А мне сказали, что я буду руководить парадами.

— Кто это вам сказал?

— Офицеры, которые посылали меня за океан. Они сказали, что я смогу гонять людей на парады, когда только захочу.

— Вам солгали.

— Но ведь это нечестно с их стороны, сэр!

— Очень сожалею, Шейскопф. Я готов сделать все, чтобы вам здесь было хорошо, но о парадах не может быть и речи. В нашем учреждении слишком мало сотрудников, чтобы выводить их на парады, а строевики поднимут открытый мятеж, если мы попытаемся заставить их маршировать. Боюсь, что вам придется несколько обождать, покуда мы не возьмем все под свой контроль. Вот тогда уж вы сможете делать с летчиками все, что вам заблагорассудится.

— А как насчет моей жены? — раздраженно спросил полковник Шейскопф, подозрительно глядя на генерала. — Я смогу послать ей вызов, это хоть можно?

— Жене? На каком основании, скажите на милость?

— Муж и жена должны быть вместе.

— Об этом тоже не может быть и речи.

— Но мне сказали, что я смогу ее вызвать.

— Вам и на этот раз солгали.

— Но они не имели права врать мне! — запротестовал полковник Шейскопф, и от негодования на глаза его навернулись слезы.

— Разумеется, они имели право, — отрезал генерал Пеккем с холодной и рассчитанной жесткостью. Он решил, не откладывая, испытать характер своего нового полковника. — Не будьте таким ослом, Шейскопф. Люди имеют право делать все, что не возбраняется законом, а закона против лжи не существует. Так что впредь не отнимайте у меня времени вашими сентиментальными пошлостями. Слышите?

— Так точно, сэр, — пробормотал полковник Шейскопф.

Полковник Шейскопф поник головой, вид у него был самый жалкий, и генерал Пеккем благословил судьбу, пос лавшую ему в подчиненные такого размазню. Генерал не мыслил себе вспыльчивых подчиненных. Одержав победу, генерал Пеккем смягчился. Он не тешился унижением своих подчиненных.

— Если бы ваша жена состояла в женском вспомогательном корпусе, тогда бы я, возможно, перевел ее к нам. Но это — максимум того, что я могу сделать.

— У нее есть подруга в женском вспомогательном корпусе, — сообщил полковник Шейскопф с надеждой в голосе.

— Боюсь, что этого мало. Пусть миссис Шейскопф, если желает, вступит в женский вспомогательный корпус, и я возьму ее сюда. Ну, а пока что, мой дорогой полковник, вернемся к нашей маленькой войне. Сейчас я вас вкратце ознакомлю с боевой обстановкой на нашем театре военных действий.

Генерал Пеккем встал и направился к вращающимся полкам, на которых лежали гигантские, ярко раскрашенные карты.

Полковник Шейскопф побелел.

— Но мы ведь не собираемся воевать! — в ужасе выпалил он.

— Ну конечно, нет, — дружелюбно рассмеявшись, снисходительно заверил его генерал Пеккем. — Уж мне-то вы можете поверить. Именно потому, что мы не лезем в бой, мы все еще сидим здесь, в Риме. Конечно, я тоже был бы рад перебраться во Флоренцию, чтобы поддерживать более тесный контакт с экс-рядовым первого класса Уин— тергрином. Но Флоренция меня пока что не устраивает — близковато к линии фронта. — Генерал Пеккем поднял деревянную указку и провел резиновым наконечником ли— нию от одного побережья до другого. — Вот здесь, Шейскопф, стоят немцы. Они прочно вкопались в горы и создали "Готическую линию". Вышибить их не удастся до будущей весны, хотя это не значит, что наши высокопоставленные олухи не попытаются сделать этого раньше. Таким образом, наша специальная служба располагает почти девятью месяцами для достижения цели. А цель наша состоит, в том, чтобы подчинить себе все бомбардировочные полки американских военно— воздушных сил. В конце концов, — сказал генерал Пеккем с бархатистым, хорошо отработанным смешком. — если уж бомбардировка вражеских позиций — это не специальная служба, то я вообще не знаю, для чего на свете существует наш Корпус специальной службы. Вы согласны?

Полковник Шейскопф ничем не выказал своего согласия, но генерал Пеккем слишком упивался собственной болтовней, чтобы еще следить за реакцией Шейскопфа.

— В данный момент наше положение великолепно. Прибывают подкрепления — такие, как вы, например. Кроме того, в нашем распоряжении более чем достаточно времени для тщательной разработки стратегических планов. Вот объект нашей ближайшей атаки, — генерал Пеккем ткнул указной в остров Пьяноса и со значением постучал по буквам, выведенным жирным черным карандашом. Надпись гласила: "Дридл".

Полковник Шейскопф подошел к самой карте, покосился на карандашную надпись, и впервые с той минуты, как он переступил порог кабинета, на его грубой физиовемии забрезжил слабый отсвет мысли.

— Кажется, я понимаю! — воскликнул он. — Ну конечно, я понимаю! Наша первейшая задача — отбить Дридла у врага. Правильно?

Генерал Пеккем милостиво рассмеялся.

— Нет, Шейскопф. Дридл — на нашей стороне, и в то же время Дридл — наш враг. Генерал Дридл командует четырьмя бомбардировочными полками, которые мы должны захватить, чтобы успешно продолжать наше наступление. Опрокинув генерала Дридла, мы тем самым завладеем мощными воздушными силами и жизненно необходимыми базами, а затем перенесем операции на другие фронты. Кстати говоря, эта битва почти уже нами выиграна. — Генерал Пеккем приблизился к окну, еще раз рассмеялся и, скрестив руки, привалился к подоконнику, чрезвычайно удовлетворенный своим остроумием и эрудицией. Он играл умело подобранными словами и получал от этого острое наслаждение. Генерал Пеккем обожал слушать самого себя, особенно когда говорил о себе. — Генерал Дридл просто не знает, как со мной справиться, — похвалялся он. — Я вторгаюсь в сферу его юрисдикции со своими комментариями и критическими замечаниями, хотя, конечно, это абсолютно не мое дело. А он теряется и не знает, как на это реагировать. Когда он обвиняет меня в том, что я под него подкапываюсь, я без обиняков отвечаю, что моя единственная цель — привлечь внимание к его ошибкам, ликвидировать недостатки и тем самым усилить нашу военную мощь. Затем я невинно осведомляюсь, не возражает ли он против усиления нашей военной мощи. Ну, тут он ощетинивается, ворчит и наконец вопит в голос, но практически он совершенно беспомощен. Он просто-напросто отстал от жизни. Слава богу, он долго не продержится. — Генерал Пеккем беспечно рассмеялся и привел свой излюбленный, отлично вызубренный пример из классического наследия. — Иногда я кажусь себе Фортинбрасом, ха-ха, из шекспировского "Гамлета", который кружил-кружил вокруг да около, покуда все не рухнуло, а затем в конце концов выдвинулся на передний край и все прибрал к рукам. Шекспир — это...

— Я в пьесах не разбираюсь, — оборвал его полковник Шейскопф.

Генерал Пеккем взглянул на него с изумлением. Никогда доселе его ссылку на прославленного шекспировского "Гамлета" не втаптывали в грязь и не игнорировали с таким тупым безразличием. Его стало не на шутку занимать, что за типа подсунул ему Пентагон.

— А в чем вы разбираетесь? — ядовито спросил генерал.

— В парадах, — с воодушевлением ответил полковник Шейскопф. — Я могу разослать оповещение о парадах?

-— Оповещение разослать можно, парады назначать нельзя. — Генерал Пеккем, хмуря брови, снова уселся в кресло. — Разослать оповещение можно при условии, что это не будет мешать вашей главной задаче, которая заключается в агитации за передачу военных операций под эгиду нашей специальной службы.

— А могу я назначать парады, а потом их отменять?

Генерал Пеккем просиял.

— Блестящая идея! Немедленно приступайте к рассылке еженедельных объявлений, отменяющих парады! Можете даже не трудиться назначать их. Представляю себе чудовищное замешательство в стане Дридла! — Генерал Пеккем снова начал излучать доброжелательство. — Да, Шейскопф, — сказал он, — мне кажется, вы действительно попали в точку. В самом деле, какой строевой командир станет с нами ссориться, если мы оповестим его людей, что в ближайшее воскресенье не будет парада? Тем самым мы лишь подтверждаем широкоизвестный факт. Но скрытый смысл этого мероприятия великолепен. Да, да, Шейскопф, это прямо-таки великолепно. Ведь тем самым мы даем понять, что при желании мы могли бы назначать парады. Вы мне начинаете нравиться, Шейскопф. Отправляйтесь к полковнику Карджиллу, представьтесь ему и расскажите, чем вы будете нас заниматься. Я уверен, вы понравитесь друг другу.

Минуту спустя полковник Карджилл ураганом ворвался в кабинет генерала Пеккема и набросился на него в припадке трусливой, кроличьей ярости.

— Я здесь служу дольше, чем полковник Шейскопф, — пожаловался он. — Почему не мне поручили отменять парады?

— Потому что у Шейскопфа есть опыт по части парадов, а у вас нет. Если хотите, можете отменять представления концертных бригад ОСКОВ. В самом деле, почему бы вам этим не заняться? Только вообразите, во скольких частях и подразделениях ежедневно не бывает концертов ОСКОВ. Подумайте, во скольких подразделениях не может побывать известный актер или музыкант? Да, Карджилл, я думаю, вы попали в точку. По-моему, вы открыли для нас новую сферу действий. Пусть полковник Шейскопф под вашим наблюдением занимается отменой концертов. Так ему и передайте. А после того, как вы его проинструктируете, пусть зайдет ко мне.

— Полковник Карджилл говорит, будто вы хотите, чтобы я под его наблюдением занимался концертными бригадами, — пожаловался полковник Шейскопф.

— Ничего подобного я ему не говорил. Сугубо между нами, Шейскопф: я не в восторге от полковника Карджилла. Он чванлив и к тому же медлителен. Я попрошу вас не спускать с него глаз и заставлять его пошевеливаться.

— Он лезет не в свои дела и не дает мне работать, — примчался с протестом полковник Карджилл.

— М-да... занятный тип, этот Шейскопф, — согласился генерал Пеккем. — Не спускайте с него глаз и постарайтесь выяснить, годен ли он вообще на что-нибудь.

— Ну вот, а теперь он лезет в мои дела! — кричал полковник Шейскопф.

— Пусть это вас не беспокоит, Шейскопф, — сказал генерал Пеккем, мысленно поздравляя себя с тем, как он умело обуздал Шейскопфа при помощи своего стандартного приема: оба его полковника уже сквозь зубы разговаривали друг с другом. — Полковник Карджилл завидует вам, поскольку вы так блестяще справляетесь с парадами. Он боится, как бы я не поручил вам наблюдать за узором бомбометания.

Полковник Шейскопф навострил уши:

— Что значит "узор бомбометания"?

— "Узор бомбометания"? — повторил чрезвычайно довольный собой генерал Пеккем, добродушно подмигивая. — "Узор бомбометания" — это термин, придуманный мною несколько недель назад. Он, собственно говоря, ничего не означает, но вы удивитесь, узнав, как быстро привилось это выражение. Видите ли, я сумел всех убедить, что самое важное, чтобы бомбы рвались как можно ближе друг к другу, ибо тогда снимки воздушной разведки получаются очень четкими. На Пьяносе есть один полковник, которого, по-видимому, больше вообще не беспокоит, накрыл он цель или промазал. Его заботит только узор. Давайте сегодня слетаем на Пьяносу и немножко развлечемся. Пусть полковник Карджилл побесится от зависти. К тому же сегодня утром я узнал от Уинтергрина, что генерал Дридл полетит на Сардинию. Дридл сойдет с ума, когда узнает, что я инспектировал одну из его баз, в то время как он отп— равился инспектировать другую. Мы сможем даже поспеть к предполетному инструктажу. Им предстоит бомбить беззащитную деревушку и превратить ее в груду щебня. От Уинтергрина я узнал, — кстати, Уинтергрин сейчас — экс— сержант, — что это абсолютно никому не нужное задание. Его единственная цель — задержать подход немецких подразделений на тот случай, если мы вздумаем наступать на этом участке, однако никакого наступления там даже не планируется. Вот что получается, когда мы доверяем ответственные посты жалким посредственностям. --Генерал Пеккем томным жестом указал на гигантскую карту Италии: --Смотрите, эта горная деревушка настолько ничтожна, что ее даже не обозначили на карте.

Они прибыли в полк полковника Кэткарта слишком поздно и потому не слышали, как во время предварительного предполетного инструктажа майор Дэнби настаивал:

— Но она там есть, уверяю вас. Вот здесь, здесь.

— Где здесь? — вызывающе спросил Данбэр, притворяясь, что не видит.

— Точно в том месте, где на карте дорога слегка, поворачивает. Неужели вы не видите на своих картах поворота?

— Нет, не вижу.

— А я могу показать, — вызвался Хэвермейер и ткнул в нужную точку на карте Данбэра. — А на этих фотографиях деревня и вовсе хорошо видна. Мне все ясно. Цель задания — сшибить всю деревушку под откос, чтобы из ее обломков получился завал на дороге, который немцам придется расчищать. Верно?

— Верно. — сказал майор Дэнби, вытирая носовым платком вспотевший лоб. — Я рад, что хоть кто-то начинает понимать. По этой дороге из Австрии в Италию должны пройти две бронетанковые дивизии. Деревушка построена на таком крутом склоне, что все обломки жилых домов и прочих строений в результате бомбардировки посыплются вниз и завалят дорогу.

— Ну и что, черт побери, от этого изменится? — пожелал узнать Данбэр, в то время как взволнованный Йоссариан следил за ним со смешанным чувством страха и благоговения. — Немцам потребуется какая-нибудь пара дней на расчистку

Майор Дэнби попытался избежать словопрений.

— Очевидно, для штаба кое-что изменится, — ответил он примирительным тоном. — Думается, поэтому они и отдали приказ о налете.

— А жителей деревушки предупредили? — спросил Макуотт.

Обнаружив, что даже Макуотт оказался в рядах оппозиции, майор Дэнби испугался:

— По-моему, нет.

— Неужели не сбросили листовки с предупреждением о предстоящей бомбардировке? — спросил Йоссариан. — Разве нельзя было предупредить жителей, чтобы они заблаговременно убрались подальше?

— По-моему, нельзя. — Майора Дэнби снова прошиб пот. Глаза его беспокойно шныряли из стороны в сторону. — Листовки могут попасть к немцам, и тогда они выберут другую дорогу. Я, правда, в этом не уверен. Я только предполагаю.

— Они даже не пойдут в убежище, — с горечью доказывал Данбэр. — Завидев наши самолеты, они высыпят на улицы и будут махать нам руками. Вся деревня выбежит — старики, дети, собаки. Господи Иисусе! Неужто нельзя оставить их в покое?

— А почему бы нам не нагромоздить завал где-нибудь в другом месте? — спросил Макуотт. — Почему обязательно здесь?

— Не знаю, — с горестным видом ответил майор Дэнби. — Я не знаю.

— В чем дело? — спросил подполковник Корн, ленивой походкой входя в инструкторскую. Он держал руки в карманах, выгоревшая рубашка сидела мешком.

— О, все в порядке, подполковник, — нервно ответил майор Дэнби, стараясь сделать вид, будто ничего не случилось. — Мы просто обсуждаем задание.

— Они не хотят бомбить деревню, — выдал всех Хэвермейер и заржал.

— Подонок! — сказал Йоссариан.

— Оставьте Хэвермейера в покое! — отрывисто приказал подполковник Корн. В Йоссариане он узнал того пьяницу, который нахамил ему в офицерском клубе накануне первого налета на Болонью, и поэтому счел за благо переадресовать свое неудовольствие Данбэру. — Почему вы не хотите бомбить деревню?

— Это жестоко, вот почему.

— Жестоко? — переспросил подполковник Корн с холодной насмешливостью. Его не более чем на миг напугала нескрываемая лютая враждебность Данбэра. — Вы считаете менее жестоким пропустить эти две немецкие дивизии, чтобы они обрушились на наши войска? На карту поставлены жизни американцев, вы это знаете? Или вы хотите, чтобы пролилась американская кровь?

— Американская кровь и так льется. Но эти люди тихо, мирно живут у себя в горах. Какого черта они должны из-за нас страдать?

— Вам, конечно, легко говорить, — издевательским тоном сказал подполковник Корн, — на Пьяносе вы как у Христа за пазухой. Вам безразлично, пройдут или не пройдут эти немецкие подкрепления.

От замешательства Данбэр побагровел и ответил, заметно оробев:

— А почему нельзя сделать завал в другом месте? Разве нельзя просто разбомбить склон горы или само шоссе?

— А слетать еще разок на Болонью не желаете? Это было сказано вполне спокойно, но вопрос прогремел, как выстрел. В комнате нависла неловкая, грозная тишина. Стыдясь самого себя, Йоссариан горячо молился, чтобы Данбэр держал язык за зубами. Данбэр опустил глаза, и подполковник Корн понял, что бой выигран.

— Кажется, вы не испытываете особого желания еще разок навестить Болонью? — продолжал он с нескрываемым презрением. — Учтите: мы с полковником Кэткартом приложили много сил, чтобы получить для вас этот "полет за молоком". Но если вам больше хочется лететь на Болонью, Специю и Феррару, то это мы можем организовать в два счета. — Его глаза угрожающе поблескивали за стеклами очков без оправы, на квадратном тяжелом подбородке темнела щетина. — Только дайте мне знать, и я вам это тут же устрою.

— Я готов, — бойко откликнулся Хэвермейер и опять хвастливо заржал. — Мне нравится летать на Болонью, прямо с горизонтального полета заходить на цель, засунув башку в прицел, и слушать, как вокруг рвутся снаряды, Мне только весело делается, когда после полета на меня набрасываются с руганью и обзывают всякими похабными словами. Даже рядовые до того распаляются, что костерят меня на чем свет стоит. Того и гляди, двинут в зубы.

Подполковник Корн, не глядя на Хэвермейера, ласково потрепал его по щеке и сухо обратился к Данбэру и Йоссариану:

— Клянусь вам всеми святыми, никто больше нас с полковником Кэткартом не переживает из-за паршивых итальяшек, что живут в той деревушке. Не забывайте: войну начали не мы, а Италия. И агрессорами были не мы, а Италия. Продолжайте инструктаж, Дэнби. И позаботьтесь, чтобы они уяснили себе всю важность получения на снимках кучного узора бомбометания.

— О нет, подполковник, — выпалил майор Дэнби и часто-часто замигал. — Для данной мишени это не годится. Я приказал им класть бомбы на расстоянии двадцати метров друг от друга, чтобы перекрыть дорогу на всю длину деревни, а не в одном только месте. При рассеянием бомбометании завал получится более эффективным.

— Завал как таковой нас не волнует, — сообщил подполковник Корн. — Полковник Кэткарт хочет получить хорошие, четкие фотоснимки, которые не стыдно будет послать в вышестоящие инстанции. Не забудьте, что генерал Пеккем прибудет сюда на основной инструктаж, а вы ведь знаете, как он неравнодушен к узору бомбометания. Кстати, майор, вам бы следовало поторопиться и убраться отсюда до его прихода. Генерал Пеккем вас не выносит.

— О нет, подполковник, — услужливо поправил майор Дэнби, — это генерал Дридл меня не выносит.

— Генерал Пеккем вас тоже не выносит. Фактически вас никто не выносит. Кончайте свое дело, Дэнби, и исчезайте. Инструктаж проведу я.

— ... Где тут майор Дэнби? — спросил полковник Кэткарт, прибывший на основной инструктаж вместе с генералом Пеккемом и полковником Шейскопфом.

— Едва завидев вашу машину, он попросил разрешения уйти, — ответил подполковник Корн. — Он подозревает, что генерал Пеккем его не любит. А инструктаж все равно собирался проводить я. У меня это получится лучше.

— Чудесно, — сказал полковник Кэткарт. — А впрочем, нет, — секундой позже поправился он, припомнив, как выступил подполковник Корн в присутствии генерала Дридла на инструктаже перед налетом на Авиньон. — Я буду инструктировать сам.

Полковник Кэткарт вбил себе в голову, что он один из любимцев генерала Пеккема. Взяв руководство инструктажем в свои руки, он швырял в лицо чутко внимающих ему подчиненных отрывистые фразы с бесстрастной, твердой, грубоватой интонацией, заимствованной им у Дридла. Он знал, что, стоя на помосте в своей рубашке с расстегнутым воротником, черными с проседью волосами, он выглядит весьма колоритно. Он несся по волнам собственного красноречия, непроизвольно утрируя свойственные генералу Дридлу отдельные неправильности в произношении, и его нисколько не пугал неизвестный полковник, прибывший вместе с генералом Пеккемом, пока он вдруг не вспомнил, что генерал Пеккем ненавидит генерала Дридла. Тут его голос осекся, а всю его самоуверенность как ветром сдуло. Сгорая от конфуза, он еле ворочал языком и едва соображал, что говорит. И тут он вдруг безумно испугался полковника Шейскопфа. Еще один полковник на этом участке фронта означал нового соперника, нового врага, еще одного ненавистника. А этот к тому же был, очевидно, жесткий малый. Страшная догадка осенила полковника Кэткарта: а вдруг полковник Шейскопф уже успел подкупить всех находящихся в зале, чтобы они застонали хором, как тогда, перед налетом на Авиньон? Удастся ли ему утихомирить их? Какими синяками и шишками все это чревато? Полковника Кэткарта объял такой страх, что он уже был готов призвать на помощь подполковника Корна. Кое-как он сумел взять себя в руки и провести сверку часов. Сделав это, он понял, что выиграл свой бой, поскольку теперь он мог закончить инструктаж, когда ему заблагорассудится. Критический момент остался позади. Ему хотелось с торжеством и злорадством рассмеяться в лицо полковнику Шейскопфу. Он с блеском вышел из трудной ситуации и завершил инструктаж вдохновенным эпилогом, который — он ощущал это каждой клеточкой своего тела — явился мастерской демонстрацией красноречия и хорошего тона.

— Итак, — воззвал он, — сегодня у нас весьма почетный гость, генерал Пеккем из специальной службы, человек, который снабжает нас бейсбольными битами, комиксами и развлекает нас выступлениями концертных бригад ОСКОВ. Генералу Пеккему посвящаю я предстоящий налет. Идите и бомбите — во имя меня, во имя родины, во имя бога и во имя великого американца генерала Пеккема. И позаботьтесь влепить все ваши бомбы в пятачок!

30. Данбэр

Йоссариана больше не волновало, куда упали его бомбы, хотя он и не позволил себе зайти так далеко, как Данбэр: тот сбросил бомбы в нескольких сотнях метров от деревни и вполне мог угодить под военно-полевой суд, если бы кому-нибудь удалось доказать, что он сделал это преднамеренно. После этого налета Данбэр, не сказав ни слова никому, даже Йоссариану, смылся в госпиталь. Пребывание в госпитале внесло в его душу не то просветление, не то полную сумятицу — трудно сказать, что именно.

Теперь Данбэр смеялся редко и производил впечатление человека конченого. Он вызывающе рычал на старших по званию, даже на майора Дэнби. С капелланом он держался угрюмо, грубил и богохульствовал. Капеллан, который тоже казался конченым человеком, стал побаиваться Данбэра. Поход капеллана к Уинтергрину не привел ни к чему. Уинтергрин был слишком занят, чтобы лично принять капеллана. Его помощник — малый с нахальной рожей — вынес капеллану краденую зажигалку "Зиппо" в качестве подарка и снисходительно сообщил, что Уинтергрин по горло занят фронтовыми делами и не может тратить время на такие пошлые пустяки, как норма боевых вылетов. Капеллана сильно беспокоило состояние Данбэра, а еще больше, особенно после исчезновения Орра, — состояние Йоссариана. Капеллану, который жил в мрачном одиночестве в просторной палатке с остроконечной крышей, казавшейся ему по ночам крышей гробницы, было непонятно, как это Йоссариан предпочитал жить один, без соседей по палатке.

Снова назначенный ведущим бомбардиром, Йоссариан летал с Макуоттом. В этом было единственное утешение, хотя все равно Йоссариан чувствовал себя абсолютно беззащитным. Ведь в случае чего он не мог бы ни отбиться, ни отстреляться. Со своего кресла в носовой части он даже не видел Макуотта и второго пилота. Единственное, что он мог видеть, — это лунообразную физиономию Аарфи. Из-за этого напыщенного идиота Йоссариану в конце концов изменила выдержка и были минуты в полете, когда его охватывали судорожная ярость и отчаяние и он жаждал, чтобы его понизили в должности и перевели на ведомый самолет. Там бы он сидел перед заряженным пулеметом, а не перед этим совершенно ему не нужным прицелом точного бомбометания. Будь у него мощный, тяжелый пулемет, он в порыве злобной мстительности схватил бы его двумя руками и разрядил во всех тиранивших его демонов: в темные, дымчатые клубки зенитных разрывов; в невидимых с воздуха немецких зенитчиков, которым он не причинил бы ни малейшего вреда своим пулеметом, даже если бы ему хватило времени открыть огонь; в Хэвермейера и Эпплби, что сидели в ведущем самолете, за их бесстрашный лобовой заход на цель с горизонтального полета во время второго рейда на Болонью, когда Орру в последний раз разнесли один из двигателей и его машина зарылась в море где-то между Генуей и Специей незадолго до того, как разыгрался короткий шторм.

На самом же деле он и тяжелым пулеметом мало что мог бы сделать — разве зарядить его и дать несколько пробных очередей. Проку от пулемета было не больше, чем от бомбового прицела. Он мог бы разрядить обойму в немецкие истребители, но немецкие истребители больше не показывались. Он не мог даже развернуть пулемет и наставить дуло в жалкие физиономии Хьюпла и Доббса, чтобы заставить их повернуть домой и бережно посадить самолет, как он это уже однажды проделал с Малышом Сэмпсоном. Именно так он и хотел поступить с Доббсом и Хьюплом во время их жуткого первого налета на Авиньон в тот момент, когда понял, в какой фантастический переплет попал; он находился тогда в ведомом самолете с Доббсом и Хьюплом, а звено вели Хэвермейер и Эпплби. Доббс и Хьюпл, Хьюпл и Доббс — да кто они вообще такие? Какая дикость — нестись в воздухе на высоте двух миль, когда от смерти тебя прикрывают всего лишь один— два дюйма металла и судьба твоя вверена двум неумелым, скудоумным, жалким и совершенно чужим тебе людям, таким как безусый сопляк Хьюпл и психопат Доббс.

Да, конечно, летать с Макуоттом было куда спокойнее. Но и с Макуоттом летать было опасно: он слишком любил летать, и, когда они с Йоссарианом возвращались с тренировочного полета, Макуотт повел воющую машину в дюйме от земли. Макуотт хотел выдрессировать нового бомбардира из резервного экипажа, истребованного полковником Кэткартом после исчезновения Орра. Учебный полигон находился в другом конце Пьяносы, и, возвращаясь на аэродром, Макуотт едва не касался горных вершин брюхом лениво ползущего самолета. Перевалив через хребет, он нажал на всю железку и вместо того чтобы набрать высоту, к удивлению Йоссариана, на предельной скорости, накренив самолет, пустил его вниз вдоль склона горы, и самолет, весело помахивая крыльями, с густым, надсадным, грохочущим ревом помчался над бегущими навстречу скалами и впадинами, словно ошалелая чайка над дикими, бурыми волнами. Йоссариан окаменел. Новый бомбардир сидел рядом с ним, завороженный, с застенчивой улыбкой и только присвистывал: "Фюить!" Йоссариану хотелось трахнуть его по идиотской морде. Сам он шарахался из стороны в сторону при виде бугров, валунов, веток деревьев, маячивших где-то впереди и по бокам. Все это проносилось прямо под самолетом, сливаясь в расплывча— тые полосы, и исчезало позади. Никто не имел права подвергать его жизнь такому страшному риску.

— Вверх, вверх, вверх! — истерически кричал он Макуотту, жгуче ненавидя его.

Но в переговорном устройстве слышалось только задорное пение Макуотта, который, по всей вероятности, ничего не слышал. Йоссариан, пылая яростью и чуть не плача от бессильной злобы, кинулся в лаз, сражаясь с земным притяжением и инерцией, добрался до главного отсека, влез в пилотскую кабину и, дрожа всем телом, стал позади Макуотта. Он мечтал, чтобы сейчас под рукой у него оказался вороненый пистолет, чтобы, не мешкая, размозжить Макуотту затылок. Но пистолета не было. Охотничьего ножа — тоже. И вообще у него не было никакого оружия, которым он мог бы ударить или заколоть Макуотта. Тогда Йоссариан мертвой хваткой схватил Макуотта за воротник комбинезона, резко дернул и заорал, чтобы Макуотт набирал, набирал, набирал высоту. Земля все еще неслась под ними, холмы мелькали слева и справа выше самолета. Макуотт глянул через плечо на Йоссариана и весело рассмеялся, точно Йоссариан пришел порадоваться вместе с ним. Руки Йоссариана скользнули по шее Макуотта, сдавили горло. Макуотт одеревенел.

— Набирай высоту, — сквозь стиснутые зубы недвусмысленно приказал Йоссариан тихим, угрожающим голосом, — или я придушу тебя.

Настороженно застыв, Макуотт увеличил обороты и начал постепенно набирать высоту. Пальцы Йоссариана ослабли, соскользнули с плеч Макуотта и бессильно повисли. Он больше не сердился. Ему было стыдно. Когда Макуотт обернулся, Йоссариан не знал, куда ему девать руки: он стыдился своих рук, они словно омертвели. Макуотт уперся в него взглядом, в котором не было и тени дружелюбия.

— Парень, — сказал он холодно, — ты, должно быть, в скверной форме. Тебе бы лучше отправиться домой.

— Не отпускают, — ответил Йоссариан, пряча глаза, и незаметно ретировался.

Спустившись из пилотской кабины, он уселся на полу, понурив голову. Его мучили угрызения совести. Он был весь в поту.

Макуотт взял курс прямо на аэродром. Интересно, подумал Йоссариан, побежит ли Макуотт в оперативный отдел к Пилтчарду и Рену, чтобы пожаловаться на Йоссариана и потребовать, чтобы Йоссариана никогда не назначали на его самолет, как бегал тайком сам Йоссариан с просьбой избавить его от полетов с Доббсом, Хьюплом и Орром, а также с Аарфи, хотя неизменно наталкивался на отказ. Никогда прежде он не видел Макуотта недовольным — тот всегда пребывал в наилучшем расположения духа. И теперь Йоссариан размышлял, не потерял ли он в лице Макуотта еще одного друга.

Но, выходя из самолета, Макуотт ободряюще подмигнул ему и, когда они в джипе возвращались в эскадрилью, беззлобно разыгрывал легковерного нового второго пилота и бомбардира, хотя ни словом не обмолвился с Йоссарианом. Только когда все четверо сдали на склад парашюты и Макуотт с Йоссарианом вдвоем направились к палаткам, загорелое веснушчатое шотландско-ирландское лицо Макуотта внезапно осветилось улыбкой и он игриво ткнул кулаком Йоссариана под ребро.

— Подонок ты этакий, — засмеялся он. — Ты что. правда хотел меня убить?

Йоссариан виновато ухмыльнулся и покачал головой:

— Да нет, вряд ли.

— Не думал, что на тебя это так скверно подействует. Слушай, парень, ты бы поговорил с кем-нибудь насчет своего состояния.

— Я со всеми об этом говорю. Но ты-то какого дьявола вытворяешь такие штуки? Ты что, не слышал меня по переговорному устройству?

— Слышал, но не верил, что ты это всерьез.

— А тебе самому бывает страшно?

— Надо бы, чтоб было, да не боюсь.

— Даже в бою?

— Наверное, у меня извилин не хватает, — застенчиво засмеялся Макуотт.

— Мне и так угрожает тысяча смертей, — заметил Йоссариан, — а ты, кажется, задался целью найти еще один способ укокошить меня.

Макуотт опять улыбнулся:

— Держу пари, когда я проношусь над твоей палаткой, у тебя душа уходит в пятки, а?

— Я чуть не умираю со страху. Я ведь тебе говорил.

— Я думал, что ты жаловался только на шум. — Макуотт пожал плечами. — Как я рад, как я рад, мы попали к черту в ад! — пропел он. — В общем, я так понимаю, мне с этим придется кончать.

И все-таки Макуотт был неисправим. Хотя он действительно перестал летать над палаткой Йоссариана, но не упускал случая молнией, с пронзительным ревом пронестись над самым пляжем, над плотом и над уединенной песчаной ложбинкой, где Йоссариан или нежился с сестрой Даккит, или играл в покер, безик или черви-козыри с Нейтли, Данбэром и Заморышем Джо. Йоссариан встречался с сестрой Даккит почти ежедневно под вечер, когда оба бывали свободны, и отправлялся с ней на пляж. Узкая длинная полоса дюн высотой по плечо отделяла их от того места, где офицеры и рядовые плавали голышом. Нейтли, Данбэр и Заморыш Джо обычно тоже приходили в это время. Иногда к ним присоединялся Макуотт, частенько и Аарфи, который, как правило, являлся на пляж в полной форме и не снимал ничего, кроме ботинок и фуражки:

Аарфи никогда не купался. Все остальные носили плавки — из уважения к сестре Даккит, а также к сестре Крэмер. Сестра Крэмер всегда сопровождала сестру Даккит и Йоссариана на пляж и обычно с высокомерным видом усаживалась поодаль, метрах в десяти от них. Никто, кроме Аарфи, не обращал внимания на голых летчиков, загорав— ших неподалеку или нырявших с огромного, добела отмытого морем плота, который прыгал на волнах за песчаной косой. Сестра Крэмер сидела в одиночестве: она сердилась на Йоссариана и была разочарована в сестре Даккит.

Сестра Даккит презирала Аарфи, и это было одно из ее достоинств, ценимых Йоссарианом. Иногда в сумерках Они лежали на пляже, и в такие минуты ее близость давала ему утешение и успокоение. Он любил ее — безмятежную, мягкую, отзывчивую, любил за преданность, которую она демонстрировала с гордостью. Заморыш Джо тоже жаждал приласкать сестру Даккит, и Йоссариан не раз осаживал его сердитым взглядом. Сестра Даккит кокетничала с Заморышем Джо, желая распалить его посильней, а когда Йоссариан унимал ее, толкнув локтем или кулаком, в ее круглых светло-карих глазах мелькало огорчение.

Пока они играли в карты на полотенце, на белье или одеяле, сестра Даккит, сидя спиной к дюнам, тасовала запасную колоду. А когда не тасовала карты, косилась в карманное зеркальце и подмазывала тушью загнутые рыжеватые ресницы. Иногда она ухитрялась спрятать нес— колько карт из колоды, и они обнаруживали пропажу только в процессе игры. Когда, раздраженно отшвырнув карты, они колотили ее по рукам и ногам, обзывали разными нехорошими словами и требовали, чтобы она пе— рестала дурачиться, сестра Даккит хохотала во все горло и вся светилась от удовольствия. Заметив, что игроки как-то особенно напряженно задумались, она принималась бессмысленно болтать, а когда они начинали еще сильней бить ее кулаками по рукам и ногам, требуя, чтобы она заткнулась, на щеках сестры Даккит разгорался счастливый румянец. Когда взоры Йоссариана и его приятелей устремлялись на нее, сестра Даккит упивалась подобным вниманием и радостно трясла короткой каштановой челкой.

По вечерам, когда Йоссариана одолевала душевная маята, он брал два одеяла и отправлялся с сестрой Даккит на пляж. Над ними, на холодном, черном, как тушь, небе, светились крохотные ледяные звезды. На призрачной лунной дорожке покачивался плот: казалось, его уносит в открытое море.

Сестра Крамер перестала разговаривать со своей лучшей подругой, сестрой Даккит, из-за ее связи с Йоссарианом. Но она по-прежнему ходила повсюду с сестрой Даккит: ведь та была ее лучшей подругой. Сестра Крэмер не одобряла поведения Йоссариана и его друзей. Когда они вставали и шли купаться вместе с сестрой Даккит, сестра Крамер тоже вставала и шла купаться, сохраняя все ту же десятиметровую дистанцию. И в воде она молчаливо держалась от них на расстоянии десяти метров, презрительно вздернув нос. Если они смеялись и плескались, то и она смеялась и плескалась;если они ныряли — и она ныряла;если они заплывали на песчаную косу и отдыхали там, то сестра Крэмер тоже заплывала на песчаную косу и тоже отдыхала там. Они выходили из воды — она тоже выходила, вытирала плечи полотенцем и усаживалась в сторонке, на свое место, прямая, как доска, и вокруг ее льняных волос сиял радужный солнечный нимб. Сестра Крэмер была готова заговорить с сестрой Даккит, если бы та покаялась и принесла извинения. Но сестра Даккит предпочитала, чтобы все оставалось, как есть. Ей уже давно хотелось дать сестре Крэмер хорошего шлепка, чтобы та заткнулась.

Сестра Даккит находила Йоссариана очаровательным и уже занялась его перевоспитанием. Она любила смотреть на него, когда, уткнувшись лицом в песок, он дремал, обняв ее одной рукой, или когда с мрачным видом наблюдал, как бесконечной чередой катились незлобивые волны, прирученные, точно щенки, резвились у берега, прыгали на песок и затем рысцой убегали обратно. Когда он молчал, сестра Даккит чувствовала себя спокойно. Она знала, что не докучает ему, и, пока он дремал или предавался размышлениям, старательно полировала и красила ногти. Дрожащие струи теплого предвечернего бриза осторожно ворошили песок. Ей нравилось глядеть на его широкую, длинную, мускулистую спину, покрытую безупречной бронзовой кожей.

С сестрой Даккит Йоссариан никогда не чувствовал себя одиноким. Хотя характер у сестры Даккит был достаточно капризный, она умела вовремя и смолчать. Вид обширного и бескрайнего океана преследовал и терзал Йоссариана. В то время как сестра Даккит полировала ногти, он оплакивал всех людей, нашедших смерть под волнами. Наверняка их было уже больше миллиона. Что сталось с ними? Какие твари изъели их плоть? Он представил себе ужасающее бессилие легких, которым нечем дышать под многотонной толщей воды. Йоссариан следил за рыбачьими лодками, военными катерами, снующими взад-вперед; они казались нереальными, не верилось, что там, на борту, люди обычного, нормального роста занимаются своими делами. Он посмотрел в сторону каменистой Эльбы и машинально поднял глаза в поисках пушистого, белого, похожего на луковицу облака, в котором исчез Клевинджер. Он вглядывался в туманный итальянский горизонт и думал об Орре. Клевинджер и Орр. Куда они девались?

Однажды в час заката Йоссариан стоял на дамбе и заметил замшелое бревно, которое прибой нес прямо на него. И вдруг он неожиданно понял, что перед ним утопленник со вздувшимся лицом. Это был первый покой— ник, которого он видел в своей жизни. Ему безумно захотелось жить. И он бросился к сестре Даккит, чтобы прильнуть к ее телу. С тех пор он начал пристально всматриваться в каждый плывущий по волнам предмет, боясь опознать обезображенный труп Клевинджера или Орра.

Он был готов к любому ужасному сюрпризу, но только не к тому, что преподнес ему однажды прямо средь бела дня Макуотт. Среди полного покоя и тишины откуда-то издалека бурей налетел самолет Макуотта. С неистовым ревом и грохотом он пронесся над береговой полосой, над пляшущим плотом, на котором голышом стоял светловолосый бледный Малыш Сэмпсон. Даже издали было видно, насколько он худ. Паясничая, он подпрыгнул, но в этот момент мчащийся самолет, то ли в результате шаловливого порыва ветра, то ли в результате чепухового просчета Макуотта, будто слегка провалился и пропеллером рассек тело Малыша Сэмпсона пополам.

Даже те, кто не был на пляже, живо, со всеми подробностями помнили, что произошло дальше. Сквозь сокрушительный, оглушающий рев моторов просочилось коротенькое, тихонькое, но отчетливо слышимое:

-"Тссс!"

На плоту остались стоять только две белые костлявые ноги Малыша Сэмпсона, каким-то образом еще связанные между собой сухожилиями у окровавленных, перерезанных бедер. Казалось, ноги простояли как вкопанные целую минуту, а потом со слабым всплеском опрокинулись в море и перевернулись так, что из воды торчали только гипсово— белые пятки и ступни с карикатурными пальцами.

На берегу разразился ад. Невесть откуда появилась сестра Крамер и истерически зарыдала на груди у Йоссариана. Одной рукой он поддерживал ее, а другой — сестру Даккит, которая тоже, дрожа всем телом и рыдая, уткнулась ему в грудь длинным, угловатым, смертельно-бледным лицом. Весь пляж с визгом побежал. Мужчины голосили, как женщины. Согнувшись в три погибели, люди в панике неслись к своим вещам. Те, кто еще был в воде, отчаянно торопились к берегу. Началось всеобщее беспорядочное отступление с пляжа. Оборачиваясь через плечо, люди бросали назад взгляды, полные муки и ужаса. Тенистый, густой. шелестящий лес наполнился стонами и криками. Йоссариан подгонял растерянных, спотыкающихся женщин, заставляя их поторапливаться, потом с руганью побежал назад, чтобы помочь Заморышу Джо. Тот, перебираясь через ручей, наступил не то на одеяло, не то на футляр фотоаппарата и упал лицом в грязную жижу.

В эскадрилье уже все знали. Люди в военной форме, охваченные мистическим ужасом, кричали и бегали или застывали на месте. Другие, как сержант Найт и доктор Дейника, задрав головы, сосредоточенно следили за провинившимся, несчастным, одиноким самолетом Макуотта, который, виражируя, медленно кружил и кружил, набирая высоту.

— Кто это? — тревожно закричал Йоссариан. Задыхаясь и прихрамывая, он подбежал к доктору Дейнике. — Кто в машине?

— Макуотт, — ответил сержант Найт. — И с ним два новых пилота, которых он взял в учебный полет. И доктор Дейника тоже там.

— Да здесь я, — возразил доктор Дейника странным, встревоженным голосом и метнул острый взгляд в сторону сержанта Найта.

— Почему он не идет на посадку? — в отчаянии воскликнул Йоссариан. — Зачем он набирает высоту?

— Наверное, боится идти на посадку, — ответил сержант Найт, не отрывая взгляда от одинокой машины Макуотта, карабкавшейся все выше и выше. — Он ведь понимает, в какую влип беду.

Не меняя угла подъема, Макуотт все продолжал набирать высоту и вел гудящий самолет по правильно очерченной овальной спирали. Все дальше удаляясь от моря и держа курс на юг, он развернулся над отрогами бурых гор, сделал еще один круг над аэродромом и полетел на север. Скоро он был на высоте более пяти тысяч футов. Звук моторов стал едва слышен. Внезапно в воздухе со странным хлопком раскрылся белый парашют. Через несколько мгновений раскрылся второй парашют и, подобно первому, поплыл вниз, точно в направлении посадочной полосы. На земле никто не шелохнулся. Еще полминуты самолет продолжал лететь на юг, по тому же самому, уже изведанному маршруту, а затем Макуотт начал разворот.

— Еще двое должны прыгнуть, — сказал сержант Найт, — Макуотт и доктор Дейника.

— Да я же здесь, сержант Найт, — жалобно проговорил доктор Дейника. — Меня нет в самолете.

— Почему они не прыгают? — упорствовал сержант Найт. --Почему они не прыгают?

— Это не имеет смысла, — убитым тоном сказал доктор Дейника, кусая губы. — Явно не имеет смысла.

Но Йоссариан вдруг понял, почему Макуотт не прыгает и, не в силах владеть собой, побежал через весь палаточный городок вдогонку за самолетом Макуотта. Йоссариан махал руками и кричал с мольбой в голосе:

— Садись, Макуотт! Иди на посадку!

Но Макуотт, конечно, его не слышал. Протяжный, душераздирающий вопль вырвался из груди Йоссариана: он увидел, как Макуотт еще раз развернулся, приветственно покачал крыльями и, пропев, наверное, свое: "Как я рад, как я рад, мы попали прямо в ад!", — врезался в гору.

Полковник Кэткарт был так потрясен смертью Малыша Сэмпсона и Макуотта, что поднял норму боевых вылетов до шестидесяти пяти.