Глава первая

Он уже почти заснул и поэтому не мог сразу сообразить, что его больше испугало — грохот широко распахнувшейся двери (а ведь было далеко за полночь) или яркий свет, ударивший в глаза, когда Кристиана нервным движением нажала сразу все выключатели.

— А?.. Что случилось? — Он вскочил как по тревоге, сразу попав ногами в тапочки.

Он ничего не видел: свет слепил глаза. Он инстинктивно прикрыл их рукой.

— Ничего особенного, — последовал спокойный ответ. — Не могу спать. Как обычно в последнее время… — Кристиана хотела его успокоить, но получилось обратное.

— Погаси наконец свет! — мрачно приказал он, не в силах больше сдерживать раздражение.

Он машинально провел рукой по своим черным с проседью на висках, коротко остриженным волосам.

— Ах да. извини, я и забыла об энергетическом кризисе!.. — Она торопливо выключила почти весь свет, и на лице ее мелькнула едва заметная улыбка. — Учти, мы с тобой частники, и поэтому городская энергоцентраль относится к нам весьма снисходительно. По крайней мере, относилась до сегодняшнего дня…

— Выключи совсем! — Он обратился к ней тем резким тоном, который Кристиана называла невыносимым. — Я зажгу ночник. — И он нажал на выключатель.

— О-о! Разумеется, так гораздо интимнее… — В ее восхищении была изрядная доля иронии, но она все же послушалась.

В мягком освещении ночника комната действительно выглядела уютней, и Кристиана совсем уж театрально продолжала:

— Ну что ж, я бы сказала, создана благоприятная обстановка…

— Чего ты хочешь в конце-то концов?! Что случилось?

Задавая эти вопросы, полковник Думитру Мунтяну не отрывал взгляда от собственных тапочек.

— Я же сказала: не могу спать… — ответила она с простодушием, которое раньше казалось ему очаровательным, но сейчас окончательно вывело его из себя.

— Но я-то могу!.. — взорвался он. И тут же раздраженно поправился: — Точнее, мог бы, если бы ты оставила меня в покое.

Думитру натянул одеяло на голову и повернулся лицом к стене. Он отчетливо чувствовал гулкие удары сердца. «Это от усталости, — подумалось ему. — Весь день дергали на работе, ни минуты покоя — вот и сорвался…» Он уже пожалел о своей несдержанности.

— Ты меня извини, конечно, — сказала Кристиана, не ожидавшая такой реакции, — но я пришла обсудить с тобой кое-что…

И вдруг голос ее стал твердым, в нем уже не было ни театральности, ни озорства.

— Я должна рассказать тебе, что происходит со мной в последнее время. Я просто обязана тебя предупредить, чтобы ты не заявил в один прекрасный день, что ничего не знал, что не отдавал себе отчета…

Вечно она чем-то недовольна, особенно в последнее время. Ожесточилась и в любой момент готова начать ссору… А он измучен работой, устал, ему бы поспать — так нет, должен среди ночи выслушивать ее «признания».

Думитру сбросил с себя одеяло и сел на кровати. Он хотел просить ее только об одном — Дать ему поспать сегодняшнюю ночь: он в таком состоянии, что даже при всем желании не сможет выслушать ее. День у него выдался тяжелый, да еще этот телефонный разговор, срочный вызов в Бухарест…

Кристиана была одета в коротенькую ночную сорочку. Это было что-то воздушное, сиренево-прозрачное. И когда это она успела такое купить? Она казалась совсем девочкой. «И не подумаешь, что ей уже за сорок». Он окончательно прогнулся. «Ох уж эти женщины! Каких только нарядов не выдумают! И откуда только они знают, что и как надо носить?» Эта мысль молнией пронеслась у него в голове, удивив своей неожиданностью.

Кристиана была слишком взволнована, чтобы спокойно продолжать разговор. Он посмотрел на нее. Высокая, со стройными длинными ногами — они: всегда вызывали в нем желание. Черные блестящие волосы ниспадали на обнаженные плечи, такие смуглые, будто она только что приехала с моря. Зеленые глаза светились решимостью: она не собиралась откладывать разговор.

Думитру чувствовал, как постепенно раздражение начинает исчезать. И хотя она была сейчас слишком агрессивна и уже начала его в чем-то упрекать — он ее не слушал, потому что с тех пор как он уехал из Бухареста на стройку, упреки сыпались постоянно и уже не задевали его.

Кристиана сильно изменилась, все время словно искала предлог для ссоры, и Думитру начал ее избегать, реже бывал дома. Причина была, конечно, не только в Кристиане — дел на стройке и в самом деле хватало. Во всяком случае, теперь для него прежде всего было дело…

Думитру поймал на себе ее взгляд — непримиримый, безжалостный. Она молчала, решив, по-видимому, отложить обвинения до более благоприятного момента. Сейчас она ждала ответа, возможно, хотела услышать от него какие-то извинения, объяснения, оправдания.

Внезапно наступившая тишина была напряженной. И вдруг он сказал:

— И все-таки давай отложим разговор на завтра…

Думитру постарался произнести эту фразу не слишком примирительным тоном, опасаясь, как бы Кристиана не приняла его слова за признание справедливости ее обвинений. Это могло бы привести к тому, что она немедленно придумала бы новые, с той находчивостью и быстротой, на которые в подобных ситуациях способна только женщина.

— Когда завтра?.. И где? В поезде?! — не уступала Кристиана, бросая на него почти злобный взгляд.

— Я же тебе сказал, что останусь еще дня на два, на три… — Думитру был удивлен ее неуступчивостью.

— Если тебя не вызовут, как обычно, в первые же сутки обратно! — перебила она нетерпеливо. — Без тебя ведь невозможно даже лопатой шевельнуть! Ни один солдат не имеет права нос вытереть без твоего разрешения! — яростно бросала она ему.

Думитру поднялся. Куда-то улетучились и остатки сна, и усталость, как будто он уже проспал несколько часов. Он направился к столику, где валялась небрежно брошенная пачка сигарет «Карпац», зажигалка и пепельница, из которой он, перед тем как лечь, вытряхнул окурки и пепел. Оп машинально взглянул на ручные часы. Почти два. А он-то был уверен, что прошло уже так много времени!

Только сейчас Думитру почувствовал себя снова в хорошей форме, словно после холодного душа, который он обязательно принимал каждое утро. Вот это уж совсем необъяснимо, если вспомнить, что он вернулся домой всего лишь час назад, вконец усталый, после тяжелого дня. Он инспектировал весь свой участок, в шлюзе все время было что-то не в порядке, нужно было постоянно ломать голову над техническими решениями, которые предлагал майор Василеску, и, между прочим, очень неплохо предлагал. Умный парень этот Василеску, хороший инженер! Голова у него варит. Нужно бы им заняться, создать ему условия… А потом была долгая дорога поездом; ему почему-то казалось, что она никогда не кончится.

Он взял со столика пачку «Карпац», легко встряхнул ее, ударив в донышко привычным движением, одна сигарета выскочила из пачки прямо в его пожелтевшие пальцы курильщика. Думитру замер в нерешительности, мысли его были далеко.

— Не будем утрировать, — пробормотал он. На лице его читалась решимость не поддаваться вздору, который выплескивала на него взволнованная Кристиана. — Закуришь? — Он изменил тон и галантно протянул ей сигареты.

— Спасибо. Я курю только «Снагов», — сдержанно отказалась она.

— И никогда не идешь на компромиссы? — спросил он с иронической улыбкой.

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать, — ответила Кристиана и, бросив короткое «извини», поспешно вышла из комнаты, оставив распахнутой дверь.

— Подожди, я все объясню! — заволновался Думитру, не поняв, что означает этот торопливый уход.

Он выскочил за ней, но, выйдя в коридор, увидел, что она выходит из спальни Илинки. Когда он не возвращался домой, Кристиана обычно спала в комнате дочери. Со скрытым удовольствием Думитру отметил, что поверх сиреневого лоскута, заменяющего ночную сорочку, появился такой же воздушно-прозрачный пеньюар. Еще он с удовольствием подумал о том, что, несмотря на мелкие стычки, которые у них в последнее время случались, они не утратили общности взглядов.

«Я слишком спешу, — упрекнул он себя, закуривая сигарету, — придаю слишком большое значение вещам маловажным… Но это тоже профессиональная привычка… Привык оценивать людей по «служебной шкале»… Порой и ошибешься… Но все же, — тут же возразил он себе, — нужно признать, что интуиция редко меня подводит…»

Нить его размышлений прервалась появлением Кристианы. Думитру наблюдал, как она усаживается в кресло, устраиваясь поудобней. Он поспешил подложить ей под голову любимую подушку, и она бросила на него благодарный взгляд. Первый за эту ночь. Она бросила его машинально и тут же о нем пожалела, но Думитру счел этот взгляд признаком потепления атмосферы.

— У нас между собой ребята шутят… — попытался он возобновить разговор, но так неловко, что даже разозлился на себя. — Есть у меня один подчиненный, — все-таки продолжал он, — так он насчет сигарет все время твердит: уж если куришь, так кури одного сорта. Кристиана передвинула пепельницу поближе к себе и с наигранным безразличием достала сигарету из пачки «Снагов», которую вынула из кармана пеньюара вместе с зажигалкой. Думитру тут же поднес ей огонь.

— Спасибо, — сказала она равнодушно и, усевшись поудобнее, нога на ногу, жадно затянулась сигаретой. — Что же ты стоишь? — спросила она, будто только сейчас заметила его присутствие. — Ты, может быть, полагаешь, что я раздумала с тобой разговаривать?

Она даже не старалась скрыть язвительную насмешку. Он смотрел на нее, слегка сощурив глаза от сигаретного дыма. Ее левое колено выглядывало из многочисленных складок пеньюара — бархатистая округлость шоколадного цвета. Посмотрев на колено, Думитру почему-то невольно вздрогнул.

— Никоим образом, — заверил он жену, не теряя своего обычного самообладания, и уселся в стоящее рядом кресло. — Я готов тебя выслушать… А тебе что, холодно? — решил он рассеять некоторые сомнения. — Почему ты надела пеньюар?

— Нет, не холодно, — ответила она, не придавая никакого значения вопросу. — Просто нужны были сигареты… — Голос у нее был самый обычный. — Ну а пока искала…

Она внезапно замолчала, пристально посмотрела на мужа и почему-то улыбнулась. Потом продолжила:

— Я подумала, что у тебя слишком несгибаемый характер, куда мне до тебя с моей непосредственностью… А если даже и не так, то рисковать я не хочу — разговор этот запланирован мной давно и продумай до мельчайших деталей. Он слишком много для меня значит, чтобы позволить себе отвлекаться на… всякую там бутафорию, — с трудом закончила она.

— Ах, вот оно что!

Ответ ему понравился. Как будто камень с души свалился. Он невольно улыбнулся. Это объяснение его успокоило. Оно означало, что она не стала безразличной к его интересам, убеждениям, склонностям, что за время его отсутствия в доме никаких изменений не произошло, напрасно он этого опасался. К черту эту ревность! Думитру вспомнил о своих нелепых подозрениях и расхохотался.

— Не знаю, почему тебе это кажется таким смешным, — перебила его Кристиана. — Я думала, как бы тебя не обидеть… А ты как всегда!

Он готов был расцеловать ее, но сейчас это было бы не совсем уместно. Нужно сохранить серьезный вид. И потом, ему ведь уже не двадцать лет!.. Думитру и в юношеские годы не был любителем дешевых восторгов, бурных, безудержных порывов. Уже тогда он умел владеть собой я всегда предпочитал соблюдать приличие во всем. По натуре он был человеком уравновешенным, сдержанным, а потому и сейчас легко подавил в себе «бурный порыв».

— Извини, пожалуйста. — Думитру моментально сделал серьезное выражение лица, с которым обычно принимал рапорт от подчиненных, и это еще больше сбило ее с толку. — Я готов тебя выслушать самым внимательным образом, — заверил он, поняв ее недоумение, и ободряюще улыбнулся. — Чем же ты недовольна?

— Ты сам прекрасно знаешь, чем… — Кристиана была в нерешительности, не зная, с чего лучше начать.

— Ладно! — примирительно сказал он. — Скажи, что произошло в мое отсутствие и… что выбило тебя из колеи?

— С меня достаточно!.. — вдруг взорвалась она. — Сыта всем этим по горло!..

Она опять жадно затянулась сигаретой, глубоко вдыхая дым, убежденная, что только так сможет успокоиться.

— Вот поэтому я и не сомневаюсь, что вся Библия — чистый вымысел! Художественная, так сказать, литература!.. — Думитру мастерски переменил тактику. — Если бы господь бог действительно сотворил Еву только из Адамова ребра, как там говорится, то женщины, наверное, были бы точь-в-точь такие, как и мы, мужики. А ведь вы совсем по-другому устроены, вы существа своеобразные…

Кристиана посмотрела на него с вызовом, — Творца, значит, постигла неудача… Ну говори, говори, что же ты? — иронически подбодрила она его.

— Над этим я пока не задумывался, но, возможно, ты права, — признал Думитру с суровостью, которая входила в намеченный им план действий. — Если ты среди ночи поднимаешь меня с постели ради…

— … ради каких-то пустяков! — Кристиана была по-прежнему агрессивна. — У тебя вся жизнь делится на две части: в первой — канал «Дунай — Черное море», а во второй — все остальное, то есть «разные пустяки».

— Не надо утрировать, — прервал он ее, теперь рассердившись по-настоящему, как всегда, когда Кристиана осмеливалась нарушить «неприкосновенность» сферы его служебной деятельности, заповедность которой была установлена еще в самом начале их совместной жизни. Он поднялся с кресла, заложил руки за спину и прошелся по комнате. — Канал, как тебе хорошо известно, это не просто очередной этап…

— Ах, прости! Ты прав, — поторопилась согласиться она. — Для тебя жизнь делится на две части: Армия с большой буквы и все остальное… Надеюсь, эта поправка тебя устроит?..

— С тех пор как мы познакомились, — Думитру уже немного успокоился я вернулся в кресло, — ты всегда знала, что моя жизнь немыслима вне армии… Я предупреждал тебя об этом с самого начала, когда ты была влюблена в меня и не думала о том, чтобы ставить какие-то условия…

— Я?! — пробормотала Кристиана, удивленная тем, как он повернул разговор. Она бросила в пепельницу недокуренную сигарету и начала новую.

— Что, скажешь, ты меня не любила? — настойчиво продолжал он, не давая ей времени опомниться. Этого требовала тактика, которой, как Думитру считал, за годы совместной жизни он овладел почти в совершенстве.

Это уточнение — «почти» — он делал не столько из скромности, сколько из-за предусмотрительности, свойственной всем военным, из желания всегда давать точные формулировки, исключающие иллюзии. Он любил видеть и называть все точно и ясно, как в уставах.

— Не больше, чем ты меня! — К этому повороту его тактики она отнеслась доброжелательнее. И снисходительно добавила: — Тоже мне нашел аргумент!

— Признаю, что ты права! — Улыбка да и весь его вид выражали сговорчивость.

— Ты, как я вижу, все шутишь, — огорчилась Кристиана, — а я говорю совершенно серьезно! Я сыта по горло одиночеством… Илинка пока еще ребенок… Ты нас обеих бросил…

— Ты же сама захотела… — пробормотал Думитру, избегая ее взгляда. — Ты сама выбрала, — добавил он, внезапно помрачнев. Любые упреки, прямые или косвенные, связанные с отъездом на стройку, каждый раз выводили его из себя.

— Как это — «сама захотела»? — снова возмутилась Кристиана. — Это я, что ли, ушла из дому?!

— Что за бессмыслица! — Он слегка повысил голос. — Если не хочешь обсудить все честно и прямо, то я предпочитаю лечь спать!.. — По, все же справившись с собой, Думитру снова вернулся к более спокойному тону. — Я не уходил из дому. Я получил приказ ехать туда, где мое присутствие необходимо. Это моя работа! А если уж пользоваться твоей извращенной логикой, то нужно призвать, что это ты ушла из дому, потому что твой дом, а точнее — наш дом, не здесь, в Бухаресте, а там, возле меня… Ты не сочла своим долгом и на этот раз поступить так, как поступала все эти годы, — ехать за мной, — закончил он.

Это было не в его характере — он не любил указывать, что кому следует делать, а тем более жене. Кристиана сама должна была бы знать свой долг. Ему противно было читать ей мораль, как противен был весь этот напряженный, ни к чему не ведущий разговор.

— Бунт на коленях в пожилом возрасте, — иронически констатировала Кристиана, пуская кольца дыма. — Посмотреть со стороны, так это действительно странно, — сказала она печально через некоторое время. — Но что поделаешь? Я больше не в состоянии упаковывать и распаковывать вещи. Четырнадцать раз за неполных тридцать лет! У меня нет больше сил, чтобы проделать это в пятнадцатый раз, — оправдывалась она. — А может быть, это потому, что я создана не для того, чтобы стоять по стойке «смирно» и выполнять полученные приказы, — бросила она язвительно.

— Вот это уж совсем чушь, — мягко возразил он. — Извини, но ты просто вынуждаешь меня так говорить» Ты сама прекрасно знаешь, что стойка «смирно» никак не связана с моим отъездом на стройку. Ты разнервничалась и сама не знаешь, что говоришь. Если честно, то у меня уже нет сил жить в этом Бухаресте!

— Да, но у меня есть! — прошептала она, едва сдерживая слезы. — И у меня, и у Илинки.

— Ты могла бы представить себе, что я кабинетный работник? — спрашивал Думитру, как будто не слыша ее слов. Его простодушие всегда ее обезоруживало. — Думаешь, я бы смог быть таким?

— Я уверена, что при твоем артрите как раз это подошло бы тебе больше всего! — заметила она уже спокойнее, избегая, однако, его взгляда.

Думитру замолчал и поднялся с кресла, чтобы открыть окно. Он чувствовал необходимость сделать что-нибудь, чтобы жена не заметила его волнения. Постоял у окна, очарованный красотой ночи.

— Ты не пропустил ни одной стройки, ни одной посевной кампании, — услышал он, и настойчивость Кристианы снова вернула его к реальности.

Думитру обернулся, устремляя на нее такой же рассеянный взгляд, каким он только что смотрел на мерцающий лунный свет.

— Я хочу оставить после себя что-то конкретное, оставить вещественные следы пройденного мной пути! Не бумажки! — Он опять разгорячился. — Ты ведь всегда была со мной, сама знаешь… Я везде что-то строил: платформу, колодец, танкодром, асфальтированное шоссе, теплицу…

— Но ты ведь уже немолод, как ты не можешь понять! — прервала его Кристиана нетерпеливо. — Пришло время осесть, нам надо закрепиться на одном месте… Пора уже!

— Странно! — откликнулся Думитру, снова устремляя взгляд на недосягаемое небо, усыпанное звездами. — И это ты мне говоришь?! — Он горько улыбнулся. — Так вот она, правда: я уже немолод!.. Что ж, придется с этим согласиться, хоть я и чувствую себя таким же молодым, каким был когда-то, — серьезно сказал он. — Или ты хочешь уверить меня, что я никогда не был молодым? — позволил он себе легкую иронию.

— Тебе все шуточки, — притворилась она сердитой, — а у вас и дома-то нет, только и делаем, что мебель меняем.

— Как это — нет?! — удивился Думитру. — А это что? — Он сделал жест рукой, как бы обводя всю комнату с находящимися в ней креслами, столиком, диваном-кроватью, шкафом и сервантом.

— А по-твоему, это… мебель?! — Даже сама мысль эта показалась Кристиане оскорбительной. — Это же разрозненные предметы! Ничего не подобрано, все разное… Шкаф «Бэля» мы купили после свадьбы, диван-кровать «Руксандра», что у дочки в комнате, и книжный шкаф «Дана» из столовой куплены десять лет наугад. После каждого переезда что-нибудь ломается, мы выбрасываем и заменяем чем-нибудь другим…

— О! Гарнитур «Бэля»! — ностальгически протянул Думитру. — Как мы были счастливы, когда его покупали! Как нам все друзья завидовали, помнишь?.. «У вас все есть, даже гарнитур «Бэля», — говорили они. — За вами не утонишься!» Ты расцветала от счастья, когда это слышала… А сейчас ты говоришь об этом гарнитуре, как о курином насесте!

Он недоумевал. Его растерянность заставила Кристиану смягчиться.

— Потому что время-то идет, странный ты человек! Почему ты не хочешь это понять?

— Это я понимаю не хуже тебя, но вот что интересно: все хотят иметь сразу все — и дом, и элегантную мебель, и машину…

Кристиана посмотрела на него как на больного ребенка, почти с жалостью.

— А что ты видишь в этом плохого? — В ее вопросе сквозило сдержанное удивление. — И очень хорошо, что все хотят иметь всё. Очень жаль, что и ты не хочешь того же, что ты так и остался… неизлечимым романтиком!

— То есть мне крупно повезло, — рассмеялся он, прикуривая сигарету и опускаясь в кресло. Бросив на нее пристальный взгляд, добавил: — Это немногие могут о себе сказать!

— Наверное, я теперь пойду работать, — смущенно сказала она. — Я уже написала заявление в адвокатскую коллегию… Пока еще не подала, ждала тебя, чтобы посоветоваться. — Она все время боялась, как бы он не рассердился. — А потом, у меня ведь есть сестра, я не одна…

— Мария работает. Если и ты пойдешь работать, вы не сможете часто встречаться, — охладил он ее. — Пока доберешься из Друмул Таберей в Колентину, никакого желания встречаться не останется… А что касается тебя, то я думаю, что лучше найти хорошее место на стройке…

Кристиана молчала. Она сознавала свое поражение. Этим всегда и кончалось. Почти все тридцать лет!.. Всю их совместную жизнь он всегда брал верх, всегда оказывался прав, и только его планы осуществлялись. А ей оставалось только одно: отступить… Отступить и отказаться от всех своих замыслов и выглядеть при этом счастливой, делать вид, что ей все нипочем, что ее счастье как раз и заключается в этих отказах.

«Зачем сгущать краски? Это нечестно, — упрекнул бы ее Думитру, если бы мог прочесть ее мысли. — Ты, значит, всю жизнь притворялась, а на самом деле вовсе не была счастлива? Только делала вид, а сама в это время страдала? Прекрати-ка эту детскую игру! Никогда я в это не поверю!»

Так и было, Кристиана сгущала краски… И сама это знала! Думитру снова был прав. Она была счастлива с ним! Может быть, это и есть счастье, когда можешь забыть о себе ради другого и жить только для него. Человек не может быть счастлив в одиночестве…

А может быть, это у нее в крови, кто знает, может быть, ее призвание — самоотречение! Она, несомненно, не притворялась, а была действительно счастлива с Думитру. Он увлекающаяся натура, но нельзя же винить его за это… Кристиана не могла влиять на него и поэтому сама всегда под него подстраивалась. Но им было хорошо вместе.

И в конце концов, от чего она отрекалась? От профессии? Если бы она любила ее с такой же страстью, как Думитру военную службу, она бы от нее, наверное, никогда не отказалась…

И все-таки Думитру и Илинка были для нее всем! Все ее мысли были только о нем и о дочери. Только бы им было хорошо!.. Все это время, пока Илинка была маленькая, она ездила с ними из одного гарнизона в другой, из одной школы в другую… Восемь классов в пяти школах!

Они оба любили детей, но довольно поздно решились иметь ребенка. Так получилось в основном из-за Кристианы-она все надеялась, что они где-нибудь осядут. Понадобилось несколько лет совместной жизни, чтобы она поняла, что Думитру не может согласиться на спокойную жизнь, что он просто создан для жизни в тех местах, откуда бегут другие, и для него счастьем было побеждать там, где это не удавалось другим… И тогда она решила больше не ждать…

Но сейчас?! Дочка пошла уже в лицей, предметы усложнились, их стало больше. Кристиана уже не могла ей помогать, девочка должна была справляться сама. И она справлялась! Ей была нужна забота, семейный уют, а она теряла время на переводы из одной школы в другую, из одного коллектива в другой. Менялись одноклассники, менялись преподаватели, пока познакомишься, привыкнешь, узнаешь, что и как — иногда это было просто, иногда труднее, друзья то случайно появлялись, то терялись… Илинка росла, росли и заботы, связанные с ней…

Этого-то не мог или не хотел понять Думитру. Он только одно твердил: «Если хочет учиться, будет учиться везде! Никто ей не помешает! И откуда взялась эта идея, что для того, чтобы поступить в институт, нужно учиться в Бухаресте?! Ты помнишь, в какой провинциальной гимназии она училась? В седьмой класс она уже ходила в районную школу. Мы жили слишком далеко от города, и она иногда пропускала занятия. И все-таки училась хорошо и сумела поступить, несмотря на огромный конкурс, в физико-математический лицей в Бухаресте!»

Она, Кристиана, и слышать не хотела о том, чтобы девочка жила не дома, а в интернате или в общежитии. Не сегодня завтра она поступит в институт, и ей нужно будет помогать. Она не переставала упрекать Думитру: «Как ты не можешь понять! Точно так же, как тебе, я нужна и Илинке! Ей я даже нужна больше, ведь она еще ребенок! Как она будет жить без любви, без тепла, без совета?.. В ее возрасте ей нужны мать и отец, сейчас, а не тогда, когда будет слишком поздно, когда, возможно, будет совершена ошибка. Жизнь не игрушка, ее сначала не начнешь, если не получится. Нужно раскрыть ей глаза на действительность… Я в судах на такое насмотрелась…»

«Ты в ее возрасте уже замуж вышла! — не уступал Думитру. — И не за кого-нибудь, а за меня! Так что разбиралась в жизни, хотя мать с тобой столько не нянчилась».

«Ну, я была не в ее возрасте, — возражала Кристиана, — мне давным-давно исполнилось семнадцать, когда мы поженились. Да и времена тогда были другие. Детям жилось тяжелее, они с детства сталкивались с трудностями, не то что сейчас…»

«Еще бы! Сейчас-то мамочки и папочки только и делают, что учат и опекают. Было бы ей нужно, так ты посмотрела бы, как она прекрасно во всем сама разобралась бы», — злился Думитру.

«Хорошо, дорогой, но разве не ты говорил, что у Илинки должно быть другое детство, не такое, как у нас?» — возмущалась Кристиана.

Спор продолжался, не приводя ни к каким результатам. Кристиана не меняла своего решения остаться в Бухаресте. Она отказывалась переселиться к мужу на стройку и даже не хотела приезжать иногда в его однокомнатную квартиру, которую он там получил.

«Меня это не интересует», — объяснила она ему. Но Илинке призналась: «Боюсь, что увижу, как он там один живет, пожалею его и останусь… А я все еще надеюсь, что трудности окажутся сильнее него и он уступит в конце концов… Вернется домой, успокоится… Он уже немолод, это и для него было бы лучше. Что же делать, я ведь не могу раздвоиться, чтобы вам обоим помогать… Теперь твои интересы столкнулись с его интересами».

«И с твоими?» — спросила смеясь Илинка.

«Как это — с моими?» — не поняла Кристиана.

«Да, с твоими интересами!» — настаивала девочка.

«С моими интересами… — осознала наконец Кристиана и сразу погрустнела. — В моих интересах видеть вас довольными и счастливыми, а в последнее время этого нет…»

Да, только Думитру и Илинка означали для нее все, то есть жизненный минимум, необходимый для существования.

Свою профессию Кристиана любила. Она потратила немало усилий, чтобы поступить в юридический институт. На всех курсах очень много занималась. Когда родилась Илинка, она готовилась к госэкзаменам. На экзамен она еле дошла — это было через месяц после родов, она еще кормила… Думитру ее провожал. Он добился комнаты в гарнизонном общежитии в Бухаресте для всех троих. Никто им не помогал… Мама ее в то время уже умерла (вскоре после их свадьбы). Мария, ее сестра, была тогда не замужем и жила в Брашове… Думитру выпросил несколько дней в счет отпуска, чтобы приехать — повидать жену и дочку. Как он был счастлив, что она сдала экзамены! Однако работала она всего около пяти лет, до того дня, когда в разгар судебного процесса она оказалась в зале суда с дочкой на руках. Девочка была босая, в пижаме… Илинка еще спала, когда Кристиана уходила на работу. Они жили напротив здания суда. Когда в суде не было заседаний, Кристиана брала с собой на работу Илинку. Девочка хорошо знала дорогу, впрочем, в здании суда было сложно заблудиться — там было всего несколько залов и архив.

В то утро был назначен довольно простой процесс о разделе имущества, в котором стороны пришли к взаимному соглашению. Кристиана думала, что все быстро закончится и оса успеет вернуться домой, пока Илинка еще не проснулась, — та любила поспать, как каждый нормальный ребенок. Но ее расчеты не оправдались. Илинка проснулась оттого, что увидела сон. «Я видела хороший сон, мамочка, я была в саду, у меня были каникулы, учительница рассказывала сказку…» — говорила она потом матери. Проснувшись, она поняла, что осталась одна, что дома никого нет, но совсем не испугалась. Пододвинув к двери стул, она встала на него, чтобы дотянуться до замка, отперла дверь и, оставив ее настежь открытой, прибежала в здание суда к Кристиане. «Я должна была тебя найти!» — объясняла она потом… Она и в суде открывала одну дверь за другой, пока не нашла Кристиану, выступавшую с речью. Тогда с радостным криком «Мамочка!» Илинка бросилась к ней. Девочку ничуть не испугало, что зал полон народу.

И до сих пор звучит в ушах у Кристианы этот возглас, хотя прошло столько лет. До сих пор ей как будто слышится шлепанье босых ножек по паркету зала суда и этот крик, как взрыв: «Мамочка!»

Она немедленно ушла с работы, хотя сделать это ей было трудно. Счастье еще, что Думитру как раз тогда получил назначение в Дорешти — затерянную в горах деревню с домишками, рассыпанными по склонам гор. Оттуда не было никакой возможности регулярно ездить на работу…

«Что было делать? — спрашивала она себя позднее. — Позволить Думитру ехать туда одному? Не заниматься самой воспитанием дочери, а нанять какую-нибудь женщину для этого? Я ушла из адвокатуры, но… Возможно, я прирожденная домохозяйка. Мне не хватает профессионального честолюбия… Я не могу причислять себя к женщинам, утверждающимся в жизни в первую очередь профессионально».

Большинство однокурсниц ее осудили, и никто из них не понял ее самоотречения… «Так уж тебе был необходим диплом юриста, чтобы возиться с кастрюлями?!» — иронизировали они, и в этой иронии была большая доля правды.

«Действительно, моей профессией и одновременно призванием была семья! Поэтому я все-таки сделала выбор между семьей и адвокатурой…»

Она вздрогнула. И не потому, что так поздно сделала это открытие, — ее вдруг осенила другая мысль…

— Что с тобой, задремала?.. — Шепот Думитру прервал нить ее размышлений. Увидев, что она не спит, он сказал: — Что же ты так надолго замолчала?

— Я думала о том… какие мы все разные. Как сильно мы отличаемся друг от друга, — уточнила она, не глядя на него и поигрывая обручальным кольцом: надевала его то на один палец, то на другой.

— Не понимаю… — Думитру явно недоумевал. — Нельзя ли пояснее?

— Я думала о том, что, когда мне нужно было выбирать между домом и работой, я сделала этот выбор, хоть мне было нелегко… А ты, — на лице ее промелькнула горькая улыбка, — ты выбираешь не задумываясь… Но только между нами двумя и службой ты выбираешь последнее!

— Было время, когда ты не искала различий между нами и действительно не думала, что мы чем-то отличаемся друг от друга. — Его упрек звучал серьезно.

— Я спрашиваю себя, — продолжала она, как будто не слыша его слов, — если бы ты должен был сделать этот выбор в самом начале, когда ты был убежден, что любишь меня… Ты сам понимаешь, маков бы ни был ответ, он не вызовет никаких последствий, ведь прошло столько лет… Разве что заденет мое самолюбие… Просто мне очень хочется услышать, что ты ответишь.

Думитру видел ее мучения, но не в силах был ей помочь.

— Мне очень жаль, если я тебя разочарую, — сказал он, — но я никогда не замечал, что выбираю, что этот выбор между домом и службой так уж необходим. И то и другое, по-моему, — на одной чаше весов. Так что ты неверно ставишь вопрос. Это ложная проблема.

— Может быть, ты прав и проблемы вовсе нет, — покорно согласилась она. — В семье кто-то должен быть жертвой… Тот, кто может отречься от себя ради других… Там, где этого нет, не может быть прочного союза!

— Ну, мы выдержали проверку временем, — заметил Думитру. Он пристально посмотрел на жену и понимающе улыбнулся.

Потом он нагнулся к Кристиане, обнял ее и легонько, но настойчиво привлек к себе. Почувствовав его желание, Кристиана без сопротивления пересела к нему в кресло. Думитру крепко прижал ее к себе. Он чувствовал неодолимое влечение к ней. «Как только что возмужавший юнец с первой в своей жизни женщиной! — Это сравнение его развеселило. — Так тебе и надо, не возвращаешься домой неделями, все ссоришься, а женато все так же желанна, после стольких-то лет совместной жизни, такая же страсть к ней, как в первый день, это, что ни говори, рекорд».

Он осторожно поцеловал мочку ее уха, и Кристиана вздрогнула. Почувствовав ее трепет под лаской своих больших сильных рук, Думитру благодарно закрыл глаза. Он победил и на этот раз. Кристиана разнежилась, уступая, побежденная его поцелуями, которыми он покрывал ее шею.

— Нет, пусти меня, — услышал он, почувствовав ее резкое сопротивление. Она поднялась с кресла.

Ее поведение удивило и рассердило его одновременно.

— Почему? — пробормотал он недоуменно. — Что случилось? Я думал, ты тоже без меня скучаешь…

— Это другое… — Она была смущена. — Не уходи от разговора, прошу тебя. Это важно для нас обоих, для нашей жизни! — Кристиана постепенно овладела собой. — Это все гораздо серьезнее, чем ты думаешь, и не может кончиться вот этим… — заключила она.

Думитру сожалел об упорстве Кристианы. Каждый раз, когда он приезжал домой в последнее время, стена непонимания делала невозможными редкие минуты любви. Он попробовал примириться.

— Я был уверен, что мы поняли друг друга, или, по крайней мере, между нами не осталось невыясненных вопросов, — сказал он непринужденно.

— Как это «поняли друг друга»?! — удивилась Кристиана, замерев перед ним как статуя. — То есть я признала, что ты опять прав, и мне не остается ничего другого, как немедленно последовать за тобой? — сказала она.

— В такой-то поздний час? — расхохотался Думитру, тоже поднимаясь с кресла. — Поверь мне, я не в состоянии делиться с тобой своей правотой! И потом, послушай меня, — продолжал он шутливо, совсем развеселившись, — многие из этих «серьезных» проблем, как ты их называешь, кончались именно этим!

Он снова подошел к Кристиане, погладил ее черные матовые волосы и снова привлек к себе, сжав в объятиях. Он страстно целовал ее, почти теряя дыхание… Кристиана прижалась к нему, он чувствовал ее стройные бедра… Думитру подхватил ее на руки и бережно положил на постель. Закрыв окно, он торопливо погасил ночник и быстро юркнул под легкий плед, вдыхая аромат женского тела…

На улице уже занималась утренняя заря.

* * *

Пронзительный звонок будильника, заведенного с вечера, заставил их обоих вздрогнуть. Из-за домов уже показалось солнце. Его яркий свет, какой бывает только летом, наполнил комнату. Думитру откинул плед и хотел встать, но она обвила его шею мягкими руками и медленно потянула назад, к себе, под плед. Он покорился этим теплым, любящим объятиям, которые снова склоняли его голову на подушку. Кристиана гладила его по лицу, по волосам…

— Останься еще немного, — прошептала она, прижимаясь к нему. — Какое странное ощущение… — Голос выдавал ее волнение. — Это невозможно выразить… Если бы я не была суеверна, если бы я не боялась спугнуть, потерять это, я бы назвала это тем, что оно есть: счастьем!.. Ты просыпаешься утром и, протянув руку, прикасаешься к мужу! А не к пустому холодному пространству, которое тебя подавляет, заставляет почувствовать свое одиночество, — закончила она, бессильно ударяя по пледу кулаком.

Думитру невольно улыбнулся, польщенный, как и любой мужчина, подобным признанием.

— Хм! А кто говорил сегодня ночью, что я неисправимый романтик? — В его веселом взгляде была снисходительность.

— Дурачок! — Она рассердилась. — Я серьезно говорю! Ты понятия не имеешь, как тяжело быть одной…

— Да уж, совсем не имею понятия! А я там что же, не один, что ли? Разве не ты обрекла меня на одиночество? — Думитру задавал явно риторические вопросы насмешливым тоном.

— Я только теперь смогла понять тех женщин, которые считают, что лучше неудачный брак, чем развод! — заявила Кристиана. — Потому что само это понятие «муж», сознание, что он есть, что ты замужем, бывает иногда спасительным, хотя и временным средством против одиночества, создает иллюзию полноты жизни.

— Ты говоришь как влюбленная девушка! — попробовал пошутить Думитру, чтобы скрыть за шуткой волнение, которое вызвали у него эти слова. — Ты, верно, уже забыла, как сегодня ночью пыталась убедить меня, что я уже немолод! А ведь ты моложе меня всего на четыре года, значит, ты должна быть благоразумной, потому что и ты…

— Что — я?! Не понимаю, что ты этим хочешь сказать! — подскочила раздосадованная Кристиана. — Если хочешь знать, женщина в сорок лет молода, даже еще очень молода!

— Да, верно, еще молода! — великодушно согласился он. — Тем более… если мне не изменяет память… — поддразнивая ее, он делал паузы между словами, чтобы заинтриговать ее, — тебе еще нет сорока…

— О, браво! — перебила Кристиана, у нее не хватило терпения дослушать до конца. — Какие-то пять лет — сущая ерунда! — воскликнула она, озорно улыбаясь.

— Дорогая моя, уже слишком поздно и в переносном, и в буквальном смысле, — заметил Думитру, бросив взгляд на ручные часы. — Не будем считать года, раз тебе этого не хочется…

Он нежно поцеловал ее в щеку и поднялся с постели. Высокий, спортивный. Кристиана проводила его взглядом, пока он шел в ванную. Крепкая осанка человека, привыкшего отдавать команды… Та же уверенность в себе… Та же энергичная походка кадрового офицера, не знающего, что такое иллюзии, не ведающего сомнений…

«Посмотреть со стороны, — вдруг подумала Кристиана, — так совсем другой человек!»

Эта мысль ее поразила. Она не переставала об этом думать, даже когда готовила завтрак: «Как только он встал с постели, с той самой минуты это уже был не он… Сейчас это уже другой человек! И этот другой человек принадлежит не мне. И себе он тоже не принадлежит. Он принадлежит только своей единственной в жизни великой любви — армии!»

Завтрак проходил как обычно, когда за утренним столом собиралась вся семья. За кофе Думитру курил, сосредоточенно обдумывая предстоящий рабочий день. Кристиана — вся зрение и слух — предугадывала каждое желание, молниеносно делала бутерброды. Илинка с недовольным видом демонстративно болтала ложечкой в кружке с молоком. И как всегда, когда за завтраком вся семья в сборе, произошло неизбежное. Думитру и на этот раз вышел из себя.

— Это же просто исключительная женщина! — Мрачный взрыв возмущения, обращенный к дочери, возвратил всех к реальности. — Эта женщина — твоя мать! — загремел Думитру, не допуская возражений. И тем же тоном обратился к Кристиане: — А ты позволяешь ей делать все что угодно!..

— Один из родителей должен отдавать все… — неловко попыталась оправдаться она.

— Но и требовать всего! — так же безапелляционно заявил Думитру.

— Я даю все и ничего не жду взамен, — последовал неожиданный ответ жены. — Каждый волен вести себя так, как считает нужным. Мне никто ничего не должен, и меня вполне устраивает оказываемое мне уважение. Что тут говорить!

— Прости меня, мамочка, прошу тебя, я не хотела тебя огорчить! — Девочке хотелось ее утешить. — Но… посмотри сама, — оправдывалась она плачущим голосом и показала в ложке пенку, наконец-то выловленную из кружки с молоком.

— Я его процеживала, — сердилась Кристиана. — Прекрати эти глупости!

— Если бы оно было процежено, — недоверчиво тянула Илинка тем же плаксивым голосом, — оно бы так не выглядело… Пожалуйста, посмотри!

— Да что там такое может быть?! — удивлялся Думитру.

— Ну ты же знаешь, она пенки не любит… — примирительно объяснила Кристиана и изобразила улыбку, чтобы отвести угрозу. Она нашла в буфете чайное ситечко и еще раз процедила молоко на глазах у дочери. Думитру рассерженно наблюдал эту сцену, готовый вот-вот взорваться снова.

— Она их выбрасывает, — ворчал он, — а в это время в мире ежегодно пятьдесят миллионов детей умирают от голода…

— А другие двести пятьдесят миллионов объедаются! — мягко возразила Илинка. — Знаю! Ты уже говорил! Но если бы кто-нибудь — уж не знаю, кто! — сократил расходы на вооружение, то все дети на земном шаре были бы сыты! Посуди сам, этой пенкой, которую я выбрасываю, их же все равно не накормить! — Она лукаво посмотрела на отца.

Несмотря на суровый выговор, Илинка чувствовала, что опасность миновала, гнев мало-помалу рассеялся. И хотя, продолжая игру, она отвечала ему с такой же суровостью, было ясно, что теперь можно подпустить немного юмора или позволить себе всякие глупые замечания — приструнивать ее он не будет.

И действительно, Думитру сделал вид, что не слышал последней ее фразы, хотя втайне был доволен сообразительностью, с которой дочь — уже не в первый раз — находила выход из трудного положения. И поэтому спросил с наигранной серьезностью:

— А как у тебя вообще дела? Чем занимаешься? Может быть, работаешь в кооперативе «Дор де мунка»?

— Но у меня сейчас каникулы! — напомнила ему Иливка. Она без всякого удовольствия отпивала молоко из кружки, которому, казалось, не иссякнуть никогда. — Я только-только сдала экзамены…

— Слышала? — Думитру повернулся к Кристиане. — «Я только-только сдала экзамены», — недовольно передразнил он дочь. — Как будто…

— Зачем ты так строго? — прервала его Кристиана, — После такой тяжелой работы должна же она немного отдохнуть… Она это вполне заслужила.

— Спасибо, мамочка, за завтрак. — Илинка воспользовалась тем, что разговор уже не требует ее участия, и поднялась со стула. — Пойду позвоню Сюзанне, может, в кино сбегаем, — добавила она, выходя из кухни.

После ее ухода Кристиана присела к столу. Она не сознавала, насколько утомительны были для нее встречи Думитру с дочерью, их споры и стычки. Особенно в последнее время, точнее, в последний год, когда Илинка стала считаться «большой», «равной в правах», когда она начала настойчиво самоутверждаться и чувствовала себя ущемленной, если к ней относились как к ребенку. По складу характера она была похожа на Думитру: неуступчивая, упрямая. Она не робела, давая ему отпор. Кристиана чувствовала, что все время должна быть рядом, чтобы предотвратить возможные конфликты. Хотя в моменты жизненных перемен (переходные экзамены, выбор лицея) Илинка в первую очередь советовалась с Думитру. Его слово было для нее решающим. Она звонила ему на стройку, если не могла решить какую-нибудь задачу по физике или геометрии — в этих предметах Кристиана была некомпетентна.

— Я и забыла тебя спросить, — поспешно начала она, желая понять, не рассердил ли Думитру поспешный уход дочери, — почему ты столько недель не приезжал домой? По телефону ты говорил, что объяснишь, когда…

Думитру улыбнулся. Это был хороший знак.

— Была уйма дел, иногда даже работали по воскресеньям, — спокойно сказал он. — Честно говоря, — быстро добавил Думитру, слегка смутившись, — раза два за это время я мог бы приехать, но… как бы тебе сказать… — Он растерянно пожал плечами. — Не знаю, поймешь ли ты меня, не начнешь ли искать других Объяснений… Так получается… — Он вздохнул. — Знаешь, какие бывают люда… Когда меня нет, пользуются случаем и норовят словчить… Если слышат в субботу во время обеда, что я еду в Бухарест и два дня меня не будет на стройке, они такие планы строят!.. И тогда мне приходилось их «надувать», как говорила Илинка, когда была маленькая. Я объявляю, что еду в Бухарест, а сам остаюсь! И являюсь на стройку, когда никто не ждет проверки…

— И?! — изумилась Кристиана.

— И! — ответил он победоносной улыбкой. Глаза его сверкнули тщеславным блеском.

— Значит, ты их «надувал»?! И даже дважды!

— А как же иначе?! — подтвердил Думитру все с той же триумфальной улыбкой на лице.

— Но разве ты их «надул»? — В ее голосе слышалось обвинение.

— Что ты имеешь в виду? — удивился было Думитру, но сразу понял направление ее мыслей и сокрушенно закончил: — Я так и знал, что ты заговоришь об этом!

Оба помолчали, избегая встречаться взглядом. Думитру закурил.

— Могу тебе повторить: единственное решение проблемы — переезжайте ко мне на стройку, — наконец решительно заявил он.

— А как же Илинка будет учиться? — поинтересовалась Кристиана. Ей уже надоело приводить одни и те же аргументы, которые Думитру считал несущественными.

— Там тоже есть школы… и ученики, и преподаватели. А тебе, я уверен, там было бы гораздо легче найти подходящую работу. Может быть, прямо на стройке юрисконсультом…

— А кто ее подготовит к поступлению в институт? — перебила она, будто не слышала его ответа. — На вашей стройке есть университетская профессура?

— Девочка должна сама пробиваться в жизни, — твердо сказал Думитру, — и рассчитывать на себя, а не на других. И может быть, мы к тому времени уже вернемся… — Он все-таки оставил ей надежду.

— Или окажемся еще бог знает где! — закричала Кристиана, ни во что уже не веря, разочарованная. — Ты понимаешь, что у меня нет сил в пятнадцатый раз упаковываться и распаковываться?

— Если бы ты не вела этот счет, — мягко упрекнул он ее, — эти цифры тебя бы так не пугали… Во всем есть доля риска! Что бы ты в жизни ни делал, надо рисковать, надо быть смелым! Иначе нельзя.

Кристиана молчала. Она решила больше никогда не возвращаться к этой теме. Все разговоры бесполезны. Для Думитру ее доводы были то же, что глас вопиющего в пустыне.

Глава вторая

После отъезда Думитру у Кристианы не выходила из головы сказанная мужем фраза: «Что бы ты в жизни ни делал, надо рисковать, надо быть смелым!» Это были не просто слова, это было жизненное кредо Думитру. Она об этом знала уже почти тридцать лет, и все это время она училась рисковать вместе с ним.

У нее было трудное, беспокойное детство. Когда умер отец, железнодорожник, ей еще не было и одиннадцати. В семье осталось пятеро детей, она была одной из старших. У матери не было никакой профессии, и после смерти мужа она стала работать служанкой в разных домах. Они жили на окраине Брашова, в домике из двух комнат, мама получила его в приданое. Ели чаще всего мамалыгу с сахаром. Мама забыла, что такое улыбка. Она была иногда как потерянная, глядя, как едят ее вечно голодные дети. «Влачим нищету», — сказала она однажды. Это были тяжелые послевоенные годы… Летом, на каникулах, Кристиана старалась найти какую-нибудь работу, чтобы купить осенью ботинки на толстой подошве для школы. Она шила, вязала крючком.

Вместе с соседкой она стала иногда ездить ночным поездом в Рупеа. Останавливались они в окрестных деревнях, куда добирались под утро. Покупали у крестьян молоко по дешевке, чтобы продать его подороже в Брашове, в тех домах, где их уже знали. Когда они возвращались, мама ждала их на вокзале, забирала бидон с молоком и вручала Кристиане портфель с книгами. Мама потом обходила соседей, продавая молоко постоянным клиентам, а Кристиана прямо с вокзала бежала в школу. К счастью, это продолжалось недолго — месяц или два. Однажды она заснула на уроке истории. Учительница заметила это и несколько раз окликнула Кристиану, но та спала так крепко, что ничего не слышала, пока соседка по парте, Регина, не встряхнула ее как следует. И Кристиане не оставалось ничего другого, как только рассказать учительнице о своих ночных рейсах за молоком. Взволнованная учительница выхлопотала для своей ученицы специальное пособие. Эта же учительница поговорила с мамой, убедив ее поступить работать в трикотажный кооператив, где можно было быстро получить специальность. А младших детей она помогла устроить в детский сад. Положение семьи стало гораздо лучше. Дети на всю жизнь запомнили это участливое внимание учительницы истории.

Однако в школу Кристиана ходила только до седьмого класса, а потом поступила ученицей на ткацкую фабрику. Одновременно она училась в лицее на вечернем отделении. Она была на последнем курсе, когда познакомилась с Думитру. Ей тогда едва исполнилось семнадцать… Она пришла на собрание со своей подругой Региной. Они всегда ходили вместе — и на фабрику, и в лицей. Все думали, что они сестры…

Когда они входили, Думитру выходил из зала и нечаянно наткнулся на Кристиану. Она повернулась к Регине и сказала довольно громко, так, чтобы и он услышал: «И где он только вырос!»

Думитру смерил ее с головы до ног удивленным взглядом — он был почти двухметрового роста — и ответил: «Неважно где, но вырос, кажется, неплохо». И ушел.

В следующую субботу они снова случайно встретились, на другом собрании (тогда собрания устраивались регулярно каждую неделю — это входило в план работы Союза рабочей молодежи как обязательное мероприятие, и ни одна организация не решилась бы нарушить установленный порядок). (Регина каждую неделю вела разъяснительную работу с Кристианой, которая стеснялась танцевать после собрания. С доводами подруги она соглашалась только в последнюю минуту.

Думитру уже надел фуражку и готов был уйти. Однако, заметив Кристиану, раздумал и снова положил фуражку на вешалку. Оркестр начал играть «И снова осень». Объявили белое танго. С легким поклоном он пригласил ее на танец. Она даже не успела сообразить, когда он успел появиться около нее.

«Это белое танго», — сказала Кристиана. Этот отказ мог звучать достаточно категорично для кого угодно, только не для Думитру.

«Это ничего!» — сказал он, не двигаясь с места.

И уже тогда по его взгляду и твердому уверенному голосу Кристиана поняла, что она никогда не сможет одержать над ним верх.

Они танцевали вместе весь вечер. Перед уходом он сказал ей тем же уверенным тоном: «Знаешь что, я хотел бы жениться». «А почему ты думаешь, что меня интересуют твои планы?» — спросила она, улыбаясь. «Да потому, что я хотел бы жениться на тебе!» Улыбка застыла на лице Кристианы. Она только и могла, что пробормотать: «Но я… я об этом не думала… — И, придя в себя от удивления, добавила: — У меня есть старшая сестра… Она должна первая выйти замуж!» «Это меня не интересует, — немедленно последовал невозмутимый ответ. — Я же на тебе хочу жениться!»

С этого времени каждый вечер Думитру, очень солидный в своем лейтенантском мундире, ожидал ее во дворе лицея после занятий. Кристиана всегда выходила вместе с Региной. Прошло четыре месяца, а они даже ни разу не поцеловались и никогда не оставались одни.

Со временем Кристиана познакомила наконец Думитру со своей мамой. Она много раз это откладывала, но все же подчинилась настояниям Думитру. Ей еще не было восемнадцати, и поэтому в Народном совете сказали, что для вступления в брак ей необходимо получить согласие матери. Просить у мамы согласия она не спешила, да и вообще не говорила ей о существовании Думитру. Кристиана не могла осмелиться так вдруг объявить о своих намерениях. Она опасалась, как бы мама не воспротивилась этому.

В конце концов ей все-таки пришлось привести к себе домой Думитру, и у нее будто камень с души свалился. 'Однако она так и не решилась сказать что-нибудь о своих планах относительно замужества. Она предоставила Думитру возможность самому объясниться с ее матерью.

Кристиана тогда не понимала положения своей матери — вдовы с пятью детьми, причем из них четыре дочери. Поэтому она была удивлена и смущена тем, когда Думитру сразу же и без малейшего сопротивления получил требуемое согласие.

«Не думала я, что ты только и ждешь, как бы от меня отделаться, — упрекала она мать после его ухода. — Тебе даже терпения не хватило до конца выслушать его, и сразу: «В добрый час! А когда сыграем свадьбу?» Что он может подумать?!»

«Что подумать?! — удивилась мама. — А что тут думать? Думитру парень серьезный, солидный, с головой и с характером, а это в его двадцать один год ой как важно! Он мне понравился, вот что я тебе скажу! — заявила она. — И потом, — добавила уже шутя, — когда я его увидела, такого здорового, прямо под потолок, я очень обрадовалась. Ты же вон какая вымахала! Ужасно я боялась, что ты незамужней останешься: тебе трудно было и парня-то подходящего найти… А теперь как же мне не радоваться!»

Действительно, Кристиана помнила, как мать частенько поглядывала на нее почти с тревогой и все спрашивала: «Сколько же ты еще собираешься расти?..»

… Наступил день, когда они впервые остались вдвоем. Это было в субботу. Из Констанцы приехал в увольнительную жених Репины, тоже офицер, но только флотский. Регина пошла с ним на вечер, а им больше нравилось гулять. Сгустившиеся сумерки застали их на скамье в парке, напротив Дома офицеров. Они уже обошли весь город, побывали в кафе, где считались завсегдатаями и где можно было отлично поужинать.

Это было в конце лета, уже чувствовалось приближение осени. Он нежно обнял ее за плечи.

«Любишь меня?» — просто спросил он.

Вместо ответа Кристиана поцеловала его в щеку. Роковой поцелуй! В течение многих последующих лет он фигурировал в их разговорах, и шутливых, и серьезных. Когда Кристиана уставала от походной жизни, она упрекала Думитру за то, что вышла за него замуж, обрекая себя на множество лишений. «И почему мне так не везет!.. — жаловалась она. — Мне надоело топить печь кукурузной ботвой и кизяком, надоела печка-времянка, и эта развалина с земляным полом, и степь эта несчастная, и вообще!..» Думитру напоминал ей, что он вовсе не заставлял ее выходить за него замуж, что он предупреждал, что жить с офицером нелегко, что жена офицера должна быть готова ко всему.

Да, что правда, то правда, Думитру предупреждал ее обо всем с самого (начала, в тот самый вечер, когда они познакомились и когда он сказал, что хочет жениться на ней. «У меня тяжелая профессия, но это мое единственное призвание… Для меня армия — это святая святых, которой я никому не позволю касаться», — сказал он тогда.

Она рассмеялась, ее развеселила его предусмотрительность — она сочла ее тогда преувеличенной и ненужной. «Не бойся, этого не произойдет. Даже если я и буду тебя за что-нибудь упрекать, то только не за «твою армию»!..»

«Без своей профессии я ничто, ты должна знать это, — настаивал Думитру. — Армейская Служба совсем не такая, какой ее обычно представляют себе женщины: сверкающие звездочки, позолоченные пуговицы и большие деньги! Для офицера очень важно уметь отказываться от мелочей ради главного! Только тот, кто способен так жить, может посвятить себя армии. Ты должна принять решение с полной ответственностью. Дай мне уверенность, что ты действительно последуешь за мной повсюду, куда бы я ни поехал, и разделишь со мной все тяготы военной жизни…»

Она приняла это условие легко, не делая из этого проблемы. Тогда она согласилась бы разделить с ним тяготы жизни всех военных на свете. Тогда она бы не задумываясь поставила свою подпись под любым актом отречения, отказалась бы от самой себя, только, разумеется, не от Думитру…

«Мне было неловко сказать кому-нибудь, как сильно я его люблю, — вспоминала она. — Мне казалось, что если я буду говорить о нем с мамой, Марией или Региной, то потеряю какую-то частичку любви, предназначенной ему. Что мое чувство таким 'образом рассеется в словах. Поэтому я держала все в себе, глубоко спрятав это мое единственное богатство…»

Сразу после женитьбы у них возникла и первая проблема: получение жилплощади… Тогда было трудное время — острый жилищный кризис. Прошло несколько месяцев, а они жили как и до свадьбы: Думитру в общежитии, а Кристиана в тесноте своего родного дома, где кроме нее в двух комнатах размещались мама, сестры и брат… Когда после утомительной беготни и хлопот они получили наконец жилплощадь в частной квартире (это была комната в старом доме без удобств), Кристиана действительно почувствовала себя счастливой.

… Первой мебелью, которую они приобрели, была… случайно купленная кровать. Но, когда они привезли ее домой, обнаружилось, что она слишком коротка: Думитру со своим ростом просто не помещался на ней, и пришлось к кровати приставлять стул. Он промучился всю ночь. И тогда они решили заказать кровать нужных размеров. Ее сделали довольно быстро, но, как и все, что делают на скорую руку, сделали неважно. Эта злосчастная кровать доставляла им столько хлопот, что порой они просто выходили из себя. Если кто-нибудь из них переворачивался на другой бок, сетка кровати выскальзывала из рамы и падала вниз. «Не везет нам с кроватями», — огорченно сказал Думитру однажды ночью, когда они, сонные, управлялись с упавшей в очередной раз сеткой. Думитру смеялся: «Прямо по пословице — нос вытянешь, хвост увязнет. Нет, нужно купить хорошую мебель, а то мы все радуемся, что удалось заплатить поменьше…»

Они задумали купить диван-кровать из гарнитура «Бэля» — присмотрели в одном мебельном магазине. Это была мебель простая, без претензий, но она сразу пришлась им по вкусу. Когда почти через год они наконец приобрели этот Гарнитур, Кристиана была в восторге. Она только и делала целый день, что ходила с тряпкой и стирала с него пыль.

… Проживание в комнате не давало права пользоваться кухней (такие уж условия поставил владелец квартиры). Чтобы приготовить что-нибудь на скорую руку, зимой Кристиана могла иногда пользоваться кафельной печью. Но это можно было делать только поздним вечером, когда в печи были горячие угли. Обычно они оба возвращались с работы настолько промерзшие, что, войдя с мороза в дом, где было почти так же холодно, как и на улице, предпочитали сразу завернуться в одеяла и хоть немного согреться и только потом протапливали как следует печь, пока она не начинала гудеть и потрескивать.

Много позже, возвращаясь в воспоминаниях к так мучившим их тогда морозам, Кристиана шутила: «Если бы не эти две зимы в том морозильнике, мы не смогли бы так хорошо сохраниться. Не зря же все считают, что мы моложе, чем на самом деле!»

Однажды Кристиана вернулась домой голодная и попробовала приготовить все в той же кафельной печи овощное рагу из фасоли. Она бросила фасоль в кипяток, хорошенько пристроив кастрюлю на углях, и нырнула в постель, чтобы согреться возле Думитру. Она быстро заснула, а проснулась… от голода и дыма! Сначала она испугалась, но потом развеселилась…

Не прошло и двух лет после свадьбы, как часть, где служил Думитру, перевели в Бэрэган, потом в Добруджу… Там Кристиане было тяжелее всего — ветер, песок, полная изоляция…

Они жили в комнате с земляным полом, с печкой-времянкой, переделанной из жестяного котла, которую она топила стеблями кукурузы и кизяком. Белье нельзя было сушить на улице, оно моментально забивалось песком…

«В Добрудже, — поговаривали местные жители, — ветер дует только дважды в году: полгода с моря на сушу и полгода с суши на море…»

Сначала туда поехал Думитру. Они договорились, что он сразу же напишет ей или позвонит на фабрику, и тогда они решат, как обычно делали, корда и ей можно будет приехать с мебелью и вещами… Прошло десять дней, но от Думитру не было никаких вестей. Кристиана не стала больше ждать и двинулась к нему: она знала номер части и название населенного пункта, куда та была переведена. Справилась сама. На вокзале она нашла возчика с телегой, который предложил довезти ее до деревни. Он заботливо протянул ей какой-то мешок: «Наденьте на голову, иначе вы ослепнете от этого песка…»

Когда телега остановилась перед воротами части, Думитру не мог прийти в себя от изумления. Как она могла приехать сюда без вызова?! Разве она не получила его письма, в котором он просил ее подождать? Нет, она не получала письма, но вот добралась же! Она знала одно: она должна быть с ним! А он, Думитру, почему столько дней молчал, не давая о себе знать, почему нарушил договор, что случилось? Может, нашел здесь какую-нибудь зазнобу и решил сбежать от Кристианы, бросить ее?..

— Ничего подобного! — засмеялся он. Это был смех человека, уверенного в себе. — Ничего подобного, — повторил он и бросился целовать ее. — Но видишь ли, — опомнился он через некоторое время, — тебе здесь будет трудно… Я не уверен, что ты сможешь привыкнуть…

— В чем дело?! — вскинулась она недоверчиво. — Не хуже ведь, чем в морозильнике на улице Парфумулуй!

— Не хуже, — не хотел ее сразу же пугать Думитру, — но по-другому!.. Не думаю, что…

— Ну вот опять — «не думаю», «не уверен», — перебила она его укоризненно. — Как будто у тебя других слов нет. Позволь мне самой решать, оставаться здесь или нет!

— Ладно, — уступил он, — но имей в виду, мне нужно будет задержаться здесь подольше, и я согласился бы лучше уехать отсюда совсем, чем знать, что ты недовольна, слушать твои жалобы и видеть твое постоянное раздражение…

И только когда они пришли «домой», Кристиана поняла, что поторопилась со своим энтузиазмом, однако отступать было поздно, и поэтому в тот же день, как будто боясь, что иначе раздумает, она написала письмо старшей сестре с просьбой отправить ей поездом мебель.

— Зачем ты так спешишь? — спросил Думитру. — Ты прежде подумай…

— О чем? — спросила она на всякий случай.

— О том, что жить здесь трудно! А если не выдержишь?..

— С тобой вместе?! — удивилась она. В голосе ее было столько уверенности, что Думитру рассмеялся.

— Ты себе не представляешь, как я счастлив! — признался он, растроганный ее искренностью.

Но что верно, то верно — ей было тяжело. Думитру целыми днями пропадал в части. Строевая подготовка, подготовка к учениям… Она оставалась дома одна. Не знала, как убить время… Ребенок? Это было бы выходом из положения! Но это зависело не только от их желания…

У Кристианы не было возможности найти хоть какую-нибудь работу. Тянулась нудная череда дней, один был похож на другой… Ее работа — уборка дома, приготовление пищи и подготовка газовой лампы к вечеру. Она протирала закопченные стекла, чистила фитиль, поднимала его немного и каждый день наполняла лампу газом. И потом ждала. Иногда она ждала напрасно. Думитру присылал кого-нибудь из сослуживцев передать ей, что он должен остаться на ночь в части. В те ночи, когда Кристиана оставалась одна, а это случалось частенько, она ни на минуту не смыкала глаз — боялась! Она даже лампу не тушила, только уменьшала пламя и ставила ее внизу, возле кровати, чтобы свет не бил ей в глаза.

Зимой Кристиана слушала завывание метели и смотрела, как за окном наметает сугробы снега. К середине ночи в доме становилось холодно, и она стучала зубами даже под одеялом. Она не отрывала взгляда от окна, пока не начинало светать. С рассветом Кристиана шла в поле за кукурузными стеблями, чтобы было чем разжечь огонь, а с этим тоже надо было помучиться. В печи-времянке не было тяги. Ветер задувал дым обратно в трубу, гнал его в дом. Нужно было открыть дверь, чтобы устроить сквозняк, а тогда холод пробирал до костей.

Иногда было по-другому. Она ждала, ждала, наступал вечер, темнело, а от Думитру не было никаких известий и домой он не возвращался. Это ожидание прямо-таки сводило ее с ума! В голову лезли ужасные мысли о несчастьях, которые могли случиться с ее мужем. Ведь он должен был предупредить ее, что не придет, кто-нибудь ей сообщил бы… Кристиана была в отчаянии, и некому было ее поддержать…

Она терпеть не могла танки, эти десятитонные металлические громадины, способные безжалостно снести на своем пути все, что ни попадется. Она всегда их ненавидела. Еще до того, как познакомилась с Думитру, еще до того, как между ними начались ссоры из-за его поздних возвращений. Кристиана считала, что танки отнимают у нее мужа, обрекая ее на одиночество. Она ненавидела танки еще с тех пор, как увидела их в кино в первый раз. Думитру пытался разрушить в ней это отвращение: «Все зависит от того, кто им управляет, с какой целью…» «Танк есть танк, — настаивала на своем Кристиана, — это средство разрушения… Остальное — политика, это совсем другое!..»

Она узнала от Думитру, как ему трудно было остаться в танковых частях с его-то ростом, сколько потребовалось сил, чтобы убедить, что он может быть отличным танкистом. Кристиана знала, как безоглядно он любит свою профессию, и она искренне хотела понять его, но это ей не удавалось. Она продолжала ненавидеть танки и боялась их. Боялась за Думитру, ведь даже на обычных учениях могло случиться что угодно! Однажды Думитру ей рассказал, как еще в военном училище один его товарищ, любознательный парень, решил проверить на себе, как действует пожаротушительное устройство. Он отключил компрессор, который очищает воздух от угарного газа, нажал на кнопку ручного пуска пожаротушительной установки, запломбированной потому, что огнетушительная жидкость исключительно ядовита. Хорошо, что все встревожились отсутствием парня и взвод бросился его искать. Если бы Думитру его вовремя не обнаружил, дело кончилось бы плохо… Или случай в Бэрэгане, на ночных учениях по вождению для командного состава. Думитру узнал, что, пользуясь темнотой, некоторые механики-водители не меняются местами с командирами, оставаясь за рычагом танка… Держа руку на рычаге в положении «ход», чтобы не терять потом времени, по сигналу фонарем, поданному командиром, солдаты переводят рычаг в положение «вперед», срываясь с максимальной скоростью в густую темноту ноябрьской ночи. Желая проверить, меняются ли механики-водители местами с командирами, Думитру подошел к танку слишком близко. Направив свет внутрь танка, чтобы рассмотреть того, кто ведет машину, он невольно ослепил водителя, который чуть-чуть не раздавил его. К счастью, он успел отскочить в сторону…

В такие мучительные ночи Кристиана уже не ждала рассвета. Наоборот, ей хотелось, чтобы темнота держалась как можно дольше, ей казалось, что только темнота может защитить ее, уберечь, удержать подальше от злых вестей.

Эта пытка длилась до утра, пока не раздавались торопливые шаги Думитру, она их узнавала своим чутким слухом, когда он проходил под самым окном. Она отбрасывала одеяло, выпрыгивала из постели и мчалась к двери, быстро отпирала замок и широко ее распахивала, не в состоянии сделать больше ни шагу, не зная, радоваться или ругать его… Он обнимал ее, вел к постели, ласково упрекая: «Ты уже не ребенок, должна понимать… Я не всегда могу сообщить тебе, бывают разные обстоятельства… Здесь все иначе, иногда необходимость остаться в части появляется неожиданно. Понимаешь, возникают самые разные проблемы… Я же рассказывал тебе, и не один раз!..»

Кристиана постепенно приходила в себя, жалела о проявленной слабости. Думитру был прав, она все преувеличивала. Она клялась, что это больше не повторится, что теперь она все поняла и при случае докажет это. «Ну, случаев будет сколько угодно», — пообещал он. Потом он ложился возле нее, промерзший как льдышка, от усталости иногда забывая потушить лампу. Он спал не раздеваясь, засыпал, едва донеся голову до подушки. Кристиана осторожно, чтобы не разбудить его, вставала и гасила лампу. Потом быстро возвращалась, чтобы согреть его и покараулить этот глубокий, но недолгий сон — он спал не больше часа или двух и снова должен был идти в часть.

… А еще случилось тогда такое. Он не смог ей сообщить, что придет поздно. Но она знала, что они начали копать новый колодец, большего размера, откуда намеревались поднимать воду в водонапорную башню. Старый колодец уже почти высох, и электронасосы ничего не могли выкачать. Резервуар был почти пуст, на верхние этажи не доходило ни капли. А если утром работало восемь умывальников для почти двухсот людей, то умыться могло самое большее человек сорок — пятьдесят. Они залили в башню несколько бочек воды, но это был временный выход из положения.

Думитру нашел выход, который одобрило и командование. Они начали копать новый колодец. Занимался этим его взвод, и Думитру часто оставался в части допоздна. Когда совсем темнело, они работали при свете фар двух танков.

В тот раз Кристиана тоже думала, что он задержался из-за колодца, и ждала его, снова и снова разогревая еду. Когда она поняла, что причина задержки, наверное, другая, она все равно продолжала его ждать, но уже в ином настроении… С тем же страхом и дурными мыслями, несмотря на все свои обещания, которые она столько раз давала… Но Думитру не вернулся и к утру, как обычно это бывало.

Как только в части началось дневное движение, он прислал старшину Беньямина из санитарного пункта сказать, что с ним ничего не случилось, чтобы она не пугалась, что он вернется сразу же после того, как выполнит программу. Но Беньямин сказал ей по секрету, что «товарищ лейтенант свалился от усталости, все хочет успеть сам и слишком уж во все душу вкладывает».

И еще вспомнилось… Дело шло к октябрю. Быстро темнело. Она слушала, как песок бился о фанерную крышу и ударял в оконные стекла… И внезапно увидела Думитру, возвращавшегося из части. Узнать его было трудно: осунувшийся, обессиленный, с глазами, красными от недосыпания. Почти двое суток он не спал, был измучен, но главное было другое: он был сломлен, потерял уверенность в себе.

— Что с тобой?.. — едва смогла прошептать Кристиана, потрясенная его видом.

— Оставь меня, прошу тебя. Я расскажу тебе в другой раз, сейчас не могу… — попросил он.

— Что-то серьезное?.. — испугалась она еще больше.

Он кивнул.

— Что может быть серьезнее, чем человеческая жизнь?! — сказал он как бы в ответ своим мыслям.

— Не мучай меня! — не выдержала она. — Это касается тебя лично?

— Все, что происходит в моем взводе, касается меня лично! Когда ты это поймешь наконец? — ответил он с явным раздражением. Помолчав, сказал тихо, не глядя на нее: — Один мой солдат застрелился…

Кристиана больше ничего не спрашивала. По мере того как она возвращалась к нормальному состоянию из того оцепенения, в которое впала вначале, перед ней вырисовывался истинный масштаб происшедшего несчастья. Она с трудом удержалась, чтобы не задать мучившие ее вопросы: «Почему?.. Когда, как?.. А родители?..» И снова: «Он в больнице?.. Ничего нельзя сделать?» И опять: «Неужели его нельзя спасти?..»

Несколько часов подряд Думитру оставался неподвижен. Он сидел на стуле, глядя в одну точку, угнетенный своими мыслями, закуривая одну сигарету за другой… Не слышал он и робких слов Кристианы, обращенных к нему: «Я разогрела поесть…», или: «Тебе нужно бы прилечь, ты устал».

Он не притронулся к еде. И не спал всю ночь. Она тоже не спала. Ждала, когда он прервет это ужасное молчание, знала, что рано или поздно он все расскажет. Так и случилось.

— Это ужасно, — внезапно произнес Думитру, будто продолжая начатый разговор. — Я разговаривал с ним, прежде чем войти в дежурку, за несколько минут до… — Он остановился, потому что не мог выговорить это ужасное слово, для нее почти нереальное. — Ты понимаешь, я последний, с кем он разговаривал. Последний… Если бы я только понял, если бы я заметил в нем что-то, что меня насторожило бы, что ли, если бы было что-нибудь подозрительное, что-нибудь неестественное в поведении, в голосе, я бы мог помешать ему, остановить… Я бы мог спасти его, ты понимаешь!..

Думитру был потрясен. Он совершенно необоснованно обвинял себя, все время возвращался, как к навязчивой идее, к словам: «Я мог бы его спасти…», «Я мог бы помешать ему сделать это…».

— Он умер? — осмелилась спросить Кристиана, и он бессильно пожал плечами. — Может быть, его спасут, почему ты обязательно предполагаешь худшее? — продолжала она немного смелее.

— Не знаю!.. Ничего не знаю… — Глаза его увлажнились.

И Кристиана, которая никогда не видела у него слез, никогда не видела его разбитым, сломленным, поняла, что для него это катастрофа.

— А ты хотя бы знаешь, почему он это сделал? — осмелилась она на еще один вопрос.

— Разочарование в любви… На самом деле, в большей степени, разочарование в жизни вообще, как это следует из его прощального письма… Но это была последняя капля, это вывело его из равновесия окончательно…

Думитру постепенно приходил в себя, восстанавливая точную картину событий.

— В письме он пишет, что сожалеет о том, что совершает… «Прощайте! Мне будет тоскливо без вас!» Он так и пишет и сразу же добавляет с чудовищной ясностью: «Я говорю глупости! Там у меня не будет воспоминаний!» И просит нас сообщить об этом своей девушке. Ее зовут Вонка… Сегодня утром, через четырнадцать часов после этого ужасного происшествия, пришло письмо от нее. Если бы вместо сегодняшнего утра оно пришло вчера утром — кто знает… Ты понимаешь?! — снова воскликнул он.

— А что эта девушка пишет? — Кристиане хотелось вывести его из состояния отчаяния.

— Просит простить ее за принесенные огорчения, но ее родители против каких-либо отношений между ними, что выхода нет, что надо их послушать… Письмо длинное и сумбурное, но в конце она пишет о своем сожалении и заверяет в любви, на которую только может быть способна женщина…

— Жаль… — пробормотала Кристиана, думая о солдате, который поддался отчаянию. — Быть таким слабым…

— Мы разговаривали с ним возле служебного входа, незадолго до этого… — Думитру вновь вернулся к мыслям, которые его терзали. — Я проверял посты вместе с дежурным офицером, капитаном Василиу… Он тоже не заметил в его состоянии ничего особенного… Но прежде всего я должен был обратить на это внимание, заметить, потому что я хорошо его знал, ведь он из моего взвода… А оказывается, я совсем его не знал, — закончил он грустно тем же виноватым тоном.

— Ты напрасно винишь себя. Если уж он решился, то вряд ли ты удержал бы его от этого…

— Твой фатализм меня не убеждает и не утешает, — проворчал он в ответ. — Реальность остается реальностью: я мог бы ему помешать, если бы у меня хватило интуиции. Как я мог не понять, не почувствовать его состояния!..

— Твои самообвинения, по крайней мере с моей точки зрения, совершенно необоснованны, — заметила Кристиана.

— Почему самообвинения? — возразил он. — Скорее упреки. А упрекать себя есть за что! Что ни говори, а я был последний, кто с ним разговаривал… Об этом я никогда не забуду!

Думитру помолчал, закурил следующую сигарету. В комнате и так уже висела густая пелена дыма, у Кристианы даже слезились глаза. Нужно было проветрить помещение. Она открыла окно, но тут же его захлопнула, потому что ветер грозил сорвать раму с петель.

— В армии, — вернулся Думитру к прерванному разговору, — личные переживания могут привести к самым странным и неожиданным развязкам… Вдалеке от родных, от друзей и товарищей, вырванные из привычной среды, одни переносят новую обстановку хорошо, у других же обостряется чувство одиночества, появляется растерянность… Очень важно, чтобы именно на таких солдат вовремя обратили внимание и ребята из взвода, и командир в первую очередь. Моим долгом как командира было предотвратить трагедию!.. То, что случилось, доказывает, что я не был достаточно внимателен к людям!.. Даже если он чудом останется жив, этот факт — урок мне и порицание.

… Даже спустя годы, вспоминая этот случай, Думитру становился мрачным. Ему все еще хотелось оправдаться перед самим собой, и он говорил: «Я тогда был молод и слишком легкомысленно относился к жизни и смерти. Разве я мог тогда предположить, что человеку и такие мысли приходят в голову…»

Время шло. Они переехали из Бэрэгана в поселок, располагавшийся в самом сердце гор, а оттуда через несколько месяцев в Бухарест, где они жили в полуподвале на улице Тринадцатого сентября. Потом они жили на берегу Дуная, а потом опять в деревне, затерянной среди гор, потом поехали на стройку, потом…

В течение четырнадцати лет Думитру ездил каждое лето в Балта Яломицей на сельскохозяйственные работы. За это время он стал командиром части. Думитру считался одним из лучших. Его радовало доверие, которое ему оказывало командование, и то, что его ценили. Он гордился успехами, достигнутыми частью под его командованием, не щадил себя, рвался к работе, и работоспособность его казалась неиссякаемой. Он совершенно серьезно утверждал, что «нет ничего невыполнимого» и «все можно сделать, если только захотеть». Он старался применять эту теорию на практике и убедить окружающих в ее истинности.

Кристиану он хотел убедить в том же. «Человек все может сделать в этом мире, — однажды сказал он. — Даже горы может сдвинуть, если захочет». Она рассмеялась, ее искренне забавляла его уверенность — ведь нельзя же было понимать все это буквально, а он хотел от нее именно этого.

Он всегда старался оставить вещественный след своей деятельности.

В Сильве он полностью реконструировал танкодром, превратив его в полигон, где можно было проводить занятия по вождению с препятствиями: вытаскивать танк из трясины, переходить через глубокое русло и под водой. Он организовал пункты устранения повреждений, станцию технического контроля, моечную рампу, склады боеприпасов.

В Драгодэнешти после него остались великолепно оборудованные рампа и спортзал. Он построил станцию технического контроля, потому что старую залило водой… В Шуца Сякэ из имевшихся материалов он устроил тренировочный полигон и стрельбище. Иные бюрократы роптали, созывали одну комиссию за другой, добивались, чтобы он был наказан. «В каждом лесу есть сухостой», — говорил Думитру на это. Его стиль работы был неудобен для лентяев и перестраховщиков, он раздражал тех, кто не хотел ничего делать. Однако сам Думитру переживал все это болезненно, хотя и скрывал свое огорчение, бравировал. Не от страха, конечно, нет, он не боялся! Боялась только Кристиана, прослышав об очередной проверке. Думитру же повторял всегда в этих случаях: «Никогда не ошибается тот, кто ничего не делает, как они. А я работал и буду работать так, как считаю нужным. В части все знают, как нужен здесь полигон!.. И ведь я ничего не просил сверх положенных нам фондов. Я уложился в лимиты на материалы для построек, которые и так были запланированы. Просто я придумал, как лучше использовать все ресурсы, просчитал проект, чтобы не тратить зря цемент, чтобы достичь максимального эффекта при минимуме истраченных средств…»

То же самое он утверждал, представ перед комиссией. Результаты проверки это подтверждали. В части все его защищали, находили новые подтверждения его правоты. Обычно все кончалось благополучно, и он был счастлив.

В Ошлобени он создал самую лучшую материальную базу для учебного центра механиков-водителей танков и шоферов… Он сделал в местном Доме культуры театральный зал. Он работал над ним три месяца, не отрываясь, но получилось настоящее чудо — этот зал мог выдержать сравнение с самым современным театром…

Итак, он везде оставлял осязаемые следы своей работы. Люди везде его любили. Некоторые даже просили, чтобы их перевели вслед за ним, и переезжали вместе с ним из одной части в другую.

Думитру был справедлив. «Я не хвалю понапрасну и не наказываю зря, — говорил он. — Командир должен быть справедливым!» Когда однажды ему показалось, что на кухне слишком большая «уварка» и «ужарка» при готовке, он не постеснялся вынуть мясо из супа и положить его на весы… («К солдатскому пайку никто не смеет прикасаться!») О том, что последовало за этим, не стоит и говорить. Кое-кто называл его «недовольным». Он прослышал об этом, ему понравилось. «Я не только не стыжусь этого прозвища, я просто горжусь им». Но после одного случая в Рыурени всегда добавлял с озорной улыбкой: «Разные бывают недовольные. Все зависит от того, к какой категории ты относишься».

Что же произошло в Рыурени?

Как-то приехал из центра один майор проверить работу в части. Пока Думитру представлял ему все достижения части в развитии материальной базы, он со скучающим видом машинально кивал. Складывалось впечатление, что он вообще ничего не слышит. Но когда Думитру протянул ему отчет, он внезапно оживился:

— А недостатки? Недостатки у вас есть? — Глаза его блеснули торжеством, как у человека, убежденного, что он задал вопрос «на засыпку».

Думитру был слегка удивлен. Часть была для него новая, работу он начал недавно и ожидал вопроса о том, с какими трудностями он сталкивался и что сейчас ему мешает в работе. Ему показалось, что он не совсем понял вопрос майора.

— Недостатки или трудности? — спросил он доброжелательно.

— Недостатки, товарищ майор (к тому времени Думитру уже был майором), трудности у всех есть, — пояснил тот мрачно.

Думитру постарался ответить искренне и серьезно:

— Ну, что я могу сказать о недостатках… Они у нас на каждом шагу. Только вокруг посмотрите…

Во время разговора они шли по территории части и в этот момент оказались во дворе. При последних словах Думитру майор действительно огляделся вокруг, и взгляд его упал на лопату, небрежно брошенную кем-то возле сарая.

— Вы правы, — торопливо перебил майор. Он подошел к сараю и поднял лопату. — Пишите! — с внезапной значительностью повернулся он к сопровождавшему его адъютанту и начал диктовать: — «Недостатки…» Подчеркните! — И, нахмурившись, с тем же сосредоточенно-важным видом начал перечислять: — «Пункт первый: лопата не заточена; пункт второй: лопата не покрашена; пункт третий: длина ручки лопаты не соответствует стандартной длине; пункт четвертый: гвоздь, которым лопата крепится к ручке, шатается; пункт пятый…»

Думитру потерял терпение. Хотя внутри у него все кипело, он как можно вежливее и спокойнее попросил у майора лопату и, взяв ее, выкинул за забор. Потом как ни в чем не бывало повернулся к адъютанту:

— Напишите, пожалуйста, товарищ адъютант… — голос его стал твердым: — «Не хватает лопаты!»

Майор, который никак не ожидал таких действий, пришел в себя и воскликнул, едва сдерживая ярость:

— Что вы хотите этим продемонстрировать?! Этот поступок я могу квалифицировать как нарушение дисциплины!

Думитру прекрасно владел собой, выдержка у него была завидная. Голосом, полным достоинства, он объяснил:

— Я был бы искренне огорчен такой трактовкой моих действий. Я только хотел облегчить вам задачу. Вместо перечисления множества недостатков одной лопаты внесите в список только один недостаток!

… Весенние паводки застигли их в Дялул Флорилор. В течение ночи Валя Сякэ {4} (название это объясняется тем, что никогда в этой долине не было ни рек, ни ручьев) наполнилась водой, затопившей город. Вода не достигла их дома, расположенного на вершине холма, но превратила холм в остров. Думитру был на учениях. Дома оставалась только Кристиана с Илинкой, которой было всего лишь несколько месяцев. Банка из-под паштета в литр спирта позволили смастерить примитивную спиртовку, чтобы разогревать девочке молоко… Учения прекратились, и Думитру получил приказ бросить людей на борьбу с водами Муреша. Теперь несколько сотен километров отделяли его от Дялул Флорилор.

Город, залитый паводковыми водами, — зрелище драматичное. Поток захватывал и людей, и вещи. Подушки и холодильники, баллоны с газом и бочки, балки и крыши, овцы, коровы и птица… Каменные и кирпичные дома хотя и выдержали натиск стихии, однако метр за метром погружались в воду, пока совсем не исчезли из виду. Вода поглотила их не одним махом, а как бы вбирала в себя постепенно, понемногу.

Кристиана чувствовала в себе ненависть к этой слепой силе, сметающей все на своем пути…

Но что Кристиану больше всего удивило и ужаснуло — почти невероятная сцена: на островке, чудом возвышающемся над водой, сидели рядом заяц и лисица. Мокрые, грязные, они дрожали от холода и от страха перед разбушевавшейся стихией. Даже инстинкт перестал действовать. Выходит, природа сама себя дискредитировала, отрицая свои собственные законы…

Незаметно прошли годы.

Они только-только переехали в город Дубешти, когда Думитру украсил свой мундир погонами подполковника. Это произошло в предновогодний вечер… Они решили провести его одни, дома, перед телевизором. Во-первых, потому что Илинка была еще маленькая, а во-вторых, потому что они недавно приехали в гарнизон и еще не успели ни с кем подружиться.

Кристиана вернулась с работы домой раньше, чем Думитру (ей сразу же нашлось место работы — в городском суде), и кончала последние приготовления к новогоднему столу. Когда Думитру пришел, она ничего не заметила, на погоны внимания не обратила. Не заметила перемены и на второй день, хотя он специально попросил ее почистить китель. К вечеру к ним зашел знакомый из части и поздравил Думитру: «С повышением!» «С каким повышением?» — удивилась Кристиана. «Как, вы не знаете? — в свою очередь удивился знакомый. — Теперь он подполковник». «Как, — обиделась Кристиана, — и ты ничего не сказал? Ни вчера, ни сегодня утром…» «Уж если кому обижаться, то в первую очередь мне, — остановил ее Думитру. — Я вошел в дом с опущенными плечами специально, чтобы ты могла разглядеть. Я тебя просил почистить китель, а ты все равно ничего не заметила…»

Мало-помалу Илинка достигла возраста, когда дети увлекаются сказками и легендами.

— Мамочка, расскажи мне, пожалуйста, про лампу! Или про воду, мамочка! Про дождь, мамочка, про петрушку…

— Как же она рассказывает тебе сказку про петрушку? — недоумевал, смеясь, Думитру.

— Мама знает много сказок, — заверила его дочь. — Правда же, мама, что ты знаешь сказки про все на свете? — Глаза у нее были умоляющие. — Ну расскажи, прошу тебя! — нетерпеливо просила она.

Кристиана смеялась над ее доверчивостью, но не могла ей отказать и начинала очередной рассказ. Постепенно она стала мастерицей импровизированных сказок. У нее были свои приемы, секреты… Для Илинки она могла изобрести что угодно: начиная с легенды об обувном креме до сказки о сладких творожниках.

Думитру слушал эти сказки с изумлением и восхищением, предназначенными для Илинки, но, когда они оставались вдвоем, добродушно удивлялся: «Да, видит бог, этого я от тебя не ожидал!»

Однако, несмотря на свой суровый характер, Думитру позволил дочери втянуть себя в игру.

— Папа, давай поиграем в коня, ну пожалуйста! — просила она, и Думитру подхватывал ее на плечи и скакал с ней по комнате с лошадиным ржанием, как настоящий конь. Девочка могла рукой достать потолок, и у нее дух захватывало от радости.

— Стоп! Остановись, конь, поешь, — окликала своего «коня» Илинка. — Не туда, не туда, — направляла она его, — сено возле стола…

Думитру останавливался, делая вид, что жует сено, и снова скакал по призыву дочери, которая после нескольких скачков направляла его к хорошо известному обоим месту возле окна «на водопой»…

Время, проведенное с Илинкой, для обоих пролетало незаметно, оба они — и Думитру, и Кристиана — забывали с ней обо всех жизненных тяготах и невзгодах.

И жизнь проходила!

С тех пор как Думитру стал полковником, время полетело как будто еще быстрее. Росла Илинка — новые заботы, новые мысли, — а надо всем этим витали смутные надежды, что и они как-то определятся, осядут на каком-то месте, как все люди.

Во время отпуска они втроем обязательно ездили проведать старенькую мать Думитру. «Может, вы останетесь здесь, в Кымпулунг-Молдовенеск, — каждый раз просила их старушка. — Мне нужна уже помощь, за восемьдесят перевалило, одной все тяжелее…»

Мама Кристианы умерла вскоре после ее свадьбы, и в Брашов они ездили редко. Обычно во время отпуска они ехали к морю, останавливались у Регины, с которой они были друзьями и которая жила теперь в Констанце со своим моряком, а потом ехали в Кымпулунг-Молдовенеск.

«Я возьму тебя к нам», — находил Думитру решение проблемы, которое освобождало его от обещаний иного характера. «Как, — удивлялась старушка, — значит, я умру не в своем родном доме?» «Почему ты должна умереть?» — пробовал он изменить направление разговора. «Да потому что старая, мне в этом мире уже и делать-то нечего! — раздражалась старушка. — Только из-за тебя и умереть-то никак не могу, — продолжала она свое, не поддаваясь на его ухищрения. — Пока не увижу тебя в собственном доме, а не как всегда, на чемоданах, я и глаза закрыть не смогу… В твои-то годы я уж давно домом этим обзавелась, а у тебя что? Одни пути-дороги. Пора уж тебе угомониться. Не хочешь здесь, так езжай куда хочешь, только чтоб уж остаться там, а не для того, чтобы было откуда уехать…»

Кристиану радовали эти слова матери, ей приятно было, что мать говорит то же самое, что и она. Впрочем, она была уверена в бесполезности их усилий, потому что Думитру не способен был отречься от самого себя, от своих жизненных принципов. Их правильность подтверждала не галочка в табеле о присутствии на рабочем месте, а те реальные, конкретные вещи, необходимые людям, которые он создавал везде, куда бы ни вела его жизнь. «Что меня в тебе удивляет, — сказала однажды ему Кристиана, — это то, что ты хоть и военный, но у тебя в крови страсть к мирному строительству. Для тебя главное в жизни — то, что ты строишь, то, что ты создаешь». Думитру посмотрел на нее сперва удивленно, а потом объяснил: «В армии учат не только стрелять! По крайней мере, для нас это не так. Армейская служба — нечто гораздо более сложное и благородное. Непременно нужно строить — это самая суть военной службы. В армии строят не только дороги, дома, каналы, промышленные объекты, но и людей. И даже главным образом — людей. Из всех ее задач эта, мне кажется, самая благородная». Она уже давно поняла это. Может быть, уже тогда, когда обещала ему всюду быть вместе с ним. Может быть, поэтому она и дала это обещание, а теперь не хочет об этом вспоминать.

… Исполнилось двадцать пять лет их совместной жизни. Думитру был ласков с ней, они растворялись в счастье, сама Кристиана была как во хмелю и только изумилась: как, уже двадцать пять лет? Когда же они прошли?..

«Благодарю тебя, Кристиана, благодарю тебя, — шептал взволнованно Думитру. — Без тебя я бы ничего этого не достиг, тебе я обязан всем, ты — душа нашего дома…» «Мне тоже полагается военное звание, — шутила она. — На гражданке я была только семнадцать лет, а в армии вместе с тобой — двадцать пять!..» «Вот уж правда! — смеялся Думитру. — Этот вопрос нужно рассмотреть со всей серьезностью!»

А потом… Они были счастливы, никогда не ссорились, никогда не расставались, она всегда ездила вместе с ним не колеблясь.

Теперь они были уже немолоды, они незаметно вступили в осень своей жизни… Как быстро прошло время!.. Когда пробежали и куда скрылись все эти часы, дни, годы?..

И что она могла бы ответить на вопрос Думитру: «А ты в жизни дерзала, ты не побоялась рискнуть?» Он всегда говорил, что, чем бы ты в жизни ни занимался, всегда надо дерзать, никогда не бояться риска. И во все, что ты делаешь, говорил он, нужно вкладывать душу, частичку себя самого.

О, она-то в свое дело вкладывала душу, в этом она была уверена…

Глава третья

Выйдя из штаба, полковник Думитру Мунтяну решил побродить по городу. Он чувствовал необходимость разобраться во всем, прежде чем он вернется домой, понять самого себя. Думитру создавал, что с ним происходит что-то странное, но никак не мог определить, что именно.

… Его срочно вызвали в штаб, приказав приехать первым же поездом. Так же срочно он попал на прием к генералу, который сообщил Думитру, что его присутствие необходимо в Синении. И ничего более.

За все время приема генерал так ни разу и не взглянул на него. По-видимому, генерал был настолько занят, что ему было не до разговоров. Он коротко и официально сообщил Думитру свое решение. Давно уже в таком тоне он с Думитру не говорил, это было не в его обычае.

Телефоны, стоявшие на столе, непрерывно звонили, селектор почти не выключался, генерал едва успевал отвечать.

Вначале Думитру растерялся, так как не ожидал, что ему прикажут ехать, не закончив своих дел на стройке. Впрочем, так бывало уже не раз, и ничего странного в этом для него не должно было быть. В первый раз он поймал себя на чем-то вроде колебаний, в первый раз у него возник вопрос: «Зачем?» Почему он, «военная косточка», привыкший никогда ничему не удивляться, вдруг заколебался?

Разумеется, он ничем не выдал этого минутного сомнения — вытянулся, как положено по уставу, ответил спокойно, уже владея собой, как обычно:

— Понятно! Когда я должен явиться в Синешти?

— Сразу же, как только разберешься в делах на стройке!

Генерал стал доброжелательнее, голос его потеплел, он оторвал взгляд от бумаг и впервые со времени появления Думитру перед его письменным столом посмотрел на него и улыбнулся. Он уже не казался таким безмерно занятым, как до сих пор, внезапно стал веселым, как всегда, и признался:

— Я не хотел тебя посылать, но ты в самом деле там очень нужен… Тебе будет нелегко, трудностей пока там хватает, но именно поэтому мы и подумали о тебе. У тебя есть опыт.

Дальнейшее не заняло много времени. Для Думитру главным было то, что произошло с ним в эту долю секунды, когда он колебался. В первый раз! Почему? Не было сил опять все начать сначала? Усталость, возраст? Надоело? Или на него подействовали доводы Кристианы? Может быть, он боялся ее реакции, когда она услышит, что опять — в который раз! — нужно начинать все сначала…

Он вдруг очутился на Северном вокзале. Как — он не помнил, ноги сами несли его. Неужели он действительно не хотел начать все сначала? Бороться и победить там, где тяжело? Ведь он всегда боролся и побеждал!

Он был настолько погружен в себя, что не замечал ничего вокруг, не отдавал себе отчета, куда и зачем он идет. В какую-то минуту молнией сверкнула мысль: пойти на вокзал, он был как раз поблизости, чтобы к вечеру или за ночь добраться на стройку. Он подумал, что надо бы закомпостировать проездной билет, но эта мысль появилась всего на какое-то мгновение, потом опять нахлынули мучительные думы и сомнения.

Из этого состояния его вывел нахальный вопрос какого-то старшины — это был юноша лет двадцати, худой, смуглый, видимо, недавний выпускник военного училища. Он пробирался сквозь толпу мимо справочного киоска, где люди особенно волновались и нервничали, стараясь выйти навстречу только что сошедшему с поезда человеку с охапкой цветов. Оказавшись перед Думитру, он не только не отдал ему честь, но чуть не налетел на него, словно ничего не видел и не слышал вокруг, и неожиданно спросил его:

— Эй, это вы инженер Драгомир?

Для Думитру армейские ритуалы, как и все, что связано с армией, не могли быть пустой условностью. Он их рассматривал не как дополнение к чему-то, они для него и были этим «чем-то». Это настолько вошло у него в плоть и кровь, что, будучи в форме, он никогда не позволял ни себе, ни друзьям в том же звании, что и он, никаких отклонений от уставных правил. При виде такого вопиющего их нарушения он застыл в изумлении. Конечно, видел он разных людей, опыта ему не занимать, ведь через службу в армии проходят все: и хорошие, и не очень, и воспитанные, я те, кого надо воспитывать… Но это было уж слишком. Он взял себя в руки, чтобы обрести невозмутимый вид, который так часто вводит других в заблуждение относительно истинного настроения человека. Необходимо было разобраться. Оставаться безучастным — это было не в его правилах.

— Товарищ старшина, — обратился он к молодому человеку голосом твердым, суровым, но спокойным, — вы знакомы с военным уставом?

Старшина вздрогнул, будто только в эту минуту твердый голос Думитру вернул его к реальности. Зардевшись, он вытянулся по стойке «смирно» и начал неловко представляться, заикаясь от волнения:

— Товарищ полковник, я старшина Лунгу Штефан из военного гарнизона города Бухарест… Разрешите доложить: я знаком с воинским уставом, но я ошибся, прошу вас…

Думитру остановил его нетерпеливым жестом — не хотел терять время на выслушивание этих извинений.

Тем временем тот, кого звали Драгомир, оказался возле них. Он тяжело дышал, как больной человек. Лицо его было обожжено солнцем и ветром, волосы почти совсем побелели, и поэтому он казался старше, чем Думитру. Судя по всему, человек рабочий, видимо трудившийся где-нибудь на стройке. С ним была высокая полная женщина, наверное жена. При виде Думитру она остановилась в нескольких шагах, не решаясь приблизиться.

— Товарищ полковник, — начал инженер, волнуясь. — Прошу вас, простите его… Вы знаете, это не совсем обычная ситуация…

Он не мог подыскать слов, был ужасно смущен, и по его обветренному лицу вдруг поползла слеза. Он тут же смахнул ее неловким движением.

— Это, знаете ли, мой сын… — удалось ему наконец выговорить. И, будто освободившись от этой тайны, вдруг обрел дар речи: — Мы вам расскажем, вы увидите, это нечто не совсем обычное, это особая ситуация, вы убедитесь…

— Мальчик просто хотел удостовериться, что узнал отца, — вмешалась женщина, в волнении сжимая руки. Она хотела все объяснить, но вдруг заплакала и не могла больше ничего сказать. Это была естественная реакция на все происходящее.

Думитру слушал их и ничего не понимал, как будто они говорили на особом языке, понятном только им одним. Он чувствовал себя с этими людьми неловко, потому что вообще не выносил таких сцен, и сейчас очень хотел бы оказаться подальше от всего этого.

— Это его сын, — объяснила наконец женщина, — но до сего дня они не знали друг друга!.. Много лет они ничего друг о друге не знали… Это не мой сын, у меня с Драгомиром две девочки… Это от первой жены…

Все это время старшина как завороженный смотрел на отца, не реагируя на происходящее.

— Как мне трудно было найти тебя, — вдруг заговорил он. — Знаешь, как давно я тебя ищу! Уже восемь лет. С тех пор как я услышал о твоем существовании… Я уж отчаялся было…

Инженер стиснул его в объятиях, расцеловал, на глазах его снова появились слезы.

Думитру чувствовал себя с ними все более неловко. Он сказал, что ему надо идти, что спешит, что в полночь как раз будет поезд, которым он должен уехать. Но все трое в один голос стали просить его остаться с ними. Может быть, момент долгожданной встречи оказался нелегким испытанием для них, и они надеялись, что присутствие чужого человека облегчит им сближение, поможет избавиться от скованности.

— Нехорошо, если мы так вот расстанемся, товарищ полковник, — убеждал Думитру инженер Драгомир. — Вы случайно стали свидетелем очень радостного для нас события. Мы просим вас, пойдемте с нами к моему сыну, он здесь живет поблизости, возле вокзала…

Думитру снова стал извиняться, что не может пойти с ними, что его ждет множество неотложных дел… Напрасно инженер все повторял:

— Жаль, если вы не пойдете. Мой сын вам рассказал бы, как он боролся, чтобы найти меня, а я ничего не знал…

Когда он снова остался один на один со своими мыслями, он почувствовал себя еще более подавленным, чем раньше, будто на него свалились сразу все заботы, а день ведь начинался так интересно, так неожиданно для него…

* * *

И тем не менее Думитру суждено было узнать историю старшины Штефана Лунгу. Его откомандировали на какое-то время на стройку, где работал Думитру, и Штефан сам пришел и попросил его выслушать. Он все еще был под впечатлением долгожданной встречи с отцом и ему очень хотелось вспомнить все еще раз, вновь пережить все, что с ним случилось. Штефану нужно было присутствие того, кто способен выслушать его историю от начала до конца. Он не мог бы объяснить, что его притягивало к Думитру, может быть, только то, что тот стал случайным свидетелем встречи…

* * *

Старшина Штефан Лунгу родился в селе возле Яломицы. Жил себе счастливо с родителями, сестра и брат его обожали, оба были младше него. Все было хорошо до того дня, когда…

Ему было восемь лет. Он стоял возле ворот и сквозь забор смотрел, как на улице играют дети. Штефан делал это каждый день, когда игра была в разгаре. Он прижимался лицом к деревянным планкам, которые не пускали его туда, к детям, но потом забывался, и ему казалось, что он тоже там, на улице, и участвует в игре. Мама никогда не позволяла ни ему, ни брату с сестрой выходить со двора. Ворота запирались на замок. Вероятно, поэтому его так сильно тянуло на улицу — запретный плод сладок.

В тот день он взобрался на ворота и смотрел на улицу сверху. В руках у него был ломоть хлеба, но он забыл про него, увлекшись, как всегда, игрой детей. И вдруг он заметил, что какой-то старик не спускает с него любопытных глаз. Штефан вздрогнул и испуганно соскочил с ворот, но старик успел схватить его за руку.

— Не пущу, не пущу! — шутливо грозил он и смеялся.

Штефан между тем оправился от испуга, потому что узнал старика — он жил на соседней улице, и тоже начал смеяться. Он знал, что жена старика и его дети умерли, и он остался один, других родственников в деревне у него не было.

— Мне есть хочется, — сказал вдруг старик, шмыгнув носом, как ребенок. — Может, отдашь мне свой хлеб?

Не говоря ни слова, Штефан взобрался наверх, на стойку ворот, вытянулся изо всех сил и передал старику ломоть хлеба. Тот поблагодарил и отошел. Однако, сделав два-три шага, он вернулся и с любопытством спросил:

— А ты чей? — Он задал этот вопрос шепотом, испуганно поглядывая то в один конец улицы, то в другой. — Ты материн или отцов?

Мальчик не понял вопроса, и старик его повторил, все время озираясь с опаской, как бы кто не услышал:

— Скажи, ты чей? Материн или отцов?

Мальчик все так же недоумевал. Старик больше ничего не спросил и наконец ушел, жадно жуя хлеб.

Какое-то время его не было видно, но потом он опять появился. И сразу же спросил, все так же опасаясь, как бы его не услышали:

— Ну, ты мне так и не сказал, чей ты. Отца или матери?

На этот раз мальчик не растерялся:

— О чем ты говоришь, дедушка? Что значит — отца или матери?

— А как же, ты не знал, что ли? — удивился старик.

— Что я должен знать? — изумился мальчик. — Не понимаю, что ты хочешь сказать!

— Ну, раз ты старший, то, значит, ты не отцов сын. Значит, его дети — остальные двое. А ты материн. Отец твой взял тебя, когда ты был годовалым…

Мальчик онемел. Он понял, что есть какая-то тайна, связанная с его рождением.

Штефан не решался спросить об этом мать или отца. Он решил вначале понаблюдать, подождать, может быть, самому удастся открыть истину. Но сомнение, которое заронил в его сердце старик, не исчезало, не стиралось из памяти. Наоборот, эти сомнения как будто росли, мысли его неотступно возвращались все к тому же… Вечером он с трудом засыпал, без конца вдумываясь в слова старика. «Если папа взял меня вместе с мамой, когда мне был уже год, то я не папин, как сказал старик…»

Мальчик начал следить за поведением родителей, сравнивать их отношение к себе и к брату с сестрой, стал подслушивать у дверей… Ничего подозрительного он не увидел и не услышал. Наоборот, отец, казалось, любил его больше, чем младших детей.

И так прошло несколько лет… Штефан рос и чувствовал себя рядом с родителями и младшими детьми чужим. Он избегал смотреть им в глаза. Родительский дом давил на него, он не находил себе места, но не отваживался никого из родителей спросить прямо.

Когда мальчику было уже десять лет, он возвращался как-то домой из школы, и одна соседка, сварливая и любопытная, не слишком ладившая с односельчанами, остановила его и спросила:

— Ну, как твой отец к тебе относится, а?

— Хорошо. — Он внутренне содрогнулся, вспомнив старика.

— Что значит «хорошо»? Как настоящий отец или как отчим? Он ведь не родной твой отец. Ты знал об этом или нет? — спросила она его противным голосом.

— Знал, — сказал он, сдерживая слезы, и побежал домой.

Теперь Штефан был уверен в существовании тайны. Это была и его тайна, которую он бережно хранил. Если бы хоть один из родителей, особенно мама, заподозрил, что ему известно то, что, по их убеждению, они так тщательно от него скрывали, трудно вообразить, что было бы. Мама, более слабая, наверняка бы умерла, она и так часто болела. Нет, она бы этого не перенесла!

Так он себя уговаривал, но все время думал о своем настоящем отце. Какой он? Этот вопрос мучил его постоянно. В школе он учился кое-как, лишь бы переходить из класса в класс и не слишком огорчать маму…

Ему исполнилось пятнадцать лет, в деревне он уже считался взрослым парнем.

И однажды Штефан вдруг принял решение. Он поехал на велосипеде в соседнюю деревню, где жил мамин брат. Было лето, и ему пришлось подождать, когда дядя вернется с поля.

— Что это с тобой? — удивился дядя, взглянув на него и увидев его лицо.

— А что? — Он тут же прикинулся беззаботным и веселым. — Просто хотел вас проведать и выпить с тобой стакан цуйки… Той, хорошей, из алычи, которую ты сам делаешь…

— Ладно, дорогой, — успокоился дядя. — А я уж подумал, не случилось ли чего… А это дело хорошее.

У Штефана был свой план: напоить дядю, ведь что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Он много раз слышал эту поговорку, чаще всего от деревенских стариков. Выпьет — а там уж можно будет его порасспросить… Ему самому нужно было остаться трезвым, и поэтому он притворялся, что пьет, но на самом деле только мочил губы, а дяде подставлял стакан за стаканом. Но тот был привычен к выпивке и не пьянел…

На улице уже стемнело, было почти за полночь, и тетя потеряла терпение.

— Мамка-то твоя перепугается! — сердито сказала она. — Кончайте сейчас же с этой пьянкой! Ты что мальчишку накачиваешь? Совсем с ума сошел! — ругалась она.

Дядя спохватился:

— Да, уже поздно, мама твоя будет беспокоиться. Пока ты до своей деревни доберешься, сколько уже времени-то будет… Я тебя не гоню, но лучше бы тебе поехать…

— Дядя… — решился тогда Штефан, поняв, что другого подходящего момента уже не будет. — Сядь на минутку, я хочу тебя спросить… Я соврал, когда сказал, что приехал просто так, вас проведать…

Тетка остановилась посреди комнаты, застыв от любопытства.

— Прошу тебя, — продолжал он, переведя дыхание, — скажи мне правду. Мой отец — родной мой отец или…

— Ты что городишь? — перебил его дядя, явно испугавшись этого вопроса. — Что-то я тебя не пойму…

— Я узнал, что мой отец — не отец мне вовсе… Я хочу знать правду! — Штефан был непреклонен.

— А почему ты меня об этом спрашиваешь? — удивился дядя. — Что же ты мать об этом не спросишь?..

— Маму я боюсь спрашивать, — признался Штефан, опустив глаза. — Я и тебя прошу, не говори ей об этом, когда встретитесь…

— Да нет, не скажу, — обещал дядя, — но и тебе мне тоже сказать нечего, — отрезал он. — Что я могу знать? Я здесь живу, откуда мне знать, что в вашей деревне делается?.. Но я тоже тебя спрошу, — сказал он, помолчав и слегка смягчив тон. Голос его потеплел, он хотел вызвать в племяннике доверие: — Отец твой плохо с тобой обращается?

— Нет, — не колеблясь ответил Штефан. — Он заботится обо мне, любит меня…

— Тогда для чего же ты забиваешь себе голову разными глупостями? — спросил дядя удивленно.

— Это не глупости, — стоял на своем Штефан. — Я со всех сторон только и слышу…

— Люди злы, — наставительно произнес дядя, — разное болтают… Один дурак бросит камень, а сотня умных не сможет его найти… Мой тебе совет: поезжай-ка ты домой и займись своими делами. Брось ты эти глупости! — В голосе его слышалась отеческая теплота.

Но Штефан его больше не слушал. Он вскочил на велосипед, попрощался и бешено крутанул педали. Он помчался в сторону другой деревни, дальней, где жила сестра матери.

Когда он постучал в двери ее дома, было уже давно за полночь. Тетушка Вуца и ее муж ужасно перепугались.

— Что стряслось?! — всполошились оба.

— Ничего не случилось, все в порядке, — постарался он их успокоить. И напрямик задал тетке вопрос, который столько времени его мучил.

Но не успел он даже договорить до конца, как получил две пощечины.

— Как тебе не стыдно! — рассвирепела тетя Вуца. — Человек все для тебя делает, сам говоришь — любит тебя, кормит и одевает, а ты вон из-за чего с ума сходишь — родной он отец или нет! Это тебя интересует? Да если б он знал об этом, он бы умер, бедняга… Ты сам-то подумай, почему он все для тебя делает, любит тебя, если он не настоящий отец тебе? — Тетя никак не могла справиться со своим негодованием. — Иди домой и выбрось эту дурь из головы, иначе будешь иметь дело со мной! Ты что же, хочешь мать в гроб загнать? Она и так совсем больная, — снова набросилась на него тетя Вуца.

Штефан ушел. До дому он добрался уже засветло. Родители думали, что он остался ночевать у родственников, и не беспокоились о нем.

Он чувствовал себя разбитым, как человек, переживший катастрофу, потому что так ничего и не узнал.

Но время шло. Штефан вдруг решил пойти в военное училище и сообщил о своем намерении матери.

— Думаешь, что осилишь? Не ударишь лицом в грязь? — нежно спросила она. — Я была бы так счастлива, если бы знала, что ты в армии!

Отец тоже обрадовался, когда узнал:

— Ты хорошо придумал, мой мальчик. Молодец!

Он окончил школу старшин и автоводителей. Его направили в Бухарест, где он получил прекрасную однокомнатную квартиру. Родители были очень рады за него. Время шло, но узнать что-нибудь Штефан так и не смог. Он уже почти не надеялся открыть когда-нибудь правду, и вдруг…

По воскресеньям Штефана частенько приглашала к себе на обед двоюродная сестра матери, живущая в Бухаресте. Однажды он встретил в ее доме больше, чем обычно, своих родственников из Яломицы. И конечно, сразу подумал о том, что среди них может найтись человек, который что-нибудь знает о его тайне. Тетушка посоветовала расспросить одного девяностолетнего старика — единственного, кто мог знать столь деликатные детали из жизни родственников.

— Может быть, он что-то слышал, — объяснила она. — Я уже давно уехала из деревни, твоя мать тогда еще не была замужем. Я вообще не знаю, что там было после моего отъезда…

И Штефан все узнал!

Конечно, правда оказалась горькой, но одновременно и сладостной… Он должен был узнать, кто он такой в этом мире, он не мог жить дальше, не зная это точно…

— Твой родной отец — инженер, он много лет назад работал на плотине где-то в Молдове. Я не знаю, где он сейчас, — торопливо говорил старик, обрадовавшись, что он кому-то понадобился. — Его сестра до сих пор живет в нашей деревне, если хочешь, я могу у нее спросить…

— Как его зовут? — спросил Штефан, пытаясь справиться с волнением. Он с трудом владел собой, ибо совсем не легко узнать в свои двадцать два года нечто очень важное — свое имя.

— Его зовут Драгомир, Василе Драгомир. Он женат, у него две дочери. Он женился второй раз сразу после развода с твоей матерью, — все так же охотно рассказывал старик.

Штефан повторил про себя это имя, чтобы запомнить навсегда: Драгомир, Драгомир… По сути дела, такой должна быть и его фамилия — Драгомир, а не Лунгу… Штефан Драгомир.

— А мой настоящий отец знает, что я существую, как ты думаешь? — отважился он на вопрос, избегая встретиться взглядом со стариком.

Старик рассмеялся — ведь это был ужасно глупый вопрос.

— Ну как же он может не знать, тебе было уже два месяца, когда они разошлись. Твоя мать никому не разрешила говорить об этом тебе. И человек, за которого она вышла замуж через два года, тоже не хотел, чтобы ты знал. Он тебя усыновил, так что никакой разницы между тобой и другими детьми нет… А настоящий твой отец как только женился, так и думать забыл о тебе! Может, и не забыл, но был рад, что тебя усыновили и избавили его от хлопот. Иначе он должен был бы платить алименты, а ведь у него был другой дом и дети, сам подумай, тоже нелегко…

Последняя надежда развеялась… Штефан так хотел услышать от старика, что отец ничего о нем не знал, что мать скрыла от него рождение ребенка… Он хотел, чтобы его отец был безупречен.

Но нет, отец знал, что у него есть ребенок. И, выходит, никогда не интересовался жизнью своего сына…

Как ни тяжело Штефану было сознавать это, однако желание увидеть настоящего отца было сильнее. Он сознавал, что, узнавая что-то о своем родном отце, словно предает другого отца — человека, который его воспитал, и все-таки не мог остановиться в своих поисках.

Штефан вглядывался в старика, ловил каждое его слово. В памяти его оставались каждый услышанный факт, каждая подробность.

— Так ты не знаешь, где он сейчас живет? — Задавая этот простой вопрос, ему пришлось сделать над собой усилие.

— Точно не знаю, но могу узнать у его сестры. Я же тебе сказал, она живет в нашей деревне. — Старик был настроен доброжелательно.

Штефан оставил ему свой адрес в Бухаресте и попросил как можно скорее прислать адрес отца и, если можно, узнать его у сестры так, чтобы не возбудить подозрений.

И для него началось ожидание. На службе он себя чувствовал как на иголках, не мог дождаться конца рабочего дня, чтобы поскорее примчаться домой, вернее, к почтовому ящику на лестничной клетке. Но каждый раз убеждался, что письма нет, и сразу сникал, теряя интерес ко всему окружающему. Штефан поднимался к себе и сразу ложился спать, надеясь, что так время пройдет быстрее. Сон убивает также и мысли, и беспокойство, является единственным спасительным средством от них, от ясного трезвого ума, от осознанного времени. Как страстно желал он заснуть!

Но однажды он, вернувшись из части, наконец обнаружил письмо от старика. Штефан был настолько взволнован, что даже не распечатал его, а застыл с конвертом в руке, испуганно уставившись на него. А вдруг старик не смог узнать адрес? Ведь сестра отца могла удивиться этой просьбе и не захотеть дать его… Наконец он решился и распечатал письмо. Там был адрес отца! Он жил в Ботошани. Старик сообщал ему также адрес стройки, где отец работал.

Сразу возник вопрос: как теперь поступить, написать ему? Разве он смог бы выразить в словах все, что чувствовал! Кроме того, письмо может потеряться в дороге или задержаться… О том, чтобы явиться прямо к нему домой незваным гостем, тоже не могло быть и речи — свалиться как снег на голову!.. Захочет ли он вообще видеть его?..

Штефан решил вначале найти номер его служебного телефона, это было легче, ведь речь шла о большой стройке. Снова начались волнения, поиски, ожидание…

Наконец Штефан узнал его служебный телефон. Он взял увольнительную и пришел на главный переговорный пункт. Позвонил. Сердце его сжималось, кровь ударяла в виски… Как начать, что ему сказать? Прямо сказать обо всем не хватало смелости. Он лихорадочно искал предлог, чтобы попросить у отца номер домашнего телефона, не может же он говорить о глубоко личном, касающемся только их двоих, если отец находится на работе, среди коллег, людей посторонних.

— Мы с вами когда-то вместе работали на стройке, — представился он, выдумав на ходу какое-то имя. — Видите ли, у меня неприятности… Несчастный случай… Не могли бы вы дать мне номер вашего домашнего телефона? Я бы мог позвонить вам вечером и все объяснить. Может быть, вы сумеете мне помочь. Я теперь работаю в конструкторском бюро в Бухаресте…

Штефан говорил быстро, не давая собеседнику времени на размышление. Он боялся вопросов и себя самого, боялся, как бы не растеряться, не потерять голос, его трясло, голос был сдавленный, он чувствовал, как у него сжимается горло.

— Я вас не помню, — услышал он в ответ. Обычный голос. Ничего особенного в нем не было.

Он вслушивался в этот голос, пытаясь уловить какие-то особые нотки теплоты и сердечности, но — ничего…

— Я давно уже уехал из Ботошани, — продолжал врать Штефан. — Я все расскажу вам вечером…

И он записал номер телефона.

Итак, был сделан первый шаг. Теперь предстояло самое главное — открыться родному отцу.

Дождавшись конца рабочего дня, Штефан не пошел домой, а отправился бродить по улицам.

Конечно, родителям он ничего писать не будет, ведь для них это был бы болезненный удар. «Чего тебе не хватало в нашем доме, сынок? — мог бы спросить его отчим с искренним недоумением. — Разве тебя не любили?»

В последнее время у отчима побаливало сердце, и такого рода сообщение могло его убить. Он никогда не делал различий между детьми, любил их всех одинаково. Это было его идеалом в жизни — сплоченная семья…

Штефан прикинул, сколько времени понадобится инженеру Драгомиру, чтобы вернуться домой, поужинать и отдохнуть. Подождав, он направился к телефонной станции. Его сковывал и одновременно раздражал страх. Он вообще был не по-мужски робок, застенчив и, чтобы скрыть это, временами грубил. Он понимал, что это не лучший выход, но ничего не мог с собой сделать.

Штефан заказал разговор на неограниченное время: не хотелось отвлекаться на опускание жетонов, а сколько времени ему вообще понадобится, он не знал. С Ботошани соединили скорее, чем он ожидал. К телефону подошел сам инженер. Штефан представился. На этот раз Драгомир резко прервал его:

— Я не знаю, кто вы и что вы от меня хотите! Вы обманули меня, утверждая, что работали в моем бюро. Вы вообще здесь никогда не работали. Я проверил по своим ведомостям — вашей фамилии нет нигде…

Он замолчал — вероятно, ждал возражений. Но в трубке было молчание.

— Алло! — крикнул рассерженный инженер. — Почему вы не отвечаете? Если вы не будете говорить, я повешу трубку!..

И Штефан испугался. Он будто внезапно очнулся.

— Да, я обманул вас, — признался он. Голос вдруг стал грубым, резким. — Не вешайте трубку, от меня вы так просто не отделаетесь, — закончил он почти угрожающе.

Инженер заколебался.

— Хорошо, — сказал он сдержанно, — я вас слушаю. При одном условии: скажите, кто вы такой и что вам от меня нужно.

— Ладно, — обещал Штефан все так же грубо, — но я тоже поставлю вам условие: что бы я ни сказал, не вешайте трубку… Я все равно вас найду и не оставлю в покое.

— Я слушаю, — последовало согласие.

Штефан тяжело дышал, опираясь плечами на металлическую стенку кабины, и говорил медленно, напряженно вслушиваясь, чтобы уловить малейшие нюансы реакции, которая могла бы последовать в ответ.

— Мое имя… Штефан Лунгу, — с трудом выговорил он. — Не знаю, говорит ли оно вам о чем-нибудь…

Он замолчал, потому что услышал в трубке странный шум, что-то похожее на стук упавшего тела.

— Алло, — закричал он, — алло!..

Ему никто не отвечал. Слышались только приглушенные звуки какого-то волнения в доме. Он слушал, недоумевая, и ждал. Он не собирался вешать трубку, не для этого он начал этот разговор, о котором так долго мечтал.

И вдруг в трубке раздался женский голос. Женщина почти в отчаянии кричала:

— Ты кто такой, чего ты от нас хочешь?! Что ты сказал моему мужу? Ему плохо стало!

Он назвал и ей свое имя и вдруг выпалил:

— Я его сын! Вы не знали, что у него есть еще один ребенок?

— Конечно знала, как не знать! — сказала она удивленно и с нотками радости. — Значит, ты узнал обо всем? Дорогой мой, как я рада тебя слышать, — продолжала она чуть не плача. — А где же ты сейчас? Приходи к нам!

Этого он не ожидал. Он думал, что жена у отца ведьма, классическая мачеха, а она оказалась обыкновенной женщиной, которая готова отнестись к нему как к своему собственному сыну. И наверняка это было искреннее отношение к нему, ведь для нее все это так неожиданно. В ее голосе он не заметил даже минутного сомнения — она просто обрадовалась тому, что услышала.

Но им внезапно овладела какая-то подозрительность, может быть, инстинктивная. Не обращая внимания на ее доброжелательность, он сухо и торопливо сказал:

— Я не с вами хотел говорить, а с ним. Если он пришел в себя, то позовите его к телефону.

Женщина не обратила никакого внимания на его вызывающий тон:

— Да, дорогой, он пришел в себя, сейчас тебе его дам. И помни, что с этой минуты я жду, когда ты к нам придешь, чтобы мы с тобой познакомились.

Трубку взял отец, но, видимо, он с трудом что-либо понимал, все время плакал и повторял:

— Приходи к нам!.. Прошу тебя!

— Не настаивай, я не приду! — сказал Штефан торопливо. — Я тебя искал и нашел, вот и все! Если хочешь со мной увидеться, то приезжай сам. Мне там у вас нечего делать!

— Приеду, конечно приеду! — заверил его отец. — Сделаю все, как ты говоришь, ты только скажи куда…

Он сказал.

— Если можно, я тоже с ним приеду! Ты мне разрешаешь, правда? — крикнула вдруг в трубку жена отца.

Он согласился — пусть приезжают вдвоем. Решили встретиться на Северном вокзале, возле справочного киоска.

— Подожди еще минуту! — воскликнул отец. — Я забыл спросить тебя, как ты выглядишь. Как я тебя узнаю?

Такой вопрос был, конечно, естественным, но именно он больше всего рассердил Штефана.

— Думаю, что похож на тебя, — процедил он сквозь зубы и повесил трубку.

Штефан приехал на вокзал и ждал отца. «Я не похож ни на кого из родных, значит, я похож только на него», — размышлял он, внимательно вглядываясь в каждого встречного.

Штефан увидел отца еще издалека. Его взгляд почему-то притянуло туда как магнитом… Да, это был отец: те же глаза, живые, черные как угли, лицо смуглое, родинка на подбородке — ясно, они похожи друг на друга, только он выше и плотнее… Никаких сомнений у Штефана не было, он узнал его с первого взгляда!.. Слезы вдруг потекли по щекам — ведь он столько лет ждал этой минуты! Но нет, он не имеет права предстать таким перед отцом, нужно быть мужчиной. И тогда, быстро смахнув слезы, Штефан грубовато окликнул:

— Эй, это вы инженер Драгомир? — Так обычно в деревне парни окликали взрослых мужчин, и если им позволяли так обращаться, значит, парня считают своим.

Так он себя тогда чувствовал. И поэтому он обращался не столько к инженеру Драгомиру, сколько к человеку, с которым — он знал это! — они связаны кровно и от которого он ждал какого-то подтверждающего знака.

Он тогда хотел сразу, одним шагом приблизиться к этому смуглому плотному мужчине, который не мог быть не кем иным, как только его отцом. Он ничего почти не видел: ни формы полковника, ни окружившей их толпы — он едва стоял на ногах от волнения… Он забыл отдать честь, так был ошеломлен тем, что все это происходит не в его детской фантазии, что это не мираж, не видение, что это все наяву…

Думитру молча выслушал этот длинный рассказ. Он смотрел на эту историю с точки зрения командира, который отвечает за своих подчиненных, за все их волнения и бессонницы, иллюзии и фантазии, но прежде всего за их реальные поступки. По ходу рассказа у него не раз возникали вопросы и желание остановить старшину, выяснить непонятное. Но он знал, что сейчас Штефану нельзя задавать вопросов. Молодому человеку нужно было только одно: чтобы кто-то его слушал, чтобы у кого-то хватило терпения выслушать до конца. Просто слушать — и все. Жизненный опыт подсказывал Думитру, что Штефан Лунгу переживает минуты потрясения в своей жизни и ему очень хочется облегчить душу…

* * *

Когда Думитру вернулся наконец домой, время обеда давно прошло. День был ужасно жаркий. Оп мечтал об одном — броситься под душ. Он дал три коротких звонка — их условный сигнал. Сейчас прибежит из глубины квартиры Кристиана и откроет дверь. Одета, как обычно, в домашнее ситцевое платье веселенькой расцветки, волосы собраны сзади в пучок…

— Если ты каждый день будешь возвращаться в это время, пока ты в Бухаресте, наговоримся вдоволь, — пошутила Кристиана. Она поднялась на цыпочки, чтобы его поцеловать.

Повесив фуражку на вешалку, Думитру торопливо поцеловал ее и шутливо упрекнул:

— И не стыдно? А если ребенок увидит?

— Ребенок в кино!

Кристиана не то притворилась обиженной, не то обиделась на самом деле, Думитру даже рассмеялся при виде ее серьезной мины. Он прошел в ванную, быстро принял душ и, набросив халат, пошел в спальню, чтобы одеться. Кристиана в кухне разогревала обед.

— Знаешь, почему я смеюсь? — крикнул Думитру из спальни. Ему хотелось как-то загладить свою резкость, он сожалел, что был не очень-то деликатен, тем более что предстояло еще сообщить неприятную новость. — Несколько лет назад в Бэрэгане у нас в части был один старшина. Что бы ни случилось, у него на все универсальное объяснение: «Видишь, до чего доводит пьянство?» Мы были тогда молодые и тоже стали к месту и не к месту повторять эту его поговорку. Не знаю, почему я про это вспомнил, но, когда ты бросилась мне на шею, я вдруг представил твою реакцию, если бы я тебе на это сказал: «Видишь, до чего доводит пьянство?»

— Я этого юмора не понимаю, — сердито сказала Кристиана. — Для моего ума это слишком тонко.

Думитру появился в кухне, одетый в легкие бежевые брюки и спортивную рубашку такого же цвета. Он все время думал, как бы смягчить свое сообщение, и наконец придумал, как ему казалось, надежный вариант.

— Сердишься? Ну прости, я думал, ты понимаешь шутки… А если нет… — Он вдруг замолчал и строго посмотрел на нее, но вдруг весело рассмеялся и неожиданно распорядился: — Тогда вот что: завтра пойди и купи себе туфли!

Кристиана нахмурилась и посмотрела на него с удивлением. Думитру же втайне порадовался своей интуиции и находчивости. Этот прием всегда вел к успеху и ни разу еще не подводил его.

— Туфли?.. — спросила Кристиана, как будто желая убедиться, что не ослышалась.

— Вот именно, — подтвердил он с видимым безразличием. И, чтобы не дать ей опомниться, добавил: — На сумму, которую я тебе вручу. Точнее, на премию, которая по законам нашего дома принадлежит исключительно мне.

Кристиана снова бросилась ему на шею со счастливым смехом, ведь такое предложение со стороны мужа было для нее сюрпризом. Думитру всегда противился, когда слышал, что она хотела бы купить себе туфли. «Как, опять туфли?! Ты посмотри, сколько их у тебя!» Каждый раз ей приходилось доказывать, что женщина всегда остается женщиной и что она должна иметь самую разную обувь. «Почему ты меня за это упрекаешь? Неужели ты не можешь понять, что я должна следить за модой!..» — сердилась Кристиана. Он знал, что на самом деле туфли и хорошие духи просто были ее страстью.

— И как это тебе пришла в голову такая идея? — придя в себя от неожиданности, с любопытством спросила Кристиана.

— Э, — лукаво улыбнулся Думитру, — да просто чтобы я после этого мог беспрепятственно купить новые покрышки для машины… И не упрекай меня, что с тех пор как у нас появилась машина, я обуваю не тебя, а ее, — поддразнил он жену все с той же улыбкой.

Эта идея с покрышками осенила его внезапно, он подумал, что жалко упустить такой замечательный случай.

— Ага, вот оно что… — протянула разочарованно Кристиана, но тут же поспешно добавила: — Во всяком случае, я тебе очень благодарна. С твоей стороны это очень мило… — И все же не смогла удержаться от иронии: — Поразительный прогресс! От стадии, когда ты не думал ни о чем, кроме машины, ты перешел к стадии, когда подумал не только о ней, но и обо мне тоже. Очень трогательно!

Оба расхохотались.

Они сели обедать. Кристиана подала котлеты в грибном соусе, нарезала хлеб, открыла две бутылки «пепси», только что вынутые из холодильника, и разлила напиток по стаканам. Кристианой овладело чувство спокойной уверенности, прочности жизни. Она знала, что это чувство появляется у нее только в присутствии Думитру, Только когда она была с ним рядом, лишь тогда была счастлива. Ей нравилось жить под его защитой, он был гарантией этой спокойной уверенности.

— Ты даже не сказал мне, зачем тебя вызывали в штаб. — Ей хотелось продолжить разговор. — Или это секрет? — Она улыбнулась чуть испуганно.

Думитру резко поднял глаза от тарелки и посмотрел на жену. Казалось, вопрос его удивил. Он не успел приготовить ответ. А кроме того, в глубине души был убежден в бесполезности любых ухищрений — Кристиана была так взвинчена в последнее время, что, как бы он ни преподнес свое сообщение, реакции можно было ожидать самой острой. Поэтому, хотя он ожидал этого вопроса и сознавал неизбежность ответа на него, ему хотелось еще немного продлить мир и спокойствие.

— Никакого секрета, — медленно сказал он.

Думитру продолжал есть, но есть ему уже совсем не хотелось. Он упорно избегал взгляда Кристианы. Пауза становилась все более напряженной.

— И что же?.. — услышал он. Она больше не могла выдержать неизвестности.

— Я должен тебя поздравить. — Он наигранно улыбнулся.

У Кристианы расширились глаза. В лихорадочном волнении она ждала, что он скажет дальше. Думитру, однако, молчал.

— Не знаю, почему я сегодня так плохо тебя понимаю, — растерянно сказала она.

— Меня перевели в Синешти! — Эти слова прозвучали как удар грома.

У Думитру была поговорка: «Самое великое чудо — это правда». И он считал, что это верно.

— Ты шутишь?! — еле выговорила Кристиана.

— Совсем нет! Через несколько дней я должен явиться в часть по месту службы, — сообщил он серьезно.

— Что это — Синешти?.. Где это? — Кристиана не могла прийти в себя от удара.

— Где находится? В горах. Небольшое селение в каком-то ущелье, — не очень охотно пояснил он.

— Но почему? — Ее изумление сменилось злым раздражением.

— В штабе считают, что я там нужен, — коротко ответил он.

— И ты согласился?! — взорвалась она.

Думитру намеренно затягивал паузу, чтобы дать ей возможность немного свыкнуться с ошеломляющим сообщением. Но тяжелое вязкое молчание уже не было он спокойным, ни уютным.

— Если говорить честно, — начал он, стараясь по-прежнему не встречаться с ней взглядом, — я был удивлен. Я не ожидал этого. Но что я мог сказать? — Он улыбнулся обезоруживающей улыбкой, пробуя вызвать ее расположение. — Я ответил: «Понятно! Когда я должен явиться в часть?»

— Как?! Только это ты и мог сказать? — воскликнула в негодовании Кристиана.

— А что еще? — он непринужденно рассмеялся. — Я ведь старый солдат.

Кристиана с трудом сдерживалась.

— Но ты ведь мог поинтересоваться причиной такого назначения?

— А ты еще говорила, что имеешь право носить военную форму. — В голосе его была легкая ирония. — Если ты задаешь такой вопрос, то ты ничего не поняла в армии…

— Надеюсь, ты не намереваешься именно сейчас объяснять, что это значит, — перебила она. — Что-что, а это не единственное, чего я не понимаю! Мне непонятно, например, почему всегда ты?

— Я уже навел порядок и наладил работу в нескольких частях, — напомнил он. — Не в первый раз я должен начать все с нуля. Ты, наверное, согласишься, что кое-какой опыт работы у меня есть…

— Но ты не один такой! — в отчаянии крикнула Кристиана. Это был веский аргумент.

Думитру молчал. Кристиана была в чем-то права. Илинка растет, нужно в первую очередь подумать о ней, о ее будущем…

Когда он заговорил, слова его были похожи на просьбу:

— Ты ведь знаешь, для меня армия — моя жизнь. Эти молодые ребята… Прежде чем учить их воевать и вообще научить чему-нибудь, их нужно любить и понимать как собственных детей. Нужно все время начинать с самого начала вместе с ними. Только так я могу остаться самим собой!

Глава четвертая

Она не поехала с ним.

«Если ты думаешь, что так лучше, что ж…»

Больше он ничего не добавил. Это было сказано, пока он собирал чемодан. Думитру был подавлен, но делал вид, будто ничего особенного не произошло. Кристиана тоже была расстроена. Она знала, что надеяться не на что: он ни за что не изменит решения, не откажется от данного слова. Она была спокойна. Только надежда способна взволновать человека, безнадежность вызывает апатию, как любое бессилие.

«Ты должен все время начинать с самого начала, чтобы остаться самим собой, — думала она, — а я больше не могу начинать с самого начала, если я хочу остаться самой собой…»

Оба молчали. Ни один не решался прервать это тягостное молчание…

Думитру уехал.

Кристиана осталась в доме, который вдруг перестал быть домом. Ей казалось, что он уехал специально, чтобы показать ей, что значит его присутствие, что без него все теряет свой смысл. Жизнь стала неинтересной. Ее упрямство теперь было никому не нужно. Не это ли он хотел ей доказать?

…Первое письмо она получила через несколько дней после его отъезда. Это ее удивило, ведь они и так каждый день говорили по телефону. Какой смысл писать?..

«Я, должно быть, тебя удивлю, но ты поймешь, что со мной происходит… Здесь такая тишина, что просто не знаю, как с ней бороться… Я тебе уже говорил по телефону, что комната у меня большая, светлая, в коттедже среди елей на пологом склоне горы. Отсюда начинается лес. Белки здесь не боятся людей, они все время прыгают у меня на подоконнике… Местные рассказывают, что сюда зимой даже волки подходят. Меня предупредили, что сейчас уже надо начинать готовиться к зиме. Зимы здесь долгие и всегда снежные. С конца октября начинаются снегопады, и иногда это продолжается до самого апреля. Я бы хотел, чтобы и ты мне написала, хотя, насколько я помню, ты не любительница писать письма. Однако в моем одиночестве это бы меня поддержало…»

Кристиана ответила. Она была уверена, что Думитру — человек сильный, решительный. А теперь этот человек, прошедший тяжелую школу жизни, открыто жалуется на одиночество — это была неожиданность!

Она старалась сочинить такое письмо, которое могло бы его поддержать.

«Мой дорогой!

Меня поразило то, что ты живешь в такой глуши. И больше всего — белки. Это удивительно! Мне трудно себе это вообразить — как они прыгают на твоем подоконнике. Если я правильно поняла, белок несколько, правда? И прыгают прямо среди бела дня? И все же, мой родной, лучше бы ты меня послушал и постарался остаться здесь, с нами. Я тебе плохого не желаю! И по» думать только, что в Синении белки не боятся людей…

Мой дорогой, разные бывают белки! Будь осторожен, береги себя! Во всяком случае, если днем ты не можешь помешать им прыгать на подоконнике, то хотя бы ночью, дорогой, отправь их в какую-нибудь другую квартиру… Или скажи им, в конце концов, что ты женат, пусть они уходят! Целую тебя и скучаю…»

Все получилось неплохо. В тот день, когда Думитру получил это письмо, он отправил телеграмму: «Послушал тебя. Белок прогнал. Подружился со сверчками. Уровень жизни поднят на должную высоту. В моем распоряжении целый оркестр!»

И все же тоска одолела его очень быстро.

«Здесь действительно ничего никогда не случается. Полная тишина. И так будет до тех пор, пока сюда не завезут хотя бы телевизоры. А может быть, мне так кажется, потому что я привык к шуму, к движению… Здесь пока не хватает специалистов…»

И сразу после этого — телефонный звонок. Разговор, от которого у нее прямо-таки перехватило дыхание.

— Я возвращаюсь! Не могу привыкнуть. Ты была права… Я постарел, мои возможности иссякли…

Кристиана испугалась. Она никогда не слышала, чтобы он так говорил, не знала, что и думать, как объяснить это его состояние. Она постаралась изобразить легкое недоумение.

— Что случилось? — спросила Кристиана самым обычным тоном.

— Ничего. Только то, что я тебе сказал, — последовал уверенный ответ. — Чувствую, что не могу приспособиться…

— Что ты такое говоришь? — Она казалась даже рассерженной. — Разве не ты мне говорил, что человек все может сделать, стоит только как следует захотеть! А что мне теперь думать? Что ты просто не хочешь ничего сделать? Не могу!

— Даже ты меня не понимаешь! А ведь ты была со мной рядом всю жизнь!.. — выговорил он почти шепотом. — Так-то ты меня знаешь? Уже готова от меня отречься? Если я тебе говорю, что не могу здесь оставаться, значит, это действительно невозможно…

— Думитру, но ты никогда не сдавался!

Она не узнавала свой голос — он звучал резко, безжалостно, как приказ. Думитру тоже был удивлен. Он молчал, не находя ответа.

Кристиана снова заговорила, так же решительно, не давая ему времени прийти в себя:

— Мы приедем к тебе! Если смогу заказать контейнер, на этой же неделе отправлю мебель. Я со всем справлюсь сама. Жди, мы приедем…

Думитру позвонил снова, поздним вечером. Он говорил, что нужно подумать, прежде чем принять такое решение. Не стоит горячиться. В первую очередь надо подумать о дочери. Он уверен, что и на этот раз выдержит, просто не может понять, что это с ним произошло, он сам не отдавал себе отчета, что говорил ей… Разумеется, ему там нелегко, он устал… Когда приходит домой и снова видит эти стены… Присланные ею книги читает все подряд, не выбирая… Но теперь все, кризис кончился, так что…

— Мы не передумаем, — сказала Кристиана твердо. — Я уже посоветовалась с Илинкой. Она согласна! Что еще обсуждать? Я уже начала упаковываться.

Она собирала вещи, в основном только этим и занималась. Илинка так и не взялась за дело, она сразу же открыла какую-то заинтересовавшую ее книгу и отключилась. Кристиана обнаружила дочь за книгой в ее комнате, только когда начала ее искать. Но разговаривать с ней о чем-нибудь, пока она не дочитала до конца, было бесполезно.

Кристиана рассердилась:

— Сейчас же прекрати читать! Посмотри, я еле справляюсь со всем этим! Помоги мне хоть чуть-чуть!..

— Ах, мама, не сердись, сейчас не могу, — просила ее Илинка плачущим голосом.

— Вылитый отец! — выпалила Кристиана. — Только попадись вам в руки книга, и больше вас нет. Гори все огнем, вы и не шевельнетесь!

Они еще долго ссорились, но девочка чувствовала, что ссора не настоящая, и продолжала читать. Кристиана отчитывала ее, просто чтобы разрядиться. Она довольно быстро справилась сама, без ее помощи, превратив дом в склад всевозможных тюков и пакетов. Между делом она даже сбегала на вокзал, чтобы заказать контейнер для перевозки мебели. Конечно, к концу недели, как она обещала Думитру, далеко не все было готово, но самые тяжелые вещи и те, что требуют тщательной упаковки, были готовы к отправке.

Думитру ее похвалил. В нем что-то изменилось. Она не могла бы сказать, что именно, но перемена чувствовалась: он готов был бороться дальше. А может быть, с течением времени он привык все же к новому месту службы. Постепенно решалась и проблема кадров. Он работал на танкодроме, обустраивал двор части, озеленял его, мостил, бетонировал и асфальтировал с утра до вечера, пользуясь прекрасной пока погодой. Ведь зима уже стучалась в двери. «В Синешти осень обычно короткая, одно название», — уверяли его местные жители, и он не мог с этим не считаться.

Сентябрь шел к концу. Бухарест, залитый солнцем, засыпанный опавшими листьями, но шумный и неугомонный до самого позднего вечера сейчас вдруг показался Кристиане усталым. Возможно потому, что она ждала отъезда. Ее прежняя жизнь представлялась ей все менее интересной. Она уже мысленно была там, с Думитру, в том мире, который создало ее воображение по рассказам Думитру. Эта ее отрешенность от реальности, конечно, отражалась на восприятии окружающего.

Начались занятия в школе. Илинка была все время занята, и Кристиана все чаще оставалась наедине со своими мыслями, воспоминаниями, планами. Думитру перестал писать письма — это был добрый знак. Звонил он ежедневно.

Накануне отъезда она была не в своей тарелке. Комнаты, лишенные привычной обстановки, выглядели странно, безлико.

— Я просто не нахожу себе места, — сказала Кристиана дочери. — Я смотрю на эту пустую квартиру и вижу, что она превратилась в коллекцию «незанятых мест». Как-то невольно хочется занять эти места такими знакомыми вещами… Не знаю, понимаешь ли ты меня…

— Конечно, понимаю! Только завтра мы с тобой окажемся в доме, где нужно будет, наоборот, подыскать место для наших вещей, — напомнила ей с улыбкой Илинка. — Завтра начнем распаковываться! Тебя будет раздражать неопределенность другого рода… Но ты ведь привыкла, — засмеялась она, — за тебя я спокойна… А каково мне будет, когда я окажусь в новом классе, — кругом одни «туземцы»…

— Какие «туземцы»? — удивилась Кристиана.

— А как же, ведь в лицее учатся дети со всего уезда. Можешь себе вообразить?

— Да, но почему ты их так называешь? — укорила ее Кристиана. — Забыла, как в пятом классе в Мэрэшти ребята тебя называли «деревенской»? Тебе это пришлось не по вкусу!

— Да ты что, шуток не понимаешь, — успокоила ее Илинка. — Ничего я не забыла, поэтому никогда и не жалела, что мы оттуда уехали. Они там только и делали, что смеялись надо мной!.. Вот когда я почувствовала на собственной шкуре, что дети могут быть такими злыми! — Она огорчалась при воспоминании об этом даже сейчас, когда прошло столько времени. — Дразнили меня один другого хлеще… Все им было смешно: и как я говорю, и как одеваюсь… И это каждый день!

— Между нами говоря, ты тогда слишком преувеличивала свои неприятности. Не следовало принимать все так близко к сердцу, — высказала свое мнение Кристиана. И рассмеялась, вспомнив то время: — А помнишь, какой концерт ты мне устроила на второй день после школы? Рыдала, не хотела одеваться так, как раньше. Почти все вещи пришлось выбросить! Сейчас-то смешно…

— Да уж, — припомнила Илинка, — шубу я не могла носить, они на меня пальцами показывали, кричали, что я с Северного полюса приехала. Барашковая шапка, шерстяные штаны, как у чабана…

— Когда ты после долгих препирательств со мной отправлялась наконец в школу — на голове феска, жакетик да джинсы под формой, — ей-богу, я думала, что ты уже домой не вернешься, — призналась Кристиана. — Тем более что приехали мы из теплых мест, а здесь — двадцатиградусный мороз! Какой мягкий климат был в Рыурени, помнишь? Зимой температура почти никогда ниже нуля не опускалась…

— Во всяком случае, горький опыт, полученный в Мэрэшти, не пропал даром, — сделала вывод, Илинка. — Видишь, как я там закалилась — теперь почти без простуд. Да и честолюбие пробудилось! Никогда я так не стремилась к первой награде, как в том году в Мэрэшти! Хотелось показать этим городским воображалам, что и «деревенские» тоже кое-чего стоят.

— Ну вылитый отец! — ласково улыбнулась Кристиана. — Вот как раз в этом случае я могу тебе сказать, что «за тебя я спокойна», — повторила она слова дочери. — Ты в жизни не пропадешь. Еще посмотрим, кто кого!

— Ты у нас тоже не из тихонь, — заметила нежно Илинка и подбежала ее поцеловать.

… На рассвете поезд уже уносил их в Синешти. Сонная, толком не проснувшаяся, Илинка дремала, склонив голову матери на плечо. Она вообще не любила переезды, а тем более в такую рань. В купе вместе с ними ехали двое молодых мужчин с мальчиком лет четырех-пяти. Ребенок выздоравливал после гепатита. Чтобы он окреп после тяжелой болезни, его везли к дедушке в какую-то деревню возле Брязы. Во всяком случае, так поняла Кристиана по разговору этих мужчин, родственников или просто приятелей. Каждому было не больше тридцати. По внешнему виду было бы трудно точно определить их профессию, но наверняка они работали рабочими или техниками на каком-нибудь заводе. В этом году они оба поступили на вечернее отделение института металлургии, учились на одном факультете и теперь болтали, перескакивая с одного предмета на другой, вспоминали общих знакомых…

Вдруг один из них случайно взглянул в окно и воскликнул:

— Глянь-ка, танки везут после маневров!.. А пыли-то на них, грязищи…

Кристиана машинально посмотрела в окно. На соседнем пути стоял товарный поезд, а на его платформах были установлены разнообразные военные машины. Илинка очнулась от дремоты и тоже стала смотреть в окно на товарняк.

— Противовоздушная, — заявил первый.

— Калибр сто двадцать, — блеснул своими познаниями и второй.

— Восемьдесят пять! — уточнил первый.

— Восемьдесят пятого вообще нет! Есть только восемьдесят седьмой, — не уступал второй, тот, что ехал с мальчиком.

— Могу тебе перечислить, — уверенно заявил первый с видом специалиста, — есть семьдесят пятый, восемьдесят седьмой и сто двадцатый…

Илинка незаметно повернулась к матери и прошептала:

— Если я расскажу папе про эти противовоздушные калибры, он просто с ума сойдет! Он-то уверен, что все засекречено… В этом отношении он весьма наивен, — закончила она иронически.

— Помолчи, — приструнила ее шепотом Кристиана и неодобрительно покачала головой.

— Ах, брось ты, мама, какие уж тут секреты! — не смирилась Илинка. — Мы об этом с легкостью узнали просто сидя в поезде, сами того не желая. А сколько людей кроме нас может вот так же услышать! По секрету всему свету!

Кристиана не стала возражать. Молодые люди и так уже обратили внимание на их спор и стали говорить тише.

Поезд шел теперь медленнее, солнце поднималось все выше на свинцово-сером небосводе, окно купе запотело, и Илинка снова опустила голову на плечо матери.

В уездный центр, где находилась и будущая школа Илинки, они приехали во второй половине дня. Счастливый Думитру ждал их на перроне.

— Цветы вручу вам дома, — извинился он перед Кристианой. — Ты знаешь, не люблю маячить с цветами в руках, когда я в форме…

От уездного центра до Синешти было около тридцати километров. Думитру их вез на своей машине. Илинка радовалась и хлопала в ладоши: «Наша милая «дачия»! Мамочка, как я по ней соскучилась!» Она удивлялась всему, что видела по дороге, восхищалась разными пустяками, и ее оживленная болтовня облегчила им обоим первые минуты встречи.

Думитру был взволнован и всю дорогу молчал. Он только изредка удивленно поглядывал на Кристиану, как будто не решаясь поверить, что она здесь, рядом, и достаточно протянуть руку, чтобы до нее дотронуться и убедиться, что это не сон.

Дорога была чудесная. Шоссе то взбиралось в гору, то спускалось вниз, извиваясь среди гор. По обеим сторонам расстилались широкие холмистые плоскогорья — они напоминали спины овец. Их покрывала еще зеленая трава, покрытая росой, сверкающей в лучах солнца. Лес пестрел целой гаммой цветов. Островки этого пестрого леса попадались там и тут, возле шоссе кудрявились заросли орешника. Глубокая тишина исходила от земли, и Кристиане казалось, что эта тишина обволакивает ее, пока машина несется по дороге, оставляя позади один километр за другим. А может быть, на Кристиану подействовали мягкий ландшафт, осеннее солнце, чистый воздух? Или зелень травы и красочность леса? Наверное, все это вместе и еще что-то, неуловимое, чему она не находила названия…

Показались первые деревеньки. Высокие дома, настоящие коттеджи из дерева и камня, простой архитектуры, приспособленной к местным условиям.

— Еще долго? — нарушила тишину Илинка.

— Нет, — ответил Думитру коротко, он был погружен в свои мысли.

— Я не ожидала, что здесь такая красота, — шепотом призналась Кристиана, как будто пробуждаясь от сна.

Для Думитру ее слова прозвучали как сладостное утешение.

Синении тянулся по обеим сторонам от дороги. Дома стояли на пологих склонах, высокие, светлые. Видно было, что люди здесь и живут не бедно, и работу любят. В ухоженных чистеньких двориках цвели розы, далии и все виды горных цветов. В воздухе плыл запах хвои и свежескошенного сена.

— Если такая погода продержится еще два-три дня, — сказал Думитру, остановив машину перед домом и выходя, чтобы раскрыть ворота и въехать во двор, — у меня вся трава посохнет. А план у нас солидный…

Кристиана подумала, что, попав в Синешти, он стал каким-то другим, что здесь какая-то особая жизнь.

Думитру снова сел за руль, загнал машину во двор и поставил ее у подножия склона, на котором стоял его дом. Кристиана и Илинка вышли из машины и сразу же занялись чемоданами.

— Ничего себе курорт, правда, мамочка? — Илинка осматривалась вокруг, ступая по траве, мокрой от росы.

— Я тебя просила следить за своим лексиконом, — напомнила Кристиана.

— Я просто хотела сказать, что мне здесь нравится, — быстро поправилась девочка, улыбнувшись.

Дом стоял на вершине холма, к нему поднимались три каменные террасы, по бокам которых росли величественные ели. Кристиана именно так все это и представляла по описаниям Думитру. Она зашла в дом сзади, через огромную террасу, весь день освещенную солнцем. «А зимой здесь все насквозь продувается ветром», — пронеслось у нее в голове, пока она слушала объяснения Думитру.

Нетерпеливая Илинка бросилась бежать прямо по склону, по траве, не обращая внимания на лестницу, чтобы первой оказаться наверху и войти в дом раньше родителей. Она была вся во власти неукротимого любопытства, присущего только женщинам и детям. Она хотела скорее увидеть, как выглядит внутри этот дом, такой огромный снаружи. Все здесь ее восхищало, потому что все было незнакомо. Она взбежала на верх склона, спеша к входу, и вдруг остановилась в удивлении. На столе посреди террасы стояла огромная ваза, полная роз и далий, — это, несомненно, были те цветы, что обещал отец. Но на террасе возле стола сидел симпатичный старичок, в домотканых крестьянских штанах, овчинном тулупе, в старой черной шапчонке. Он сидел, положив на стол узловатые руки, и разговаривал с белочкой, которая перескакивала с одного конца террасы на другой.

Присутствие старичка было таким неожиданным, что в первый момент Илинка отскочила назад. Но тут же вернулась и спросила, набравшись храбрости:

— А вы здесь живете?

— Не-ет, девочка, — протянул старичок. Этот вопрос его почему-то рассмешил. — Здесь живет товарищ командир, — объяснил он, по-прежнему растягивая слова.

— Добрый день, — поздоровалась Кристиана, подошедшая тем временем вслед за Илинкой. — Какая приятная неожиданность! — обрадовалась она тому, что в доме кто-то есть. — А я как раз думала, как грустно войти в дом, где тебя никто не ждет… Сидите, сидите, я тоже с вами присяду, пока муж не подошел с чемоданами, — остановила она старичка, увидев, что он собирается подняться, чтобы ее поприветствовать. Она села на стул, предложенный старичком, и заинтересовалась: — Я слышала, как вы ответили, что живете не здесь. А где же? Где-то поблизости? Может быть, мы соседи?

Старичок смешался и смотрел на них растерянно, не зная, как бы получше ответить.

— Я дед Мирон. Я местный, меня тут все знают. Живу тоже здесь, повыше… Пришел вот по делу к товарищу командиру… Вы уж извиняйте, что его ищу. Нужен он мне. Простите сердечно, думал я, что он один тут.

Если бы знал, что он с семьей приедет, я бы не пришел…

В это время он увидел Думитру, который как раз подходил к террасе, неся два туго набитых чемодана. Старик сдернул с головы шапчонку, вскочил на ноги, вытянувшись в струнку, насколько ему это позволяли старость и ревматизм.

— Здравия желаю, товарищ полковник! С. докладом обращается бывший сержант Мирон Василе, известный на деревне как дед Мирон! Извините за беспокойство, — обратился он к нему уважительно. — Я пришел сюда часа за два до вас. Да, думаю, что кости-то старые утомлять без толку, посижу-ка я лучше здесь, подожду, пока вернетесь, — попытался объяснить он свое присутствие.

— Садись, дед Мирон, — пригласил его Думитру, — правильно сделал, что остался. — Он поставил на землю чемоданы и протянул старику руку.

Старик стиснул ее своими загрубевшими от работы руками, но не сел.

— Э, не знаю, правильно или нет, только незваных гостей вам сегодня и не хватает.

— А вот как раз и не хватало, верно сказал. Уж месяц я здесь, а в мою дверь никто не стучался, кроме тебя. Давай сядем поговорим, — снова пригласил он старика. — А вы пока устраивайтесь, — обратился он к Кристиане и Илинке.

Кристиана поняла, что они хотели бы остаться одни, и ушла, а за ней и Илинка. После их ухода старик почувствовал себя свободнее и разговорился.

— Люди мне сказали, — начал старик, потирая руки от волнения, — иди к товарищу полковнику, он человек душевный, он тебя поймет и поможет. Так мне люди сказали…

— А в чем дело, дед Мирон? — попытался Думитру ускорить его рассказ.

— Я, товарищ полковник, старый человек, — говорил старик медленно, тщательно подбирая слова, желая, по-видимому, чтобы его правильно поняли. — Мне трудно двигаться. Дети все разъехались кто куда, кто в Сучаве, а кто аж в Тимишоаре и Орадеа. Вот так оно и бывает, вроде и дети есть, а под старость человек один остается, как будто и нет их вовсе. Ну да не велика беда…

— А в чем же все-таки дело? — снова прервал его Думитру, ободряюще улыбаясь.

Он вытащил из кармана пачку сигарет «Карпац» и коробку спичек, предложил старику закурить. Тот вытянул одну сигарету, и теперь оба курили, внимательно глядя друг на друга.

— Люди мне присоветовали, — вздохнув, снова начал старик, — иди, мол, к товарищу полковнику, он человек душевный… Как он тогда, на пожаре в Траяне… Если б они не примчались, солдаты то есть, с машинами своими, сгорели бы мы все! — заверил он Думитру.

— Мы сделали все, что могли, — просто ответил тот. — Не могли же мы допустить, чтобы огонь распространился дальше, и оставить вас один на один с пламенем. Ведь мы соседи!

— Да, мы бы со своими ведерками не справились бы, — согласился старик. — Много делаете, видим, знаем, — продолжал он уверенно. — С тех пор как ваша часть сюда приехала, будто светлее стало. Мы все примечаем! — Он шутливо погрозил указательным пальцем. — Когда можете, подвозите нас до города на своих машинах, — начал перечислять он, — в том месяце не было у нас грузовика, так вы на своем муку перевезли на фабрику. — Он дружелюбно подмигнул.

— Да уж вижу, — развеселился Думитру, — что все-то вы знаете, дедушка Мирон. Нельзя же было всю деревню без хлеба оставить, да и себя заодно!

— Так, так, — одобрительно закивал старик. — Вот потому-то я думал-думал, да и надумал, может, вы и мне поможете… С крышей-то… Протекает она, а зима-то близко. Нанимал я тут одного, да он ничего не сделал, только денежки взял. Если не можешь ничего, так и нечего браться. Что же мне, сидеть там с ним наверху не отходя? Говорит, что делает, а сам ничего не делает, тьфу! А теперь скажу вам, как оно есть: деньги я ему отдал, а других-то у меня нет…

Он проговорил все это торопливо, как будто его кто-то подгонял. Видимо, он смущался и хотел как можно скорее высказать эту свою просьбу. Потом он замолчал, мял в руках шапку, не отваживаясь взглянуть на Думитру, и ожидал его ответа.

— Ладно, дед, — усмехнулся Думитру, — разберемся мы с твоей крышей, будь спокоен. Я как раз завтра возле твоего дома буду, так зайду посмотреть, велика ли работа? — сказал он ему ласково, с той же открытой улыбкой. — А потом выберу хорошего парня, чтобы он тебе помог.

Старик повеселел, приободрился. Потом снова извинился за беспокойство и с достоинством двинулся по лестнице. Думитру проводил его до ворот.

— Не волнуйся, дед Миров! Будь здоров, ни о чем не волнуйся, я сам займусь твоей крышей, — заверил он старика еще раз и постоял минуту в воротах, глядя вслед старику, который взбирался на гору, опять нахлобучив на голову свою шапчонку.

Потом Думитру вернулся во двор, запер ворота и пошел к дому, радуясь, что он может помочь старику.

* * *

… В Синешти Кристиане казалось, что дни наполнены какой-то особой безмятежной тишиной, почти патриархальной. Эта неправдоподобная тишина как будто висела в воздухе. Только изредка нарушалась она учебной стрельбой. Кристиана делила время между ожиданием Илинки, которая приезжала из городской школы дневным автобусом, и ожиданием прихода Думитру. Домашние дела она заканчивала довольно быстро, и у нее оставалось время, иногда даже довольно много времени, во всяком случае достаточно, чтобы почувствовать, что она тяготится одиночеством. Особенно она это чувствовала в первые дни, пока в гарнизоне у нее не было приятельниц.

Иногда она ходила в кино в местный клуб с Думитру или с Илинкой, если той задавали не слишком много уроков на дом. Иногда она вязала крючком или на спицах — по деревне быстро распространилась среди женщин новость, как она прекрасно вяжет пуловеры.

Но чаще всего она читала. Все, что попадалось под руку… Интересно, что журналы и периодические издания она читала прямо как романы. Когда ей надоедало читать, она звонила Думитру на службу: «Как дела? Занят?» Ответ всегда был один и тот же: «Да. Работаю…» Или: «Проверяю…» Или: «Контролирую. Командир должен контролировать выполнение приказа…» Или иногда: «Сижу у себя уже два часа и думаю… Командир должен уметь думать! Видеть общую картину жизни своей части, знать, где надо помочь. Поэтому я ежедневно запираюсь у себя в кабинете часа на два, чтобы привести свои дела в порядок, подбираю документацию по текущим вопросам. Посмотри, как теперь могла бы выглядеть конструкция обогревательной установки для теплицы. Установка конечно простенькая, но нам и не нужны сложные инженерные разработки, нам и нужно попроще, чтобы подходило к нашим конкретным условиям. А такое я и один могу спроектировать…»

… Начались снегопады. Белый, сказочно чистый снег покрывал все вокруг. «Белая зима» — так называлось это у местных жителей.

Печи топились с утра до вечера, чтобы хорошо прогреть большие, высокие комнаты. Вечером Думитру приносил ведерко угля и две-три охапки дров, но на следующий день все это быстро кончалось, и Кристиана должна была сама выходить в метель, в двадцати — или тридцатиградусный мороз, чтобы принести следующую порцию топлива. От морозного воздуха перехватывало дыхание.

За окном она видела сугробы высотой с дом; свирепые порывы ветра взвихривали хлопья снега и закручивали их во все стороны. Кристиана слушала дикий вой ветра в трубе, и ей было приятно сознавать, что находится в тепле, укрытая от мороза и снежных вихрей. Но тут же она возмущалась собственным бездействием, на которое была обречена…

Дни шли, но не совсем так, как раньше. Кристиана уже включилась в гарнизонную жизнь. Мужчины относились к ней с уважением, женщины забегали к ней за советом, за помощью, а то и просто поговорить по душам. Дети ее тоже любили. Характер у нее был открытый, отзывчивый, ей хотелось помочь каждому, и поэтому люди к ней тянулись. Она умела слушать, была терпелива и видно было, что ей действительно интересно, поэтому люди относились к ней с симпатией.

— Знаете, о чем я думаю? — сказала ей однажды Валерия, жена старшины Стелиана Богдана. Она была женщина простая, без образования, но золотой души человек. — Уж если вы сюда за мужем приехали… Вы ведь и красивая, и умная, и с высшим образованием — мне муж говорил про вас, — и ничего не побоялись. Так как же нам было не приехать? Оставить своих мужей одних? Ведь что делает жена Тимотина! — сказала она с явным осуждением. — Вы знаете Тимотина? О нем весь гарнизон болтает. Парень должен сам со всем справляться, жить в общежитии… Дома его никто не ждет… Приходит домой усталый, а там даже печь-не затоплена!

Кристиана усмехалась своим мыслям. Она не знала, кто такой Тимотин, спросила потом Думитру о нем, но это был еще один случай, подтверждавший правильность ее решения и важность его для Думитру. Оказалось, что ее присутствие имеет значение не только для него, но и для окружающих.

— Стелиан, знаете ли, мой второй муж. И для него это второй брак, — продолжала рассказывать Валерия. — Мы оба овдовели и ежедневно приходили на кладбище. Там и познакомились. Я была в таком состоянии, что ничего вокруг не видела. Это он обратил на меня внимание. У него было два мальчика: одному два года, второму — несколько месяцев. Его жена умерла при родах. Он совсем почти помешался, уже не мог один с ними двумя справляться. Ему удалось найти старушку, которая из любви к детям ему помогала, но все равно тяжело было. А мне в ту пору было двадцать три года. Мой муж погиб в автомобильной катастрофе. Я его очень любила, мне и в голову не могло прийти, что я выйду второй раз замуж. Но когда я увидела Стелиана, такого несчастного, в таком отчаянии… Он сказал, что знает весь мой день, что я делала, где ходила. А я нигде не ходила — с работы на кладбище, потом домой… Он видел, что я женщина серьезная, ни о чем таком не думаю… Он сказал: «Прежде чем скажешь, что не хочешь выходить за меня замуж, приди ко мне в дом хоть один раз, посмотри на детей». Я пришла… Старший — наверное, вспомнил свою родную мать — сразу схватился за мою юбку, заплакал, закричал: «Мама, мама!» Весь вечер от меня не отходил. Не знаю, как мне удалось уйти! Он все плакал и кричал мне вслед: «Мама!» Я чувствовала, что у меня нет выбора, уж так мне жаль этих ребяток было. Когда мама и сестры услышали, что я собираюсь сделать, они ужасно на меня рассердились: «О чем ты думаешь?! Как ты справишься с двумя маленькими детьми? И зачем это тебе? Вместо того чтобы своих воспитывать, ты чужих берешь!» Но я все равно это сделала. И ничуть не жалею. Со Стелианом мы живем хорошо, мальчики выросли, теперь оба в военном училище. Я их люблю как родных! Сколько я на них труда доложила, пока они маленькие были!.. Столько всего было, пока они выросли, столько я пережила! Чем я им не родная?..

В другой раз к ней зашла Дорина Каломфиреску, жена старшего лейтенанта Раду Каломфиреску, недавно прибывшего в часть.

Она привела с собой сына, Валентина, слабого боязливого мальчика лет четырех-пяти. Он вцепился в мать, и как Кристиана ни старалась отвлечь его хотя бы на минуту, ей это не удалось. И только когда они стали заходить чаще, он осмелел и не только не дичился, но даже подружился с Кристианой. Однажды Дорина попросила ее начать вязку пуловера.

— Хотелось бы связать его побыстрее, — объяснила она. — Меня пугают эти морозы. Я бы хотела связать его поплотнее, чтобы он держал тепло. Знаете эту вязку — «рисовое зерно»?

Кристиана знала. Она начала ей вязку, показала, как набирать, а попутно узнала, что Дорина учится на заочном отделении филологического института уже на втором курсе и мечтает устроиться воспитательницей детсада если не в самом Синешти, то хотя бы где-нибудь поблизости.

— Я здесь две недели, но уже не выдерживаю, — рассказала Дорина. — Хочется что-то делать, чем-то заняться. Я не могу жить вот так, в бессрочном отпуске. Если бы я была старая или больная, то, наверное, здешняя тишина пошла бы мне на пользу, но у меня-то жизнь только начинается, я молода и здорова. Хочется доказать свою нужность людям. Впрочем, Раду меня вовсе не поддерживает. Думаю, он был бы счастлив, если бы я осталась ангелом-хранителем нашего семейного очага.

Эти слова Дорины, ее переживания невольно вызвали у Кристианы мысли о своих собственных проблемах. Чтобы отогнать эти мысли, она спросила о другом;

— А что ты будешь делать с Валентином?

— Отдам в детский сад или возьму с собой, что-нибудь придумаю потом. Самое главное — найти себе работу где-нибудь! Я понимаю, что сейчас это будет трудно, учебный год давно уже начался, но…

— Поговори с Думитру, — сказала Кристиана, стараясь не думать о собственных трудностях. — Он знает о твоих намерениях?

— Я не решилась его беспокоить. Мне и муж не разрешил к нему обращаться. Если бы он узнал, что я вам все рассказала, он бы страшно рассердился. Спасибо вам за сочувствие, но не говорите, пожалуйста, ничего товарищу полковнику, мы сами как-нибудь разберемся! — Она в самом деле перепугалась, когда сообразила, что обычная болтовня двух домохозяек приобретает официальный оттенок и может дойти до командира части.

Кристиана должна была проявить такт и определенное красноречие, чтобы убедить свою новую приятельницу, что она вполне могла бы принять эту помощь.

Дорина Каломфиреску была намного младше Кристианы, но они быстро сблизились — может быть, потому, что обеих волновали одни и те же проблемы. Вскоре они стали почти неразлучны. Кристиана ценила в подруге чувство юмора, открытость, оптимизм, но прежде всего — образованность, интеллигентность. Дорина забегала к ней почти каждый день. Валентина она брала с собой. Думитру нашел ей через уездный отдел образования место воспитательницы в детском саду в одной из соседних деревень. Но и тогда она продолжала регулярно заходить к Кристиане, правда ненадолго: она смущалась присутствием Думитру, да и дома были дела.

Кристиану навещали и жены других офицеров гарнизона. Большинство из них были домохозяйками. У одних дети были еще слишком малы и требовали постоянного присмотра и заботы, другие не могли найти себе работу в этих своеобразных условиях. Кристиана попала в этот замкнутый мирок как в большую семью: здесь все было общее — и радости, и горести. Личные «секреты» быстро становились общим достоянием. Жизнь любого человека была всем видна…

Перед Кристианой проходили человеческие судьбы в рассказах ее новых соседей, односельчан, подруг. Иногда ей казалось, что она читает книгу или слушает настоящую повесть, как в литературе.

Время шло. Было не так тяжело, как вначале, но и не легко. Она чувствовала, что не может больше не работать, что нужно быть полезной не только в семье, для Илинки и Думитру. Эта мысль мучила ее. После того как она убедила Дорину, что нужно бороться, ее собственные переживания только усилились, она не хотела отказываться от своих планов. Нужно было что-то делать, и как можно быстрее…

Думитру жил своим миром, оставался верен своей страсти к службе. Он жил своей работой, а она себе в этом отказывала…

В последнее время с ней что-то происходило, она не могла теперь принимать как свои те проекты, которые муж перед ней развертывал с таким увлечением. Она не могла сосредоточиться и проявить хотя бы интерес, когда вечером начиналось обсуждение какой-нибудь потрясающей статьи в «Науке и технике» или в «Проблемах военного искусства». Она все чаще ловила себя на том, что мысли ее далеко, а на лице осталась только маска заинтересованности и вежливого внимания.

— Просто не знаю, что со мной, — призналась она наконец Думитру с извиняющейся улыбкой. — Может быть, у меня тоже кризис? Я не могу больше ждать, я хочу пойти на работу. Нужно иметь в жизни какое-то свое дело, которым можно увлечься…

Этот разговор происходил за ужином — единственный случай, когда они могли собраться вместе, все трое. Илинка и Думитру уходили и приходили в разное время, завтракали и обедали врозь.

— Как же так, — решила пошутить Илинка, — а то, чем ты занимаешься здесь, дома, тебя не увлекает? Ты слышишь, папа, что мама говорит? — Она повернулась к отцу, рассчитывая на его поддержку. — А мы-то все время думали, что мама этим ужасно увлекается! — закончила она с иронией.

Кристиана моментально сообразила, что она выбрала неподходящий момент для своих признаний.

— А по какому праву ты вмешиваешься в разговоры взрослых? — строго спросил Думитру дочь.

— А разве не ты учил меня, что в каждое дело нужно вкладывать душу? — Илинка надулась, чувствуя себя обиженной.

Думитру не обращал больше на нее внимания, как будто вовсе ее не слышал, и обратился к Кристиане:

— Согласен! Я узнаю завтра же, посмотрим, что можно сделать, — обещал он ей. — В городе ведь есть промышленные предприятия, всем им требуется юрисконсульт, — сказал он не то про себя, не то чтобы подбодрить Кристиану.

— Хм! Посмотрю я, с каким удовольствием ты будешь курсировать туда и обратно! — рассмеялась Илинка не без нотки злорадства. — Ты слишком давно не ездила на службу и забыла, как видно, что такое время начала работы и табель. Но на этом морозе твой энтузиазм быстренько испарится! Ты спроси-ка у меня, каково это — ездить в город и обратно.

Думитру с трудом сдержался, чтобы не прикрикнуть на дочь:

— Я уже просил тебя не вмешиваться, когда старшие разговаривают…

Но, взглянув мимолетно на дочь, вдруг заметил, что лицо у нее в синяках и цоцарапано. До сих пор он не обратил на это внимания, потому что вернулся из части поздно и, чтобы не сердить Кристиану своим опозданием, быстренько сбросил форму, умылся и поспешно сел к столу. Чувствуя, однако, что она все еще сердится, он старался не встречаться лишний раз с ней взглядом.

Теперь он мог не спеша всмотреться в разукрашенное таким странным образом лицо Илинки. К счастью, все было не так страшно, как ему показалось вначале, и он успокоился:

— Хм, не могу сказать, что ты прекрасно сегодня выглядишь. Что случилось?

— Ага, хочешь знать, кто меня так разукрасил, — рассмеялась Илинка, она была в хорошем настроении. — Пришлось сегодня избить двоих типчиков в школе, — объяснила она торопливо. — Они, видишь ли, написали перед контрольной на стене химические формулы и думали, что все у них пройдет замечательно! — Она даже сейчас покраснела от возмущения. — Они сидят на последней парте, у окна, конечно, училка не заметила бы, что они списывают. Я просто вынуждена была вмешаться, — объяснила она.

— И это называется она их избила! — Кристиана покачала головой и посмотрела вопросительно на Думитру.

— Конечно, я им всыпала! — Илинка была горда своими подвигами. — Думаешь, нет?

— Бедненькие! Воображаю, как они должны выглядеть, если ты, победительница, вся в синяках и царапинах!

— Ты даже представить себе не можешь, пока не взглянешь! Это, я скажу тебе, кое-что! — гордо объявила Илинка.

— С ней не договоришься, — Кристиана пожала плечами.

— Потому что сама все пустила на самотек, — заметил Думитру.

— Сегодня по дороге из школы я встретила Нистора. — Илинка решила поскорее перевести разговор на другую тему. — Того маленького, белобрысого, из нашего клуба… Помнишь, папа? Ты еще рассказывал, что у него язва желудка и его хотели демобилизовать, а он попросил врачей дать ему возможность отслужить… Он готовит очередной номер стенной газеты и просил меня просмотреть и высказать свое мнение по поводу одной рубрики…

— А почему его интересует твое мнение? — Думитру на минуту будто опешил.

— Как — почему? — Девочка в первый момент растерялась, но тут же нашлась: — А разве не ты просил меня в прошлом месяце прочесть отрывок, где, тебе казалось, стиль хромает? Сам сказал, что я могу помочь, потому что у меня хороший слог, недаром я каждый раз получаю первое место на олимпиадах по румынскому языку. Забыл? Нистор, наверное, подумал, что может иногда со мной консультироваться, по литературным вопросам, конечно.

— Я ему сделаю замечание, чтобы он больше так не думал, — коротко изрек свой приговор Думитру.

— Пошли, я вам лучше покажу несколько заметочек, которые я сама сочинила, — пригласила их Илинка, игнорируя решение отца. — Ах, извините, — спохватилась она, — я совсем забыла сказать, что рубрика называется «Маленькие объявления»…

Она очень оживилась и торопливо выскочила из комнаты. Вернулась с целой тетрадью в руке.

— Вас это интересует или нет? Я хочу знать, стоит ли мне вообще начинать.

— Читай, — улыбнулась Кристиана, как обычно стараясь сгладить конфликт. — Мне это интересно.

— Тебе понравится, увидишь, — заверила ее Илинка. — Внимание, начинаю! «Предлагаю первую парту в среднем ряду в обмен на последнюю около окна. Причина обмена: критическая ситуация в связи с теоретической подготовкой».

Она рассмеялась и посмотрела на родителей — как они реагируют. Мать это искренне рассмешило, отец курил, никак не реагируя. Илинка продолжала читать:

— «Меняю лесной образ жизни на комнатный (со всеми удобствами). Преимущества: чистый воздух, прогулки, отдых». И последнее, я его специально оставила для тебя, папа, это в твоем духе. — Она снова рассмеялась, следя за ним краем глаза, но он оставался невозмутимым. — «Куплю ловкость рук, острое зрение и слух ввиду приближающегося экзамена на звание солдата». Ну как?

Думитру молчал. Мысли его витали где-то далеко. Зато Кристиана сказала:

— А мне понравилось. Хорошо написано!

— Я придумала еще кое-что, — объявила Илинка, радуясь своему успеху. — «Раздел «В последний час» сообщает нам о появлении гриппа в части. Хотя вы и изучаете приемы рукопашного боя, остерегайтесь этого врага!»

Илинка закрыла свою тетрадь и положила ее на стол возле себя. Думитру по-прежнему молчал.

— Литературное творчество юного таланта было встречено всеобщим восхищением, — прокомментировала Илинка.

— Ты ничего не скажешь? — спросила Кристиана Думитру, ласково тронув его за руку.

— Я думаю, ты права, когда жалуешься, что тебе здесь скучно. И не только тебе… — Думитру как бы размышлял вслух. — Я занят работой. В части точно так же, как дома, всегда найдется какая-нибудь работа, все время что-то нужно сделать — то одно, то другое. Всех дел никогда не переделаешь, все время приходят в голову какие-то идеи… За всем этим я совершенно забыл, что людям нужны и развлечения, — закончил Думитру и снова погрузился в свои мысли.

— Никогда не поздно заняться самокритикой и исправить свои ошибки! — пошутила Илинка.

Кристиана же своим безошибочным чутьем угадала, что Думитру сейчас не в том настроении, чтобы поддерживать двусмысленные шуточки, и быстро вмешалась:

— Было бы хорошо, если бы ты занялась уроками. А то опять придется сидеть до полуночи, как вчера…

Илинка подчинилась на этот раз без возражений, чувствуя правоту матери.

— Нужно бы организовать что-нибудь, — предложил вдруг Думитру. — Может быть, соревнования по спуску со склона на санках, пока подходящая погода. Или какой-нибудь бал…

— А помнишь, какие балы мы устраивали лет десять — двадцать назад? — спросила Кристиана с легкой грустью. — Не расходились до самого утра! А карнавалы — какие маски, какие костюмы! — Она все больше оживлялась при воспоминании об этом.

— Вот видишь! Я только не понимаю, почему обо всем этом должен думать всегда я! — раздраженно воскликнул Думитру. — Есть директор клуба, есть товарищ Михалаш, парторг, есть, в конце концов, Тэнэсеску, от молодежи…

Он вскочил со стула, заложил руки за спину и начал нервно ходить по комнате.

— Завтра всех вызову к себе, — решил он внезапно, — и предложу подумать о том, как занять людей в свободное время. Конечно, пока не начались снегопады, мы бетонировали полигон, клали фундамент под спортзал, вообще были заняты выше головы, и было не до развлечений. Но сейчас, когда мы прервали работы на строительстве и на полигоне, у людей появилось свободное время. А как мы его проводим? Вот завтра я им и задам этот вопрос.

— Возможно, что до сих пор ты сам не очень-то вдохновлял их на подобные размышления. Они, может быть, не решались выступить со своими предложениями, — высказала свое мнение Кристиана.

— Что ты этим хочешь сказать? — От удивления он даже остановился. — Почему не решались? Какая тут особая решимость нужна, чтобы обратиться с предложением?

— Я просто думаю, — поторопилась пояснить свою мысль Кристиана, — что, видя тебя все время занятым строительством, они не решались предлагать что-то, относящееся к «несерьезным» занятиям. Может быть, боялись, что ты так это расценишь. Тем более до недавнего времени, как ты сказал, было не до развлечений. Если кому-то и хотелось развлечься, так все равно не было времени. Ты ведь держал людей до позднего вечера в части, — напомнила Кристиана.

— Я никого не держал! — Думитру обиделся на такое обвинение. — Оставался кто хотел. А кто не хотел оставаться, тот уходил, да будет тебе это известно.

— Кто не хотел оставаться, тот уходил? — удивилась Кристиана. — Я это слышу в первый раз! — Она выглядела слегка растерянной. — Интересно, сколько же человек уходило?

— Никто! — коротко ответил он. — Никто никогда не уходил.

— Как? Значит, ты просто обязывал их оставаться на службе, — настаивала на своем Кристиана.

— Ни в коем случае! Я им говорил: «Кто хочет — уходит! Я сам остаюсь».

— Тогда я понимаю, почему все оставались.

— Каждый был волен уйти! — Думитру старался сдержать раздражение.

— На словах! А практически? Неужели я должна тебе это объяснять, ты все понимаешь лучше меня, — твердо сказала Кристиана. — Если они видят, что сам командир части остается, откуда возьмется смелость у какого-нибудь несчастного лейтенанта взять и уйти?

— Любой «несчастный лейтенант», как ты выражаешься, это человек, способный отвечать за свои поступки. Если они не уходили, значит — не хотели!

— Или боялись! — Кристиана не могла промолчать, хотя ей стало жаль мужа. Она видела, что он нервничает.

— Что за ерунда! — Думитру рассердился. — Кто сейчас боится? Кого? Ты не понимаешь, что говоришь!

— Я не понимаю, почему ты придаешь всему такой принципиальный характер? Как ты не понимаешь такую простую вещь, это так по-человечески, Думитру: люди боятся и будут бояться всегда.

— Но кого? Это, извини, ко мне не относится…

— Ты можешь назвать это как угодно, но это факт, и думаю, что тебя это должно интересовать в первую очередь!

— Ну уж нет! Меня в первую очередь интересует то, что люди работали все вместе, что никто не колебался, не жалел, что остался. Они были убеждены, что делают это для общего блага. Если бы мы не использовали хорошую погоду, а она недолго стоит в этих местах, если бы мы не работали с таким дьявольским напряжением, нас бы застигли снегопады еще до закладки фундамента. Тогда бы мы и через два года не закончили работу. А так я сократил срок строительства вдвое… Думаю, что если мы в таком же темпе будем работать на следующую осень, то, пожалуй, все закончим. И тогда мы сможем пользоваться и спортзалом, и овощами из теплицы, и полигоном. Человек должен учитывать условия, в которых он живет.

— Жалко, что тебя не интересует, почему они оставались, — заметила Кристиана. — Если бы я была командиром части, меня бы это заинтересовало в первую очередь. Не количество оставшихся, а именно почему остался каждый из них.

От волнения она машинально чертила ногтем на столе какие-то фигуры.

— Вот уж не собираюсь засорять себе голову этими софизмами! Я прекрасно знаю, почему они оставались. — Думитру был уверен в своей правоте. — Я чувствовал, что все убеждены: только так мы должны действовать, у нас нет другого пути. — Он закурил новую сигарету.

— В этом был убежден ты, и поэтому ты оставался, — убежденно сказала Кристиана. — Но они?

— Они думали точно так же, — заверил ее Думитру. — По крайней мере, они будут первыми, кто воспользуется и спортивным залом, и полигоном, и всем остальным, что мы строим. Это для себя они работают с таким нечеловеческим напряжением, а не для моего честолюбия! Не знаю, почему ты во что бы то ни стало хочешь убедить меня в том, что люди меня боятся, то есть что я — деспот, тиран! Должен тебе признаться, в начале нашего разговора меня все это выводило из себя, но теперь я абсолютно спокоен. Я хочу тебя спросить: не забыла ли ты о том, что я тоже не родился полковником, что я тоже был когда-то лейтенантом? — Его нервозность и в самом деле прошла, он говорил спокойно и уверенно. — Ты можешь вспомнить, чтобы я чего-то боялся? Или кого-то? Когда случалось так, что я, будучи не согласен с предлагаемым, не высказывал открыто свое мнение? Разумеется, не нарушая устава, как положено, и разве мне могли что-то за это сделать?

— Перевели бы тебя в другой гарнизон! — не задумываясь, ответила Кристиана.

Думитру расхохотался:

— Вот это да! Так ты думаешь, что мои подчиненные боятся, как бы я их не перевел в другой гарнизон? По-твоему, я или другой командир части может решать такие вопросы, как перевод офицеров из одной части в другую?

У него был такой вид, будто он только сейчас понял смысл всех ее возражений.

— Но если рассуждать по-твоему, то в случае сопротивления моим «деспотическим замашкам» перевод в другую часть был бы им только выгоден, потому что мало найдется мест, где работа тяжелее, чем здесь. Но они не хотят в другую часть! Им как раз нравится работать здесь, где тяжелее! Многие просили, настаивали, добивались, чтобы их направили сюда. Некоторые — что ж, почему бы об этом и не сказать? — приехали сюда потому, что хотели работать со мной. Это Михалаш, Деметриад, Энкулеску, Калояну, Тэнэсеску, Богдан, Попа. С кем-то из них мы работали раньше в одной части, кто-то слышал обо мне. Почему ты не можешь предположить, что нас всех в одинаковой степени увлекает наша работа? Ты думаешь, что я исключение?

— Не надо утрировать…

— Когда ты поймешь, что у каждого в жизни есть дело, которому он отдает всего себя? И это дело нужно любить больше самого себя, но никакой приказ не может обязать к этому…

У Кристианы явно испортилось настроение. Она принялась убирать со стола. Казалось, что она это делает первый раз в жизни, так неуверенны были ее движения. Думитру хотел ласково ее обнять, но она отстранилась:

— Оставь меня.

Она снова опустилась на стул.

— Ты только что сказал, — заговорила она медленно, почти шепотом, когда Думитру вернулся из кухни, куда он относил посуду после ужина, — что в жизни у каждого есть свое дело. Только у меня — твое дело!.. Что ж, я, наверное, исключение из общего правила, — добавила она устало.

— У меня на этот счет другое мнение, — мягко возразил он. — Хотя это польстило бы любому мужчине, а не только мне, неизлечимому гордецу!

Кристиана, казалось, не слушала его, но при этих словах попыталась улыбнуться.

— Ты был прав, когда утверждал, что любую вещь можно недооценить, преуменьшить ее значение, — сказала она без видимой связи с предыдущим разговором. — Я чувствую, что если бы мне пришлось теперь продолжать…

Она замолчала, посмотрела на Думитру и не стала ничего объяснять. Теперь они молчали оба.

— Уже поздно, — спохватился Думитру, поднимаясь. — Ты тоже устала… — Он протянул ей руку, чтобы помочь подняться.

Они погасили свет и пошли в спальню. Из комнаты Илинки из-под двери пробивалась полоска света.

— Еще не легла, — немедленно прореагировала Кристиана, явно недовольная этим. — Или уроки еще не сделала, или какой-нибудь книжкой зачиталась, которую теперь до утра из рук не выпустит.

— Ну ничего, со мной это тоже случается, — понимающе усмехнулся Думитру.

— И с тобой это еще случается, вот именно, — согласилась Кристиана.

— Мне другое не нравится! — Думитру нахмурился. — Не нравится мне, что в ее возрасте она дерется с мальчишками. Тебе бы надо поговорить с ней, объяснить кое-что, посоветовать, как себя вести.

— Я думаю, что ты у нее пользуешься большим авторитетом, ты для нее образец, она тебя во всем копирует, — заметила Кристиана.

— Но лучше все-таки сама с ней поговори, как мать. — У Думитру было свое мнение по этому вопросу. — Выбери подходящий момент… А что касается твоей работы — положись на меня! Я займусь этим в самое ближайшее время…

Они пришли в спальню. Там было жарко, в печи догорали дрова. За окном снова завывала метель, наметала сугробы, которые росли на глазах, доходили до окон и уже начинали их заслонять. Кристиане приятно было сознавать, что она в тепле, спрятана от жуткой метели.

«Какое счастье, что можно позволить себе эту сладостную расслабленность! А ведь она возникает только благодаря уверенности в прочности своего гнезда», — думала она, уже завернувшись в одеяло, перед тем как заснуть.

Думитру поправил одеяло, потушил свет, слегка раздвинул шторы, чтобы сквозь окно следить за бессознательной игрой природы, и лег рядом с Кристианой.

* * *

Следующий день прошел гораздо легче для Кристианы. Думитру позвонил из части, чтобы сказать, что уже назначен день задуманного им бала. Нужно приготовиться, позаботиться о новом платье — непременно длинном, бал будет самый настоящий! В отношении работы пока ничего не было. «Что ж ты хочешь, не успела ты слово сказать, как на блюдечке с голубой каемочкой появится место?.. Такие дела за один день не делаются…»

— Да, верно, — забормотала она, признав, что он прав, и жалея, что вообще задала этот вопрос: он его рассердил. Сердечность, с которой он говорил вначале, исчезла, он сразу стал торопиться, ссылаться на дела… Нет, ей показалось. Ее нетерпение действительно выглядит смешным. Она столько времени уже не работает, а теперь вдруг, в один момент, подавай ей все сразу…

Она принялась обдумывать, какое будет у нее бальное платье, воображала разные фасоны, но ничего приемлемого не находила.

Думитру вернулся со службы слегка усталый, но чем-то возбужденный.

— Что с тобой? — бросилась она к нему, заинтригованная его молчанием. Он ведь любил с ней делиться своими мыслями по вечерам, а она с трудом могла его дождаться, молчание за весь день утомляло ее.

— Мне нужно вернуться в часть… Сейчас поем и пойду! — сообщил он ей торопливо. — Ненадолго, — тут же успокоил он ее.

— Что-нибудь случилось? — озабоченно спросила Кристиана, поставив перед ним тарелку дымящегося, аппетитно пахнущего супа.

— Ничего особенного.

— Ты какой-то странный сегодня… — Кристиана не переставала хлопотать у плиты, то снимая с огня миску с теплой водой для посуды, то ставя еще что-то разогревать.

— Я должен проверить, как идут дела в части, когда люди не подозревают, что я могу проверить… — объяснил он.

— Что тебе неймется? — прервала его Кристиана.

— Понимаешь, есть люди, которые без контроля ведут себя как дети, все обязанности у них попросту вылетают из головы! — разъяснил он ей с сознанием своей компетентности. — Они только и ждут…

— Не знаю, в самом деле они так себя ведут или ты к ним относишься как к детям, за которыми необходим присмотр, — снова прервала она его. — Если бы было возможно, ты назначил бы к каждому солдату по офицеру — наставлять на путь истинный. Ты думаешь, что это позволяет предупредить нарушения и ошибки? Наоборот, это воспитывает в людях зависимость…

— Ты будто нарочно все время ко мне придираешься, — возмутился Думитру, — Кто это будет отстаивать такую глупость, что с солдатами нужно нянчиться? Я только утверждаю, что людей надо контролировать! Командир, который только отдает приказы и не проверяет их выполнение, все проиграет.

— Преувеличиваешь… — Кристиана поставила перед ним тарелку со вторым.

— Истины, в которых я убедился за тридцать лет службы в армии, стали для меня аксиомами! С ними я действую наверняка… Погоди, сейчас я тебе объясню, почему я собираюсь вернуться в часть как можно скорее… Войку опоздал сегодня из увольнения на два часа. Он должен был вернуться в восемь утра, пришел в десять. Ты помнишь Войку? Я тебе рассказывал о нем. Его перевели сюда из-под Бухареста… У него было дисциплинарное взыскание: он дважды уходил в самоволку, чтобы увидеться со своей девушкой, которая живет в Бухаресте. Дома его избаловали до предела. Когда он явился к нам в часть на собственной «дачии», с ним были родители! Они вышли из машины, и отец ему нес чемодан!.. Знаешь, какие у меня были из-за него неприятности! Так и норовил прогулять — то теоретические занятия, то строевую. Не мог, вообрази себе, перевезти больше одной тачки с камнями, максимум две. Просил немедленно перевести его на погрузку, а не успел проработать с лопатой в руках и пятнадцати минут, как и там отказался… И так все время, пока ребята сами за него не взялись…

— Но ты, кажется, говорил, что он начал исправляться, — напомнила Кристиана.

— Ну да, работал худо-бедно при тачке, поэтому я и дал ему увольнительную… В качестве стимула! И вот пожалуйста, опоздал! Честно сказать, у меня сердце не на месте было, когда я его отпускал. Так и думал — что-нибудь произойдет… Даже боялся, как бы чего похуже не было. Но риск — благородное дело, надо же было попробовать.

— А как он объясняет свое опоздание?

— Говорит, что опоздал поезд! — Думитру возмущенно пожал плечами.

— Но может быть, поезд действительно опоздал! — предположила Кристиана. — Почему ты ему не веришь?

— Да верю я ему! Я проверял на вокзале, так оно и было. Но речь идет о военной службе, а в армии опоздания квалифицируются совершенно определенным образом, факты рассматриваются сами по себе, а не с точки зрения вызвавших их причин. Эта причина была бы извинительной, если бы он объяснял свое опоздание любимой женщине или родителям, но оно гроша ломаного не стоит, если речь идет…

— Ну уж сейчас, извини меня, ты перегибаешь палку! — Кристиана решила выступить в защиту злосчастного Войку. — Что ж делать, если поезд опоздал? Это от него не зависит!

— Военный человек должен все предвидеть! — сурово остановил ее Думитру.

— Что за ерунда! Как ты можешь так говорить?! — не успокаивалась Кристиана. — Я начинаю думать, что ты просто прицепился к бедному парню…

— Да, у меня к нему действительно особое отношение! — подтвердил Думитру. — Я хочу, чтобы он понял, что служба — это не забава, не игра, для участия в которой люди договорились соблюдать всякие смешные правила и условности, чтобы развлечься. Если он этого не поймет, то его пребывание в армии было напрасным.

— Я тебя не понимаю.

— Ты не хочешь понять, как и он, что опоздание на два часа во время войны…

— Но мы живем в мирных условиях! — прервала мужа Кристиана. — Тебе ужасно нравится из мухи делать слона…

— Ты должна знать, что поведение военнослужащего формируется в мирных условиях. Войну должен понять, что человек, одетый в военную форму, имеет особые обязанности, несет особую ответственность. Он существенным образом отличается от других людей. Он принес присягу, и у него особый долг перед отчизной. Только когда он поймет, что это не просто слова, сотрясающие воздух, не красивые фразы, за которыми ничего не стоит, а обязательство, сознательно взятая на себя ответственность, определяющая всю жизнь военного человека… Когда он поймет все это, он никогда не будет вскакивать в последний поезд, чтобы вернуться в часть, он всегда позаботится о запасе времени на всякие случайности…

— Ты воображаешь себе человека идеального, вымышленного, оторванного от действительности, в которой ему приходится барахтаться. А я вижу человека таким, каков он на самом деле, — возражала Кристиана. — Его одолевает множество бытовых мелочей, он теряется среди разнообразных происшествий, человек зависит от них и не всегда находит верные решения. Может быть, его девушка была больна или уехала из Бухареста, и он ее ждал, а может быть, он забыл что-нибудь дома, что-то очень ему дорогое, или просто документ, из-за которого ему пришлось вернуться. Или его мать…

— У тебя слишком богатая фантазия, — резко перебил ее Думитру. — Я очень ценю ее, но, прости, сейчас у меня на это нет времени. Если минут через пять — десять я не появлюсь в части, твоего «подзащитного» могут избить до полусмерти.

— Кто? Почему?.. — спросила недоверчиво Кристиана.

— Его же товарищи! — ответил Думитру с улыбкой и поспешил объяснить: — Утром при разборе его проступка перед взводом присутствовали и мы с Михалашем — парторгом. Я решил не наказывать Войну, но сказал, что я тоже хочу спать спокойно — хватит с меня переживаний из-за их необдуманных поступков. Поэтому я отменяю на два месяца все увольнения. Если Войну не в состоянии отвечать за свои поступки, пусть эту ответственность возьмет на себя коллектив… Естественно, коллектив встретил это решение без особого восторга! После обеда подошел ко мне один солдат и говорит, что ребята решили разъяснить Войну, что такое порядок в армии, и что они ждут не дождутся окончания рабочего дня, когда начальство уйдет, чтобы всыпать ему по первое число…

— Иди скорей! — воскликнула Кристиана нетерпеливо. — Бедный мальчик! Лучше бы ты отправил его на гауптвахту! Там все же безопаснее…

— «Вот до чего доводит пьянство», как сказал бы наш старшина, — посмеялся Думитру ее находчивости.

Вскоре он, как и обещал, вернулся домой. Кристиана встретила его на пороге, сгорая от нетерпения.

— Никогда Войку не был так счастлив при встрече с командиром! — воскликнул Думитру, входя в комнату с видом победителя и сбрасывая на ходу шинель. — Наверное, он узнал, что ему грозит; дружок, должно быть, предупредил… При моем появлении он так просиял, словно у него целый мешок камней с сердца свалился… Потом обратился с рапортом, что просит его наказать. «Просит», видишь ли, — подчеркнул Думитру.

— Ну и что? — спросила Кристиана торопливо.

— Чуть не расплакался! — нахмурился Думитру. — Здоровенный парень, а туда же: «Прошу вас, товарищ командир, накажите меня! Убедительно вас прошу, товарищ полковник!» Будто бы наказывают по личной просьбе… Ясно, что боится он не командира, не начальства, а своих же ребят!

— И ты бросил его на произвол судьбы, беззащитного? — забеспокоилась Кристиана.

— Я поговорил с ребятами, ничего ему не будет, не бойся! — заверил он ее с улыбкой.

Кристиана смотрела на него с удивлением. Напряжение исчезло с его лица бесследно, он успокоился, уже не выглядел усталым, готов был к новому рабочему дню.

Глава пятая

Через несколько дней ветер прекратился. Прекратились и снегопады. Дух замирал, как в детстве, при виде огромных пушистых сугробов, покрывавших хрупкие крыши домов.

Стояла глубокая, первозданная тишина. Звуки как будто тонули в снегу, слова обретали особое звучание. Глаза болели от ослепительной белизны.

Дома терялись в сугробах, их присутствие можно было угадать только по дыму из труб — верный знак того, что село живет и дышит. По вырытым во дворах траншеям — к поленнице, колодцу, собачьей будке, конюшне или курятнику — сновали подгоняемые морозом и делами люди и бегали ошалевшие от счастья ребятишки.

Прошло довольно много времени с тех пор, как Думитру обещал, что сам займется устройством жены на работу. Кристиана потеряла надежду. На первых порах она ожидала с нетерпением его возвращения со службы, ежедневно приставала к нему с вопросами, иногда даже звонила ему: «Ты что-нибудь узнал? Есть что-нибудь для меня?..» Потом она разуверилась и решила поставить вопрос ребром.

— Так что же с моей работой? — сердито спросила она однажды. — Ты намерен этим заниматься, или мне пора начать действовать самой?

Видно было, что она нервничает.

Думитру рассердился: в чем, собственно, дело? Разве он не старается? Но такая работа на дороге не валяется! Таких мест вообще-то немного, все они обычно заняты и не освобождаются ни с того ни с сего — ведь все это хорошо ей известно. Почему же она ему не верит? Откуда это недоверие? Нетерпение в данном деле ни к чему хорошему привести не может…

— Я не имела в виду какую-то определенную должность, — оправдывалась она, — я согласилась бы на любую, лишь бы что-то делать, лишь бы не сидеть дома. Конечно, здесь нелегко найти работу по моей специальности, но на худой конец я согласилась бы на должность, требующую лишь среднего образования… Даже у тебя в части, раз уж нет других вариантов! Ты, кажется, говорил, что в бухгалтерии требуется работник со средним образованием…

— Только не это! — категорически воспротивился Думитру. — Я же тебе сказал — пока я тут командую, этого не будет. Да и вообще, не желательно, чтобы мы оба работали в одном месте.

— Но надо же что-то делать. И побыстрее! — настаивала она. — Мне все тяжелее дома одной. Теперь Илинка справляется с уроками без моей помощи…

— Нам остается только ждать, — заключил он. — Мне кое-что обещали. Через несколько дней, может, через неделю. Точно неизвестно. Во всяком случае, было бы глупо спешить, соглашаться просто из принципа на первое попавшееся место! Ты должна работать по специальности. Иначе ты все равно будешь недовольна.

* * *

Шли дни. Бал, устроенный по инициативе Думитру, прошел удачно; Кристиана сшила себе воздушное платье из голубой легкой ткани, расшитой жемчугом. Фасон она придумала сама в один из тех дней, когда ее фантазия особенно разыгралась — идеи приходили в голову одна за другой. Платье получилось оригинальное, и на балу она чувствовала себя прекрасно, да и всем было хорошо — веселились до утра.

Приближался Новый год. Начались приготовления, безумные покупки, беготня за подарками. Кристиана совсем почти потеряла надежду устроиться на работу. Она решила переждать праздничную горячку и взяться за дело самой.

Поэтому она совершенно растерялась, когда однажды Думитру протянул ей медицинскую карточку и сказал будничным тоном:

— На этом моя миссия закончена. Впредь все зависит только от тебя: насколько быстро ты сможешь сдать вступительный экзамен в коллегию и сколько времени тебе понадобится для сдачи анализов…

Не ослышалась ли она? А может быть, ей показалось? На мгновение она подумала, что это сон или что Думитру шутит… Но он не шутил.

Она взяла у него медицинскую карточку, волнуясь, рассматривала ее и не могла наглядеться. Бумага, как она ни старалась, дрожала в ее пальцах. Кто бы мог подумать, что клочок бумаги способен так ее осчастливить!

Наконец она прочитала в левом верхнем углу карточки название учреждения, и от радости сердце ее чуть не выскочило из груди.

— В городской коллегии адвокатов?! Как это тебе удалось? — пробормотала она волнуясь.

— Ради тебя стоило постараться! — ответил Думитру просто, тронутый ее волнением.

Некоторое время оба молчали.

Какой человек ее Думитру! Он просто не способен разочаровать или ошибиться. А какая сила воли! Ведь не было еще случая, чтобы он не смог добиться поставленной цели. Для него не существует преград, слова «невозможно»! И он смотрел на нее, растроганный ее волнением и счастьем. Думитру всегда стремился только к победе. Он не допускал и мысли о поражении. Он был строг, дисциплинирован, тверд. Но прежде чем быть строгим и неумолимым по отношению к другим, он предъявлял такие же требования к себе.

Едва дождавшись утра, Кристиана отправилась на автобусе в городскую поликлинику и сдала часть анализов. Потом она зашла в коллегию, чтобы узнать, когда можно сдать экзамен. После этого она с легкой душой побежала в магазины за покупками. Кристиана заранее наметила, какие подарки купить. Она дружила с деревенскими ребятишками, которые часто к ней забегали, а иногда просили помочь с домашним заданием, и она хотела их чем-нибудь обрадовать на Новый год. Труднее было выбрать подарки для Думитру и Илинки: дочь не высказывала никаких пожеланий, а мужа подобные пустяки вообще мало волновали. Она ломала голову, чтобы придумать что-нибудь интересное для них, но так и не смогла. Эта поездка в город должна была ей помочь.

Она шла не спеша, не отрывая взгляда от витрин магазинов, на которые возлагала все надежды: а вдруг что-нибудь увидит…

Занятая витринами, Кристиана прошла мимо. Ванда заметила ее первая. Обернулась и окликнула. Кристиана очень удивилась, услышав свое имя, ведь в этом городе ее никто не знал. С тех пор как они поселились в Синешти, она лишь изредка бывала в городе, да и то в самом начале, когда устраивала Илинку в школу.

Она с трудом узнала Ванду. Правда, они не виделись более пятнадцати лет, со времен последней студенческой сессии. Это было в Бухаресте. Тогда они жили в общежитии юридического факультета вместе, в одной комнате, хотя Ванда была студенткой филологического факультета. Она приезжала из какого-то села из-под Слобозии, родственников в Бухаресте у нее не было, и во время экзаменов Ванда жила в общежитии. Проведенные вместе дни и совместные переживания перед зачетами сдружили их, к тому же они были ровесницы. Кристиана тогда носила Илинку, беременность протекала не очень хорошо. И Ванда всегда оказывалась рядом, помогала как родная сестра, подбадривала. Разъезжаясь в разные места после сессии, они договорились поддерживать связь. Некоторое время они действительно переписывались. Затем Ванда переехала, или она просто перестала отвечать на письма. Так или иначе, след ее потерялся… И вдруг после стольких лет — неожиданная встреча в этом городе, таком далеком и от Слобозии, и от Бухареста!

Кристиана внимательно разглядывала бывшую приятельницу, пытаясь восстановить образ прежней Ванды, ведь для женщины пятнадцать лет бесследно не проходят! Что касается ее самой, то она себя чувствовала в точности такай же, как пятнадцать лет назад. Кристиана, как и все женщины, ужасно не любила, когда приходилось говорить или писать, сколько ей лет. Ей казалось, что названа какая-то цифра, не имеющая никакого отношения к ней самой. Ей было за сорок, но она совершенно этого не чувствовала. Эта ее черта частенько забавляла Думитру. В особенности после того, как она отказалась от празднования своего дня рождения под тем предлогом, что ее это удручает. Думитру смеялся: «Что за ерунда! Ну и придумала!» Но это было действительно так — после сорока дня рождения ее очень огорчали…

Лицо Ванды достаточно определенно говорило о ее возрасте. Никто бы не ошибся, дав ей больше тридцати пяти. Теперь Кристиана ждала приговора себе.

— Дорогая, ты совершенно не изменилась! — воскликнула, к ее удивлению, Ванда.

Она попыталась уловить в ее голосе нотку великодушия, неискренности, но слова прозвучали вполне естественно. Кристиана обрадовалась. Чтобы отблагодарить Ванду за подаренный миг удовольствия, она соврала тут же с милой улыбкой:

— И ты тоже!

В действительности лишь глаза Ванды остались прежними: ярко-голубые, лучистые. Умело покрашенные волосы были коротко пострижены. Но лицо! Даже толстый слой косметики не скрывал частых морщин вокруг глаз и рта. Однако Ванда не располнела, была по-прежнему стройна и элегантна. Нет, Кристиана должна была все же признать, что она производит впечатление интересной, привлекательной женщины. Наверное, на нее оглядывается немало мужчин…

Ванда бросилась на шею подруге и расцеловала ее в обе щеки.

— Как я рада, что мы снова встретились! — заговорила она торопливо и радостно. — Сколько лет я ничего о тебе не знала… Как ты живешь? Где работаешь? Все со своим офицером?..

Ванда сгорала от любопытства и была не в состоянии остановить эту лавину вопросов даже для того, чтобы получить на них ответы.

Кристиана рассмеялась.

— Я что-нибудь не то сказала? — насторожилась Банда.

— Что ты, — успокоила ее Кристиана, — но, знаешь, ты на самом деле не изменилась: кипишь, клокочешь. Загораешься и сгораешь мгновенно, как бенгальские огни на новогодней елке…

Ванда тоже рассмеялась:

— Ты то же самое мне говорила, когда мы только что познакомились. Значит, и ты осталась такой же фантазеркой!

Они опять радостно рассмеялись.

— Если ты не очень занята, — предложила Ванда, — может быть, зайдешь ко мне? Поболтаем за чашечкой кофе. Ну как?

— С удовольствием! — обрадовалась Кристиана. — Жаль, что я живу не в городе, я бы тоже пригласила тебя.

— О'кэй! — улыбнулась Ванда. — Через несколько минут мы уже будем у меня, здесь близко. У меня симпатичная однокомнатная квартирка в самом центре города.

Она подхватила Кристиану под руку, и они пошли медленно — обе были в сапогах на высоком каблуке и боялись поскользнуться на заледеневшем снегу.

— Я поняла, что ты живешь не в городе, — продолжила Ванда прервавшийся разговор. — Значит, ты здесь проездом?

— В каком-то смысле! — рассмеялась Кристиана. — Мы живем в селе Синешти километрах в тридцати отсюда…

— Как же вы там оказались?! — ахнула Ванда.

— Там расположена часть, где служит Думитру, — беспомощно пожала плечами Кристиана.

— А-а… — протянула Ванда разочарованно. — Значит, вы по-прежнему вместе? И кочуете, как цыгане — нынче здесь, завтра там!

— Ну, — попробовала улыбнуться Кристиана, — ты несколько преувеличиваешь.

— Дорогая моя, — начала Ванда серьезно, — по-моему, нет ничего опаснее для женщины, чем недуг, который я называю «фиксит». Эхо от слова «зафиксироваться». Ты уж не сердись на меня, но ты же просто зафиксировалась на этом своем Думитру!

— Я тебя не понимаю, — остановила ее Кристиана.

— Ну как же! Я рассталась с тобой, когда ты была с ним, и теперь ты с ним же! — шутливо возмутилась Ванда. — Никаких перемен, даже самых незначительных! Ни даже малюсенького романчика, самого невинного, ради элементарного разнообразия!

— Тебя никогда не поймешь, шутишь ты или серьезно! — рассмеялась в свою очередь Кристиана.

— Шучу, шучу! — призналась вдруг погрустневшая Ванда. — Захотелось пошутить… У тебя как-никак свой дом, пусть даже нынче здесь, завтра там, у тебя муж, а я… Одна, неприкаянная…

— У тебя тоже есть дом! — возразила Кристиана. Ванда промолчала.

Тем временем они дошли до дома Ванды. Поднялись на третий этаж и вошли в квартиру. На стенах большие полотна маслом, пейзажи, взрывающиеся сырой желтизной. Портрет Ванды («Работа одного приятеля, бывшего поклонника», — сказала она), естественно, тоже в желтых тонах. Не только навязчивость цвета, но и манера письма, пренебрежение к рисунку не оставляли сомнений в принадлежности портрета кисти того же художника. Библиотека занимала целиком одну из стен, книги были прекрасно подобраны, было даже несколько антикварных. Тяжелые портьеры, тоже желтые, отделяли этот уютный уголок от внешнего мира.

Ванда взяла дубленку Кристианы и повесила в шкаф в прихожей.

— Сейчас сварю кофе, — предупредила она, вытирая махровым полотенцем два хрустальных бокала. На столе появилось вино «Флорио». Наполнив бокалы, Ванда глубоко вздохнула: — За нашу встречу!

— За твое счастье! — расчувствовалась Кристиана. — Ах, какое вкусное! — воскликнула она восхищенно, пригубив темно-красное душистое вино. — Ну и напитки ты держишь! — похвалила она хозяйку. — И квартира у тебя отличная! Все так элегантно… — Она поставила почти нетронутый бокал. — Я тебе просто завидую, правда! Я никогда не видела такой оригинальной и изысканной квартиры!.. До сих пор я считала, что однокомнатную квартиру не так-то легко сделать уютной. А у тебя все с таким вкусом, с такой изобретательностью, и все это на такой маленькой площади! Даже не верится!

— Нравится? — притворно удивилась Ванда. Она не раз уже слышала восторженные отзывы о своей квартире, но каждый комплимент доставлял ей удовольствие.

Видя это, Кристиана охотно подтвердила:

— Очень! Очень нравится!

Ванда побежала в кухню, оставив дверь открытой, и вскоре вернулась, неся на серебряном подносе сахарницу и два грейпфрута, каждый на тарелочке и при каждом — ложечка и ножичек. Кристиана тем временем подошла к полкам с книгами и с интересом читала названия — беллетристика, философия, альбомы с репродукциями… Ванда снова вышла и тут же возвратилась с тарелкой домашнего печенья в одной руке и подносом с двумя дымящимися чашечками кофе в другой.

— Извини, это все, что нашлось в доме. Располагайся поудобнее.

Кристиана оторвалась от книг, взяла стул и уселась.

— Не беспокойся, мне удобно. Я что-то не пойму, каким образом ты оказалась в этом городе, так далеко от Слобозии?

— Очень просто! В уезде Слобозии требовалось несколько преподавателей румынского языка. Я попала в забытую богом и людьми деревню, проторчала там три года… А потом удалось устроиться сюда, в городской Дом культуры. Так что со школой покончено! Уф! До сих пор не верится!

— Почему же ты не попыталась устроиться поближе к родителям? Ты ведь у них одна.

— А зачем мне жить с ними? Нет уж, извини! — ужаснулась Ванда. — Наоборот, если честно, то я специально постаралась поселиться подальше от них. Во-первых, потому что мама — совершенно невозможный человек! — начала оправдываться она. — Мы никогда с ней не ладили. А отец у нее под каблуком, она всю жизнь терзала его своими капризами! Мне жаль ее, конечно, она тяжело больна — у нее метастазы, — добавила она спокойно, так, как сообщают об обыденных, ничего не значащих фактах. — Ей слишком поздно удалили опухоль. Что тут поделаешь? Все равно ничем ей помочь уже нельзя, а наше взаимное непонимание только усугубилось бы, если бы я была рядом. Она всегда была злой, сколько я себя помню, а когда заболела, стала прямо-таки невыносимой! — Ванде наскучили эти объяснения, последнюю фразу она произнесла почти зевая.

— Когда же ты их видела в последний раз?

— Да лет пять тому назад, — сообщила Ванда с улыбкой. Она взяла чашечку и с явным удовольствием попробовала кофе.

— Как? Пять лет?! — испугалась Кристиана. — А если за это время твоя мать… — Она запнулась, не смея высказать свою мысль до конца.

— Не беспокойся, случись что-нибудь, отец бы меня известил, — уверила ее Ванда. — Ты просто не представляешь, это невозможная женщина. Из-за нее у меня было столько неприятностей! Короче говоря, мама — простая женщина, из низов! А у меня высшее образование! Что у меня может быть общего с обыкновенной портнихой? Ты знаешь, что она всю жизнь была портнихой? Так на этом уровне и осталась…

— Но какое значение для тебя имеет ее профессия?! — остановила Ванду пораженная Кристиана. — Кем бы она ни была, она твоя мать!

— Естественно, — согласилась Ванда, всем своим видом показывая, что не желает продолжать разговор.

— Мне жаль, — с печалью в голосе произнесла Кристиана, — что ты так одинока. Но, возможно, тут есть и твоя вина: ты могла бы быть с ними уступчивее, иногда даже поступиться собой, ведь старикам нужна любовь, так же как детям.

— С ними я была бы все равно одинока. О чем бы я разговаривала с ними? Можешь себе представить? — отмахнулась Ванда от этой идеи.

— Ну, наверное, не о библиографии, — едко заметила Кристиана, — а о своих жизненных делах, потому что совет, да еще искренний, бескорыстный, только родителя и могут дать! Не понимаю, — попыталась она деликатно выразить свое недоумение, — почему твой диплом становится барьером между вами! Учеба должна была бы вызвать у тебя чувство благодарности! Подумай, ведь и ты могла бы стать деревенской портнихой, если бы она не пожелала для тебя другого…

— Ты права, я знаю, с твоей стороны вполне естественно рассуждать так, — сказала Ванда примирительно, — ты смотришь на это со стороны. Но, поверь мне, я так поступила, потому что не было другого выхода… Давай лучше поговорим о тебе, — предложила Ванда с улыбкой, как показалось Кристиане, не совсем сердечной. — Расскажи о себе. Ты работаешь?

Не дожидаясь ответа, Ванда встала со стула и нажала клавишу магнитофона. Грустная мелодия заполнила комнату. Зазвучал мягкий голос Наны Мускури…

— Как раз собираюсь начать… Тут, в городе, в коллегии адвокатов. Сегодня утром оформляла документы.

— Значит, теперь мы будем встречаться чаще, — обрадовалась Ванна. — Музыка тебе не мешает? Я все время слушаю, люблю, когда негромко, как сейчас… Музыка — мой верный друг. Лишь она не уходит, не покидает меня. — Она усмехнулась и погрузилась в свои мысли.

Кристиана допивала кофе. При последних словах Ванды она вздрогнула.

— А все-таки, — робко начала она, отводя взгляд, — почему ты одинока? Прости, — тут же извинилась она, — я знаю, что об этом не принято спрашивать, что любой человек, будь то мужчина или женщина, не остается один по собственному желанию! Если не хочешь, можешь не отвечать. Это не праздное любопытство. Если бы я могла тебе чем-нибудь помочь…

— Так, как когда-то я тебе помогала, помнишь? — Ванде были приятны эти воспоминания молодости.

— Вот именно! Я ничего не забыла, — серьезно откликнулась Кристиана. — Я была беременна, чувствовала себя неважно, иногда целыми днями не могла встать с постели, не могла ходить в библиотеку, а ты мне доставала конспекты, книги. Иногда, когда мне тяжело было дойти до столовой, даже еду приносила…

— Как давно это было! — Ванда улыбнулась и с грустью добавила: — Как быстро пролетело время! Незаметно. И главное — бессмысленно…

— Мало кто остается доволен собой, оглядываясь на прошлое, — попыталась ее утешить Кристиана. — Я тоже собой недовольна…

— У тебя, по крайней мере, ребенок…

— Я не ставлю себе это в заслугу, — возразила Кристиана. — Родить может каждая здоровая женщина…

— И семья у тебя есть, — настаивала Ванда. — Ты не одинока!

— Я уверена, что и у тебя она будет! — Кристиане хотелось, чтобы Ванда не теряла бодрости духа.

— Едва ли, — прошептала Ванда с сомнением. — Иногда мне хочется наброситься с кулаками на эти стены, которые меня отделяют от людей!.. — призналась она, и долго сдерживаемые слезы покатились по щекам. — Когда-то, в ранней молодости, я не считала, что нужно обязательно выйти замуж. Мысль о замужестве пришла ко мне с годами, когда я заметила, что время идет, а я так и осталась одна. Раньше меня удовлетворяли временные связи. И их у меня было достаточно! За мной всегда ухаживали. Да и сейчас ухаживают! — уточнила она поспешно. — Но теперь это в основном женатые мужчины. Ничего не поделаешь, годы! — заметила она с отчаянием. — Знаешь, нет ничего ужаснее, невыносимее, чем связь с женатым мужчиной!

Она помолчала, собираясь с мыслями. Затем продолжила с горечью, неохотно:

— У него своя жизнь, двойная! А у тебя ничего… Особенно невыносимы праздники. Он-то веселится в кругу семьи — так надо, так требуют приличия. Тогда острее всего ощущаешь свое одиночество…

— Почему же ты не избегаешь подобных связей? — осмелилась спросить Кристиана, когда Ванда замолчала.

— Случалось, что я не знала, что он женат… Узнавала слишком поздно, — ответила она откровенно. — Я уже была привязана к нему, трудно было от него отказаться… Но бывало и так, что я знала… И почему все-таки шла на это? Хочешь знать? — опередила она вопрос подруги. — Лучший ответ дает пословица: «Плохо, когда плохо, но еще хуже, когда нет ничего»! Ну, отказалась бы. Ну и что? Осталась бы опять одна?.. Надоело мне быть одной. Бывали дни, когда мне казалось, что я и разговаривать разучилась. Мои коллеги никак не возьмут в толк, почему я такая разговорчивая на работе. Они и не подозревают, что эти часы для меня что-то вроде ежедневных «упражнений по разговорной речи». Я заметила, что болтуны, как правило, одинокие или изолированные люди. Правда?

Кристиана не обратила внимания на вопрос, она сочувственно смотрела на подругу.

— А у тебя есть друзья? — спросила она. — Ты же давно в этом городе.

— Да, конечно! Друзей у меня много, — ответила Ванда. — Но не на работе! — тут же уточнила она. — Там у меня со всеми полуофициальные отношения. Так лучше! Я убедилась в этом на собственном опыте, — заключила она серьезно.

— Почему? — растерянно спросила Кристиана.

— Лучше, если на работе твоя личная жизнь никому не известна. На работе предпочтительнее играть роль. И чем удачнее ты играешь роль жертвы, обойденного счастьем существа, тем больше у тебя окажется сочувствующих и защитников. Это психологический эффект. Люди легче переносят несчастье ближних, нежели их успех. Везение вызывает зависть, даже ненависть. Для признания успеха, безусловно, необходимо одно качество: благородство. Только благородные люди — а их ох как мало! — способны признавать без оговорок, что есть люди лучше, умнее или красивее их. А чтобы пережить неудачу кого-то, чей-то неуспех, не нужны никакие качества. Наоборот, чужие неудачи служат утешением при неудачах собственных. Может быть, из чувства солидарности…

— Какие странные теории, — удивились Кристиана. — Где это ты их набралась?

— Я их не набралась, а сама пришла к таким выводам. Друзья, подруги, как бы хороши они ни были, не в состоянии превратиться в верного спутника. У них своя личная жизнь…

— И все-таки, — возразила Кристиана, — если бы ты не заводила сомнительных романов, за это время ты, может быть, встретила бы подходящего человека. А так, зная, что ты не одна, никто не решается…

— В какой-то степени ты права, — нехотя согласилась Ванда, — но я всегда слишком верила в очередную «единственную, неповторимую» любовь, переставая замечать все вокруг. Как бы тебе объяснить… Есть женщины несерьезные, легкомысленные, ничего не принимающие всерьез, в том числе и любовь. Я к ним не принадлежу. К любви я отношусь, как это ни смешно, даже слишком серьезно. Возможно, поэтому я и проигрываю всегда… Ведь каждый раз я верю в это всем сердцем, каждый раз влюбляюсь так, будто это впервые. И каждый раз мне кажется, что никогда я не любила так сильно, так глубоко. А потом? Все рушится, великая любовь разбивается, я остаюсь такой же одинокой, как прежде…

Она заплакала. Кристиане стало ее жаль, но она старалась не показывать этого.

— И ты не делала никаких выводов из того, что с тобой происходило? — упрекнула она Ванду. — Каждый раз начинаешь все сначала, ничему не научившись из прежнего опыта? С любым новым поклонником?

— Вовсе нет, — возразила Ванда. — Ты даже не подозреваешь, как упорно я могу сопротивляться! Как я равнодушна и сурова поначалу. Я их прямо-таки гоню! Но они ко мне все равно липнут. А потом исчезают так, что и не сыщешь! Как волшебники в сказках, как домовые, как призраки! Звоню им домой, на работу, поджидаю по дороге… Нет, их не найти, будто бы и вовсе не существовали. Все они одинаковы, — заключила она с горечью. — Убегают как трусы, хотя я их с самого начала предупреждаю…

— То есть как — предупреждаешь? — не поняла Кристиана.

— Очень просто. Я им говорю: «Ты поступишь точно так же…» Потому что я люблю честную игру. Я прошу их отказаться от меня, если это у них не всерьез, уйти, оставить меня в покое, не возбуждать во мне надежд. Но куда там! Они и слушать не хотят!..

— Потому что понимают, что имеют дело с человеком слабым, — прервала ее Кристиана.

— Они безжалостны, — продолжала Ванда, будто не слыша ее. — Вначале создают иллюзии, а потом бросают. Когда я счастлива, мне кажется, что на этот раз все будет иначе, что не повторится обычная история, — пожаловалась она наивно. — Знаешь, я заметила, — сказала она, немного поколебавшись, — таким образом ведут себя рожденные под знаком Рыб и Девы. Сначала взрыв увлечения, а потом ни с того ни с сего улетучиваются! Я дошла до того, что при знакомстве с мужчиной спрашиваю у него, под каким знаком зодиака он родился. Глупость ужасная, но, понимаешь, для меня это очень важно. Непонятно, почему мне попадаются только такие знаки, с которыми Скорпион совершенно несовместим!

— Ты полагаешь, что… — заикнулась было пораженная Кристиана.

— Абсолютно точно! Это доказано! — остановила ее Ванда. — У меня на этот счет точные данные, можешь мне поверить. У меня нет сомнений. Своему последнему, как только он начал меня осаждать своими ухаживаниями, я прямо заявила: «Я с Рыбами больше дела иметь не желаю!» А он, конечно, уверял, что он не такой, как другие, что у него настоящее чувство. Где там!..

Кристиана слушала ее, все больше убеждаясь, что было бы трудно, даже невозможно помочь ей. Ванда слишком уверена в своей правоте, чтобы прислушиваться к чужим мнениям и советам.

Прошло уже много времени, и Кристиане нужно было идти. Все равно она не сумела бы ответить себе на мучившие ее вопросы, связанные с происшедшими в характере Ванды изменениями. А может быть, Ванда всегда была такой? С Кристианой она была добра, отзывчива.

Такой Ванда когда-то и была, по-видимому. Когда и как она стала другой?

— Как много счастливых женщин! Незаслуженно счастливых! — продолжая плакать, Ванда с ожесточением сжала кулаки.

— Несчастных тоже хватает, — возразила Кристиана. — Неужели ты думаешь, что те, кто делят любовь своего мужа с другой женщиной, могут быть счастливы? Думаешь, они не чувствуют себя обездоленными и не страдают?..

Она не сумела сдержать себя. Возможно, она выразилась слишком резко и теперь сожалела об этом. Однако слова Ванды вернули ее к действительности.

— Но они уже были счастливы! — вырвалось у Ванды. — Мне бы хватило одного года, ну, двух, максимум пяти лет счастья! А у других оно длилось десять лет! Это несправедливо! Почему я лишена права на счастье?! Я чувствую, что стала злой, — призналась она, вытирая глаза.

Кристиана попробовала ее приободрить, ей опять стало жаль эту одинокую женщину. Нужно было что-то сделать, сказать ей какое-то доброе слово, внушить надежду…

Но слова стали вдруг чужими, бессильными, искусственными. Она чувствовала их бесполезность, но все-таки подумала, что лучше сказать что-нибудь, чем молчать.

Так ничего и не придумав, она встала, чтобы уйти.

— Я тебя напугала, правда? Прости! — Ванда будто очнулась после сна.

— Ну что ты, — Кристиане хотелось как-то ее успокоить, — но мне жаль тебя. Хотелось бы помочь…

— Ты мне поможешь, если останешься у меня подольше, — настаивала Ванда. — Мне так не хочется оставаться одной! Сегодня я закончила работу пораньше и отпросилась, сославшись на недомогание. День у меня выдался тяжелый… В такие дни я не люблю мозолить глаза коллегам своим видом мученицы, — усмехнулась она.

— Я должна идти, — извинилась Кристиана. — Видишь ли, если я опоздаю на этот автобус, придется оставаться в городе до вечера.

— Ну и чудесно! — почти крикнула Ванда. — Не могу! — твердо отказалась Кристиана. — Думитру и Илинка будут волноваться…

— Ах да! — произнесла Ванда разочарованно. — Я и забыла, что ты не сама по себе, что у тебя обязанности, — добавила она иронически. — Представляю, что ты обо мне можешь подумать! — вдруг сказала она.

— Чепуха! — ответила Кристиана по-дружески, мягко. — Самое главное, чтобы ты сделала выводы из того, что с тобой происходило. И прежде всего, чтобы ты сама знала, чего ты хочешь от жизни!

— Это я знаю точно: не хочу быть одна! — тут же отреагировала Ванда. — Видишь, как мало мне нужно для счастья!

Кристиана ушла вместе с Вандой, вызвавшейся проводить ее до автобуса на Синешти.

— Какие у тебя планы на Новый год? — спросила Кристиана в лифте. — Хочешь, приезжай к нам в Синешти, — вырвалось у нее неожиданно.

— Я буду вам, наверное, мешать, — тихо сказала Ванда.

— Откуда у тебя такие мысли? Проведешь несколько дней на природе. Я уверена, что ты почувствуешь себя лучше!

Они вышли из дома и направились к автовокзалу. Похолодало. Улицы были почти пусты. То тут, то там попадались навстречу закутанная женщина или съежившийся старик. Какая разница между Бухарестом, с его столичной сутолокой в любой час дня и до самой ночи, и этим горным городишком, где улицы пусты даже днем!

Они подошли к продовольственному магазину. Недалеко от входа остановились поболтать две пожилые женщины. Было видно, что времени у них много и они никуда не спешат.

— За год, что прошел со смерти мужа, — оживленно рассказывала одна из них, — я записалась в пять комитетов: домовый, женский, кассы взаимопомощи…

На ходу они расслышали только эту фразу, но Ванда не удержалась от комментария.

— Слышала? — Ей стало вдруг весело. — Знал бы этот бедняга, что в течение года ему найдут замену в виде пяти комитетов!

Обе рассмеялись.

* * *

По дороге в Синешти, сидя в автобусе, скользившем по слою льда, покрывавшему асфальт, через заснеженные горы и долины, через белый, как убор невесты, лес, Кристиана все время думала о Ванде. Жизнь Ванды ее удивляла и огорчала. В своей адвокатской практике она встречала подобных женщин. Ни к одной из них она не привязалась, ни с одной не была так близка, как с приятельницей своей далекой молодости. Большинство ее клиенток старались сохранить приличия, оставить впечатление нравственной чистоплотности. Ванда же провозглашала непостоянство жизненным принципом, веря, что это дает ей право считать себя жертвой. При этом она не сознавала, что в милой ее сердцу роли жертвы она, по сути дела, утрачивала основные черты женственности.

Думитру она решила не посвящать в сердечные дела Ванды. Пусть это останется их тайной. Бывают ситуации, которые мужчины не могут или не хотят понять. Они устроены иначе, у них другая психология. Правда, Думитру отличался крайними взглядами даже среди мужчин. У него был цельный характер, он не любил компромиссы с совестью. Он не считал, что существуют какие-то частные случаи, что для кого-то можно сделать исключение и судить не так строго. В вопросах морали у него были свои предрассудки. И поэтому для него не существовало третьего пути — он все делил на черное и белое, на правду и ложь, как в трибунале. В своих суждениях он свято держался принципа, в котором всегда был уверен: человек таков, каким он хочет быть.

Она вполне понимала Ванду. Как было не верить, что ей тяжело, что она хочет избавиться от одиночества, найти мужчину, на которого можно опереться, который принадлежал бы ей одной, а не брался бы напрокат на день, на месяц, на год…

Насколько она счастливее Ванды! Да и если сравнить с другими женщинами… До сих пор она даже не осознавала этого. То, что Думитру рядом, было для нее делом обычным, в порядке вещей. Она привыкла видеть его каждый день, а не исчезающим, как мужчины-призраки из рассказов Ванды…

«Какое странное чувство — гордости, что ли, — вызывает уверенность, что есть мужчина, который тебя любит, что ты для него все…» — размышляла Кристиана, не отрывая взгляда от сверкающей снежной белизны.

Холод, однако, давал себя знать. Она съежилась в своей дубленке с поднятым капюшоном.

«Никогда я раньше не думала, что душевное равновесие, уверенность в жизни покоятся на существовании мужчины рядом с тобой. Для любой женщины необходимо, наверное, ощущение, что у нее есть защитник, что в трудных случаях есть на кого положиться! Только теперь, увидев растерянную Ванду, я поняла, что своей уверенностью я обязана не столько своему характеру, сколько существованию Думитру. Как же я счастлива…»

Но тут же ей стало стыдно, что она может наслаждаться собственным счастьем и покоем, в то время как Ванда…

Образ Ванды, то ожесточенной и озлобленной, то заплаканной и опустошенной, снова возник перед ее мысленным взором. Кристиане было трудно ее понять, оправдать ту легкость, с которой она кидалась в омут, всегда бессознательно…

Она нисколько не сомневалась, что Думитру, с его категорическим подходом к жизни, бескомпромиссными суждениями, не нашел бы здесь смягчающих обстоятельств. Для него Ванда выглядела бы падшей женщиной, с которой лучше не связываться и уж во всяком случае не сближаться с ней, не завязывать дружбы. Она была бы для него чем-то вроде гнилого яблока, от которого нужно беречь хорошие во избежание порчи…

«Что у тебя с ней общего? Что ей делать в нашем доме? О чем с ней разговаривать?» — удивился бы Думитру так, как он один умел это делать, заранее отвергая возможные возражения.

Да, от Думитру следовало скрыть правду о Ванде.

Наконец она добралась до дому. Илинка успела затопить печку, огонь гудел, временами из нижних дверок сыпались искры. В комнатах было тепло и уютно, казалось, в воздухе плавает запах горячего хлеба, как в канун праздника.

Думитру еще не приходил со службы.

— Он сегодня подводит итоги работы со старшинами, учащимися одиннадцатого класса вечерней школы, — важно сообщила ей Илинка. — Он им даст прикурить, — засмеялась она, лукаво подмигивая. — Отец ужасно сердит, как я поняла, оттого, что выявились прогульщики, которые обманывали его! Я подслушала его телефонный разговор с подполковником Михалашем.

— Ученики остаются школьниками и в пятьдесят лет, — пожала плечами Кристиана и пошла на кухню. — Думаю, у него не было иллюзий на этот счет…

— А я думаю — были! — возразила Илинка, которая пошла вслед за ней. — Ты же его знаешь: человек абсолютных иллюзий, когда дело касается его части. Как они смели его обманывать, как они могли сказать ему, что идут в школу, а сами прогуливали! Он этого представить себе не может!.. Ой, забыла тебе сказать, что умерло тридцать птенцов из тех, которых он выписал из Геа. Он думает — от мороза, а потому сердит на солдата, который за ними ухаживал. Что тебе еще сказать? Сегодня у него был тяжелый день, так что советую тебе вести себя с ним соответственно — не сердить его, ходить перед ним на цыпочках! — заключила Илинка преувеличенно театральным тоном.

— Хватит давать мне советы, — нахмурилась Кристиана. — Сохрани их лучше для себя, обычно как раз ты его сердишь…

Она принялась чистить картошку, чтобы пожарить ее к ужину.

— Ты мне не рассказала, как сегодня в школе.

— О'кэй! — лихо отрапортовала Илинка.

— То есть?.. Какие отметки? По каким предметам? — Кристиана хотела знать подробно.

— Училки вели себя хорошо, — улыбнулась Илинка, — оставили меня в покое и не задавали провокационных вопросов…

Кристиана строго взглянула на дочь. Ее раздражало — и Илинка знала об этом, — что в последнее время речь дочери пестрела жаргонными словечками. Она считала, что та употребляет их где надо и не надо, и это может быть истолковано как неуважительное отношение к окружающим.

— Я тебя просила следить за своей речью! — Кристиана и на этот раз не могла удержаться от выговора. — Ты же знаешь, что я не люблю эти уличные выражения! А то поссоримся всерьез!

Зазвонил телефон. Кристиана вытерла руки о передник и поспешила в столовую, где стоял полевой телефон, соединяющий квартиру с частью. Услышав ее голос, Думитру сказал радостно, но с оттенком упрека:

— Наконец-то вернулась! Я уж не знал, что и думать — то ли стало дурно, то ли решила разобрать все дела, которые сегодня рассматривают в суде. — Он засмеялся собственной шутке. — Захотелось наверстать упущенное?..

— Извини, что я заставила тебя волноваться. Я хотела тебе позвонить сразу по возвращении, но занялась делами…

— Ладно, поговорим дома. — Тон его стал деловым. — Мы немного задержимся сегодня на работе. Здесь у меня подполковник Михалаш и капитан Тэнэсеску… Вот он, только что вошел в кабинет.

— И капитан Тэнэсеску с вами? — удивилась Кристиана. — Смотри, жены на тебя в суд подадут, — шутливо пригрозила она. — А если обратятся ко мне, то я же первая и напишу жалобу!

— Ладно, ладно, не очень-то я боюсь твоих жалоб, — засмеялся Думитру. — Кстати, Тэнэсеску остается с нами вовсе не по приказу, а потому, что его тоже волнуют дела в части… Наша смена. — Он снова засмеялся. — Через несколько лет, когда придет время передавать эстафету, новые кадры должны быть готовы…

Кристиану удивили его слова. Она чуть не спросила: «И ты в самом деле веришь, что наступит день, когда тебе достанет твердости самому подать в отставку и жить, не чувствуя на своих плечах бремени должности командира части?..» Однако она поняла, что вопрос был бы болезненным для Думитру, тем более в присутствии капитана Тэнэсеску, и она промолчала, положила трубку и вернулась в кухню.

Илинка ждала ее. Как обычно, она тут же пожалела, что рассердила мать, и теперь искала примирения. Она дочистила картошку и стала мыть ее. Кристиана не обратила на это никакого внимания и захлопотала у плиты. Открыла дверку, помешала в печи кочергой, затем подбросила уголь, который тут же вспыхнул, разбрасывая во все стороны искры.

— Мамочка, ты знаешь Жоржиану, правда? — спросила вдруг Илинка так, будто между ними не было неприятного разговора. — Дочь доктора Дорнеску, помнишь?

— Думаю, что да, — ответила Кристиана, давая понять, что больше не сердится. — Кажется, вы когда-то сидели за одной партой?

— Это было в самом начале, когда я только приехала сюда из Бухареста. — Илинка почему-то растягивала слова. — Несколько дней, пока ее соседка по парте не ходила в школу. Ну так слушай. Выходим мы сегодня из школы вместе с Жоржианой, и я никак не могу понять, зачем это она меня провожает до автовокзала и даже ждет вместе со мной, пока не приходит мой автобус. И вообрази, что же оказалось. Она схватила тройку по географии, а когда с ней такое случается, она, чтобы не получить взбучки от матери, не идет прямо домой, а специально болтается просто по улицам. По два, по три часа. Мать начинает нервничать. Она вообще строгая и не дает ей воли… Ну как бы тебе сказать… Психованная! — выпалила Илинка, убежденная, что подобрала термин, точно характеризующий темперамент матери Жоржианы.

— Илинка, что за выражения! — воскликнула Кристиана.

Она начала мыть посуду — это была самая неприятная работа в условиях Синешти, где все время приходилось подогревать воду на печи и разливать ее по тазам.

— Извини, мамочка, но не прерывай меня на самом интересном месте, прошу тебя! Итак, — продолжила она свой сенсационный рассказ, — эта чокнутая мамаша начинает лезть на стенку…

— Что?! — На минуту Кристиана даже остолбенела, но не выдержала и расхохоталась: эта девчонка просто неисправима…

— Ну вот… — протянула Илинка, скрывая свое смущение. Она даже покраснела, Кристиана отметила это про себя и решила ей лишний раз не выговаривать.

— Ну так вот, мать Жоржианы каждый раз пугается и. представь себе, звонит отцу на работу и заставляет беднягу справляться обо всех несчастных случаях в городе, а сама плачет от отчаяния. Подумать только, что эта сцена разыгрывается каждый раз, когда Жоржиана выкидывает такие номера! Конечно, это случается не слишком часто, но все же… Вообще-то она учится хорошо, но ведь каждый может схватить плохую отметку, все мы люди, верно?

— Слушай, — спросила Кристиана, — как это ей не надоедает разыгрывать каждый раз тот же самый спектакль?

— Что ни говори, это умная тактика! — Илинка не скрывала своего восхищения.

— Только для слабонервных, моя дорогая! Думаю, что на меня едва ли произвело бы впечатление подобное представление — оно в дурном вкусе! Во всяком случае, не советую тебе поддаваться соблазну попробовать…

— Ну вот, мамочка, — обиделась Илинка, — а мне-то это зачем?

— Ладно, не обижайся. — Кристиана решила на всякий случай выяснить, не связан ли рассказ о Жоржиане с отметками собственной дочери. — Скажи-ка лучше, как у тебя с уроками? Успеваешь?

— Ничего, — ушла Илинка от прямого ответа и тут же возмутилась: — Эти училки ужасны! Каждая думает, что нам нечего больше делать, как только учить ее предмет — «самый важный, самый нужный»! Задают и устно, и письменно, а если так по каждому предмету, — заключила она, — то просто не остается ни одной свободной минуты!

— Нечего жаловаться, ты не первый день в школе, — заметила Кристиана. — Сама же теряешь время на пустяки.

Илинка притворно надулась и ушла в свою комнату готовить уроки.

Оставшись одна, Кристиана вымыла посуду, вытерла ее и поставила в кухонный буфет. Потом надела свой самый толстый свитер, связанный специально для здешних морозов, и пошла выплеснуть воду, оставшуюся после мойки посуды. Стоило открыть дверь, как сразу в лицо ей ударила волна обжигающего холода, тут же устремившаяся в глубь дома.

Кристиана вернулась озябшая, от мороза у нее перехватило дыхание. Она остановилась у печки погреться. На дворе завывал ветер.

«Ветер трогает толкую струну» — вспомнилось ей. Так говорила мать Думитру.

Мыслями она невольно обратилась к этой одинокой старой женщине, которая так за них волновалась, так хотела, чтобы у них был свой дом…

Ей захотелось написать письмо старушке. Думитру некогда, он вечно занят. «Домашняя канцелярия», какой шутливо выражался, по его поручению находилась в ее ведении. Но кроме того, она любила писать свекрови. Она детально описывала ей всякие семейные мелочи, Илинкины дела в школе, писала о разных разностях, услышанных от жен офицеров и старшин, которые забегали к ней поболтать. Письма получались длинными — по пять-шесть страниц, и старушка им очень радовалась. «Будто я рядом с вами, будто вижу и слышу вас! Вот я и счастлива, что мне еще надо…»

Для Кристианы эти слова были истинной наградой. Она с нетерпением каждый раз ждала ответа. Знала, что это будет всего несколько слов, выведенных дрожащей старческой рукой, огромные буквы на тетрадном листе… Сколько усилии прикладывала старушка, чтобы сдержать дрожь в руке, непривычной к письму! Поэтому Кристиану так трогали эти строки. А может быть, еще потому, что после смерти собственной матери у нее не осталось близкого человека, кроме этой старушки, перед которым она продолжала бы чувствовать себя ребенком, который бы волновался за нее, как настоящая мать…

«Наверное, все люди испытывают иногда потребность продлить ощущение детства. Ведь это возможность хотя бы на какое-то время сбросить с себя груз ответственности, избавиться от бремени забот и обязанностей…» Она хотела спросить об этом Думитру, но тут же раздумала. Он мог ей ответить только одно: что его не гнетет бремя ответственности, забот и обязанностей, что уважения достоин только человек, который все делает сознательно и ответственно. Только это делает человека счастливым.

«Я заметила, — сказала она ему все-таки однажды, — что люди считают себя и считаются молодыми независимо от возраста до тех пор, пока сами чувствуют себя детьми, то есть пока рядом с ними родители, старики. Стоит им умереть, как мы сами становимся старшими в доме, и иллюзия нашей молодости исчезает… Уходя от нас, единственные свидетели нашего детства уносят с собой самый ценный подарок, который они нам сделали, — детство… Наверное, поэтому остающаяся после них пустота так угнетает…»

… Она писала, изредка останавливаясь, чтобы послушать завывание ветра в дымоходе; казалось, вихрь вот-вот закружит ее вместе со всем домом в своей неистовой пляске… Об этом диком ветре, о здешних снежных зимах она никогда не писала, чтобы не пугать старушку напрасно, не прибавлять ей волнений. Ей хотелось не тревожить ее, а радовать.

Она припомнила, что и сестрам своим она давно не писала. Брат, как и все мужчины, был менее чуток, а может быть, более занят и писал редко. Сестры же, разъехавшиеся в разные концы страны, сохранили взаимную привязанность, постоянно переписывались и созванивались. Встречались они, правда, редко, у всех были дети и работа, но раз в один-два года обязательно съезжались все вместе. Она решила, что напишет хотя бы Марии. Почти однолетки, они с детства были особенно близки. За письмом она представила себе зимний Бухарест, ее вдруг потянуло на его шумные улицы…

Она завидовала Марии: она живет в многолюдном, оживленном городе, где могли бы жить и они с Думитру…

Нет, она давно перестала на него сердиться, да и стоило ли? Она напишет Марии и про подарок, который он ей сделал на праздники. Она понимала, что это ему было нелегко, при его-то натуре… Но самое главное, что он поддерживал ее решение. За прошедшие годы она перестала было в себя верить, а он помог ей заглянуть в себя, убедиться, что она в состоянии жить не только его интересами. Он оказал ей поддержку как раз тогда, когда она была ей больше всего нужна…

Кристиана услышала стук калитки, скрип шагов на снегу, тяжеловатых, сдержанных. Она бы их узнала среди всех шагов на свете…

* * *

Думитру, вопреки прогнозам Илинки и ее собственным ожиданиям, вовсе не был сердит.

— Что-нибудь случилось? — спросила Кристиана осторожно.

— Случилось? — удивился он, и в его глазах мелькнула ободрившая ее искра радости.

— Я подумала, что если на службе задержались Мяхалаш и Тэнэсеску…

— Мы анализировали результаты учебы старшин, среди которых много утечистов {5}, так что Тэнэсеску был необходим, — объяснил Думитру. — Я тебе рассказывал об этой своей затее со старшинами. Я договорился с директором сельской школы, что для них организуют специальный класс. В таких глухих местах, как у нас, не слишком много возможностей для проведения свободного времени, да и сельская корчма рядом… А для командира небезразлично, чем занимаются подчиненные в часы досуга. Я им создал условия для учебы. С этим были связаны некоторые привилегии. Например, их освободили от дежурств, ведь они каждый вечер ходят на занятия. С отпусками тоже. Мне из-за этих школьников весь график отпусков пришлось перекроить — чтобы дать им отпуск летом, во время каникул. Пусть только учатся! И вот, представь себе, захожу я в школу проверить посещаемость и отметки и обнаруживаю, что некоторые приняли все это за шутку, отмечались себе в журнале, и на этом дело кончалось…

— Неужели? — заинтересовалась Кристиана.

— За каждое пропущенное без уважительных причин занятие — сутки ареста, — ответил Думитру.

— А это не чересчур? — осмелилась Кристиана, пораженная его намерением. — Уж очень ты строг…

— Для их же блага, — отрезал Думитру. — Кроме того, уверен — впредь прогулов не будет! Все возьмутся за ум. Во второй раз этой меры применять не придется.

Кристиана промолчала. Думитру показалось, что она не удовлетворена его решением.

— Что-нибудь не так? — спросил он. — Есть меры, которые командиру достаточно применить один-единственный раз. Но это надо сделать.

Думитру не терпел возражений. Кристиана это знала. Если бы она ему возразила, то он бы всю ночь ей доказывал, что она не права. Он бы не был командиром, если бы не умел не только использовать, но и развивать способности подчиненных. Поэтому Кристиана решила ему не возражать, но осталась при своем мнении, что наказание слишком строгое.

Ей пришло в голову, что вместо того чтобы осуждать, лучше попытаться его понять. Думитру считал себя (на этот счет у Кристианы давно не осталось никаких сомнений) кем-то вроде отца солдат. Вел он себя соответственно. С этой точки зрения то, что ей казалось чрезмерной строгостью, выглядело самой естественной мерой, принимаемой родителем по отношению к отлынивавшим от ученья чадам. В конце концов, им руководило желание видеть своих подчиненных грамотными, хорошо подготовленными…

Врожденное чувство справедливости, всегдашняя жажда правды не позволят ему осуществить на деле свои намерения, о чем он сам ей расскажет через несколько дней.

— Опять погода меняется, — сказала она больше для того, чтобы заполнить затянувшуюся паузу. — Ветер нехороший. И похолодало сильно.

— Разве? А по-моему, не холоднее, чем утром, — сказал Думитру, удивленный ее замечанием. — Эх, знала бы ты, какой холод зимой на полевых учениях! — вспомнил он и на минуту задумался. — Однажды мое подразделение целый день шло сквозь метель. Снег влетал через окно механика-водителя и вылетал через башню мимо командира танка… У танка нет ветрового стекла. Промерзли насквозь, вышли к вечеру на назначенные позиции, а там нужно окапываться в заледенелой земле.

— Ты мне никогда не жаловался, — удивилась Кристиана.

— Потому что для нас это будни. Мы с Тэнэсеску сегодня вспоминали один случай на учениях в Рыурени…

— Хороший парень, — сказала Кристиана.

— И умница! — добавил Думитру. — Он мне нравится: много читает, хорошая офицерская подготовка. Думаю, будет командиром части, — заявил он с гордостью собственника, свойственной только родителям.

— Значит, по телефону ты говорил серьезно? — удивилась Кристиана.

— Конечно! Скоро наступит черед поколения Тэнэсеску прийти нам на смену. Он-то один из лучших, я люблю его.

— И он тебя любит. — Кристиана вспомнила, что не пересказала мужу один свой разговор с Тэнэсеску. — Мы с ним как-то разговорились в вашем клубе. Шел какой-то фильм, не помню какой, во всяком случае, я его там встретила. Он мне заявил, что «образцом в жизни для него является командир и он хотел бы подражать ему во всем».

— Да ну? А что ж ты раньше не сказала? — Думитру явно был польщен и обрадован. — Люди любят меня за справедливость. Зря я не даю ни наград, ни наказаний.

— Не зря Тэнэсеску старался получить назначение в твою часть, когда узнал, что тебя сюда направили, — напомнила она ему.

— Мы с ним разрабатываем проект отопительной установки, — гордо сообщил Думитру с таким видом, словно оказывал ей величайшую честь, посвящая в тайну, в которую до сих пор были посвящены только они двое. — Мощность небольшая, конечно. Мы хотим ее использовать для отопления теплицы. Потом, если получится, мы наметили соорудить накопительный бассейн с микрогидроцентралью. Это тоже нужно для подсобного хозяйства. Работы полно! — рассмеялся он. — Но меня радует то, что у него неплохие знания в технике, — сказал он, опять возвращаясь мыслями к Тэнэсеску. Чувствовалось, что ему приятно говорить о капитане, хвалить его вопреки своему правилу давать сдержанные оценки. — Разве что немного вспыльчив, — продолжал он с сожалением. — С людьми надо быть терпеливым, тактичным, стараться их понять. Человеческая душа — вещь хрупкая…

Кристиана не могла сдержать удивления. Непреклонный Думитру, готовый карать арестом каждый пропущенный час занятий, говорил теперь так взволнованно о хрупкости, человеческой души…

Глава шестая

Узнав, что в городе Кристиана встретила свою давнюю подругу Ванду Брумару, о которой она всегда тепло вспоминала и с которой они когда-то даже переписывались, Думитру обрадовался.

— Очень хорошо, что ты ее пригласила, — поддержал он жену, когда она выразила опасение, что это будет ему неприятно.

Кристиана рассказала ему, что Ванда одинока, что ей не удалось выйти замуж, что ей не везет, но он, казалось, перестал ее слушать, пропустил мимо ушей эти детали. И только услышав, что Ванда работает в городском Доме культуры, навострил уши.

— Как, она ушла из школы? — удивился он, но разговор пришлось прекратить, потому что раздалось три коротких телефонных звонка. Звонили явно со службы, и Думитру поспешил к аппарату.

В ближайшие дни Кристиана одолела все формальности, связанные с поступлением на работу в городскую коллегию адвокатов: заполнила медицинскую карточку и сдала вступительный экзамен. На работу она должна была выйти после Нового года.

Кристиану охватило странное, давно не испытываемое чувство нетерпеливого любопытства, волнения, страха, но прежде всего — нетерпения. Раньше она, оставшись дома одна, смотрела подолгу в окно на высокие сугробы или застывала, уставившись в одну точку, ничего не видя перед собой. Ее тревожили воспоминания, но еще чаще одолевали сожаления. Она прошла по жизни как тень Думитру и за эти долгие годы утратила веру в себя… А тут вдруг она решилась. И это благодаря примеру Дорины Каломфиреску. Ей тоже захотелось стать самой собой.

Со временем Кристиана убедилась, что ей не хватает профессионального честолюбия, что она стала домашней хозяйкой и вовсе не переживает, что за обедом не ведет с мужем «умственно-философских» бесед. Ее вполне удовлетворяли разговоры о метели, о том, что невероятно вкусный шоколадный торт с орехами она приготовила по собственному рецепту. Она не была создана для того, чтобы взвалить на свои хрупкие плечи все великие драмы человечества. Эти драмы ее не слишком и волновали. Кристиана была обыкновенной женщиной, «наседкой», которую вполне устраивает свое гнездо.

Так она считала долгие годы, почти десять лет, ни разу при этом не задав себе вопроса, когда и почему она стала домохозяйкой, каким образом ее единственной гордостью оказалась гордость «наседки»? Она заметила, что книги для нее постепенно превратились в часть меблировки. Она аккуратно смахивала с них пыль, но они стали для нее посторонними предметами, что-то с ней произошло. А ведь книги были когда-то частью ее жизни… Она столько лет напряженно и упорно работала, чтобы защитить диплом, не бросила учебу даже из-за беременности. Работала по специальности, когда Илинка была совсем маленькая. Ее не пугали ни длительные поездки в междугородных автобусах, ли холода в неотапливаемых пригородных поездах, ни усталость. А может быть, именно это и отпугнуло, а признаться в этом не хватает духу? В какой-то степени — да, но основной причиной была, конечно, Илинка. Надо было ее воспитывать, а не просто растить. Должен же был кто-то вложить ей карандаш в пальчики, помочь приготовить уроки, повторить вместе с ней программу начальных классов, читать с ней по слогам. Кто-то должен был…

Она поняла это с самого начала. И понять ей помогла именно ее профессия. Несовершеннолетние преступники — это дети из неблагополучных семей. Ведь ребенок требует времени, жертв. Ребенка нельзя воспитать записками «еда на плите», «никому не открывай» или «телевизор можешь смотреть, только сделав уроки», «не смей читать посторонние книги, пока не сделаешь письменную по алгебре». Ребенка не удастся воспитать записками или по телефону. Обилие запретов не дает желаемых результатов. Ребенку нужны ласка, терпение, родной голос, пусть этот голос даже что-то ему запрещает. Бумага не в силах передать теплоту материнского сердца, а телефон не может заменить материнскую ласку. Дети не были плохими, как заявляли в суде отчаявшиеся родители. Но они были лишены любви, того, на что они имели полное право, и поэтому озлобились. Ее всегда волновало это необратимое, роковое отдаление детей от пренебрегших ими родителей, которые годами их не замечали, а на суде смотрели на них удивленно, растерянно и испуганно: как, разве это их дети? Когда это они успели вырасти и как получилось, что родители стали им чужими людьми, к которым они не чувствуют уже ни признательности, ни уважения? Вырастить ребенка — дело непростое! Его нужно научить, воспитать, подготовить к жизни. Даже птицы готовят своих птенцов к полетам путем длительных тренировок. А люди? Людям и подавно нужна подготовка! Как же им дать взлететь неподготовленными, беспомощными, бросить их под порывы ветра?

Все эти размышления сыграли свою роль, когда она принимала решение. Думитру был слишком поглощен своим делом, у него редко было свободное время. Вечно он отлучался, иногда по неделям не бывал дома — то на полевых учениях, то на уборке урожая или на посевной, то сидит в части, контролирует и проектирует. Нужно же кому-то заниматься домом, ребенком. Кто-то должен позаботиться, чтобы в печи горел огонь, а в тарелках был горячий суп. А кроме того, они все время переезжали вслед за Думитру из одного гарнизона в другой, из-за этого она работала где придется: то в суде, то юрисконсультом на каком-нибудь предприятии…

Последней каплей, заставившей ее принять окончательное решение, подписать свое отречение от профессии, был радостный крик ворвавшейся в зал суда босоногой Илинки: «Мамочка!» На мгновение она увидела себя такой незначительной, такой неподходящей для представляемого ею серьезного учреждения, что стыдно было оглянуться вокруг. Казалось, она заняла чье-то место, а теперь ее разоблачили перед переполненным залом. Публика смотрела на нее другими глазами, она была уже не адвокат, а «мамочка»…

С тех пор прошло много лет, но при воспоминании об этом она до сих пор испытывала неловкость, смущение. И сейчас — она поняла это — она. просто боялась, что у нее ничего не получится.

* * *

Ванда Брумару предупредила ее, что приедет в Синешти дня за два, за три до Нового года.

— Надеюсь, что за эти дни я не успею вам надоесть!

Мне нужно какое-то время, чтобы привыкнуть, чтобы не чувствовать себя чужой среди вас, — с милой застенчивостью объясняла она свое решение, хотя Кристиана еще раз повторила, что все они ее ждут, что она будет желанной гостьей, когда бы ни приехала.

— Можешь у нас оставаться, сколько тебе будет угодно, — говорила Кристиана. — Может быть, тебе взять несколько дней в счет отпуска? У Илинки каникулы. Если захочешь, она тебе составит компанию на лыжах или покатаетесь на санках с горы — она очень любит зимний спорт. А на следующий год у нас, возможно, будет даже дорожка для бобслея, Думитру нам обещал, — сообщила она не без гордости. — Ее строит молодежь на общественных началах. Местность здесь будто специально создана для этого. Солдаты тоже смогут ею пользоваться в свободное время. Думитру составил предложение для заседания местного совета — он член исполкома…

Ванда слушала ее невнимательно и особой радости по поводу своего приезда не показала.

— Знаешь, — заметила она осторожно, — я привыкла проводить отпуск на море, я без него жить не могу. И без поездок за границу! Кроме того, в определенном возрасте мороз перестает благотворно влиять на цвет лица: сушит кожу, замедляет кровообращение…

Ванда приехала, как и обещала, вечером, последним автобусом. Они ее встретили всей семьей на автобусной станции. Утром по просьбе Кристианы Илинка съездила в город и купила в цветочном магазине красивый букет гвоздик. Она же и вручила его Ванде, потому что Думитру, несмотря на настояния Кристианы, отказался это сделать. «Это не по моей части, — извинился он. — В форме с букетом цветов я себя чувствую неловко, ты же знаешь!»

Вся в белом, от мягких облегающих сапог до круглой маленькой шапочки, в песцовом полушубке, Ванда выглядела как снежинка. В одной руке у нее была дорожная сумка — тоже, разумеется, белая, — в другой небольшой чемоданчик на колесиках. Улыбчивая, красивая, стройная, среди других пассажиров, усталых, измученных работой, с обветренными лицами, она казалась волшебной феей из сказки. Кристиана разглядывала ее удивленно и с интересом. Перед ней была совсем другая женщина, значительно моложе той, которую она встретила в городе всего лишь неделю назад. Отдохнувшая, беззаботная, сознающая свою привлекательность и потому уверенная в себе, умеющая понравиться. Даже Думитру, обычно неприветливый или безразличный с женщинами, нашел нужным отметить со свойственным ему благодушием:

— Я рад, что у моей жены такие элегантные подруги!

Ванда неопределенно улыбнулась, изобразив удивление в своих голубых глазах. Заметив эту улыбку, Думитру невольно подумал про себя: «С такими «блудливыми», как сказала бы моя мама, глазами можно вскружить не одну слабую голову!»

Дорога к дому вела через село, освещенное мерцающим светом месяца. Застывшая белизна снега, глубокая тишина, нарушаемая лишь скрипом их шагов, воздух, пахнущий морозом и хвоей, привели Ванду в восторг и волнение.

Когда они наконец дошли до дому, в тепле и уюте столовой их ожидал заблаговременно накрытый Кристианой стол.

— Как у вас мило! — воскликнула Ванда, охваченная детским восторгом.

— Нам впору открыть музей эволюции румынской мебели за последние двадцать пять лет, — усмехнулась Кристиана. — У нас не осталось ни одного полного гарнитура. После стольких переездов…

— Я имела в виду совсем другое, — сказала Ванда по-прежнему взволнованно. — Нечто такое, что вселяет уверенность, какое-то ласковое тепло… Чувствуешь, что переступил порог дома, в котором царит культ семьи.

— Так оно и есть! — подтвердил Думитру, явно довольный ее словами. — И даже если вы говорите только из вежливости, мы все равно вам признательны и просим вас чувствовать себя членом нашей семьи!

— А я уже чувствую!

Кристиана с Илинкой принесли из кухни подносы с аппетитно украшенными закусками. Все сели за стол.

— Должна вам сказать, — начала робко Ванда, роясь в сумке, — что Дед Мороз посетил меня раньше обычного, потому что узнал, что я уйду из дома. И принес мне кое-что для вас. Разные пустяки, конечно, вы уж его извините, но мой внезапный отъезд нарушил его планы. Символические знаки внимания, что попалось под руку в его мешке с подарками…

Все трое на мгновение замерли. Первая пришла в себя Кристиана. Она стремительно обернулась к Думитру, который спокойно наблюдал этот импровизированный спектакль.

— Скажи Деду Морозу, — сказала Кристиала, — что мы ему признательны, но предпочли бы, чтобы он оставил эти подарки тебе…

— Нельзя! — решительно остановила ее Ванда. — Потому что он ушел, мне его все равно не догнать! Смотрите, для Думитру он оставил запонки, — весело продолжала она игру и протянула хозяину дома красивую шкатулочку.

Кристиана опять хотела вмешаться, но Ванда была непреклонна:

— Вы мне обещали делать все, чтобы я чувствовала себя членом семьи! Теперь, Кристиана, ты меня обидишь, если будешь против…

— Наверное, нам придется согласиться с Дедом Морозом, — вмешался Думитру. — Но я хотел бы узнать: он просил тебя лишь вручить нам подарки или же уполномочил также получить поцелуи, которые ему полагаются? Если говорить откровенно, мне его сюрприз понравился, и я хотел бы довести это до его сведения…

Все рассмеялись, а Думитру, не дожидаясь ответа от Ванды, снова покрасневшей и казавшейся совершенно растерянной в его присутствии, вскочил со стула и расцеловал ее в обе щеки. Затем торжественно вернулся на свое место.

— А тебе, Кристиана, — продолжала Ванда свою игру, — он прислал дезодорант и мыло с яблочным ароматом…

— Неужели бывают дезодоранты и мыло с яблочным ароматом? — недоверчиво спросила Илинка, подвигая свой стул поближе к Ванде.

Непринужденность Ванды покорила Илинку в первую же минуту их встречи. Она тут же начала ее боготворить и старалась держаться поблизости.

— Конечно, — подтвердила Ванда, протягивая дезодорант и мыло сначала Илинке и только потом Кристиане, которая ее взолнованно поцеловала. — В наш век всевозможных суррогатов не могли не изобрести и что-то в этом роде… Женщинам, — обратилась она к Кристиане, — не нужно говорить дважды, что запах яблок ассоциируется с молодостью, что его следует предпочитать самым знаменитым духам!

— Чувствуешь, мамочка, как здорово пахнет? — нетерпеливо подскакивала Илинка. — Дай мне мыло понюхать! Пожалуйста, мамулечка!

— Для тебя у меня тоже есть кое-что, — заговорщически подмигнула ей Ванда.

Она встала, отложила сумку, раскрыла чемодан и вынула из него большую куклу-блондинку, которая открывала и закрывала глаза.

— Она — маленький робот, — объяснила Ванда обомлевшей Илинке. — Говорит по-английски, знает двести пятьдесят слов. Я уверена, что ты знаешь гораздо больше, но важно произношение… Дед Мороз подумал, что хотя ты и большая девочка и не играешь в куклы, но этот подарок тебе понравится…

Илинка кинулась ей на шею, не дав договорить. Она была так счастлива и взволнована, что не могла выговорить ни слова. Думитру смотрел на дочь, тронутый ее искренней радостью. Кристиану тоже переполняли теплые чувства. Деликатность и щедрость Ванды вызвали в ней запоздалое сожаление о строгости, с которой она ее судила, о своей неспособности понять ее до конца.

— Ты нас заставила снова почувствовать себя детьми, — обратилась она к Ванде. — За это мы больше всего тебе признательны!.. Что касается нашего Деда Мороза, — она улыбнулась при мысли, что Ванда втянула их всех в свою игру, — то он явится, как всегда, во-время и будет счастлив застать тебя среди нас под украшенной елкой…

После того как Илинку отправили спать, они засиделись допоздна. Воспоминания… Когда они наконец встали из-за стола, огонь в печи уже давно погас и в столовой стало прохладно…

Глава седьмая

Следующий день Кристиана почти безвылазно провела на кухне. Это был. канун Нового года, и она не успевала приготовить всего, что задумала: всевозможные закуски, печенья и кремы, один другого краше. Илинку послали в город докупать недостающие продукты.

Дома остались только они с Вандой, которая чистосердечно призналась, что совершенно не выносит запаха кухни. Кристиана расхохоталась:

— Я и не знала, что бывает аллергия на кухню! — и заявила, что она тоже не выносит присутствия посторонних на кухне, особенно сейчас, когда дел невпроворот.

Не успела она вытащить из печи первые противни с выпечкой, как снедаемая нетерпением Ванда оказалась тут как тут. Она покинула свое кресло в столовой, где читала киноальманах, и примчалась на аппетитный запах, распространившийся по всему дому.

— Ну и вкусные, должно быть! — воскликнула она, не отрывая взгляда от румяных пирогов. — Дома, помню, мама всегда мне пекла маленький пирожок в форме, якобы для того чтобы опробовать печь — не припекает ли. А на самом деле, чтобы от меня отделаться, зная, какая я нетерпеливая…

— Если бы я знала, то тоже бы опробовала печь, — заверила ее Кристиана. — Все, что я могу для тебя сделать, это предложить тебе отломить кусочек на выбор… Горячий пирог резать ножом нельзя, он зачерствеет, — поспешила объяснить она.

— Знаю, знаю. — Ванда уже перебрасывала кусочек пирога из одной руки в другую, чтобы остудить. — Мама мне то же самое говорила…

Кристиана нашла момент подходящим для того, чтобы попытаться пробудить в Ванде добрые чувства к родителям.

— Рада услышать это от тебя, — осторожно заметила она.

— Что? — Ванда растерянно заморгала.

— Что у тебя сохранились теплые воспоминания о матери, — начала она издалека, боясь ее обидеть. — Признание ее заслуг…

— Ошибаешься, — холодно ответила Ванда. — И прошу тебя, не будем к этому возвращаться…

— Попробую, — обещала Кристиана, — хотя я никогда не пойму твое противоестественное отношение…

— Мы принадлежим к разным мирам, — Ванда была явно недовольна. — А мама является для меня не конечным пунктом, а отправной точкой, из которой я ушла навсегда, куда я не хочу вернуться, даже если бы смогла, пойми меня правильно. Если ты поймешь это, то никогда больше не будешь заводить этот разговор.

Кристиана молчала. Она почувствовала, что между ними опять выросла та непробиваемая стена, о которую разбивались все ее попытки сблизиться с Вандой. Она пожалела, что затеяла этот разговор. Вероятно, это было бестактно, ведь она, как хозяйка, была обязана делать все, чтобы Ванда чувствовала себя хорошо в ее доме, но ведь она руководствовалась лучшими намерениями. Ее стесняло наступившее молчание, но она чувствовала, что не в силах его нарушить.

Первой заговорила Ванда — естественно, радостно, так, будто неприятного для нее разговора вовсе и не было.

— Как у тебя здорово! — Она с аппетитом поглощала пирог. — Все пропахло детством… Дедушками и бабушками, — специально подчеркнула она.

— Ты мне льстишь. Вы с Думитру одинаковые: он тоже хватает пирог горячим, не дав ему остыть. А если случается, что, когда я пеку пироги, его нет дома, то звонит все время, чтобы узнать, готовы ли. И либо я, либо Илинка тащили ему пироги на службу… Думитру как взрослый ребенок, — заметила она с улыбкой. — С виду он кажется суровым, резким, — продолжала Кристиана, — но на самом деле у него необыкновенная душа.

— Ты не рассердишься, если я сейчас сбегаю и отнесу ему пирог? — неожиданно предложила Ванда. — Если ты, конечно, не будешь ревновать! — Она испытующе посмотрела на подругу.

— У нас в доме ревность — абстрактное понятие, существующее только в словарях на книжной полке, — посмеялась Кристиана над этим нелепым подозрением. — Я не предложила тебе это сама только потому, что прогулка по морозу — сомнительное удовольствие… Мороз, как тебе известно, сушит кожу, затрудняет кровообращение! — добавила она со смешком. — Я хотела дождаться Илинку и послать ее…

— Что ты, — возразила Ванда, забыв, что это ее же доводы, — я с удовольствием пройдусь по морозцу, холодный воздух меня освежит. Позвони Думитру и скажи, что я его навещу! — крикнула она из своей комнаты, куда уже побежала переодеваться. — Чтобы мне не пришлось слишком долго у ворот стоять.

Кристиана бросила дела в кухне и пошла в столовую звонить Думитру. В кабинете его не оказалось, и она решила позвонить позже. Тем временем Ванда оделась, тщательно подкрасилась.

— Как ты думаешь, — спросила она Кристиану перед уходом, — удастся мне кого-нибудь очаровать в этом селе, до того знаменитом, что картографы даже не наносят его на карты?

Голос ее звучал звонко и уверенно, видно было, что ей не нужны ободрения, — она знала себе цену.

— Возможностей здесь много, — ответила Кристиана с доброжелательной улыбкой.

— Я уверена, — прервала ее Ванда, — что среди офицеров может найтись один — только один, — которому я бы понравилась настолько, чтобы он не позволил мне уехать отсюда! — Она рассмеялась, сбив с толку Кристиану, которая никак не могла решить, следует ли принимать ее всерьез. — Что ты об этом скажешь? — продолжала Ванда. — Я надумала выйти замуж в Синешти. В первую очередь для того, чтобы жить поближе к тебе. Ну как?

— К сожалению, — заметила явно смущенная Кристиана, — большинство наших офицеров — люди молодые, значительно моложе тебя, то есть нас обеих, — поправилась она быстро.

— Вот уж глупости! — фыркнула Ванда. — Совершенно необоснованное замечание! Сейчас в моде браки, когда жена лет на десять старше мужа. Могу привести множество примеров.

— Опять ты спешишь! — ласково выговорила ей Кристиана. — Я еще не закончила свою мысль. Твои намерения не слишком реальны хотя бы потому, что у нас в гарнизоне не больше двух-трех неженатых офицеров…

— Я начинаю жалеть, что приехала! — обиженно произнесла Ванда, но тут же улыбнулась: — Ладно, с претворением в жизнь этого великого решения повременим еще одну пятилетку! Ведь, по сути дела, вся жизнь впереди! Куда мне спешить?! — И она весело выскочила за дверь.

После ухода Ванды Кристиана пожалела о своей откровенности, которая не очень-то была нужна Ванде, живущей в мире своих фантазий.

Ванда нашла дорогу в часть по запомнившимся случайно ориентирам. Она приехала поздним вечером, по пути к дому была слишком занята разговором, чтобы замечать еще что-нибудь. Дороги она почти не помнила. Теперь при дневном освещении она с удивлением обнаружила, что большинство домов — настоящие, добротные коттеджи, которые могли бы служить дачей, о которой мечтает каждый горожанин. Селение не было лишено своеобразной прелести, признала она, при условии, конечно, что приезжаешь сюда на время, а не остаешься насовсем.

Думитру ждал ее в своем кабинете.

— Кристиана предупредила меня по телефону, что ты придешь, — он поднялся ей навстречу и поцеловал руку. — Спасибо, что позаботилась обо мне…

— Я узнала совершенно случайно, — подчеркнула она смеясь, — что у нас с тобой по крайней мере одна общая страсть. — Она протянула ему пирог. — Я подумала, что общих страстей у нас могло бы оказаться больше…

Оба рассмеялись. Думитру сдержанно, Ванда — безудержно. Куда только девались ее робость и застенчивость, которые она на себя напускала раньше в его присутствии. Ее поведение свидетельствовало об уверенности в себе и самообладании. Он это заметил.

— Садись, пожалуйста, — пригласил он Ванду, направляясь к одному из стоящих на столе телефонов, как раз сейчас зазвонившему… — В чем дело, товарищ директор? — сказал он в трубку, узнав голос звонившего — директора молочного завода. — Я же по опыту знаю: ко мне звонят только с просьбами, а чтобы что-то предложить, меня никто не ищет… — Он заразительно рассмеялся. После короткой паузы сказал: — Ах вот как, ну что ж, дареному коню в зубы не смотрят… К сожалению, больше ничем помочь не могу… У меня тоже план… Нет, нет, к сожалению, — повторил он, заканчивая разговор. — Извини, — обратился он к Ванде, опуская трубку на рычаг.

Ванда тем временем уселась в мягкое кресло перед столом и обвела одобрительным взглядом весь кабинет.

— А у тебя довольно мило, — заключила она.

— Рад, что тебе понравилось, — ответил Думитру вежливо, направляясь к своему креслу.

— Я тебя не скомпрометировала своим визитом? — спросила вдруг Ванда, подняв на него свои голубые глаза. В них был тот же вызывающий блеск, который позволил Думитру мысленно назвать их «блудливыми». — Что подумают твои подчиненные, видя, что я задерживаюсь в твоем кабинете?

Ее веки затрепетали, а щеки покрылись легким румянцем так естественно и внезапно, как это редко бывает в ее возрасте.

— Подчиненные подумают, что у тебя ко мне дело, — успокоил он ее голосом человека, не привыкшего кривить душой. — Что мы решаем какой-нибудь сложный вопрос.

— Ты меня обижаешь, — усмехнулась Ванда, опуская глаза и закрывая ладонями пунцовые щеки. — Мне впервые наносят такую обиду, тут есть над чем задуматься, — продолжала она шаловливо. — Состарилась, и никто уже мной не увлекается. Только в этом случае отношения между мужчиной и женщиной называются «делами» и «вопросами»: служебными, семейными и так далее…

— Я не хотел тебя обидеть, — извинился Думитру. — Я имел в виду в первую очередь себя.

— А ты себя чувствуешь старым? — продолжала Ванда свою двусмысленную игру. — По этому поводу Кристиана мне не жаловалась! Вот и верь после этого откровенности подруг!

— Тебе, брат, пальца в рот не клади! — признал себя побежденным Думитру.

— Раз так, давай перейдем к вещам серьезным! — предложила тут же Ванда. — Кристиана мне говорила о твоей любви к своей профессии, — начала она после короткого раздумья. Она обдумала каждое слово, чтобы быть более убедительной. — Так вот, я не могу поверить, не могу допустить, что кто-то может быть увлечен своей работой до такой степени, чтобы принести ей в жертву все остальное! Почти всегда за этим кроется лицемерие или корысть. Когда же есть конкретные доказательства, то это происходит подсознательно, и, например, Фрейд мог бы точно сказать, каким образом…

— Тебе не кажется, что ты абсолютизируешь это понятие? Что сознательно или подсознательно упрощаешь вопрос, вульгаризируешь, наконец? — спокойно возразил Думитру.

— Нисколько, — ответила Ванда непреклонно. — Нами правит эрос. Только отсутствие страсти оставляет место для других увлечений.

Зазвонил телефон. Думитру приглашали на заседание совета коммуны: в уезд нужно было дать сведения о выполнении плана военной подготовки патриотической гвардии. Его присутствие было необходимо.

— Я очень сожалею, — извинился он перед Вандой, вызывая по телефону машину. — Подать к воротам! — приказал он коротко начальнику гаража.

— В ближайшие дни у нас будет время разобраться как следует в этом «вопросе», — обнадежила его Ванда, вставая с кресла.

Они вышли вместе и расстались у ворот. Ванда пошла домой, а Думитру зашагал к ожидавшей его «дачии». Только по дороге он вспомнил о присланном Кристианой пакетике, оставшемся нетронутым на столе.

Ванда приехала в Синешти, чтобы убежать от самой себя, от грусти, неизменно на нее нападавшей перед праздниками. А еще потому, что никогда не отказывала себе в новых впечатлениях. Она позволяла себе удовольствие верить во все хорошее, были на то основания или нет. Это была ее слабость, но она оборачивалась силой, потому что помогала ей оправиться после разочарования!

Ванда тяготилась праздниками, они усиливали в ней чувство бесполезности, бессмысленности жизни. Она переносила тяжело все праздники, но на Новый год как-то особенно остро ощущала одиночество, даже не как бремя, а как увечье. Она не понимала, как люди могут быть веселыми при подобных обстоятельствах. Она смотрела телевизор, слушала радио, видела рабочих, интеллигентов, некоторые давали интервью, чувствовалось, что она счастливы, что полны какой-то особой радостью…

И было странно, что именно она, привыкшая жить только в настоящем и только ради него, не умела в эти тягостные часы, которые она делила только с одним преданным другом — магнитофоном, задать себе ясный вопрос: «Почему?» Она засыпала поздно, дав волю слезам, стекающим с разгоряченных щек на смятую подушку. Это были слезы отчаяния и раненого самолюбия, беспомощности и печали, зависти к счастью других женщин, которые сейчас не одни. Постепенно она успокаивалась, слезы приносили облегчение. Она засыпала, а наутро просыпалась разбитая, с тяжелой головой и ощущением пустоты в душе.

На Новый год ее одолевали мысли о быстротекущем времени, об уходящей молодости — она изменяла ей так же беспечно и легко, как ей — последний любовник. Ей казалось, что земля уходит из-под ног. Она чувствовала себя ограбленной и впадала в отчаяние…

Вот почему она приехала в Синешти. Она думала, что ее одиночество останется в ее городской квартире, но поняла, что ей не удалось от него отвязаться. Нелегко уйти от себя, как бы сильно этого ни хотелось. Семья Кристианы, теплота и любовь, царившие в ней, только подчеркивали одиночество Ванды и возбуждали зависть.

«Современные мужчины, — размышляла она по дороге домой, — превратились в специалистов. В первую очередь они автомобилисты, болельщики, профессионалы, курильщики — все что угодно, только не мужчины! Они стали равнодушными, у них притупился инстинкт. Дошли до того, что считают, что их основное занятие — обсуждать «вопросы», даже с женщинами! Что может быть возмутительнее! Где те времена, когда мужчины дрались на дуэли из-за женской улыбки!»

Всю жизнь она мечтала о большой любви, она ей снилась, она до сих пор ее ждала. Влюбляясь в очередной раз, она была убеждена, что пришло настоящее чувство. Но очень скоро ее иллюзии лопались как мыльные пузыри. Она возмущалась, принимала решение покончить со всем этим и чувствовала, что озлобляется, что начинает ненавидеть всех мужчин! Она их действительно ненавидела, но как-то в общем, абстрактно, весь род мужской, будучи неспособна ненавидеть того конкретного человека, который ее разочаровывал.

«И все-таки, — думала она, — если бы мне сейчас кто-то предложил замужество, то мне было бы не так просто решиться. Я бы, конечно, обрадовалась, отрицать это было бы притворством, но была бы очень растеряна, сбита с толку. Радость моя улетучилась бы в тот самый миг, когда предложение выйти замуж стало бы реальностью». Она улыбнулась этим мыслям. «Это тоже страшно — одиночество вдвоем, должно быть, еще страшнее… Нет, в моем возрасте никто не отказывается с легким сердцем от самого дорогого, что есть у человека, — от свободы…»

Ванда действительно так думала. Уже много лет она испытывала нечто вроде страха за свою свободу каждый раз, когда ей казалось, что ее предстоит потерять. Тогда она понимала, что совсем не легко отказаться от выработанных годами привычек, от великого преимущества принимать решения самой и самой отвечать за них. Пытаясь еще раз подвести черту и взвесить, каковы же преимущества и недостатки одинокого образа жизни, она не раз приходила к выводу, что замужем хуже.

«С моей натурой, неспособной на уступки, — утешала она себя, — мне было бы нелегко…»

«Браки — удел несознательных, — бравировала она перед коллегами по работе. — Поэтому они заключаются в молодости — в эпоху абсурда… Когда же человек взрослеет, становится способен отвечать за свои поступки, он пробуждается от сладостных иллюзий и начинает смотреть на мир иначе…»

Теперь, едва перешагнув порог сорокалетия (она очень не любила об этом говорить), она осознала, что для нее желательнее не замужество, а постоянная, может быть на всю жизнь, связь с мужчиной, свободным, как и она, который дал бы ей все, не принуждая отказаться от чего бы то ни было.

«Но откуда у современного мужчины возьмется столько веры и постоянства?» Она сама удивлялась своей необычной мечте…

Она шла медленно, чтобы не поскользнуться на замерзшем снегу. Было холодно, перехватывало дыхание, и она думала о Кристиане, о сельских жителях, об однообразии их жизни. Нет, она бы не могла жить здесь, в этой монастырской тишине, видеть изо дня в день одно и то же, подчиняться обычаям столетней давности, лишиться всякого шанса, что произойдет что-то непредвиденное. По сути дела, если смотреть объективно, из них двоих сожаления достойна была Кристиана, превратившаяся в нечто вроде домашнего робота и добровольно согласившаяся на тиранию двух любимых людей: абсолютную — Думитру и несколько более мягкую, но обещающую со временем стать беспощадной — Илинки.

— Скажи мне, — спросила она у Кристианы сразу по возвращении, — ты считаешь себя счастливой?

— Это зависит от того, как понимать счастье, — уклонилась та от прямого ответа.

— Спасибо за откровенность, — улыбнулась Ванда. — Я так и думала! Знаешь, сколько раз ни приходилось мне бывать в семьях, в первый момент меня всегда очаровывал домашний уют, особая атмосфера! Разумеется, я говорю о семьях настоящих, а не формальных, — уточнила она со злой улыбкой. — А потом я преодолеваю первый восторг, легкую зависть, оглядываюсь повнимательнее вокруг и замечаю множество «благ» семейной жизни, которые мне не под силу было бы вытерпеть…

— Например, здесь, у нас? — нахмурилась Кристиана.

— Например, я убеждена, что ты не можешь быть счастлива здесь!

— Счастье определяется не географическими координатами, — заметила Кристиана.

— Можешь не уточнять свое понимание счастья! — остановила ее Ванда. — Видишь ли, даже то, что ты увиливаешь от прямого ответа на простой вопрос, говорит о многом… А впрочем, стоит ли говорить об этом накануне праздника!

* * *

Из исполкома Думитру сразу поспешал на службу. Ему предстояло многое сделать. Он вспомнил, что еще не успел поговорить с Траяном Потрей. Утром один солдат из взвода старшего лейтенанта Каломфиреску сообщил ему, что в последние дни солдат из их взвода, Потря, ведет себя странно, стал просто неузнаваем.

— Он не в себе, — сказал солдат. — Ходит грустный, подавленный, сторонится нас и ничего вокруг не замечает. Даже на вопросы не отвечает. Как бы он какой глупости не сделал, товарищ полковник! — закончил он многозначительно.

— С чего вы взяли? — возмутился в первый момент Думитру и сразу вспомнил печальное происшествие с самоубийством, случившееся давным-давно, но до сих пор отзывающееся болью в сердце. — Почему вы думаете, что дело серьезное?

— Вчера вечером, — пробормотал солдат, — я к нему пристал. И узнал, что у него родители умерли перед самым его призывом в армию… Он мне сказал, что если бы и он тоже умер, то избавился бы от всего…

— А командир взвода знает? Вы ему докладывали? — Думитру был поражен услышанным.

— Старший лейтенант Каломфиреску вызывал его вчера к себе. Не знаю, о чем они говорили, но вчера вечером Траян сказал мне, что старший лейтенант ничем ему не поможет, что уже никто не может ему помочь. И тогда я подумал о вас. Может быть, вы… — Он замолчал, не зная, как закончить фразу.

— Правильно сделал! — одобрил Думитру. — Спасибо! Командир должен быть в курсе всех солдатских бед. Можешь идти! Но, — добавил он поспешно, — не спускай пока с него глаз! Ходи всюду за ним, понял? Никуда не пускай его одного! Это приказ! Ты отвечаешь за него.

После ухода солдата Думитру постарался вспомнить солдата Потрю, как он выглядит. Взвод старшего лейтенанта Каломфиреску только что был приведен к присяге, все лица новые, незнакомые…

Он попытался восстановить в памяти лица солдат на поверке, церемонии принятия присяги и вспомнил белобрысого хрупкого юношу с мечтательным взглядом. Думитру еще раньше обратил внимание на его голубые глаза, устремленные куда-то в пространство. Он хотел поговорить с пареньком еще тогда, сразу после принятия присяги, уж больно отсутствующий был у него взгляд, но закрутился с делами, забыл. А жаль…

Думитру решил не вызывать его сразу, а сначала понаблюдать за ним на занятиях. Поэтому он пошел на танкодром, где занимался взвод Каломфиреску. Он видел, как экипажи ожидают своей очереди, чтобы занять места в танке. Думитру наблюдал за солдатом и решил про себя, что говорить с этим Потрей нужно очень осторожно. Вернувшись к себе в кабинет, он хотел послать за Потрей, но тут позвонила Кристиана, сказав, что к нему отправилась Ванда. Он отложил вызов. А потом он должен был идти в совет коммуны.

Таким образом, до самого обеда ему так и не удалось поговорить с Траяном Потрей. Вернувшись теперь в кабинет, Думитру немедленно послал за ним. Потря явился немедленно и замер по стойке «смирно».

— Вольно! — скомандовал Думитру, стараясь, чтобы его голос не звучал сурово.

Немного испуганный или просто смущенный, Потря нервно перебрасывал пилотку из одной руки в другую.

— Садись, — предложил ему Думитру, указывая на один из стульев. — Нам с тобой нужно поговорить.

Потря испуганно вздрогнул и, поборов смущение, взглянул в глаза командиру. Солдат был явно растерян, он буквально замер на месте. Думитру пришлось повторить приказ, чтобы заставить его сесть. Сел он неловко, бочком, стесняясь командира.

Думитру рассмеялся:

— Садись как следует, здесь не заминировано!

Солдат в ответ попытался изобразить улыбку и чуть-чуть подвинулся на стуле.

— Я тебя вызвал, — начал Думитру как можно теплее, — потому что сегодня утром на танкодроме мне показалось, что ты чем-то огорчен. Все время о чем-то думаешь. Что у тебя случилось?

Потря, не поднимая глаз, продолжал молчать.

— Какие-нибудь неприятности? — продолжал допытываться Думитру. — Ты можешь мне все сказать, у меня тоже есть ребенок, правда, девочка, чуть помладше, чем ты, но это не имеет значения. Я ведь и тебе мог бы быть отцом. Помнишь, я вам так и сказал, когда вы прибыли сюда: здесь я вам и мать и отец! От меня у вас не должно быть секретов.

— Да, — выдавил из себя Потря после тщетной попытки проглотить застрявший в горле комок.

Он почувствовал, что на глазах появляются предательские слезы. Он машинально смахнул их жестким рукавом гимнастерки. Думитру сделал вид, что ничего не заметил, и закурил. Оба помолчали.

— Ты мне доверяешь? — тихо спросил Думитру.

— Да, — ответил Потря, нервно кусая губы.

— Тогда ты должен мне все рассказать. Я единственный, кто тебе может помочь сейчас. Как у тебя с командиром взвода? Все нормально?

— Все нормально, — заверил его Потря, взглянув наконец в глаза. — Товарищ старший лейтенант очень хороший человек.

— А он тобой доволен?

— Все хорошо…

— Может, из товарищей своих с кем не поладил?

— Нет, дело не в этом, — ответил почти шепотом Траян Потря.

— А в чем же? — допытывался Думитру.

— Знаете, товарищ полковник, у меня родители умерли. Перед самым призывом. Недели за две. Ночью отравились газом. А я работал в ночную смену. Когда вернулся домой, они уже были мертвые… Оба…

Он замолчал, не в силах сдержать слез. Думитру позволил ему выплакаться. Увидев, что он успокаивается, ободряюще ему улыбнулся.

— Первое время мне было страшно заснуть, — признался Потря. — Боялся, что и со мной случится что-то вроде этого, что утром не встану. Когда сюда попал, все равно было страшно. Потом стало проходить…

— А что же ты ко мне не обратился? Или к командиру взвода? — Думитру стал строже. — Или к врачу в медпункт? Как же так можно?

— Я боялся, что смеяться будут, — оправдывался Потря, растерянно пожимая плечами. — Скажут, что симулянт, что от службы увиливаю.

— Кто бы мог такую глупость сказать?! — удивился Думитру.

Потря помолчал, а потом доверительно произнес:

— Знаете, мне нравится в армии. Здесь лучше, чем дома, там ведь у меня никого не осталось…

— А что ты сейчас-то приуныл? Заболел, может?

— Нет, я не заболел, — Потря опять понурил голову. — Хотя лучше бы заболел, лучше бы вовсе умереть и со всем покончить!.. Сосед вот пишет, — начал он объяснять, — ураганом снесло полкрыши с дома, а братья, их у меня двое, пришли — меня-то нет — и унесли все из дому…

Думитру молчал. Он посмотрел на этого паренька, почти еще ребенка, съежившегося на слишком большом для него стуле, подавленного тем, что дом его был разорен.

— Это все?

Солдат вздрогнул от удивления. «А этого мало?! — хотелось ему крикнуть. — Что может быть хуже?» Но голос Думитру был тверд, строг, и Потря промолчал.

— Все рассказал? — Думитру повторил вопрос спокойно и уверенно, и солдат понял, что командир знает, что надо делать. У него отлегло на душе, взгляд посветлел.

Думитру видел, что парень пытается преодолеть сомнения, колебания. Он ждал, не повторяя вопроса. Потря заговорил сам.

— Еще вот что… — Он поднял на командира свои голубые глаза, полные слез. — На праздники ко всем ребятам кто-нибудь да приехал, только ко мне никто, — закончил он шепотом с горькой улыбкой.

Опять наступило тяжелое молчание.

— Я тебя понимаю, — сказал наконец Думитру задумчиво. — Так было и со мной, когда я поступил в военное училище. Отец у меня умер, когда мне и десяти лет еще не было. А мать, женщина боязливая, из дому далеко уезжать боялась. Она так и говорила: «Боюсь по чужим дорогам ездить». Никогда не выезжала из своего родного города Кымпулунг-Молдовенеск. Она и сейчас там живет. Она, правда, малограмотная, проучилась года два в начальной школе, а простым людям неизвестность внушает страх… Ко мне тоже некому было приезжать. Что же делать! Надо принимать жизнь такой, какова она есть. Мы же мужчины!

— Да, так надо, — согласился Потря.

— Ас домом твоим мы что-нибудь придумаем! — обнадежил его Думитру.

Он снял трубку и заказал срочный разговор с примэрией деревни, откуда приехал Потря.

— Я попрошу примаря помочь тебе. Пусть выделит шифер для крыши. Пойдешь в отпуск на пять суток, — предложил он свое решение этой «тактической задачи». (Для Думитру вся жизнь была огромным полигоном, на котором приходилось непрерывно решать тактические задачи разной степени сложности. Успехи в решении этих задач зависели от того, насколько человек силен, умен и подготовлен.) — Я куплю тебе ящик гвоздей, выдам сухой паек на пять суток. Нужно показать твоим братьям, что ты и один не пропадешь! — сказал он, глядя в глаза солдату.

Только что эти голубые глаза были усталыми и печальными, и вдруг в них загорелся огонек. Солдат вскочил со стула и бросился целовать руку командира.

— Что ты, парень, — остановил его Думитру и погладил по голове словно ребенка. — Давай собирайся в дорогу! — закончил он, давая понять, что между двумя мужчинами подобное проявление сентиментальности неуместно.

Траян Потря не находил слов от нахлынувшего чувства благодарности. Ему казалось, что все это сон. С сердца будто камень свалился. Он вышел из кабинета радостно взволнованный.

Думитру позвонил домой. Трубку сняла, как обычно, Кристиана.

— Собери-ка мне, пожалуйста, еды в пакет, что там у нас получше. Сухой паек на пять дней, — уточнил он. — Не пугайся, никуда я не уезжаю! Ага. И консервы. Не забудь, на пять суток! Когда приготовишь, пошли ко мне Илинку с пакетом.

Затем он вызвал солдата, достал кошелек и дал ему денег на покупку ящика гвоздей в сельском кооперативе. Оставшись один, он задумался. Правильно ли он сделал? Все-таки риск. Увидит парень родной дом, разрушенный ураганом, ограбленный братьями, может и руки на себя наложить. Он, судя по всему, впечатлительный, легко впадает в отчаяние.

Конечно, он превысил свою власть командира части. Отпуск положено давать только за отличные показатели, которых у Потри не было. Но он не сомневался, что, вернувшись, Потря будет стараться изо всех сил, чтобы показать, что достоин доверия. Разумеется, могло случиться и иначе! Это был риск, на который Думитру шел вполне сознательно. С Потрей, думал он, стоит рискнуть, чтобы выиграть борьбу за человека.

«Все в работе командира зависит от знания людей, — подумал он, — и радости, и неприятности! Если командир не знает людей, то вся его работа — замки на песке, карточный домик. Что воздвигнешь днем, рушится ночью. А если ты знаешь, как бьется сердце каждого, то ты свою битву выиграл».

* * *

Наступила новогодняя ночь, которую все ждали с нетерпением и волнением. В маленькой деревне это было событие. Развлечений в Синешти было не так уж много. Праздновали, конечно, в клубе.

Сборы в клуб на новогодний бал были шумными и радостными. Ванда надела длинное платье из тяжелого зеленоватого шелка с открытой спиной и плечами и с украшением из страусовых перьев того же цвета вокруг декольте. Выглядела она экстравагантно.

Думитру первый сделал ей комплимент по этому поводу. Польщенная Ванда лицемерно опустила глаза:

— Ничего не поделаешь, терпеть не могу, когда меня не замечают!

Они были еще дома, носились из столовой в прихожую, сборы затянулись.

— Как ты красива! — Илинка искренне восхищалась Вандой.

— Женщина должна быть не красивой, а соблазнительной, — наставительным тоном ответила Ванда, словно провозглашала истину в высшей инстанции. — Тебе пора разбираться в этих тонкостях, пригодится! — Она щелкнула Илинку по носу. — А ты, — она шаловливо обернулась к Думитру, — подумай над тем, что это прекрасный способ проверить своих подчиненных!

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — искренне удивился Думитру.

— А то, что ты мог бы воспользоваться моим присутствием для «проверки» своих людей на моральную устойчивость, — пояснила Ванда. Идея показалась ей забавной.

— И ты стала бы играть эту роль? — вмешалась удивленная Кристиана.

— А почему бы не развлечься? — рассмеялась Ванда.

— Не думаю, что это было бы такое уж веселое развлечение…

— У меня, знаете ли, есть своя теория насчет женщин, — заявила Ванда, — но я убеждена, что ее можно применить и к мужчинам. Моя теория гласит, что женщины делятся на две категории: на недоступных по своему существу и недоступных случайно, в силу обстоятельств. Первые встречаются так редко, что их можно не принимать во внимание, это исключение, которое подтверждает общее правило. Вторые — а к ним относится подавляющее большинство — недоступны лишь потому, что случайно — слышите? — случайно не встретили на своем пути мужчину, который бы взялся доказать им обратное. Следовательно, они недоступны лишь до тех пор, пока им не встретился умеющий настоять на своем мужчина! Тот, который бы захотел доказать и имел на это время! Правда, — закончила она язвительно, — надо быть реалистами: некоторые могут никогда его не встретить. Таких, конечно, тоже большинство!

— Так ты считаешь, что мораль сама по себе не существует, что это лишь вопрос мужского тщеславия и времени? — спросила Кристиана, снисходительно улыбнувшись.

Думитру молчал, слушая эти разглагольствования с непритворным интересом.

Ванда же наслаждалась звуками собственного голоса.

— Сегодня основной вопрос жизни — время, вернее, кризис времени, — продолжала она охотно. — Я предвижу, что классический вариант любви будет скоро задавлен «вопросами», как их называет Думитру, делами, обязанностями, работой, тем, чему люди отдаются без остатка… Это — вторая моя теория, — заявила она, широко улыбаясь. — Влюбленные, как известно, редко бывают людьми действия, это чаще поэты, философы. Поэтому я предвижу, что будущее, с его засильем технократов и деятельных личностей, преподнесет нам среди прочих кризисов и кризис любви. Одержимые суетой, делами, «вопросами», люди перестанут интересоваться искусством любви… Однако я далеко ушла от своей первой теории, — спохватилась она. — Итак, я утверждаю, что не существует ни одной женщины, которая бы устояла перед настойчивым мужчиной! К сожалению, мужчины об этом не знают или не верят в это, невольно поддерживая миф о недоступной женщине.

— Я тебе уже говорил или только хотел сказать, что ты вполне можешь написать книгу, собрав в ней все свои теории, — весело предложил Думитру, которому надоело это слушать.

— Это потом! Пока я хотела лишь подбросить тебе рабочий «вопрос» на сегодняшнюю ночь, — пошутила Ванда. — Все равно ведь ты — человек действия и умер бы от скуки, проведя в безделье столько времени.

— Не будь вредной, — вмешалась Кристиана.

— Оставь ее, — подмигнул Думитру. — Только так и узнаешь, что у нее за душой.

Ванда шутливо погрозила ему пальчиком и перестала излагать свои теории.

— Думаю, нам пора, — сказал Думитру, посмотрев на часы.

Они еще раз быстренько взглянули в зеркало и в прекрасном настроении отправились в клуб на встречу Нового года.

Глава восьмая

Ванда осталась в восторге от новогоднего праздника в Синешти.

«Для меня это было открытием», — заявила она Кристиане, когда они утром возвращались домой.

Однако время шло, встреча Нового года осталась позади, в воспоминаниях. Календарь свидетельствовал, что можно было уже мечтать о весне, хотя от Синешти она была еще далеко-далеко. Ветер свирепствовал, как в разгар зимы, морозы стояли лютые, люди с трудом пробирались сквозь сугробы. Село, покрытое снегом, было погружено в ту же первозданную тишину, и печки дымили по-прежнему.

Кристиана приступила к работе.

— Я почувствовала себя другим человеком, — признавалась она мужу. — Теперь я поняла, что нужна, а иногда мне даже кажется, что я просто незаменима, — добавляла она с ребячьим восторгом. — Знаешь, то обстоятельство, что я нужна людям, что я могу им помочь, приносит мне не только удовлетворение, но и уверенность, что я что-то значу для общества.

— Я и не знал, что ты честолюбива, — прервал ее удивленный Думитру. — До сих пор меня обвиняла…

— Я и сама не знала. Это открылось только теперь! — рассмеялась она. — Хотя, если хорошенько подумать, разве можно назвать честолюбием потребность чувствовать себя полезным!

— Напрашивается вывод, что и меня ты стала понимать лучше, — отметил Думитру, явно довольный происшедшей переменой.

Увлеченная своей работой, она не чувствовала усталости, хотя ей приходилось уходить из дому рано утром и возвращаться последним автобусом. Иногда она рассказывала Думитру о тех делах, которые вела она или кто-то из ее новых коллег, интересных с юридической точки зрения, тем более что его занимало все, касающееся человеческих судеб. Кроме того, она была убеждена, что тем самым помогает ему в воспитательной работе.

— Ты, кажется, надумала меня убедить изучить право и бросить свое ремесло? — пошутил он однажды, когда Кристиана предложила ему пройти начальный курс права по ускоренной программе.

— У меня на это нет ни одного шанса! — возразила она весело. — С тобой это безнадежно, своей профессии ты останешься верен до конца. Но, видишь ли, многие относятся к моей профессии с известной сдержанностью. К нам обращаются, как правило, в тяжелые минуты жизни, в кризисных ситуациях. А у меня сложилось убеждение, что я должна не столько защищать, сколько объяснять путь, пройденный человеком до скамьи подсудимых, с тем чтобы помочь ему исправиться. Я вижу свое назначение не только в защите или обвинении, в постановке диагноза прав — виноват, который во многих случаях и так очевиден, в выступлении «за» или «против». Нет, я должна найти, определить тот единственный момент, с которого началось падение. Очень важна субъективная мотивация преступления, что человека в конечном счете заставило пойти на это. Этот вопрос кажется мне самым существенным.

— Как в психоанализе, — уточнил Думитру.

— Да, похоже! — согласилась она. — Меня интересует преступность малолетних, потому что в этом случае можно не только исправить человека, но и проследить за его становлением.

У Кристианы теперь меньше было времени на подруг, но Дорина Каломфиреску по-прежнему иногда забегала к ней. Чаще всего она заходила к своей приятельнице, возвращаясь из детского сада, но не всегда заставала ее дома. Иногда Дорина ее дожидалась, а иногда, перемолвившись парой слов с Думитру или с Илинкой, поспешно уходила, взяв за руку Валентина, которого она определила в тот же детсад в соседнем селе, где сама работала воспитательницей. Ей было нелегко возить его с собой в такую даль, тем более зимой, по морозу, но она была довольна, что он все время у нее на глазах.

В те недели, когда Дорина работала после обеда, она спешила еще больше.

— Раду не любит оставаться один, — извинялась она перед Кристианой, объясняя, почему не может у нее задержаться. — Он вообще не любит ждать меня, а когда голоден…

— Ты его избаловала, — заметила как-то Кристиана. — Мог бы и сам подогреть себе еду.

— После целого дня занятий на морозе, думаю, мне тоже не захотелось бы, — взяла его под защиту Дорина.

Однажды вечерам Валентин подошел потихоньку к Кристиане и, поднявшись на цыпочки, прошептал ей на ухо, будто сообщал великую тайну:

— Мой папа стал плохой. Маму ругает, меня бьет. Мама говорит, что он нас больше не любит, — закончил он серьезно.

Несмотря на все предосторожности, предпринятые Валентином, Дорина все-таки услышала и вмешалась, удивленная и растерянная:

— Что за глупости, Валентин?! Как тебе не стыдно врать?!

— Совсем я не вру! — воскликнул мальчик запальчиво, обиженный обвинением. — Забыла, как сама сказала, что раз он такой нервный, значит, перестал нас любить! Забыла? Вчера вечером! Скажешь, нет?!

Детский вопрос обрушился внезапно, беспощадно и сам по себе прозвучал аргументом более убедительным, чем все доказательства, вместе взятые.

Дорина растерялась, видя, как неистово и упрямо он настаивает на своем. Это его упрямство было ей знакомо, она знала, что в запальчивости он будет приводить новые аргументы, подробности, которые она сама, возможно, уже забыла, но которые так легко подсказывает детская память.

Кристиана заметила неловкое положение Дорины и постаралась помочь ей:

— Как ты разговариваешь с мамой, Валентин? А еще говоришь, что любишь ее…

— Честное слово, люблю, — заверил ее мальчик. — В самом деле, я не шучу…

Дорина улыбнулась облегченно, довольная тем, что тема разговора переменилась, и, воспользовавшись случаем, хотела забрать Валентина и уйти. Но Кристиане она решила объяснить его поведение:

— Ребенок есть ребенок. Иногда мне самой трудно понять, когда он выдумывает, а когда говорит правду… Ему так нравятся сказки, и я их так часто ему читаю, что порой он сам начинает выдумывать что-то свое.

— Не обращай внимания, — посоветовала Кристиана, и это окончательно успокоило Дорину.

Прошло несколько недель, и Кристиана почти забыла об этом случае…

Весна уже заглянула в Синешти. Илинка с нетерпением ждала наступления «мини-каникул», как она называла несколько свободных от учебы весенних дней. Только что закончились утомительные четвертные контрольные, и теперь она без особого усердия готовила последние в четверти уроки.

…Был вечер. Илинка в своей комнате учила географию. Кристиана готовила что-то на кухне, там же сидел и Думитру.

— Мои ожидания оправдались, — рассказывал он жене. — Траян Потря — помнишь, я ему дал отпуск на ремонт дома? — вернулся просто другим человеком. По стрельбе получил «отлично». Просится туда, где труднее. Каломфиреску очень хорошо о нем отзывается. На днях я его пригласил на собеседование, он мне сказал, что хотел бы сдать экзамен в школу старшин.

— Неужели?! — обрадовалась Кристиана. — Я рада, что он оказался надежным парнем, что твои опасения и сомнения на его счет не подтвердились…

— Ну, опасения — это слишком громко сказано, — поправил ее Думитру. — Правда, я подумал, как бы он не сделал какую-нибудь глупость при виде разрушенного дома, — признался Думитру. — В таких ситуациях люди поступают самым неожиданным образом. Помнишь, тогда, в Бэрэгане, из-за самого простого письма…

— Честно сказать, я тоже об этом подумала, — призналась Кристиана. — Не хотела только лишний раз тебе напоминать, бередить рану. А ты, оказывается, сам об этом думаешь…

— Когда он вернулся в часть на восемь часов раньше срока, я ему обрадовался как собственному сыну! Есть люди, которым нужно только одно, чтобы в себя поверить: доверие. Оно делает их счастливыми…

Два легких удара во входную дверь и стук откинутой щеколды прервали их разговор. Еще два удара в дверь на кухню, и на пороге появилась расстроенная Дорипа Каломфиреску. Маленькая, щуплая, с наскоро собранными на затылке волосами, она казалась девочкой-подростком. Смуглость ее лица не могла скрыть синяков под глазами, следов утомления.

«Что-то раньше она не выглядела такой усталой», — невольно подумалось Кристиане.

Увидев Думитру, Дорина смутилась:

— Я думала, ты на службе…

— Ага, значит, если бы знала, что я дома, так и не пришла бы? — Думитру прикинулся обиженным. — Съем я тебя, что ли? — пошутил он, пытаясь ее развеселить.

— Да нет же, — смутилась еще больше Дорина, — но не хотелось вас беспокоить…

— Мне тоже не хочется вас беспокоить, потому я ухожу, — решил вдруг Думитру, заметивший, что Дорииа взволнована не на шутку, и направился к двери.

После ухода Думитру к Дорине постепенно вернулось самообладание, хотя Кристиана видела, что ее что-то угнетает. Она не любила задавать навязчивые вопросы и поэтому решила подождать, пока Дорина сама расскажет, в чем дело.

— Мы с Думитру как раз говорили об одном солдате из взвода Раду, — начала Кристиана как ни в чем не бывало.

— Случилось что-нибудь в части? — испугалась Дорина. — Так вот почему он задерживается…

— Нет, ничего не случилось, скорее, наоборот, начало налаживаться. Не дойму, чего ты опасаешься?

— Сама не знаю… — Дорине не хотелось отвечать прямо, она уже жалела о своей несдержанности. — Переутомилась во время зимней сессии — экзамены сдавала, вот и дергаюсь по каждому поводу. — Ей явно хотелось рассеять подозрения, возникшие у Кристианы. — Я ведь зашла, чтобы узнать, не задерживается ли твой муж сегодня на службе, и вижу, что нет. А Раду еще не вернулся домой, я и подумала, что у них какое-нибудь общее мероприятие…

— Хочешь, я попрошу Думитру позвонить дежурному старшине и узнать, что там такое? — предложила Кристиана, пробуя вилкой, готовы ли овощи в кастрюле на плите.

— Ни в коем случае! — дернулась Дорина. Но она тут же сообразила, что протест был слишком энергичен, и начала объяснять: — Раду бы рассердился, если бы узнал, что я пришла к вам из-за такой чепухи. Он считает, что жена офицера не должна вести себя как гимназистка! К сожалению, я не всегда в состоянии побороть свои опасения. По-видимому, я недостаточно еще закалилась, — закончила она с тусклой, неестественной улыбкой.

— Я тебя прекрасно понимаю, — заверила ее Кристиана. — Мне тоже не нравятся эти опоздания. Как, впрочем, и всем женам! Думитру это знает и обычно предупреждает меня.

— Раду тоже! — вступилась за мужа Дорина. — Кто знает, что сегодня случилось!

Кристиана наблюдала, как она беспокойно шагает по кухне, не находя себе места.

— Если хочешь, позвони сама в часть, — сказала Кристиана, указывая на телефонный аппарат.

— А если его там нет? — невольно выдала себя растерянная Дорина.

— А где ж ему еще быть? — удивилась Кристиана.

— В городе, — предположила Дорина, избегая ее взгляда.

— Я его встретила в городе на прошлой неделе, — вспомнила вдруг Кристиана, — совсем забыла тебе сказать.

— Наверное, ходил по магазинам, — безразлично пожала плечами Дорина.

— А вы разве не ездите вместе в город по воскресеньям? — Кристиана сняла с огня кастрюлю и начала вынимать из нее готовые овощи.

— Валентин не любит оставаться дома один. — Дорина была расстроена. — Он и сейчас-то еле согласился один остаться, пока я к тебе сбегаю.

— А что же ты его с собой не взяла?

— Строгая конспирация, — улыбнулась Дорина, но Кристиана не поняла смысла ее слов. — Он обязательно рассказал бы Раду, что я беспокоилась, а это всегда вызывает неприятные сцены у нас. Я же тебе говорила, что Раду не любит выговоры из-за своих опозданий, считает, что я не должна так вести себя, — продолжала она оправдываться, невольно давая Кристиане понять, насколько у них в семье неблагополучно.

— И часто он задерживается? — спросила пораженная услышанным Кристиана. — Ты мне никогда об этом не рассказывала…

— Зачем? В этом нет ничего особенного. — Дорине хотелось как-то оправдать мужа. — Только в последнее время, — призналась она. — Но это чепуха, каждый может задержаться на работе…

— Может быть, тебе все же лучше поговорить с Думитру?

— Ни в коем случае! — опять испугалась Дорина. — Если Раду узнает, что я вам пожаловалась, будет просто скандал!

— Ну, не будем, не будем, — успокоила ее Кристиана. — Давай кофейку выпьем.

— Спасибо, но мне надо поторапливаться. Валентин там один остался.

— Ну приходи как-нибудь на днях, потолкуем как следует, — предложила Кристиана. — Что-то ты мне не нравишься, по-моему, у вас там неладно.

— Да что ты! — рассмеялась Дорина, но смех этот звучал неестественно. — Может быть, преувеличиваю? Зима была трудная, я ужасно устала. А тут еще сессия…

Она повеселела, убеждая и Кристиану, и себя заодно.

— Ну, если дело только в усталости, то это ерунда, — согласилась Кристиана.

— Конечно, — улыбнулась Дорина и подошла поцеловать ее на прощание. Затем она поспешно вышла.

Кристиана проводила ее на террасу и посмотрела ей вслед. Ее беспокоило состояние Дорины и все, что происходило у нее в семье. Если даже причиной всему усталость! Но она почти не сомневалась, что дело совсем в другом. Когда она вернулась в дом, зазвонил телефон. Она сняла трубку. Звонила Жоржиана из города, ей было необходимо срочно поговорить с Илинкой. Кристиана позвала дочь и ушла на кухню.

— Привет, Жоржи! — обрадовалась Илинка, узнав голос приятельницы.

— Мама сказала, что ты мне звонила в обед, — начала Жоржиана, — сразу после того, как мы разошлись…

— Да, прямо с автовокзала. Тебя дома не было.

— В том-то и дело, что была! — сказала в сердцах Жоржиана. — Но мама не захотела позвать меня к телефону, — объяснила она шепотом. — Я как раз обедала, а она убеждена, что перерыв в еде ведет к язве! Вот так, моя дорогая! Предки создают нам такую жизнь, что чувствуешь себя как на приеме у зубного врача!.. Как под арестом, понимаешь?!

— Плюнь, не расстраивайся, — посоветовала Илинка. — Я не знала об этом и приняла все за чистую монету.

— Спасибо на добром слове, — прервала ее Жоржиана. — Ты ведь проводила меня до самой двери — куда я, по-твоему, могла деться за пять минут?

— Ну мало ли. Могла выйти за хлебом.

— За хлебом? — удивилась Жоржиана. — Забыла, что ли, что я не имею права тратить время на пустяки, заниматься всякой ерундой, что мое единственное назначение на этом свете — учиться и еще раз учиться?

Она выпалила эту тираду насмешливо — видимо, эти аргументы ей приходилось слышать ежедневно — и заразительно рассмеялась.

— Ладно, не будь такой вредной, — сказала Илинка, посмеявшись вместе с ней.

— А чего ты мне звонила? — поинтересовалась Жоржиана.

— Я забыла тебе сказать, что завтра последний день сдачи макулатуры, и классная руководительница обнаружила, что ты единственная из класса не выполнила норму. Она велела тебе напомнить…

— Если бы я знала, что ты звонила из-за этого, не стала бы и беспокоиться! — фыркнула Жоржиана. — Ну ладно, шучу. Я спрошу у папы, как у него завтра со временем. Может, он подвезет эту вашу макулатуру на своей машине…

— Хочешь, я приду к тебе, помогу? — предложила Илинка. — Нашей классной очень хочется, чтобы мы выполнили план, не нужно ее подводить.

— Заходи, конечно, но едва ли тебе удастся убедить мою маму, что я в состоянии нести столько килограммов! — высказала свое мнение Жоржиана. — Она убеждена, что я слишком слабенькая, — рассмеялась она снова, но смех тут же оборвался, и она зашептала заговорщически: — Поговорим завтра. Я тебя жду. Привет.

* * *

После обеда солнышко заглянуло в окошко ее однокомнатной квартиры. Проникая сквозь легкие желтые шторы, его лучи освещали комнату ласковым золотистым светом. Было тепло и уютно.

Со временем Раду Каломфиреску все больше привыкал к этому мирку. Здесь его не только баловали, но и начали признавать хозяином. Тут он встретил свое счастье: счастьем было даже простое присутствие Ванды! Тут он обрел самого себя. Тут было его убежище, маленький уголок их общего рая…

Вначале Раду был сдержан, как «благовоспитанная девица», — так насмешливо выразилась Ванда. Но потом он стал чувствовать себя здесь как дома, даже гораздо лучше, чем дома. В своем настоящем доме он с каждым днем чувствовал себя все хуже, ему казалось, что он там на временной стоянке, а настоящая жизнь у него здесь, за этими желтыми шторами. Дорина и Валентин казались ему порой до того чужими, что становилось страшно. Он с трудом сдерживал нетерпеливое желание остаться наедине с Вандой, постоянно изыскивал способы, чтобы удрать из Синешти и увидеться с ней. Бывать в городе ежедневно он не мог. Задерживаться там слишком долго тоже было нельзя. Ему все же хотелось избежать открытой ссоры с Дориной, ее многозначительных намеков и колкостей.

В его присутствии Ванда тоже становилась счастливейшей из женщин. Лишь изредка, когда ее одолевал страх, что когда-нибудь он ее бросит, она становилась раздражительной.

…Они лежали обнявшись. Ванда крепко прижалась к нему и спрятала лицо на его сильной мускулистой груди, прислушиваясь к его горячему дыханию.

— Ужасно боюсь, что ты тоже превратишься в «призрак», — прошептала Ванда.

— Что за глупости! — удивился Раду.

— Так было со всеми мужчинами, которые меня любили, — произнесла Ванда скорее для себя, чем для него, и, высвободившись из его объятий, откинулась на подушку. — Когда моя любовь им надоедала, они исчезали как призраки.

— Я тебя просил не упоминать о мужчинах, которые тебя любили! — раздраженно проговорил Раду.

— Прошлое никому не причиняет зла, — возразила она. — Люди страдают в настоящем!

— В настоящем можно страдать и о прошлом, — возразил он и наклонился, чтобы поцеловать ее волосы.

— Но время всегда смягчает… О прошлом мы думаем без горечи, а настоящее всегда ранит. Ведь если подумать, — продолжала она после минутного молчания, — как только у меня хватает сил не упрекнуть тебя в том, что ты делишь себя между мной и своей женой!

— Ты невозможна! — рассердился он. — Я же тебе говорил, что в последнее время наши отношения с Дориной…

— …сделались чисто формальными! — досказала она со смехом. — Знаю, знаю, не горячись…

— Меня огорчает твое недоверие! — возмутился Раду.

— Лучше расскажи мне, что за женщина твоя жена, — попросила вдруг Ванда. — Меня мучает мысль, что ты меня постоянно сравниваешь, что я все время нахожусь на одной чаше воображаемых весов, а она — на другой…

— Не надо преувеличивать, — возразил Раду. — У меня не так уж много времени для этих «взвешиваний»…

— К счастью для меня! — обрадовалась Ванда и бросилась его целовать.

— Или к счастью для нее. — Раду был убежден, что Ванда несравнима. — Дорина женщина, в общем, заурядная. Ты же ее видела на встрече Нового года. Она не красавица, по таким с ума не сходят.

— Не то что по мне! — снова перебила его Ванда, смеясь.

— Вот именно! — охотно согласился Раду. — Ты меня покорила с первого взгляда. Я и не надеялся, что ты когда-нибудь обратишь на меня внимание…

— Это любовь, — взволнованно сказала Ванда, прижимаясь к нему.

— Ни один мужчина не в состоянии тебя не заметить! У тебя особая манера очаровывать, сводить с ума. Что бы с нами ни случилось, — добавил он с дрожью в голосе, — ты останешься для меня настоящей и единственной женщиной в моей жизни.

Он воодушевился, глаза его блестели, голос дрожал от волнения.

— Сколько красивых слов! — произнесла Ванда нежно и рассмеялась. — Те же признания, те же слова, но каждый раз кажется, что это правда! Это необъяснимо, но мы вам верим! Надеемся, что именно в этот раз эти слова произносит не притворщик, а искренне влюбленный человек! А вскоре этот «влюбленный» исчезает. Как сквозь землю проваливается!

Раду считал такие ее высказывания вполне обоснованными. Ведь она так настрадалась из-за легкомыслия и трусости мужчин! Ванда во всем ему призналась, она не делала секрета из истории своей жизни. Эти признания его взволновали, он задался честолюбивой целью вернуть Ванде веру в мужчин, оправдать род мужской в ее глазах, показать ей, что существуют по крайней мере и исключения.

И чтобы доказать ей это, Раду начал рассказывать без всякой, на первый взгляд, связи с ее размышлениями:

— Мы с Дориной познакомились, когда были, в сущности, еще детьми — оба только что кончили гимназию. Встретились на вступительных экзаменах на филологическом факультете, у списков поступивших. Мы оба провалились… И подружились. Она была моей первой девушкой, первой любовью. В тот год меня призвали в армию. Она пошла работать. Мы переписывались. Она навещала меня в части почти каждый месяц, хотя нас разделяли сотни километров. После моей демобилизации мы поженились. На филологический я так и не поступил, а она поступила на заочное отделение. Тогда же я поступил в военное училище… Я рассказал тебе все это, чтобы ты поняла, что я не знал другой женщины, кроме Дорины. Ты единственная…

— Ты мне льстишь! — сказала Ванда нежно.

— Как только я тебя увидел, когда командир представил тебя нам в новогоднюю ночь, я понял, что со мной происходит что-то необыкновенное, до сих пор не испытанное. Может быть, от того, как ты на меня посмотрела — уверенно, даже дерзко. Я чувствовал, что ты решаешь, заслуживаю я твоего внимания или нет… А теперь ты меня упрекаешь в этом…

— Что-то я не припоминаю, — улыбнулась она. — Впрочем, верно, сначала я не обратила на тебя внимания. Было столько народу, что я даже немного оробела…

— Как только ты вошла, я понял, что люблю тебя, — признался он серьезно. — Значительно раньше, чем эта мысль пришла тебе.

— Правда, — Ванде тоже было приятно вспоминать эту новогоднюю ночь, — я не думала, что ты когда-нибудь будешь мне интересен. Когда ты меня пригласил танцевать, я согласилась только ради сочувствия: ты был ужасно взволнован. Я подумала тогда, что провинциалы неисправимо застенчивы. Однако потом я заметила, что ты довольно привлекателен.

— То есть? — удивился Раду.

— То есть симпатичный, хорошо сложен, — рассмеялась Ванда. — Хотя еще совсем ребенок…

— Я просил тебя не называть меня ребенком! — вспылил он.

— Что ты, молодость — это прекрасно! А ты обижаешься… А вот что действительно обидно — она так быстро проходит!

— Тогда не говори со мной так, будто я нуждаюсь в каком-то снисхождении, — сказал он угрюмо.

Ванда снова рассмеялась, ее забавляли его переживания. Но тут же, испугавшись серьезности, с которой он на нее смотрел, она перестала смеяться и попыталась все ему объяснить. Голос ее слегка дрожал от волнения, она выглядела растерянной.

— Это просто средство самозащиты… Ты думаешь, я не отдаю себе отчета в том, что наша связь известна в вызывает пересуды? — вспыхнула она.

Ванда избегала смотреть ему в глаза, чтобы скрыть слезы, готовые брызнуть на разгоряченные щеки.

— Ты настолько моложе меня, что мне страшно, — призналась она. — Порою у меня такое чувство, что наша любовь — это почти кровосмешение.

Она вдруг расплакалась.

— У тебя нет возраста, пойми это! — возмутился Раду. — Ты — вечная женственность. Любой мужчина был бы счастлив рядом с тобой! Я уверен, что на свете нет никого лучше и красивее тебя! Ты благородна, умна, добра, умеешь любить. Ты ничего не оставляешь для себя. Твое счастье состоит в том, чтобы делать счастливыми других.

Ванда слушала его, ошеломленная. Она упивалась его восхищением, искренностью его похвал. Эта лесть ей нравилась, и в этом заключалась ее женская слабость и счастье. Слабость, которой она то ли не осознавала, то ли не способна была за собой заметить. Ей нравилось, чтобы ей повторяли — и она верила искренне, по-детски, — что она единственная, неповторимая, самая прекрасная женщина в мире! Ей не приходило в голову заподозрить в неискренности людей, забрасывающих ее комплиментами. Это было ее ахиллесовой пятой: у нее не было сил сопротивляться лести. Мужчины легко обнаруживали ее слабость и пользовались этим.

Ванда растрогалась, и слезы снова потекли по ее щекам. Раду наклонился и осушил эти слезы легкими поцелуями. Ванда прижалась к нему и обвила его шею руками.

— Спасибо, — прошептала она, — ты так добр ко мне.

— Это я должен тебя благодарить, — возразил он, — потому что благодаря тебе я понял, что главное в жизни — любовь…

— Да, милый… Все остальное — чепуха… — Ее шепот был едва слышен.

Затем она осторожно, чтобы не обидеть Раду, высвободилась из его объятий и встала. Она надела шелковый пеньюар и взглянула в зеркало над тахтой — совершенно необходимый самоконтроль, вошедший у нее в привычку.

— Почему ты ушла? Я тебя обидел? — спросил удивленный Раду.

— Чем же ты мог меня обидеть? Тем, что слишком молод и наивен? — засмеялась Ванда, но тут же подошла приласкать его. — Да нет, я просто хотела принести коньяк и бутерброды…

— Ценная мысль, хотя я предпочел бы видеть тебя рядом. Мы так мало бываем вместе…

Ванда ушла на кухню, включив по пути магнитофон.

— Чтобы не оставлять тебя в полном одиночестве! — сказала она.

Вскоре Ванда вернулась с подносом. На нем были бутерброды, домашнее печенье, две хрустальные рюмки и бутылка дорогого коньяка. Она пододвинула стул к тахте и поставила на него поднос. Разлив коньяк по рюмкам, она нырнула в теплую постель.

— Я часто думаю о нас с тобой. — Она пригубила свой любимый коньяк. — Какую огромную роль играет в жизни людей случай. Если бы у твоего Валентина не поднялась температура, если бы твоя жена не перепугалась и не ушла с ним домой, мы даже не могли бы познакомиться. У нас просто не было бы возможности. Ты не мог бы пригласить меня танцевать, а если бы даже пригласил, то нам бы пришлось вальсировать под всевидящим оком твоей благоверной. А уж пригласить меня покататься на санях по селу ты бы, конечно, не отважился! И ничего бы не было… Ты помнишь? Ночь, звездное небо, скрип полозьев, а мы одни…

— О, эти могущественные «если»! — рассмеялся Раду. — Если бы у деда Мирона не было саней с лошадьми, если бы он не захотел мне их дать, если бы он рассердился, что его разбудили… Хорошо еще, что он меня узнал, — я у него на хорошем счету, не раз его выручал.

— Это было чудесно! — перебила его Ванда, увлекшись воспоминаниями. — Сумасшедшая ночь! Тогда я почувствовала, что теряю из-за тебя голову. Я ненавижу однообразие, а это все было так необычно! Я должна быть тебе благодарна за одну эту ночь — боже, какое это счастье!

— И для меня, — сказал Раду, обнимая ее за плечи и привлекая к себе.

— А что бы сказала твоя жена, если бы узнала, что ты здесь? — спросила вдруг Ванда, высвобождаясь из его объятий.

— Когда-то, в шутку, конечно, — вспомнил Раду смеясь, — она мне посоветовала: уж если я буду изменять ей, то по крайней мере с женщиной более умной, чем она.

— Обычное женское лицемерие! — заявила Ванда, еще раз пригубила коньяк и поставила рюмку на поднос.

— Или хитрость! — возразил Раду. — Дорина на самом деле умна, этого не отнимешь! Просто она была уверена, что мне на найти женщины умнее нее!

— Тогда, конечно, здесь дело в женском самолюбии, — заключила Ванда с явным удовольствием. — А ты мне не говорил, что твоя жена самолюбива! Знаешь, мне бы хотелось познакомиться с ней поближе. Пригласи меня к себе! — предложила она вдруг.

Раду взглянул на нее удивленно и растерянно. Неожиданность этого предложения поразила его. Он никак не думал, что у Ванды возникнет такое странное желание, и растерялся.

— Ну как? Приглашаешь? — настаивала она капризно, втайне желая ему досадить. Она, конечно, заметила его растерянность и наслаждалась произведенным впечатлением.

— Это нелегко… — решился он наконец. И тут же умолк, удивленный собственной смелостью. Ванда не спускала с него выжидательного взгляда.

— Мне было бы нелегко, — извинился он снова, на этот раз глядя ей в глаза. — Дорина сразу бы поняла, что между нами…

— И ты боишься? — бросила Ванда.

— «Боишься» — это не то слово, — ответил Раду. — Меня удерживает то, что я еще… не решился, не знаю, что делать, — признался он откровенно. — Пытаюсь заглянуть в будущее и ничего там не вижу.

— А там ничего и не увидишь, — заверила его Ванда. — Я никогда не пытаюсь угадать будущее. Слишком много случайностей в этой жизни…

— Ты должна понять меня правильно. — Раду мучительно размышлял над необычной ситуацией. — Я не смог бы от нее скрыть… Она бы сразу поняла, что я тебя люблю, прочла бы это на моем лице. Она очень хорошо меня знает…

— Успокойся, я пошутила, — заверила она его, целуя. — Я счастлива, что ты здесь, рядом со мной. Мне этого достаточно. Полюбив тебя, я стала другой. Это даже на работе заметили!

— А меня сегодня вызывал командир, — вдруг проговорил Раду.

— Думитру? — удивилась она. — Что ему было нужно?

— Трудно сказать, — замялся Раду, снова наполняя рюмку Ванды. — Ты же его знаешь: начинает издалека, не сразу поймешь, куда клонит. Спросил, как я провожу свое свободное время, не скучаю ли в селе, решил ли остаться в части, какие у меня планы на будущее, не собираюсь ли поступать в военную академию.

— С чего бы это? — Она насторожилась.

— Недели две тому назад по дороге к тебе я встретил его жену. — Это было единственное пришедшее ему на ум объяснение. — Она удивилась, что я один. Сначала я смутился, но потом, кажется, убедил ее, сказав, что приехал за покупками, а Дорина осталась дома с ребенком. Пришлось, конечно, рассказать все жене… Они дружат и…

— И она устроила тебе концерт?

— С некоторых пор с ней невозможно разговаривать, — признался он.

— Может быть, она что-то подозревает? — предположила Ванда.

— Не должна, — подумав, сказал он. — Я всегда приезжал в город под каким-то благовидным предлогом.

— У женщин такое чутье, такая интуиция, что никакие предлоги не помогут. Ты думаешь, она не заметила, что ты стал с нею холоден, даже безразличен? Наверняка она об этом уже задумывалась.

— Она вынуждает меня быть таким, С каждым днем становится все суровее, задиристее, ищет ссоры. Ей не угодишь. Вчера вечером опять была сцена. — Ему нужно было оправдаться в собственных глазах. — Я шлепнул Валентина, уже не помню за что. Она подскочила как тигрица: мол, нечего срывать зло на ребенке, раз я стал гостем в своем доме!

— Семейная жизнь, к сожалению, убивает любовь, — проговорила Ванда, огорченная его рассказом.

— Все зависит от женщины, — возразил Раду. — Ты, например, создана для любви, ты была бы совсем другой…

Ванда не дала ему закончить фразу, прильнув к его губам.

Желание было слишком сильным, чтобы ему можно было сопротивляться. Лишь это мгновение любви способно было его успокоить, помогая забыться…

Ванда первой пришла в себя. Она приподнялась, опираясь на локоть, и смотрела на него с холодным отчуждением. Она погружалась в какой-то свой мир, далекий и непонятный для него.

— Если Думитру прижмет тебя как следует, — прервала она молчание, — ты тут же забудешь и о великой любви, и о поездках в город, обо всем вообще! Слышала я, как у вас в армии обстоят дела с вопросами морали! Ты забудешь даже, как меня зовут, не то что где я живу… Раду приходил в себя с трудом. Ему был непонятен этот внезапный переход.

— Что с тобой творится? — спросил он обескураженно.

— Скоро и ты исчезнешь, как все прочие призраки, — продолжала она размышлять с каким-то безразличием в голосе. — Спасибо, хоть предупредил…

— Не говори глупостей!

— Ты не случайно завел этот разговор, — продолжала она настойчиво. — Что ж, тебя можно понять…

— Перестань, — пробовал защититься он, — все это твои выдумки.

— Знаешь, я люблю соединять в логическую цепочку всякие жизненные происшествия. Разнородная информация, — уточнила Ванда, — это только кажущийся хаос. В мире все взаимосвязано и взаимообусловлено. Сегодня ты мне совершенно случайно, — подчеркнула она, — рассказал о разговоре с Думитру. И так же случайно возник разговор о твоих домашних неприятностях. Завтра ты подчеркнешь драматизм своего положения, а послезавтра не придешь совсем.

— Я думал, ты меня все-таки знаешь, — прервал он ее обиженно. — Как ты смеешь сравнивать меня с теми ничтожествами, которых ты, увы, встречала в жизни?! — взорвался он.

Испуганная Ванда остановила его. Он и сам уже сожалел о своей неуместной вспышке.

— Прости, я не хотел…

Ванда растерянно смотрела на него.

Глава девятая

В Синешти пришла весна. Она наступила позднее, чем в других областях, с более мягким климатом.

Окружающие село холмы покрылись ярко-зеленой травой. Деревья тоже зазеленели. Воздух был пропитан запахом сырой земли.

На залитых солнцем огородах люди уже высаживали рассаду овощей.

Поначалу никто не верил, что в суровом климате Синешти на его убогих песчаных почвах можно выращивать помидоры, сладкий перец, баклажаны.

Дед Мирон, главный авторитет в деревне, узнав, что Думитру собирается устроить теплицу, попробовал его отговорить: «Даже если вырастут, не созреют».

— За свои восемьдесят лет мне ни разу не пришлось поесть помидоров, выращенных в Синешти, — с усмешкой сказал дед. — И старики не рассказывали о таких чудесах. Теплица дает тепло, а с землей что делать? Тут растут одни деревья да картошка…

К Новому году в гарнизонной теплице был выращен первый урожай овощей, но не все поверили этому.

— Пока не увижу собственными глазами, — говорили сомневающиеся, — не поверю.

Думитру позволил этим людям войти в теплицу, чтобы увидеть все самим. Это их убедило, и слух дошел до уездного начальства. Вскоре появились представители исполкома спросить у Думитру, как ему удалось это сделать.

— Кто не рискует, тот не выигрывает, — прокомментировал он свой успех.

В части подготовка к предстоящим полевым учениям была в самом разгаре. Штабные учения, занятия по тактике, по вождению танка и транспортера, автомашин по пересеченной местности днем и ночью, по маскировке и защите от современных боевых средств противника, по оперативному взаимодействию с патриотической гвардией и другими отделами национальной системы обороны при решении различных тактических задач, при форсировании рек…

По окончании занятий все оставались на службе до позднего вечера: продолжалась работа на стройках, начатая осенью и приостановленная из-за зимних метелей.

Кристиана разрывалась между домом и работой. Несовершеннолетние доставляли ей много бессонных ночей. В постоянных поисках решений она обращалась иногда к служебному опыту Думитру, у которого ответы на вопросы, как она говаривала, «лежали в кармане мундира». Она довольно быстро вошла в ритм своей новой жизни, более беспокойной и оживленной.

— Будто бы бросила работу не десять лет, а всего несколько дней тому назад, — говорила она Думитру.

Дорина Каломфиреску по-прежнему регулярно ее навещала. Кристиане нетрудно было заметить, что с ней что-то происходит. Она была более сдержанной, внимательно следила за собой, чтобы не проговориться о том, что хотела сохранить в тайне. Их разговоры уже не были так непосредственны, как совсем еще недавно, стали более формальными, и они обе это чувствовали, не решаясь признать открыто. Со временем Кристиана все больше утверждалась во мнении, что визиты ее подруги превратились в своего рода обязанность, долг, освободиться от которого у нее недоставало твердости. Иногда она готова была сказать об этом Дорине прямо, но боялась обидеть ее, усилить ее горе.

По робости и неудовольствию, с которым она касалась этой темы или старательно ее обходила, Кристиана поняла, что Дорина сожалеет о когда-то сделанном признании, что Раду частенько возвращается домой поздно. Поэтому Кристиана старалась не упоминать о нем в их разговорах, даже после того как Думитру, раздраженный отношением Раду к работе, обратился к ней, можно сказать, за помощью.

— Какой-то легкомысленный стал этот Каломфиреску… Не могу понять, что с ним происходит, но к работе у него душа не лежит… И это теперь, когда полевые учения на носу! Спроси у его жены, в чем там дело, а то я от него ничего не могу добиться. Сегодня еще раз с ним разговаривал…

Даже после этого она не решилась заговорить с Дориной. Слова Думитру ее удивили, ведь он всегда был доволен тем, как Раду справляется со своими служебными обязанностями, не раз ставил в пример его взвод. А теперь вдруг жалуется на него! Но постоянная боязнь Дорины выдать свою домашнюю тайну, то, как она избегает ее взгляда, и вообще все эти предосторожности ее останавливали — она так ничего и не спросила у подруги.

— Переговорила с Дориной? — спросил через несколько дней Думитру.

— Ей кажется, что он плохо себя чувствует. Жалуется на головокружение, — придумала она, чтобы что-то ответить.

— Может быть, давление? — задумался Думитру. — Отправлю-ка я его завтра в медпункт! Молодежь пренебрегает своим здоровьем.

— Оставь человека в покое! — Кристиане не хотелось, чтобы он таким образом в это вмешивался. — Он же не ребенок, чтобы ты о нем заботился!

— Для меня они все дети! — возразил Думитру. Она решила, не откладывая, поговорить с Дориной.

Но события опередили ее намерение: Валентин поделился с ней своей тайной.

Она постаралась быть дома в то время, когда Дорина обычно забегала к ним после работы. В тот вечер она не выходила из кухни, своей «латифундии», где у нее было много стряпни. В кухне, впрочем, всегда можно было спокойно поболтать, Думитру и Илинка заглядывали туда не часто, чтобы не мешать ей.

Но как только пришла Дорина, ее сразу захватила Илинка, нарушив все планы: у нее было сложное задание по румынскому, и она просила помочь. Дорина, как всегда, охотно согласилась, и они уединились в комнате Илинки. Валентина, который расшалился и никак не мог угомониться, они вскоре выставили из комнаты, и он пришел на кухню.

— Ты умеешь хранить тайну? — серьезно прошептал Валентин, как только увидел Кристиану.

— А ты не веришь? — Кристиана притворно надулась. — Резве я тебе это не доказала? Белый кролик с красными глазками, которого ты… — напомнила она ему, но испуганный Валентин зашипел:

— Тсс!

Дорина до сих пор была не в курсе причин исчезновения его любимого кролика.

«Мама всегда говорила, что я забывчивый, как кролик, и я решил проверить, как забывают кролики», — рассказал Валентин по секрету. Он отнес своего любимого кролика — белого с красными глазками — на опушку леса и отпустил его; кролик не вернулся, подтвердив своим поведением, что косые действительно очень забывчивы. «Если уж он не запомнил дорогу домой, значит, у него память еще хуже, чем у меня…» — сделал вывод Валентин.

— Тсс! — снова прошипел он опасливо, поднося указательный палец к губам. — Ладно, верю, но маме все равно не говори. Дай честное слово! — потребовал он.

Кристиана самым серьезным голосом дала честное слово и услышала его тайну.

— Не пугайся, — подготовил он ее вначале. — Мама с папой разводится! — выпалил он.

Его глаза, две черные бусинки, жадно смотрели на обомлевшую Кристиану. Мальчик не моргал и даже почти не дышал. Он ждал, следя за каждым ее движением. По ее реакции он собирался судить о значении слов, которые он произнес, не вполне их понимая.

Несколько минут Кристиана не могла выговорить ни слова. Она по инерции растерянно улыбалась. Нет, она не ожидала, что дела в семье Каломфиреску зашли так далеко. Она не придала этому должного значения в свое время, думала, что это обычные семейные неурядицы, какие могут случиться в любом доме. Как, например, ссорились они с Думитру, когда она хотела остаться в Бухаресте! Но ведь все прошло. Кто-то в конце концов уступает, и тогда река, вышедшая на время из берегов, возвращается в свое русло. Так она думала. Действительность оказалась гораздо серьезнее. Нет, невозможно, чтобы Дорина ей ничего не сказала, раз уж до этого дошло!

— Что ты такое говоришь, Валентин? — услышала она наконец свой собственный голос, усталый и строгий. — Хорошие мальчики не…

— Я хороший, я не вру! — обиделся Валентин. — Мы с мамой уедем отсюда! К дедушке с бабушкой. Папа не хочет со мной жить…

— Что ты выдумываешь? — Она невольно повысила голос. — А ты знаешь, что стыдно подслушивать разговоры родителей?

— Я не подслушиваю! — Валентин был оскорблен. — У них нет от меня секретов, они громко говорят, чтобы я слышал, потому что доверяют… Если не веришь, спроси у мамы, — привел он главное доказательство. — Вчера вечером папа сказал, что хочет жить без нас с мамой.

Кристиана смотрела на него беспомощно. Ее все это потрясло. Валентин хорошо запомнил то, о чем говорили родители, и передал их слова с точностью магнитофонной записи, хотя по тону, которым он их произносил, было видно, что ужасный смысл сказанного не доходит до детского ума. Он повторил это, как заученное наизусть стихотворение. Он ждал, что скажет Кристиана.

Так их и застала Дорина, войдя в кухню. Оба были под впечатлением прозвучавших слов.

Инстинктивно сознавая, что он вызвал бурю, Валентин торопливо, как котенок, юркнул в открывшуюся дверь и помчался в комнату к Илинке.

— Тебе плохо? Ты ужасно бледная! — сказала Дорина обеспокоенно.

— Нет-нет, ничего, — пробормотала Кристиана. — Устала что-то. — Она подала Дорине стул, смахнув пыль чистой тряпкой. — Давно мы с тобой не разговаривали как следует, все на ходу, все бегом, — упрекнула ее Кристиана. — Все-то мы с тобой заняты, всегда в делах. Я ведь теперь работаю, не то что раньше. Давай хоть сегодня посидим, кофе попьем. Только не отказывайся, прошу тебя! Составь мне компанию, — уговаривала Кристиана, ставя кофейник на плиту. — Думитру вечером кофе не пьет, ты знаешь, а только для себя лень заваривать. — Кристиана сама удивлялась своей находчивости.

— После такого вступления грех отказываться! — согласилась Дорина с улыбкой. — Но долго я задерживаться не могу. Дома дел полно, а Валентин устал с дороги, он уже жаловался…

— Знаю, он и мне жаловался, — сказала Кристиана мягко. — Слишком много бегает, наверное, вот и устает. Погода прямо летняя! А домашние дела никогда не переделаешь, я тебя прекрасно понимаю. Сама знаю, каким застаешь дом, когда с работы приезжаешь. Хотя у меня помощница выросла! — добавила она гордо, помешивая закипающий кофе.

Она сняла кофейник с огня и разлила ароматный напиток по чашечкам. Кристиана села за стол и начала рассматривать рисунок на фарфоровых чашечках, расписанных красными маками. Она не знала, как начать. Ей хотелось поговорить с Дориной по-дружески, деликатно вызвать ее на откровенность.

— Ну, как у вас дела? — решилась она, так ничего и не придумав. — Раду по-прежнему ездит в город или…

Она не закончила фразу. У Дорины на глазах появились слезы, и она поспешно вытащила из сумочки платок. Черты ее усталого и грустного лица напряглись. Она хмуро молчала.

— Что у вас происходит, почему ты не хочешь сказать? — Кристиана пододвинула свой стул поближе. — Он все так же поздно возвращается?

— Наверное, — пробормотала Дорина, — у него кто-то есть… Собственно говоря, он мне сам сказал об этом вчера вечером. У нас был серьезный разговор… Заверил меня, что согласен на любые условия, если, конечно, на развод подам я…

— Вы слишком далеко зашли, — сказала Кристиана.

— Это ему нужен развод! До вчерашнего вечера мне это даже в голову не приходило! — призналась Дорина и снова заплакала. — Вчера я поняла, что он будет просто-напросто счастлив, если я…

— Ни в коем случае! — решительно прервала ее Кристиана.

— Но ведь так не может продолжаться! Он меня просто не замечает. Смотрит сквозь меня, будто меня нет. И дома его мысли только о ней…

— Ты уверена, что у него другая женщина?

— Он сам сказал… Но я и сама давно чувствовала…

— Как — давно? — изумилась Кристиана. — Сколько же тянется все это?..

— Думаю, с новогодних праздников.

— Почему же ты раньше не сказала? — упрекнула ее Кристиана. — Я бы могла с ним поговорить. Думитру бы что-нибудь посоветовал… Как же так? Все время у нас бываешь и не доверяешь?

— Дело не в доверии, — пожала плечами Дорина. — Ты же знаешь, такие дела не решаются со стороны. Тут немыслимы советы, и чем в таком случае можно помочь?..

— И ты имеешь в виду определенную женщину? — Кристиана не знала, как бы выразиться поделикатнее.

— Да. Это твоя подруга Ванда, — сказала Дорина, с трудом выговаривая слова.

— Не может быть! — ахнула Кристиана. — Мы же с ней ровесницы! — По ее мнению, это был решающий аргумент. — Не может быть! — повторяла она, но в ее голосе сквозила неуверенность — видимо, она и сама не была убеждена в невозможности этого.

— Я узнала от деда Мирона, — рассказала Дорина. — Мы с ним встретились на улице через несколько дней после Нового года. Он спросил, хорошо ли покатались. Я удивилась — где? Оказалось, он давал сани на Новый год, Раду у него просил сани с лошадьми, чтобы с семьей покататься. Я не показала виду, поблагодарила. Старик был доволен, а я кое-что поняла… Ты, наверное, помнишь, у Валентина поднялась температура и мы с ним ушли домой сразу после двенадцати. С Раду мы договорились, что он придет следом. Сначала я ждала его, а потом подумала, что раз остался с товарищами, значит, ему весело, ну и волноваться нечего, все в порядке. Какой смысл был и ему отказываться от праздника? Он вернулся утром, какой-то странный… Я подумала, что он захмелел, как это бывает на праздниках, хотя он вообще не пьет. «Это с непривычки», — сказал он мне. А на самом деле причина была совсем другая…

Я поняла все только тогда, когда начались его опоздания и отсутствия, поездки в город, безразличие к нам… Кристиана слушала ее и не верила своим ушам. Раду казался неспособным вести двойную жизнь. Она была готова поверить чему угодно, только не этому.

— Я поговорю с Думитру, — сказала она наконец.

— Не нужно! — Во взгляде Дорины была мольба. — Нет никакого смысла! — Она вытерла слезы. — Я надеюсь на твою помощь в бракоразводном процессе. Меня пугают все эти формальности и вообще вся эта процедура. Я не знаю, какие нужны документы, что следует говорить в суде… Я бы не хотела являться в суд, если это возможно, я этого не вынесу…

Кристиана возмущенно вскочила со стула:

— Выброси из головы эти глупости! И почему это современная молодежь чуть что — сразу думает о разводе?

— Любовь по принуждению немыслима, — веско произнесла Дорина.

— Согласна! Но вы-то как раз по любви женились!

Дорина покачала головой:

— Та любовь у него кончилась!

— Не стоит спешить! — Кристиана считала, что нужно бороться за свое счастье, за семью. — Тут нужна большая выдержка. Подожди, время все покажет.

— Для Раду существует теперь другая любовь — единственная, настоящая, живая…

— Это не любовь, — возразила Кристиана, чтобы вселить в нее хоть какую-то надежду. — Мы с тобой взрослые женщины и должны спокойно во всем разобраться. Я убеждена, что в конце концов Раду вылечится от этого «эротического безумия». Он поймет, как Ванда эгоистична и непостоянна…

Дорина подняла на нее усталые глаза:

— Ну и что, что вылечится? Мы уже разрушили свою жизнь. Быть «запасной лошадкой» я не хочу. У меня тоже есть гордость.

Кристиана в раздумье подошла к окну. На улице вечерело. В высоком небе появился месяц.

— И все-таки ради сына ты должна найти в себе силы ждать и не торопиться с решением, — посоветовала она по-дружески.

— О Валентине-то я и думаю в первую очередь, — произнесла Дорина задумчиво. — Я вижу, как он тяжело переживает наши отношения. Когда мы остаемся с ним вдвоем, он начинает мучить меня вопросами: «С кем я останусь? Почему папа нас не любит?»

— Не нужно было выяснять отношения при нем! — рассердилась Кристиана.

— Поначалу мы пробовали скрывать, — заверила ее Дорина, — но потом ссоры стали вспыхивать неожиданно и по любому поводу и кончались, конечно, серьезным разговором. Если откровенно, мы просто забывали о его присутствии…

— И все-таки я не понимаю, почему ты так долго все от меня скрывала, — горько сказала Кристиана. — Я думала, что мы близкие подруги, что ты мне веришь…

— Видишь ли, я все надеялась, что все пройдет, что это несущественно… Не было смысла выносить сор из избы, пока не узнаю точно, в чем дело. В любой семье случаются ссоры. Собственно говоря, до вчерашнего вечера я только подозревала, что у него есть другая женщина, но не была в этом абсолютно убеждена. Правда, после разговора с дедом Мироном не могло не быть подозрений, но я их старалась отогнать. Так уж устроен человек: он никак не хочет верить в то, во что верить не хочется. Он все надеется, что ошибся, что в действительности все обстоит хорошо… Раду всегда находил предлог, чтобы не быть дома. Я предпочитала ему верить, ведь проверить его я все равно не могла. Если бы я рассказала все тебе, то и до Думитру бы все дошло. А вдруг бы мои подозрения не подтвердились? Как бы я смотрела в глаза Раду и тебе?

— Если бы ты захотела, Думитру никогда бы не узнал о наших разговорах, — сказала Кристиана. — Но если бы он знал с самого начала, он бы вмешался, не дал делу зайти так далеко…

— Я тебе уже говорила, и это мое убеждение, что судьбу семьи могут решить только ее члены, — твердо прервала ее Дорина. — Поэтому я и не посвящала вас в наши дела.

— Разумеется, ваша семья и любовь — ваше дело, но все же почему не выслушать дружеский совет? Сегодня я могу лишь посоветовать тебе терпеть и ждать. Раду должен понять, что Ванда не та женщина, с которой можно строить жизнь, что это только временное увлечение…

Кофе, к которому они не притронулись, давно остыл. Обе молчали, избегая смотреть друг другу в глаза.

— Я чувствовала, что с тобой что-то происходит, но не подозревала, что все так серьезно. Все собиралась спросить тебя, но видела, что ты не хочешь об этом говорить… Зачем лезть человеку в душу… — с трудом произнесла Кристиана.

* * *

Думитру не очень удивился, узнав обо всем.

— Видел я, что у него к работе душа не лежит, не о том думает, — проворчал он.

Вся эта история его раздражала. Он любил Раду Каломфиреску, был убежден, что хорошо его знает, даже поручился бы за него. До недавнего времени Думитру ставил его всем в пример. И вот жизнь преподнесла такой сюрприз! А это означало, что он, командир части, совсем его не знал, ошибся в человеке.

Думитру заснул поздно. Он пытался представить себе разговор со старшим лейтенантом Каломфиреску, который должен был состояться завтра утром: он уже вызвал его к себе. Он продумывал свой разговор с Раду, пытался угадать его ответы на свои вопросы. Но почему-то этот воображаемый разговор заканчивался одним и тем же: Каломфиреску, возмущенный наветами своей жены, был оскорблен, доказывал, убеждал, не оставлял места сомнению…

Но, к сожалению, беседа с Раду Каломфиреску в присутствии парторга — подполковника Михалаша прошла совсем не так.

— Я, товарищ полковник, буду говорить откровенно, — начал Раду, преодолевая смущение, но твердо, как человек, который уже принял решение. — Я не могу вам лгать и не боюсь признаться: я люблю ее! Это моя единственная вина. Если, конечно, любовь можно считать виной…

— Товарищ старший лейтенант, — строго прервал его Михалаш, — вы, как я вижу, забываете, что женаты, что у вас ребенок! Разумеется, любовь не преступление. Но в вашем случае нормы морали, наши законы…

Думитру молчал. Он был возмущен, раздражен, но не мог найти нужных слов.

Воспользовавшись наступившим молчанием, Раду заявил:

— Именно поэтому я намерен развестись…

Думитру окончательно вышел из себя.

— Как это — развестись? — спросил он, резко повышая голос. — Да вы понимаете, что говорите?

Он попытался взять себя в руки — нужно было подавить гнев и стараться говорить спокойно и тактично, иначе для этого влюбленного, способного на самые неожиданные выходки, все его старания понять, убедить, открыть глаза превратятся в неприятную «проработку».

— Я обещал Ванде, что мы поженимся, — пробормотал Раду. — Я не хочу ее разочаровывать. Ей не очень-то везло в жизни, поэтому она и потеряла веру в людей! Я не имею права принести ей еще одно несчастье.

— А своему ребенку вы имеете право принести несчастье? — спросил Думитру холодно.

Раду впервые поднял на него глаза. Он будто только что проснулся. Не выдержав взгляда командира, он опять уставился на ковер под ногами.

— Я жду ответа, товарищ старший лейтенант, — настаивал Думитру, обрадованный этим молчанием.

— Валентин останется с Дориной, но я, конечно, буду им заниматься. Я уверен, что он ни в чем не будет нуждаться. Дорина — идеальная мать, — заключил он.

— Валентину будет мало одной Дорины! А нуждаться он будет в вас!..

Раду замолчал, и больше они не услышали от него ни слова.

— Итак, вы хотите развестись? — спросил Думитру, не ожидая ответа.

Каломфиреску действительно не ответил, продолжая напряженно смотреть на ковер. Наконец Думитру отпустил его, предложив поразмыслить над своим решением не торопясь. Он дал ему на размышление два дня.

— В конце недели, как вам известно, начинаются полевые учения. Часть должна добиться отличных показателей. И мы можем их добиться при нашем уровне подготовки, политической, военной и технической, и горячем желании выполнить безупречно и эту задачу. Но помимо подготовки необходимо то, что в авиации летчикам выдают врачи в качестве характеристики — «к полетам годен», а в нашем случае это может быть такая характеристика: «годен без ограничений», то есть с моралью все в порядке.

— Мои семейные сложности ни в коей мере не скажутся на службе! — заявил Раду твердо.

— Посмотрим, — строго ответил Думитру. — Что касается Ванды, то, если хотите ее лучше узнать, поговорите с моей женой. Они были когда-то… — Он замялся, ему не хотелось произносить слово «подруга». — Они были в хороших отношениях когда-то. Она вам кое-что расскажет дополнительно к тому, что вы о ней узнали за короткое время вашего знакомства. Она знает это от самой Ванды, разумеется.

«Это молчание, — размышлял Думитру после его ухода, — может быть признаком раскаяния, а может быть, наоборот — упрямства…»

— Вот так, — сказал он сердито Кристиане дома, — вместо того чтобы думать о технической подготовке части к учениям, которые начнутся через несколько дней, я вынужден тратить время на товарища Каломфиреску!

— А я зашла сегодня к Ванде, — сообщила ему Кристиана. — Хотела с ней поговорить, но не застала дома…

— И хорошо, что не застала, — высказал свое мнение Думитру. — Вряд ли ты нашла бы там теплый прием. Я собираюсь пойти к ней завтра утром на работу. Посмотрим, что она скажет…

— Ни в коем случае этого не делай! — попросила Кристиана. — Сначала ты должен поговорить с ней, мы все же не чужие. Она меня будет винить, если ты… Кроме того, ты причинишь ей массу неприятностей…

— А ты что же думаешь, у Каломфиреску нет сейчас неприятностей? — удивился он. — Так почему бы им не быть и у твоей Ванды? Почему мы должны ее оберегать?

— Вовсе она не моя! — возразила Кристиана. — Прошу тебя попробуй поговорить вначале с ней самой, у нее дома. Мне кажется, это может лучше подействовать. Возможно, даже не придется обращаться к ней на работу. Иначе ты ее только озлобишь, я-то ее знаю!

Возразить было нечего, и Думитру согласился с женой.

* * *

На другой день, не заходя домой после работы, Думитру отправился на автобусе в город. Его «дачия», как он шутил, «проржавела от длительного неупотребления», поэтому приходилось пользоваться общественным транспортом. Перед отъездом он позвонил Кристиане:

— Вернусь домой поздно. Догадываешься, почему? Навещу сегодня твою подругу Ванду.

— Смотри не попадись и ты в ее сети, — съехидничала Кристиана. — Не забудь вернуться домой!

— Вернусь! — рассмеялся он. — Так легко ты от меня не избавишься.

— А я и не хочу, — сказала она серьезно.

Автобус мчался по асфальтированному шоссе. Пассажиров было мало — несколько офицеров и штатских, работавших в части, но живших в городе. Думитру старался не думать о том, что ему предстоит. Глядя на зеленые холмы, мелькающие за окнами, он вспомнил слова — что-то вроде афоризма, — которыми собирался начать ближайшее политзанятие, посвященное вопросам разоружения: «Землю мы не унаследовали от родителей, а взяли взаймы у своих детей».

Ему нравились эти слова. Это значит — берегите Землю, заботьтесь о ней, люди, она принадлежит не вам, а вашим детям! Да, именно так он начнет занятие…

Дорога до города показалась ему гораздо короче, чем обычно. Возможно, из-за неприятного, даже противного чувства предстоящей тягостной встречи с Вандой. А встретиться было необходимо. «Все приходится делать в жизни, и приятное, и неприятное…» — думал он.

Думитру сильно нажал на кнопку звонка. Он не любил запертых дверей. В части у него замков не водилось, двери были все время открыты — заходи кто хочет! Люди знали друг друга, им нечего было скрывать. И они никого не боялись. Почти патриархальная жизнь, которую не затронули различные болезни цивилизации.

Наконец за дверью послышались поспешные шаги. Его рассматривали через глазок. Потом раздался голос Ванды, немного удивленный, но вполне любезный:

— Какой сюрприз! Одну минутку, я на себя что-нибудь накину…

Он услышал удаляющиеся шаги. Думитру закурил, раздраженный ожиданием.

Наконец дверь широко распахнулась, и на пороге появилась Ванда в длинном бархатном халате пепельного цвета.

— Какой сюрприз! — повторила она, стараясь держаться естественно. — Проходи, пожалуйста, — пригласила она его, фамильярно протягивая руку.

Думитру не поцеловал руку, и Ванда опустила ее с явной обидой.

— Ты одна? — спросил он, остановившись в дверях.

Ванда громко рассмеялась:

— Если бы я была не одна, я бы тебя просто не впустила!

Убедительно. Он вошел. Снял плащ и фуражку и повесил их на вешалку в прихожей. Затем прошел вслед за Вандой в комнату.

— Садись, — предложила она с той же застывшей, как маска, улыбкой. — Что тебе налить: коньяк, виски, водку?..

— Спасибо, я ненадолго, — отказался он, садясь на стул. — У меня были дела в городе и… — Он попытался на ходу выдумать какой-нибудь предлог для своего посещения, чтобы оно выглядело более естественным.

— А потом решил заглянуть ко мне! — прервала она его насмешливо. — Давай не будем! Тебе не очень-то удается вранье, а я не настолько глупа, чтобы это слушать, — предупредила она его, усаживаясь напротив на стул, который Думитру успел ей предупредительно подать.

— Ты права, — согласился Думитру. — Согласен, давай играть честно! По крайней мере со мной! — подчеркнул он.

— Ты меня просто пугаешь, — поежилась Ванда. — Надеюсь, ты не предложишь мне свою руку ж сердце? — продолжала она шутливо. — Впрочем, не уверена, смогла ли бы я тебе отказать!

Думитру загасил сигарету в пепельнице и помолчал, разглядывая кольцо табачного дыма.

— Твои опасения напрасны, речь идет о другом! — успокоил он ее с легкой издевкой, но тут же тон его стал снова серьезным. — Я пришел поделиться с тобой некоторыми мыслями, которые не дают мне покоя в последнее время. Во-первых, — он постарался, чтобы его голос не звучал неприязненно, нужно было чем-то польстить ей, — я убедился в том, что ты сильная личность. У тебя действительно есть сила воли. В известном смысле мы с тобой даже похожи.

— Думитру, ты меня оскорбляешь! — засмеялась она вызывающе.

— Я сказал — в известном смысле. Сильные натуры созданы для побед, борьба приносит им удовлетворение. Но бороться нужно с равным, с такой же сильной личностью. Иначе поединок неинтересен. Это я тоже по себе знаю! — Он сделал паузу.

— Я ничего не понимаю, поверь, — сказала Ванда откровенно, воспользовавшись этой паузой.

Думитру пристально посмотрел на нее. Ванда уверенно выдержала его взгляд.

— Ты ведь умная женщина, — продолжал он, не теряя надежды договориться с ней. — Интуиция должна была тебе подсказать, что рядом с человеком слабохарактерным ты никогда не будешь счастлива.

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать! — раздраженно ответила Ванда, а это означало, что его слова попали в цель.

— Не будь ты в прошлом подругой Кристианы, — сказал он, подчеркивая, что все это в прошлом, — не войди ты к нам в дом, ты бы никогда меня здесь не увидела. Ты злоупотребила нашим доверием, гостеприимством и дружбой!

— Ты невежлив, Думитру! — едва сдерживаясь, проговорила Ванда. Голос ее звучал дерзко. — В конце концов, что тебе от меня нужно? Зачем ты пришел? Чтобы оскорблять меня?

— Отнюдь нет, — возразил он спокойно. — Я только хотел задать тебе один вопрос… Кристиана рассказала мне все, что ты сама ей о себе говорила…

— Чего же еще можно было ожидать от близкой подруги?! — воскликнула Ванда иронически, продолжая презрительно его разглядывать.

Думитру пропустил эту реплику мимо ушей.

— Один наш великий поэт, которого я очень люблю, сказал недавно в интервью, данном незадолго до смерти: «Предстоит так много ошибок, что просто грех повторять однажды совершенную!» Может быть, ты не читала интервью или не обратила внимание на это высказывание, а стоило бы поразмыслить над этим…

Ванда вскочила. Краска валила ее лицо, подбородок подрагивал.

— Ты слишком много себе позволяешь! — возмущенно выпалила она. — Кроме того, я давно вышла из возраста, когда обожают советы! Я дикому не позволю лезть в мою жизнь!

— А я хочу, чтобы ты правильно меня поняла, — уточнил Думитру. — Я пришел сюда не для того, чтобы уговаривать тебя от него отказаться, и не потому, что не располагаю необходимыми средствами воздействия на него. Я хочу его защитить! — Он тяжело поднялся со стула. — Столько свободных мужчин… У него семья, ребенок…

__ Ты почитай литературу! — ответила Ванда с вызовом. — И на иностранных языках тоже! Просто чтобы знать что защищать! Классическая модель нуклеарной семьи, как пишет об этом Тоффлер в известной книге «Третья волна», отошла в прошлое. Для цивилизации «третьей волны» нуклеарная семья — анахронизм…

— Никакая цивилизация, никакое общество, уважающее себя и желающее существовать, не должны поощрять людей строить собственное счастье на несчастье других! Кроме того, — он круто изменил направление разговора, — он слишком молод, слишком неопытен для тебя, признайся! Скоро он тебе надоест и ты его бросишь!

Ванда невольно улыбнулась.

— Наше будущее касается только нас двоих! — заявила она категорично.

— Это если жить на необитаемом острове, — заметил Думитру. — Пока что мы находимся на стадии нуклеарной семьи, как ты это называешь. — Он встал и направился в прихожую.

Ванда прошла за ним несколько шагов и остановилась на пороге двери, ведущей в прихожую. В ее взгляде были сочувствие и любопытство одновременно.

— Неужели ты думаешь, — спросила она наконец, — что любовь может исчезнуть из-за жалости к кому-то или боязни расправы?! — Голос ее звучал глухо и зло. — Наверное, для тебя все сводится к уставам, ты и понятия не имеешь о жизни, живешь в искусственном мире, как тепличное растение, — продолжала она с явным презрением. — Но жизнь значительно сложнее, чем ты себе представляешь! Это не теплица регламентированных людей, которые живут и любят по уставу! В любви, если тебе угодно знать, — продолжала она твердо, акцентируя каждое слово, — я не умею идти на попятный! Никогда!

— А я никогда не отступаю от своих принципов! — подчеркнул Думитру.

Он надел плащ, холодно простился и вышел.

— Угрозы меня никогда не пугали! — рассмеялась Ванда ему вслед.

Он на минуту остановился:

— Угрожать не в моих правилах, я лишь предупреждаю.

Дома он признался Кристиане:

— Я даже от учений так не уставал, как от этого разговора…

Они уснули поздно и проснулись раньше, чем раздался резкий звонок будильника.

Думитру все время думал о Раду Каломфиреску. Он был не просто одним из его подчиненных, он был одним из лучших, и Думитру не потерял веру в него. Утром истекает срок, данный ему на раздумье. Что он доложит? Какое примет решение? Думитру привязался к Валентину, полюбил его как собственного сына. Мальчик считал, что Думитру может все. «Что бы ты хотел получить в подарок от Деда Мороза?» — спросил он Валентина под Новый год. Тот ответил: «Хочу робота, чтобы играть с ним в жмурки, и вот такой сверхзвуковой самолет», — и он показал свой указательный палец. Думитру улыбнулся: «Я ничего подобного в наших магазинах не видел!» «Ничего, у Деда Мороза свои магазины! Твое дело сказать, а он разберется».

Робота так и не удалось сделать, а самолет величиной с указательный палец он ему сумел достать. Этот «сверхзвуковой» стал его любимой игрушкой. Он с ним не разлучался, брал его в детский сад, клал его возле себя перед сном. Валентин верил, что Думитру может защитить его от любого зла.

«Интересно, Каломфиреску спал в эту ночь?» — подумал Думитру. Однако незаметно мысли его перешли на предстоящие учения. Тренировочные занятия прошли не очень удачно. Патриотическая гвардия подключилась к действиям части с опозданием — небольшим, конечно, но и его не должно было быть: все проверено, прохронометрировано — он сам этим занимался. В чем дело? Необходимо было разобраться, повторить, проверить еще раз…

Когда наконец зазвонил будильник, оба обрадовались, будто только этого и ждали. Они сразу, почти одновременно, вскочили на ноги.

— Обязательно позвони мне после разговора с Раду, — попросила Кристиана. — А то буду волноваться…

— Может, наоборот, только хуже расстроишься! — усмехнулся он горько.

— Боже, как я от этого устала! — призналась Кристиана. — Дорину жалко. Вчера вечером даже не зашла ко мне. Я бы сама к ней пошла, но на этой неделе она работает в первую смену.

— Мне самому их жаль, особенно Валентина, мы к ним привязались. Но что можно сделать в такой ситуация? Вряд ли мы с тобой можем хоть чем-то помочь!

Кристиана взглянула на него озабоченно;

— Ты себя плохо чувствуешь? Что-то вид у тебя не очень…

Думитру рассмеялся;

— Чувствую себя так, как каждый командир части за несколько дней до полевых учений.

— А если Раду не останется с Дориной? — Кристиана заглянула мужу в глаза.

— Не думай пока об этом, — сказал он с характерным для него выражением спокойствия и твердой уверенности. — Во всяком случае, независимо от того, какое он примет решение, через несколько дней мы с ним оба участвуем в полевых учениях!

Они прожили вместе столько лет. Думитру знал, о чем она сейчас думает, о чем волнуется. Иногда ее участие в его делах, безоговорочное, полное, «безудержное», как он говорил, его раздражало. Это случалось тогда, когда она переступала одному ему ведомые границы. Он тогда говорил ей: «Ты никогда не знаешь, где следует остановиться». «А что, и тут есть мера?..» — отвечала она.

Кристиана открыла окно. Холодный ядреный воздух, пахнущий хвоей, ворвался в комнату.

* * *

Солнце торжественно взошло на голубом, до прозрачности чистом небе. Сверхзвуковые самолеты оставляли на нем свои молочно-белые шлейфы. Это выглядело торжественно.

На берегу реки было движение, сопровождающее все крупные полевые учения. Разносились короткие, отрывистые слова команд и приказов. Каждый на своем месте. Ожидание начала. Волнение? Нетерпение? Желание победить, показать свою волю, умение, ум и силу! Командиры и подчиненные — одно дыхание, одно сердце, одна воля.

Во главе своей части стоял полковник Думитру Мунтяну. Это была проверка его людей и его самого, его работы командира. Рядом с ним стояли парторг Михалаш и комсорг капитан Тэнэсеску.

Долгожданный сигнал. Полевые учения начались. Ощущение согласованности, тщательно запланированных движений исчезает. Люди забывают и посредников, и холодные бинокли, рассматривающие их с трибуны, и бросаются в «бой», такой же реальный для них сейчас, как настоящее сражение. Сосредоточенный огонь артиллерии «противника» в ответ на огонь нашей артиллерии… Оглушающий грохот приближающихся сверхзвуковых бомбардировщиков, и танки, как по команде, опускаются в воду и исчезают в ней, как будто их и не было. Форсирование реки выполняется в рекордно короткий срок. Сердце полковника Думитру Мунтяну бьется сильнее. Если и взаимодействие с патриотической гвардией пройдет так же…

Он не додумывает своей мысли до конца. Только курит. Сигарету за сигаретой. Не потому, что волнуется. Он знает своих людей, верит в них. Сомнений у него нет. «Если человек хочет, он может все». А его люди хотят. Он это знает.

Ночь опускается медленно, пробираясь между палатками. Теплая летняя ночь царит над местностью и над людьми.

Думитру улыбнулся. Почему он вспомнил эти любимые стихи именно сейчас?

Возможно потому, что подумал о том, что Кристиана сейчас ждет его и волнуется.

«Если часть добьется отличных показателей…»

Так начинал он в последнее время почти каждый их разговор. Это «если» определяло их планы и мечты, а в конечном счете и всю их жизнь…

А ведь часть добилась-таки этих показателей!

Примечания