САМОЛЕТ "ЭЙВАКС" — американские опознавательные знаки, диск над фюзеляжем — завис в предвечернем небе, чуть пониже луны.

На телеэкране офицера-оператора, пьющего маленькими глотками кока-колу из бутылки, прослеживаются миниатюрные очертания Израиля, затем Иордании, затем прилегающие к Иордании пустынные территории Ирака.

Пальцы легко прокатываются по клавиатуре компьютера. Следует увеличение — многократное. Еле заметные точки на каменистой земле стремительно разрастаются в многоосные грузовики с зачехленными платформами. Надрывный гул двигателей, скрежетание шин, яркий свет фар, прикрытых козырьком. Старый араб, стоящий с детишками возле навьюченного осла, пугливо кланяется проходящим мимо махинам.

"Скады" рассредоточиваются на местности. И замирают. Обслуживающий персонал расчехляет ракеты. И — сигаровидные воздушные торпеды медленно поднимают свои носы к небу.

Под вспышки фар, неразборчивых отрывистых приказов, неразберихи шумов прорываются отчетливые фразы:

— Ракетная батарея к бою готова!

— Что же, маневры можно считать успешными.

Офицер-оператор, находящийся в "Эйваксе", не понял произнесенного. Стремительно проиграл кодовую мелодию на клавиатуре компьютера, и перед ним промелькнули полковничьи звездочки на уплывающем в салон легковушки погоне.

И вновь в обратном порядке прослеживаются на телеэкране "Эйвакса" территории Ирака, Иордании, Израиля...

* * *

По извилистому гудронному шоссе вдоль арабской деревушки с минаретом в центре катились три автобуса фирмы "Вольво", следом за ними с десяток автомобилей с желтыми израильскими номерами — "фиаты", "субару", "пежо", "ситроены". Из открытых окон выглядывали там и здесь вороненые стволы американских автоматических винтовок М-16. В оконных проемах и за стеклами автобусов и легковых автомашин — люди в военной форме.

Заглянем в один из автобусов, предпочтительней — в первый.

Перед нами резервисты израильской армии, люди тридцати — сорока с лишним лет, разномастные лицом и повадкою. От блондина курносого до кудрявого эфиопа. Вдоль прохода, на задних креслах и поверху, в багажных сетках — мешки с воинским реквизитом и картонные коробки с сухим пайком.

Длинноногий поджарый майор Пини, командир этой группы, азартно режется в нарды с "бухарцем", вислое брюхо которого на доской.

Позади него седокудрый "грузин", с упрямым лицом неудавшегося миллионера, выглядывает в окно, смотрит на приближавшийся, размытый закатным солнцем Хеврон. И недовольно бубнит своему соседу, тоже "грузину", молодому, румяному, с усиками:

— Нет, это не Тбилиси. Остап правильно говорил — Клондайк в Рио-де-Жанейро.

Сосед с хитроватой улыбкой натянул на его голову обруч с наушниками. И седокудрый "грузин" замолк, внимая милой сердцу мелодии — "Тбилиссо..."

В самой глубине автобуса худой до неприличия "индус". Прислонясь затылком к оконному стеклу, кинув ноги на пустующее впереди сидение, темпераментно поглощает вторую банку кошерной тушенки, первая, уже опорожненная, сбоку от него, приспособлена под пепельницу.

Говорливые "русские" не прощают ему обжорства. Со смешком — а слышит их весь автобус — говорят:

— Не торопись, находка Афанасия Никитина...

Второй голос:

— С беспределом по жратве.

Третий:

— И по сухому.

Четвертый:

— В больницу попадешь от недопития.

"Индус" морщится:

— "Русским" хорошо. Их всегда много.

В автобусе хохот. И сквозь хохот:

— Мы от Москвы до самых до окраин.

— И в Америке.

— И в Израиле.

— И в Ираке тоже мы. Мы от "тех" убежали, а теперь они догоняют нас... ракетами. Со слезоточивым газом. Плачьте по Родине!

И диссонансом, во имя юмора, так сказать:

— И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим.

Строка из песни проняла индуса до печенок.

— Ну? — сказал он. — Теперь — хором? — и мрачно добавил: — Веселые "русские" парни...

"Русским" была понятна его "мрачность". "Русские" в Израиле знают на своем горбу, каково вытаскивать из-под армейского наказания ребят из Индии: они пьют из горла и не в меру. "Русские" пьют в израильской армии с учетом того, что им доверяют даже это пагубное для здоровья, но не для службы дело.

В "русских" руках бутылка водки "Голд" ходила от одного пластмассового стаканчика к другому. На "русский" круг выходили "грузины" и "марокканцы". Толстый "бухарец", обыгрывающий майора Пиню в восточную игру "нарды", тоже порывался к стопарю. Но майор Пини придерживал его железной рукой и говорил — как прежде "бухарец":

— А мы тебя так!

И звучно шлепали шашки по скользкому телу полированной доски.

В "русском" районе автобуса Яша, низкорослый, худощавый, с интеллигентской бородкой, взрезал скользящим движением банку тушенки.

— Финка сибирской закалки.

Ицик, ростом с двух Яш, черноволосый, кареглазый, держал на ладони стаканчик — для друга, занятого работой. Стаканчик дрогнул, перевернулся. Отчего бы это? Богатырская рука и не с таким грузом справлялась.

Камень, оказывается, саданул по стеклу. И водитель резко притормозил. Длинная автоматная очередь. Автобус "сел" на заднее колесо.

Майор Пини сказал "бухарцу":

— Доиграем завтра. — оглянулся на "русских", — "Распутин", Ицхак, — ко мне!

Ицик передал недопитую бутылку водки соседу, взял винтовку и сказал Яше:

— Вставай! Твоя кличка не дает нам прохода. Кем ты был в своей прошлой жизни?

— Человеком,— ответил Яша, перекидывая через плечо автомат, под стволом этакое объемное жерло для гранат со слезоточивым газом.— Поехали.

Втроем — Пини, Ицик и Яша — выскочили они из автобуса, развернулись веером и пошли навстречу горящим покрышкам. Издали, в наступающей темноте, поджариваемой коптящими кострами, летели в них камни. Они уклонялись. Они сурово приближались к огню.

— "Распутин".

Яша нажал на спусковой крючок, и слезоточивая граната пересекла баррикаду из политых бензином шин, взорвалась. В сверках ее сияния мелькнули мальчишки, прыснули в лабиринты дворов и растворились в предместьях Хеврона.

— Журналистов нет? — спросил Ицик у Яши.

— Никак нет.

— По радио не передашь?

— Я тут солдат.

— Все равно — передадут, продадут, расскажут и найдут мальчика, поврежденного.

— Ты из Ташкента, — ответил Яша, и взбесил Ицика.

— Я бежал от войны? Мои все — с Украины!

— И мои. Уймись.

— Там всех моих перебили!

— А моих?

— Слушай, у меня нет сил разбирать эти покрышки.

— Пойдем выпьем, покрышки — не наша судьба.

— "Распутин"! — выявился вдруг майор Пини с плачущим ребятенком явно арабского происхождения. — Отведи пацана домой, Ицик за тобой приглядит.

— Посади ты его в тюрьму! — закричал Ицик.— Нужен он нам!.. К черту! То разгоняй их, то воспитывай. Пини, ты видел фильм — "Доживем до понедельника"?

— Я живу до субботы,— мудро ответил майор Пини, религиозный еврей с кипой.

— Ты до субботы, а я должен рисковать жизнью? — возмутился Ицик.

— С тобой "Распутин". Все будет хорошо. Мы вас подождем.

— В Союзе была такая песня: "Вы служите, мы вас подождем".

— Хорошая песня, — засмеялся Пини. — У нас все хорошие русские песни переведены на иврит. Вы — служите. А по-русски: ать-два, в дырку от бублика, к арабцам в деревню. Мальца довести по назначению.

— А наша водка? — с надрывом, будто в поисках спасительной соломинки, выдохнул Ицик.

— Не выпьем, мы евреи.

— Унижаешь?

— Приказ.

Ицик четко повернулся на каблуках, по дороге успев прихватить ребятенка лет пятнадцати за кисть и дернул за собой.

— "Распутин" проводит. — и с некоторой иронией: — Командир приказал.

Мальчишка с пушистыми усиками хныкал, но как-то небрежно, неохотно.

— Телекамеры есть? — спросил вдогонку майор Пини.

Яша обернулся к нему:

— А по бабам нельзя?

— С триппером не возвращайся.

— У-у! — сплюнул Ицик, изображая бешенство. — Эта израильская армия! Я — старший лейтенант армии советской!

— Где она теперь? Пойдем.

Яша взял арабского парнишку за вторую руку.

— Пойдем к родителям, незаконный сын Авраама. Они тебе дадут по жопе, чтоб не выступал.

Ицик не удержался:

— "Распутин" — пророк! И я бы угадал про жопу, да лень думать о них.

— Ташкент — Одессе не товарищ.

— А ты из Одессы, как Бернес?

— Я из мамы. Как ты. Аидише моме...

Теперь не помешало бы немножко еврейской музыки. Именно музыки об "аидише моме".

Казалось бы, неприятный момент, два еврейских молодца, вооруженных до зубов, тащат несчастного арабского хлопца домой — туда, где ему непременно дадут по заднице. И хорошо дадут.

Поэтому мальчик, который скорее всего юноша, упирается, и изредка пытается всплакнуть. Но его руки пахнут бензином — это ему поясняют ноздрями Ицик и Яша — время от времени поднося эти мужиковатые, в венах руки, к своему никак не отмеченному еврейством носу. Но разве понять мальчику еврейского папу, когда он боится своего, родного?

Арабская деревня — это лабиринт узких улочек. Затеряться в ней легче легкого. Ицик, не привыкший теряться где бы то ни было, фломастером отмечает свое продвижение вглубь деревни на торцах домов. Думает, на обратном пути эти знаки пригодятся.

Но над ними уже висит армейский вертолет. С появлением вертолета и мальчик стал спокойнее. Или — обреченней.

Он поворачивает голову к Яше:

— Папа теперь мне даст.

— Правильно сделает. Надо ремнем, а не пулей воспитывать молодое поколение, незнакомое.

— Но он даст ремнем мне! А ненавидит вас!

— Опять — правильно делает. И мы для него поколение младое, незнакомое. А жопа твоя для него — знакомая, очень. Сколько рубцов у тебя на заднице? Показать свою?

— Ну? — заинтересовался арестант.

Яша невозмутимо указал пальцем на вертолет.

С вертолета просматривается весь Хеврон. Тысячи домов каменной кладки уступами восходили на взгорье. В центре города в лучах закатного солнца пламенела гробница Авраама, Исаака, Якова, гигантский мавзолей былых времен. С высоты различаются толпы мусульман в длиннополых платьях-балдахинах, и немногочисленные группки евреев в черных лапсердаках и шляпах. Эти люди шли к гробнице со всех сторон Хеврона и прилегающего к нему еврейского города Кирьят-Арба. Летчик перевел взгляд на втекающее в Хеврон шоссе. Солдаты, вышедшие из автобусов, освобождали дорогу, скидывали горящие шины на обочину. Водитель первого автобуса — кожаная куртка, джинсы, пистолет за поясом — менял севшее колесо на запаску под "приглядом" двух добровольных советчиков — "грузина" и "бухарца".

На окраине арабской деревни, скорее предместья Хеврона, два резервиста попеременно барабанили кулаком по железной двери, двустворчатой, прикрывающей вход в садик с мандариновыми деревьями.

— Ух, как я сейчас вжарю поверх придурков! — сказал Ицик с деланной злостью.

В приоткрытую дверь просунулась голова — усики, глаза-черносливы, печального отлива, куфия, схваченная на уровне виска черным шнуром.

— Твой сын? — грозно спросил Ицик.

—Я работаю на евреев в поселении Афух,— ответил араб.

— Твое удостоверение личности! Номер банковского счета! — грозно сказал Ицик

— У меня нет счета.

Яша чиркнул зажигалкой, прикурил сигарету. И откуда-то снизу, под прикрытием выдохнутого дыма, заметил Ицику:

— Кончай с его личностью.

— "Распутин", — сверху, естественно, говорить легче. — Я старший лейтенант.

— Забудь про свое университетское образование, выходец с братского Востока.

Однако Восток есть Восток. О Востоке бывший старший лейтенант милиции из Ташкента знал больше, чем недотепа, выросший в городе Риге, среди кафешек и богемы.

Высокорослый Ицик, бывший офицер уважаемой в Ташкенте милиции, умел делать соответствующее дознанию лицо.

— Удостоверение личности! — повторил он приоткрывшему дверь арабу, и подтянул руку его сына к своему носу.— Ах, запашок...

Араб учтиво протянул удостоверение личности. Ицик отпустил руку его сына. Записал в блокнотик имя, фамилию отца, номер удостоверения личности.

— Абдалла, — сказал, возвращая удостоверение, — мы не в последний раз видимся. Яблоко от яблони... Помнишь?

— Я работаю на евреев,— плаксиво вздрогнул Абдалла. Сын его, отпускаемый и Яшей, с той же неприятной плаксивостью проскользнул во двор, по ту сторону металлических ворот, которые закрылись с лязгом и свирепыми выкриками, подхваченными вскоре волчьим воем убиенного дитяти.

— Ты думаешь, он его лупит? — спросил Ицик, шагая рядом с Яшей — назад, к автобусу.— Театр.

— Мы все в этой жизни актеры.

— Мы вынужденные актеры. Они — природные. Они переиграют нас в этом театре абсурда. Дурило, я кончал юридический. И на Востоке.

— Вдали от придурков придуманных горизонтов.

— Угадал, "Распутин". С тебя поллитра.

— Разберемся.

— И с нами, если мы будем такими как ты... Разберутся по обе стороны от мушки. Когда они со стороны ствола, они — твои... Когда по сторону приклада, и палец на спуске... Ты жену свою пожалей в этом случае.

— Нет у меня жены...

— Прости.

По накатанной тропке, именуемой в арабской деревне улицей, навстречу им ехал "газон" — армейский патруль.

— "Распутин"!

— Честь имею!

— Прими и мою.

Шлепок ладоней. Сержант израильской армии, припечатавший свою ладонь к ладони Яши, сидел сбоку от водителя — каска, винтовка "М-16".

— В нас будут сегодня стрелять, "Распутин"?

— В тебя нет.

— Поехали, — сказал сержант водителю, и обернувшись к Яше: — Подваливай к нам завтра. Я в отпуске. Твой киношник приезжает.

— Да?

— Пора ему снимать фильмы про наш с тобой сионизм. Во множественном лице.

— Гриша!..

— Моя тельняшка всегда при мне, — многоведерный толстый Гриша потянул из-под ворота армейской гимнастерки тельник, показал Яше этот свой, под зебру скроенный амулет. — И Стелла капризничает, Яшу ей подавай.

— Будь! — Яша махнул рукой вслед уходящей в темноту машине.

Ицик толкнул его в бок.

— Баба — на всех языках — баба.

— Уймись.

— У евреев есть один обычай: в круг сойдясь, оплевывать друг друга, — насмешливо, с этаким противным акцентом, Ицик переврал стихи поэта Дмитрия Кедрина и закинул ствол винтовки за спину.

— Уймись, — повторил Яша.

Слепящие фары автобуса представлялись ему прожекторами аэродрома Киренска, маленького сибирского городка, расположенного среди тайги на острове меж двух рек — Лены и Киренги.

...Машина шла по накатанному ледяному шоссе реки и резко, юзом, притормозила на льду.

— Будь, — сказал Яша, двинулся на скользких ногах к высокому подъему, и по снегу, западая глубоко в наст, стал взбираться к бревенчатым избам. Выбрался к ступенькам, поднялся по ним к невзрачной площади, где приветствовал его протянутой рукой гипсовый Ленин, у постамента которого лежал пьяный, но вполне живой человек.

На одном из заборов Яша увидел табличку: улица Ивана Соснина. И поспешил, прибавил шагу, отряхивая от снега английскую шубу искусственного меха — "посылочную".

Навстречу ему — стаи одичалых длинношерстных собак. С непривычки — зрелище страшное. Но до собак метров сто, а вход в избу рядом. Яша прошел через двор. С некоторым удивлением посмотрел на торчавшую посреди двора будку коричневого цвета. Но не будка привлекла его внимание. Лист ватмана с диковинной для Сибири надписью "Туалет". Яша дышал через нос. Маленькое округлое отверстие для рта не позволяло ему сказать и слова. Он вошел в комнату, в тот момент, когда там было То Самое Время — того, известного только сибирячкам, — Сибирского аборта.

Яша ждал встречи. Он стоял, открыв дверь. И его никто не видел. Старушка, спиной к нему, согнулась над молодым женским телом и лила водку куда-то туда... Куда? Яша видел вздутые груди, видел пупок. Но не видел он, куда старушка вливает водку. Не видел, но догадался. И он менялся в лице, обморочно бледнел.

Очнулся Яша на полу. Очнулся оттого, что старушка вливала водку в него.

— Вы с ума сошли! — закричал он.

За стеной, регибсовой и хлипкой, слышались женские всхлипы и стоны. Слышался старческий голос:

— Ничего, ничего, успокойся.

Старушка над Яшей улыбалась непридуманной улыбкой.

— Пройдет. И в другой раз поможешь ей занедужить.

Сбоку от старушки проклевывался муженек ее — дед Никита, морщинистый дубок в телогрейке и с папиросою.

— Клавди, матка-дева, не отливай лишнее. Лучше выпьем потом — чин-чинарем — за столом, с грибками. — наклонился над Яшей. — Яша, узнаешь меня? Я "максимист", я в гражданскую — сам ты писал... Я... Клавди... дева-мата!.. Опять мне бежать в магазин?!

Дед Никита был оскорблен нерасчетливостью старушки его Клавдии, с презрением показал ей обрубленный второй мировой указательный палец и запахнулся в ватник.

— Ax, — старушка Клавдия обреченно вздохнула.

Худосочный дед Никита ускользнул от вздоха ее — в магазин. По снежку. По снежку. Путем привычным.

— И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим, — услышал Яша бодряцкую песню и очнулся по-настоящему, уже на двуспальном диване.

На противоположной стене — портрет американского трубача Диззи Гиллеспи с раздутыми негритянскими щеками. Ходики с кошачьими глазами. Под ними стол. На нем портативная машинка с вправленным в каретку листом бумаги. За стеной — всхлипыванье, шмыганье носом, придавленные рыдания. За стеной, в соседней комнате, комнате бабки Клавдии с иконой в углу и горящей под ней свечкой, корчилась на постели Стелла, девчушка двадцати с лишним лет — обкусанные губы, влажные, голубого отлива глаза, позолота волос мальчишеской стрижки.

— Попалась! — плакала она. — Он все видел, видел!

— Мужику это полезно, когда не кобель он,— сморщенная бабка Клавдия цедила слова, поглаживала Стеллу по голове, и бросала взгляды на лежавший в ногах у девчонки окровавленный пакет, смастеренный из выпусков районной газеты "Ленские зори", с подпитываемым кровью портретом очередного героя пятилетки, улыбчатого, широкоплечего, с треугольником тельняшки, четко различимым под ватником. Под портретом шла надпись: "В нашей стране создана новая общность людей — советский народ. Капитан Григорий Сверхштейн, еврей по национальности, уже сегодня может рапортовать: его танкер ТО-1972, негласно именуемый "Стелла", — вышел на линейку технической готовности..."

— Бабушка! — старушка приложила ладонь ко лбу Стеллы.

— Он уезжает...

— Гриша?

—Яша!

— Он только что приехал из своей Риги. Или врут мои глаза?

— Бабушка, ты не понимаешь. Он уезжает навсегда. Туда... к твоему Иисусу.

— Помолимся за него, — опять не поняла Клавдия. — Туда?

— Навсегда, бабушка.

— Поэтому — ты? Дура-девка! А я думала: у тебя от Гриши. Потому и убрала твой стыд. Девка... Дура!

Клавдия вновь посмотрела на газетный пакет, и поспешно семеня ножками, направилась к нему, сунула под мышку, отворила дверь. Натолкнулась на бравого своего мужичка деда Никиту, перевела глаза на авоську его, перезванивающую бутылками.

— Я гостя привел,— дед Никита заговорщически показал большой палец левой руки, пихнул в бок стоявшего рядом с ним тяжеловесного парня в ватнике и тельняшке, Гришу Сверхштейна, в будущем сержанта израильской армии, виденного нами на подступах к Хеврону.

— Балтийский моряк, объяснись перед старым "максимистом".

— Бабушка Клава, я слышал, Яшка приехал, вот мы и решили...

— Это его инициатива, — поторопился с разъяснениями дед Никита.

Клавдия оттеснила их от двери к белой, известковым раствором покрытой печке, с чугунком на раскаленных металлических кругах, сунула деду Никите окровавленный сверток, Грише сказала:

— Он там.

За Гришей захлопнулась дверь в комнату Яши, послышалось его басовитое: — Читал, читал твое, ну ты меня и расписал, людоедина. Теперь надо мной смеются: когда это ты успел прозвать нашу посудину "Стеллой"?

Старушка вздохнула:

— Неймется им, дуракам, — сказала муженьку. — Утопи это в проруби, — показала на пакет.

— Я думал — закуска,— "схохмил" дед Никита, весь находящийся в предощущении намечающегося веселья.

— Заодно и воды нанеси, кобель ты старый.

— Я "максимист", — отозвался дед Никита. Кинул на плечо коромысло с двумя ведрами, и на выход — клубы парного воздуха заходили по кухне.

Через обледенелое стекло в Яшину комнату лился странный, лунного окраса свет. Яша — локоть на кофейном столике, подбородок в ладони — грустно смотрел на вошедшего Гришу.

— Можно? — с согласия Яши Гриша выдернул из каретки пишущей машинки лист бумаги.— Новенькое?

Лицо его зеркалом отражало прочитанный текст, на скулах нервно вспыхивали желваки.

— Слушай, Яша, ты это зачем? Нас всего тут двое — евреев. Обоих и заметешь!

— Читай! — сказал Яша, он сидел на диване у кофейного столика все в той же посылочной шубе, и струйки растаявшего льда стекали по бородке: кап-кап — будто слезы капали на полированную поверхность стола, образуя лужицу. В ней, присмотрись, исковерканные очертания Яшиного лица.

Гриша читал, машинально оглядываясь на дверь.

— Все мы придем в Иерусалим, чтобы построить Третий храм. И будут с нами все народы. Вот вехи на пути в Иерусалим:

10 ноября 1982 года — смерть Брежнева.

Последующий за этой смертью мор в Политбюро.

Казни египетские с радиоактивным распадом.

Сокрушение Берлинской стены и всех стен незыблемой прежде лагерной зоны. Декабрь 89 — август 91.

— Читай дальше,— сказал Яша.

— Ты с ума свинтился. Люди придут! Всех — в психиатричку, Амарлик! — "Доживет ли Советский Союз до 1984 года". Думай! Я подписку еще на Балтике давал, когда пацаненком — старшина второй статьи — гонял подлодки в Египет. Из Болдераи. Забыл?

— Мы с тобой встретимся в Иерусалиме, Гриша.

— Кто меня пустит? Подписка! В Югославию — на туристический променад... И та — закрыта, приравнена к капстране, пророк.

— Мы с тобой встретимся.

— А Стелла?

— Стелла сегодня сделала выбор. Завтра сделает выбор иной. Завтра, Гриша, и ты — выбор. Все дороги ведут в Иерусалим.

Внезапная заинтересованность глаз Гриши высветилась толпами антрацитного блеска длиннополых пальто, сотнями черных спин, невероятным множеством ног в чулках до колена, движением масс евреев к Стене Плача, молящихся у Стены.

— Стелла — твоя жена,— сказал Гриша, выходя из наваждения.

— Не загсовская. Сегодня она сделала выбор между Загсом и мной.

— Ты хочешь сказать...

— Я уже сказал, Гриша. Ты привезешь ее в Иерусалим.

— Из Сибири не выпускают.

— Потому я и ездил в Ригу, там — прописка.

— Но у меня же нет прописки в Риге!

— Потому ты и привезешь ее... Потом.

— Умник! Жить надо не потом, а сегодня!

— Поэтому Стелла и сделала выбор сегодня.

— Сожги! — Гриша протянул лист бумаги Яше. Яша чиркнул спичкой, поджег лист бумаги и закурил от той же спички.

Бумага корчилась на столе, чернела, и с шипением выпарила лужицу на полированной поверхности, оставив от нее слабые соляные разводы. Они, в зависимости от освещения и угла зрения, вырисовывались в негативного толка картины, неземного, хотя и серебристого цвета, — холмы, у их подножий — верблюды, металлические ворота, в сторону от них — железная сетка.

— Распутин!

Яша взглянул па майора Пини. В руках у него блокнот. Офицер проставляет "галочки" напротив идущих столбиком фамилий.

— Ицик!

Ицик смотрит в окно автобуса: "Поспим — на сон грядущий".

Пини продолжает:

— Швили!

Оба "грузина" в середине автобуса поднимаются.

— Швили-старший!

Молодой, усатенький, сел на свое место.

Седокудрый сердито говорит:

—У него тейп!

Длинноногий Пини поставил галочку в блокноте.

— На выход!

Водитель посмотрел на него косо.

— Не понимаешь, "Тбилиссо" на тейпе побрательника.

— У всех "Тбилиссо", — ответил ему Пини. — Но служить надо не в ресторане "Арагви", а в поселении Афух, на территориях. И без лишней музыки, кацо.

— Что ты понимаешь в грузинской душе — "швили" да "швили". Мы истаблишвили здесь! — и водитель с горечью сплюнул в окно.

Пини игнорировал водителя.

— Ходу! — выкрикнул он.

— У меня живот болит, — ответил худощавый "индус".

— Больница тебя подождет. А служба не терпит, как девушка.

— Но у меня болит.

Толстый "бухарец" засмеялся:

— Обожрался.

Индус возмутился:

— Отравился!

Яша уже вскинул на плечо солдатский мешок.

— Нам таких не надо.

Пини разозлился.

— Лично я для вас не делал других!

— Я делал их? Он лежать будет, Будет теперь мучиться животом. Весь месяц.

— Животом мучаются девять месяцев, — усмехнулся религиозный майор Пини. И к "индусу": — Встать, мать твою!

Индус вскочил. Пини спросил у водителя:

— Правильно я сказал, по-русски?

Водитель поднял растопыренные пальцы.

— Э-э, генацвале. Мы все говорим правильно. Только умный понимает, кому говорят...

— Я понял, — сказал толстый "бухарец".

— Голова! — откликнулся Пини.

— Отыграемся потом.

— Если навещу.

— Двадцать шекелей — это тоже деньги.

Майор Пини пожал плечами:

— Я с тобой на деньги не играл.

— Но я о них думал! — серьезно ответил "бухарец".

— Все мысли — побоку! И вперед! — Пини повысил голос.— Распутин, ты старший. Завтра приеду — проверю. И никакой "жизни" до понедельника. Живем от субботы до субботы. Без отпусков. Интифада.

— Понял, начальник. Как твоя жена? — Яша вступил па ступеньку, ведущую из автобуса в поселение "Афух".

— Понимаешь, говорят— не разродится. Мы с тобой, Яша, Бейрут брали...

— Пини, захвати меня на днях.

— Я тебе "командку" пришлю.

— Разродится твоя жена, Пини. Приглашай на обрезание.

— Верно говоришь, Распутин?

— Мы с тобой Бейрут брали.

Светящиеся фары металлических громад — автобусы и частные машины — осветили весь невеликий пятачок поселенческого плаца. Треножник — в центре, на нем — перевернутая каска, в каске огонь. В огне — отчетливое бормотаньс: "барух ата адонай, алохсйну мелех ба олам..."

И невероятно четко:

— Да отсохнет моя рука, если позабуду тебя, Иерусалим!

Яша взял за руку смуглого человека с автоматом "узи", стоявшего у горящей огнем каски.

— Мы прибыли. Хватит молиться.

— Ты о чем? — не понял, повернул к нему лицо человек с автоматом "узи" — внешне похожий на "индуса" и такой же худой.

— Нам нужно помещение.

— Пойдем в синагогу.

— Ты в синагогу, а мы — в помещение!

Цепочкой развернулись резервисты по шоссейной тропке поселения. Один за другим вошли в бетонный барак, именуемый жильем. Скинули солдатские мешки с плеч своих на выложенный серыми квадратными плитками пол, начали вынимать из мешков и сумок, боком бьющихся об автоматы, всякие разности — зубочистки, баночки с кремом, флаконы с одеколоном, патроны от "узи" и от М-16, лимонки, гранаты со слезоточивым газом.

Ицик заглянул в холодильник, стоявший возле четырехкомфорной газовой плиты.

— Сменщики не подвели.

В холодильнике были яйца, пачки с молоком, красные перцы рядом со связкой бананов, а над всем этим великолепием — добрый кусок мяса.

— Всех расстрелять! — обрадовался Ицик, будто это он воздвиг этакий мемориал для желудка. — Каждому, кто войдет — памятник! Стопарь — путь к бессмертию!

— Будем жить, евреи! — воскликнул Яша, и нож свой, сибирской закалки, метнул — не промахнулся — засадил в прическу довольной жизнью американской певицы Мадонны. — Приколка!

Кто не знает эти плакаты? Нет человека, который не видел это доступное лицо!

Лицо на плакате — доступное. Но мало кто догадается, что не в Мадонну воткнулся нож сибирской закалки. Не в Мадонну плеснул ножом Яша. На плакате он неожиданно увидел Стеллу, ее стрижку с мальчишеским хохолком. Но... сделано это не ради Стеллы, не ради ножа, всегда — выверенного. Сделано это — для "бухарца", "индуса", "грузина". Сделано это — лишь бы себя показать. Евреи всех стран знают: никто из собратьев просто так не выступает. Любое "выступление" повязано мыслью. Кинозал, полагаю, определит: математически вычисленное движение ножа сибирской закалки выведет нас снова в островной город Киренск, в избу, где Стелла, самая прекрасная из Мадонн, в теле — живая, без ночной рубашки — Стелла идет к нему. А он, свесив руку с сигаретой за бортик дивана, он говорит пьяно:

— Убила? Встретимся в Иерусалиме. Я тебе — второе пришествие.

— Ребенок! — вскричала Стелла.

— Ты убила ребенка, — Яша с сигаретой в углу рта видел Стеллу в загульном образе Мадонны. — Ты предала меня.

— Крысы бегут с корабля!

—Дура! Никогда не видела настоящего корабля. Ты только читала про алые паруса, и метила на день-рожденье маленького принца. Маленький принц, дура, не рождается в дебрях алых парусов. Он рождается в пустыне, возле Экзюпери, — Ночной полет, девочка... Иди ко мне...

Яше стало немножко не по себе, когда он различил лицо на плакате. Лицо певички Мадонны.

— Ребята,— сказал он своим сослуживцам.— Я пройдусь по задворкам. Прикину, па каком свете находимся.

Ицик уже жарил яичницу. Банку с сосисками вскрывал "индус". Кудрявый "грузин" вынимал шампуры из спортивной сумки.

— Распутин! — сидя на корточках у своей сумки, повернул он умудренное жизнью лицо к Яше. — Девочку нам...

Яша перекинул по-партизански ремень автоматической винтовки "М-16" через плечо.

— Тебе пора вызывать неотложку, на повышение потенции, друг-человек.

Старый грузин "закудахтал" над шампурами.

— Никому не мешает лишняя девочка. Кто ищет — тот всегда найдет, друг мой человек, Распутин. Мы всех победили. А что теперь? Девочка!

В бетонной будке, под электрической лампочкой, у ворот из полосового железа с висячим на них амбарным замком, сидела на табуретке молодая женщина в кудряшках и с автоматом "узи" на коленях. Возле нее стояла другая женщина в сером длиннополом арабском одеянии и что-то канючила.

— Я на смену,— сказал Яша женщине с автоматом, в белом платочке, из-под которого выбивались кудряшки.

— Мири!— представилась она, застегивая верхнюю пуговицу па блузке. — Пересменка в полночь. Так что можешь пока погулять с компанией.

— Что? — обрадовался Яша. — "Русские" тебе не в новинку?

— Нагляделась. И она — русская. — Мири указала автоматом на женщину в будке: одежда арабская, волосы каштановые, глаза светлые, округлое лицо со шмыгающим носиком.

Тут уж пришлось удивиться Яше. С галантностью, позаимствованной из кинофильмов про трех мушкетерах, он вынул из-под левого погона солдатское кепи и раскланялся.

— Здрасьте вам, женушка из университета Лумумбы!

— Выпроводи ее, — попросила Мири.— Мой иврит она не понимает. Объясни ей: ночью здесь никому из них оставаться нельзя. Закон.

— Но она русская!

— Это ты — русский. Она теперь — нет. Из деревни она, вон там, напротив.

Яша с некоторой игривостью, еще не осознавая ситуации, потянул женщину за локоток к выходу из будки.

— Так ходи домой, мать-Родина! Муженек, полагаю, заждался тебя.

— Он меня убьет! — четко сказала ему женщина.

— Зачем же замуж выходила? Поди, в Москве?

— Тебе-то это зачем?

— Я журналист. Может, интервью сварганим?

— Балабол ты! А муж меня убьет.

— Со старшей женой что-то не поделили?

— Я — старшая!

— Ну и дура. Ладно, прости. Мы тебя не можем оставлять тут. Придумают, что изнасиловали. Нас всех посадят. И выпить не успеем на помин души.

— А у вас есть что? — дикостью отчаяния повеяло от дородного тела, женские пальцы жестко сплелись на яшиной кисти.

— Мы — "русские" — глупо усмехнулся Яша.

— Пойдем. К вам.

Мири задышала зло, тревожно.

— Помни, до двенадцати. Дальше — закон.

Яша оглянулся на пылающий в темноте прямоугольник казармы — сказал бетонной будке:

— Не боись, к мужу своему под семихвостку попадет вовремя. Лучше бы в ЗАГС не ходила. Топает в оазис, а попадает в задницу, — посмотрел на понурую женщину, привычную глазу любого прохожего в России, в Иерусалиме. — Хреново тебе?..

—Пойдем!

В каменной трехкомнатной коробке, условно назовем се казармой, Ицик потрошил содержимое консервной банки в пластмассовую тарелку. Седокудрый грузин булькал алюминиевой флягой у уха.

Индус мелко нарезал помидоры. Бухарец расставлял пластмассовые стаканчики на столе, в центре кухоньки, у стен торчали сложенные раскладушки.

У входа в кухоньку стоял, широко расставив ноги, похожий на индуса человека автоматом "узи" через плечо, уже знакомый по встрече у треножника с перевернутой каской.

— Мы с десяти до двенадцати. Остальное время — вы. — Поселенец брезгливо посмотрел на фляжку. — С этого начинаете?

— Йеменец? — спросил у него Ицик, присаживаясь на кушетку с гитарой у изголовья.

— Я израильтянин! Второе поколение! Ицик взял гитару, проверил колки. Коснулся пальцами струны.

— Оно и видно. Споем?

— У вас меньше часа! — возмутился человек с "узи".

— Штрафную!

Грузин подошел к человеку с автоматом, протянул ему полный до краев стаканчик.

Человек, похожий на индуса и еще больше на Мири из бетонной будки, резко отмахнулся от угощения.

— Помрете так! Я здесь военный комендант!

Ицик небрежно провел пальцами по струнам. Приподнялся с кушетки.

— Наполеон! Будем знакомы, товарищ, дорогой труженик Востока. Песни русские знаешь? — И запел: "Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела".

Восточный человек с "узи", оскорбленный непочитанием его командной должности, ушел в ночь, откуда в ярко освещенную кухоньку вступал Яша с арабской подружкой, на самом деле русской женщиной в платье мышиного цвета.

— Нина, — машинально представилась она.

— Ну и Яша! Ну и молодец! — вскричал старый грузин, поцеловал ручку женщине.

— Горали! На иврите — судьба! — и щелкнул каблуками, будто он драгунский офицер. — В тридцать лет я сделал свой первый миллион.

Ицик исполнил известный всем замужним марш новобрачных — вечное творение Мендельсона.

— Потом женился, — невозмутимо сказал Ицик, — проиграл все. И на приданное жены уехал в Израиль. За новым миллионом. В Израиле выяснилось: миллионы делают другим способом — не на цветах.

— Не слушайте его. Он трепач из Ташкента! Что он знает о деньгах? Милиционер!.. Он даже взяток не брал.

— Согласен, идиот. В партию — отказался — вот и взятки не давали. Беспартийному идиоту взятки не положены. А какие дела я раскрыл!..

Бухарец прыснул слюной па шипящую яичницу, прихватил ладонями предательский рот.

— Потому и в Израиле, — палец поднял над сковородкою.

— Деньги делают не честностью! Деньги делают умом!

— То-то ты там три месяца содержал тир — будто дом терпимости. А потом куражил по Москве — в ресторане нашего друга Горали, в Арагви.

Арабская жена с русским именем Нина прервала эти дурацкие заигрывания.

— Выпить дадите?

— Ну и Яша! — восхитился седокудрый грузин.

— Оставь!

Яша палил женщине из фляжки в пластмассовую чашечку, из которой лишь верблюду приятно пить чай или кофе.

— Сердито! — сказала она, и выпила залпом, поискала пластмассовой вилкой сосиску в томате на пластмассовой твердой тарелке, закусила. И только потом тяжелым взглядом оглядела всю компанию: морды нерусские, но все, лучше или хуже, говорят на ее родном языке. Форма на них израильская с желтыми буквами ЦАХАЛ над левым карманом гимнастерки.

— Муж меня убьет. Сегодня.

—Еще?

Горали налил ей в чашку вторую порцию.

Она выпила, не поморщилась. И вдруг расплакалась:

— И почему вы убить его не можете?

— Нам нельзя. Мы евреи, — тоскливо ответил Горали.

— Так будь грузин! Поцелуй меня. И убей его из-за ревности.

— Поздно. Я теперь еврей. Что случилось, девушка?

— Я хотела как лучше. Племянницу продала в Иордании — дочку от второй жены.

— Девка-мата! — Яша удрученно налил себе в стаканчик.

— Я тут невыездная! — закричала Нина. — В Москву — ни-ни! В Аман — пожалуйста. Но без своих детей. Я и поехала к его родственникам. Со мной — Раббат, девчушка, шестнадцать лет — на выданье. Тут за нее двадцать баранов дают. А там сотню и динары — много, калым! Я и оставила там эту девчушку. Все — до гроша — привезла ему. А он! Он — посмотрите на мое лицо!

— Я старый боксер, — сказал Ицик с кушетки, пропел под Высоцкого: "Волк не может нарушить обычай...", — Восточный человек бьет женщину по печенкам, ибо лицо — это лепесток розы, а все что между ног — райская услада. Восточный человек, Нина, своим удовольствиям не навредит. Но убьет обязательно — ножом. Ты взяла на себя роль мужчины. Ты не Гамлет... хотя, конечно, трагедия шекспировского размаха.

— Я сделала как лучше!

— Лучше всегда делает мужчина, Нина. Доверяй мне. Я из Ташкента.

— Налейте еще!

Нина села на стул у кухонного столика. Подняла чашечку.

— Сколько мне еще?

Яша отвернул рукав гимнастерки. Взглянул на часы.

Ицик, догадываясь, поднялся с кушетки.

Яша придержал его ладонью.

— Ходу, — спросил у индуса, — когда последний автобус?

Индус посмотрел на прикнопленный к стене голубой листок с автобусным расписанием.

— Последний через двадцать минут. Но это действительно последний.

— Нина, мы тебя проводим.

— На тот свет? — Нина трезво посмотрела на Яшу, и налила в чашечку из фляжки, выплеснув на стол.

Яша позвал пальцем Ицика — благо был он за спиной у Нины.

— Придержи автобус, на всякий случай.

Ицик — гитара за спиной, красный бант на грифе, ствол винтовки в руке — вышел из домика и — на плац, где треножник с перевернутой каской, к огненным языкам над каской. "В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей."

Нина дернулась на слова знакомой песни и на психе саданула кулаком по столу:

— Что вы, евреи, понимаете в своем Отечестве?

— Мы понимаем в женщинах, — успокоил ее старый грузин с еврейской фамилией Горали.

— Вы все тут — русские! И не хозяева!

— Хозяйка! — бухарец застегивал на толстом пузе армейский пояс. — Мы все тут русские. А ты? Надо было знать, за кого идешь замуж! Русские — не русские... У меня в Бухаре — кто я сегодня? Лучше "русским" быть тут сегодня, чем у вас — там...

— Мы шестая часть мира!

— Ты — часть. Мы — весь мир. Не за меня ты пошла замуж, Нина.

— Нужен ты мне!

— Ну да, толстый. Я, Нина, заметь умом — тоже человек Востока. У меня одна жена, не три-четыре-пять. Моя жена не будет продавать в Амане детей своего мужа, даже — выгодно, за динары или доллары. Ты, Нина... Зачем ты детей продаешь? Умная? На Востоке нет женщины умнее собственного мужа. Назови себя даже Маргарет Тетчер, ты — женщина, по-русски: дура! И не высовывайся! Счастье твое, что я только с виду человек восточный.

— Убил бы?

— Яша? — бухарец, глядя на Яшу, печально развел руки. Яша тронул Нину за вздрогнувшее плечо.

— Надо поговорить.

Они вышли из маленькой кухоньки под огромное звездное небо, медленно, переговариваясь, двинулись к плацу с ярким — над каской — огнем.

— Возьми, — Яша вложил ей в руку адресок. — Автобус — до Тель-Авива. Остановишься у Стеллы. Она — сейчас одна. Муж ее тоже на службе. Покажется тесно, перебирайся к жене нашего бухарца, у него много детей, но жена одна. Примет... как родную. Восточные — не все арабы.

— А мои дети? Меня с моими детьми в Москву не пускали!

— Муж тебя не пускал с детьми. Забыла, заложниками бывают не только евреи. Езжай к Стелле. Она тоже русская, из Сибири. Потом разберемся. Не обижайся. Здесь тебе оставаться нельзя. Закон!

Скрипучие ворота отворились под всплеск фар маршрутного автобуса. Автобус выехал на плац, развернулся: не ожидал пассажиров в полночь. Передняя дверь открылась.

— Деньги есть? — водитель с напряженным вниманием разглядывал незнакомку в арабском платье.

— Прими, — Яша подтолкнул Нину в автобус. Сказал водителю: — Довези по адресу. Так нужно.

— Ладно, — ответил водитель, скомкал полученную от Яши ассигнацию, сунул ее в карман. — Все одно — других пассажиров не предвидится.

Ицик помахал рукой вслед уходящему автобусу.

— Думаешь, она к Стелле поедет?

— Мое дело предложить. Деваться-то ей все равно некуда. Прибьют. А то — хуже... Муж выкинет ее из дома. И все — одна дорога в проститутки. Детей не отдаст. Проституткой сделают. Сам на этом еще и деньги зарабатывать будет.

— Судьба.

— Да не судьба, скорее этакая русская доля. Кто мешал Нине влюбиться в еврея? Выскочила за араба, думала шейх нефтяной. Вот и кукует. Ни прав, ни претензий даже на права. Она ведь действительно теперь никакая не русская — мусульманка, живет по законам шариата. Сравни со Стеллой. И по паспорту русская, да и гражданство у нее двойное. Здесь плохо покажется, уедет назад.

— И там плохо. Русские сейчас как евреи — им везде плохо. Был я недавно в Ташкенте. Насмотрелся! Русские там в еврейской шкуре — изгои, гяуры.

— Та же история в Латвии. Месяц назад оттуда. Помнится, смеялись надо мной когда-то, мол, придумываю, что евреям все дороги перекрывают, выживают в Израиль.

— Мы не в равном положении. У евреев все-таки Израиль.

— У них — Россия.

— Россия израильских условий не создаст.

— Не в этом дело, Ицик. Проблема в другом — русские не могут быть нацменьшинством, у них имперское мышление. Им все еще кажется: дядя погрозит пальчиком из Кремля, и республики в штанишки со страху наделают. Мыслят стереотипами, Сталинской формулировкой "старшего брата". В том-то и беда, что "старший брат" обычным — ни старшим, ни младшим — чувствовать себя не согласен. Это и в Израиле с ними. Не наблюдал?

— У меня жена русская, — сказал Ицик.

— У меня Стелла, — вздохнул Яша. — Чужая жена — душа-потемки. Здесь ей выставку устроили, художницей стала. Израилю в диковинку ее российский примитив. Покупают. Рецензии пишут. Кто бы ее выставил там, в Сибири? Там таких художеств — пруд пруди.

— Недовольна?

— Раздрай души. Замужем-то за Гришкой. Вышла, чтобы с ним приехать сюда. Ко мне. Но Гришка не знал, что брак с ее стороны — фиктивный. У него — любовь. У меня головная боль. У Стеллы... Ей ведь известно, что из-за Гришки я чуть-было не подсел. Я ему рукописи свои непечатные оставил там, в Сибири. Его подловили. Или сам садись, или докладывай имя автора.

— Но ведь выскочил.

— Выскочить мне, Ицик, помогли русские расстояния. Пока депеша насчет задержания шлепала в Ригу, я и выскочил в Лод и — привет вам, охотники на человеческое мясо! — Яша провел пальцем по струнам гитары, в заспиньи у Ицика. Под жалобное бренчание глухо сказал: — Есть и другая версия. Стеллина. Якобы Гриша сдал рукописи сознательно. Задержать меня вздумал. Помнишь, мы уезжали тогда — навсегда, как на тот свет, даже без переписки с друзьями — лишь бы им не навредить... В Стеллу он был влюблен дико, но как-то наивно. Вот и вздумал — у Стеллы дикая истерика из-за моего ухода за кордон... Вот и вздумал задержать меня на годик-другой. Как говорится, от сумы и тюрьмы никто не застрахован. Но это версия Стеллы. Чудная версия. Из-за нее и не уходит от Гришки. "Если пошел на такое, значит, до посинения. Не о себе думал..." Она бы замуж за него не вышла, если я в тюрьме... Дождалась бы... И передачи... Вот такая, Ицик, катавасия жизни. Ты бывший следователь. Ну? Где твои дедуктивные способности?

— Паранойя. Придурки вы придуманных горизонтов. Думаете категориями всего человечества, а сами себя на грош не знаете.

За разговором они подошли к бетонной будке, к воротам с амбарным замком и скрипучей калиткой. Ицик — гитара на груди, винтовка за спиной — взял несколько аккордов, пропел: "Выткался на озере алый свет зари..."

— Не шуми, — сказала ему, выходя из будки женщина с автоматом на плече. — Здесь как на твоем озере, слышно далеко.

— Нам нечего стесняться. Пусть нас слышат и догадываются: русские командос пришли из Афганистана.

— Из-за Афганистана они вас еще больше любить не будут. Для них война в Афганистане — это война мусульман с гяурами. И победили они.

— Мне их любовь до лампочки, — невозмутимо ответил Ицик. II преобразившись в этакого кавалера, театрально произнес: — Не любви от них я ищу, мадам, — и засмеялся. — Любовь делает голодным — до новой любви. Мне по-простецки надо от них не любви, а страха. Пусть боятся, командос из Афганистана прибыли на боевые позиции. В деревню — как ее? — Афух. И "Распутин" с нами.

— Кто из вас "Распутин"?

— Он, — Ицик указал па Яшу.

— Почему?

— Да он с придурью. Он всегда предсказывает: туда пойдешь, бабу найдешь, в правую сторону — бандитцев с ножиком, в левую — камень на голову. Человек он незаменимый для боя. И для бабы, имей в виду, тоже. Холостой. И красивый.

— Поговорил? Теперь успокойся и посиди в будке часок.

— Женщина поправила косынку на голове. — Я твоего друга — мне сказали, он старший — проведу по территории.

— Только домой не заводи. Он — такой!

Ицик вошел в будку, поправил стоящую на подставке армейскую рацию, двинул пальцем по висящему противогазу, снял гитару, поставил ее в угол, сунул винтовку "М-16" между ног, вытащил из широченного кармана, нашитого на колено, книжку в бумажном переплете, открыл ее в середине на загнутой странице.

— Яша! — Яша оглянулся па возглас. Голос знакомый, будто Стелла зовет его. Многочисленные фонари — по периметру металлической сетки, в двух метрах над забором, за ними — вниз и вверх — по впадинам и холмам — светлячки окоп. Поблизости — треножник с перевернутой каской, огонь над ней, чуть дальше одноэтажный каменный короб — контора поселения, за ней кругообразно, в несколько рядов, такие же короба—жилье поселенцев. Некоторые из коробок неузнаваемы — надстройки, всякие архитектурные излишества, словом — виллы. Эти виллы никак зрительно не увязать с сибирскими пятистенками, срубленными из объемных бревен. С наледью па окнах.

Стелла подходит к нему, дышит на ладонь, греет теплою ладонью льдистую накипь на рту Яши.

— Молчи! Мороз — не видишь? Самолеты, поди, неделю не полетят. Возвращайся.

— Сибирь любит только декабристов, — с трудом произносит Яша, срывает ледяную корку со рта.

— Не все повешены.

— Ты — что? Не понимаешь? Выросла в городе сосланных. Из-за сосланных декабристов острог переименовали в город. Ты выросла здесь. И мне говоришь? "Крысы бегут с корабля".

— Яша, я ничего против крыс. Бегут — их дело. Я замуж хочу — за человека.

— Поэтому написала "Туалет" на заведении?

Стелла оглянулась на будку, на лист ватмана.

— Косыгин к нам приезжает. Он тут родился. Вот и придумали изобразить: вдруг ему тоже захочется на улице детства, как человеку. Пойдем домой. Мы не Косыгины. Мы разберемся, где по-маленькому, где по-большому. Не уезжай из дому. Из нашего дома самолеты улетают только на чужбину, Яша...

— А крысы?

— Яша, у нас нет кораблей. Мы не Колумбы, Яша. У нас Ленское речное пароходство. По Лене ходят паровозы на поплавках. Яша, возвращайся домой. Не будь Колумбом. Откроешь, как и он, не ту страну. Путь в Индию, Яша, лежит через женщину. И эта женщина с тобой.

— А ребенок?

—Всякие женщины. Всякие расставания. Расстояние одно — совесть. Люби свою совесть, Яша.

— Это был сын?

— Яша...

— Бабка Клавдия мне сказала: сын.

— Яша, ты никогда не любил!

* * *

По заснеженной Лене ползет "москвичок". Наперерез ему спускается лыжник. "Москвичок" ускользает от лыжника — носом в сугроб. Лыжник промчался мимо, приветливо помахал водителю рукавицей. И по Лене — дальше. Слева, справа — берега высокие, с заснеженными кедрами.

Слева, справа — колючая проволока, жилистая высокостебельная трава, по ней лыжней проходит свет от фонарей.

Яша и Мири обходили огороженную территорию. Его солдатские ботинки легко приминали жесткую траву. Мири шла сбоку от него по тропке, — в кроссовках.

— У пятого фонаря, запомни, поворот. В птичник, — они завернули в вытянутый прямоугольник, метров на триста в длину, сто в ширину. — Строим птичник. Строители, сам понимаешь, арабы. Так дешевле. Но за этим надо проследить. Некоторым далеко до дома, тут пытаются переночевать. Но нельзя. Интифада. Впрочем, дело даже не в этом. Мужчины наши работают на плантациях, или в городе. Порой в поселении одни только женщины.

— О, учтем! — оживился Яша.

— "Распутин", здесь не дворец. Здесь придворных дам ты не сыщешь.

— Я и на птичницу с трудоднями согласен.

Мири посерьезнела:

— Досталось тебе, видимо, в жизни, Яша.

— Не говори. Мне бы, чтобы чужая душа — не потемки. В Израиле поначалу — сплошные потемки. Не пробиться, не добиться. Каждого в переплавку. Приказ: переучиваться. Журналиста на курсы программистов. Программиста — в бухгалтеры. Бухгалтера вообще — на хрен! Советские бухгалтеры с их вороватым умишком никому не нужны. И все это, чтобы специалистом себя не чувствовал.

— А ты специалист?

— Привык так думать.

— Какие языки ты знаешь, специалист?

— Русский.

— У нас журналисту положено кроме иврита знать еще несколько европейских языков. Кстати, и программисту. И бухгалтеру.

— Что ты понимаешь в русском характере, эфиопка царя Петра первого?

— У меня муж был русский. К слову, из города Петра, тогда — Ленинграда. А родители мои из Йемена — "таймани". Яша придержал шаг. Почувствовал себя неловко.

— Почему "был"?

— Зарезали его в Хевроне, возле Гробницы наших предков. Два года назад.

— Два года назад? В июле? — Яша с каким-то новым, странным выражением посмотрел на Мири. — Так ты Машка Алика?

— Да, так он меня называл. Крутил Высоцкого и называл Машкой.

— Мири, мы же с Аликом вместе в патруле были. — Яша выдернул хвост гимнастерки из-под ремня. — Посвети. Вот и мне тогда досталась отметина.

Фонарик высветил косой рубец шрама у левого бедра.

— Я и на похоронах не был из-за этого. Но мы тогда с Ициком скрутили этого парня.

— Лучше убили бы его!

— Ицик поторопился. Он бывший сыщик. Привык вязать живьем, для дознания. Нужно нам это дознание!

Мири перевела свет фонаря на лицо Яши.

— Зайдешь ко мне? Я тебе альбом Алика покажу. Его Высоцкого покрутим.

И вдруг шорох, непонятный, дикий для этой, уже уснувшей местности. Сгущающийся туман, нитями н лохмотьями зависающий в ногах, подсказал Яше: шорох рожден вблизи, метрах в десяти-пятнадцати.

Мири взяла автомат наизготовку, сделала несколько осторожных шагов в сторону, залегла за разросшийся куст, оружие сняла с предохранителя. Яше махнула рукой — иди!

Яша бочком от фонарного столба, в густую темень. Медленно, готовый стрелять в любую секунду, приблизился к дощатой времянке — конторке подрядчика, похожей на вагончик.

Глубоко набрал воздух и с выдохом — вверх по ступенькам, первая, вторая, третья, — плечом по фанерной двери и в комнатушку с тусклой лампочкой под потолком. Перед ним канцелярский стол с папками и кипой бумаг, тумбочка с телефоном. Никого! Развернулся на каблуках — палец на спусковом крючке, автоматическая винтовка у бедра, по-партизански. Ствол повернут к первой от входа, слева, двери. Тяжелый удар ноги. Щеколда жалобно всхлипнула, дверь срикошетила о стену, стала закрываться.

В тесном кубаре — туалете — спал, вернее, уже не спал человек в куфие, усах и заляпанной цементом рубахе. Он сидел — при надетых штанах, также заляпаных цементом — на унитазе, за его спиной торчали пластмассовые трубы, а над головой сливной бачок.

В руках ни гранаты, ни пистолета, ни ножа.

— Вылезай, приехали, заяц! — сказал Яша. — Мы с тобой, по-моему, уже встречались. Пару часов назад.

— Это был не я, — испуганно отреагировал человек в куфие.

— Да, твой брат-близнец. А что тут ты делаешь?

— Я тут работаю.

— В какальнице? — прыснул Яша, высвободил смехом нервную систему.

Смех дрожал в нем, ознобло перебегая к Мири, вошедшей уже в конторку.

— Время неурочное, — сдерживая смех, продолжал Яша.

— По-большому — за территорией, там у тебя жизненное пространство для пастбищ и гаремов.

— Мы тут строим птичник.

— Соучастники?

— Ахмед. Махмуд. И я. Им домой близко. А мне — далеко.

— Я знаю твой дом, — строго сказал Яша. — Полчаса езды.

— Так это езды... У меня был "тремп", вот я и подъехал. Мне же в четыре утра вставать, если пешком. Лучше переночевать.

— Тут ночью не спят, заруби на носу. Тут "русские коммандос" из Афганистана!

— Были другие.

— И это знаешь? На выход, с вещами!

— Какие вещи?

— Э, добрый человек, не сидел в советском допре. Выходи. Я тебя проведу за ворота.

Человек в куфие, вылитая копия Абдаллы из известной нам уже арабской деревни, нерешительно поднялся с унитаза.

У бетонной будки, возле ворот, Ицик щеголевато, с уклоном в театральность, отдал честь Яше.

— Террорист? — указал на пленника стволом автомата.

— Я не террорист, — стал поспешно оправдываться человек в куфие. — Я никого не убивал. Я спал.

— Во сне, согласись, видел мертвых евреев?

— Ничего я не видел во сне!

— Тогда досыпай там, за колючкой. — Ицик открыл калитку.

— Мне туда нельзя!

— Там, за колючкой, твоя родина.

— Меня там убьют!

— Кому ты нужен! — разозлился Ицик. — Здесь тебе нельзя по нашим правилам. Там тебя убьют. Это по вашим правилам?

— Я работаю на евреев!

— Тебе за это деньги платят. Ты налогов не платишь. Жиреешь как гусь рождественский.

— Меня зарежут — там.

— Ваши?

Из темноты к бетонной будке вышла Мири с мешком цвета хаки на спине. Подошла к арабу.

— Вот тебе спальник. Укутайся и ложись с той стороны калитки. Ицик убережет тебя — для жен и детей.

— Была нужда! — возмутился Ицик. — Он мне тут будет портить воздух, а я его охраняй!

— Ицик, — вздохнула Мири. — Я жена Алика.

Ицик засопел. Перекинул ремень винтовки через голову. И с какой-то виноватостью в голосе сказал ей:

— Я из Ташкента. Я человек Востока. Я знаю их!.. — пальцами сдавил виски. — Надо было стрелять тогда. Мири. Мне надо было стрелять. Я их знаю...

— Он теперь на воле. Тот...

— И это знаю...

— Папа его доказал, что он больной с рождения...

— На голову. Знаю, Мири. Прости.

— Господа! — выступил Яша. — Все мы больные на голову. Нам бы лет сорок пошастать по пустыне... Нет, мы сразу из рабства в новый свет .

— Образованщина, если по Солженицыну, — сказал Ицик, выпроваживая незванного арабского гостя вместе со спальником за калитку.

— Надо под себя, не по Солженицыну.

— Вот и делаем под себя! Нет на них смертной казни, ну и режут наших. А мы охраняй, чтоб свои их не прирезали. Правила демократии...

—Восточный человек, Ицик! Охраняй своего двоюродного братца! В шесть утра тебя сменят грузин и бухарец. Потом обещают подкрепление. Пристроим к работе и индуса.

— Яша! Он уже в автобусе отравился тушонкой. У него живот болит, забыл?

— Обещают еще двух индусов. С ними он не вспомнит про живот.

— Ну? Это тебе Пини специально, по дружбе.

— Дружба дружбой, а я вдоль по Питерской этой колючке.

— По туалетам ищи, — напутствовал Яшу, уходящего в черноту ночи, вслед за Мири, Ицик. И вдогонку, нараспев: — Кто ищет, тот всегда найдет...

Домик Мири — коробок. Внутри, в салоне, тюлевые занавески на окнах, эстонская секция семидесятых годов с сотней книг, диван, кресло, журнальный столик, на нем ваза с цветами и недопитая чашка черного кофе.

Мири открыла холодильник. Вынула ополовиненную бутылку "Столичной".

— Осталась после Алика. Он любил ваши напитки. Будешь?

—А ты?

Яша сидел на диване, винтовка его стояла в углу, у окна. Было ему, по всему видно, тошно.

— Я тебе Высоцкого включу.

Мири поставила на столик недопитую мужем бутылку водки, подошла к тумбочке, нажала клавишу на магнитофоне.

— Это ведь записи. Те, на ленте. Не кассетник.

—Не надо!

Поздно! Взревела комната, раздалась вширь: "Волк не может нарушить обычай..."

Мири поставила на столик кувшинчик с кофе, две фаянсовые чашечки:

— Из Ленинграда...

— Мири!..

Она села в кресло, напротив Яши. Сказала:

— Яша! Я хочу ребенка. Из России. Для Алика.

— Мири, я не из России. Я вечный еврей, — родители из Одессы, я родился в эвакуации в Оренбурге, на Урале, учился в Риге, живу в Израиле.

— Яша. Еврейская жизнь — не в расстояниях. Синайская пустыня — не Сахара. Но — сорок лет, сорок лет пустыни. Не в расстояниях наша жизнь. В совести.

— Мири, я это уже слышал в Сибири.

— Тебя любили, Яша.

— Но я не умею любить! И это слышал.

— Алик тебя любил...

— Я с ним в Бейруте...

— Молчи, солдат! Ты не солдат. И какой из тебя "Распутин"?

—Я!

— Все знаю. Алик мне говорил: прозвали "Распутиным" — вот и мучается. Предскажет что-то такое... Потом грудью вперед торчит впереди солдатёнка. Боится собственных предсказаний.

— Алика я не уберег!

— Водки выпьешь?

Мири налила в граненые стаканчики, родом из бывшего СССР, тусклую по цвету — плохое освещение! — водку из бутылки с этикеткой "Столичная".

— Алик не виноват!

— И Катя Маслова тоже. Но Катя не догадывалась о бронежилете. А он не надел.

— Я надел. Он надел. Не с той стороны нож втыкают.

— Ты выпьешь? Это Аликино. Последнее.

— Я уже выпил. Мири, нет виноватых. Все в этом МИРЕ убийцы, чаще — по совести. Да и имя у тебя — Мирьям — Мария, святая дева. Рожаешь — на погибель?

— Я еще не родила, Яша. Алик тебя любил. Ты ему жизнь спас в Бейруте.

— В Хевроне не спас!

— Кровь у вас, Яша, общей группы, из-под одного ножа.

— Мири, мне сказали: ты никогда не любил!

— Яша, мы родились не вчера. Нам много-много тысяч лет. Не четырнадцать — как Джульетте. И не пятнадцать, как ее Ромео. И не шпаги у нас. Мы должны думать о детях. Кто здесь будет жить завтра? Дети, Яша, мои. Алик тебя любил. Дети наши, Яша, будут жить здесь.

— Поцелуемся? —Яша не нашелся, сказал то, что пришло на ум — сразу. Стыдно стало ему, и он неуклюже налил себе в граненый стаканчик из бутылки "Столичной", из бутылки — последней — друга своего Алика, солдата, прошедшего с ним несколько израильских войн, солдата, чей портрет в черной рамочке висел против него на стене.

В казарменном бетонном ящике — из трех комнат — резервисты стелили постели. Простыни вытаскивали из личных сумок, наволочки тоже.

Индус по кличке "Ходу", натягивая наволочку на подушку, спросил у грузина Горали:

— Почему эта арабка спасалась от мужа у нас, евреев?

— Что ты, Ходу, понимаешь в русской душе?

— Ты такой же русский, как я. Почему прибежала к нам, из своей деревни, от мужа?

— Не понял?

— Объясни! Я с вами уже три года — и все русские, все вокруг. Никто никогда не объяснит, почему все — русские. На лицо вы разные. Бухарец похож на меня, и он — русский. Яша не похож ни на кого из вас, и он русский. Ицик не похож ни на Яшу, ни на меня, ни на тебя, и он тоже русский. Майор Пини — настоящий израильтянин, родился здесь, и тоже — русский.

Горали крутанул пальцем по лбу индуса.

— Понимай, внук Афанасия Никитина. Бабушка нашего майора приехала сюда из Киева. В незапамятные времена и без визы. С книжкой стихов Блока. Подумай, Блок тоже нерусская фамилия. Представь себе, немец пишет по-русски. И гимназистки влюбляются в его стихи.

— У нас в Индии тоже пишут по-английски. Но мы ведь не англичане.

Не врубился индус в грузинское разъяснение.

— Вы — "ходу" — индусы.

— Но почему эта арабка спасалась у евреев?

— Да русская она, русская, русская! Где ей еще, скажи на милось, спасаться? Только у евреев! Что ты знаешь? За последние два года к нам приехало полмиллиона — только из Союза. Каждая вторая жена, каждый третий муж — русские. Израиль для них — нацреспублика. То тут Пугачева поет, то Кобзон. Включишь телевизор — ансамбль Александрова, в полной армейской форме. И газет развелось на русском... Куда же бежать? В Латвию, под ненависть? К узбекам, под нож? В Израиль. К евреям. Евреи лучше других понимают — что такое антисемитизм. Или — антирусизм. Но русские слово такое не придумали еще — по скромности. Скромность у них на размер всего земного шара. Достоевские.

Индус похлопал ладошкой по пухлой подушке, уже вовлеченной в наволочку.

— Ты их ненавидишь?

— Дурак, я их люблю. В Грузии никогда не было антисемитизма, и антирусизма — тоже.

— То-то теперь воюют. Видел по телевизору.

— Ходу! — разозлился Горали. — ЖИВОТ у тебя уже не болит?

—А что?

— Я приготовил термосок с кофе — для наших друзей. Им холодно. Снеси, будь добр, туда, к проходной.

— Понятно! — индус поднялся с койки, натянул солдатские ботинки. — В Грузии твоей нет антисемитизма. Про Индию не подумал? Может, и там нет?

— Поэтому ты и приехал к нам?

— А ты?

— Иди, иди. Ребята тебя заждались. И не говори им про живот. Они не из Индии...

Ночное небо с округлой луной — это праздник для любящих, в особенности, если свет серебристый входит в спальню, и воссоздает какую-то дивную сказку — мечту мужчины и женщины, мечту любви и сострадания, великое таинство проникновения человека в человека.

Яша следил за разрастающимся разливом седины в кудрявых волосах Мири. Луна ярче и ярче освещала комнату. Седина стекала по волосам — дальше и дальше, к скулам, подбородку, по одеялу.

— Я тебя люблю, — вдруг сказала Мири, повернув освещенное луной, нежизненное лицо к Яше. — Я тебя полюбила по рассказам Алика.

— Спасибо ему, — не нашелся, ответил впустую Яша.

— И ему спасибо.

Мири обняла Яшу. Они смотрели друг в друга — глаза в глаза. Широкая двуспальная кровать, над ней в окне — диск луны, диск невероятных размеров с нитяными черными полосами, создающими человеческий портрет. Но не уловить — чей портрет. Ленина? Саддама Хусейна? Или — там на Луне — Сикстинская мадонна? Или Леонардо? Или — графический ужас Гойи?

Светит Луна.

По лунной тропке с термосом в правой руке и автоматом за спиной спешит худощавый индус.

Ицик подловил его у будки. Ствол — в грудь индуса.

— Без пароли не приближайся!

— А кто знает эту пароль?

Ицик отвернул рукав гимнастерки.

— Я всегда записываю.

Индус посмотрел на волосатую кисть руки. Фломастером шла надпись — "Азохен вей, евреи."

— Это пароль? — спросил Ходу.

— Это — жизнь, — ответил Ицик. — Что принес? Чай? Кофе?

— Горали сказал — кофе. Для тебя и Яши.

— Яша, я думаю, сейчас предпочитает нектар.

— Что это ты сказал?

— Иди домой, Ходу. Проспись!

Индус пожал плечами, повернул от ворот, и пошел — побежал к пульсирующей огнем каске на треножнике. И дальше, в бетонный короб.

Бухарец, натягивая на голову одеяло, пробормотал спросонья:

— Яшу видел?

— Ицик там, — тихо, чтобы не разбудить грузина, ответил Индус.

— Спи, все в порядке.

Утренний свет ненормален уже хотя бы потому, что из теплой постели надо идти с винтовкой куда-то туда... Там, так называемая казарма. Там надо поднять великовозрастных "мальчишек", вынужденных спать рядом с автоматом — в пору, когда легче всего с удочкой сидеть на берегу реки.

— Подъем! Тревога! Еврейское государство в опасности!

Яша выкрикнул не слишком громко веселые слова — из любви к искусству.

Грузин и бухарец закопошились, медленно, но успешно втягиваясь в солдатскую форму.

Рослый, богатырского сложения Ицик торчал над Яшей у двери в спальню. И, раздражая поднимающихся с коек друзей, изображал "пение" под гитару:

— Утро начинается с рассвета.

— И встает!

— Вся советская страна, — ответил Яше грузин Горали. — Ты уже? Девушка на все сто?

— У грузина жизнь долгая — до ста двадцати.

— А как быть с девушкой? Им всегда семнадцать!

— Возьми винтовку и не выступай!

— Понятно! Я миллион сделал в Тбилиси. В тридцать лет.

— И не выступать!

— Не выступаю. Иду на охрану наших государственных границ, птичник — впридачу.

— Успокоился?

— Да я что? Я еврей. Грузинской национальности.

— Вперед!

Ицик проиграл на гитаре "И в огне мы не утонем, и в воде мы не сгорим".

Бухарец сказал Ицику:

— Поешь наоборот.

Ицик ответил:

— Как и положено в поселении "Афух" — Наоборот. "Просыпается с рассветом вся советская страна". На выход! Хватит давать взятки, пора служить родине-матери. А то я вас всех зашлю назад — в ро-ди-ну, и абортарий станет вам памятником.

— У каждого еврея свое счастье, — сказал Горали, смотрящийся уже бравым еврейским солдатом: винтовка у живота, две гранаты на патронташе, рукоятка от кинжала, торчащая рядом с сердцем, по диагонали от внутреннего кармана ватника или бушлата — на самом деле, естественной для солдата одежды — бежевого цвета с теплым подкладом, — одежды израильских мальчиков и девочек, одежды израильских мужчин и женщин.

Индус тихо промолвил с койки.

— Мое счастье в другом.

— Спи! — сказал Горали. — ОБХСС мы тебе пришлем в нужное время.

— У меня живот болит, — сказал с кровати индус.

Ицик не удержался, исполнил на гитаре:

— Помирать нам рановато. Есть у нас и другие дела.

Индус заорал:

—Дайте спать!

Через открытые ворота из поселения выезжали легковушки различных марок. Это мужская часть жителей городка за колючей проволокой отправлялась на работу— в Кирьят-Арбу, Иерусалим, Тель-Авив. К воротам подошел тендер. В кабине евреи, в непромокаемых куртках. Водитель в вязаной шапочке, восточные усики. Рядом с ним упитанный человек, тоже неевропейского вида.

— Подрядчик, Йорам Мизрахи, — назвал он себя стоящему у ворот бухарцу. — Новенькие?

Бухарец взял у подрядчика, высунувшегося из окна, пачку арабских удостоверений личности, просмотрел каждое.

— Бригада сзади, — подрядчик большим пальцем правой руки указал на кузов машины, где сидели на скамейках вдоль бортов восемь арабов. — Этих можешь даже не проверять. Я их не в первый раз нанимаю. Вот тебе список, здесь все перечислены.

Бухарец посмотрел на лист бумаги с написанными столбиком фамилиями. Прошел в будку и на тумбочке отметил галочками прибывших в тендере, сверяясь с документами. Вернулся к машине. Отдал подрядчику документы.

— Езжай.

Автомобиль запылил по дороге к плацу, но, не доезжая его, свернул у пятого столба влево, к птичнику.

Невдалеке от ворот араб, обнаруженный в туалете, держа под мышкой свернутый валиком спальник, беседовал о чем-то с другим арабом, также как и он в поношенной и заляпанной цементом одежде. Позади них по гудронному шоссе тянулись в поселение "Афух" строители птичника: кто пешком, кто на ишаке, кто на велосипеде или видавшем виды мотоцикле. Обогнав всех их к воротам подрулило"Пежо-404" с зеленым номером, белого цвета. В ней пять арабов. Ицик озабоченно посмотрел в записную книжку, где было выписано несколько автомобильных номеров.

— Ночью передавали по радио оперсводку, — сказал Яше. — разыскивается "Пежо-404". Номера — приблизительно — вот эти, — ткнул пальцем в записную книжку. Похоже?

Яша перевел взгляд с записной книжки на легковушку.

— Что там еще, в оперсводке? Убийство? Стрельба по нашим?

— Без пояснений. Задержать при обнаружении.

— Какого черта им соваться к нам, на рога?

— Не скажи. Это известный прием. Здесь их искать не будут.

Между тем, бухарец приказал всем пассажирам выйти из "Пежо". Яша с Ициком подошли к этой группе, когда бухарец сличал их удостоверения личности со списком, полученным у прораба и проставлял галочки.

Яша сказал водителю:

— Мотор выключить. Открыть двери, капот, багажник. Водитель как-то странно заволновался. От Ицика не ускользнуло, что он перетянулся с другим арабом, старшим по возрасту, в куфие и двубортном пиджаке синего цвета.

Ицик взял автомат наперевес, подошел к багажнику:

— Открывай!

Водитель вынул ключ зажигания из рулевой колонки, передал его Яше.

Горали как бы случайно вплотную приблизился к водителю и прошел следом за ним к багажнику.

— О! — удивился Яша.

На дне багажника, сбоку от запасного колеса и домкрата, по желобам из губчатой резины текли струйки крови.

— Кого зарезал? — обратился Ицик к водителю.

Старший араб, в пиджаке, отстранил водителя.

— Никого мы не резали! Все в порядке! Это мой брат, — указал на водителя.

— Меня не интересует, брат он тебе или сват. — Ицик окунул палец в губчатую резину, поднес палец к носу араба. — Это кровь?

— Не человечья.

— Разберемся.

Водитель поспешил на помощь старшему брату.

— Кровь из головы барана накапала. Мы вчера резали барана. Сегодня утром, по дороге на работу, голову барана завезли папе. Так у нас принято.

Горали копошился в багажнике. Принюхивался к запаху крови. Облизнул палец. Повернулся к Ицику.

— Пропусти их. Не врут. У них, действительно, такой обычай: голову отцу — в подарок.

— Ладно! — Ицик захлопнул багажник. — Езжайте. Только подумайте своей головой, где ездите. Нарветесь на придурков, не разберутся с вашей головой. Не в каждом патруле спецы по шашлыкам.

Арабы поспешно расселись по местам. Затарахтел двигатель, и машина проехала в поселение.

Ицик, а за ним и Яша — двинулись за ворота к беседующим арабам, не обращая внимания на подъезжающих велосипедистов.

— Абдалла, чего на работу не торопишься? — строго спросил Ицик.

— Сейчас, сейчас...

Собеседник Абдаллы — молодой, крепкого сложения мужчина лет тридцати пяти — повернул голову к Ицику.

— У нас тут неприятность.

—Имя?

— Мухамед.

— Какая неприятность?

— Жена у нас пропала из деревни.

— На всю деревню одна жена?

— Жена Басама — Нина. Наши люди видели, она бежала в ваше поселение. И не вернулась.

— По-твоему, мы ее украли?

— Я не говорю — вы. Я говорю — Басам, сын мухтара.

Яша вмешался в разговор.

— Почему ты сразу обратился не к нам, а к Абдалле?

— Он тут ночевал.

Ицик надавил на Абдаллу:

— Ты что-то видел?

— Я спал.

— Так просыпайся. Иди работать. А насчет Нины выясним. И в газету сообщим: русские жены бегут от арабских мужей к евреям. — толкнул Яшу в бок. — Хороший заголовок для разбойников пера?

Мухамед придержал Абдаллу за локоть.

— Мы подождем ваше начальство.

— Спятил? Мы тут начальство!

— Сейчас приедет главный начальник майор Пини. Мухтар звонил ему в комендатуру Хеврона. Он разберется.

Ицик побагровел.

— А насчет моей жены — тоже Нины, тоже русской — мухтар не звонил в комендатуру? Может быть, и моя жена убежала из дома к любовнику?

— У наших жен нет любовников! — жестко ответил Мухамед. — У наших жен есть дети — и все от одного мужа.

— То-то вы все на одно лицо, — не удержался от резкости Ицик.

— А вы все разные на лицо. От чужих отцов. Не дети вы Авраама, отца нашего, — с неменьшей резкостью отпарировал Мухамед.

Ицик усмехнулся, обратился к Яше:

— Видишь, они нас уже своими двоюродными братьями не считают. Ты еще убедишься, кто знает их лучше. Я или ты.

— Проверим посты, — ответил Яша. — С Пинхасом шутки плохи, когда наступают ему на мозоль.

Они вернулись на КПП.

Ицик под недоуменными взглядами Горали и бухарца снял с тумбочки приготовленную для игры в нарды доску, засунул ее под тумбочку.

— Словом, так, к нам едет ревизор, ребята, — сказал Яша. — Всем бегом в "ночлежку", и через пять минут, как штык, здесь — в полном боевом. Мы, кажется, вляпались в историю.

Преимущество выходцев из бывшего Советского Союза перед любыми другими пришельцами на Землю обетованную в том, что не переспрашивают, приказу не перечат. И откуда только берется прыть у них, людей на возрасте, стоит им услышать четкое распоряжение?

Мигом сыпанули все в казарму.

Индус приподнялся на койке.

— Тревога?

— Спи! — сказал ему Горали, вытягивая из-под своей кровати объемный мешок с солдатским снаряжением. — У тебя живот болит. Ты отравился армейским пайком. Значит, и мы, в крайнем случае, отравились, — сказал Ицик, нахлобучивая каску, влезая в бронежилет, натягивая заплечные ремни, на которых держится пояс, с карманчиками на шесть снаряженных боевыми патронами магазинов для автомата "М-16". И карманчиками для гранат.

— Спи, Ходу! — Горали встал над койкой — в каске, в бронежилете, во всей амуниции ветерана израильских войн. Отдал честь сонному солдату. — Ты нас своим спаньем спасешь от неприятностей жизни. Помни, консервы были испорчены. Мы все отравились, как сказал Ицик.

Бухарец тоже отдал честь индусу.

— На твой живот надеемся. Твой живот нас еще никогда не подводил! Спи!

Ицик взглянул на часы, предварительно подняв с них матерчатую — под джинс — крышку, часы для солдат на территориях, не выдающих снайперу блеском цифр и стрелок своих владельцев.

Яша тоже взглянул на часы, такие же как у Ицика. Прямоугольничек секундомера играл мельканием цифр. Нажатием кнопки Яша застопорил часы, когда в прямоугольнике высветилось: 4 минуты 37 секунд.

Лицом к нему, метрах в десяти от ворот, на асфальтированной площадке, переходящей вдали в поселенческий плац, выстроилась бравая команда этаких гвардейцев Наполеона, добрых лицом, улыбкой, но жестких постановкой корпуса, наклоном головы, движением плеча. В левой руке правофлангового — естественно, им был Ицик — аммуниция для Яши. Каска покачивалась на длинном ремешке. В лучах солнца она как бы дымилась: над ней различались светлые языки пламени, а из осколочной трещины, на уровне виска, тянулся к земле огонь другого цвета, коптящий, пороховой.

Яша усмехнулся.

— Отец солдат Суворов сказал бы вам, ребята: "Хвалю, сынки еврейского адмирала Нахимова!" Но я не Суворов. Скажу проще. Еврейские солдаты, используйте с русской смекалкой оружие американского производства! Главное в нашем деле, на сегодняшний момент — смекалка. Разойдись!

Бухарец угнездился у будки — ноги широко расставлены, автомат на груди.

Горали двинулся в обход поселения.

Ицик передал боевое снаряжение Яше. Пока он облачался, не преминул заметить:

— Ну и кашу ты заварил, старик. Кому нужна эта Нина со всеми ее семейными проблемами? Ее ты в отпуск от муженька. А нас оставишь без отпуска. Не болит у тебя сердце за еврейский народ.

— Камень у меня — не сердце, Ицик, — отшутился с некоторой тревогой в голосе Яша. — Помнишь? "Есть на Волге утес, диким мохом порос". Вот и мой камень порос каким-то диким русским мохом. Может быть, этот мох и есть — сострадание к человеку. Вам такие истины в милиции не преподавали?

— Нам в Ташкенте, Яша, преподавала жизнь. Один из ее уроков это: не суйся со своим уставом в чужой монастырь, попадешь в кровавую мясорубку на национальной почве.

— Чего же не предупредил, знаток азиатского кодекса строителей коммунизма?

— И для меня, Яша, чача — дурной советчик.

По гудронному, довольно узкому и извилистому шоссе, катилась к поселению "Афух" военная машина — "виллис". За рулем сидел молодой солдат в каске, над которой был защитный, из прозрачной пластмассы щиток. Рядом с ним майор Пини с укороченным автоматом "М-16" на коленях. Свою каску Пини держал в ногах, и время от времени, снимая, видимо, нервную взвинченность, ударял по ней мыском коричневого ботинка.

— Так ты, значит, Саша из Киева?

Саша кивнул.

— Два года тому...

— Мы с тобой земляки, Саша.

Водитель недоверчиво посмотрел на офицера.

— Моя бабушка из Киева. Блинчики жарила — а-ааах! — с сожалением вздохнул майор Пини, как о чем-то навсегда утраченном. И сразу переключился на другой лад, выдавил из себя со злостью: — А теперь ты жарь! Гони, солдат! Мы должны перехватить твоих земляков до их "перестройки".

Саша бросил быстрый настороженный взгляд на майора: понял, Пини едет с инспекцией, не к добру это. Резко набрал скорость, вложил "виллис" в такой вираж на крутом повороте, что только чудом не смахнул с дороги по откосу.

Пини ухватился за открывшуюся дверцу, захлопнул ее, с удивлением и уважением посмотрел на нахмурившегося парня.

— Ты каскадер, Саша?

— Командир! — водитель впервые обратился официально к майору Пини. — Русских ты не подловишь. Будь глазаст как сокол, все равно они покажут тебе только то, что у них обрезано.

— Ты помнишь своих дедушек, бабушек, Саша из Киева?

— Что? — не понял перехода водитель.

— Ты воевал?

— Я жил.

— По-твоему, я не живу?

— Ты служишь, майор.

— А ты?

— Я прислуживаю. И мне тошно.

— Не надо было идти в шоферы.

— Наши говорили — это лучшая профессия. После армии — свое такси, и заколачивай бабки.

— После армии у нас — армия. И до конца. Это говорят наши...

Бухарец распахнул ворота навстречу подъезжавшему "виллису",

— Спасибо, Хаимов, — сказал, высунувшись в окно, майор Пини. Водителю указал: — Туда.

Машина двинулась к группке резервистов, изображающих явно для начальства метание ножа в цель.

На опорном для металлической сетки столбе красным фломастером был выведен круг. Из него Яша вытягивал глубоко вошедший в дерево нож.

Выдернув нож, Яша отошел шагов на восемь назад, навстречу "виллису", приветственно помахал рукой подъезжающим и, резко развернувшись, вскинул стальное лезвие.

Сухо щелкнул выстрел.

Яша уже не мог сдержать инерции, и нож его полетел в мишень, куда угодила пуля, посланная Пиней из кабины машины.

— Пини, — обернулся Яша к остановившемуся возле него "виллису", — ты мне нож повредишь.

— Яша, — ответил Пини, — а ты мне здоровье. Что дороже?

— Тебе грех на здоровье жаловаться, Пини. Бабушка из Киева — двужильная. Папочка из Нью-Йорка — с кубышкой, полной тугриков. Нас арабы скинут в море, мы и потонем. А ты укатишь за кордон, к американскому дядюшке, и выплывешь в Бруклине. У тебя здоровье с запасом прочности, Пини.

— Ты умеешь стоять по стойке "смирно"?

— Я еврей.

— Что вы тут натворили?

Яша недоуменно пожал плечами, принял от Ицика нож сибирской закалки, воткнул его в ножны волчьего меха, слева от висящей на поясе лимонки.

Пини вышел из машины, взял Яшу под руку, отвел в сторону.

— Надо поговорить...

Два араба, стоящие у калитки, рванулись было к майору. Но бухарец преградил им путь автоматом.

— Постойте, вам все наши секреты слушать не положено.

Пини с Яшей вышли к поселенческой конторке, внутри которой, за открытой дверью, в глубине комнаты, сидела за канцелярским столом беременная женщина и что-то оживленно говорила по телефону.

— Слушай, Яша, — озабоченно произнес майор Пини. — Мне уже звонил депутат Кнессета от коммунистов. Этот Туби. У них прорабатывается версия о похищении евреями арабской женщины. Ты понимаешь?

— Нам их арабские женщины... — начал было Яша, но под яростным напором Пини замолк.

— Ты не понимаешь! Это же новое дело Бейлиса! Это правительственный кризис! Взрыв общественного мнения! Скандал на весь мир! Теперь понял?

Женщина, говорившая по телефону, выглянула из конторки.

— Тише не можете? Там женщина рожает, а вы тут орете.

Пини с Яшей переглянулись, и вдруг захохотали взахлеб.

— Дело Бейлиса! — хохотал Пини. — А она рожает!

— Правительственный кризис. А твоя жена разродится не может! — ржал Яша.

— Скандал на весь мир! А она...

— У нее в животе весь земной шар! — похватывал Яша, тыча пальцем в напуганную их ненормальным весельем беременную женщину.

Беременная женщина держала трубку — на длинном витом шнуре — возле уха, следила глазами врача-психиатра за идиотским смехом совершенно чокнутых людей, и вдруг издала крик, крик счастья и раненого зверя — одновременно:

— У Сарры — мальчик! Родила! Сарра родила Ицхака!

Женщина орала как полоумная. Она трясла телефонной трубкой, будто это граната с вырванной чекой. Она трясла кулаком, будто это головка младенца. Парик религиозной женщины сдвинулся набок. Слезы покатились из глаз. Трудно вообразить, но слезинки этой беременной женщины скакнули на асфальт, и преобразились в пляшущих хасидов. Или — нас подвело зрение, и пляшущие хасиды выскочили из домов, поднимающихся по спирали над поселением. Пляшущие. хасиды подхватили Яшу и Пини, вовлекли в круг, центр которого — полыхающая каска на треножнике.

И — бешеный ритм движений. И — сумасшедшая радость. И пляска неуемного оптимизма у вечного огня — пляска, втоптывающая в землю былые гонения, унижения, погромы.

— У них правительственный кризис! — бормотал обросший бородой хасид, выделывая замысловатые коленца.

— А у нас Сарра родила Ицхака! — выскочил в центр круга с бутылкой "Столичной" на голове относительно молодой хасид, лет пятидесяти, если судить по его волосатости. И пошел вприсядку, бутылка не колышется — будто фокусник он, будто жонглер прирожденный.

Фрейлехс клубится над плацем. Взрывает еврейское нутро.

И сквозь смех доносится.

— Сарра...

— Дочка Ривки...

— Внучка Рахель...

— Внучка Бабьего Яра...

— Сарра — родила Ицхака.

— Радуйтесь, люди!

— Сарра...

Смех. Веселье. Пляска.

Смех — в Пини, счастье в Яше, и круговое движение еврейской удали, втягивающее в этот водоворот и грузина Горали, и ташкентца Ицика, и бухарца Хаимова, и индуса Ходу.

Водитель Саша вплывает в круг, подает руку майору Пини.

— Ну, помнишь ты своих дедушек и бабушек? — спрашивает вновь, как недавно в "виллисе", израильский офицер.

— В Киеве нет дедушек и бабушек, — с горечью, противоречащей празднику, отвечает Саша. — И вообще... моя фамилия Иванчук!

Хохот. И рефреном по радиусу людского круга:

— Рабиновичи в России.

— А у нас Рабин...

— Меерсоны на Украине.

— А у нас Голда Меир...

— Менахем Вольфович в Литве.

— А у нас Бегин.

Скачущий вприсядку хасид приблизился к Саше, снял бутылку с головы.

— Выпей, еврей.

— Я на службе, — Саша с некоторым испугом пьющего человека посмотрел на своего командира.

Майор Пини сказал ему:

— Человек родился.

И Саша забыл о том, что он водитель и находится в подчинении у строгого начальства.

Саша пригубил обжигающий напиток и пустил бутылку по кругу.

Оставим на совести у каждого то количество водки, которое было выпито. Но посмотрим на бутылку после того, как она вернулась на голову хасида, прирожденного фокусника или жонглера. Водки в ней на три четверти. Ровно столько, чтобы крепко держалась она на голове пляшущего еврея, и не била в голову.

Яша почувствовал, что его выволакивают из круга. Он послушно пошел за майором Пини к воротам, оглядываясь назад. Хасиды теперь представлялись ему каким-то миражом. Фрейлехс, подвластный мимикрии, как и любой живущий на этом свете еврей, — врастал в иной, замедленный ритм, превращался в песню, исполняемую, может быть у будки — Ициком. Песню на его слова, переложенную для гитары своим собратом-бардом: