Однополчане

Это случилось в июне 1941 года под Мемелем [Мемель — старое название города Клайпеды. — Здесь и далее примечания составителя]; в тот день особенно повезло трем солдатам: обер-ефрейтору Карлу В. и старшим стрелкам Иозефу Л. и Томасу П.

Каждому из них удалось во время учебных стрельб выбить тридцать пять очков из тридцати шести возможных. За последние годы такой результат был лучшим не только в батальоне, но и во всей дивизии. Всем троим командир батальона майор фон дер Заале тут же на стрельбище объявил благодарность. Обычно после таких результатов удачливым стрелкам предоставлялся отпуск: но вот уже больше месяца, как отпуска были запрещены.

И этих стрелков освободили от службы всего на три дня. Им разрешили уйти, не дожидаясь конца учений.

Карл, Иозеф и Томас быстро договорились о том, как им провести свободное время. Они решили пойти в Либиакен, ближайшую деревню. До нее часа два ходу, но там можно, если повезет, найти девушку, а если не повезет, утешиться в каком-нибудь ресторанчике. В Либиакене имелся такой ресторанчик, который сам по себе стоит двухчасовой ходьбы. В месте расположения батальона не было ни одного подобного заведения. Там были только луга, пересеченные ручьями и постепенно переходившие в болото. Местами на равнине возвышались гряды небольших холмов, похожих на дюны: одни их склоны были пологи, другие падали круто, отвесно и даже с выгибом, как морская волна. Холмы эти поросли редким лесом: березой, ольхой и соснами, а под негустыми кронами теснились полки-солдат к солдату, палатка к палатке, орудие к орудию. Казалось, все это тоже неотъемлемая часть ландшафта.

— Прибалтика, — сказал Карл. — Такой она была всегда.

Итак, они отправились в Либиакен. Они шли свободно и непринужденно, сняв фуражки, расстегнув воротники и засучив рукава, винтовки висели у них на груди. Друзья громко пели. Земля расстилалась перед ними, открытая, буйно поросшая сочной, мясистой зеленью, в которой ослепительно, по-майски желтели болотные цветы, и среди этой зелени и желтизны ярко блестело серебро струящихся или стоячих вод. Стеклянно-голубое небо выгнулось громадным сводом, и там, где оно касалось земли, стихии сливались в мягкое, белесое марево, в котором стирались очертания всех предметов.

Вдруг, испуганная шагами путников, в небо взлетела какая-то диковинная птица. Она походила на цаплю, только перья у нее были иссиня-черные, а грудь покрыта красными ромбами. Птица плавно парила в воздухе, потом взвилась еще выше и остановилась, хлопая крыльями, — зловещий черный знак на безоблачном небе.

У солдат тотчас появилось желание подстрелить эту птицу. Патроны у них были — торопясь с полигона, они вопреки правилам не сдали каптенармусу оставшиеся, — по три у каждого. Но здесь, на границе, стрелять без приказа было строжайше запрещено.

За самовольную стрельбу их могли предать военно-полевому суду. Солдаты колебались: они страшились наказания, но им очень хотелось подстрелить птицу.

Карл предостерегал своих товарищей; Иозеф, напротив, убеждал их в том, что майор фон дер Заалестрастный коллекционер всяких редкостных тварей и что он не только не поставит им в вину стрельбу без разрешения, но и похвалит, если они принесут ему эту черно-красную цаплю. Однако споры слишком затянулись. Птица, словно почуяв грозящую ей смертельную опасность, стремглав полетела прочь, вытянув шею, и, похожая на стрелу, оперенную двумя огромными крыльями, скрылась из глаз. Раздосадованные солдаты опустили винтовки. Но им посчастливилось во второй раз за этот день: цапля появилась снова, и они следили за ней, охваченные охотничьей лихорадкой. Птица была еще очень высоко. Но вот она медленно начала опускаться, издала пронзительный крик и, захлопав крыльями, метнулась в прибрежные заросли ивняка. Ее черные перья поблескивали в лучах солнца среди застывшей неподвижной листвы. Птица посмотрела на солдат, потом повернулась к воде, чтобы напиться. Иозеф и Карл выстрелили одновременно, а Томас только хотел нажать на спуск, как отчаянный вопль, заглушивший грохот выстрелов, словно парализовал его. Все трое стояли, будто окаменев, их лица посерели. Они ждали затаив дыхание, но больше ничего не услышали. Кругом царила тишина, почти такая же осязаемая, как тугой ветер, дующий с воды. Винтовка выскользнула из рук Иозефа и упала в траву, чуть звякнув. Тогда они пришли в себя. Они поняли, что попали в человека, и кинулись спасать его. Но когда они подбежали к ивняку, было уже поздно.

Они увидели растерзанную цаплю, а рядом с пей лежала девушка, мертвая. Среди жесткой осоки, за кустом, возле ручья, лежала она на спине, распластавшись, широко раскинув руки. Из ее груди била кровь тонкой прерывистой струйкой.

Иозеф и Томас, охваченные ужасом, смотрели на нее и глухо, без крика, стонали. Они впервые увидели, как человек истекает кровью, и были не в силах это вынести. Потом увидели, что трава тоже покраснела от крови.

— Боже мой, — пробормотал, содрогнувшись от страха, Карл, — боже мой, ведь это дочка майора.

Он склонился над девушкой, но не коснулся ее.

Он прислушался, не дышит ли она, и заглянул ей в глаза.

— Все... — сказал он.

— Я не стрелял. Я нет... — пролепетал Томас.

Нестерпимый ужас охватил его. Томас хотел убежать, но не мог. Он стоял словно вкопанный, словно окаменевший, чувствуя, что он бессилен и беззащитен, что отныне неразрывно связан с этим убийством, и так же как цветок или лист неудержимо повертывается к свету, так и его неудержимо тянуло обернуться и посмотреть на убитую. Он взглянул на нее.

Ему показалось, будто он попал в совершенно другой мир: на какой-то миг он перестал понимать, где он и что произошло.

Лицо мертвой расплывалось перед ним; белое лицо, белая грудь, белые руки — все расплылось, он видел лишь светлое пятно, словно отсвет луны на темном фоне, очень темной, густо-зеленой сочной травы, над которой навис ужас смерти. Перед его глазами выступила надпись: «Мы родились, чтобы умереть за Германию». Тут мысли Томаса унеслись далеко-далеко в прошлое: слова эти были написаны четкими черными буквами на воротах лагеря гитлеровской молодежи, где Томас проводил лето, последнее лето перед призывом в армию.

Эти черные слова выделялись особенно резко на фоне белого песка за воротами, бесконечного песка, простирающегося до моря, шум которого был слышен в лагере. Когда он читал эти слова, то вдумывался в них так же мало, как и его товарищи. Надпись существовала сама по себе — просто слова, пьянящие и громкие. А смерть — кто знал ее, кто думал о ней, кто? Но однажды ребятам пришлось доказать свою храбрость. Им завязали глаза и привели на холм, высоты которого они не знали. Югендфюрер поставил их на край обрыва и сказал: «Прыгайте вниз! — и добавил: — Это опасно, холм высокий, а внизу камни.

Можно разбиться и даже сломать себе шею». Некоторые отказались прыгать, и их с насмешками отправили обратно. Но из тех, кто остался, ни один не спросил, зачем нужен этот безумный прыжок и почему это вопрос чести.

Тогда Томас вспомнил о надписи на воротах лагеря и сказал себе: «Теперь уже не до шуток». Он услышал шум моря и прыгнул. В этот миг Томас, как и каждый, кто прыгал, казался, наверное, очень смешным, так как югендфюреры всякий раз раскатисто хохотали. И сейчас Томас снова вспомнил все это: необъяснимый страх перед тем, что его ожидало, дыхание смерти, внезапно вторгшейся в жизнь, прыжок, падение, которое казалось бесконечным и сопровождалось взрывами смеха.

Вся его жизнь, все эти восемнадцать лет промелькнули перед глазами Томаса, восемнадцать лет, и самыми неизгладимыми событиями за прошедшие годы были тот прыжок и три выстрела в мишень сегодня на стрельбище. И вот теперь с высоты этих лет Томас рухнул в неизвестность, в темноту. Он упал на самое дно, тело его содрогнулось, он открыл глаза — рядом лежала она, убитая, мертвая. Томас задрожал и пустился было бежать.

Но Иозеф схватил его за плечо.

— Ты куда? — заорал на него Иозеф.

Томас молчал. Ему хотелось только одного: убежать далеко-далеко отсюда. Но об этом незачем было говорить Иозефу. Тут ему пришло кое-что на ум. Он пролепетал:

— Да я хотел принести лопату... Надо же ее похоронить...

— Так, так, — сказал Иозеф. — Принести лопату...

Ишь ты, какой прыткий! — Он крепче вцепился в воротник своего товарища, а левой рукой схватил штык.

Томас не видел этого, он только услышал лязг металла.

— Ты что? — беззвучно спросил он.

К нему подошел Карл.

— Продать нас хотел? — спросил он.

Только теперь Томас все понял. Резким движением он вырвался и тоже замахнулся. Но Иозеф уже держал в руке штык, а Карл поднял винтовку.

Томас опустил руку.

— Вы с ума сошли, — сказал он.

Они не отвечали и молча следили друг за другом.

— Оставьте меня в покое! — проговорил Томас.

Они не отвечали. Томас пошатнулся. В глазах у него потемнело. Ему сделалось дурно.

— Это было бы тебе на руку, — услышал он голос Иозефа. — Он хочет, чтобы его оставили в покое!

Он не стрелял. Хочет удрать. Хочет остаться чистеньким. А нас продать. Предатель!

Томас собрался с силами.

— Я никого не хочу продавать, — пролепетал он.

— Пусть он тоже выстрелит. Тогда и он будет соучастником, — сказал Иозеф Карлу.

— То есть как это? — спросил Карл.

— Пусть тоже выстрелит, как мы.

— В нее?

— Да, — зарычал Иозеф, — да!

— Нет, нет, только не это, — в ужасе простонал Томас.

Карл тоже возразил.

— К чему лишний шум, — сказал он.

Он поднял винтовку и прицелился Томасу в грудь.

Томас не двинулся с места. Колени у него снова оцепенели. Почувствовав прикосновение металла к своему телу, он твердо взглянул в глаза Карлу.

Какое-то мгновение стояли они так, друг против друга. Томас не сморгнул. Наконец Карл опустил винтовку. Они все еще впивались друг в друга глазами.

— Запомни, — сказал Карл, — если ты нас предашь, тогда тебе крышка. Нам теперь нечего бояться, одним больше, одним меньше.

— Я ведь не предатель, ребята! — сказал Томас.

— Нет, — возразил Иозеф, — этого мало. Повторяй, Томас: «Если я предам вас, ребята, тогда мне смерть!» Повтори!

— Если я предам вас, тогда мне смерть! — без колебания повторил Томас.

— Порядок, — сказал Карл.

Только теперь он отвел взгляд от Томаса. Но они опять стояли в нерешительности, как и раньше. Что делать с убитой? Каждую минуту мог кто-нибудь пройти мимо — солдат, офицер, наконец, крестьянин.

Ведь эта дорога вела в Либиакен, в ресторанчик. Им показалось, что они уже слышат издалека голоса, смутный говор.

— Надо унести ее отсюда подальше; как можно дальше, к самой границе, — прошептал Карл. — Надо утопить ее в трясине. Беритесь!

Он сказал «беритесь!», словно отдал команду.

А сам не сдвинулся с места. Иозеф схватил убитую за руки.

Томас послушно нагнулся к убитой, но едва он к ней прикоснулся, как тут же отдернул руку, словно его ударило электрическим током. Он снова попытался взять ее за ноги, снова отскочил и уже не мог больше на нее смотреть. Томас отвернулся, судорога пробежала по всему его тел; он зарыдал, как ребенок, и упал на траву.

Иозеф дал ему пинка.

— Вставай, сопляк, трус!

Томас, рыдая, перевернулся на бок. Карл приподнял его, поставил на ноги и сказал:

— А ты лучше засунь в рот палец.

Томас отчаянно замотал головой и чуть не задохнулся от спазмы. Карл еще раз повернул его на бок, и Томаса вырвало.

— Господи, ну и сопляк! И что за люди тебя вырастили, видно, тряпки какие-то, — сказал Иозеф.

И вдруг его бросило в дрожь. У него задрожали руки, губы, все тело. Он насторожился, обернулся и прошептал: «Послушайте!"

Да, это были голоса, они приближались.

— Пошли, пошли! — завопил Иозеф.

Одним рывком он перебросил труп через плечо и побежал; Карл последовал за ним, таща за собой Томаса.

Они бежали вдоль берега по направлению к границе. Они бежали, пока не увидели солдат, патрулировавших у границы, крошечных, как муравьи: черные точки, ползающие на горизонте в белесом мареве. Они не знали, были это немцы или русские. Теперь они шли пригнувшись. Иоэеф кряхтел. Он опустил труп на землю и поволок его за собой. Луг был болотистый; земля кое-где пружинила, как резина, и вода булькала под ногами. Они подошли к дренажной канаве. Вдруг раздался выстрел. Они не знали, в кого стреляют — в них или в кого другого, в зверя, в картонную мишень или просто в воздух. И все же они так перепугались, что упали в окоп. Убитая скатилась вслед за ними.

И вот они присели в затхлой, стоячей воде, едва покрывавшей ноздреватую почву. Лениво всплывали большие пузыри и застревали под водяной пленкой.

Пахло гниющими травами. Они руками вырыли яму, втиснули туда убитую и прикрыли землей, мохом и тростником. Они трудились в поте лица. Потом стали искать камни, чтобы придавить легкий могильный холмик. Они нашли только один пограничный камень, старый, источенный ветром камень с непонятной для них надписью и какими-то странными знаками, смысл которых был им неведом. Этим камнем они и придавили могилу. Потом, все еще пригибаясь к земле, побежали обратно к ручью, чтобы вымыться.

Мылись долго. Сидели у ручья, пока не наступил вечер.

Карл давал своим товарищам полезные советы.

Он говорил:

— Я-то знаю, как оно бывает и что нужно делать.

В первый раз это не легко. Я-то знаю!

Молодые солдаты чуть не с благоговением прислушивались к каждому его слову.

Карл сказал:

— Молчите. Что бы ни случилось, держите язык за зубами. Уж я найду выход. Не вступайте ни в какие разговоры. Ложитесь спать. Первая ночь будет трудной, потом стерпится. Ко всему привыкаешь.

Томас и Иозеф слушали его молча. Томас думал:

«А как же отец, ее отец?» Но он не осмелился сказать это вслух.

Карл продолжал:

— Если мы будем молчать, никто ничего не узнает. Положитесь на меня! Я человек бывалый!

А они смотрели на него, как на отца родного.

Кард нашел в себе силы усмехнуться.

— Бывает и хуже, — сказал он.

— Бывает и хуже, — задумчиво повторил Иозеф.

Когда наступил вечер, они отправились в лагерь.

Было еще очень светло, но они не могли больше ждать, их тянуло к людям. Каждый из них подумал, не взять ли с собой черную цаплю. Потом, когда они отошли уже довольно далеко. Карл сообразил, что убитая цапля может послужить уликой. Они побежали обратно и спрятали ее в ивняке. Там уже ее никто не найдет. Цапля сгниет там без пользы. А с ней исчезнет и порода птиц, о которой люди так и не узнают. Только они, три солдата, видели последний экземпляр, но для них эта разновидность цапель не представляла никакой ценности, если не считать двух патронов, которые они на нее истратили.

— Главное — ничего не упустить, — сказал Карл. — В таких случаях очень важно хорошенько пораскинуть мозгами, — повторил он на обратном пути. Иозеф и Томас молча кивнули головой. — Теперь вы должны взвешивать каждое свое слово, — в третий раз напомнил им Карл.

— Да, да, да! — вне себя закричал Иозеф.

— Нервы, — буркнул Карл.

Лагерь встретил их шумом и песнями. Пылали костры. Оказывается, выдали спецпаек водки и рома.

Они направились к походной кухне, чтобы получить свою порцию. Дежурный по кухне унтер-офицер сказал, что майор фон дер Заале за выдающиеся успехи в стрельбе приказал выдать им по двойной порции.

— Что он приказал? — воскликнул, задрожав, Иозеф.

— Да он пьян еще с обеда, — сказал Карл и отвел Иозефа в сторону.

Тогда Иозеф вспомнил, что он ведь стрелял и в мишень.

— Все в порядке, — отрезал он.

Они получили водку и ром, на каждого по поллитра. Подошли однополчане, чтобы вместе отпраздновать их успех. Стрелки не могли не пригласить своих товарищей. Вместе со всеми сидели они у костра и молча пили, уставившись перед собой невидящим взглядом. Первым поднялся Томас. Он сказал, что у него разболелась голова и он хочет спать. Томас ушел. Иозеф и Карл тотчас же последовали за ним. Они спали в низком деревянном бараке без перегородок, где размещалось человек сорок. В бараке было еще пусто, они улеглись первыми. Карл пожелал приятелям спокойной ночи.

Они лежали в темноте — света в бараке не полагалось. Окна были завешены. Хотя они много выпили, но заснуть не могли. Наконец Томас впал в забытье. Его одолевали кошмарные сны. Ему- снилось, как ни странно, не убитая, которая должна была бы присниться, не надпись, возвещавшая о смерти, и во сне ему не нужно было прыгать в неведомую пропасть. Все было, собственно говоря, наоборот: он стоял и видел перед собой что-то серое, расплывчатую темно-серую массу, принимавшую различные формы, чаще всего это была огромная стена, которая косо спускалась на него откуда-то сверху, грозя задавить. Он защищался всеми силами. Томас знал, что все это ему только снится, н делал отчаянные усилия, чтобы очнуться, избавиться от этого кошмара. Он боялся, что во сне может закричать или даже заговорить. Но стена уже съехала на него, однако не раздавила. Она рухнула, теперь она была у него за спиной, и чья-то потная рука провела по его лицу; Томасу пришлось опереться о стену, его тряс озноб. И вот опять перед ним возникла серая масса, она росла, круглая, полая, угрожающая — множество холодных округло стей. Направленные на него дула винтовок словно слились в одно. «Боже, помоги мне, боже, помоги мне проснуться, — простонал он. — Боже, помоги мне, я с ума сойду, я не перенесу этого». Дула перед его лицом не шевельнулись. Томас забормотал: «Я же клянусь, клянусь...» Он запнулся. Ведь говорить нельзя.

Он не знал — и это мучило его, — снится ли ему, что он говорит вслух, или он действительно произнес:

«Я клянусь...» Томас молча ждал, дула винтовок не шевелились. Он ждал приказа, приказа не было.

— Я схожу с ума, — сказал он себе.

Но ничего не произошло. «Этого не может быть, не может быть, чтобы мои друзья стреляли в человека!» — подумал он и чуть не рассмеялся: «Ведь все это только сон!» И он проснулся, ему снилось, будто он проснулся. Он подумал с облегчением: «Все это мне только приснилось. Вот я лежу здесь, ничего не произошло. Никаких винтовок передо мной, никакого трупа. Это только сон, и все в порядке!"

Мороз, подиравший его по коже, стал проходить, серая масса перед ним таяла, ему казалось, что туман быстро падает на землю. Нет, он сам падал сквозь туман куда-то в глубину. Ему хотелось упасть. Затем он открыл глаза; ах... он вздрогнул и проснулся окончательно. Спящие солдаты вокруг него храпели и стонали. Один говорил во сне, он все повторял: «Иди отсюда, прохвост, иди отсюда, прохвост». Томас был мокрый как мышь. Тыльной стороной руки он вытер крупные капли пота на лбу и на груди. И снова увидел перед собой убитую, залитую кровью. Он закрыл руками глаза, как делают дети, когда они что-нибудь натворили и ждут наказания. Томас тяжело ворочался, сухое дерево койки трещало и скрипело. Вдруг он замер. Он услышал голос Иозефа, который тихо окликнул его:

— Томас?

Он не ответил. Он даже вздрогнуть боялся. Все в нем, мысли и чувства, слилось в одно — затеряться, исчезнуть. Ему хотелось лежать на месте убитой, в болоте, в тине, с камнем на груди.

«Будь у меня револьвер, я бы знал, что делать, — подумал он. Задал себе вопрос и сам на него ответил: — Нет, из винтовки не выйдет, я не смогу нажать пальцем ноги спусковой крючок, и штыком не могу, и повеситься тоже. Яду бы мне, один глоток, чтобы заснуть навеки».

Он чувствовал, что Иозеф наблюдает за ним.

Он смотрел в темноту. «Мне нужно сказать, необходимо все рассказать майору, иначе я сойду с ума», — думал он с отчаянием и решимостью. Томас неслышно слез с кровати. Без всякого шума. Храп спящих заглушал его шаги. И все же он заметил, что кто-то крадется за ним. Он направился к уборной и, сделав несколько шагов, быстро обернулся. Он увидел, как Иозеф отскочил в тень барака. Томас притворился, будто ничего не заметил, и пошел дальше.

Стало очень свежо, ветер дул с моря, упорный, холодный. Свежесть и соленый запах ветра успокаивали Томаса, так же успокоительно было смотреть на мир, который ничуть не изменился: ночное небо, словно вылепленное из черного воска, и месяц, похожий на кусочек сыра, силуэты бараков, палаток и деревьев, редкий лес на холмах и ветер. Под ногами все еще была земля, мир был цел и невредим, жизнь продолжалась, ничего не произошло.

Вдруг рядом возникла чья-то тень: комендант лагеря гитлеровской молодежи.

«Ты слишком мягок, парень, тверже надо быть, тверже», — услышал Томас его голос. Комендант говорил это же и тогда, когда ему предстояло сделать «прыжок мужества». Томас вспомнил, что откос, с которого они прыгали, был не высок, меньше двух метров, и никто из них при прыжке даже пальца не вывихнул. Может быть, и сейчас так; может быть, в самом деле нужно выдержать только одну эту ночь!

Рядом снова появилась тень: Томас, как тогда, во время последнего построения под знаменем, сказал:

«Наша честь — это верность! Горе тому, кто предаст своих соплеменников! Тот будет проклят своим народом! Быть немцем — значит быть верным своим соплеменникам до гробовой доски. В этом наше историческое величие! Поэтому мы избранный народ, мы хранители верности нибелунгов!"

Потом Томас вместе с товарищами принес присягу знамени, фюреру, чести и верности. Когда он стал солдатом, он еще раз принял присягу, а сегодня он сказал: «Убейте меня, если я вас предам!» И что же? Чего он хотел? Куда шел? Кто он? Разве он не Иуда? Он услышал, как сзади него прошмыгнул Иозеф. Он не обернулся. «Возьми себя в руки!» — приказал он себе. Он заставил себя восстановить в памяти все случившееся. Увидел лунный свет, бледный свет у своих ног, блестящие струйки песка. Он увидел ее, она лежала у его ног. Он обратился к ней.

«Тебя никто не сможет оживить, никто! — сказал он. — Я не Христос и не могу тебе сказать: «Встань и иди!» Я признался бы добровольно, пошел бы в тюрьму, умер бы, да, умер бы, если бы мог этим воскресить тебя. Но я не могу». Он повторил: «Я не могу! — Ив третий раз сказал: — Я же не могу!"

Томас начал дышать ровнее. Только лунный свет у его ног стал ярче. «Нужно все спокойно обдумать, — сказал он себе. — Что мне делать? Если я скажу хоть слово, это будет стоить головы обоим моим товарищам. Девушка от этого не оживет. Если я ничего не скажу, то два моих товарища, два честных парня могут уцелеть, об этом тоже нельзя забывать, Так или иначе мертвая останется мертвой. Что пользы, если двумя мертвецами станет больше? Но отец, ее отец?"

Томаса охватило отчаяние. Именно в этом он чувствовал что-то сводившее на нет все его оправдания: отец, ее отец, охваченный горем, не будет знать, что и думать. «Ну и что же? — сказал он себе. — Ну и что же? Ведь дело идет о жизни двух товарищей. Ведь если он узнает, они погибнут. Это еще хуже!» Томас сказал вслух: «Все. Ничего не было. Кончено».

Он глубоко вздохнул и посмотрел на небо: сколько же там звезд! Ему казалось, что раньше он никогда не видел таких звезд — серебристых, холодных и прекрасных, лучистых и равнодушных ко всему на свете, будь то сон или кровь, рождение или убийство.

Он с облегчением смотрел на этот холодный свет.

Он решился. Томас не был человеком действия, редко решался на что-нибудь, и проходило немало времени, пока он раздумывал. Первым серьезным решением, которое он принял, был тот прыжок. Это было вторым. Оно казалось ему значительнее.

Теперь он чувствовал себя уверенно и спокойно.

Он знал, что такие сновидения больше не будут преследовать его. Конечно, Карл прав, тяжела только первая ночь. То, что он пережил, — своего рода крещение огнем. Может быть, даже хорошо, что он уже сейчас принял это крещение огнем, перед войной, перед боями, в которых ему предстоит когда-нибудь участвовать.

Вдруг он почувствовал отвращение к самому себе: каким трусливым, каким жалким было его поведение, каким низким! Испытания он не выдержал, жившая в его душе подлость взяла верх. Что он сделал? Тайком, крадучись выбрался из барака, чтобы выдать товарищей — вот что он сделал, а теперь они следят за ним, и он юркнул в уборную, как паршивый мальчишка, который хочет спрятаться от своего учителя. И вот он стоит здесь за дощатой стенкой, у выгребной ямы, вокруг него жужжат навозные мухи, а позади в тени караулят товарищи, чтобы проверить, пошел ли он действительно в уборную или намеревался подвести их под расстрел.

Томас решительно повернулся и быстро зашагал обратно к тому месту, где, как он полагал, находились его приятели. Иозеф шел к нему навстречу.

Делая вид, что Томас его совершенно не интересует, он торопливо засеменил, желая прошмыгнуть мимо.

Томас окликнул его:

— Подожди!

Иозеф удивленно остановился. Томас помчался в барак. Он вернулся обратно, держа в руке подсумок.

— Что это значит? Зачем тебе подсумок? — быстро спросил Иозеф.

— Не хочу, чтобы у меня было больше шансов, чем у вас, — сказал Томас.

Он взял Иозефа за руку и сказал:

— Пошли!

Иозеф покорно последовал за ним. Когда они шли, Томас говорил:

— Не хочу, чтобы у меня было больше шансов, чем у вас. Ты сказал, что я должен в нее выстрелить, чтобы тоже стать соучастником, помнишь? Теперь я хочу стать им: я выброшу один патрон в уборную, будто я тоже стрелял. У каждого не хватает одного патрона, значит стреляли все трое.

Он сдавленно крикнул:

— Ваша подозрительность нестерпима! Так нельзя жить! Я не могу так жить дальше.

— Нет, — поспешно сказал Иозеф, голос его звучал хрипло. — Нет, не надо, и ты этого не сделаешь.

— Но я хочу, — возразил Томас.

— Томас... — начал Иозеф, он говорил, запинаясь, с трудом ворочая языком, — я должен тебе кое-что сказать. Я свинья. Я думал, ты предашь нас, да, я думал, и тогда я...

Томас раскрыл подсумок. Там было только два патрона вместо трех. Он сжал обойму в кулаке. Две остроконечные свинцовые пули торчали из сжатого кулака, словно кастет. Иозеф отскочил назад и, защищаясь, прикрыл рукой лоб. Они бросились бы друг на друга, но тут подошел Карл.

Иозеф быстро обернулся к Карлу. Он сказал:

— Все в порядке. Томас выбросил один патрон в уборную. Он парень порядочный. Теперь мы все в одинаковом положении.

— Так ли? — спросил Карл.

Он смерил Иозефа взглядом. Иозеф попытался рассмеяться, но смех этот был вымученный. Вдруг он сказал: «Одну минутку!» — и хотел убежать.

Карл преградил ему дорогу.

— Как бы не так, — сказал он, — отдай патрон, который ты украл у Томаса.

Иозеф вытащил из кармана патрон. Карл свистнул сквозь зубы.

— А что бы я с ним сделал, Карл? — пролепетал Иозеф. — Я хотел ведь выбросить его в уборную!

— Или положить в свой подсумок? Тогда ты смог бы оправдаться? Да?

— Что за глупости, — тихо сказал Иозеф. Он густо покраснел.

Карл взял у него из рук патрон, зашел в уборную и бросил патрон в яму. Было слышно, как патрон упал, тихонько булькнув.

Томас облегченно вздохнул. Он протянул обоим руки и сказал:

— Теперь недоверию конец, ребята! Теперь наши шансы равны. Давайте дадим клятву. Тот, кто хоть помыслит о том, чтобы выдать другого, будет объявлен вне закона.

Они соединили руки.

— Это похоже на клятву в Рютли [Имеется в виду клятва в верности, которую дали в Рютли герои шиллеровского «Вильгельма Телля"], — заметил Карл. Томас рассмеялся. Солдат из барака медленно прошел мимо.

— Что это у вас? — спросил он сонным голосом.

Они быстро опустили руки.

— Мы основали союз снайперов, — сказал Карл.

— Ну, тогда выпейте по такому случаю, — сказал солдат и пошел дальше.

— Он прав, — заметил Карл, — теперь мы как следует выпьем.

— Где? — спросил Томас.

— В банном бараке, — сказал Иозеф.

— Да, — подтвердил Карл, — в банном бараке, там никто нам не помешает.

Карл и Томас пошли за бутылками.

Бутылки Иозефа остались как неприкосновенный запас. Когда Томас и Карл скрылись, Иозеф помчался в уборную и заглянул в яму. Нет, это было невозможно, яма слишком полна.

— Вы и вправду с ума сошли, — сказал тот, кто сидел в уборной.

Иозеф быстро вышел. Он подумал: «Такими дурацкими выходками мы выдадим себя сегодня же ночью». Потом он подумал о своем плане, как умно он его разработал и как глупо сам провалил.

Зачем он отдал Карлу патрон?! Он мог бы сказать, что выбросил его на помойку возле кухни. А теперь возможность упущена, ему не удалось выпутаться!

Он поплелся к банному бараку, расстроенный, готовый вот-вот зареветь с досады. Если бы здесь был его отец, его дорогой отец, тот пришел бы ему на помощь.

Отец всегда знал, что надо сделать. Он всегда был прав. Иозеф вспомнил, как отец каждое утро после мытья вставлял в рот протез, говоря при этом: «Они выбили мне зубы, потому что я был одним из первых, кто пошел за фюрером!» Иозеф услышал рядом голос отца: «Против нас были все, мой мальчик. Но мы оказались правы. Теперь у нас в руках власть, и мы останемся у власти еще тысячу лет, навеки.

История всегда оправдывает того, кому суждено быть правым. Что бы ты ни сделал, мой мальчик, помни одно: власть-это право. Сильный имеет право на все, такова глубочайшая мудрость жизни!"

«Отец, конечно, мне поможет», — думал Иозеф.

Его отец был влиятельным лицом в ближайшем окружении Гиммлера. Лоб Иозефа разгладился. «Завтра же рано утром я напишу ему, нет, лучше дам телеграмму», — думал Иозеф. Он услышал шаги и звяканье бутылок.

Карл и Томас вернулись с бутылками в руках, перекинув одеяла через плечо. Они устроились в углу.

Бутылка пошла вкруговую. Они пили молча. Из неплотно закрытого крана падала вода. Каждые десять секунд падала капля, шесть раз в минуту. Примерно после каждого четвертого вздоха полукруглая капля появлялась на конце крана, тяжелела, набухала; приняв грушевидную форму, она отрывалась и с глухим стуком падала в жестяной водосток. В промежутках между падениями капель было тихо. Солдаты пили прямо из бутылок. Упала капля. Карл жадно приложился к горлышку. «Ну-ка», — сказал Иозеф. Упала капля. Томас приложил бутылку к губам. За окном показалась чья-то тень. Тень проскользнула мимо.

Упала капля. Томас все еще не отрывался от бутылки. Карл зашаркал ногами. Они уже не слышали, как упала очередная капля. Они напряженно прислушивались. Упала капля. Они молчали. Токае отставил бутылку и глубоко вздохнул. Потом он решился задать вопрос, который его мучил. Он спросил:

— Карл, ты хоть одного...

Карл вздрогнул:

— Что одного?

— Убил хоть одного человека?

Иозеф рассмеялся.

— Конечно, Карл убивал.

— Я ведь фрейкоровец [Фрейкоровцы — члены белогвардейских «добровольческих отрядов», организованных военным министром социалдемократом Носке для подавления Ноябрьской революции 1918 года в Германии.], так как ты думаешь? — сказал Карл. — Участвовал в ликвидации коммуны в Берлине. А потом был в Польше.

Он сделал глоток.

— Кто никого не угробил, тот еще не настоящий парень, — сказал он.

— Расскажи-ка об этом, — попросил Иозеф.

— Нет, не то, — сказал Томас, — я имею в виду не в бою, это совсем другое дело. Это неизбежно.

И не коммунию, ведь это тоже, собственно говоря, не люди. Я говорю о том, ну, как сегодня...

— Послушай-ка, — дружелюбно начал Карл, — сегодня мы убили птицу, понимаешь? Я не знаю, о чем ты говоришь. Мы убили птицу. Она упала в воду и утонула. Понимаешь?

— Да, — сказал Томас, — понимаю. Мы убили птицу!

— Ну и что же? — отозвался Иозеф. — При известных обстоятельствах птица может быть ценнее человека. Что такое человек?

Карл, позевывая, громко рыгнул.

— Что такое человек? — повторил Иозеф, ни к кому не обращаясь и продолжая развивать свои мысли. — Что такое человек? Человек — это дрянь. Кусок металла в лоб, чуточку газа в легкие или дырку в артерии, и через несколько дней он уже только падаль.

— Перестань пороть чушь, — сказал Карл. Он разозлился. — Мы-то живы, — жестко сказал он.

— Да, мы живем, мы защищаемся и не сдаемся! — сказал Иозеф.

— Правильно! — подтвердил Карл; он снова удовлетворенно рассмеялся. Потом запел вполголоса: — «Так мы живем, так мы живем, и так проходят дни...» — и отбивал костяшками пальцев такт на железном желобе.

— Заткни глотку, кто-то идет! — буркнул Иозеф.

Карл прекратил пение. Они прислушались, но было тихо, только чуть доносился однообразный шум ветра да падали капли. Томас схватил бутылку и жадно глотнул. Закурил сигарету. В дрожащем огоньке спички они увидели его лицо, зеленое, перекошенное, глаза, налившиеся кровью. Томас бросил спичку, она упала, еще тлея, на одеяло и прожгла в нем круглую дырочку; поднялся едкий чад. Томас этого уже не замечал. Он затянулся сигаретой. Сигарета не курилась, она только обуглилась. Он хотел ее выплюнуть, но сигарета прилипла и повисла на клейкой от слюны губе. Он подобрал губу, втянул сигарету в рот, и она размокла. Томас ощутил на языке отвратительный, горький вкус табака. Теперь он почувствовал и дым, тяжелый, едкий. Упала капля. Звук ее падения показался Томасу ударом литавр. Перед глазами поплыли круги, черные и синие, они сжимались вокруг него, давили. Упала капля. Томас вскрикнул, он рывком вскочил с места и начал кричать. Крики вырывались из него, подобно водопаду. Иозеф вскочил и ударил Томаса. Он попал ему в висок всей тяжестью своего увесистого, крепкого кулака. Томас повалился наземь, скатился к деревянной решетке, ударился о сточную трубу и остался лежать.

— Он спятил, — сказал Карл.

— Что нам с ним делать? — спросил Иозеф.

— Отнесем в барак, — ответил Карл.

— Может быть, позднее, — предложил Иозеф.

— Ах вот что, — сказал Карл.

— Этот не выдержит! — заметил Иозеф.

— Обязан, — заявил Карл.

— Мы же не можем вечно следить за ним, — сказал Иозеф.

— А что нам делать? — спросил Карл.

— Он сам сказал!

— Да, сказал.

— Значит...

— Но как?

— Мы вытащим его потом отсюда, — сказал Иозеф, — положим его так, словно он покончил с собой.

Или еще лучше: мы бросим его в канаву. Каждый решит, что он туда упал спьяну и захлебнулся. Теперь мы все можем с ним сделать. Пошли!

— Пошли, — сказал Карл.

Они схватили Томаса, подняли его и потащили к двери. Иозеф. только хотел взяться за ручку, как дверь распахнулась, из тьмы вырвался сноп света и ослепил их. Они ничего не могли разглядеть.

— Что это у вас тут, уважаемые господа? — спросил чей-то голос.

Сердце у них замерло. Голос был им знаком. Это был голос майора фон дер Заале.

— Что это у вас? — повторил майор. — Труп? Покажите. Действительно, труп. Мертвецки пьян. Играете здесь в войну, а?

Карл опустил ноги Томаса, глупо засмеялся и отдал честь. Приложив руку к виску, смеясь, прошел мимо майора преувеличенно торжественным парадным шагом и проскользнул в дверь, стараясь не покачнуться, все еще держа руку у виска. Его задержала команда «стой!».

Он остановился.

— Кру-гом!

Карл повернулся кругом, все еще держа руку у виска.

— Нализался?

— Так точно, господин майор, нализался!

— Вот как...

Вдруг майор расхохотался. Он хохотал оглушительно, до упаду, прислонившись к стене и трясясь от смеха. Карл тоже засмеялся, смеялся и Иозеф.

— Дружище, вы самая большая скотина, которую я когда-либо видел, — хрюкал майор. — Вы скотина, понятно?

— Так точно, я скотина!

— Скотина. Все вы скоты!

Карл и Иозеф подтвердили: «Так точно!"

— Молчать! — заревел майор. — Чем вы тут занимаетесь?

Они молчали. Первый раз в своей жизни Иозеф почувствовал прилив такой судорожной ярости. «Если бы ты знал, — думал он, — если бы ты сейчас знал то, что знаю я! Берегись, старик. Не шути с нами.

Я волк, я тигр, я схвачу тебя, я растерзаю тебя, я тебе скажу кое-что!"

— Мы празднуем наши успехи в стрельбе, господин майор, — громко прохрипел Карл.

Только теперь майор узнал их.

— Ах, это вы, снайперы, чертовы дети! — Майор слегка качнулся, он был навеселе.

— Это хорошо, вы ребята что надо, умеете выпить, — сказал он. — С вами и я глотну.

Он вытащил портсигар и предложил им закурить.

Иозеф поспешил достать из кармана коробок спичек.

Он чиркнул спичкой, но она сломалась. Он хотел вынуть вторую, но уронил коробок на пол. Его руки дрожали. Он слишком сильно чиркнул, спичка опять сломалась, уже вспыхнувшая головка отлетела в сторону. Иозеф почувствовал, что майор смотрит на его руки. Он задрожал так, что третью спичку уже не мог достать из коробка. Он уперся локтем в бедро.

Пальцы его свело судорогой. Вдруг он почувствовал, как заколотилось его сердце, на лбу выступил пот.

Карл взял у него коробок и поднес майору зажженную спичку.

— Эти спички дрянь, — сказал он.

— Что с вами, парень? — спросил майор. — Почему вы так нервничаете?

— Со мной ничего, господин майор! — пролепетал Иозеф.

— Можете пить сколько вам угодно, но рука ваша должна оставаться твердой, — продолжал майор. — А если бы здесь был враг, если бы вам нужно было стрелять, что тогда? Рука немецкого солдата всегда должна быть твердой, понятно?!

— Так точно, господин майор! — рявкнули Иозеф и Карл.

Майор вскинул руку, словно собираясь крикнуть «хайль!». Он поднял ее немного выше плеча. Кончики пальцев, запястье, локоть и плечевой сустав образовали одну линию, которая лишь слегка изогнулась в предплечье от надувшегося бицепса.

— Вот, можете поучиться, — сказал майор.

Рука неподвижно застыла в воздухе, словно это было изваяние.

— Здорово! — сказал изумленный Карл.

Майор, продержав руку в воздухе чуть ли ке целую минуту, опустил ее.

— Замечательно, господин майор, — сказал Иозеф.

— Чепуха, — сказал майор. — Ничего замечательного, понятно?! — крикнул он. — Я не потерплю этого от своих солдат, понятно?

— Так точно, господин майор! — рявкнули Иозеф и Карл.

— А вообще вы бравые ребята, — сказал майор. — Такими и оставайтесь!

Он вытащил из кармана бутылку и отхлебнул.

Потом отхлебнули Карл и Иозеф. Томаса они положили на пол.

— С него хватит. В него больше не лезет, — скачал Карл.

— Меня радует, — сказал майор, — что вы не только хорошие стрелки, но и хорошие товарищи. Товарищество — железный закон для солдата. Как хорошо, что вы заботитесь друг о друге! Вы могли бы сделать с ним что угодно ради шутки, теперь это снова вошло в моду. Очень хорошо с вашей стороны, что вы хотите отнести своего приятеля в постель. А теперь шагом марш на боковую!

Они разом вскинули руки.

— Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! — ответил майор.

Иозеф снова почувствовал какой-то странный озноб. Он вытянулся перед майором и выпалил:

— Прошу, господин майор, пожелать также вашей дочери спокойной ночи!

Карл окаменел от ужаса. Неужели и этот парень рехнулся или это была потрясающая, изумительная наглость, психологическое алиби?

— Спасибо, — сказал майор.

Он засмеялся добродушно, по-отечески, удовлетворенно.

— Хоть она и уехала сегодня в полдень в Берлин, но, безусловно, спит спокойно и без вашего пожелания.

— Ах, уехала, — повторил Иозеф.

— Да ну, тоже втюрился в девчонку? — спросил майор.

Иозеф покраснел. Карл засмеялся.

— Уж признайся, мой мальчик, — сказал майор и похлопал Иозефа по плечу.

Иозеф кивнул.

— Кто же устоит, господин майор, — сказал Карл, — я тоже не устоял, как и все.

Майор рассмеялся от всей души.

— Настоящая девушка-солдат, — сказал он. — Марширует, как гвардии кирасир; протопать семь часов до станции ей ничего не стоит. Так и надо.

— Здорово! — сказал Карл.

— Если бы отпуска не были запрещены, вы могли бы теперь с ней поехать или хотя бы донести ее багаж, — сказал майор Иозефу. — Не повезло, господин кавалер!

— Верно, не повезло, господин майор, — отозвался Иозеф.

Майор ушел. Карл и Иозеф бросились друг другу в объятия.

— Дружище, — сказал Карл, — теперь уже все позади. Пусть только нам и дальше так везет!

Они подняли Томаса, отнесли его в барак и бросили на койку.

— Повезло и тебе, парень, — сказал Карл, — чертовски повезло!

Они засеменили к своим постелям. Никто их не видел и не слышал. В спертом воздухе раздавались громкий храп и сопение. Карл тут же заснул; Иозеф не спал. Он, конечно, заметил, какой взгляд бросил на него Карл, когда он, Иозеф, просил пожелать дочке майора спокойной ночи. Он почувствовал свое превосходство над Карлом, старым прибалтом. Он чувствовал свое превосходство над всеми. «Кто знает что-нибудь о мистерии смерти? — думал он. — Разве эти вот что-нибудь знают?» Он ненавидел их всех, кто лежал здесь, храпя и ворочаясь во сне. «Разве кто-нибудь меня поймет, — думал Иозеф, — разве я могу с кем-нибудь поделиться? Мне нужно почитать Ницше!» У него в ранце было много книг: Ницше, Георге, Биндинг и сборник произведений немецких романтиков: Тика, Брентано, Новалиса. «Скорей бы уж наступило утро», — думал он.

Но вот пронзительный свисток, наконец, разорвал ночные шорохи. Иозеф поспешно вскочил, накинул на себя шинель и побежал в канцелярию, чтобы перехватить посыльного на телеграф. Он дал ему телеграмму для отца, которая гласила: «Прошу срочно приехать. Очень нужен. Иозеф». Потом как следует вымылся, и когда из барака все ушли и только Томас да Карл еще храпели на своих постелях, он тоже прилег, наконец почувствовав себя уверенно. Он подумал: «Отец поможет, должен же он помочь!» Потом вдруг сообразил: «Какая чепуха — охотиться за одним патроном! Словно это что-нибудь меняет! Вот чепуха! Как глупо я себя вел!» Усталость медленно овладевала им. Он почувствовал легкость во всем теле. Ему казалось, будто он отделяется от земли и летит. Он усмехнулся и заснул с улыбкой на лице.

Карл очнулся первым; было около одиннадцати.

Ставни были широко распахнуты; с потоком солнечных лучей в барак врывались запах лугов и крепкий аромат сосен.

Карл бросился к окну. Ему была видна канцелярия майора. Там тоже было открыто окно. Карл увидел, что майор сидит за письменным столом. Майор тоже посмотрел в окно, узнал Карла и приветственно помахал рукой.

Карл разбудил товарищей. Томаса ломало с похмелья, он открыл глаза с мучительным усилием и, едва ворочая языком, бормотал какую-то бессмыслицу. Карл и Иозеф подхватили его и потащили в банный барак, там раздели и положили под холодный душ. Понемногу Томас стал приходить в себя. Они влили ему в рот черного кофе и дали пожевать кофеиновые таблетки.

— Нужно, чтобы у тебя сейчас была ясная голова, — сказал Карл.

Потом они вымылись и уселись на траве, под теплыми лучами солнца, прислонившись к березе; над головами у них пели птицы, и Карл стал рассказывать о том, что произошло этой ночью в банном бараке. Им прямо повезло, добавил Карл, что Томас чуть не спятил и, пьяный до бесчувствия, сбитый с ног крепким ударом, провалялся всю ночь без памяти.

Разве он смог бы сдержать себя, если бы так неожиданно очутился ночью лицом к лицу с майором?

— Я ничего не помню, — сказал Томас. — Помню только, что мы пожали друг другу руки. А что было дальше, все забыл.

— Вот и хорошо, — отозвался Карл.

Томас промолчал. Он глубоко вдыхал теплый душистый воздух. В голове у него была пустота, какая-то смесь страха и воспоминаний о крови и ночном мраке.

— Убейте меня все же, ребята! — сказал он.

Его обуял страх, терзающий, мучительный страх.

Он подумал: «Прошел всего лишь один вечер, одна ночь, пьяная, угарная, но так дальше не пойдет.

Не могу же я все время напиваться до потери сознания. Теперь, когда я знаю об убийстве, как же я буду жить? Мне ведь придется видеться с майором, смотреть ему в лицо, в глаза, придется выслушивать его — что же это будет?"

— Но ведь уже должны были заметить, что ее нет... — проговорил Томас, и весь его ужас вылился в этих словах.

— Не бойся, — ответил Карл, — майор считает, что дочь его уехала в Берлин.

— И она приедет туда не раньше завтрашнего дня, — размышлял он вслух. — Старик, ничего не подозревая, будет три дня ждать от нее письма. Это составит уже четыре дня. Потом он, может быть, даст телеграмму. Пройдет еще один день. Значит, у нас пять дней. Это очень много.

Томас облегченно вздохнул.

— Ее нужно бы получше зарыть! — воскликнул Иозеф.

— Подождем, — сказал Карл, — подождем, сейчас все в полном порядке.

«Значит, майор считает, что она едет в Берлин», — думал Томас. Он представил себе поезд: покачиваясь, она сидит в вагоне, как тень, воздух в воздухе. Он думал: «Отец считает, что она в безопасности. Может быть, сидя за письменным столом, он тоже представляет себе, как она едет в поезде, человек среди людей. Ведь он ничего не знает. Майор тоже отец.

Странно, кем только не бывает человек: начальником, отцом, врагом и другом. Что же такое человек?!"

Томасу не хотелось думать об этом. Он боялся раздумий. Он боялся взглянуть на майора. Что будет дальше, он не знал.

— Почему это она вдруг поехала в Берлин? — спросил Иозеф.

Карл пожал плечами.

— Не знаю. Может, ей пора родить.

— Нет, — резко возразил Томас.

Карл удивленно взглянул на него.

— Разве ты?.. — спросил он, не договорив.

Иозеф вдруг вытаращил глаза на Томаса и рассмеялся.

— Ты был в нее влюблен? — ухмыляясь, спросил Карл.

Томас вздрогнул.

— Ты что, спал с ней? — спросил Иозеф.

— Эх вы, свиньи, свиньи, — медленно произнес Томас.

— Ну, ну, полегче, — сказал Иозеф.

— Оставь его в покое, не годится так, — уговаривал его Карл.

Томас тяжело дышал.

— А почему бы тебе, мальчик, и не быть влюбленным в нее? — добродушно заметил Карл.

— Нет! — крикнул Томас. — Нет, ничего у меня с ней не было, ничего, совсем ничего! Она для меня просто человек, как и все другие, человек, поймите же...

— Да, да, дружище, успокойся, — сказал Карл.

— Никогда больше не говорите об этом, — строго остановил их Иозеф.

— Хорошо, — согласился Карл.

Иозеф стал насвистывать какую-то веселую мелодию. Он тоже представил себе поезд, но идущий в противоположном направлении, не тот, который мерещился Томасу. Он видел в поезде своего отца, спешившего к нему на помощь, чтобы спасти их от мести другого отца. «Может быть, он прилетит самолетом, — размышлял Иозеф. — Конечно, самолетом».

Они провели мучительный день. Бесконечно тянулось время. Они держались все вместе. Несмотря на свои клятвы, они понимали, что каждый не доверяет другому. Так они и ходили, словно связанные веревочкой, какое-то существо из трех тел, и каждый из них был ненавистен и омерзителен себе и другим.

Они пошли в барак, играли там несколько часов в скат, обсуждая при этом, зарыть им труп или оставить все как есть. Иозеф полагал, что убитую нужно закопать получше. Томас не высказывал своего мнения. И они все предоставили судьбе.

Наконец наступил вечер с длинными тенями и серыми тучами. Устало подходил батальон. Но едва солдаты вошли в барак, как была объявлена тревога.

С руганью они снова кинулись на место сбора. Трое остались. Но через несколько минут дежурный унтер-офицер рванул дверь барака. Он закричал:

— Почему вы не выходите? Вы что, спятили?

— Мы свободны от службы, — спокойно сказал Карл; но унтер-офицер завопил:

— Приказ господина майора! Весь батальон ждет вас, паршивцы. Да, да, нечего глаза пялить, поднимайтесь! Марш из барака!

Безотчетно, совершенно безотчетно каждый из них схватил свой ремень, машинально надел его, проверил, на месте ли подсумок, штык и пряжка, уже на бегу поправил фуражку, проверив рукой расстояние от козырька до переносицы. Они бежали быстро, в ногу, дышали в такт, и сердца их бились в такт.

— Спокойствие, сейчас главное — спокойствие, — шептал Карл своим товарищам.

Предупреждение было излишним: они не испытывали никакого страха. Хотя они чувствовали, даже знали, что сейчас решится их судьба, страх совершенно исчез. Они были почти счастливы оттого, что все решится. Наконец они снова перестали быть отдельными, не связанными между собой человеческими личностями; теперь огромный грохочущий механизм втянет их в себя, прикажет им что-то, а что-то запретит, и они снова могут подчиняться беспрекословно, без необходимости думать, освобожденные от собственной воли и собственного решения. Не имело никакого смысла в эту минуту, во время этого бега ломать себе голову над тем, что же теперь будет и почему им тоже приказали выйти по тревоге, объявлена ли эта тревога по случаю убийства или была только учебной, наказанием или просто вздорной выдумкой начальства. Все теперь утратило свой смысл, все, кроме плаца, батальона, майора; существовал лишь этот плац, туда бежали они, к центру мира, к центру вселенной.

Серыми прямоугольниками, обагренными лучами вечернего солнца, стояли построенные в каре роты, металлические части снаряжения и оружия блестели на солнце. Трое приятелей хотели пристроиться, но майор приказал им встать перед строем, лицом к своей роте. И вот они стоят не шелохнувшись; поясные ремни подтянуты, фуражки сидят безупречно, ни к чему нельзя придраться.

— Смирно! — скомандовал майор.

Каблуки сотен людей, обутых в сапоги, гулко щелкнули. Майор прочитал приказ фюрера вооруженным силам Германии, приказ, от которого у солдат кровь застыла в жилах. В нем говорилось о большевистском заговоре, раскрытом благодаря гению фюрера, о грозящем нападении с Востока и о тех мерах, которые принял фюрер. Батальон слушал, и лица у многих побледнели. Потом майор зачитал приказ по дивизии, согласно которому немедленно запрещались всякого рода отпуска и увольнительные. В приказе говорилось, что никто не имеет права оставлять во внеслужебное время месторасположение батальона. Оружие держать постоянно наготове, никто не имеет права снимать обмундирование, даже во время ночного отдыха. Майор читал медленно, фразу за фразой, и после каждой фразы спрашивал:

— Поняли, ребята? Это не шутки!

Потом, прочитав до конца, опустил руку, державшую бумагу. Он указал на троих, стоявших перед строем батальона.

— Это лучшие стрелки дивизии! — воскликнул он. — Берите с них пример! Такими должны быть настоящие солдаты, настоящие товарищи! Такие молодцы теперь нужны фюреру, чтобы осуществить его грандиозные планы!

Он сделал глубокий вдох и крикнул:

— Батальон, разойдись!

Солдаты побежали в барак. Томас на ходу подтолкнул Иозефа.

— Спасены, — сказал он.

— Дружище, — отозвался Иозеф. — Дружище, так и должно было случиться, именно так.

Едва они вошли в барак, как получили новый приказ. Им велели снова встать в строй. Проверили их перевязочные пакеты, неприкосновенный запас и личные знаки. Потом они получили боеприпасы, каждый по шестьдесят патронов.

— Веселой стрельбы по мишеням! — сказал Карл.

Офицеры и фельдфебели были подчеркнуто жизнерадостны и много говорили о духе товарищества.

Когда проверка кончилась, командиры взводов прошли по баракам. Они сказали:

— Вечерняя поверка сегодня отменяется. Собирайте свои вещи. Что вам не нужно, отошлите домой. Понятно?

— Так точно! — отвечали солдаты.

Все начали укладываться. Иозеф и Томас держались возле Карла.

— Ну, начинается, ребята, — сказал Карл. — Начинается! — Он хлопал себя ладонью по ляжке, потирал руки, ухмылялся во весь рот и строил гримасы.

— Начинается, — снова и снова повторял он. — Все будет хорошо. Начинается!

— Эх, ребята, только бы все обошлось, — сказал солдат, собиравший свои вещи рядом с Карлом.

— Ты что? — резко спросил Иозеф. — О чем ты говоришь?

— Оставь, — успокоил его Карл, — не горячись.

— Значит, мы намерены завоевать Россию, — тихо сказал кто-то, — Москву, Урал, до самого Тихого океана.

Хотя голос этот был тих, но он, как ни странно, заглушил шум, стоящий в бараке, и заставил всех умолкнуть. Тишина придавила всех невыносимы м гнетом.

— Ну и что же, — сказал Иозеф. Он говорил сиплым голосом. — Что же, конечно, мы идем против большевиков. Рано или поздно это должно было произойти.

Вдруг он закричал:

— Это должно было произойти, и лучше сегодня, чем завтра!

— Лучше ужасный конец, чем ужас... — не договорил Карл и вдруг рассмеялся.

Иозеф смерил его холодным взглядом. Карл пожал плечами и принялся укладывать свой ранец.

Томас подошел к Иозефу. Он спросил:

— Как по-твоему, когда мы будем в Москве?

— Скоро, можешь не сомневаться, — ответил Иозеф, все еще глядя на Карла. — Теперь все будет в порядке, малыш, — добавил он, — и у нас троих, и в Германии,и во всем мире.

Томас облегченно вздохнул. Они уйдут отсюда.

Убитую не найдут. Майор так и не узнает, что с ней случилось. Ведь это возможно, это было бы, пожалуй, самое лучшее. Томас уже не чувствовал, что стал рассуждать, как настоящий убийца. Правда, он сделал только первый шаг. Карл ушел дальше. Укладывая вещи, Карл думал: «Судьбе можно помочь. Мало ли что может случиться в бою. Будет неплохо, если майор при первой возможности умрет смертью храбрых.

Майор и Иозеф, да, и Иозеф тоже.

Иозеф уложил свой ранец и приготовил сверток, который хотел передать отцу. Он едва сдерживал досаду оттого, что потревожил отца теперь, когда все уладилось само собой. Может быть, тот даже не застанет его здесь. Чем скорее начнется, тем лучше!

Иозеф зажег свечу, сел на свой ранец, укрепил свечу на табуретке и достал книгу, по которой было видно, что ее часто читают. Это было сочинение Ницше «Так говорил Заратустра». Иозеф читал, а кругом постепенно нарастал шум: укладывали ранцы, шуршали бумагой, глухо звякал металл и раздавались негромкие голоса вперемежку с несмолкающими приглушенными выкриками и топотом строившихся солдат. Один раз донеслось также ржание лошади, дикое и гневное, напоминающее грозный зов трубы. Иозеф ничего не слышал. Он читал, погрузившись в иной мир, холодный и пустой, в котором жил только один-единственный человек — он сам. А вокруг этого единственного что-то копошилось, какая-то неразличимая масса, глубоко внизу суетились какие-то существа: люди.

Он читал о Заратустре, о последних людях, этих тварях, которые были так жалки в своем стремлении к счастью, о канатном плясуне и о паяце, который перепрыгнул через канатного плясуна, о том, что канатный плясун сорвался и совершил страшный прыжок в смерть. Иозеф представил себе, как тот упал и разбился. А Заратустра говорил:

«Из опасности сделал ты себе ремесло, а за это нельзя презирать. И вот ты гибнешь от своего ремесла. За это я хочу похоронить тебя своими руками».

Так говорил Заратустра. В его словах Иозеф нашел подтверждение своим сокровеннейшим мыслям.

Он думал: «Заратустра понимает, что такое миф опасности, миф смерти. Заратустра понимает немецкого солдата. Сделать опасность своим ремеслом только ради самой опасности — это величественно, это по-немецки! Нибелунги шли навстречу верной гибели, они знали об этом и все же шли в страну гуннов; они гибли, и смерть была их подвигом. Они обезглавили невинное дитя и все же, нет, именно поэтому, были героями. Ведь нужно геройство, чтобы рубить головы невинным младенцам». Он вздрогнул, низко склонился над книгой, впитывая в себя слова:

«Но Заратустра продолжал сидеть на земле возле мертвого и был погружен в свои мысли: так забыл он о времени. Наконец наступила ночь, и холодный ветер подул на одинокого. Тогда поднялся Заратустра и сказал в сердце своем:

«Поистине прекрасный улов был сегодня у Заратустры. Он не поймал человека, зато труп поймал он.

Страшно существование человеческое и все еще лишено смысла: паяц может стать роковым для него.

Я хочу учить людей смыслу их бытия: смысл этот-сверхчеловек, молния из темной тучи, именуемой человеком.

Но я еще далек им, и моя мысль далека их мысли. Для людей я еще что-то среднее между шутом и трупом.

Темна ночь, темны пути Заратустры. Идем, холодный и неподвижный спутник! Я отнесу тебя туда, где похороню тебя своими руками».

Сказав это в сердце своем, Заратустра взвалил труп себе на спину и отправился в путь».

Иозеф опустил книгу. Он подошел к окну и стал всматриваться в черноту ночи. Он увидел широкую темную синеву, по краям слегка блеклую. Товарищи за его спиной уже давно спали. Он был один. Он погасил свечу и уставился во мрак. Иозеф торжествовал. Он думал: «Россия — необъятная страна, и теперь она будет под нашей пятой». Он стоял, восторгаясь пространством, которое предстояло завоевать.

Об убитой он забыл и думать. И произнес про себя:

«Друг Заратустра!» Раскрылась дверь, Иозеф обернулся, вошел унтер-офицер.

— Пора на боковую! — сказал унтер-офицер.

— Так точно, — послушно ответил Иозеф и лег в постель.

Было около часа ночи. В пять часов их разбудили. Они отправились на учение. Они шагали по дороге в Либиакен. Примерно в том месте, откуда они стреляли в цаплю, отряд свернул в сторону; Карл, Томас и Иозеф с ужасом увидели ту самую дорогу, по которой они тогда шли. Солдатам приказали замаскироваться. Они нацепили на себя пучки травы и ивовые ветки. Им указали цель, к которой они должны были подкрасться, не замеченные условным противником. Цель находилась по ту сторону дренажной канавы, которую еще можно было различить как тонкую серовато-черную линию на мокрой от росы траве.

Карл полз, а мозг его лихорадочно работал.

Он должен первым, непременно первым, добраться до канавы, до того места, где лежала она. Карл знал, что сейчас он ползет, спасая свою жизнь. Что будет дальше, он не знал. У него была одна мысль — первым добраться до канавы...

Показалась канава. Карл был впереди наступающей цепи; не намного, но впереди своих однополчан.

До канавы осталось еще метра два. Он бросился прямо к тому месту, где лежала убитая. «Это .ведь бесчеловечно, — мысленно воскликнул он, — этого они не посмеют с нами сделать! Пусть они арестуют нас, да, пусть секут, пусть, но должен же прийти этому конец! Убитая мертва, зачем же мучить живых, это бесчеловечно!» Карл достиг канавы, вытянул шею.

Здесь, внизу, была могила. Карл подумал: «Остается одно: Иозеф выстрелил раньше меня, и Томас должен это подтвердить. Мне нужно этого парня..."

Но тут раздался дребезжащий голос, голос командира дивизии:

— Стой! Всем остаться лежать!

Карл осторожно приподнял голову. Он увидел командира дивизии, его сопровождал какой-то человек в черной, шитой серебром форме; высокий, стройный, он был Карлу не знаком. Генерал гневно кричал на майора:

— Вы, господин майор, с ума сошли — проводить теперь учение около границы!

Генерал посмотрел в бинокль в сторону границы.

— Русские насторожились.

— Этого нельзя допускать, — сказал человек в черной, шитой серебром форме.

— Конечно, нельзя, — сказал генерал.

Иозеф пригляделся к человеку в черной, шитой серебром форме. Это был его отец.

«Спасены», — подумал Иозеф. Карл слышал, как кричит генерал. Он все понял. «Спасены», — подумал он. Посмотрел вниз. Там лежал камень, испещренный знаками, покрытый замшелыми непонятными печатями. Камень лежал так, будто он всегда был здесь, будто здесь, посреди канавы, проходила граница. Вода сровняла могилу. Кто не знал, что тут лежит, тот ничего бы не заметил. Болото, трава, тростник; плавунцы сновали по гладкой поверхности лужи; мошкара, звенящее облачко живой пыли, носилась в воздухе; отливающие сталью стрекозы взлетали с трехгранного упругого стебелька; далекое голубое небо отражалось в гнилой воде со всеми своими облаками, похожими на скирды. Тихий, упорядоченный мирок, маленький космос, и больше ничего, полный покой.

«Спасены!» — еще раз подумал Карл. Вызывающе плюнул на камень. Но тут же пожалел об этом.

Потом снова начали поступать приказы. Пришлось ползти обратно, соблюдая маскировку.

— И это вы называете маскировкой, господин майор? Это вы называете выучкой? Это вы называете батальоном? Это дерьмо, вот что! — бесновался генерал.

Когда они отползли так далеко, что их уже нельзя было увидеть с границы, генерал отдал приказ встать и построиться в походные колонны. Едва батальон двинулся, майор приказал запеть песню. Они затянули: «Трясутся старые кости...» Генерал, шагавший немного впереди, вместе с человеком в черной, шитой серебром форме, обернулся и крикнул: «Отставить!

Другую песню!"

Они затянули «Поскачем мы на Восток...» — и генерал снова крикнул: «Отставить!"

Тогда они запели «Роза, миленький цветочек», и эту песню генерал разрешил им продолжать.

Все в грязи, увешанные пучками травы, листьев и ивовых веток, они все же шли сомкнутым строем, по три в ряд, четко отбивая шаг. Томас, Карл, Иозеф шагали в одном ряду и пели так громко, что до самой границы, все дальше уходившей к горизонту, доносились слова:

Они вернулись в барак; день прошел так же, как и ночь: бесконечные поверки, сборы, построения и тупое ожидание приказа, который должен перебросить их через границу.

Иозефу удалось поговорить с отцом. Они не спеша ходили взад и вперед по плацу. Иозеф рассказывал, а отец слушал внимательно, молча, задумчиво. Когда он кончил, отец несколько минут о чем-то размышлял.

Потом заявил:

— Собственно говоря, это хорошо. Это полезно.

Это даже очень хорошо.

Потом отец ушел и отдал двум сопровождавшим его эсэсовцам какие-то приказания. Иозеф вернулся к своим. Они спросили его:

— Что же будет?

— Не знаю, — сказал Иозеф. — Знаю только, что все будет в порядке.

Вечером им снова пришлось идти на занятия: противохимическая оборона. Им сказали, что русские на все способны, могут применять и газы. Газы! Газов они все же боялись.

— Черт подери, дело становится серьезным, — сказал Карл.

Раздались резкие звуки ударов по рельсу и крик: «Газы, га-азы, га-а-а-зы!"

Солдаты напялили на себя маски, загремела команда «бегом марш!», и они побежали по кругу, словно стадо странных, серых, затравленных зверей с хоботами. Пот катился с них градом, он попадал им в глаза, в рот. С неослабевающей силой гремели удары по рельсу. И в этом грохоте и пыхтении они едва разбирали только одно слово: «Люизит-люизитлюизит!"

Машинально хватали они противохимические накидки — пропитанную маслом бумагу величиной в несколько квадратных метров, которая была искусно сложена в одну четвертую формата и лежала в маленькой сумочке, привязанной к коробке противогаза. Эта бумага должна была предохранять от едких жидкостей. Они рывками вытаскивали бумагу, хватали за помеченный угол, становились против ветра и набрасывали накидку на голову. Бумага разворачивалась, и они, пригибаясь, закрывались ею. И вот весь плац заполнился серо-зелеными бугорками, какими-то похожими на жаб чудовищами, которые покачивались, переминаясь с ноги на ногу. Никого нельзя было узнать. Они ничего не видели под своими серыми покрывалами, кроме неясных очертаний затененного кусочка земли, на который присели. Долго сидели они на корточках. Металлический звон давно уже затих, а они все еще не вставали. Наконец послышалась команда: «Химическая опасность миновала», — и снова раздались удары по рельсу.

Они поднялись, сбросили накидки и увидели идущих между рядами двух санитаров с носилками.

На носилках лежала человеческая фигура, закрытая простынями, видны были только волосы, женские волосы. Санитары принесли носилки на плац и остановились перед бараком коменданта лагеря. Там стояли майор, дивизионный генерал и человек в черной, шитой серебром форме. Санитары опустили носилки на землю. Майор подошел ближе. Санитары сняли простыни. Майор закричал. Он кричал, зажимая кулаком рот, все это видели, но он продолжал кричать, сжатые пальцы не могли заглушить этот крик. Генерал обнял его за плечи и увел. Крик звенел у всех в ушах. Солдаты стояли точно окаменелые. Вдруг послышался еще один вскрик, тихий, он донесся из солдатских рядов. Вскрикнул Томас. Иозеф и Карл подошли к нему. Генерал вернулся из барака.

Он говорил с эсэсовцем. Прибежали офицеры. Возле носилок поднялось облако пыли. Генерал приказал построиться. Батальон образовал каре. Солдаты стояли плечом к плечу; от пропотевших масок, висящих на груди, шел пар, от лиц тоже шел пар. Генерал шагнул вперед. Не было слышно ни звука. Генерал заговорил:

— Солдаты! Вашего майора постигло тяжелое горе. Русские варвары опозорили и убили его дочь.

Ее нашли возле границы, зарытую в землю, с обезображенным лицом. Возле нее нашли еще русский штык. Но час убийц пробил! Солдаты, вы отомстите за своего командира! Солдаты, в память убитой шапки долой!

Они сорвали с головы фуражки. Они стояли лицом на восток.

— Шагом марш! — скомандовал генерал.

Генерал шел впереди. Солдаты шагали по плацу.

Когда они подошли к носилкам, эсэсовский офицер снял с убитой покрывало. Генерал сказал правду: лицо было изрезано и исколото так, что его нельзя было узнать, а возле этого страшного лица длинный штык, похожий на грифель, четырехгранный, несомненно русский, с темными пятнами крови. Эсэсовец вскинул руку в нацистском приветствии. Генерал крикнул: «Внимание!» Подойдя к носилкам, генерал и солдаты перешли на парадный шаг и угрожающе прошествовали мимо опозоренной покойницы. Покрытые испариной хоботы масок на груди смотрели на изрезанное лицо убитой. Впереди выступал генерал, весь в золоте и пурпуре. Угрожающе печатая шаг, они покидали плац и уходили все дальше на восток.

Солнце спустилось за горизонт, и ночь окутала землю.

Томас едва мог понять, как хватило у него сил пройти мимо трупа. Когда он шел, то думал о страшном суде, думал о том, что на мертвых выступает кровь, если мимо них проходит убийца, раны мертвых открываются, а убийцы, как подкошенные, падают ниц. Но ничего не случилось, он остался в строю рядом с Карлом и Иозефом, в строю походной колонны, влекомый какой-то магической силой, которой не мог преодолеть. Он даже посмотрел, как и все, на лицо убитой, и ничего не случилось. Она была мертва, она молчала.

«Ну вот, все прошло, все кончилось, — подумал он, облегченно вздохнув. — Все кончилось. Больше ничего не случится. Все прошло, уладилось, утряслось. Теперь уже ничто не угрожает нам!"

Иозеф подтолкнул его в бок и сказал:

— Это сделал мой старик, здорово придумал, а?

— Твой старик великолепен, — сказал Карл.

— Вот вам национал-социалистское решение вопроса, — сказал Иозеф. — В этом отец мастак.

Эти вещи он понимает. Он все решает в духе нацизма; бессмыслица получает смысл, и беда становится благодеянием. Такова наша политика!

— В политике я ничего не смыслю, я далек от политики, — заметил Карл, — политика никогда меня не интересовала. Но твой старик в ней разбирается.

Это политика правильная, человечная!

— Ив этом смысле он прав, — продолжал Иозеф. — Он сказал мне: «Раз уж так случилось, то вы тут ни при чем. Ведь вы этого не хотели. Совершенно невероятно, чтобы вы хотели ее убить. Немец не бывает убийцей. Но вполне вероятно, что этого могли хотеть большевики. Это у них в порядке вещей.

Они бы так и сделали, если бы имели возможность.

Мы не лжем, когда утверждаем, что это сделали они.

Немец никогда не лжет. Он ищет тех, кто по своей природе способен на такое дело. И находит».

— Твой старик — парень что надо, право же, — сказал восхищенный Карл. — Майор действительно поверил или только делает вид?

— А меня это не интересует, — заметил Иозеф. — Должен верить. Это важно для нации. Это нам выгодно. Отец сказал, что нужно решать все с пользой для нас. В этом сущность национал-социалистской философии!

— В философии я ничего не смыслю, я больше за практику, — сказал Карл.

— Ну, а практика такова, что дело улажено окончательно и бесповоротно, — ответил Иозеф.

— Это хорошо, ох, как это хорошо! — промолвил Томас.

Потом они заснули, не снимая одежды, положив рядом с собой винтовки.

На рассвете, в четвертом часу, в сторону границы стремительно пролетел самолет, а спустя несколько минут с грохотом низвергся с неба широкий прямоугольник яростного металла. Было видно, как от этого ревущего металла отделяются маленькие, похожие на сливы темные металлические тельца и падают вниз, покачиваясь вокруг оси, как ваньки-встаньки.

Одновременно начался ураганный артиллерийский огонь. Из серого марева, окутавшего границу, поднялась стена дыма, и были видны вспышки. Потом солдаты услышали гул и скрежет мчащихся танков, а затем двинулись и они мимо куста, где валялась черно-красная цапля, через дренажную канаву, где лежал пограничный камень, перепрыгнули через могилу в болоте и прорвались через границу. Они увидели первых убитых: русских в военной форме, крестьян, лежавших возле дымящихся изб, и одного немецкого солдата с простреленной грудью, сжимавшего в окоченевшей руке пучок травы.

Они шли весь день, почти не встречая сопротивления. К вечеру достигли деревушки, где сделали привал. В деревушке было всего шесть домов, желтых, кособоких, крытых камышом; в сумерках они казались невесомыми. Это была бедная деревня, бедная еще в мирное время, а первый день войны окончательно разорил ее. Сопротивления здесь не оказывали, но двое крестьян лежали убитые, один дом горел, и все погреба были разграблены. На одном еще уцелевшем доме был прибит плакат с надписью: «Немецкие рабочие и крестьяне, не стреляйте в своих советских братьев!» Иозеф сорвал плакат и сжег его.

— Здесь мы поставим виселицу, — сказал майор.

Он приказал выгнать из домов всех жителей деревни и собрать их на площади. Нашлись восемь крестьян, двенадцать крестьянок и восемь детей.

Майор вызвал из круга двух девочек. Он приказал повесить их в отместку за смерть своей дочери.

Девочек увели, их поставили к стене дома и велели поднять над головой руки. Они не произнесли ни слова, они не плакали, словно ничего другого и не ожидали. Сзади них стояли часовые с заряженными винтовками, с примкнутыми штыками, похожими на широкие ножи, остро отточенными, ослепительно блестевшими немецкими штыками, теплый отблеск огня струился по широкому желобку, выточенному посередине штыка, чтобы с него могла лучше стекать кровь.

— И правильно, нужно кончать с этой сволочью, — сказал Иозеф.

— Этого не может быть, — прошептал Томас.

Он побледнел. — Ведь они не виноваты, — пролепетал он.

— Большевики всегда виноваты, — сказал Иозеф.

Его взгляд упал на Томаса.

— А что, тебе их жалко? — спросил Иозеф.

Томас молча покачал головой. Он чувствовал, какая все это ложь.

— Дружище, — сказал Иозеф, — дружище, тебе жалко этих русских? Да ведь это сброд, это клопы, которых надо давить!

Он потянулся.

— Я сам вызвался их повесить, — сказал он. — Вешать — это искусство. Карл умеет, он нас научит.

Быть палачом — почетная обязанность, как сказал Геринг. Нужно всему научиться. Я их повешу.

Да, я их повешу, я, да, я.

Он посмотрел на Томаса.

— Ну что? — спросил он.

— Уйди, уйди отсюда, — сказал Томас. Его глаза застлало пеленой, синей пеленой.

Иозеф рассмеялся и ушел.

— Это убийство, да, это убийство, а ты убийца! — крикнул Томас.

Он видел, как они устанавливают виселицу.

— Ты убийца, — повторил он.

Вдруг он увидел, что у солдат, стоявших возле виселицы, выросли звериные головы и заслонили человеческие лица: волки, гиены, свиньи. Совершенно отчетливо увидел он, как их лица побелели и распух"

ли, рты вытянулись, превратившись в чавкающие пасти, носы — в хоботы, глаза, заплывшие жиром, стали маленькими и налились кровью, а лбы исчезли, становясь все более покатыми, и он уже ничего не видел, кроме ощетинившейся пустоты. Только у двух девочек — это он видел — оставались человеческие лица, по-крестьянски красивые и чистые.

Он содрогнулся: а что таится в нем? Посмотрел на себя. Он был хуже всех. Ведь другие ничего не знали. А он знал.

Томас кинулся к майору.

— Что вам нужно именно сейчас, перед исполнением приговора? — сердито спросил адъютант. — С господином майором сейчас нельзя разговаривать, потом!

— Речь идет об убийстве, нужно предотвратить убийство, — сказал Томас.

Голос его срывался.

— Что, какое убийство? — спросил адъютант.

— Так точно, убийство, — повторил Томас.

Адъютант впустил его.

Когда Томас вошел в комнату майора, все поплыло у него перед глазами, все покрылось туманом.

Виднелось что-то черное, вероятно, это был майор.

— Старший стрелок П. докладывает — две русские девочки не виноваты! Я убил дочь господина майора! — сказал Томас.

— Что? — заревел майор. — Что?

Он схватил Томаса за плечо, встряхнул его и зарычал:

— Вы опять нализались, парень, опять! Вы свинья, вы с ума спятили, свинья!

Томас пытался всмотреться, но ничего не увидел.

Он бормотал:

— Господин майор, я говорю правду, я...

— Адъютант! — крикнул майор.

Хлопнула дверь, в комнате стало одним голосом больше.

— Парень напился до потери сознания! Арестуйте его! — кричал майор.

— Я не пьян, — сказал Томас твердым голосом, — я не пьян, клянусь вам...

Теперь туман перед глазами рассеялся. Он видел все совершенно отчетливо. Перед ним стоял майор, хрипя, содрогаясь всем телом, точно разъяренная глыба, руки сжаты в кулаки, а кулаки готовы в бешеном гневе разбить лицо стоящего перед ним старшего стрелка. «Он мне не верит, — думал Томас, — что мне делать?!"

— Уберите его! — приказал майор.

— Слушаюсь! — сказал адъютант.

В дверь постучали. Вошел Иозеф.

— Докладываю господину майору: все готово для экзекуции.

— Хорошо, я иду, — сказал майор.

— Нет! — закричал Томас. — Нет, их нельзя убивать!

— Он с ума спятил, господин майор, — сказал Иозеф.

— Это ведь ваш приятель, да? — спросил майор.

— Господин майор, выслушайте меня, — простонал Томас.

Он подошел к двери.

— Господин майор, выслушайте меня.

— Бедный парень свихнулся, — сказал Иозеф, — ему нужно надеть смирительную рубашку.

— Ну, довольно, — заявил майор, — уведите его прочь.

— Я прошу, господин майор, освидетельствуйте меня, я не сумасшедший, я не пьяный, а в здравом рассудке! — воскликнул Томас.

Тогда Иозеф сказал:

— Есть предложение, господин майор. Пусть поклянется своей честью, что говорит правду, будто он убийца.

— Это еще что такое? — спросил майор, но потом добавил: — Ладно. Можете вы поклясться, что говорите правду, старший стрелок?

— Этого я не могу, — пролепетал Томас.

Адъютант рассмеялся.

— Вон! — закричал майор. — Теперь уж хватит!

— Ты убил, ты! — кричал Томас, показывая пальцем на Иозефа.

Тот рассмеялся.

— Говорю вам, он спятил, господин майор! Напился до белой горячки, а увидел убитую — и вовсе рехнулся. Он сумасшедший.

— Уберите его отсюда! — приказал майор.

— Я не уйду, пока вы меня не выслушаете! — настаивал Томас.

— Бунтовать? Свяжите его! — сказал майор.

— Слушаюсь! — ответил Иозеф.

Он с размаху ударил Томаса кулаком в висок, как в тот раз. Томас пошатнулся, но еще продолжал стоять.

— Дайте ему как следует! — кричал майор.

Иозеф еще раз ударил Томаса. Томас увидел красивое юношеское лицо Иозефа: ах, эта свиная морда... Потом в голове у него помутилось, он упал.

— Пошли, пошли, — сказал майор. — Нельзя заставлять их так долго ждать в последние минуты.

Ведь мы не варвары.

В дверях он еще раз обернулся и сказал:

— Унесите сумасшедшего!

Потом вышел из комнаты. Адъютант поспешил к окну.

Когда Томас с трудом очнулся, он почувствовал равномерное покачивание. Он лежал на носилках, двое солдат несли его.

Он приподнялся. Увидел виселицу. Все уже свершилось. Он вскрикнул.

— Лежи спокойно, черт тебя подери, а то получишь еще затрещину, — сказал солдат, который шел сзади. Они отнесли его в палатку и положили на кровать.

— Не делай глупостей, — сказали солдаты.

Ночь окутала землю. Томас сбежал. Его заметили и открыли по нему стрельбу. Он слышал, как свистели пули, потом огонь обжег ему легкие. Он потерял сознание и остался лежать в луже крови. Его подобрали литовские крестьяне.