Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

XVI

Они завтракали, когда в каюту вошел мичман.

— С мачты заметили эскадру, сэр, — доложил он, обращаясь к Харди.

— Очень хорошо.

Мичман вышел, и Харди вновь повернулся к Хорнблауэру.

— Я должен доложить о вас его милости.

— Он еще командует? — изумился Хорнблауэр. Он не ожидал, что правительство даст адмиралу лорду Гамбиру дослужить его три года главнокомандующим после губительного бездействия на Баскском рейде{2}.

— Он спускает флаг в следующем месяце, — мрачно отвечал Харди (большинство офицеров мрачнели, говоря о Тоскливом Джимми). — Трибунал оправдал его вчистую, так что его поневоле оставили до конца срока.

Тень смущения пробежала по лицу Харди — он упомянул о трибунале в присутствии человека, которому это испытание еще предстоит.

— Полагаю, ничего другого не оставалось, — ответил Хорнблауэр, думая о том же, что и его собрат. Захочет ли трибунал оправдать безвестного капитана?

Харди нарушил неловкое молчание.

— Подниметесь со мной на палубу? — спросил он. Под ветром на горизонте возникла длинная колонна идущих в бейдевинд кораблей. Они шли ровным строем, словно скованные цепью. Ла-Маншский флот на маневрах — восемнадцать лет постоянных учений принесли ему безусловное превосходство над всеми флотами мира.

— «Виктория» впереди, — сказал Харди, передавая Хорнблауэру подзорную трубу. — Сигнальный мичман! «Триумф» — флагману. Имею на борту...»

Пока Харди диктовал, Хорнблауэр смотрел в подзорную трубу. Длинную-предлинную колонну возглавлял трехпалубник под адмиральским флагом на грот-мачте, широкие полосы по бортам сверкали на солнце. Флагман Джервиса при Сан-Висенти, Худа в Средиземном море, Нельсона при Трафальгаре. Теперь это флагман Тоскливого Джимми — так жестоко шутит судьба.

На сигнальном фале «Виктории» распустились флажки.

Харди диктовал ответ.

— Адмирал приглашает вас к себе, сэр, — сказал он, закончив и поворачиваясь к Хорнблауэру. — Надеюсь, вы сделаете мне честь, воспользовавшись моей гичкой?

Гичка «Триумфа» была покрашена лимонно-желтой краской с черной каймой, весла тоже; команда была в лимонных фуфайках с черными шейными платками. Хорнблауэр садился на кормовое сиденье — рука еще ныла от крепкого пожатия Харди — и мрачно думал, что никогда не имел средств наряжать команду своей гички. Это было его больное место. Харди, должно быть, богат — призовые деньги после Трафальгара и пенсион почетного полковника морской пехоты. Лучше не сравнивать. Харди — баронет, богатый, прославленный, он сам — нищий, безвестный, в ожидании суда.

На борту «Виктории» его приветствовали честь по чести — морские пехотинцы взяли на караул, фалрепные в белых перчатках козыряли, боцманские дудки заливались свистом, капитан на шканцах с готовностью протянул руку — странно, ведь перед ним человек, которого вскорости будут судить.

— Я — Календер, капитан флота, — сказал он. — Его милость в каюте и ждет вас.

Он повел Хорнблауэр вниз, на удивление приветливый.

— Я был первым на «Амазонке», — напомнил он, — когда вы служили на «Неустанном». Помните меня?

— Да, — ответил Хорнблауэр. Он не сказал этого сам, боясь, что его поставят на место.

— Как сейчас помню — Пелью тогда о вас рассказывал.

Что бы ни говорил о нем Пелью, это могло быть только хорошее. Именно его горячей поддержке Хорнблауэр был обязан своим повышением. Со стороны Календера очень любезно было заговорить об этом в трудную для Хорнблауэра минуту.

Лорд Гамбир, в отличие от Харди, не позаботился о пышном убранстве каюты — самым заметным ее украшением была огромная Библия в окованном медью переплете. Сам Гамбир, насупленный, с отвислыми щеками, сидел под большим кормовым окном и диктовал писарю, который при появлении двух капитанов поспешно ретировался.

— Доложите пока устно, сэр, — велел адмирал. Хорнблауэр набрал в грудь воздуха и начал. Он вкратце обрисовал стратегическую ситуацию на момент, когда повел «Сатерленд» против французской эскадры у Росаса. Самой битве он уделил лишь одно или два предложения — эти люди сражались сами и легко восполнят пропущенное. Он рассказал, как изувеченные корабли дрейфовали в залив Росас, под пушки, и как подошли на веслах канонерские шлюпки.

— Сто семьдесят человек были убиты, — сказал Хорнблауэр. — Сто сорок пять ранены, из них сорок четыре умерли до того, как я покинул Росас.

— Господи! — воскликнул Календер. Его поразило не число умерших в госпитале — соотношение было вполне обычное — но общее количество потерь. К моменту капитуляции из строя вышло больше половины команды.

— Томсон на «Леандре» потерял девяносто два человека из трехсот, милорд, — продолжил он. Томсон сдал «Леандр» французскому линейному кораблю у Крита после обороны, заслужившей восторг всей Англии.

— Мне это известно, — сказал Гамбир. — Пожалуйста, продолжайте, капитан.

Хорнблауэр поведал, как наблюдал за разгромом французской эскадры, как Кайяр повез его в Париж, как он бежал и чуть не утонул. О замке де Грасай и путешествии по Луаре он упомянул вскользь — это не адмиральского ума дело — зато похищение «Аэндорской волшебницы» описал в красках. Тут подробности были важны, потому что британскому флоту в его разносторонней деятельности, возможно, пригодятся детальные сведения о жизни Нантского порта и навигационных трудностях нижнего течения Луары.

— Фу ты, Господи, — сказал Календер, — как же вы это преспокойно выкладываете. Неужели...

— Капитан Календер, — перебил его Гамбир, — я уже просил вас не богохульствовать. Я буду очень недоволен, если это повторится. Будьте добры, продолжайте, капитан Хорнблауэр.

Оставалось рассказать только о перестрелке с лодками возле Нуармутье. Хорнблауэр продолжил так же официально, однако на этот раз остановил его сам Гамбир.

— Вы упомянули, что открыли огонь из шестифунтовой пушки, — сказал он. — Пленные гребли, и надо было вести корабль. Кто заряжал пушку?

— Я, милорд. Мне помогал французский лоцман.

— М-м. И вы их отпугнули?

Пришлось Хорнблауэру сознаться, что он потопил две из трех посланных в погоню лодок. Календер присвистнул удивленно и восхищенно, Гамбир только сильнее нахмурился.

— Да? — сказал он. — А потом?

— До полуночи мы шли на веслах, милорд, потом задул бриз. На заре мы встретили «Триумф».

В каюте наступило молчание, нарушаемое лишь шумом на палубе. Потом Гамбир шевельнулся.

— Полагаю, капитан, — сказал он, — вы не забыли возблагодарить Господа за ваше чудесное избавление. Во всем происшедшем усматривается перст Божий. Я поручу капеллану в сегодняшней вечерней молитве особо выразить вашу благодарность.

— Да, милорд.

— Теперь изложите ваше донесение письменно. Подготовьте его к обеду — надеюсь, вы доставите мне удовольствие, отобедав с нами? Тогда я смогу вложить ваш рапорт в пакет, который отправляю Их Сиятельствам.

— Да, милорд.

Гамбир глубоко задумался.

— «Аэндорская волшебница» может доставить депеши, — сказал он. Подобно любому адмиралу в любой точке земного шара, он был вечно одолеваем проблемой — как поддерживать связь, не ослабляя основную эскадру. Неожиданно свалившийся с неба тендер оказался для него подарком судьбы. Он все еще думал.

— Вашего лейтенанта, Буша, я назначу на нее капитан-лейтенантом, — объявил он наконец.

Хорнблауэр даже задохнулся. Если офицера назначают капитан-лейтенантом, это значит, что через год он почти наверняка станет капитаном. Это право повышать в звании и составляло самую ценимую из адмиральских милостей. Буш заслужил эту награду, однако удивительно, что Гамбир решил повысить именно его — у адмирала всегда найдется любимый лейтенант, или племянник, или сын старого друга, который ждет первой вакансии. Можно представить, как обрадуется Буш. Вот и он на пути к адмиральскому чину — теперь до собственного флага надо только дожить.

Однако это не все, далеко не все. Произвести первого лейтенанта в следующее звание значит поощрить его капитана. Своим решением Гамбир публично — а не просто в личной беседе — признал действия Хорнблауэра правильными.

— Спасибо, милорд, спасибо, — сказал Хорнблауэр.

— Конечно, она — ваш трофей, — продолжил Гамбир. — Правительство купит ее по возвращении в Англию.

Об этом Хорнблауэр не подумал. Еще не меньше тысячи фунтов в его кармане.

— Вот вашему старшине привалило, — хохотнул Календер. — Вся доля нижней палубы достанется ему.

Это тоже было верно. Браун получит четвертую часть платы за «Аэндорскую волшебницу». Он сможет купить домик с землей или открыть свое дело.

— «Аэндорская волшебница» подождет, пока вы приготовите донесение, — объявил Гамбир. — Я пришлю вам своего секретаря. Капитан Календер предоставит вам каюту и все необходимое. Надеюсь, вы пока погостите у меня — я отплываю в Портсмут на следующей неделе. Так, я полагаю, будет удобнее всего.

Последние слова тактично намекали на то, что занимало мысли Хорнблауэра с самого его прибытия на флагман, и чего разговор еще ни разу не коснулся — на предстоящий трибунал по делу о капитуляции «Сатерленда». До суда Хорнблауэр находится под арестом, и, согласно старой традиции, на это время поручается присмотру равного по званию офицера — о том, чтобы отослать его домой на «Аэндорской волшебнице», не может идти и речи.

— Да, милорд, — сказал Хорнблауэр.

Пусть Гамбир держится с ним любезно, пусть Календер открыто высказывает свое восхищение — при мысли о трибунале у Хорнблауэра комок подступил к горлу и во рту пересохло. Те же симптомы мешали ему диктовать донесение толковому молодому священнику, который вскоре явился в каюту, куда проводил Хорнблауэра Календер.

— «Оружье и мужей пою», — процитировал адмиральский секретарь после первых сбивчивых фраз Хорнблауэра — тот, естественно, начал с битвы у Росаса. — Вы начинаете in media res, сэр, как пристало хорошему эпическому повествованию.

— Это официальное донесение, — буркнул Хорнблауэр — и продолжает мой последний рапорт адмиралу Лейтону.

Маленькая каюта позволяла сделать три шага вперед, три шага назад, и то согнувшись чуть не вдвое — какого-то несчастного лейтенанта выселили отсюда, чтобы освободить место Хорнблауэру. На флагмане, даже на большой трехпалубной «Виктории», спрос на каюты всегда превышает предложение — надо разместить адмирала, капитана флота флаг-адъютанта, секретаря, капеллана и остальную свиту. Хорнблауэр сел на двенадцатифунтовую пушку возле койки.

— Продолжайте, пожалуйста, — велел он. — Учитывая сложившуюся обстановку, я...

Наконец Хорнблауэр продиктовал последние слова — в третий раз за это утро он пересказывал свои приключения, и они потеряли в его глазах всякую прелесть. Он был измотан до предела — примостившись на пушке, он уронил голову на грудь... и внезапно проснулся. Он действительно задремал сидя.

— Вы устали, сэр, — сказал секретарь.

— Да.

Он заставил себя очнуться. Секретарь смотрел на него сияющими от восторга глазами, прямо как на героя. От этого Хорнблауэру сделалось неуютно.

— Если вы подпишите здесь, сэр, я запечатаю и надпишу.

Секретарь соскользнул со стула, Хорнблауэр взял перо и подмахнул документ, на основании которого решится его участь.

— Спасибо, сэр, — сказал секретарь, собирая бумаги. Хорнблауэру было не до него. Он ничком рухнул на койку, не думая, как это выглядит со стороны. Его стремительно повлекло вниз, в темноту — он захрапел раньше, чем секретарь вышел, и не почувствовал касания одеяла, когда пять минут спустя секретарь на цыпочках вернулся его укрыть.

XVII

Что-то нестерпимо болезненное возвращало Хорнблауэра к жизни. Он не хотел возвращаться. Мучением было просыпаться, пыткой — отпускать ускользающее забытье. Хорнблауэр цеплялся за последние остатки сна, тщетно пытаясь удержать, и, наконец, с сожалением отпустил. Кто-то мягко тряс его за плечо. Он резко пришел в сознание, заворочался и увидел склонившегося над собой секретаря.

— Адмирал обедает через час, сэр, — сказал тот. — Капитан Календер подумал, что вам нужно будет время приготовиться.

— Да, — отвечал Хорнблауэр ворчливо. Он машинально потрогал щетину на подбородке. — Да.

Секретарь стоял очень скованно, и Хорнблауэр взглянул на него с любопытством. У секретаря было странное, напряженное лицо, за спиной он прятал газету.

— В чем дело? — спросил Хорнблауэр.

— Плохие вести для вас, сэр, — сказал секретарь.

— Какие вести?

Сердце у него упало. Может быть, Гамбир передумал. Может быть, его посадят под строгий арест, будут судить, приговорят и расстреляют. Может быть...

— Я вспомнил, что читал об этом в «Морнинг Кроникл» три месяца назад, сэр, — сказал секретарь. — Я показал газету его милости и капитану Календеру. Они решили, что вам нужно прочесть как можно скорее. Его милость сказал...

— Где читать? — спросил Хорнблауэр, протягивая руку за газетой.

— Плохие новости, сэр, — нерешительно повторил секретарь.

— Показывайте, черт вас побери.

Секретарь протянул газету, пальцем указывая абзац.

— Бог дал. Бог взял, — произнес он. — Благословенно имя Господне.

Сообщение было кратко.

С прискорбием извещаем, что седьмого числа сего месяца скончалась от родов миссис Мария Хорнблауэр, вдова убитого Бонапартом капитана Горацио Хорнблауэра. Горестное событие произошло на квартире миссис Хорнблауэр в Саутси, и, как нам сообщили, ребенок, прелестный мальчик, здоров.

Хорнблауэр перечитал дважды и начал читать в третий раз. Мария умерла, Мария, нежная, любящая.

— Вы найдете утешение в молитве, сэр, — говорил секретарь, но Хорнблауэр его не слышал.

Марии нет. Она умерла в родах. Учитывая, в каких обстоятельствах он сделал ей этого ребенка, он все равно что убийца. Марии нет. Никто, решительно никто не встретит его в Англии. Мария стояла бы рядом на суде и не поверила бы в его вину, каков бы ни был вердикт. Хорнблауэр вспомнил слезы на ее грубых красных щеках, когда она, прощаясь, обнимала его в последний раз. Тогда его немного утомило это обязательное трогательное прощанье. Теперь он свободен — осознание настигало его постепенно, как струя холодной воды в горячей ванне. Это нечестно! Нечестно по отношению к Марии! Он хотел свободы, но не такой же ценой! Она заслужила его внимание, его доброту, заслужила своей преданностью, и он безропотно лелеял бы ее до конца жизни. Сердце его разрывалось от жалости.

— Его милость просил передать, — сказал секретарь, — что глубоко скорбит о вашей утрате. Он велел сказать, что не сочтет за обиду, если вы не пожелаете присоединиться к нему за обедом, но в тиши каюты обратитесь за утешением к религии.

— Да, — сказал Хорнблауэр.

— Если я могу вам быть чем-нибудь полезен, сэр...

— Ничем.

Он сидел на краю койки, уронив голову на грудь. Секретарь переминался с ноги на ногу.

— Подите прочь, — сказал Хорнблауэр, не поднимая головы.

Он сидел долго, мысли мешались. Была печаль, боль почти физическая, но усталость, волнение, недостаток сна мешали мыслить ясно. Наконец он отчаянным усилием взял себя в руки. Ему казалось, он задыхается в душной каюте, щетина и засохший пот раздражали невыносимо.

— Позовите моего слугу, — сказал он часовому у дверей.

Хорошо было сбрить грязную щетину, вымыться в холодной воде, переодеться в чистое. Он вышел наверх, полной грудью вобрал бодрящий морской воздух. Хорошо было ходить по палубе, взад-вперед, взад-вперед, между катками шканцевых карронад и рядом рымболтов в палубных досках, слышать привычные корабельные звуки, баюкающие усталый мозг. Взад-вперед он ходил, взад-вперед, как ходил когда-то часами, на «Неустанном», на «Лидии», на «Сатерленде». Никто ему не мешал — вахтенные офицеры собрались у другого борта и невзначай постреливали газами на человека, который только что узнал о смерти жены, который бежал из французского плена и теперь ждет трибунала, на капитана, который первый после Ферриса в Альхесирасе сдал неприятелю британский линейный корабль. Взад-вперед ходил он, погружаясь в блаженную, отупляющую усталость, пока ноги не сделались совсем ватными. Тогда он ушел вниз, зная, что заснет. Однако спал он тревожно — ему снилась Мария, и он бежал от этого сна, зная, что ее тело разлагается под землей. Ему снились тюрьма и смерть, и, неотступно, за всеми ужасами, далекая, смеющаяся леди Барбара.

В некотором роде смерть жены выручила его, подарила предлог оставаться молчаливым и неприступным во все дни ожидания. Не нарушая законов вежливости, он мог ходить по свободному участку палубы под теплыми солнечными лучами. Гамбир прохаживался с капитаном флота или флаг-капитаном, уоррент-офицеры гуляли по двое, по трое, весело переговариваясь, но все избегали попадаться ему на пути, никто не обижался, что он сидит за обедом мрачнее тучи или держится особняком на адмиральских молитвенных собраниях.

В противном случае ему пришлось бы окунуться в бурную светскую жизнь флагмана, говорить с офицерами, которые бы вежливо обходили молчанием предстоящий трибунал. Он не хотел вступать в бесконечные разговоры о парусах и тросах, героически делая вид, будто тяжесть сданного «Сатерленда» не давит на его плечи. Как ни добры были окружающие, он чувствовал себя изгоем. Пусть Календер открыто восторгается его подвигами, пусть Гамбир держится уважительно, пусть молодые лейтенанты глядят на него круглыми от восхищения глазами — однако ни один из них не спускал флага перед неприятелем. Не раз и не два, гуляя по палубе, Хорнблауэр желал, чтоб его убило ядром на шканцах «Сатерленда». Он не нужен ни одной живой душе — маленький сын в Англии, на попечении безвестной кормилицы, возможно, с годами будет стыдиться своего имени.

Возомнив, что окружающие будут его сторониться, он сам с гордой горечью сторонился окружающих. Он один, без дружеской поддержки, пережил эти черные дни, на исходе которых Гамбир сдал командование прибывшему на «Британии» Худу, и «Виктория», под грохот салютов, вошла в Портсмутскую гавань. Ее задержали противные ветра: семь долгих дней лавировала она в Ла-Манше, прежде чем достигла Спитхедского рейда и якорный канат загромыхал через клюз.

Хорнблауэр сидел в каюте, безразличный к зеленым холмам острова Уайт и людным портсмутским улочкам. В дверь постучали — не иначе как принесли распоряжения касательно трибунала.

— Войдите! — крикнул он, но вошел Буш, стуча деревянной ногой, расплывшийся в улыбке, с полной охапкой пакетов и свертков.

При виде родного лица тоска мигом улетучилась. Хорнблауэр заулыбался не хуже Буша, он тряс и тряс ему руку, усадил его на единственный стул, предложил послать за выпивкой, от радости позабыв обычные скованность и сдержанность.

— Со мной все отлично, сэр, — сказал Буш на расспросы Хорнблауэра. — Все не было случая выразить вам свою благодарность.

— Меня не за что благодарить, — сказал Хорнблауэр. В голосе его вновь проскользнула горечь. — Скажите спасибо его милости.

— Все равно я знаю, кому обязан, — упрямо отвечал Буш. — На следующей неделе меня производят в капитаны. Корабля не дадут — куда мне с деревяшкой-то — но обещали место в стирнесском доке. Если бы не вы, не бывать мне капитаном.

— Чушь, — сказал Хорнблауэр. От этой трогательной признательности ему вновь стало не по себе.

— А вы как, сэр? — спросил Буш, глядя на капитана встревоженными голубыми глазами. Хорнблауэр пожал плечами.

— Здоров и бодр, — отвечал он.

— Я очень огорчился, когда узнал про миссис Хорнблауэр, сэр, — сказал Буш.

Больше ничего и не надо было говорить — они слишком хорошо друг друга знали.

— Я взял на себя смелость привезти вам письма, сэр, — Буш торопился сменить тему, — Их скопилась целая куча.

— Да? — сказал Хорнблауэр.

— В этом большом свертке, полагаю, шпага, сэр. — Буш знал, что Хорнблауэра заинтересует.

— Раз так, давайте развяжем, — милостиво разрешил Хорнблауэр.

Это и впрямь оказалась шпага — в ножнах с золотыми накладками и с золотой рукоятью, витиеватая надпись на стальном лезвии тоже была золотая — шпага ценою в сто гиней, дар Патриотического Фонда за потопленный «Нативидад». Эту шпагу Хорнблауэр оставил в бакалейной лавке Дуддингстона под залог, когда снаряжал «Сатерленд».

«Понаписали-то, понаписали», — сетовал тогда Дуддингстон.

— Посмотрим, что сообщит нам Дуддингстон, — сказал Хорнблауэр, вскрывая приложенное к свертку письмо.

Сэр,

С глубочайшим воодушевлением прочитал, что Вам удалось вырваться из когтей корсиканца, и не нахожу слов, чтоб выразить мое ликование. Сколь счастливы мы все, что весть о Вашей преждевременной кончине не подтвердилась! Сколь восхищены Вашими беспримерными подвигами! Совесть не позволяет мне долее удерживать шпагу офицера столь славного, посему отваживаюсь послать вам этот пакет в надежде, что впредь Вы будете утверждать господство Британии над морями с этой шпагой на боку.

Остаюсь Ваш покорнейший смиреннейший слуга Дж. Дуддингстон.

— Фу ты господи, — сказал Хорнблауэр. Он дал Бушу прочитать письмо — Буш теперь капитан и ровня ему, к тому же друг, и может без ущерба для дисциплины узнать, как выкручивался капитан, снаряжаясь в море. Когда Буш прочитал письмо и поднял глаза, Хорнблауэр рассмеялся несколько смущенно.

— Глядите, как растрогался наш друг Дуддингстон, — сказал он, — коли выпускает из рук залог пятидесяти гиней. — Он говорил грубовато, пряча гордость, но тронут был по-настоящему. Он еле сдержал слезы.

— Ничего удивительного, сэр, — сказал Буш, перебирая газеты. — Поглядите только сюда, сэр, и сюда. Это «Морнинг Кроникл», а это «Таймс». Я их отложил для вас, надеялся, вам будет любопытно.

Хорнблауэр проглядел отмеченные столбцы, как-то вышло, что суть он ухватил сразу, не читая. Британская пресса не жалела красок. Как и предвидел Буш, публику захватила весть, что британский капитан, якобы зверски умерщвленный корсиканским тираном, бежал, и не просто бежал, а прихватил с собой британский корабль, давний трофей корсиканца. Целые столбы восхваляли дерзновение и талант Хорнблауэра. Абзац в «Тайме» привлек его внимание, и он прочитал его от начала до конца.

Капитану Хорнблауэру предстоит отвечать перед судом за капитуляцию «Сатерленда», но, как мы уже указывали, публикуя отчет о сражении в заливе Росас, он действовал столь продуманно и столь образцово, вне зависимости от того, следовал ли при этом указаниям покойного адмирала Лейтона или нет, что, хотя сейчас он находится под арестом до суда, мы, не колеблясь, предсказываем ему скорое назначение на новый корабль.

— А вот что пишет «Анти-галл», сэр, — сказал Буш.

«Анти-галл» писал в общем то же, что другие газеты; до Хорнблауэра начало доходить, что он знаменит. Ощущение было новое и не то чтобы приятное. Он смущенно рассмеялся. Он не обольщался насчет подоплеки всей этой газетной шумихи. В последнее время не осталось выдающегося морского офицера, которого бы все обожали — Кохрейн сгубил себя скандалом после Баскского рейда, и Харди поцеловал умирающего Нельсона шесть лет назад, Коллингвуд мертв и Лейтон, кстати, тоже — а толпа требует кумира. Подобно евреям в пустыне, она не хочет поклоняться невидимому. Случай сделал его кумиром толпы, вероятно, к радости правительства, которому всегда на руку внезапная популярность своего человека. Но Хорнблауэру это было не по душе — он не привык к славе, не доверял ей, и с обычной своей застенчивостью воспринимал ее как нечто обманчивое.

— Надеюсь, вам приятно это читать? — спросил Буш, опасливо наблюдая за сменой выражения на его лице.

— Да. Кажется, да, — сказал Хорнблауэр.

— Вчера морское министерство купило «Аэндорскую волшебницу», — сказал Буш, судорожно придумывая, чем бы ободрить своего непостижимого капитана. — За четыре тысячи фунтов. А деньги за трофей, захваченный неполной командой, делятся по старинному правилу — я и не знал о таком, пока мне не сказали. Правило это установили, когда, помните, затонула «Белка», экипаж спасся в шлюпках, и команда одной из шлюпок захватила испанский корабль. В девяносто седьмом это было. Две трети вам, сэр — две тысячи шестьсот фунтов — тысяча мне и четыре сотни Брауну.

— Хм, — сказал Хорнблауэр. Две тысячи шестьсот фунтов — деньги немалые. Куда более ощутимая награда, чем восторги переменчивой толпы.

— А вот еще письма и пакеты, — продолжил Буш, пользуясь минутой умиротворения.

Первый десяток писем оказался от людей, Хорнблауэру незнакомых — все поздравляли его с успешным избавлением от плена. По меньшей мере двое из корреспондентов были сумасшедшие, зато двое — пэры Англии. Даже на Хорнблауэра произвели впечатление подписи и почтовая бумага с коронками. Буша, которому Хорнблауэр протянул письма, они впечатляли еще больше.

— Ведь это очень здорово, сэр, правда? — сказал он. — А здесь еще.

Хорнблауэр взглянул на кучу писем и выхватил одно — он с первого взгляда узнал почерк. Секунду он держал его в руке, медля открывать. Встревоженный Буш увидел, что губы у капитана сжались и щеки побелели, он наблюдал за чтением, но Хорнблауэр уже взял себя в руки и выражение лица его больше не менялось.

Лондон

129, Бонд-стрит

3 июня 1811

Дорогой капитан Хорнблауэр, Мне трудно писать это письмо, так переполняют меня изумление и радость. Мне только что сообщили из Адмиралтейства, что Вы на свободе. Тороплюсь известить Вас, что Ваш сын находится на моем попечении. Когда он осиротел после прискорбной кончины Вашей супруги, я вызвалась позаботиться о его воспитании. Мои братья, лорды Велели и Веллингтон, согласились стать восприемниками при крещении, в ходе которого он получил имя Ричард Артур Горацио. Ричард — прелестный крепенький мальчуган, и полюбился мне настолько, что очень грустно будет с ним расставаться. Посему позвольте заверить вас, что я с радостью буду приглядывать за ним, пока вы уладите свои дела, которых Вам, по возвращении в Англию, предстоит, как я понимаю, великое множество. Мы будем счастливы видеть Вас, если вы надумаете навестить сына, который умнеет день ото дня. Этому порадуется не только Ричард, но и

Ваш верный друг

Барбара Лейтон.

Хорнблауэр нервно прочистил горло и перечитал письмо. Столько сведений обрушилось на него, что чувствам не осталось места. Ричард Артур Горацио, крестник двух Велели, умнеет день ото дня. Может быть, его ждет великое будущее. До этой минуты Хорнблауэр не думал о ребенке — мысли о сыне, которого он в глаза не видел, не затрагивали его отцовских инстинктов, мало того, мысли эти замутнялись памятью о маленьком Горацио, умершем от оспы в Саутси. Но сейчас вдруг нахлынула нежность к неведомому мальцу, который где-то в Лондоне и — надо же — сумел полюбиться леди Барбаре.

И ведь Барбара взяла его на воспитание. Может быть, бездетная и вдовая, она просто искала подходящего сиротку, и все же, вдруг она сделала это в память о капитане Хорнблауэре, который, как она думала, погиб от рук Бонапарта?

Дольше думать об этом было невыносимо. Сунув письмо в карман — предыдущие он бросал на палубу — Хорнблауэр, не дрогнув ни единым мускулом, встретил взгляд Буша.

— Тут еще письма, сэр, — тактично заметил Буш.

То были письма от великих мира сего и от сумасшедших. Некий сумасбродный сквайр в знак восхищения и приязни вложил в послание понюшку табака. Внимание Хорнблауэра привлекло лишь одно, от поверенного с Ченсери-Лейн — имя Хорнблауэр видел впервые. Узнав, по-видимому от леди Барбары Лейтон, что известие о гибели капитана Хорнблауэра не подтвердилось, поверенный сразу написал ему. Прежде он по поручению Лордов Адмиралтейства управлял состоянием капитана Хорнблауэра и осуществлял контакты с призовыми агентами в Маоне. С согласия лорда канцлера, он по смерти умершей без завещания миссис Марии Хорнблауэр действовал как опекун наследника, Ричарда Артура Горацио Хорнблауэра, и вложил в государственные ценные бумаги средства от продажи захваченных капитаном Хорнблауэром трофеев за вычетом издержек. Как увидит капитан Хорнблауэр из прилагающегося отчета, итог составляет три тысячи сто девяносто один фунт, шесть шиллингов и четыре пенса, вложенных в Объединенный Фонд, которые теперь переходят к самому Хорнблауэру. Поверенный почтительнейше ждет его указаний.

Прилагаемый счет, который Хорнблауэр собрался выбросить, помимо бесчисленных шиллингов и восьмипенсовиков содержал графу, на которой Хорнблауэр невольно задержался взглядом — издержки на погребение миссис Хорнблауэр, могилу на кладбище при церкви Св. Фомы Бекета, надгробный камень и плату сторожам. От этого замогильного списка у Хорнблауэра похолодела кровь. Это было ужасно. Сильнее, чем что-либо иное, список напоминал, что Мария мертва — если бы он поднялся сейчас на палубу, то увидел бы шпиль церкви, возле которой она похоронена.

Он боролся с тоской, которая грозила вновь подмять его под себя. По крайней мере, можно отвлечься на письмо поверенного, порассуждать о том, что теперь у него есть три с лишним тысячи фунтов стерлингов в ценных бумагах. Он и позабыл про призы, которые захватил в Средиземном море до прибытия Лейтона. Теперь он владел в общей сложности почти шестью тысячами фунтов — не Бог весть какая сумма, иные капитаны сколотили куда большие состояния, но все же весьма приличная. Даже на половинное жалованье он сможет жить в комфорте, дать Ричарду Артуру Горацио достойное образование, занять свое скромное место в обществе.

— Капитанский список сильно изменился с тех пор, как мы видели его в последний раз, сэр, — сказал Буш, скорее угадывая мысли Хорнблауэра, чем перебивая их.

— Вы его уже штудировали? — улыбнулся Хорнблауэр.

— Конечно, сэр.

От положения их имен в списке зависит, когда они станут адмиралами — год за годом они будут карабкаться вверх по мере того, как смерть или повышение устраняет старших, и, если проживут достаточно долго, станут адмиралами, с адмиральским жалованьем и привилегиями.

— Больше всего изменилась как раз верхняя половина списка, сэр, — сказал Буш. — Лейтон убит, Бол умер на Мальте, Трубридж пропал в море — в Тихом океане, сэр — и еще восьмерых не стало. Вы уже в верхней половине, сэр.

Хорнблауэр прослужил капитаном одиннадцать лет, но с каждым последующим годом он будет взбираться все медленнее, пропорционально тому, как убывает число фамилий наверху. Свой флаг он поднимет в 1825 или около того. Граф де Грасай предсказывал, что война закончится к 1814 — с наступлением мира продвижение вверх замедлится. А Буш на десять лет старше, и только начал подъем. Вероятно, адмиралом ему не стать, но Буш, надо думать, удовольствуется и капитанским званием. Явно его амбиции не распространялись на большее. Счастливец.

— Мы оба — очень счастливые люди, Буш, — сказал Хорнблауэр.

— Да, сэр, — согласился Буш и, поколебавшись, добавил: — Я буду свидетельствовать перед трибуналом, сэр, но, конечно, вы знаете, что я скажу. Меня спрашивали в Уайт-холле и сказали, что мои слова соответствуют тому, что им известно. Вам не следует бояться трибунала, сэр.

XVIII

В следующие сорок восемь часов Хорнблауэр часто напоминал себе, что не должен бояться трибунала, однако чуть-чуть трудновато было ждать бестрепетно — слышать повторяющийся пересвист дудок и топот морских пехотинцев над головой, приветствия капитанам и адмиралам, которые поднимались на борт его судить, затем мертвую тишину, наступившую, как только синклит собрался, глухой пушечный раскат, возвестивший о начале трибунала, щелчок открываемой Календером дверной задвижки — это за ним.

Хорнблауэр не мог потом вспомнить подробности — в памяти остались лишь несколько ярких впечатлений. Он легко мог вызвать перед мысленным взором блеск золотого позумента на полукружье синих мундиров за столом в большой каюте «Виктории», тревожное, честное лицо Буша, когда тот объявил, что ни один капитан не сумел бы управлять кораблем искуснее и решительнее, чем Хорнблауэр в заливе Росас. «Товарищ» Хорнблауэра — офицер, которому Адмиралтейство поручило его защищать — ловко задал вопрос, из ответа на который выяснилось, что Буш потерял ногу и был унесен вниз до капитуляции, а, следовательно, не заинтересован выгораживать капитана. Другой офицер, явно подавленный величием момента, сбивчиво и невыразительно читал нескончаемые выдержки из официальных донесений. От волнения у него что-то случилось с дикцией, и временами нельзя было разобрать ни слова. Кончилось тем, что раздосадованный председатель вырвал у него из рук документ и гнусавым тенором зачитал утверждение адмирала Мартина, что действия «Сатерленда» облегчили разгром французской эскадры, мало того, по мнению адмирала, предопределили его. Неловкость вызвало обнаружившееся вдруг расхождение между сигнальными журналами «Плутона» и «Калигулы», но ее быстро обратил в шутку кто-то из капитанов, напомнив, что сигнальным мичманам свойственно порой ошибаться.

В перерыве к Хорнблауэру подошел с расспросами элегантный штатский господин в синем с голубым костюме и с безупречным белым галстуком. Он представился Фрир, Хукхем Фрир. Хорнблауэр смутно помнил эту фамилию. Фрир был одни из авторов «Анти-галла», другом Канинга и бывшим английским послом при патриотическом правительстве Испании. Хорнблауэра слегка заинтриговало присутствие человека, посвященного в министерские тайны, но мысли его были заняты предстоящим заседанием, так что он не смог уделить Фриру должного внимания или подробно ответить на его вопросы.

Еще тягостнее было после выступления свидетелей ждать вердикта. Они сидели с Календером в соседней каюте, и вот тут-то Хорнблауэру стало по-настоящему страшно. Минуты тянулись за минутами, он сидел с каменным лицом, ожидая вызова, пока рядом решалась его судьба. Сердце колотилось, когда он входил в дверь, и он знал, что бледен. Он вскинул голову и посмотрел судьям в глаза, но сине-золотое великолепие застилал туман, и лишь одно Хорнблауэр видел отчетливо — часть стола перед председательствующим и на столе — шпагу ценою в сто гиней, дар Патриотического Фонда. Только ее Хорнблауэр и видел. Шпага, казалось, висела в воздухе — эфесом к нему. Невиновен.

— Капитан Хорнблауэр, — сказал председательствующий (гнусавый тенорок звучал ласково), — суд единогласно решил, что мужество, с коим вы повели корабль Его Величества «Сатерленд» против многократно превосходящего противника, заслуживает всяческих похвал страны в целом и собравшихся здесь в частности. Поведение ваше, равно как и офицеров, находившихся под вашим командованием, делает честь не только вам, но и всему нашему Отечеству. Посему вы с величайшим почетом оправданы.

Остальные судьи одобрительно загудели, в каюте стало шумно. Кто-то пристегивал Хорнблауэру стогинеевую шпагу, кто-то хлопал его по плечу. Хукхем Фрир был здесь и настойчиво требовал внимания.

— Поздравляю, сэр. Вы готовы ехать со мной в Лондон? Почтовая карета запряжена и ждет уже шесть часов.

Туман рассеивался медленно, перед глазами еще плыло, когда Хорнблауэр позволил увести себя на палубу и спустить в стоящий у борта катер. Кто-то кричал «ура!». Сотни голосов кричали «ура!». Команда «Виктории» облепила реи и орала до хрипоты. С других кораблей тоже вопили. Это была слава. Это был успех. Очень немногих капитанов приветствовала вот так вся эскадра.

— Я посоветовал бы вам снять шляпу, сэр, — раздался в ухе голос Фрира, — дабы показать, как вы тронуты.

Хорнблауэр снял шляпу и, немного потерянный, сидел на кормовом сиденье катера под полуденным солнцем. Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла натянутой — он был ближе к слезам. Туман опять сомкнулся вокруг, многоголосый рев казался пронзительным детским писком.

Шлюпка проскрежетала о пристань. Здесь тоже кричали «ура!». Гребцы передали Хорнблауэра наверх, его хлопали по плечам, трясли ему руку, морские пехотинцы, чертыхаясь, расчищали им с Фриром дорогу к экипажу, где встревоженные шумом лошади нервно прядали ушами. Застучали копыта, заскрипели колеса, защелкал бичом форейтор, и они вылетели на дорогу.

— Весьма удовлетворительные изъявления чувств со стороны населения и вооруженных сил Его Величества, — сказал Фрир, утирая с лица пот.

Хорнблауэр вдруг вспомнил и резко выпрямился на сиденье.

— Останови у церкви! — закричал он форейтору.

— Однако, сэр, позвольте узнать, для чего? Его Королевское Высочество{3} велел везти вас прямиком в Лондон.

— Здесь похоронена моя жена, — отрезал Хорнблауэр. Но и на кладбище его не оставили в покое — Фрир следовал по пятам, мялся с ноги на ногу, нервничал, смотрел на часы. Хорнблауэр снял шляпу и склонил голову перед резным надгробьем, но мысли разбегались. Он кое-как прочел молитву — Марии бы это понравилось, ее всегда огорчало его вольномыслие. Фрир изводился нетерпением.

— Ладно, идемте, — сказал Хорнблауэр, поворачиваясь на каблуках и направляясь к экипажу.

Они выехали из города. Приятно зеленели деревья, дальше расстилались залитые солнцем величественные меловые холмы. У Хорнблауэра к горлу подступил комок. Это Англия, за которую он сражался восемнадцать долгих лет. Вдыхая ее воздух, глядя по сторонам, он понимал: Англия того стоит.

— Ваш побег — просто подарок для Кабинета, — сказал Фрир. — Нам чертовски не хватало чего-нибудь в этом роде. Хоть Веллингтон и занял недавно Альмейду, толпа ропщет. Когда-то у нас было самое талантливое правительство, теперь самое бездарное. Ума не приложу, чего ради Кестлри с Канингом затеяли эту дуэль. Она чуть нас не погубила. Потом Гамбир с его Баскским рейдом. Потом Кохрейн заварил кашу в Палате Лордов. А вы не думаете о том, что могли бы пройти в Парламент? Ладно, об этом мы успеем поговорить на Даунинг-стрит. Пока довольно и того, что вы дали толпе повод покричать «ура!».

Мистер Фрир многое считал само собой разумеющимся — например, что Хорнблауэр всем сердцем на стороне правительства и сражался в заливе Росас или бежал из плена исключительно ради кучки дрожащих за свои кресла интриганов. Хорнблауэру стало тоскливо. Он сидел молча, вслушиваясь в перестук колес.

— От Е. Кэ. Вэ. толку мало, — говорил Фрир. — Он не прогнал нас, когда стал регентом, но он нас недолюбливает — билль о регентстве ему, понимаете ли, пришелся не по душе{4}. Помните об этом, когда увидитесь с ним. И, кстати, он падок на лесть. Если вы внушите ему, что на успехи вас вдохновил пример Е. Кэ. Вэ и мистера Спенсера Персиваля{5}, вы попадете в самое яблочко. Это что? Хорндин?

Форейтор натянул поводья у трактира, конюхи выбежали со свежими лошадьми.

— Шестьдесят миль от Лондона, — заметил мистер Фрир. — Еле-еле успеваем.

Трактирные слуги наперебой расспрашивали форейтора, кучка зевак — загорелые дочерна селяне и бродячий лудильщик — присоединились к ним, во все глаза таращась на сверкающий мундир Хорнблауэра. Кто-то выскочил из трактира — судя по красному носу, шелковому галстуку и кожаным гетрам — местный сквайр.

— Оправдали, сэр? — спросил он.

— Само собой, сэр, — мигом отозвался Фрир. — Оправдали с величайшим почетом.

— Ура Хорнблауэру! — завопил лудильщик, подкидывая вверх шляпу. Сквайр замахал руками и затопал от радости, селяне подхватили приветственный клич.

— Долой Бонапарта! — крикнул Фрир. — Поехали.

— Какой искренний интерес к вашей персоне, — сказал Фрир минутой позже, — хотя, естественно, на портсмутской дороге он живее всего.

— Да, — сказал Хорнблауэр.

— Помню, — продолжал Фрир, — как толпа требовала, чтоб Веллингтона повесили, пытали и четвертовали — это после Синтры. Я тогда думал, нам крышка. Но так обернулось, что нас выручил его трибунал, как теперь ваш. Помните Синтру?

— Я командовал тогда фрегатом в Тихом океане, — коротко отвечал Хорнблауэр.

Он чувствовал легкую досаду. Оказалось что ему равно неприятны восторги лудильщиков и лесть царедворцев.

— Все равно к лучшему, что Лейтона ранило в Росасе, — говорил Фрир. — Не то чтоб я желал ему зла, но это ослабило их шайку. Тут или они, или мы. У его дружков на круг выходит двадцать голосов. Я слышал, вы знакомы с его вдовой?

— Имел честь.

— Очаровательная женщина, хотя и на любителя. Весьма деятельно способствовала союзу своего покойного мужа с родственниками.

— Да, — сказал Хорнблауэр.

Всякая радость от успеха улетучилась. Даже яркий солнечный свет, казалось, померк.

— Питерсфилд вон за тем холмом, — сказал Фрир. — Полагаю, вас дожидается целая толпа народу.

Фрир угадал. Человек двадцать-тридцать толклось у «Красного Льва», еще больше сбежалось узнать, чем же кончился трибунал. Услышав радостную весть, все дико завопили, а мистер Фрир не преминул ввернуть словечко в поддержку правительства.

— Это все газеты, — ворчал Фрир, когда они, сменив лошадей, тронулись дальше. — Жалко, мы не можем поучиться у Бони и пропускать в печать лишь то, что простонародью полезно. Католическая эмансипация... реформы... дела флотские... Толпа желает участвовать во всем.

Даже дивная красота Дьяволовой чаши, мимо которой они проезжали, оставила Хорнблауэра безучастным. Жизнь утратила всякую сладость. Он мечтал вновь оказаться безвестным капитаном где-нибудь в бурной Атлантике. Каждый удар лошадиных копыт приближал его к Барбаре, а в душе закипало тоскливое, смутное желание вернуться к Марии, скучной, неинтересной, обыденной. Толпа, приветствовавшая его в Гилфорде — там как раз кончался базарный день — воняла пивом и потом. Хоть одно утешало — с приближением вечера Фрир умолк и оставил Хорнблауэра с его мыслями, пусть даже и невеселыми.

Когда они меняли лошадей в Ишере, уже смеркалось.

— Приятно сознавать, что мы можем не опасаться грабителей, — улыбнулся Фрир. — Довольно будет герою дня назваться, и разбойники не возьмут с нас ни гроша.

Однако никто на них не напал. Карета беспрепятственно проехала по мосту в Путни и двинулась сперва по дороге между все более частыми домами, затем по узким улочкам.

— Номер десять Даунинг-стрит, приятель, — велел форейтору Фрир.

Из встречи на Даунинг-стрит Хорнблауэр яснее всего запомнил невольно подслушанные слова Фрира — тот, едва войдя, прошептал Персивалю: «Не подведет». Разговор длился не более десяти минут, официальные с одной стороны, сдержанный с другой. Премьер-министр явно было сегодня не разговорчив — по-видимому, он главным образом хотел взглянуть на человека, который может повредить ему в глазах принца-регента или общественности. Хорнблауэр не составил особо приятного впечатления ни о его уме, ни о его личном обаянии.

— Дальше Пэлл-Мэлл, Военное министерство, — сказал Фрир. — Господи, сколько нам приходится работать!

Лондон пах лошадьми, как всегда для человека, только что вернувшегося из плаванья. Окна Уайтхолла ярко светились. В Военном министерстве его провели к молодому лорду, который понравился Хорнблауэру с первого взгляда. Его звали Пальмерстон, он был заместитель министра иностранных дел. Пальмерстон много и толково расспрашивал о состоянии общественного мнения во Франции, о последнем урожае, о том, как Хорнблауэру удалось бежать. Он одобрительно кивнул, когда Хорнблауэр замялся, не желая называть человека, у которого они нашли приют.

— Совершенно правильно, — сказал Пальмерстон. — Вы боитесь, что какой-нибудь кретин проболтается и вашего спасителя расстреляют. Кретин бы, наверно, и проболтался. Я попрошу вас назвать этого человека, если возникнет крайняя нужда, и тогда вы сможете на нас положиться. А что стало с каторжниками?

— Первый лейтенант «Триумфа» завербовал их на службу, сэр.

— Значит, последние три недели они служат матросами на королевском корабле? Я лично выбрал бы каторгу.

Хорнблауэр считал так же. Он порадовался, что хоть один высокопоставленный чиновник не питает иллюзий по поводу прелестей флотской службы.

— Я разыщу их и выпишу сюда, если удастся уговорить ваше адмиралтейское начальство. Я нашел бы им лучшее применение.

Лакей принес записку, Пальмерстон развернул и прочел.

— Его Королевское Высочество желает вас видеть, — объявил он. — Спасибо, капитан. Надеюсь, что буду иметь удовольствие встретиться с вами в самом скором будущем. Наша беседа оказалась весьма полезной. А луддиты крушат станки на севере, и Сэм Уитбред рвет и мечет в Палате Общин, так что вы явились как нельзя кстати. Всего доброго, сэр.

Последние слова испортили все впечатление. Пальмерстон, планирующий новую кампанию против Бонапарта, завоевал уважение Хорнблауэра, Пальмерстон, вторящий Хукхему Фриру, утратил.

— Зачем я понадобился Его Королевскому Высочеству? — спросил Хорнблауэр Фрира, когда они вместе спускались по ступеням.

— Это будет для вас сюрпризом, — игриво отвечал Фрир. — Может быть, вы пробудете в неведении до утреннего приема. Об этот час принцуля редко бывает настолько трезв, чтоб заниматься делами. Может быть, он уже в стельку! Беседуя с ним, будьте поосторожней.

У Хорнблауэра голова шла кругом. Он вспомнил, что еще утром выслушивал свидетельские показания на трибунале. Сколько всего произошло за этот день! Он пресытился новыми впечатлениями. Ему было кисло и муторно. А леди Барбара и его сын совсем рядом, на Бонд-стрит, в какой-то четверти мили отсюда.

— Который час? — спросил он.

— Десять. Молодой Пальмерстончик засиживается в Военном министерстве допоздна. Пчелка наша трудолюбивая.

— Ox, — сказал Хорнблауэр.

Бог весть, когда удастся улизнуть из дворца. С визитом на Бонд-стрит придется повременить до утра. У дверей ждал экипаж, кучер и лакей щеголяли красными королевскими ливреями.

— Лорд-гофмейстер прислал, — объяснил Фрир. — Трогательная забота.

Он подсадил Хорнблауэра и залез сам.

— Встречались с Его Королевским Высочеством?

— Нет.

— Но при дворе бывали?

— Дважды присутствовал на утренних приемах. Меня представляли королю Георгу в девяносто восьмом.

— А! Принцуля не то что его отец. А с Кларенсом{6} вы, я полагаю, знакомы?

— Да.

Экипаж остановился у ярко освещенного подъезда, двери распахнулись, лакеи помогли гостям. Вестибюль сверкал огнями, кто-то в ливрее, пудреном парике и с белым жезлом оглядел Хорнблауэра с головы до пят.

— Шляпу под мышку, — прошептал он. — Сюда, пожалуйста.

— Капитан Хорнблауэр, мистер Хукхем Фрир, — объявил кто-то.

Огромный зал ослепил светом свечей. В дальнем конце, широкой паркетной гладью, сверкала золотом и драгоценностями небольшая кучка людей. Кто-то во флотском мундире шел навстречу — Хорнблауэр узнал шишковатую голову и глаза навыкате герцога Кларенса.

— А, Хорнблауэр, — сказал тот, протягивая руку. — С возвращением вас.

Хорнблауэр склонился над его рукой.

— Идемте, я вас представлю. Это капитан Хорнблауэр, сэр.

— Добрейший вечерок, капитан.

Тучный красавец, прожигатель жизни, изнеженный, хитрый — вот последовательность впечатлений, которые Хорнблауэр составил, кланяясь принцу-регенту. Редеющие кудри, похоже, крашены, влажные глаза и красные отвислые щеки — сразу видно, что Его Королевское Высочество плотно отобедали, чего про Хорнблауэра сказать было нельзя.

— Только о вас и разговору, капитан, с тех пор, как ваш тендер — как его бишь? — вошел в Портсмут.

— Да? — Хорнблауэр стоял навытяжку.

— Да. И правильно, черт побери. Правильно, черт побери, говорят. Здорово вы это провернули, капитан, прямо как если бы я сам взялся. Эй, Конингем, представь.

Хорнблауэр поклонился леди Такой и леди Сякой, лорду Чего-то и лорду Джону Чего-то-еще. Дерзкие глаза и голые плечи, изысканные наряды и синие ленты Ордена Подвязки — вот и все, что Хорнблауэр успел разглядеть. Он почувствовал, что сшитый на «Триумфе» мундир сидит кое-как.

— Давайте покончим с делом, — сказал принц. — Зовите этих.

Кто-то расстелил на полу ковер, кто-то другой внес подушку — на ней что-то сверкало и переливалось. Торжественно выступили трое в красных мантиях. Кто-то опустился на одно колено и протянул принцу меч.

— Преклоните колени, сэр, — сказал Хорнблауэру лорд Конингем.

Хорнблауэр почувствовал прикосновение мечом плашмя и услышал слова, посвящающие его в рыцари. Однако, когда он встал, немного оглушенный, церемония отнюдь не закончилась. Ему перекинули через плечо ленту, прикололи орден, надели мантию. Он повторил клятву, после чего надо было еще расписаться в книге. Кто-то громогласно провозгласил его рыцарем Досточтимейшего Ордена Бани. Отныне он сэр Горацио Хорнблауэр и до конца жизни будет носить ленту со звездой. Наконец с него сняли мантию, и служители ордена удалились.

— Позвольте мне поздравить вас первым, сэр Горацио — сказал герцог Кларенс, выходя вперед. Доброе дебильное лицо его лучилось улыбкой.

— Спасибо, сэр, — сказал Хорнблауэр. Когда он кланялся, большая орденская звезда легонько ударила его по груди.

— Желаю вам всяких благ, полковник, — сказал принц-регент.

При этих словах все взгляды устремились на Хорнблауэра — только по этому он понял, что принц не оговорился.

— Сэр? — переспросил он, поскольку этого, видимо, от него ждали.

— Его Королевское Высочество, — объяснил герцог, — с радостью производит вас в полковники своей морской пехоты.

Полковник морской пехоты получал тысячу двести фунтов в год, не ударяя за это пальцем о палец. В этот почетный ранг возводили отличившихся капитанов, и он сохранялся за ними до назначения адмиралами. Теперь он будет получать тысячу двести фунтов в дополнение к пусть даже половинному жалованью. Наконец-то он обеспечен — впервые в жизни. У него есть титул, лента со звездой. У него есть все, о чем он мечтал.

— Бедняга ошалел, — громко и довольно рассмеялся регент.

— Я ошеломлен, сэр, — сказал Хорнблауэр, силясь вернуться к происходящему. — Не знаю, как и благодарить Ваше Королевское Высочество.

— Отблагодарите меня, сыграв с нами в кости. Своим появлением вы прервали чертовски интересную игру. Позвоните в этот колокольчик, сэр Джон, пусть принесут вина. Сядьте рядом с леди Джен, капитан. Вы ведь сыграете? Да, да, я про вас помню, Хукхем. Вы хотите улизнуть и сообщить Джону Уолтеру, что я исполнил свой долг. Намекните ему заодно, что мне не худо бы повысить содержание — видит Бог, я довольно для этого тружусь. Но я не понимаю, зачем вам забирать капитана. Ну ладно, черт побери. Идите, куда хотите.

— Не думал, что вы играете в кости, — сказал Фрир, когда они вырвались из дворца и вновь ехали в экипаже. — Я бы не сел, особенно с принцулей, особенно тогда тот играет своим набором костей. Ну, каково оно, быть сэром Горацио?

— Очень хорошо, — сказал Хорнблауэр. Он переваривал то, что регент сказал о Джоне Уолтере, редакторе «Таймс». Все понятно. Вероятно, его посвящение рыцари и производство в полковники морской пехоты — важная новость, чье обнародование будет иметь некий политический эффект. Отсюда и спешка. Новость убедит маловеров, что флотские офицеры на службе британского правительство совершают великие деяния. В рыцари его посвятили из такого же политического расчета, из какого Бонапарт чуть было не расстрелял.

— Я взял на себя смелость снять вам комнату в «Золотом Кресте», — сообщил Фрир. — Вас там ждут. Багаж ваш я уже туда отослал. Отвезти вас? Или прежде заглянете к Фладонгу?

Хорнблауэр хотел остаться один, мысль посетить флотскую кофейню — впервые за пять лет — ничуть его не манила, тем более что он вдруг застеснялся ленты и звезды. Даже в гостинице было довольно мерзко: хозяин, лакеи и горничные, вставляя через слово елейно-почтительное «да, сэр Горацио», «нет, сэр Горацио», устроили из проводов его в комнату шествие со свечами, суетились вокруг, выспрашивали, чего бы он желал, когда желал он одного — чтоб его оставили в покое.

Однако покоя он не обрел даже в постели. Решительно выбросив из головы все воспоминания этого бурного дня, он не мог отделаться от мысли, что завтра увидит леди Барбару. Спал он плохо.

XIX

— Сэр Горацио Хорнблауэр, — объявил дворецкий, распахивая перед ним дверь.

Он не ждал увидеть леди Барбару в черном и немного оторопел — она всегда представлялась ему в голубом платье, как при последней встрече, в серовато-голубом, под цвет глаз. Конечно же, она в трауре, ведь со смерти Лейтона не минуло и года. Но и черное ей шло, оттеняя сливочную белизну лица. Хорнблауэр со странной тоской вспомнил золотистый загар на этих щеках в невозвратные дни «Лидии».

— Здравствуйте, — сказала она, протягивая ему руки. Они были гладкие, прохладные и нежные — он еще помнил их прикосновение. — Кормилица сейчас принесет Ричарда. Пока же позвольте сердечно поздравить вас с вашим успехом.

— Спасибо, — Я исключительно удачлив, мэм. — сказал Хорнблауэр.

— Удачлив, как правило, тот, — сказала леди Барбара, — кто верно оценивает случай.

Пытаясь переварить услышанное, Хорнблауэр неловко смотрел на нее. Он позабыл, как она божественно-величава, как уверена в себе и неизменно добра, забыл, что рядом с ней чувствуешь себя неотесанным мальчишкой. Что ей его рыцарство — ей, дочери графа, сестре маркиза и виконта, который не сегодня-завтра станет герцогом. Он вдруг понял, что не знает, куда девать руки.

От замешательства его спасло появление кормилицы, дородной, розовощекой, в чепце с лентами и с ребенком на руках. Она сделала книксен.

— Привет, сын, — сказал Хорнблауэр ласково.

Волосиков под чепчиком, похоже, еще совсем не наросло, но на отца глядели два пронзительных карих глаза; нос, подбородок и лоб по-младенчески неопределенные, но глаза — глаза, безусловно, его.

— Привет, малыш, — ласково повторил Хорнблауэр. Он не знал, что в словах его сквозит нежность. Он обращался к Ричарду, как прежде обращался к маленьким Горацио и Марии. Он протянул к ребенку руки.

— Иди к отцу, — сказал он.

Ричард не возражал. Хорнблауэр никак не думал, что этот комочек окажется таким крошечным и невесомым — он помнил своих детей уже постарше. Однако ощущение быстро прошло.

— Ну, малыш, ну, — сказал Хорнблауэр.

Ричард выворачивался, тянулся ручонкой к сияющему золотому эполету.

— Красиво? — спросил Хорнблауэр.

— Па! — сказал Ричард, трогая золотой шнур.

— Настоящий мужчина! — сказал Хорнблауэр. Он не забыл, как играть с маленькими детьми. Ричард радостно гукал у него в руках, ангельски улыбался, брыкался крошечными, скрытыми под платьицем ножками. Добрый старый прием — наклонить голову и притвориться, будто сейчас укусит Ричарда в живот — не подвел и на этот раз. Ричард самозабвенно булькал и махал ручонками.

— Как нам смешно! — говорил Хорнблауэр. — Ой, как нам смешно!

Он вдруг вспомнил про леди Барбару. Она смотрела на ребенка просветленно и улыбалась. Он подумал, что она любит Ричарда и растрогана. Ричард тоже ее заметил.

— Гу! — сказал он, показывая на нее. Она подошла. Ричард, вывернувшись, через плечо отца потрогал ее лицо.

— Чудный малыш, — сказал Хорнблауэр.

— Конечно, чудный, — вмешалась кормилица, забирая у него ребенка. Она привыкла, что богоподобные отцы в сверкающих мундирах снисходят до своих детей не больше чем на десять секунд кряду, а затем их надлежит спешно избавить от этой обузы.

— И пухленький какой, — добавила кормилица, заполучив ребенка обратно. Он брыкался и переводил карие глазки с Хорнблауэра на леди Барбару.

— Скажи «пока». — Кормилица взяла пухленькую ручонку в свою и помахала. — «Пока».

— Не правда ли, он на вас похож? — спросила Барбара, когда дверь за кормилицей затворилась.

— Ну... — с сомнением улыбнулся Хорнблауэр. Он был счастлив несколько секунд с ребенком, так счастлив, как не был уже долгое, долгое время. До сей минуты утро было одним сплошным отчаянием. Он получил все, чего желал. Он напоминал себе об этом, а кто-то изнутри отвечал, что не желает ничего. В утреннем свете лента и звезда предстали аляповатыми побрякушками. Он не умел гордиться собой, он находил что-то нелепое в сочетании «сэр Горацио Хорнблауэр», как всегда находил что-то нелепое в себе самом.

Он пытался успокоить себя мыслью о деньгах. Он богат, жизнь его обеспечена. Ему не придется больше закладывать наградную шпагу или стыдится в обществе бронзовых пряжек на башмаках. И все же будущая определенность его пугала. В ней была какая-то несвобода, какая-то безысходность, что-то, напоминавшее о томительных неделях в замке де Грасай — он помнил, как рвался оттуда на волю. Бедность, такая мучительная прежде, теперь, как ни трудно в это поверить, представлялась почти желанной.

Он завидовал собратьям, о которых писали в газетах. Теперь он узнал, как быстро приедается известность. Бушу или Брауну он не станет любезнее от того, что «Таймс» расточает ему хвалы, тех, кому станет от этого любезнее, сам же будет презирать — и он вполне обоснованно страшился зависти тех, кому любезнее не станет. Вчера толпа его превозносила, это не улучшило его мнения о толпе, только добавило горького презрения к сильным мира сего, которые этот толпой управляют. Он был оскорблен как боевой офицер и гуманист.

Счастье — плод Мертвого моря, который во рту обращается горечью и золой. Может быть, Хорнблауэр слишком смело обобщал свой личный жизненный опыт. Предвкушение, не обладание, вот что дает счастье, и, сделав это открытие, он не мог радоваться и предвкушению. Свобода, купленная смертью Марии — не свобода. Почести, дарованные жалкими честолюбцами, не делают чести. Преуспеяние хуже бедности, ибо связывает по рукам и ногам. То, что жизнь дает одной рукой, она отнимает другой. Путь в политику, предмет давних его мечтаний, открывается для него, особенно с поддержкой влиятельных Велели — но как же часто он будет ненавидеть эту политику! Он провел тридцать счастливых секунд с сыном, но, положа руку на сердце, хватит ли этого счастья на тридцать лет?

Он встретился с Барбарой глазами и понял, что она ждет лишь его слова. Тот, кто не знает и не понимает, кто думает, что была романтика в его прозаичнейшей из жизней, сочтет, что наступает романтическая развязка. Барбара по-прежнему улыбалась, но губы ее дрожали. Он вспомнил: Мари назвала его человеком, в которого женщины легко влюбляются, и при этом напоминании ему стало неприятно.

Дальше